ВОКРУГЪ ДА ОКОЛО.
ВОКРУГЪ ДА ОКОЛО.
ОЧЕРКИ И РАЗСКАЗЫ.
I.
Безъ покаянія и безъ причастія.
I.
Безъ покаянія и безъ причастія.
Г. Ивановъ.
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1879
Вокруг да около, Успенский Глеб Иванович, Год: 1879
Время на прочтение: 32 минут(ы)
…На берегу Невы, далеко загородомъ, въ небольшой бесдк, довольно аляповато сколоченной изъ барочнаго лса, собралось посидть и полюбоваться ркой, подышать чистымъ вечернимъ воздухомъ — человкъ пять-шесть добрыхъ знакомыхъ, дачниковъ и ихъ гостей… Минутъ двадцать разговоръ шелъ въ такой степени благополучно, что никто ни разу не коснулся ‘текущихъ вопросовъ’, не завелъ рчи о газетахъ и т. д. Дйствительно, и рка, и погода, и небо были такъ удивительно хороши въ этотъ вечеръ, что невольно овладвали вниманіемъ собесдниковъ… Берегъ, на которомъ помщались неказистыя дачи и дачныя бесдки, былъ, по случаю праздничнаго дня, оживленъ безъ стсненій веселившеюся дачною и мстною молодежью, по всему берегу звенлъ смхъ и раздавалась торопливая бготня по мосткамъ, въ погоню другъ за другомъ, псни и звуки гармоній неслись съ разныхъ пунктовъ берега и со множества лодокъ, разсыпавшихся по широкой, въ этотъ вечеръ необыкновенно гладкой поверхности быстрой рки. Было чмъ полюбоваться усталому человку — и собесдники наши, по положенію своему принадлежавшіе къ такъ называемой ‘чистенькой’, работящей столичной бднот, точно, нкоторое время, не нарушали своихъ почти безмолвныхъ ощущеній, возбуждаемыхъ общей картиною вечера… Но увы!— продолжалось это недолго. Одно совершенно незначительное обстоятельство неожиданно измнило господствовавшее въ бесдк расположеніе духа, оно заставило собесдниковъ заговорить, и притомъ заговорить о такихъ вещахъ, разговоры о которыхъ и въ начал, и въ конц, кажется, уже ни въ комъ не возбуждаютъ ничего, кром ощущенія оскомины…
Обстоятельство, бывшее причиною такой неожиданной непріятности, повторяемъ, было очень незначительное. Какой-то небритый солдатъ, въ распоясанной рубах, въ рваныхъ ситцевыхъ розоваго цвта штанишкахъ, босикомъ, но въ форменной, хотя и рваной фуражк, какой-то мастеровой и человка четыре простыхъ рабочихъ мужиковъ пришли на берегъ и расположились на травк около бесдки. Вс они были рабочіе, въ будніе дни работавшіе тутъ же на берегу, вбивая сваи для строившейся набережной. По случаю праздника они гуляли съ утра на свобод, и вотъ теперь цлой ‘канпаніей’ привалили на берегъ, быть можетъ потому, что у компаніи ужь больше не было денегъ, чтобы толкаться вокругъ веселыхъ мстъ, а, быть можетъ, и просто для отдохновенія и дружеской бесды. А бесда шла между ними оживленная. Вс они были подъ хмлькомъ, и разговоръ ихъ хотя и былъ довольно не твердъ относительно постройки фразъ и порядка ихъ появленія въ рчи, но касался очень интереснаго предмета — именно, послдней войны и другихъ самыхъ животрепещущихъ событій дня. Солдатъ, конечно, орудовалъ на первомъ план, прочіе только вставляли свои замчанія… Съ первыхъ же словъ этого человка можно было догадаться, что онъ вовсе не походитъ на ту громадную массу русскихъ воиновъ, которые, исходивъ тысячи верстъ, перемучившись всми муками, совершивъ необычайные подвиги, возвращаются смиренно по домамъ, и не находятъ иного разговора, какъ о харчахъ, объ одеж, о томъ, гд что дешево изъ продукта и такъ дале. Нтъ, этотъ человкъ старался осмыслить великіе подвиги воинства, старался придать имъ всъ и значеніе и умлъ пріурочить ихъ къ своей собственной личности.
— Мы, говорилъ онъ громко и при этомъ, какъ настоящій ораторъ, размахивалъ рукою съ окуркомъ папиросы, свернутой изъ газетной бумаги:— Мы ихъ, болгарокъ, праздникамъ Господнимъ научили, законъ имъ показали христіанскій, они до насъ и звону-то церковнаго отъ роду рожденія не знали… Вотъ что!.. Со слезами они, братецъ ты мой, какъ дти, малые ребяты, рады… Это должно понимать…
— Чья же она теперь, земля-то?
— Наша! Чья же еще? Нтъ, братъ, теперь извини! Былъ у него хвостъ, вонъ какой, пуще павлиньяго — ну будетъ! довольно! Погуляй-ка и такъ, порядочно мы ему хвостъ-отъ отхватили…
— Чей хвостъ?
— Чей! всхъ вообче ихнихъ народовъ… Иностранныхъ подлецовъ… Теперича, посиди-ка, другъ любезный, смирненько, мутить нашу Россію перестань… Довольно ты мудрилъ, притснялъ, оставь! Нашъ царь-батюшка, ншто даромъ посылалъ насъ, дтей своихъ, на гибель, на мученіе? Нтъ, братъ! Теперь хучь и много крови пролито, а золотыя мста взяли… Д-да! По газетамъ пишутъ, сказываютъ, ужь ба-а-льшой раскопъ идетъ въ араратской гор… Первобытнаго быка отыскали… Самое то мсто нашли, іуда онъ въ допотопныя времена воткнулся… У него, братцы кои, одна щиколка, вотъ это самое мсто (солдатъ поднялъ ногу и, широко разставивъ руки, кругообразно водилъ ими вокругъ щиколки), шесть четвертей обхватомъ… Первобытныхъ вковъ быкъ… Вотъ что!..
— Это что же такое? очевидно съ явнымъ замираніемъ сердца, почти шопотомъ, спросилъ одинъ изъ слушателей.
— А то, что это самое и есть корень золотымъ мстамъ во всемъ свт… А они (такъ и такъ) туда-то насъ и не пущали… Ты, теперича, поди съ нашей рублевкой въ ихнюю землю, онъ теб рубля не дастъ ни вовки вковъ…
— Не дастъ?
— Ни-ни!.. Бери поАяну! А не то, такъ и сорокъ, копеекъ.. Вдь вотъ какая сволочь!
— Полтину за рублевку?
— И той, говорю теб, захочетъ — не дастъ! Такіе дьяволы — на рдкость… У нихъ все, братецъ ты мой, золото да? серебро, а бумажекъ и въ завод нтъ… потому завладли коренными мстами, все золото себ забрали, а насъ не допускаютъ, ну только теперь — шалишь… Будетъ форсить-то, зарылись въ золот-то… Под-ди-ти, погляди какъ они живутъ-то!.. Носъ задираетъ выше самого Балкану… Д-да! Ишь-ти, скажи пожалуйста! А нашему брату все такъ и бдствовать? Какже, довольно съ васъ, господа!.. Тутъ крови человчей пролито — море!
— Окіяны, братецъ ты мой!
— Дна не найдешь, вотъ сколько изъ-за него, мошенника, притсненій было… Самъ — въ деньгахъ, въ золот да серебр зарылся, а у насъ въ Россіи денегъ не хватаетъ… Тутъ совсти нисколько нтъ… Онъ насъ въ Севастопольскую кампанію изъ-за чего мучалъ? Все изъ-за этого изъ-за самаго — не пускалъ къ кореннымъ мстамъ. Нашъ царь объявилъ ему войну,— небось онъ не пошелъ на Питеръ-то (солдатъ указалъ рукой на Неву). Ему бы тутъ, какъ по маслу, въ Россію-то вломиться… Флотъ у него есть, матросовъ пятнадцать милліоновъ — отчего онъ, нмецкая шельма, сюда не шелъ?.. Ты думаешь спроста? Не зналъ? Нтъ, онъ тонко это понимаетъ! Онъ взялъ да и объявился — эво гд, въ Севастопол! Ползъ на Россію съ кручи! изъ-подъ горы! Тутъ бы онъ однимъ духомъ на корабляхъ-то вкатилъ, а тамъ въ годъ на гору-то не влзешь — а ползъ! Почему?.. Боялся! Потому тамъ самыя и начинаются коренныя мста — вотъ онъ насъ и приперъ съ низу, чтобъ къ мстамъ-то этимъ не подпустить!.. Во!.. Охо, братъ, гляди ему въ зубы-то… Онъ свое дло знаетъ тонко… А теперича мста-то наши! На-ко вотъ, съшь!.. ха-ха…
Всеобщая дтская радость охватила собесдниковъ. Солдатъ воодушевился, и обуялъ имъ мгновенно духъ хвастовства. Онъ принялся разсказывать, что ‘бывало, изъ штуцера какъ хзатишь съ кручи-то — пятерыхъ насквозь, онъ тебя дуетъ навсомъ, эва какія пускаетъ закуски, пудовъ по пяти всу, а они все позади ложатся, а мы съ кручи-то его изъ ружейцовъ — тукъ да тукъ… Два года посл окончанія войны плыли по морю мертвыя тла… Легло ихъ тридцать восемь милліоновъ…’ Духъ хвастовства разгорался въ солдат все сильне и сильне каждую минуту… ‘Теперь, размахивая руками, гремлъ онъ: — намъ только одну Англію осталось перекувыркнуть… Не перекувыркнемъ что-ли? Сдлай милость!.. Поперекъ живота сцапалъ ее, да и вся!.. Л-любеззная! Самая вредная намъ шельма!.. Что ты на моряхъ мастерица, такъ это, братецъ мой, для насъ наплевать!.. Ты въ воду, а мы подъ тебя карпеду!.. Она тебя, шельму, выплюнетъ оттудова, изъ-подъ воды-то, въ небо въ самое… во!.. ха-ха-ха…’
Необузданный дтскій смхъ и дтское веселье обуяло слушателей. Молодой парень, изъ числа рабочихъ-мужиковъ, до того былъ восхищенъ нарисованной солдатомъ картиной, до того живо представилъ себ, какъ карпеда выплевываетъ подъ небо всю иностранную механику, ухитрявшуюся повредить намъ откуда-то изъ-подъ воды, что опрокинулся на спину и закатился отчаянно веселымъ хохотомъ, даже брыкнулъ босыми ногами…
А солдатъ, не теряя, повидимому, послдовательности въ своихъ мысляхъ, вдругъ перешелъ къ самымъ послднимъ событіямъ и объяснилъ ихъ тоже съ точки зрнія того положенія, которое онъ высказалъ раньше.
— Будетъ, будетъ баловаться-то!.. довольно вы людей-то, души христіанскія, на борзыхъ собакъ мняли… Будетъ… Теперича Россія пошла на поправку, а вашего брата за это надо — вотъ какъ…
И онъ показалъ, какъ надо поступать съ тми, кто, подобно иностранцамъ, отнимающимъ у насъ деньги, хочетъ опять продавать людей и мнять ихъ на собакъ… По этому поводу солдатомъ было высказано полное сочувствіе къ одному недавнему событію.
— Пойдемъ, ребята — угощу! Рано спать-то!.. провозгласилъ кто-то въ толп собесдниковъ, разговоръ которыхъ мы слышали, и вс они скоро, весело и громко разговаривая и. очевидно, отлично чувствуя себя, ушли по направленію къ слобод.
А въ бесдк начался разговоръ, а потомъ пошелъ споръ, говорили, кричали, сердились, волновались… Дв дамы, бывшія тутъ же въ бесдк, потихоньку поднялись съ своихъ стульевъ и ушли, он сочувствовали и интересовались, но ушли потому, что ужь очень часто слышали такіе разговоры, и всегда они оставляли впечатлніе неопредленное, хотя несомннно тяжелое, безъ всякихъ перерывовъ, споръ продолжался часа два къ ряду, дло, по обыкновенію, было обслдовано со всхъ сторонъ и, по обыкновенію, въ результат получилось ощущеніе какой-то тупой безвыходности, горечи, тоски и непритворно-болзненнаго стсненія въ груди…
Наконецъ, настало молчаніе — озабоченное, тяжелое, утомляющее…
— Нтъ, вотъ я зналъ одну старуху, кухарку, такъ она, вотъ она отъ всего отъ этого должна была безъ покаянія и причастія помереть!
Строго задумчивыя лица собесдниковъ, смотрвшія въ разныя стороны, невольно обернулись по направленію къ тому человку, который произнесъ вышеприведенныя слова. Человкъ этотъ, все время молчаливо курившій въ углу бесдки, былъ человкъ тихій, скромный и, на первый взглядъ, не далекій: онъ служилъ большею частію въ какихъ-то частныхъ компаніяхъ, изъ которыхъ каждая непремнно оставалась (посл внезапнаго прекращенія длъ) должною Максиму Иванычу (такъ его звали), по крайней мр, за годъ. Бывали случаи также, что нкоторыя мста онъ долженъ былъ оставить по ‘неблагонадежности’, такъ какъ было доказано, что въ числ его знакомыхъ есть писатели и тому подобные подозрительные случаи. Но на денежныя обиды Максимъ Ивановичъ не сердился, а отъ обвиненія въ неблагонадежности не роблъ, и не прерывалъ знакомства, которыя сдлалъ раньше. Вс считали его очень добрымъ человкомъ, но совершенно необразованнымъ. И то, и другое было справедливо, но недалекій по виду Максимъ Иванычъ внимательно слушалъ, что говорятъ, думалъ по своему и по своему длалъ разныя соображенія. Видлъ онъ на своемъ вку много, отъ бдной лачужки мщанина, въ которой родился, до дворца какого-нибудь тарлатана-финансиста, который въ конц-концовъ надувалъ его. Однажды, по дламъ службы, Максиму Ивановичу пришлось даже быть за-границей. Къ людямъ, изъ за которыхъ ему иной разъ приходилось терять мсто ‘по неблагонадежности’, его влекло не просто сознаніе невжества своего прошлаго и неправды видннаго шарлатанства и денежнаго блеска, нтъ, онъ, какъ ужъ сказано, слушалъ и думалъ, хотя думалъ по своему, а выражаться даже и совершенно не умлъ.
— Что такое? какъ бы не очнувшись и еще въ полусн отъ великихъ думъ, возбужденныхъ утомительнымъ и важнымъ споромъ, произнесъ одинъ изъ собесдниковъ, повернувъ къ Максиму Ивановичу величественно осоловлое лицо съ величественно осоловлыми глазами.— Что такое — безъ покаянія и причастія?
— Больше ничего, продолжалъ Максимъ Ивановичъ, видимо сконфузившись:— я говорю, что одна старуха отъ этого вотъ самаго… принуждена была скончаться безъ покаянія и безъ причастія…
— Какая старуха?
— Кухарка, Аксиньей Васильевной звали…
— Безъ покаянія и безъ причастія?
— Скончалась безъ покаянія и безъ причастія…
— Отъ направленія?..
Максимъ Иванычъ сильно затянулся папиросой и робко отвтилъ:
— Да-съ, отъ этого, отъ него…
— Чортъ знаетъ, что вы говорите. Я ничего не могу понять… Кто-то изъ собесдниковъ неожиданно звонко засмялся, и олимпійское величіе, царствовавшее въ бесдк, разсялось въ мигъ… Максимъ Ивановичъ совершенно сконфузился и какъ-то пискливо бормоталъ:
— Чего же вы сметесь?.. Я, ей-Богу, совершенно по сущей правд говорю вамъ…
— Безъ покаянія и безъ причастія? переспрашивали его среди смха…
— Да! И безъ покаянія, и безъ причастія, съ какою-то напускною твердостью проговорилъ Максимъ Ивановичъ.
— Отъ направленія?
— И тутъ нтъ ничего смшного. Да-съ, отъ направленія.. Вы же цлый вечеръ изволили сами излагать, что открылось, напримръ, направленіе для ближняго… То есть, чтобы пользу всячески… Такъ вдь вы утверждали?
— Такъ, такъ…
— Ну, а я больше ничего, привожу вамъ примръ, что существовала нкоторая старуха Аксинья Васильевна… Ну? Ну — и отъ этого самаго дйствія въ пользу ближнему, скончалась Богъ знаетъ какъ…
— Знаете, Максимъ Иванычъ, вы разскажите всю эту исторію подробно, а то ршительно понять ничего невозможно. Вы не обижайтесь…
— Я не обижаюсь, я только…
— Разсказывайте, разсказывайте, а то это чортъ знаетъ, что такое: какая-то старуха скончалась на пользу ближнему безъ покаянія и безъ причастія — вдь тутъ ничего даже и сообразить невозможно. Разсказывайте!
Но Максимъ Ивановичъ медлилъ.
— Я, видите, что хотлъ сказать, всячески желая выяснить свою мысль, проговорилъ онъ:— вотъ вы говорите, на пользу… а что, если выйдетъ безобразіе? И почему?
— Ну, ладно, разсказывайте. Тамъ увидимъ. Кто такая старуха? Знали вы ее?
— Я ее двадцать лтъ зналъ… Старуха самая обыкновенная…
— Носъ въ табак?
— Нюхала и табакъ… Въ прежнія времена живала она все больше по постоялымъ дворамъ, въ артеляхъ, то судомойкой, то стряпухой, а я-то узналъ ее, когда ужъ взяла ее къ себ одна моя знакомая старуха, сжалилась надъ ея старостью. Ей въ ту пору было уже шестьдесятъ лтъ, и ее ужъ два раза перехали на маслениц чухонцы. Ну, словомъ, старуха самая обыкновенная, въ морщинахъ, въ котахъ и шерстяныхъ чулкахъ, грязная и дураковатая, и стрясала скверно… Хлебнешь бывало ложкой — хвать мочалка или щепка… Всего, въ теченіи жизни, ее перехали лошадьми восемь разъ, въ послдній разъ такъ, что слегла и ужь не вставала… А то полежитъ за печкой недли дв, ничмъ не лечится, только проситъ испить, думаешь — вотъ-вотъ скончается, а она и выползаетъ… Обокрали ее въ жизни четыре раза, обокрали начисто, до тла. Въ такія минуты она не плакала, какъ другія, а мрачно ожесточалась и худыми руками наровила затянуть платокъ вокругъ шеи, либо просила ножа… Увидишь ее въ такія минуты, скажешь:— ‘Будетъ теб, Аксинья Васильевна, на вотъ, на счастье двадцать копеекъ, у меня рука легкая, опять наживешь…’ — ‘Ой ли? Легкая ли рука-то?’ — ‘Легкая!’ Возьметъ деньги и начнетъ жить, ждать молодого мсяца… И не понимаю, зачмъ ей деньги, и откуда у ней къ нимъ такая жадность необыкновенная… Такъ и трясется! Ни копейки ни на что не тратила, а все мечтала какой-то кладъ еще разрыть… Ну, да все это вовсе не нужно вамъ знать и не зачмъ объ этомъ распространяться, это я только такъ…
— Зачмъ же вы говорите что не нужно? Вы къ сути-то, къ сути поскорй.
— Я такъ только… Разговоръ былъ, вотъ я и… Но не въ томъ дло… Въ то самое время, какъ Аксинья Васильевна служила на постоялыхъ дворахъ, стряпала щи съ мочалками и пироги съ мухами, и т. д.— въ теченіи того времени стало открываться это самое направленіе… Ну, разумется, она отъ всего отъ этого за тридевять земель… Даже не знала, что было освобожденіе крестьянъ… Не поврите? Какъ угодно, а я не лгу. Да что Аксинья Васильевна! Со мной, я вамъ разскажу, какой былъ случай… Была — ужъ давно, впрочемъ, въ Петербург одна личность, и притомъ личность такая, что положительно на всю Россію одна… на мое несчастіе, мн именно случилось быть свидтелемъ, какъ эта личность вдругъ стушевалась. Самый то есть моментъ этого событія перечувствовать… Однажды, часовъ этакъ до трехъ ночи, засидлся у меня въ гостяхъ одинъ молодой человкъ. Сидли мы и почти только и разговору у насъ съ нимъ было, что объ этой личности, Вдругъ звонокъ на всю квартиру, и въ попыхахъ влетаетъ молодой человкъ. Блденъ, какъ полотно, дрожитъ, какъ осиновый листъ, и вообще видимо потрясенъ.
‘— Гд ты пропадаешь (это къ моему гостю), а тебя ищу три часа. Нельзя, говоритъ, терять ни минуты… ни мгновенья’… Какимъ манеромъ и я увязался съ моимъ гостемъ, ужь не помню хорошенько, только знаю, что мы оба принялись торопливо одваться, оба — бгомъ съ лстницы и на улицу, а улица эта, надобно вамъ сказать, въ седьмой рот Измайловскаго полка, и хать надобно было въ Фурштадтскую. Выскочили, ноги подкашиваются, бжимъ что есть духу, ни единаго извозчика. Вотъ ужь именно была минута, когда за извозчика — полцарства.
— За ‘коня’, а не за извозчика!
— Ну, все равно… Н-нтъ ни единаго! Наконецъ, ужь около Обуховской больницы, видимъ, стоитъ нашъ спаситель — ‘подавай!’ Растолкали, сли безъ торгу, пошелъ!.. Не тутъ-то было: лошадь — кляча и притомъ хромая. Еле взялась съ мста. ‘Бей, говорю, потому что я по опыту знаю, какъ на такія зазженныя существа дйствуетъ кнутъ, отбитъ только разжечь, ей удержу нтъ — бей, говорю, ради самого Бога, дло важное’.— ‘Бей-бей! повторилъ извозчикъ, а какъ убьешь? И завелъ онъ исторію о скотинк, о хлбушк, о податяхъ, а самъ все кнутикомъ о крыло постукиваетъ, не бьетъ лошадь-то, а только крыло постукиваетъ. Можете представить, какое положеніе? Сидимъ на извозчик, какъ въ аду, какъ въ огн.— ‘Опоздаемъ! шепчетъ пріятель. Четверть часа хали до Пяти Угловъ. Хотя бы до Палкина, думаемъ, добраться, тамъ бы взяли хорошаго рысака. Стали съ Загороднаго поворачивать на Владимірскую, и около гостинницы ‘Москвы’ ужь виднъ извозчикъ, глядь — нашъ старикашка (извозчикъ былъ древнйшій старецъ), какъ-то тихонечко тпрукнулъ на лошадь, и мгновенно съ козелъ съерзанулъ и заковылялъ бгомъ прочь. Бжитъ и нагибается, поглядитъ-поглядитъ въ землю и опять дальше. Кричитъ: ‘кнутъ обронилъ!’ А мы сидимъ: соскочить и бжать — закричитъ караулъ! Кнутъ обронилъ! Сказать ему, что, разыскивая свой кнутъ, онъ длаетъ непоправимое зло — ничего не пойметъ, ни единаго слова. Все-таки кнута бросить нельзя… онъ 20 копекъ отбитъ, а деньги трудовыя. Сидимъ и ждемъ. Ждемъ безконечно вка!. Передумалъ я въ эту минуту, прямо вамъ скажу, очень много… даже до слезъ… Наконецъ, шлепаетъ сапожонками, запыхался, прибжалъ’.— Господь, говоритъ, мн еще подкову послалъ… хорошая, говоритъ, попалась штука… На сорокъ на пять копекъ… Н-не, голубь, трогай’… Добрались до Палкина, взяли рысака, но увы, было ужь поздно! А ужъ какъ насъ извозчикъ-то благодарилъ, ужасъ! Какже? Сколько счастья привалило: нашелъ кнутъ, нашелъ подкову, да мы ему у Палкина, когда пересаживались, сунули въ руку безъ счету… Крестился даже на меня и все твердилъ: ‘сошли вамъ Царица Небесная, Никола Праведный, Архангелы Преподобные!’
— Ну будетъ, будетъ вамъ философствовать-то, Максимъ Иванычъ, не отвлекайтесь отъ дла.
— Это а только такъ, къ случаю… Здсь, какъ видите, невозможно было рта разинуть съ мужикомъ, съ крестьяниномъ, ну, а что же могла бы тутъ понять какая-нибудь Аксинья Васильевна? Я тогда жилъ на хлбахъ у ея хозяйки и, разумется, видлъ ее каждый день — совершенное дерево… То есть, ни малйшаго отношенія… Бывало, наслушаешься за день-то — время было одушевленное — Богъ всть чего, придешь домой, взглянешь на Аксинью Васильевну, какъ это она, напримръ, квашню мситъ голой рукой, и такъ какое-то неудовольствіе почувствуешь. Ну, да не въ томъ дло. Гд ей знать и понимать!.. А мысль, между прочимъ, въ то же самое время не ослабваетъ. Аксинья Васильевна квашню мситъ, да спрашиваетъ: ‘будешь, что-ль, хлебово-то сть?’ а тамъ своимъ чередомъ — періодъ за періодомъ, теорія за теоріей. Прошелъ періодъ, когда о мужик толковали съ нжностью и сочувствіемъ, и насталъ періодъ, когда о мужик заговорили, какъ о дурак, кончался этотъ періодъ, начался новый. Пропасть дятелей сошло со сцены, еще больше появилось новыхъ… Множество изъ дятелей сами отказались: ‘усталъ! утомился! поработалъ!’ А иныхъ гнала со сцены публика, и т упирались… Дло становилось серьёзнымъ, и вопросъ не разъяснялся, а запутывался. Плановъ, путей стало являться множество… Словомъ, дла шли своимъ порядкомъ, а Аксинья Васильевна продолжала мсить тсто, вставать до птуховъ, вздыхать по ночамъ о томъ, подошло ли тсто. То есть ничего общаго и дв вещи совершенно разныя.
— А все-таки безъ покаянія?
— Безъ покаянія и безъ причастія.
— И отъ направленія?
— Отъ него-съ, отъ направленія.
— Удивительно!
— А вотъ извольте слушать дале, и все будетъ совершенно ясно, и ничего удивительнаго тутъ не будетъ.
— Продолжайте, продолжайте, мы слушаемъ.
— Плановъ и разныхъ системъ, какъ а уже вамъ докладывалъ, продолжалъ Максимъ Иванычъ:— развелось весьма значительное количество. Перечислять ихъ было бы затруднительно, да признаться сказать, и не съумлъ бы я этого сдлать. Скажу кратко, пути обнаружились двухъ родовъ: законные и незаконные. О незаконныхъ путяхъ говорить мн не зачмъ, такъ какъ они суть незаконные, и хотя мн и пришлось просидть подъ арестомъ въ Александро-Невской части боле трехъ мсяцевъ, по доносу одного закладчика, но впослдствіи оказалось, что я совершенно ни къ чему подозрительному неприкосновененъ. Я говорю только о законныхъ путяхъ и о лицахъ, дйствующихъ только на нихъ. Съ однимъ-то вотъ такимъ дятелемъ я познакомился за границей, теперь онъ очень извстный человкъ, иметъ и деньжонки. За границу я попалъ по конторскимъ дламъ, то есть, если сказать правду, разыскивалъ тамъ нашего директора компаніи. Похалъ и провалился тамъ… Кром этого, было еще одно порученіе отъ одного богатаго барина — осмотрть больницы и привезти уставы, а если можно, такъ и на мст составить уставъ, при помощи спеціалистовъ. Необходимо было, чтобы вс новйшія усовершенствованія по этой части были примнены къ длу, а больница предполагалась для крестьянъ. Ну, конечно, не зная языка, долго я кое-какъ путался по Парижу безъ всякаго толка, наконецъ — ужъ не помню кто и когда познакомилъ меня съ господиномъ, о которомъ разсказываю, и съ перваго же раза онъ произвелъ на меня самое благопріятное впечатлніе. Съ перваго взгляда видно было, что это человкъ не дюжинный: настойчивъ, энергиченъ, основателенъ… Работу которую я предложилъ ему, онъ исполнилъ такъ, что даже я, посторонній человкъ, получилъ отъ заказчика-барина сто рублей серебромъ награды… Словомъ, это былъ такой человкъ, который ужъ если взялся за дло, такъ сдлаетъ его въ самомъ лучшемъ вид, раскопаетъ вопросъ до корня, да и изъ корня-то еще наровитъ что-нибудь извлечь. Ему мало узнать, что вотъ на этомъ, напримръ, стол, — онъ узнаетъ еще, что и подъ столомъ-то творится, и все запишетъ и разъяснитъ. Ничего общаго ни съ какою изъ легкомысленныхъ партій онъ не имлъ, напротивъ, много надъ ними смялся, стоялъ отъ всхъ ихъ представителей въ сторон и никакихъ надеждъ на нихъ не возлагалъ. Въ случа же какихъ-нибудь столкновеній, онъ всегда такъ озадачивалъ своею основательностью самыхъ сильныхъ изъ нихъ, что приходилось только краснть. Однажды, при мн — я былъ самъ свидтелемъ,— онъ, что называется, влоскъ положилъ человкъ двадцать народу, цлую компанію самыхъ разнородныхъ направленій и партій… И на чемъ срзалъ-то? То есть, на сущихъ пустякахъ… И всегда онъ такъ, всегда разыщетъ какую-нибудь такую маленькую штучку, которую другой и не замчаетъ среди своихъ громаднйшихъ плановъ, а въ штучк-то этой все и дло… Словомъ, ужъ врно вамъ говорю, человкъ вполн основательны… Такъ вотъ, разъ затяли нсколько человкъ русскихъ устроить въ Париж читальню, выписать газеты и пр. Назначены были мсто, день и часъ, гд всмъ собраться и обсуждать. Ну, и я тутъ, конечно… Пошли мы на это собраніе съ этимъ самымъ основательнымъ человкомъ вмст… Помню, бжитъ мой баринъ, да на часы поглядываетъ: ‘опоздаемъ, говоритъ, охъ, опоздаемъ’.— ‘Что вы, говорю, безпокоитесь, еще только девять минутъ девятаго, а собраніе назначено въ восемь… Тамъ, поди еще, и ни единаго человка нтъ!…’ — ‘Какое, говоритъ, нтъ,— ужъ тамъ наврно все ршено… Вы думаете, говоритъ, у насъ какъ дла длаются? У насъ не то что такія дла, а и почище которыя бываютъ такъ и то намъ ничего не стоитъ ршить ихъ въ дв минуты…’ И дуетъ впередъ, еле я за нимъ поспваю. И что-же? Прибжали — полна комната народу и точно, все уже ршено… Основательный-то человкъ мой взглянулъ на меня, дескать, ‘что, не правду я говорилъ?’ — и спрашиваетъ компанію: — ‘Ршено уже все?’ — Отвчаютъ, — ‘Все!’ — ‘Позвольте узнать подробности?’ — ‘Извольте’, говорятъ, и объясняютъ дло такимъ образомъ: ршено собрать со всхъ присутствующихъ на первое обзаведеніе по пяти франковъ, ежемсячный взносъ — по два, а случайный поститель платитъ два су. Мой — судитъ, внимательно разсчитываетъ и спрашиваетъ:— ‘Что же дале?’ — ‘А дале, говорятъ, вотъ что: составили мы списокъ всмъ, на кого можно разсчитывать, и насчитали такихъ лицъ сорокъ четыре человка, по пяти франковъ взносу — составитъ двсти двадцать франковъ, на эти деньги нанимаемъ квартиру — комнату и кухню — 60 фр. за три мсяца. На 150 выписываемъ важнйшія русскія газеты и журналы, а на остальные покупаемъ шесть стульевъ плетеныхъ, столъ и лампу. Егоровъ купитъ мебель, Семеновъ найметъ квартиру, а Алексевъ отправитъ деньги на почту. Кассиромъ выбрали Марью Васильевну, если угодно, вносите ваши пять франковъ, а о дн открытія, то есть, о томъ дн, когда получатся журналы — извстимъ.— ‘Все?’ спрашиваетъ.— ‘Все?’… Признаюсь — ни было думалъ — ‘да чего же, молъ, теб, другъ любезный?’ Ну, сами вы посудите, чего еще тутъ надо? А онъ, вижу, только бороду подергиваетъ и что-то воображаетъ… ‘Отлично-съ!’ говоритъ. ‘Ну, думаю, другъ милый, кажется, теб тутъ не подо что подобраться… Молчалъ, молчалъ, спрашиваетъ:
— Лампу, кажется, господинъ Егоровъ купитъ?’ — ‘Егоровъ!..’
— ‘А керосинъ?’ — ‘Керосинъ тоже Егоровъ…’ — ‘А зажигать кто будетъ?..’
— ‘Консьержка…’ — ‘А тушить-съ?’ — Молчаніе… Зацпилъ-таки! Кто-то было сказалъ:— ‘Тотъ, кто послдній уйдетъ?..’ — ‘А вамъ извстно, кто именно будетъ уходить послднимъ?’ — ‘Ну да, тотъ, кто посл девяти часовъ вечера…’ — ‘Ну, а если забудетъ погасить-то, можетъ это случиться? Вдь тутъ газеты, бумага-съ…’ Молчаніе… Тутъ ужъ онъ осмллъ, и сталъ говорить съ большою кротостью: — У кого будетъ ключъ? Или дверь такъ цлый день и будетъ стоять открытой? А если кто возьметъ журналъ, да унесетъ съ собой!…’ Тутъ было вашу пли, а онъ имъ:— ‘А о постороннихъ постителяхъ…’ И опять: ‘Почему же шесть стульевъ, а не семь и не восемь?.. Кто купитъ керосину, если онъ выйдетъ?— А перья, бумага, чернила… То есть, въ самое короткое время перевернулъ все вверхъ дномъ: въ конц-концовъ оказалось необходимымъ, чтобы въ библіотек кто-нибудь жилъ, такъ какъ консьержк со всмъ не управиться. Живущій не будетъ платитъ за квартиру и будетъ за это присматривать за порядкомъ, запретъ дверь, погаситъ лампу, сложитъ въ кучу старые нумера газетъ и т. д. Квартира въ двадцать франковъ оказалась неудобной, надо было нанимать въ тридцать, расходъ, слдовательно, увеличился на цлую треть… Одну изъ газетъ похерили, а жить въ квартир согласился одинъ бдный русскій студентъ. ‘Съ удовольствіемъ, говоритъ, буду…’ Все кой-какъ уладилось, но мой не унялся. Помолчалъ, помолчалъ, да опять:— ‘Отлично-съ! Вы будете жить?’ — ‘Я!’ — ‘А подушка у васъ есть?’ — ‘Чортъ возьми, говоритъ, въ самомъ дл у меня нтъ ни подушки, ни кровати.’ — ‘Да я думаю, вамъ надо бы и стулъ, и столъ’.— ‘Конечно, какого же чорта я буду въ пустой комнат… Я хочу работать, мн надо заниматься? Чтожь, я такъ и буду валяться на голомъ полу, какъ собака, да смотрть, чтобы кто не укралъ газетъ… Чортъ возьми!’ Не прошло, однимъ словомъ, и часу посл того, какъ мы явились въ собраніе, какъ уже все было разстроено окончательно, оказывалось, что на одно только начало, то есть, чтобы только Господи благослови подумать начать,— и то надо тысячи четыре денегъ. А тамъ пошли и графины для воды, и пепельница, и кровать, одяло, проврка кассы, приходо-расходная книга, большая и малая, и чортъ знаетъ что… Поднялся шумъ, несогласіе… Помню, одинъ, кажется, художникъ какой-то, вышелъ изъ всякаго терпнія… Долго онъ все думалъ, думалъ, наконецъ, не выдержалъ, затрясся весь и возопилъ: — Я, я, я дамъ подушку, спички, лампу. Я… я… бумагу… одяло, чортъ бы его дралъ… возьму у жены, отыму все, все, все , но ради Бога, ради Бога, оставьте, оставьте меня, оставьте меня въ поко!..’ Весь планъ рухнулъ, вс стали расходиться въ полномъ неудовольствіи. Впослдствіи все дло, однако, устроилось, но мой пріятель тутъ ужъ не участвовалъ, да и вообще, говорю вамъ, человкъ этотъ былъ ‘особь-статья’. Учености необыкновенной… У него, напримръ, въ комнат мста нтъ отъ бумагъ, по стнамъ — крюки, на столахъ — иглы, и на каждомъ крюк, и каждой игл насажены бумаги… и все по разнымъ частямъ. То есть, напр., какая нибудь самая малость, а бумагъ для нея на восьми крюкахъ насажено… И напр., народы разные… То есть, такихъ народовъ, кажется, отъ роду никто не слыхивалъ, въ Африк, напр., открылись народы, ростомъ съ кошку, а между тмъ уже вступили въ драку. Какой-то, напримръ, попался ему африканскій народъ, такъ вдь онъ его ршительно, то есть, по всмъ суставамъ разобралъ, и народъ-то, шутъ его знаетъ, какой-то удивительный, ростомъ не больше хорошей кошки, а тоже, каналья, лзетъ въ драку, и королемъ себ нанялъ одного французскаго цирюльника…
— Нтъ! съ нетерпніемъ въ голос воскликнулъ одинъ изъ слушателей: — это невозможно, Максимъ Иванычъ… Вы, Богъ знаетъ, какъ разсказываете… Теперь о какихъ-то африканцахъ…
— И объ этихъ-то тваряхъ, торопливо прервалъ Максимъ Иванычъ протестующую рчь:— и объ этихъ-то, Богъ ихъ знаетъ, какихъ-то уродахъ, у него цлые вороха было надрано лоскутьевъ изъ разныхъ газетъ, а ужъ на что, кажется, плевый народъ и никому до него нтъ дла. Коротко сказать, человкъ былъ основательнйшій.
— Слышали, слышали.
— Отлично-съ! Сочиненіе его, вроятно, и вамъ извстно…
— Извстно. Дале, дале.
— Сочиненіе это, какъ вамъ тоже, вроятно, извстно, одобрено въ первйшихъ нашихъ изданіяхъ, и вообще ученый міръ призналъ, что авторъ самый основательный, молодой ученый… Все это вамъ, да и всмъ извстно…
— Но когда же выступитъ старуха?
— Позвольте-съ! съ теченіемъ времени появится и старуха… Все будетъ въ свое время и въ своемъ мст… И такъ, человкъ былъ первйшаго просвщенія, но не крыса, напримръ, архивная, не книгодъ… хотя онъ и возставалъ противъ легкомыслія, какъ я уже вамъ объяснилъ, и хоть онъ ничего общаго съ ‘тми’ лицами, о которыхъ также было упомянуто, не имлъ, но онъ ни коимъ образомъ не желалъ своей дятельности ограничивать изданіемъ хотя бы и хорошихъ сочиненій, но пригодныхъ только для избранной публики. Нтъ-съ! Онъ хотлъ дйствовать такъ же, какъ и прочіе, но планъ у него былъ особенный… свой! Само собой, весьма естественно, дйствовать онъ желалъ также на пользу ближнему, т. е. вообще говоря, на пользу народа… Только планъ у него былъ не тотъ… Раскритиковавши вс планы, какіе въ то время ходили въ публик, изобрлъ онъ такую, напримръ, механику… Неоднократно представлялъ онъ мн ее въ примрахъ. ‘Представьте вы, говоритъ, Максимъ Иванычъ, что гд-нибудь на остров необитаемомъ, но принадлежащемъ къ нашему отечеству, или гд нибудь на чукотскомъ носу скрывается какой-нибудь смоленскій мужикъ, за которымъ числится три рубля серебромъ недоимки, и который именно и уплелъ на чукотскій носъ съ тмъ единственно намреніемъ, чтобы упомянутые выше три рубля скрыть. Какъ вы думаете: поймаютъ ли его и извлекутъ ли изъ его кармана эти три рубля? Подумайте, говоритъ, хорошенько.’ — Принимая во вниманіе многія обстоятельства, всякій невольно долженъ отвтить на этотъ вопросъ утвердительно, т. е. хотя и не скоро дло сдлается, хотя на переписку и прочія проволочки потребуется много времени, но въ конц-концовъ, ежели упомянутому смоленскому мужику Господь продлитъ вку, такъ или иначе, а три рубля изъ него извлечены будутъ.— ‘ Или представьте себ, говоритъ, что въ Петербург, въ какомъ-нибудь великолпномъ помщеніи пришла кому-нибудь мысль обложить полукопеечнымъ, положимъ, сборомъ всякій горшокъ каши, продающійся, предположимъ, въ обжорномъ ряду, гд-нибудь, ну, хоть въ Шемах, въ Тифлис или вообще гд-нибудь у чорта на куличкахъ — то будетъ ли сія мысль приведена въ исполненіе?’ — ‘Будетъ!’ говорю, да и вы, господа, вроятно, со мной согласитесь. Такихъ примровъ, обыкновенно, а выслушивалъ отъ него множество, по самымъ разнообразнымъ предметамъ, и изъ всхъ ихъ само собою вытекало то заключеніе, что если все сіе можно совершить, то, слдовательно, существуетъ жкоторый, удивительно стройный механизмъ, позволяющій приводить въ исполненіе самые фантастическіе планы и притомъ во всхъ концахъ громаднйшаго государства… А ежели такой механизмъ существуетъ, ежели онъ стоитъ крпко, дйствуетъ аккуратно, то само благоразуміе заставляетъ воспользоваться имъ для цлей высшихъ… Если можно изъ Петербурга достать рукой до мужика на чукотскомъ носу, или до торговки въ обжорномъ ряду города Шемахи, то почему, пользуясь тою же самою рукою, не распространять и на Чукотскій носъ, и въ Шемаху, и вообще куда только вамъ будетъ угодно, новыхъ, но безъ сомннія, исключительно только здравыхъ, основанныхъ на строжайшей критик понятій и теорій? Во сколько разъ этотъ способъ лучше, практичне и дйствительне той борьбы съ голыми кулаками, тхъ широкихъ теорій, проповдываемыхъ въ тсныхъ кружкахъ, которые въ ту пору до нкоторой степени занимали общественное мнніе?.. И такой образъ дйствія называлъ онъ дйствіемъ ‘сверху’! Долго я, признаться, по невжеству своему не могъ разобрать, что такое это означаетъ: то ‘сверху’, то ‘снизу’… Думаю: откуда же это надо дйствовать, куда лзть?.. Но когда я ужъ довольно-таки понатерся, пооборкался, тогда я понялъ. Въ самомъ дл, если механизмъ можетъ исполнять все, что кому-нибудь придетъ въ голову въ Петербург, и притомъ исполнять немедленно и повсюду, то почему же этотъ механизмъ не могъ бы разнести по всмъ концамъ, ну хоть приказъ о томъ, чтобы люди вели себя немножечко поаккуратнй?… Ну, вообще, картину этотъ господинъ разрисовалъ мн удивительную, ослпилъ меня направленіемъ своей предстоящей дятельности… А между тмъ, вотъ отъ этого то направленія Аксинья Васильевна и скончалась безъ покаянія.
— Наконецъ-то! слава Богу, и старуха появилась на сцену… Ну, что же она? Что съ ней?..
— Что? По обыкновенію… Все тамъ же, у старушки, и все также ровно ничего не понимаетъ, а стряпаетъ хуже прежняго, въ ротъ нельзя взять… Но все это потомъ. Не въ старух дло. Прежде нежели ее постигло несчастіе, необходимо разсказать, что претерплъ мой герой, и сколько вынесъ, и какихъ невроятныхъ усилій стоило ему добиться того, чтобы…
— Чтобы старуха померла безъ покаянія?
— Д-да-съ! Смйтесь, сколько угодно, а только дло это далеко не смшно. Если васъ не затруднитъ выслушать меня до конца, то вы сами увидите, какая вышла изъ всего этого… трагедія… Извольте вотъ послушать. Пришлось такъ, что я и онъ, этотъ самый человкъ, выхали мы изъ-заграницы вмст. Вмст пріхали и въ Питеръ. На границ, признаюсь откровенно, оба мы струхнула порядочно-таки, особливо, какъ вагоны заперли на замокъ и сабли по платформ зазвенли, но, благодареніе Богу, все обошлось благополучно. Только на меня одинъ офицерикъ поглядлъ этакъ довольно пристально, и этакъ кашлянулъ довольно серьёзно, но ничего, не тронули, и до Петербурга мы дохали въ самомъ великолпномъ расположеніи духа. По прізд въ Петербургъ, онъ отправился къ своимъ родственникамъ, я — къ Аксинь Васильевн, но знакомство наше не перервалось, напротивъ, мы стали видться очень часто. Меня ужасно интересовало, какимъ родомъ онъ примется?— ‘Тутъ, батюшка, нельзя съ бацу, тутъ нуженъ лисій хвостъ!.. частенько говаривалъ онъ мн, и точно, тонко повелъ дло, очень искусно. Первымъ долгомъ выпустилъ въ свтъ книгу, и тмъ самымъ произвелъ разговоръ по всмъ газетамъ… ‘Ученый’ и притомъ ‘молодой’!.. Само собой, благосклонность дамъ… Впечатлніе было препріятное — не выскочка, не вертопрахъ, не семинаристъ какой-нибудь, а серьёзный, образованный молодой человкъ, имющій состоятельныхъ родственниковъ, и притомъ чрезвычайной учености… Заручившись такимъ манеромъ солидною репутаціею, знакомствами и вліятельными связями — ‘ну, говоритъ, Максимъ Иванычъ, теперь будетъ баловаться!.. И вознамрился онъ проникнуть, конечно, только на первый случай, въ какую-то думскую комиссію, продекламировать тамъ свое мнніе и добиться оффиціальнаго содйствія, сначала хотя чуть-чуть… И не долго думая — человкъ былъ энергическій — приступилъ къ осуществленію… Поврите ли? Два года, день въ день, несмотря на всевозможныя свои связи и репутацію благовоспитаннаго и ученаго человка, два года кряду, ни дня, ни ночи не было ему покою, и жизнь его сдлалась чистымъ мученіемъ. Препятствія на каждомъ шагу, То придешь къ нему, видишь сіяетъ, ‘ну, говоритъ, общали’, то волосы на себ рветъ, ‘препятствуютъ!’ Интриги какія-то, сплетни, зависть, недовріе, оскорбительная подозрительность, апатія, словомъ тысячи затрудненій и неожиданныхъ непріятностей — ежедневно… Похудлъ мой парень, даже облыслъ… Мыкался онъ по городу съ утра до ночи. Тамъ надо сдлать визитъ, тамъ надо на вечеръ хать, чтобъ познакомиться съ Марьей Петровной, Анной Николавной, которыя имютъ вліяніе на того-то, а тотъ на другого, а этотъ другой можетъ дать по шапк тому, кто препятствуетъ… Чего, чего только ни приходилось ему длать для осуществленія своей цли: и съ кокотками ужиналъ, и пьянъ напивался, и пикники на тройкахъ, и даже принужденъ былъ вступить въ любовную связь противъ собственнаго желанія, принужденъ былъ тремъ двицамъ подать надежду на бракъ, подписалъ три сомнительныхъ векселя, проигралъ въ карты тысячу рублей и — не приведи Царица Небесная, что онъ только ни продлывалъ въ это время. Наконецъ-то, наконецъ ужъ чрезъ два года, помощію невроятныхъ усилій, удалось-таки добиться чего хотлось. Назначенъ былъ уже день и часъ, въ который мой герой долженъ былъ предстать съ своей рчью предъ господами гласными… Но… тутъ явились новыя затрудненія. Опытные люди, ознакомившись съ содержаніемъ его рчи (рчь эта касалась гигіеническихъ вопросовъ), посовтовали ему кое-что уступить изъ своихъ требованій. Уступки эти оказывались необходимыми по многимъ весьма существеннымъ обстоятельствамъ, а, главнымъ образомъ, требовались потому, что нкоторые изъ вліятельнйшихъ гласныхъ, предъ которыми должна была происходить декламація, могли выслушать ее съ неудовольствіемъ… Въ числ ихъ были фабриканты, заводчики, имющіе по тысяч, по дв рабочихъ, были крупные комерсанты, поставляющіе провизію на казенныя заведенія, наконецъ, были такіе люди, которые постоянно испытывали какое-то злобное раздраженіе, о чемъ бы ни шли пренія, ибо привыкли къ тому, что въ конц-концовъ, всякія пренія завершаются требованіемъ авансовъ… Раздражать съ первыхъ словъ всхъ этихъ людей, отъ которыхъ вполн зависло все дальнйшее, было не ловко, безтактно, и, слдовательно, волей неволей, а приходилось послушаться совтовъ добрыхъ людей и уступить. И вотъ сталъ мой герой уступать. Первымъ долгомъ, изъ уваженія къ фабрикантамъ, уступилъ онъ пищу… То есть, понимаете ли, вс эти тухлыя селедки съ выпученными глазами, на которыя даже и смотрть страшно, всю эту рыбную ржавчину, солонину, которой духъ слышанъ по Нарвскому и Шлиссельбургскому трактамъ, хлбъ съ тараканами, квасъ, словомъ, всю гниль и прль, весь ‘духъ’ и смрадъ — все это пошло въ уступку. Обо всемъ пришлось упомянуть вскользь… мимолетно’., упомянуть такъ, чтобы оказался виновенъ мелочной лавочникъ, квасникъ какой нибудь… Вообще, пришлось сказать объ этомъ предмет въ общихъ чертахъ… ‘Нердко, молъ, встрчаешь въ овощной лавк такихъ сельдей, которыя напоминаютъ не продуктъ, годный въ пищу, а скоре нерадиво посоленный рыбій трупъ!’ и такъ дале, въ поверхностномъ этакомъ очертаніи… Затмъ пришлось уступить и по части воздуха тоже очень много пунктовъ: въ засданіи присутствовали домовладльцы, дома которыхъ населены массами рабочаго народа, обижать ихъ тоже было нельзя… Пришлось тоже въ общихъ чертахъ пройдтись насчетъ кубической сажени воздуха на человка, и насчетъ, напримръ, вентиляціи. Кабачники и трактирщики также, какъ извстно, народъ довольно самолюбивый, вліятельный и во всякомъ случа — большинство. Надо было и тутъ прошмыгнуть мимо дурмана, мимо подмсей въ водку кислотъ и кукельвана въ пиво, и пройдтись что-то насчетъ песочку въ мокрыхъ мстахъ. Затмъ, и въ вопросахъ вообще о чистот, также пришлось поубавить свои фантазіи, такъ какъ вообще вс домовладльцы относятся къ навозу и т. д. довольно раздражительно. Вамъ извстно, что нсколько лтъ тому назадъ одинъ купецъ въ Москв, извстнйшій капиталистъ, даже умеръ отъ удара, когда полиція очистила его отъ навоза и на свой счетъ вывезла этого продукта со двора капиталиста 400 возовъ. Старецъ, очевидно, остался въ пустын и холод и не вынесъ — такъ онъ привыкъ къ окружавшему его теплу и такъ присидлся въ немъ. Съ крайнею поэтому осторожностію надобно было касаться щекотливаго для всхъ домовладльцевъ вопроса, а для пользы дла надобно было покориться обстоятельствамъ и уступать. Уступалъ онъ, уступалъ, съ болью, конечно, съ искреннею болью… и изъ всхъ его плановъ осталось — чуть-чуть… такъ, хвостикъ. Скрпя сердце, надо было, однако, и за него ухватиться, благо былъ хорошій случай. Я и забылъ сказать самое то главное — комиссія ршилась выслушать моего пріятеля, единственно только благодаря тому счастливому обстоятельству, что въ Петербург, рабочихъ кварталахъ, и по шлиссельбургскому и нарвскому трактамъ, какъ извстно, населенныхъ исключительно почти рабочимъ народомъ, въ сильнйшихъ размрахъ распространился тифъ. Не будь этого предлога для научной бесды, я не знаю, когда бы мой пріятель добился своего. Терять такого благопріятнаго случая не приходилось. Пользуясь имъ, можно было во всякомъ случа хотя проникнуть къ кормилу, а ужъ потомъ можно было подумать и е большемъ. Итакъ, пришлось уступать и уступать. Помню я этотъ памятный вечеръ въ дум! Гляжу я на моего ратоборца, слушаю, съ какою изысканною любезностію передъ слушателями излагаетъ онъ причины тифозной эпидеміи, съ какой осторожностію касается селедки, напоминающей трупъ, ‘упоминаетъ’ о воздух… вентиляторы… посыпать пескомъ… не худо бы навозъ… также и пометъ… Слушаю все это и думаю: Боже милосердый! Что сталось съ твоими планами? И гд твоя бойкость, та бойкость, съ которой ты сокрушалъ соотечественниковъ своихъ, хотя бы въ дл о библіотек? Жалко мн было его, жалко ужасно. Да и самъ онъ, точно на экзамен, и точно ему стыдно… Жиденько, очень было жиденько, и, однако, кто бы могъ подумать? Моего пріятеля неожиданно поддержали два вліятельнйшихъ слушателя, именно: фабрикантъ-иностранецъ, громадный капиталистъ, джентльменъ съ ногъ до головы, сильно поддержалъ его въ вопрос о кубической сажени воздуха на человка, и еще тоже капиталистъ, но по виду простой русскій сденькій человчекъ съ сденькой бородкой и малиновымъ носомъ, не только энергично, а даже какъ-то ожесточенно возопилъ о своемъ согласіи съ мнніемъ моего пріятеля по вопросу о навоз и о прочемъ подобномъ… Эти два лица, въ то время, когда, по окончаніи реферата, начались разсужденія о мрахъ, крпко стояли за моего пріятеля. Мужичекъ просто вопилъ противъ нечистоплотныхъ хозяевъ и лавочниковъ, указалъ множество мстъ, заваленныхъ нечистотами, и требовалъ энергическихъ мръ. Иностранецъ-фабрикантъ изумилъ и меня, и моего пріятеля, нарисовавъ ужасную картину рабочихъ помщеній, скученность которыхъ доходитъ до поразительнаго безобразія. Оба говорили такъ смло, такъ безцеремонно и такъ настаивали на крутыхъ мрахъ, что мой пріятель видимо ожилъ и, немного развязавъ языкъ, съ своей стороны сообщилъ кое что изъ своихъ богатыхъ матерьяловъ по этимъ вопросамъ. Впослдствіи, по окончаніи вечера, онъ ужасно восхищался тмъ, что за него встали: непосредственность — въ лиц мужичка, русская, народная воспріимчивость къ доброму полезному слову, а съ другой стороны — въ лиц иностранца, европейская порядочность, европейскій, такъ сказать усовщенный опытомъ умъ. Онъ былъ въ восторг, тмъ боле, что содйствіе мужичка и иностранца, привлекшихъ, благодаря своему вліянію, еще по нскольку сочувственныхъ голосовъ на сторону моего пріятеля, дало длу ходъ въ тотъ же вечеръ. Комиссія постановила: ‘войти съ ходатайствомъ о принятіи мръ’ и назначила двумъ лицамъ изъ среды гласныхъ по 1,200 руб. на непредвиднные расходы по осуществленію. Въ тотъ вечеръ мы съ пріятелемъ, прямо изъ думы — къ Палкину! Заняли отдльный кабинетъ и строили великолпнйшіе планы до бла свта, конечно, за бутылкой… Вотъ, теперь дло дошло и до старухи.
— Боже мой! Наконецъ-то!
— Тмъ временемъ старуху, какъ я уже сказалъ вначал, перехали на масляниц въ послдній разъ и уже серьёзно. Въ обыкновенное время, въ подобныхъ случаяхъ она, бывало, покряхтитъ за печкой, попьетъ водицы и поправится, теперь же — увы, было не такъ. Въ этотъ разъ, она въ такой степени неудачно попала подъ чухонца, что была принесена въ квартиру на рукахъ и слегла. Стоило было взглянуть на нее въ это время, чтобы убдиться, что дло ее плевое: лицо, и глаза, и голосъ — все это говорило, что ‘приходитъ смерть’. Не мало дивился я послднимъ минутамъ покойницы, необходимо сказать, что въ то самое время, какъ Аксинья Васильевна слегла, старушка-барыня, у которой я жилъ на квартир, по рекомендаціи дворника взяла въ услуженіе на время двнадцатилтнюю босоногую двчонку. Робко, дрожа и замирая вошла двчонка въ квартиру старушки, и отъ перваго же вопроса барыня о чемъ-то залилась слезами. Впослдствіи выяснилось, что плакала она отъ того, что ничего не знаетъ и но понимаетъ. Старушка ободрила ее и стала относиться къ ней внимательно, тмъ боле, что двчонка была со способностями, и хотя шибко робла въ первое время, но уже на второй день глазенки у нея прояснились и засверкали, и затмъ съ каждымъ днемъ она становилась все понятливе и развязнй. По мр того, какъ она поняла кругъ своихъ занятій — ходить въ лавочку, вымыть посуду и т. д., какъ только она узнала лавочки и лавочниковъ, и весь домъ, и всхъ кухарокъ въ дом, всхъ дворниковъ, застнчивость, нкоторая неповоротливость постепенно замнялись развязностью, ловкостью и какою-то увренностію въ себ самой, она чувствовала, что барыня ею довольна и любуется на эту молодую жизнь. Но что сталось съ Аксиньей Васильевной, какъ только въ дом, а главное на ея глазахъ, появилась эта молодая жизнь! До появленія двчонки она только кряхтла, недвижимо лежа подъ какими-то тряпками въ кухн, на кровати, сколоченной кой какъ изъ досокъ, полньевъ и деревянныхъ ящиковъ. Появленіе двчонки заставило Аксинью Васильевну приподнять изъ-подъ тряпокъ сдую голову и вперить умиравшіе глаза въ этого юнаго пришельца. Тутъ только я сталъ понимать, что Аксинья Васильевна — не, просто механизмъ для мшанія тста или сажанія пироговъ. Какая-то необычайная зависть, доходившая до злости, пробудилась въ ней къ этой двнадцатилтней двчонк. Зависть и злость возрастали въ Аксинь Васильевн по мр того, какъ двчонка отъ застнчивости и первыхъ слезъ испуга переходила къ развязности и понятливости. Должно быть, Аксинья Васильевна, при вид этой начинающей жить въ людскомъ обществ двчонки, вспомнила вдругъ вс свои восемдесятъ лтъ, вспомнила свое безцвтное, темное, чернорабочее существованіе, вспомнила всю эту грязь и вонь, и обиду постоялыхъ дворовъ, угловъ, наполненныхъ нищетой, вспомнила жестокость людскую, которая давила ее лошадьми, похищала ея кровнымъ трудомъ заработанныя деньги, видла, что все это — восьмидесятилтнія мученія, тьма и обида — оканчивается смертью въ углу, и злоба неистовая поднялась въ ней противъ проворной, ловкой, даже плутоватой двчонки… Злость эта заставила Аксинью Васильевну нетолько поднять голову, но иногда возбуждала ее до такой степени, что она находила въ себ силы подняться съ кровати, и почти ползкомъ проползти въ другую, третью комнату, чтобы услдить, подкараулить: не воруетъ ли двчонка сахаръ? Какими, прямо сказать, позорно-грязными эпитетами ни награждала она двчонку, какой только несчастной и осрамленной будущности ни сулила ей! Съ другой стороны и двчонка, скоро понявшая, что столичная жизнь не Богъ всть какая мудрость, не оставляла старуху въ поко. Ей несомннно было пріятно сознавать свою удачу въ виду этой явной неудачи жизни, олицетворявшейся въ безпомощной старух. Иной разъ она принималась дразнить несчастную старуху:— ‘утри носъ то!.. пищала маленькая каналья.— Ишь у тебя кофій какой’!.. А то возьметъ нарочно на ея глазахъ за щеку куска три сахару и стоитъ, улыбаясь до ушей:— ‘на, молъ, теб!’ Двчонк было пріятно чувствовать безсиліе старухи, которая ничего сдлать не можетъ ей, а старух сознаніе безсилія причиняло великую скорбь, переходившую въ неистовую злость. Однажды ночью, когда я ужь давно спалъ мертвымъ сномъ, прикосновеніе чьихъ то холодныхъ рукъ заставило меня открыть глаза — смотрю: съ ночникомъ въ дрожащей рук, почти въ одной грязной рубах, стоитъ передо мной худая, какъ щепка, и страшная, какъ сама смерть, Аксинья Васильевна.— Что такое? возопилъ я въ испуг… И она тоже въ испуг, но въ испуг злости и гнва, шепчетъ что-то…— ‘У Варьки… нашла… подъ тюфякомъ’… Показала мн гривенникъ и стала, тоже шопотомъ, ругать Варьку. Бдная старуха! Впослдствіи оказалось, что она по ночамъ нетолько занималась обысками постели и платья Варьки, а и сама, несчастная, не желая отстать отъ этой двчонки въ смлости, воровала и сахаръ, и сухари, и лимонъ. Посл смерти ея, подъ тюфякомъ, найдено было пропасть всякаго добра въ этомъ род. Нельзя сказать, чтобы было особенно пріятно смотрть на стараго и малаго, на начинавшаго жить и умиравшаго. Что особенно было непостижимо, такъ это то, что старуха не ограничивалась въ зависти своей къ вроятному въ будущемъ успху двчонки одними только уличеніями, жалобами хозяйк, мн, и ругательствами самой двчонки, но не желала, какъ кажется, также и отстать отъ нея на дл. Вмст съ злостью, въ ней развилась и жадность. Я ужь сказалъ, что она таскала и сахаръ, и все, что попадется подъ руку — но все это ничто въ сравненіи съ той фантазіей о богатств, которая въ это время возникла въ ея воображеніи и почти мгновенно овладла имъ безраздльно… Приснилось что-ли ей, но только съ нкотораго времени она что-то стала шептать о клад… Пять бочонковъ съ серебромъ… зарыты подъ алтаремъ въ деревн, въ той деревн, гд Аксинья Васильевна родилась.. И зачмъ ей такая куча денегъ, не разъ подумывалъ я, вдь умретъ не сегодня, завтра, вдь анкетъ это? Но старуха, должно быть, думала не такъ, наврное ей что нибудь рисовалось за этими деньгами, что нибудь кром денегъ, потому что сонъ о клад скоро перешелъ въ полнйшую увренность. Къ ней, по ея словамъ, сталъ являться самъ Николай Чудотворецъ, сидлъ на ея постели, стоялъ у изголовья и подробно объяснялъ и мсто, и время, когда взять, и даже мужика, который все это обдлаетъ, называлъ по имени, говорилъ, что домъ его стоитъ, пройдя кабакъ’ налво и крыльцо съ колонками. Поминутно приставала она ко мн съ просьбою писать въ деревню, къ этому самому мужику, поминутно допрашивала: пришелъ ли отвтъ? и т. д. Я, конечно, говорилъ, что писалъ, что отвтъ будетъ на дняхъ. Признаюсь, никогда мн не приходилось еще на своемъ вку видть такой необыкновенной жажды жизни, такой ненасытной зависти къ ней, какую Варюшка возбудила въ умиравшей Аксинь Васильевн. Давно-ли эта старуха, принесенная съ переломленной ключицей дворниками, шептала только: ‘смерть моя пришла… пошлите за попомъ… шептала о душ, а теперь она ни о чемъ другомъ не думаетъ, какъ о клад, о пяти бочонкахъ съ серебромъ и т. д. Возбуждена была она до крайности, и возбужденіе это держалось въ ней подъ рядъ семь недль великаго поста. Но на страстной, при первыхъ теплыхъ весеннихъ дняхъ (святая была поздняя), она вдругъ свалилась. Она притихла, тяжело дышала, не въ силахъ была говорить, даже шептала рдко. Двчонка попробовала было надъ ней подшутить, по обыкновенію подсмявшись надъ ея носомъ, но Аксинья Васильевна даже не отвтила ей, а только посмотрла широкими, неподвижными и стеклянными глазами. Еще день-два, — и мы, особорованъ, причастивъ Аксинью Васильевну, отправили бы ее честьчестью по желзной дорог на Преображенское кладбище. Все бы было честно и благородно, и кончина старухи была бы самая приличная кончина, кончина праведная. Но — увы! вышло совсмъ напротивъ, да и нетолько напротивъ, а просто случилось Богъ знаетъ что… Въ одно утро, въ дворницкую того дома, гд лежала умирающая Аксинья Васильевна, раздался рзкій, оглушительнйшій звонокъ, который заставилъ дворника тотчасъ жевъпопыхахъ выскочить на улицу. Здсь, не то городовой, не то околодочный, въ торопяхъ и на ходу рзкимъ голосомъ ска залъ ему нсколько словъ, вслдствіе которыхъ дворникъ тоже опрометью бросился въ квартиру старухи, у которой я жилъ, и, подойдя къ старух, безъ дальнихъ разговоровъ возопилъ: — въ часть требуютъ! Собирайся!— Случилось же это слдующимъ образомъ и по слдующимъ причинамъ… Вамъ ужъ извстно что, благодаря просвщенному содйствію капиталиста иностранца и непосредственной воспріимчивости сденькой бородки, постановлено было ходатайствовать о томъ, чтобы, въ виду распространенія тифа, были приняты мры, указанныя моимъ пріятелемъ въ реферат, и къ осуществленію ихъ на практик оказано законное и возможное содйствіе. Бумага объ этомъ, отправленная комиссіею, какъ всякій изъ васъ понимаетъ, именно въ виду того, чтобы достигнуть какого-нибудь результата, т. е. добиться какого нибудь содйствія, не могла входить въ общія разсужденія, а непремнно должна была съ точностію указать на существенную причину, объясняющую просимое содйствіе. Поэтому, на первомъ план явился тифъ, и потомъ уже дв или три мры также самыхъ существенныхъ и по возможности осуществимыхъ. Бумага была принята благосклонно. Но вы поймете, что то вдомство, которое предписываетъ мропріятія, имя дло съ людьми, которыхъ главная обязанность исполнять то-то и то-то, почему они и называются подчиненными, должно было совершенно выкинуть вс самые слабые остатки общихъ взглядовъ на сущность просимыхъ мропріятій, а прямо предписать эти мропріятія по пунктамъ. ‘Предписывается вамъ первое, второе, третье’… Т лица, которыя получили эти предписанія, обязаны были при исполненіи этихъ пунктовъ имть дло съ людьми, которымъ уже въ обязанность ставилось ‘не разсуждать’, да кром того, люди эти, за множествомъ подлежавшихъ исполненію ихъ собственными руками длъ, не могли и подумать о томъ, чтобы удлить время на какія-то еще разсужденія. Мропріятія поэтому излагались для нихъ еще въ боле сжатой форм въ двухъ словахъ… Такимъ образомъ, дло, начатое въ самыхъ широкихъ размрахъ, потребовавшее многолтнихъ трудовъ, усилій, жертвъ тысячи существеннйшихъ обстоятельствъ, постепенно съуживаясь, по мр того, какъ оно съ вершинъ спускалось въ народной масс, превратилось предъ Аксиньей Васильевной въ дворника, который стоялъ надъ ея смертнымъ одромъ и требовалъ ее въ часть, такъ какъ держать такихъ не велно… Нтъ никакого сомннія, что въ изустно передаваемыхъ мропріятіяхъ, отъ околодочныхъ къ городовымъ, отъ городовыхъ къ подчаскамъ, а отъ сихъ послднихъ къ дворникамъ, было не мало всевозможныхъ ошибокъ, путаницы и всякаго вранья. Впослдствіи, я положительно узналъ, что на Загородномъ проспект, близъ Технологическаго института, городовой самымъ энергическимъ образомъ приставалъ къ шедшимъ на лекціи студентамъ, прося ихъ честью разойдтись, такъ какъ сейчасъ долженъ прохать новый генералъ изъ нмцевъ, по фамиліи Гигіену, и т. д.,— но,спрашивается, какъ иначе и могло быть? Разв все это они понимаютъ? и разв у нихъ, т. е. у этого механизма, на рукахъ не масса дла? И разв вся эта масса длъ не обязываетъ ихъ къ тому, чтобы не разсуждать о ней? Ничего нтъ, поэтому, страннаго, что самое благое намреніе, самая прекрасная цль, одушевлявшая моего пріятеля во имя народнаго блага, достигнувъ до этого самаго народа, превратилась въ божеское наказаніе. Подумалъ ли мой пріятель, работавшій надъ своимъ сочиненіемъ, добивавшійся реферата въ дум и т. д., что изъ всей) этого, въ конц-концовъ, не выйдетъ ничего другого, кром дворника, которому ничего не будетъ извстно ни объ этихъ трудахъ, ни объ реферат, кром того, что за это ‘отвтитъ’ онъ…— ‘Вставай! Собирайся! вопіялъ онъ надъ старухой:— небось, я отвчать-то буду за тебя!’. Вотъ отъ этого то отъ самаго Аксинья Васильевна и умерла безъ покаянія и причастія… Дло было такъ: старуху барыню вызвала какая-то пріятельница въ Гатчину, на какія-то похороны, и ея дома поэтому не было, какъ на грхъ, и мн въ этотъ несчастный день надобно было уйдти изъ дому рано. Оставались дома старуха и Варюшка. Въ это-то время и раздался вышеупомянутый звонокъ. Направленіе добиралось до старухи… ‘Не держать больныхъ, которые опасны… сейчасъ вонъ! въ торопяхъ объявила составная частица великаго механизма и побжала дале, предупредивъ о томъ, что дворникъ отвтитъ штрафомъ. Такъ какъ дворникъ и безъ того насчитывалъ очень много такихъ случаевъ въ ряду своихъ обязанностей, по которымъ ему приходится ‘отвчать’ — паспорта, несколотый снгъ, и т. д., то, разумется, онъ немедленно же приступилъ къ выполненію новой гигіенической обязанности и потребовалъ старуху въ часть, въ полицейскую больницу… Но безпомощный видъ старухи тронулъ его: ‘что тутъ длать?’ думалъ онъ, стоя надъ ея смертнымъ одромъ и, наконецъ, вспомнивъ, что у старухи есть племянникъ въ фруктовомъ магазин на Невскомъ, ршилъ немедленно пригласить послдняго къ участію въ этомъ дл. Онъ тотчасъ же побжалъ въ магазинъ, объявилъ племяннику, что старуха помираетъ, что ‘не велно’, что ‘штрафъ’, и говорилъ, чтобы онъ сейчасъ бралъ свою тетку съ рукъ на руки. Была страстная суббота, и, помимо хлопотъ, суетни, наполнявшей фруктовый магазинъ, у племянника, какъ на бду, въ этотъ день предстояло важное дло. Въ семь часовъ вечера онъ получалъ отъ хозяина разсчетъ и переходилъ въ трактиръ ‘Золотой левъ’ буфетчикомъ. Въ восемь часовъ вечера, ему необходимо было принимать въ ‘Золотомъ льв’ буфетъ и посуду… Не было никакой возможности манкировать этимъ мстомъ, такъ какъ мсто хорошее, жалованье достаточное, и, стало быть, надо дорожить имъ. Что же скажетъ хозяинъ, когда на первыхъ же порахъ придется оказать себя неаккуратнымъ? Дворникъ, какъ человкъ, знавшій нужду, конечно, понималъ все это очень хорошо, но именно поэтому то не могъ принять на себя матерьяльнаго ущерба, которымъ угрожала смерть старухи, и волей неволей потащилъ племянника къ тетк, и здсь у ея смертнаго юдра произошла такая сцена:— ‘бери, говоритъ дворникъ:— намъ не велно держать! Какъ помретъ, такъ кто отвчать будетъ?’ — Освободи ты меня до завтрешняго числа… Дай буфетъ принять… Сдлай милость… Вдь, братецъ ты мой, изъ деревни пишутъ… а вдь это мсто, скоро ли его найдешь?’
— Гд ей до завтрева прожить?.. Эва, она ужь икаетъ.
— Ей-Богу, проживетъ — она живуща… Это ты не гляди, что якаетъ… Ей-ей, проживетъ…
Оба они, безъ всякаго сомннія, были люди, а не зври, но что же длать, если гигіеническія мры, дойдя до народа, резюмируются только выраженіемъ: ‘отвтишь!’ Все это я узналъ отъ Варюшки, возвратившись домой часу въ седьмомъ вечера. Она объявила мн, что сейчасъ только увезли въ часть Аксинью Васильевну. Пришли племянникъ съ дворникомъ, долго разговаривали около нея и увезли въ часть. Что такое, думаю? Немедленно же я отправился въ часть — и засталъ тамъ такую сцену. Дворникъ и племянникъ держали почти бездыханную Аксинью Васильевну подъ руки, и — ни много, ни мало — слезно упрашивали полицейскаго врача выдать теперь же, то есть, когда она еще была жива, свидтельство на ея истребеніе. Дворникъ говорилъ, что разъ это свидтельство будетъ у него въ карман, онъ нетолько не побезпокоитъ Аксинью Васильевну, но и похлопочетъ, чтобы она померла честь-честью, т. е. причаститъ и исповдуетъ. Буфетчикъ слезно молилъ оказать ему эту услугу, такъ какъ отъ этого зависитъ все его будущее, что онъ и его родители люди бдные, и неужели-жь онъ захочетъ его раззоритъ? Что, ежели новый хозяинъ откажетъ, а старый не приметъ?
— Да вдь она жива еще!— съ изумленіемъ слушая эти мольбы, возразилъ было врачъ.— Умретъ-съ! въ одинъ голосъ произнесли и дворникъ, и буфетчикъ. Она до утра не доживетъ-съ, извольте поглядть… носъ…— Она ужь утре икала! прибавилъ дворникъ… А когда старуха, все время безжизненно висвшая на дюжихъ локтяхъ своихъ спутниковъ, приподняла голову и какимъ-то басистымъ шопотомъ произнесла:— ‘Жжи-в-ва!’ то буфетчикъ прижалъ ея руку локтемъ и нетерпливо шепнулъ: — ‘Да будетъ вамъ… кажется, можно и помолчать покуда’… Сцена были достойная вниманія. Я прервалъ ее и взялъ старуху на свою отвтственность. Впрочемъ, по дорог изъ части домой, она отдала Богу душу…
Въ тотъ же вечеръ заглянулъ я и къ моему пріятелю. Засталъ его — сидитъ, пишетъ письмо.— ‘Вотъ, говоритъ, извщаю одного моего заграничнаго друга о моемъ успх’.— ‘О какомъ это’ спрашиваю.— ‘А приказъ-то о мрахъ… все-таки начало’…— ‘Ну, говорю, не знаю, точно ли это успхъ’, и разсказалъ ему про Аксинью Васильевну. Задумался мой парень, крпко задумался. А успхъ точно отъ всего отъ этого былъ, только совсмъ не тамъ, гд бы слдовало. А именно: изволите вы помнить этихъ двухъ лицъ — просвщеннаго иностранца и непосредственнаго человка — которыя поддержали въ дум пользу мръ? Помните? Ну, такъ вотъ они и получили… Иностранецъ-фабрикантъ, изволите видть, выстроилъ при фабрик помщеніе для рабочихъ и назначилъ за комнату 2 руб. въ мсяцъ. Рабочіе не шли, потому что привыкли жить артелями, человкъ по двнадцати, и платить за квартиру, такъ, рублей 6, всего стало быть по полтиннику и притомъ со стиркой. При заработк рублей въ 15, это большой разсчетъ! Вотъ иностранецъ-то и поналегъ на кубическую сажень воздуха… Чтожь касается непосредственнаго человка, то онъ выкинулъ другой фортель. По шлиссельбургскому тракту у него было пустопорожнее мсто, не приносившее ему никакого дохода. Услыхавъ въ реферат про ‘навозъ’ и про ‘вредъ’, онъ вдругъ составилъ грандіознйшій планъ… Предложилъ городу свое мсто для своза нечистотъ даромъ съ тмъ, чтобы городъ ходатайствовалъ о свалк этого продукта непремнно у него. Въ тоже время онъ энергически настаивалъ на штрафахъ, говорилъ, что безъ этого ничего не подлаешь, и въ особенности напиралъ на то, что хорошо бы штрафовать содержателей хлбныхъ амбаровъ за нечистоту, длаемую голубями и прочей птицей, птичные дворы также предполагалъ онъ обложить штрафами за несвозъ нечистотъ. И всхъ этихъ мръ онъ добился. Теперь, на шлиссельбургской дорог, вы можете встртить такую вывску: ‘оптовая продажа удобреній, а также голубиныхъ и птичьихъ пометовъ’. Пудъ стоитъ иногда до 25 коп. Кром того, эта сдая бородка цлое лто торгуетъ льдомъ, который, какъ извстно, долго не таетъ подъ мусоромъ и навозомъ… Такъ вотъ, изволите видть, какой оборотъ-то вышелъ? То-есть, дло выгорло совершенно въ другую сторону, вовсе не туда, куда хорошій человкъ мтилъ…
Максимъ Иванычъ замолкъ.
— Все? спросили его.
— Все, больше ничего нтъ.
— Но къ чему же вы все это говорили?
— Какъ къ чему? Да просто такъ сказалъ… Потому сказалъ, что поглядишь, погладишь, и не знаешь — что такое творится на бломъ свт. Вотъ почему. Тоска.