Неудачник, Ильинский А., Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

НЕУДАЧНИКЪ.
РАЗСКАЗЪ.

Съ героемъ настоящаго разсказа, Егоромъ Михайловичемъ Горевымъ, я познакомился во дни счастливой, вчно-памятной юности: онъ только что кончилъ курсъ въ петербургскомъ университет и поступилъ на службу въ одно изъ министерствъ, а я оставилъ нмецкое училище и занялъ скромное мсто въ купеческой контор. Знакомство наше началось въ Большомъ театр, въ итальянской опер, куда мы аккуратно являлись по понедльникамъ. Онъ занималъ ложу 4-го яруса, абонированную имъ въ складчину съ товарищами, я же ютился въ балкон, гд обыкновенно собирались самые записные меломаны, раздававшіе артистамъ патенты на всемірную извстность. Тутъ былъ своего рода ареопагъ, въ которомъ засдали диллетанты, посщавшіе оперу нсколько лтъ подрядъ и изрекавшіе свои безаппелляціонные приговоры. Новичку оставалось только умиляться передъ этими приговорами и смиренно молчать.

Прогуливаясь разъ по корридору, во время антракта передъ послднимъ дйствіемъ, я невольно наткнулся на группу молодыхъ людей, о чмъ-то крупно спорившихъ. Изъ этой группы въ особенности выдлялся широкоплечій, коренастый блондинъ, съ блднымъ, симпатичнымъ лицомъ, открытый, выпуклый лобъ и зачесанные назадъ волосы, безъ пробора, придавали его гладковыбритому лицу,— въ то время борода и усы еще были въ загон,— какое-то красивое, поэтическое выраженіе, а его небольшіе голубые глаза смотрли ласково и привтливо. Онъ сильно жестикулировалъ и даже кричалъ какимъ-то пронзительнымъ тоненьвимъ голоскомъ, причемъ нижняя губа его замтно дрожала, отстаивая молоденькую пвицу, дебютировавшую сегодня въ первый разъ, отъ нападокъ черномазаго толстаго господина, обычнаго постителя балкона, не хотвшаго признавать въ ней ни голоса, ни таланта.

Такъ какъ мн самому сильно нравилась дебютантка, а еще боле приходилась по сердцу оппозиція, которую неожиданно встртилъ деспотъ-меломанъ, то я вмшался въ споръ и принялся всевозможными аргументами поддерживать блондина. Посл горячаго спора, въ которомъ побда, наконецъ, осталась за нами и врагъ вашъ постыдно ретировался, блондинъ крпко пожалъ мн руку, назвался Егоромъ Михайловичемъ Горевымъ, освдомился о моей фамиліи и убдительно просилъ меня постить его въ одну изъ субботъ.

— Въ этотъ день,— прибавилъ онъ,— у меня обыкновенно собираются близкіе пріятели. Премного обяжете, если заглянете во мн.

Я поблагодарилъ его и разстался съ нимъ.

Идя домой и перебирая въ своей голов т вскія доказательства, которыя приводилъ Горевъ въ защиту пвицы, я пришелъ къ тому заключенію, что мой новый знакомый долженъ быть ярый защитникъ женщинъ (почему сложилась у меня подобная мысль, я не могъ тогда уяснить себ), затмъ мн показалось, что для него не существуетъ авторитетовъ, онъ не живетъ чужими идеями, а составилъ себ свой собственный кодексъ, которымъ и руковортся въ жизни. Въ его сужденіяхъ незамтно ни ходульности, ни желанія порисоваться, говорилъ онъ простымъ, понятнымъ языкомъ, не стараясь щегольнуть фразой. Мн онъ какъ-то сразу показался натурою цльною, нетронутою, чуждою всякой фальши, хотя и увлекающеюся, но въ этомъ увлеченіи нтъ ничего напускнаго, дланнаго. Все, что говорилось имъ, говорилось отъ души, такъ сказать, на распашку, и онъ, повидимому, вовсе не заботился о томъ, какое впечатлніе произведетъ рзкое слово, нердко срывавшееся съ его языка, на его оппонента.

Однимъ словомъ, я вполн симпатизировалъ ему и ршился воспользоваться первою же субботою, чтобъ постить его, потому что родныхъ и знакомыхъ у меня въ Петербург не было, кром итальянской оперы, я почти никуда не заглядывалъ, а товарищи мои по контор, флегматичные нмцы, какъ чумы, избraли мало-мальски серьезнаго разговора, пробавлялись анекдотами клубничнаго свойства, даже равнодушно относились къ театру, а о литератур не имли никакого понятія. Самъ принципалъ былъ черствый, пунктуальный нмецъ, одтый въ неизмнный черный сюртукъ и блый галстухъ, являвшійся аккуратно, въ извстное время, въ контору и невозмутимо просиживавшій въ ней до 4-хъ часовъ. Кром конторы, его, кажется, въ мір ничто не занимало, по крайней мр, во все трехлтнее пребываніе у него, я не слыхалъ, чтобъ онъ когда-нибудь заикнулся о постороннемъ предмет, не касавшемся его дла. Вся цль въ его жизни, повидимому, заключалась въ томъ, чтобъ мы безпрекословно, съ самою строгою точностью, исполняли вс его порученія и не позволяли бы себ ни малйшаго противорчія. Самый невинный протестъ вызывалъ съ его стороны цлую бурю, и буря эта иногда вела къ довольно печальнымъ результатамъ — къ изгнанію изъ конторы, такъ что волей-неволей приходилось покоряться судьб и молча нести хозяйское иго.

Немногочисленные товарищи мои по училищу вс разъхались, кто въ Дерптъ, кто за границу, а я, какъ реалистъ, незнакомый съ древними языками, не смлъ и помышлять объ университет и принужденъ былъ принять первое попавшееся мсто, чтобъ имть возможность, на первое время, хоть чмъ-нибудь снискивать себ пропитаніе. Меня въ то время сильно занимала литература, я съ жадностью набрасывался на каждую новую книжку журнала, зачитывался до одурнія статьями Блинскаго, заучивалъ наизусть стихи Некрасова и по нскольку разъ перечитывалъ ‘Записки доктора Крупова’ и ‘Письма изъ Avenue Marigny’. Подъ вліяніемъ журналистики, которая, въ ту тяжелую эпоху заключала въ себ всю литературу, во мн подымался цлый рой мыслей и чувствъ, которыми хотлось подлиться съ кмъ-нибудь, развить, такъ сказать, идею, услышать новое, свжее слово, провести и отстоять свое собственное убжденіе, заявить, съ своей стороны, что современное вяніе и мн также не чуждо, и знакомство съ Горевымъ казалось мн самымъ подходящимъ случаемъ, чтобъ осуществить вс эти желанія.

Войдя, въ одну изъ субботъ, въ кабинетъ Горева, убранный со вкусомъ, съ пылающимъ каминомъ въ углу, съ висячею лампою надъ круглымъ столомъ, я встртилъ тамъ, кром хозяина, еще незнакомыхъ мн двухъ гостей: одного полнаго, красиваго брюнета, съ густою шевелюрою, съ большими черными глазами, которые онъ, постоянно щурилъ, другаго сухаго, высокаго старика, Съ сдыми волосами, выстриженными подъ гребенку, съ срыми маленькими глазками, которые изъ-подъ нависшихъ бровей свтились юморомъ. Лицо его, съ красными пятнами на лбу, съ широкимъ тупымъ носамъ, отталкивало своею циничностью, отъ него вяло какимъ-то безсердечіемъ, безучастіемъ во всему окружающему, насмшливая улыбка не сходила съ его губъ, но, чмъ боле я всматривался въ него, тмъ боле оно меня занимало. Мн думалось, что подъ этою черствою оболочкою должна скрываться натура энергичная, чуждая всякой слащавости, пошлой сантиментальности, упрямая въ своихъ убжденіяхъ, какъ бы парадоксальны они ни были. Бесда этого человка, впослдствіи, подтвердила мои догадки, и и не безъ интереса слушалъ рчь этого оригинала, проникнутую скептицизмомъ, глумленіемъ надъ тми чувствами, которыя я считалъ когда-то дорогими, не подлежащими анализу, злою ироніею надъ нашимъ искусствомъ, литературою и всею нашею жизненною обстановкою. Несмотря на то, что мы въ то время уже почти переваливали за вторую половину XIX столтія, онъ сохранилъ вру въ Вольтера и былъ горячимъ его поклонникомъ.

Полный господинъ былъ товарищемъ по служб Горева, нкто Боронинъ, а старикъ — обруслый нмецъ Меркъ, занимавшій какую-то должность въ государственномъ банк. Представивъ меня своимъ гостямъ, хозяинъ предложилъ мн чаю. Лишь только я прислъ къ столу, какъ Меркъ, взглянувъ на меня своими насмшливыми глазами и указывая на лежавшій на стол романъ ‘La dame aux Camlias’, въ то время только что вышедшій въ свтъ и возбуждавшій громадную сенсацію между нашею молодежью, спросилъ меня:

— А что, баринъ, пожалуй, и не читалъ сего великаго произведенія?

Я отвтилъ, что романъ этотъ до такой степени заинтересовалъ меня, что я прочелъ его чуть не въ одинъ приссть.

— Не стоило глазки портить… диирамбъ содержанк,— брякнулъ вдругъ, немного помолчавъ, Меркъ и, откинувшись на спинку кресла, закрылъ глаза, какъ бы выжидая протеста съ чьей-нибудь стороны.

Я замтилъ, какъ Горевъ зарзалъ на стул, лицо его передернуло, онъ провелъ рукою по волосамъ и дрожащимъ отъ плохо скрываемаго волненія голосомъ заговорилъ:

— Вы — извстный пессимистъ, Александръ Карловичъ, вы выбрали себ какой-то оригинальный принципъ въ жизни и хотите, чтобъ этому принципу слдовали вс, а, между тмъ, вамъ и въ голову не припало справиться о томъ, что у другаго-то человка есть теплое чувство въ груди, есть, сердце, да, сердце,— продолжалъ Горевъ, горячась все боле и боле и какъ-то взвизгивая,— а вы живете однимъ разсудкомъ, пробавляетесь глумленіемъ надъ всякимъ порядочнымъ чувствомъ, готовы бросить грязью въ женщину, у которой и былъ только одинъ грхъ, что она много любила и за эту любовь заплатила страданіями, Содержанка такое же существо, какъ и мы съ вами, и если она изъ нужды торгуетъ своимъ тломъ, то не торгуемъ ли мы каждый день, каждую минуту, своими чувствами, своими идеями, даже своею честью, чтобъ за дешевую цну продать ихъ въ угоду какому-нибудь начальнику и этой жертвой вызвать на его олимпійской физіономіи милостивую улыбку? Если вы говорите, что Дюма написалъ диирамбъ содержанк, то, все-таки, этотъ диирамбъ чище, искренне, правдиве тхъ диирамбовъ, которые вт съ вами преподносимъ разнымъ негодяямъ, эксплуататорамъ, выжимающимъ послднія крохи изъ народа и на эти жалкіе гроши созидающимъ себ великолпные палаццо…

— И дающимъ хлбъ этимъ содержанкамъ, вы забыли сказать,— перебилъ его невозмутимый Меркъ.— Вотъ вы и договорились до абсурда, почтеннйшій, и побили самого себя, не будь богатыхъ людей, не было бы и содержанокъ, не было бы той возвышенной любви, о которой проповдуютъ не только французскіе, но и наши доморощенные романисты, съ чужаго голоса, разумется,— замтилъ онъ, язвительно улыбаясь,— а было бы простое физіологическое отправленіе. Бдному человку некогда миндальничать, становиться на ходули, носиться съ своею любовью: на, молъ, смотри, какъ я страдаю отъ пожирающаго меня пламени. Ну, какое едкое пламя можетъ быть въ груди человка? Что онъ печь, что ли? Человкъ долженъ быть по законамъ природы, а природа не любитъ ничего приторнаго, сантиментальнаго, напускнаго. Вотъ и ваши излюбленные романисты описываютъ, что женщины, большею частію, влюбляются въ красавцевъ, ну, а если бы на свт не было красавцевъ, а были бы одни уроды, что-жь по вашему стали бы длать женщины: небось ходили бы, новся носъ, да хныкали? Никоимъ образомъ, почтеннйшій, он бы бросились на перваго попавшагося мужчину, какъ бы гадокъ онъ ни былъ, и выходитъ, что я правъ: не романическая любовь, а потребность въ физіологическомъ отправленіи толкаетъ мужчину къ женщин.

— Вы до такой степени проникнуты грубымъ матеріализмомъ,— вскричалъ Горевъ, вскакивая со стула и принимаясь ходить по комнат,— до такой степени любите щеголять парадоксами, въ которые едва ли и сами врите, что съ вами нтъ никакой возможности спорить…

— Если-бъ мы вс, Егоръ Михайловичъ,— перебилъ его опять Меркъ,— придерживались одинаковаго мннія, то слово ‘споръ’ не попало бы даже въ академическій словарь, который, кстати,недавно вышелъ и, признаться сказать, поразилъ меня своими опредленіями. Открываю слово прикащица, объясненіе: жена прикащика, какъ будто вс прикащицы, которыхъ мы видимъ въ магазинахъ, за буфетами и т. д., непремнно должны быть замужними женщинами. Хороша логика, нечего сказать, у нашего ученаго ареопага!

— Вы начинаете отклоняться отъ настоящаго вопроса, Александръ Карловичъ,— вступился за Горева все время молчавшій Воронинъ.— Когда у васъ истощается запасъ доказательствъ, вы бросаетесь въ сторону, такъ сказать, отлыниваете, стараетесь отдлаться шуточками и дйствуете сами наперекоръ этой логик, противъ которой гршитъ вашъ пресловутый словарь. Вы какъ-то боитесь высказаться, изображаете изъ себя какого-то сфинкса, котораго нужно разгадывать, васъ не поймешь, искренно ли вы говорите, или гонитесь за краснымъ словцомъ.

— Если-бъ я весь высказывался,— отвтилъ ему спокойно Меркъ,— то давнымъ-давно бы выдохся и потерялъ бы для васъ всякій интересъ, а, по моему мннію, тмъ споры, наши и пріятны, что нтъ-нтъ да и ввернешь въ нихъ новое слово, бросишь ту или другую идею, которой мы еще не касались, выйдешь, наконецъ, изъ рутины, а рутина мой врагъ. Съ рутиной нтъ прогресса, щеголяй лучше соіфизмами, они, по крайней мр, вызовутъ протестъ, вызовутъ противоположное мнніе, которое вы и не подозрвали, потому что вы знаете, что Du choc des opinions и проч., а вертться около ходячихъ идей, преклоняться передъ ними,— нтъ, сударь мой, я не способенъ. Да разв, наконецъ, вашъ Dumas-fils сказалъ новое слово, создалъ новый характеръ въ литератур, провелъ новую идею? Ничуть не бывало, онъ разсказалъ намъ старую сказку, которая намъ всмъ. извстна еще по Manon Lescaut аббата Прево, только все это тамъ проще, правдиве изложено, безъ всякихъ диирамбовъ содержанкамъ, безъ всякихъ восхваленій несуществующихъ добродтелей. Люди XVIII столтія были искренне насъ, они не называли падшихъ двицъ камеліями, да и какое сравненіе можетъ быть между чистымъ двственнымъ цвткомъ и существомъ далеко недвственнымъ?— тутъ, видите ли, опять уродуютъ логику,— а давали имъ названія, соотвтствующія ихъ ремеслу, и этимъ боле выигрывали въ нашихъ глазахъ, чмъ изображая порокъ, прикрашенный ненужными атрибутами.

— То-то и есть,— началъ опять Горевъ, останавливаясь передъ Меркомъ,— что вы засли на XVIII столтіи и дале не пошли, для васъ идеалъ — Вольтеръ, который ни въ какомъ случа не можетъ быть мриломъ нашихъ нравственныхъ убжденій: онъ отжилъ свой вкъ и сданъ въ архивъ, намъ нужны новые идеалы, а такъ какъ мы люди не науки, ученыхъ словарей не издаемъ, а простые диллетанты, то и ищемъ отвтовъ на наши жизненные вопросы не въ сухихъ трактатахъ, написанныхъ какимъ-нибудь черствымъ педантомъ, неимющимъ ни малйшаго понятія о жизни и ея потребностяхъ, а въ роман, созданномъ даровитымъ писателемъ, который съумлъ подмтить людскія слабости, съумлъ заклеймить подлеца и вознести честнаго человка, и, читая эти горячія строки, сами стараемся исправить свои недостатки, вдь, романъ то же зеркало, передъ которымъ мы охорашиваемся каждый день, замчаемъ изъянъ въ своемъ костюм, прилизываемъ свою физіономію.

— Современную литературу вашу, въ особенности русскую, я не понимаю,— отрзалъ вдругъ Меркъ,— какъ не понимаю вашего современнаго искусства и его достойныхъ представителей, которыми вы такъ кичитесь. За исключеніемъ Гоголя, да, пожалуй, еще Василія Пушкина,— замтьте, Василія, а не Александра Сергевича,— я не нашелъ въ вашихъ писателяхъ ни одного правдиваго слова, изображаются все какіе-то небывалые герои, съ небывалыми страстями, а женскіе характеры и того хуже: женщинъ, которыхъ они намъ представляютъ, и днемъ съ огнемъ не сыщешь. Вотъ картину, которую рисуетъ мн Василій Пушкинъ въ своемъ ‘Опасномъ сосд’, я понимаю, я сочувствую ей, несмотря на всю ея грязь, она такъ и бьетъ правдивостью въ глаза, а стихи, наприм., ‘Вошелъ, и понесло повсюду кабакомъ’, или ‘Панкратьевна въ крови’,— да, вдь, это можетъ сравниться только съ стихами Воржеля: ‘Qu’il mourt» или ‘Moi, moi, dis-je’. Это то, что французы называютъ sublime.

Громкій хохотъ былъ отвтомъ на эту выходку.

— Въ опер вашей,— продолжалъ Меркъ, не обращая вниманія на общій смхъ,— нтъ того, что именно требуется для оперы,— музыки, а существуетъ какое-то неопредленное сочетаніе звуковъ, которые не соотвтствуютъ задуманному сюжету, а могутъ быть примнимы къ любому водевилю. Либретто же пишутся на какія-то лакейскія темы, въ которыхъ дйствующія лица все распинаются, все падаютъ ницъ передъ какимъ-то кумиромъ, субъективнаго-то въ нихъ ничего нтъ, они гонятся за какимъ-то объектомъ, который сулитъ имъ славны бубны за горами, а потомъ ихъ же надуваетъ. А съ великими иностранными произведеніями какъ поступаемъ мы? Ну, можно ли безъ смха слушать, какъ французскій рыцарь Робертъ кричитъ: ‘Къ чему влачить повсюду сію ненужную посуду?’,— это оружіе-то, боевые доспхи, онъ называетъ посудой,— да, вдь, подобной галиматьи и самъ великій Тредьяковскій не написалъ бы. Впрочемъ, что говорить о насъ, и на Запад-то не обширенъ оперный репертуаръ, только ‘Роберта’ да ‘Донъ-Жуана’ и можно признать дйствительно замчательными произведеніями, а вашихъ ‘Трубадоровъ’ и ‘Травіатъ’ я положительно отказываюсь понимать. А исполнители-то, хоть бы въ теперешній-то сезонъ у насъ,— прости имъ, не вдаютъ бо, что творятъ,— Тамберликъ, наприм., своимъ зычнымъ голосомъ напоминаетъ мн не артиста, а баталіоннаго командира, которому бы фигурировать только на плацъ-парад, ужь и не знаю, у кого набрался онъ этого марсовскаго духа, казармы ли наши на него подйствовали, или воздухомъ нашимъ заразился, въ которомъ только и слышишь: ‘громъ побды раздавайся!’ А Маріо, этотъ нжный птушокъ, словечка въ простот не скажетъ, все съ ужимкой, за то барыни наши умиляются и проливаютъ слезы восторга, глядя на его коаферскую физіономію.

— Ну, пошелъ,— сказалъ Горевъ, махнувъ рукой и отходя отъ Мерка,— теперь его не скоро уймешь. И передъ кмъ источаете вы свою желчь? Намъ она давно прілась, вотъ, разв передъ этимъ молодымъ человкомъ,— прибавилъ онъ, указывая на меня,— ужь не его ли думаете завербовать въ свои адепты? Берегитесь сего ядовитаго старца,— сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— не врьте ему: онъ ненадежный другъ.

— Молодому человку,— отвтилъ на это Меркъ,— слдуетъ придерживаться боле трезвой школы, слдуетъ поменьше увлекаться и не подражать вотъ этимъ господамъ,— продолжалъ онъ, указывая на Воронина и Горева,— вдь, это, почтеннйшій, женолюбцы, ихъ юбки занимаютъ, а погоня за этими юбками до добра не доводитъ, я имъ прочу это, въ особенности Егору Михайловичу: онъ у насъ воскъ, лпи изъ него, что хочешь, попадись ему женщина, что называется, съ душкомъ, и пиши пропало. Надняхъ, я былъ свидтелемъ прекурьезной сцены: въ дворянскомъ собраніи пла Фреццолини, это, нужно вамъ доложить, нашъ кумиръ, который мы ставимъ выше Гризи, и у насъ по этому случаю даже завелась партія гризистовъ и фреццолинистовъ, такъ вотъ нашъ почтенный хозяинъ и его alter ego, Воронинъ, съ компаніею подобныхъ же чудаковъ, осадили, посл концерта, Фреццолини и давай просить у нея презента на память за то, что, молъ, руки въ пользу твою отхлопали, той, наконецъ, надоло это попрошайство, и она выкинула имъ свою грязную перчатку. Аки зври лютые, ринулись они на эту добычу, изорвали ее въ клочки, и одинъ изъ этихъ клочковъ и по нын хранится на груди почтеннйшаго Егора Михайловича, зашитый въ ладанку, не врите, такъ разстегните ему сорочку, и онъ покажетъ вамъ этотъ реликвій.

Горева, повидимому, смутилъ этотъ разсказъ, онъ покраснлъ и, вмсто отвта, пригласилъ насъ ужинать въ валу, гд ужь былъ накрытъ столъ, уставленный бутылками, Я замтилъ, что нашъ хозяинъ былъ не прочь выпить, и наливалъ себ стаканъ за стаканомъ, приглашая меня чокаться съ нимъ, но Воронинъ и Меркъ пили умренно, послдній даже, кром лафита, ни къ чему не прикасался, да и то въ самомъ маломъ количеств. За ужиномъ Меркъ не переставалъ подтрунивать надъ Воронинымъ, допытывался у котораго изъ мостовъ проживаетъ предметъ его страсти и иного ли таковыхъ предметовъ у него въ Петербург, на что Воронинъ или не отвчалъ, или отдлывался шуточками. Горевъ, разгоряченный виномъ, снова поднялъ вопросъ о женщинахъ, пилъ за здоровье Фреццолини, превозносилъ артистическую карьеру женщины, завидовалъ тому, что въ то время раздлялъ любовь этой знаменитой артистки, и уврялъ насъ, что если ему когда-нибудь придетъ въ голову блажь жениться, то его бракъ состоится не иначе, какъ съ пвицей. Меркъ равнодушно слушалъ этотъ монологъ, мурлыкалъ себ подъ носъ какую-то арію изъ ‘Пуританъ’ и, наконецъ, не найдя, вроятно, въ своемъ лексикон ни остротъ, ни каламбуровъ, предложилъ гостямъ разойтись, а хозяину дать покой. Мы не замедлили послдовать его предложенію, и когда я очутился на улиц съ Меркомъ, который пригласилъ меня пройтись съ нимъ пшкомъ и проводить его до дома,— я жилъ, какъ оказалось, по сосдству съ нимъ,— то онъ, разспросивъ меня о моихъ занятіяхъ и, повидимому, удовлетворившись моими отвтами, повелъ такого рода рчь:

— Славный малый этотъ Егоръ Михайловичъ, я люблю его честную и прямую натуру, но, къ сожалнію, онъ мягокъ, какъ воскъ, изъ котораго лпи какія угодно глупыя фигуры, въ немъ нтъ точки опоры, нтъ устойчивости, увлеченіе, безконечное увлеченіе,— вотъ его принципъ. Выйдя изъ университета, онъ добивался службы въ министерств, яко бы службы благородной, но теперь тяготится этою службою, видитъ вокругъ себя только мерзавцевъ, взяточниковъ, того и гляди, что подастъ въ отставку. Положимъ, что его занятіе не соотвтствуетъ ни его характеру, ни его влеченіямъ, но, все-таки, пополняетъ его время, а безъ занятія онъ нуль. Удлъ его, это — чиновничество, ужь такова наша линія. Не трибуномъ же ему, въ самомъ дл, быть? До этого еще мы не доросли. Мечтать же о какихъ-нибудь коммерческихъ предпріятіяхъ, которыми онъ думаетъ заняться, если оставитъ службу, вещь немыслимая: при его гуманности, при его увлекающемся характер онъ неспособенъ ни на какое трезвое дло. Мн крайне жаль его, а помочь нечмъ, моими совтами онъ брезгаетъ, видитъ въ нихъ какую-то эгоистическую подкладку. Поступки его иногда доходятъ до смшнаго, чтобъ не сказать боле, я не говорю о какомъ-нибудь увлеченіи недосягаемой Фреццолини,— платоническая страсть не вредитъ, ею можно забавляться цлый вкъ,— но, вообразите себ, какой пассажъ онъ удралъ съ мсяцъ тому назадъ. Шатаясь какъ-то безъ цли по Невскому, онъ встртилъ какую-то двочку, какое-то погибшее, но милое созданіе, занесенное къ намъ изъ Ревеля, и такъ заинтересовался судьбою этой двочки, что, безъ дальнихъ разговоровъ, нанялъ ей квартиру, словомъ, устроилъ ее, и теперь цлые вечера проводитъ съ ней. Созданіе это, нужно вамъ сказать, безграмотное, глупое и некрасивое, которое не только не уметъ сносно говорить по-русски, но даже не разуметъ порядочной нмецкой рчи, а о какихъ-нибудь высокихъ идеяхъ, которыми преисполненъ нашъ Егоръ Михайловичъ, и но слыхивала, и вотъ передъ этимъ-то чурбаномъ въ юбк онъ теперь изливаетъ свои завтныя мечты и задается цлію возвратить этотъ чурбанъ на путь истинный. При хорошихъ харчахъ на путь истинный вернуться немудрено, и Каролина эта, или Мальвина, не помню хорошенько, поправитъ свои длишки и, пожалуй, нагретъ руки, чтобъ, впослдствіи, тамъ, въ своемъ нмецкомъ отечеств, сочетаться законнымъ бравомъ съ вавимъ-нибудь оганномъ или Фрицомъ, но причемъ же тутъ останется Егоръ Михайловичъ? Черезъ годъ она ему надостъ своею тупостью, онъ вздумаетъ съ ней разстаться, а принципъ или, по-русски, совсть,— вдь, у этихъ людей все этотъ злосчастный принципъ роль играетъ,— будетъ ему подсвазывать, что нехорошо, неблагородно бросать на произволъ судьбы существо, пригртое мною, горячо меня любящее, и проч., и проч.

Въ это время мы подошли къ квартир Мерка, и я принужденъ, былъ разстаться съ нимъ. Тяжелое впечатлніе произвелъ на меня этотъ разсказъ, мн, во-первыхъ, не понравился самъ Меркъ, сыгравшій передо мною роль сплетника и выдавшій мн, человку, совершенно постороннему, тайну своего пріятеля, а затмъ мн стало больно и за самого Горева. Съ его эстетическимъ чутьемъ, думалось мн, съ его поклоненіемъ передъ женщиной, связаться съ какимъ-то безграмотнымъ, глупымъ существомъ, слушать его тупоумныя рчи, можетъ быть, пошлые романсы, врод ‘Mein lieber Augustin’, мн казалось верхомъ безтактности, увлеченіемъ, дошедшимъ до nec plus ultra. Существу этому можно подать руку помощи, поставить его на ноги, но соединять его судьбу съ своею судьбою, носить въ своей груди возвышенныя идеи,— мн почему-то казалось, что Горева непремнно занимаютъ возвышенныя идеи,— и этими идеями длиться съ какою-то вульгарною чухонкою, да это колоссальная нелпость,— сказалъ я уже вслухъ, ложась въ постель.

II.

Прошелъ годъ посл моего перваго знакомства съ Горевымъ, онъ уже вышелъ въ отставку, купилъ себ небольшое имніе въ Финляндіи, записался въ выборгскіе купцы, чтобъ имть возможность хать за границу, не платя 500 р., которые въ то время вс лица изъ купеческаго сословія обязаны были вносить за заграничный паспортъ. Но поздка эта почему-то не состоялась, и Горевъ остался въ Петербург, узжая только лтомъ на свою виллу, какъ мы называли его финляндскую мызу, вмст съ своею пресловутою нмкою Каролиною Егоровною, съ которою и мн пришлось, наконецъ, познакомиться. Это случилось въ одинъ прескверный осенній вечеръ. Въ это время Горевъ, уже покончивъ свой лтній сезонъ въ Финляндіи, вернулся въ Петербургъ и, въ ожиданіи оперы, скучалъ страшно. Опера для него сдлалась насущною потребностью, онъ самъ говорилъ мн, что она спасаетъ его отъ многаго, и, не будь оперы, не питай онъ къ ней горячаго интереса, ему бы прнилось, можетъ быть, сдлаться пьяницею. Я, насколько могъ, опровергалъ эту нелпую идею и доказывалъ ему, что интеллигентному человку, какимъ я его считаю, можно найти подходящее развлеченіе и помимо оперы. Указывая на его авторскій талантъ, который онъ уже заявилъ въ своихъ театральныхъ рецензіяхъ, помщенныхъ въ одной изъ петербургскихъ газетъ, я совтовалъ ему не пренебрегать имъ, посвятить себя литератур, наконецъ, издавать журналъ. Въ свои литературныя способности онъ не врилъ, говорилъ, что его фельетоны подъ силу всякому заурядному писак, получающему нсколько грошей за строну, а создавать онъ не уметъ, творческимъ талантомъ не надленъ.

— Бездарности мы, батюшка, съ вами, войлоки,— прибавлялъ онъ обыкновенно, заканчивая нашъ литературный разговоръ.

Но прежде, чмъ приступить къ разсказу о моемъ знакомств съ Каролиною Егоровною, я считаю нужнымъ, для полноты картины, представить читателю нкоего Петра Петровича Квашнина, торговавшаго книгами и состоявшаго также въ дружескихъ отношеніяхъ съ Горевымъ. Что влекло ихъ другъ къ другу — я никакъ не могъ себ уяснить, контрастъ между ними былъ поразительный, а, между тмъ, не было того дня, чтобъ Горевъ не побывалъ въ лавк у Квашнина. Начать съ того, что Горевъ былъ идеалистъ, энтузіастъ, сближавшійся только съ людьми развитыми, интеллигентными, надленными эстетическимъ чутьемъ, Квашнинъ же страдалъ полнйшимъ отсутствіемъ всхъ подобныхъ качествъ. Прослуживъ нсколько лтъ мальчикомъ, а потомъ прикащикомъ, въ одномъ извстномъ книжномъ магазин, онъ, съ помощью добрыхъ людей, въ числ которыхъ, говорили, участвовалъ и Горевъ, накупилъ себ книжнаго товара и открылъ собственную лавку. Человкъ онъ былъ полуграмотный, не читавшій на своемъ вку не только ни одной, книги, но даже не заглядывавшій никогда въ газету, спустить какую-нибудь залежавшуюся дрань, не идущую съ рукъ, словомъ, надуть, покупателя, онъ считалъ подвигомъ и даже кичился ямъ. Но главною страстью въ его жизни была страсть къ женскому полу, такого плотояднаго субъекта мн рдко случалось видть, вс помышленія его посл торговли, въ которой, онъ также питалъ особую слабость, были устремлены, на то, чтобъ гд-нибудь и какъ-нибудь попользоваться клубинчкой. Вс швеи, вс обычныя постительницы различныхъ танцъ-классовъ ему были знакомы на перечетъ, всякій день можно было встртить въ его лавк женскую фигуру, въ нарядной шляпк или просто принрытую платочкомъ, съ которою онъ таинственно перешептывался и затмъ, вслдъ за ней, исчезалъ куда-то. Квашнинъ былъ маленькій, крайне тощенькій человкъ, съ рдкими блокурыми волосиками, которые онъ постоянно завивалъ, съ плутовскими голубыми глазами на выкат и острымъ длиннымъ носикомъ. Вся его миніатюрная фигурка была такъ моложава, отличалась чмъ-то такимъ ребяческимъ, недоношеннымъ, какъ будто ея физическое развитіе, испугавшись чего-то, вдругъ остановилось, что, глядя на нее, вы ни за что бы не дали Квашнину боле 20-ти лтъ, а, между тмъ, ему было уже подъ сорокъ. За его юркость и лиллипутовскій ростъ Меркъ прозвалъ его Петрунельчикомъ, и это прозвище такъ и осталось за нимъ. Меркъ также не брезгалъ его обществомъ и нердко, при встрч со мной, говаривалъ: ‘А я сегодня, почтеннйшій, нанятъ: демъ съ Петрунельчикомъ на Крестовскій, къ Матюпшину, раковъ сть’. Петрунельчикъ раковъ этихъ терпть не могъ, а упивался ‘легонькимъ коньячкомъ’, по выраженію Мерка, и подъ конецъ пирушки исчезалъ куда-то, оставляя обыкновенно старика на произволъ судьбы.

Но вернемся къ нашему знакомству съ Каролиной. Въ то время, о которомъ идетъ разсказъ, существовалъ, по сосдству съ Большимъ театромъ, трактиръ ‘Htel da Nord’, въ который мы обыкновенно заходили ужинать посл оперы. Мы пользовались тамъ нкоторымъ почетомъ, для насъ отводилась особая комната наверху, въ ожиданіи нашего прибытія, ставилась зажженныя канделябры, на стол, а въ торжественные дни зажигалась даже люстра. Торжественными днями у насъ назывались или бенефисъ любимой пвицы, или неожиданный пріздъ изъ Москвы или изъ провинціи какого-нибудь стариннаго, хорошаго пріятеля, которому, по прізд, не зачмъ было даже справляться о нашихъ адресахъ, а стоило только въ понедльникъ явиться въ оперу, чтобъ найти насъ всхъ въ сбор. Въ подобные знаменательные для насъ дни пускались въ ходъ даже ‘бомбическія’, какъ называлъ Меркъ шампанское, а за ужиномъ прислуживалъ намъ самъ буфетчикъ, историческій Кузьма ‘скошенная борода’, какъ прозвалъ его Меркъ, потому что онъ, нося постоянно засаленный зипунъ, въ одинъ прекрасный день сбрилъ себ бороду и облекся въ европейскій костюмъ, т.-е. въ черный сюртукъ и брюки на выпускъ.

Вотъ въ этотъ-то пресловутый трактиръ я, не зная какъ убить время, и зашелъ въ одинъ прескверный осенній вечеръ и, къ удивленію моему, засталъ тамъ Горева и Мерка. Первый пробгалъ газету, а послдній, засунувъ руки въ карманы брюкъ, медленно прохаживался по комнат и басомъ напвалъ дуетъ изъ ‘Пуританъ’: ‘Salvar, salvar, tu dei’. Моему неожиданному появленію оба пріятели крайне обрадовались, и тутъ же ршено было, по случаю дурной погоды, выпить бутылку шато д’икемъ,— вина, наиболе нами въ то время предпочитаемаго. Пресловутый Кузьма все это мигомъ устроилъ, и мы, удалившись въ отдльную комнату и попивая винцо, щеголяли другъ передъ другомъ различными впечатлніями, пережитыми нами за недлю, въ. теченіе которой мы не видались, касались литературныхъ и театральныхъ новостей, затрогивали даже политическіе вопросы, но осторожный Меркъ тутъ, же насъ останавливалъ, говоря:

— О политик ни гугу, господа,— не нашего разума дло, нужно шкуру беречь.

Несмотря на то, что тогдашнія событія на Запад, особенно во Франціи, насъ сильно занимали, мы не протестовали противъ заявленія Мерка, а смиренно покорялись его благоразумнымъ совтамъ и переносили нашъ разговоръ на почву, боле безопасную.

Меркъ разсказывалъ, какъ ему случалось присутствовать на грандіозныхъ кутежахъ извстнаго въ то время богача Прони, какъ въ его саду, посл лукулловскаго обда, въ каждой алле выставлялось по ящику съ шампанскимъ и какъ перепившіеся гости, не будучи уже въ состояніи пить, кидали нераскупоренныя бутылки за заборъ на улицу, къ ужасу полиціи, излишнее рвеніе которой, впрочемъ, тутъ же укрощалось депозитками. Затмъ онъ повствовалъ намъ, какъ тотъ же самый Проня, неравнодушный въ прелестямъ одной изъ наздницъ цирка, не только тратилъ на нее колоссальныя суммы, но содержалъ на свой счетъ весь циркъ, буквально одвая и обувая весь тамошній женскій персоналъ.

Мы жили въ такую тяжелую эпоху, во время такого страшнаго загона всякаго живаго слова, всякой свободной мысли, когда произволъ царилъ во всхъ формахъ и видахъ, и на литературу, единственное прибжище тогдашней интеллигентной молодежи, налагала свою тяжелую лапу придирчивая до смтнаго цензура, что ничего не было удивительнаго, что даже такого неглупаго и развитаго человка, какимъ былъ Меркъ, могли интересовать похожденія какого-нибудь безпутнаго Прони.

Но Горева до крайности возмущали эти разсказы, онъ не могъ равнодушно слушать ихъ, блдное лицо его принимало какой-то болзненный, страдальческій видъ, онъ судорожно проводилъ рукой по своимъ волосамъ, нервная улыбка кривила его ротъ, и онъ, наконецъ, не будучи въ состояніи сдерживать своего волненія, разражался грозными Филиппинами и противъ Прони, и противъ самого Мерка.

— Меня не удивляютъ пошлыя выходки Прони!— кричалъ онъ, взвизгивая и ступая большими шагами по комнат,— у насъ, на Руси, съ милліоннымъ состояніемъ и длать-то пока нечего, но меня поражаетъ тотъ возмутительный цинизмъ, съ которымъ вы относитесь къ подвигамъ, да, вы буквально считаете за подвиги все это самодурство богатаго шелопая, возводите въ перлъ созданія его глупость, такъ что мн сдается, что, будь у васъ милліонъ, вы забыли бы вашихъ Вольтеровъ, отреклись бы отъ вашего пессимистскаго взгляда на жизнь, выписали бы себ коней изъ Англіи и, окруженные свитою, набранною изъ какихъ-то пройдохъ-писакъ, бездарныхъ актеровъ и всевозможныхъ блюдолизовъ, совершали бы торжественное шествіе по Невскому и удивляли бы своею щедростью какого-нибудь Дюссо или Донона.

— Вы далеко заходите, почтеннйшій,— отвчалъ Меркъ.— Въ перлъ созданія, какъ вы живописно выражаетесь, хотя и съ чужаго голоса, укравъ это слово у Гоголя, я ничью глупость не возвожу, да, наконецъ, и самъ Проня, насколько я его знаю, не такъ тупъ, какъ вамъ кажется, и образованіе онъ получилъ, если не блестящее, то среднее, такъ что и вандаломъ его назвать нельзя, но горе его въ томъ, что онъ родился въ купеческой сред, гд царитъ скука смердящая, гд нтъ мста живому слову, гд напускная добродтель, прикрывающая самыя мерзйшія длишки, можетъ сломать и исковеркать любую натуру и заставить ее удариться въ крайности. Проня — человкъ русскій, размашистый, карманъ его дозволяетъ ему развернуться во всю ширь его славянской удали, ему любо безобразничать, такъ и пусть себ безобразничаетъ на доброе здоровье, а, между тмъ, подъ шумокъ, глядишь, кто-нибудь изъ окружающихъ его и кормится крохами, падающими съ его стола, и въ нкоторомъ смысл выходитъ своего рода польза. По моему мннію, ужъ лучше такимъ способомъ, если лучшаго не знаешь, вносить въ общество свою лепту, чмъ задать свой вкъ никому ненужною рефлексіею, громить все и вся, увлекаться, отдлываться фразами, носиться съ какими-то неосуществимыми принципами, сидть, сложа руки, въ ожиданіи перемнъ въ общественномъ стро,— нтъ, подобныхъ принциповъ я не одобряю, если-бъ они даже принадлежали вамъ, почтеннйшій.

Горевъ вдругъ остановился посреди комнаты, какъ ужаленный, и, глядя въ упоръ на зло улыбающагося Мерка, небрежно развалившагося на кресл, какимъ-то шипящимъ голосомъ, задыхаясь и трясясь словно въ лихорадк, медленно протянулъ:

— Такъ по вашему я тряпка, никуда не годная тряпка? И вы составили обо мн такое понятіе потому, что я не восхищаюсь вашими Проньками, не заигрывалъ, въ бытность свою на служб, съ начальствомъ, не гнулъ спины передъ всякимъ мерзавцемъ, а рзалъ правду, изливалъ передъ его самодовольной рожей всю накипвшую во мн злобу, громилъ и буду громить ваши авторитеты, какъ бы высоко они ни стояли?…

— Тряпкой я васъ не назову,— перебилъ вдругъ Меркъ, какъ бы желая замять дальнйшій монологъ Горева,— зачмъ такъ вульгарно выражаться?— но что вы воскъ, изъ котораго лпи что угодно и изъ котораго современенъ вылпятъ что-нибудь крайне несуразное, это не подлежитъ никакому сомннію…

Въ это время раздались чьи-то скорые шаги по корридору и послышался скрипъ отворяемой двери. Горевъ, какъ бы испугавшись чего-то, выскочилъ изъ комнаты, оставивъ насъ съ Меркомъ вдвоемъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ изъ сосдняго съ нашимъ номера донесся до насъ крупный разговоръ, затмъ женскій плачъ, и все это покрывалось рзкими, пронзительными нотами визгливаго голоса, который мы тутъ же признали за голосъ Горева. Причину этой неожиданной суматохи мы разгадать не могли и только молча переглядывались другъ съ другомъ. Чтобъ положить вонецъ этой неизвстности, я ршился выйти въ корридоръ и вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Горевымъ, который, повидимому, спшилъ къ намъ. Растерянное, блдно-мертвенное лицо его, дрожащая нижняя губа и слезы, выступившія на глазахъ, поразили меня, я схватилъ его за руку, но онъ, не сказавъ мн ни слова, обнялъ меня и почти насильно втащилъ въ сосдній номеръ, дверь въ который была растворена настежь.

При вход въ комнату, мн представилась слдующая картина: на диван сидлъ,опустивъ голову, по всему вроятію, пьяный Квашнинъ, въ пальто, но безъ картуза. Взъерошенные волосы его падали ему на лобъ, миніатюрное личико его какъ-то сморщилось и еще боле осунулось и похудло. На мое появленіе онъ не обратилъ никакого вниманія и даже не двинулся съ мста. У стола сидла, также, повидимому, не успвшая снять ни тальмы, ни шляпки, молодая женщина съ заплаканнымъ краснымъ лицомъ. Маленькіе каріе глазки, тупо глядвшіе изъ-подъ коротенькихъ рсницъ, жиденькая шевелюра, выбившаяся изъ-подъ шляпки, вздернутый носъ, большой ротъ съ тонкими губами,— все это показалось мн некрасиво, вульгарно, мн какъ-то вдругъ стало больно за Горева, потому что въ сидвшей женщин я сейчасъ же призналъ Каролину, которую какъ-то разъ видлъ въ театр.

— Представляю вамъ даму моего сердца, героиню моего романа,— сказалъ съ язвительною нотою въ голос Горевъ, подводя меня къ Каролин, но вдругъ замолчалъ, какъ бы опасаясь измнить своей порядочности, обронить рзвое слово, оскорбить женщину, можетъ быть, повинную передъ нимъ, но неповинную въ своихъ чувствахъ.

Вс эти мысли промелькнули, разумется, въ моей голов, но, зная деликатную натуру Горева, зная его крайне-снисходительный взглядъ даже на самую падшую женщину, я былъ вполн убжденъ, что онъ не могъ иначе думать, а потому и съумлъ воздержаться во время отъ глумленія надъ Каролиной.

Квашнинъ, воспользовавшись случаемъ, что мы стояли къ нему спиной, шмыгнулъ изъ комнаты и исчезъ. На лиц Горева изобразилась даже благодарность, такъ какъ это внезапное исчезновеніе избавляло его отъ дальнйшихъ тяжелыхъ и скверныхъ объясненій.

Молчаніе наше длилось нсколько минутъ, но затмъ Горевъ, какъ бы встрепенувшись, ваялъ за руку Каролину и какимъ-то упавшимъ, едва слышнымъ голосомъ проговорилъ:

— Чмъ здсь сидть, пойдемъ лучше къ Мерку,— онъ, врно, насъ ждетъ, тамъ выпьемъ, поужинаемъ, можетъ быть, что-нибудь и придумаемъ: ‘нтъ того сквернаго положенія, изъ котораго нельзя бы было выйти’, сказалъ какой-то умный человкъ,— прибавилъ онъ съ какою-то напускною веселостью, идя по корридору. Но, взявшись за дверь номера, онъ шепнулъ мн на ухо:

— Ни слова Мерку, ради Бога.

Онъ какъ бы опасался его насмшекъ. Меркъ, попрежнему, сидлъ у стола, откинувшись на спинку кресла и сохраняя на своемъ лиц преравнодушнйшую улыбку, какъ будто наше отсутствіе его вовсе не занимало.

— А, Каролина Егоровна, guten Abend,— закричалъ онъ, завидя молодую женщину и не выказывая особаго удивленія при ея неожиданномъ появленіи,— какими судьбами? Безъ хозяина соскучились, навстить захотли? Доброе дло, барыня, а мы, какъ на зло, здсь холостяками время проводимъ. Ну что-жь, чаю со сливками желаете? Бутербродовъ намъ духомъ соорудитъ Кузьма.

— Нтъ, благодарю васъ, mein lieber Александръ Карловичъ, я здсь только на одну минутку: мн нужно было Жоржика видть по одному длу,— сказала она, не снимая тальмы и не садясь,— мн сейчасъ нужно хать домой, тамъ у меня въ квартир никого нтъ.

— А если домой, такъ и я съ вами, мн тоже пора,— отвтилъ Меркъ, вставая съ кресла,— довезу васъ до квартиры, благополучно доставлю, авось хозяинъ не приревнуетъ ко мн. Вотъ только кафтанъ свой надну,— прибавилъ онъ, снимая съ вшалки свое пальто.— Ну, теперь, en route, madame. Счастливо оставаться, господа,— сказалъ онъ, пожимая намъ руки,— вы, вроятно, еще здсь посидите, я радъ бы душевно раздлить съ вами время, но некогда, дло — avant tout.

Каролина протянула мн свою потную, холодную руку, молча простилась съ Горевымъ я вышла вслдъ за Меркомъ, который оглашать своимъ басомъ корридоръ, отыскивая Кузьму, чтобъ тотъ нанялъ ему извощика.

Оставшись со иною наедин, Горевъ позвонилъ и веллъ подать другую бутылку вина.

Когда вино было принесено, то онъ, не говоря мн ни слова и не приглашая меня выпить съ нимъ, осушилъ залпомъ два стакана и повалился на диванъ. Я не нарушалъ молчанія и даже не садился, а только вглядывался въ его измученное лицо. Онъ, вроятно, замтивъ мой пристальный взоръ, ни разу не взглянулъ на меня, какъ бы боясь, чтобъ я не прочелъ въ его глазахъ того чувства, которое, по моимъ соображеніямъ, преслдовало его,— чувства оскорбленнаго самолюбія, чувства самаго пошлйшаго разочарованія. Мн думалось, что онъ нарочно выпилъ вина, чтобъ казаться равнодушнымъ въ только что разыгравшейся передъ нимъ глупой исторіи, чтобъ своимъ напускнымъ веселымъ видомъ заглушить во мн всякое подозрніе въ несбыточности, фальши его принциповъ и обратить все дло съ Каролиной относительно ея перевоспитанія въ шутку, въ пустую прихоть. Но это не удавалось ему: вино, повидимому, не разбирало его, случившаяся сцена, какъ кошмаръ, давила его, онъ отбивался отъ него всми силами, старался стряхнуть насвшее на него бремя, но нервы не выдержали. непосильной борьбы, и онъ, уткнувъ лицо въ подушку дивана, зарыдалъ.

Я не трогалъ его, далъ ему выплакаться, хотй сердце мое сжималось тоской, мн трудно было глядть на плачущаго мужчину: мужскія слезы мн всегда казались безсиліемъ, отсутствіемъ энергіи.

‘Гд ужь намъ, плаксамъ,— невольно мелькнуло у меня жъ голов,— вызывать на бой людей, когда мы хнычемъ отъ обмана какой-то пошлой, вульгарной бабенки,— обмана, который нужно было всегда ожидать и который могъ случиться не сегодня, такъ завтра. Неужели Горевъ и въ самомъ дл принадлежитъ къ тряпичной пород?— заключилъ я свое размышленіе этимъ вопросомъ, потому что Горевъ вдругъ вскочилъ съ дивана, подошелъ ко мн и, пристально глядя мн въ глаза, заговорилъ:

— Неужели сбудется надо мной пророческое слово ‘неудачникъ’, которымъ меня заклеймили еще въ университет, неужели дйствительно я разыграю въ жизни эту печальную роль? А дло, какъ видно, идетъ къ тому. Въ то время, какъ мои товарищи, мене подготовленные и боле бездарные, чмъ я, блестяще оканчивали курсъ и выходили кандидатами, я, съ грхомъ пополамъ, добился званія дйствительнаго студента, поступилъ на службу съ цлью принести посильную пользу обществу, свято исполнять свой долгъ и не кривить душой, а на служб встртилъ не людей, а какихъ-то допотопныхъ мастодонтовъ, которые, кром преферанса, едва ли о чемъ и думали. Бросивъ службу, я вздумалъ заняться торговлей, накупилъ въ Гельсингфорс заграничныхъ товаровъ, уступилъ ихъ подъ векселя пріятелю, самому близкому пріятелю, замтьте, тотъ надулъ меня самымъ подлйшимъ образомъ, я лишился денегъ и не могъ хать за границу, о которой такъ долго и горячо мечталъ. Наконецъ, познакомившись, передъ своею связью съ Каролиной, съ одной двушкой, которая, казалось мн, вполн отвчала моему идеалу, и полюбивъ ее тою глупою, но блаженною любовью, которою мы любимъ одинъ только разъ въ жизни, я принужденъ былъ уступить ее гвардейскому офицеру, потому что этотъ красивый сынъ Марса отлично танцовалъ мазурку, сыпалъ отборными французскими фразами, а я ни танцамъ, ни комплиментамъ не обучался. Желая выпить чашу до дна, я не отказался отъ приглашенія на свадьбу, присутствовалъ, какъ оплеванный, на этой свадьб, казнился, мучился, терзался и, подъ вліяніемъ какой-то злобы на весь міръ, наткнулся на Каролину, плакалъ горькими слезами надъ ея жалкою участью, вырвалъ ее изъ бдности, униженія и порока, смотрлъ на этотъ поступокъ, какъ на великій подвигъ, кичился имъ, и замтьте, что все это продлывалось мною безъ всякой любви къ Каролин, изъ одного чувства добра, изъ одного желанія открыть глаза падшему существу и примирить его съ жизнью, которая такъ враждебно, такъ несправедливо отнеслась къ нему. Великой благодарности я отъ нея не ждалъ, потому что кто-то замтилъ, что благодарность есть удлъ великихъ душъ, а Каролина не изъ такихъ, величія ей набраться негд было, но я никогда не думалъ, чтобъ она такъ пошло, такъ грязно обманула меня и снюхалась бы — съ кмъ?— съ Петрунельчикомъ… Фу, мерзко и вспоминать объ этомъ, а вамъ, вроятно, гадко и слушать, гадко не за нихъ, а за меня, пустаго, жалкаго фантазера, ревущаго, какъ акула, надъ своими неудачами, надъ своими разбитыми кумирами…

— Было занятіе,— продолжалъ онъ, немного помолчавъ,— это занятіе заключалось въ томъ, чтобъ ходить къ Каролин, подмчать въ ней хоть малйшіе признаки начинающагося развитія, радоваться имъ и мечтать, что вотъ твое дло,— единственное порядочное дло на свт, увнчается успхомъ, и все пошло къ чорту,— добавилъ онъ, махнувъ рукою.

— Подломъ теб, неудачникъ, подломъ!— начиналъ ужь онъ кричать и большими шагами мрить комнату.— Не намъ, ничтожнымъ людишкамъ, трясущимся передъ всякимъ квартальнымъ, проводить реформы, провозглашать новыя идеи,— нашъ удлъ пресмыкаться и хныкать…

Но вдругъ онъ оборвалъ эту тираду, мрачное настроеніе смнилось грустнымъ, лирическимъ, онъ завидовалъ участи тхъ людей, живущихъ не у насъ, но тамъ, въ прекрасномъ далек, которымъ незнакомъ систематическій произволъ, возмущающій душу, онъ мечталъ о заграничной жизни, но не Парижъ манилъ его, его влекла Италія, родина оперы, родина тхъ примадоннъ, которыми онъ восхищался до самозабвенія, родина того высокаго искусства, которому всегда поклонялась его натура, надленная эстетическимъ чутьемъ, но, вмст съ тмъ, его оскорбляла до глубины души,— и это было въ его устахъ не пустая фраза, но искреннее, правдивое чувство,— мысль, что Италія еще не свободна, что въ ней господствуетъ австрійская солдатчина, а къ милитаризму, вообще, онъ питалъ почти личную ненависть. Побывавъ съ нимъ, разумется въ воображеніи, и во Флоренціи, и въ Милан, и на развалинахъ Рима, мы, наконецъ, вспомнили, что нтъ такого пріятнаго общества, котораго бы нельзя было покинуть, и тронулись въ путь. Но на улиц наше лирическое настроеніе ожидало горькое испытаніе: лишь только мы вышли на крыльцо съ дымившимися папиросами, какъ передъ нами, словно изъ земли, выросъ городовой и грубо приглашалъ въ канцелярію на Морскую за нарушеніе правилъ. Въ т приснопамятные дни было строго запрещено курить на улицахъ, и это запрещеніе, одно время, даже простиралось на театры, такъ что курильщики принуждены были бгать въ сосднія кондитерскія, и прогулки эти нердко совершались въ однихъ сюртукахъ. Въ канцеляріи обыкновенно отбирался рубль и, неизвстно для какой цли, записывалась фамилія провинившагося. Волей-неволей мы должны были покориться приглашенію городоваго и послдовать за нимъ, но, по выход изъ канцеляріи, Горевъ снова заволновался и, съ пною у рта, кричалъ противъ распоряженія, неимвшаго никакого смысла, проклиналъ ту среду, въ которой суждено ему было родиться, взваливалъ на подобный режимъ вс наши неудачи, всю дрянность, тряпичность нашихъ натуръ, такъ что я съ трудомъ могъ его успокоить и довезти до дома.

III.

Прошло три недли посл описаннаго нами событія. Горевъ разстался съ Каролиной (подробности этой разлуки остались для меня неизвстны) и, попрежнему, посщалъ оперу, котораябыла уже въ полномъ разгар. Пла все та же ‘божественная’ Фреццолини, какъ называлъ ее Горевъ къ великому ужасу своей богомольной родни, которая, при одномъ ея имени, открещивалась и творила молитвы. Тамберликъ, попрежнему, щеголялъ своимъ ut diez’омъ въ ‘Отелло’ и приводилъ въ трепетъ всю залу, Маріо восхищалъ своею красотою прекрасную половину человческаго рода, однимъ словомъ, все шло по старому. Меркъ, засдая въ лож Горева, истощалъ свое остроуміе надъ исполнителями, называлъ зауряднаго пвца Тальяфико ‘козльяфикомъ’, окрестилъ какого-то диллетанта-любителя, Биндера, выступившаго на сцену, за болзнію втораго тенора, Buchbinder’омъ, говоря, что первое названіе не иметъ никакого смысла, но, попрежнему, приходилъ въ восторгъ отъ ‘Донъ-Жуана’, не жаллъ ни рукъ, ни своего баса, вызывая Церлину — Фреццолини и Лепорелло — Лаблаша. Послдній, несмотря на упадокъ своего голоса, изображалъ съ такимъ неподдльнымъ юморомъ, съ такимъ неподражаемымъ комизмомъ роль плутоватаго, но трусливаго слуги,— что намъ, посл смерти этого великаго артиста, ужь не случалось боле любоваться другимъ такимъ Лепорелло.

Тогдашній итальянскій репертуаръ былъ крайне не богатъ: давались, большею частію, казенныя, заурядныя оперы, наибольшій успхъ выпадалъ на долю ‘Пророка’ и ‘Гугенотовъ’, въ которыхъ пожинали лавры Маріо и Гризи, но къ которымъ Горевъ и его пріятели относились несочувственно и, ослпленные своимъ кумиромъ Фреццолини, осыпали даже насмшками ихъ знаменитыхъ исполнителей. Я, разумется, не раздлялъ ихъ взгляда и постоянно, на сборищахъ нашихъ въ Htel du Nord, подвергался, съ ихъ стороны, самымъ ярымъ нападкамъ и отпарировалъ ихъ, какъ умлъ. Но вотъ, въ одну изъ субботъ, не въ счетъ абонемента, назначена была, давно неисполнявшаяся у насъ, опера ‘Сафо’, въ главной роли которой выступала новая, незнакомая намъ пвица, которую мы, впослдствіи, называли ‘Piccolla Sanazar’, хотя ея артистическое прозвище было совсмъ другое.

Горевъ, еще наканун, вставъ ране обыкновеннаго, отправился въ кассу Большаго театра, чтобъ удержать за собою свою ложу, такъ какъ представленіе было сверхъ-абонементное, и чуть не въ 12 часовъ, иззябшій и усталый, явился въ ресторанъ Доминика, гд мы съ нетерпніемъ его ожидали,— я даже по этому случаю не пошелъ въ контору, сказавшись больнымъ,— чтобъ извстить насъ, что ложа на завтрашній спектакль есть. Въ дни подобныхъ спектаклей я всегда длался пайщикомъ этой ложи, такъ какъ мста въ балконъ было доставать немыслимо.

На другой день, ровно въ 7 часовъ, мы были уже вс въ сбор въ Большомъ театр: Горевъ, Меркъ и Воронинъ занимали переднюю скамью, а я и остальные пріятели Горева, нкто Конопляновъ и Масленниковъ, которыхъ Меркъ, за ихъ аристократическія замашки, не терпимыя въ нашемъ кружк, одного прозвалъ Alexis de Konoplianoff, а другаго Jean de Maslennikoff, помщались сзади. Ни отъ оперы, ни отъ новой пвицы мы, разумется, ничего хорошаго не ожидали, а только исполняли свой долгъ, такъ какъ не явиться на сверхъ-абонементный или бенефисный спектакль считалось у насъ тяжкимъ грхомъ, и провинившійся искупалъ свое преступленіе тмъ, что обязанъ былъ, при первой сходк въ Htel du Nord, выпить огромную рюмку ‘легонькаго коньячку’. Выдумка этого наказанія, напоминавшаго собою пресловутыя петровскія ассамблеи, всецло принадлежала изобртательному уму Мерка.

Встртивъ дружными апидодисментами появившуюся на сцен Саназаръ, мы были поражены ея граціозною, миловидною фигуркой, а греческій костюмъ, который какъ нельзя боле шелъ къ ней, такъ изящно обрисовывалъ прелестныя формы ея небольшая тльца, что мы не могли оторвать глазъ отъ нея, а Горевъ такъ и не разставался съ биноклемъ во все время представленія. Красивая головка съ парою великолпныхъ глазъ, тоненькій, какъ бы выточенный изъ мрамора, носикъ съ розовыми, слегка вздрагивающими ноздрями, роскошные каштановые волосы, пухленькій коралловый ротикъ, изъ-подъ котораго выглядывали мелкіе, блые, какъ жемчугъ, зубы,— все это производило обаятельное впечатлніе. Даже черствый Меркъ, предпочитавшій въ женщин пластичность, и тотъ приходилъ въ умиленіе отъ этого граціознаго созданія, хотя и тутъ не могъ воздержаться, чтобъ не выкинуть цинической остроты, назвавъ ее почему-то comtesse sans fesses. Когда же мы начали доказывать ему, что Сафо была не графиня, какихъ въ древней Греціи и не полагалось, а поэтесса, то онъ, наперекоръ всмъ обычаямъ, всякой исторіи и даже здравому смыслу, упорно, съ свойственнымъ ему упрямствомъ, сталъ настаивать, что Сафо непремнно графиня, что доказываютъ ея манеры, маленькія изящныя ручки, самый обликъ ея лица, но что поэтесса всегда представляется его воображенію чучеломъ въ юбк, съ грязными ногтями, съ захлюстаннымъ подоломъ и проч., и проч., такъ что мы, наконецъ, махнули рукой и продолжали любоваться граціозной пвицей.

Голосъ ея былъ небольшой, но пріятный меццо-сопрано, выработанный, по всмъ даннымъ, въ порядочной школ, владла она имъ не дурно, но пла безъ малйшаго увлеченія, безъ малйшей страсти, какъ бы отвчая хорошо вытверженный урокъ, такъ что вс патетическія мста въ опер окончательно стушевывались и пропадали. Мн казалось, что подъ этою поэтическою вншностью скрывалась самая прозаичная, самая дюжинная натура, что ею можно любоваться издали, какъ красивою картинкою, но что боле близкое знакомство съ ней приведетъ васъ къ полнйшему, обидному разочарованію, а разочаровываться иногда бываетъ крайне неудобно, особенно если въ дло вмшается. собственное самолюбіе, а еще того хуже — слпая любовь. Не знаю, зачмъ мн въ то время пришла на умъ любовь, какъ будто я инстинктивно предчувствовалъ, что одного изъ насъ уязвитъ въ самое сердце хорошенькая пвица, но, все-таки, я не могъ воздержаться, чтобъ не подлиться мыслями съ своими товарищами. Но, къ сожалнію, мое предположеніе вызвало цлую бурю, одинъ только Меркъ поддерживалъ его, а Горевъ вылилъ на меня цлый ушатъ самыхъ злыхъ укоровъ, по обыкновенію, взвизгивалъ и волновался и даже въ первый разъ во все наше знакомство не на шутку разсердился на меня, называя меня отъявленнымъ матеріалистомъ, лишеннымъ всякаго эстетическаго нюха.

Ужинъ нашъ прошелъ крайне безцвтно, вс какъ-будто пріуныли, нашъ ‘уставщикъ’, какъ мы обыкновенно называли Горева за его умнье устроивать пирушки, загородныя поздки и проч., сидлъ угрюмый и молчаливый, и только одинъ Меркъ, не жаля своихъ легкихъ, громко ораторствовалъ, разсказывалъ про какого-то ‘чиновничка-солиста’, какъ онъ называлъ его, потому что тотъ каждый мсяцъ, по полученіи жалованья, не взирая ни на какую погоду, отправлялся на Брестскій, и тамъ, засвъ за отдльный столъ, молча напивался до положенія ризъ и тутъ же, гд-нибудь на диван, не снимая вицъ-мундира, проводилъ ночь. Но его анекдоты не возбуждали обычнаго смха и не отличались ни пикантностью, ни особымъ юморомъ, о Саназаръ, во весь ужинъ, не было сказано ни слова, всякій опасался затронуть вопросъ, который уже въ театр вызвалъ непріятное впечатлніе. Свою размолвку съ Горевымъ я ни въ какомъ случа не считалъ серьезною: онъ былъ не изъ тхъ людей, чтобъ напрашиваться на ссору или дуться на кого-нибудь изъ своихъ пріятелей, поэтому его задумчивость и молчаливость я приписывалъ не этой размолвк, а тому впечатлнію, которое произвела на него Саназаръ. Ея граціозный образъ, ршилъ я, заслъ у него теперь въ голов, онъ, наврное, будетъ добиваться ея знакомства, положимъ, успетъ въ этомъ, но что будетъ дальше? Жениться онъ на ней не женится, потому что родня его проклянетъ его за эту женитьбу на всхъ соборахъ, а волочиться за ней, разыгрывать роль ловеласа, наконецъ, добиться того, чтобъ взять ее на содержаніе, онъ не ршится, да, пожалуй, и неспособенъ. Искренно любимую женщину,— мн теперь припомнились нкогда сказанныя имъ слова,— онъ не въ состояніи профанировать, низводить на степень любовницы,— нтъ, подобную женщину онъ можетъ назвать только своею женой. Но размышленія мои были вдругъ прерваны уходомъ Горева, который, неожиданно вскочивъ со стула и пожавъ намъ всмъ руки, исчезъ, вслдъ за нимъ и я оставилъ трактиръ.

Зайдя на другой день, вечеромъ, къ Доминику, я засталъ тамъ, въ билліардной, Горева и итальянскаго пвца Бокони, о чемъ-то крупно разговаривавшихъ. Съ Горевымъ мы встртились прежними пріятелями, о вчерашнемъ спор не было и помину. Бонони, накрашенный, беззубый старикъ, обыкновенно исполнялъ самыя жалвія роли въ опер: какого-нибудь гонца, начальника стражи или статую командора въ ‘Донъ-Жуан’, и своею аляповатою, до нельзя комичною фигурою, своимъ козлинымъ голосомъ постоянно возбуждалъ въ зрителяхъ гомерическій смхъ. Онъ разсказывалъ намъ, что нкогда былъ знаменитымъ пвцомъ въ Нью-орк, богатые янки, по его словамъ, платилй ему argeant-fou, слава его гремла цо всей Америк, вс газеты наперерывъ восторгались имъ, но какъ-то разъ, переплывая Атлантическій океанъ, онъ простудился и съ тхъ поръ потерялъ голосъ.

Разсказамъ его, разумется, никто не врилъ, да онъ и самъ едва ли врилъ имъ, за то вс, въ одинъ голосъ, признавали въ немъ другой талантъ, неимвшій ничего общаго съ артистическою карьерою,— это талантъ играть на билліард. Соперниковъ ему въ этомъ искусств въ Петербург было немного, и онъ цлые дни проводилъ у Доминика, поджидая какого-нибудь горячаго игрока, чтобъ сразиться съ нимъ и, что называется, положить его въ лоскъ.

Горевъ никогда не игралъ на билліард и постоянно избгалъ общества Кокони, тяготясь его болтовнею и враньемъ, но теперь какъ-то охотно разговаривалъ съ нимъ и даже потребовалъ дв чашки кофе съ коньякомъ. Я, не желая мшать ихъ бесд, уже сбирался уйти въ другую комнату, чтобъ на досуг пробжать сегодняшнія газеты, какъ вдругъ Горевъ окликнулъ меня. Я подошелъ къ нему, и онъ, указывая мн на Кокони и какъ-то конфузясь и робя, нетвердымъ голосомъ сказалъ:

— А, вдь, синьоръ Кокони очень близко знакомъ съ Саназаръ.

— Si, si, signor,— отвчалъ, шамкая пвецъ,— еще въ Firenza (онъ никогда не говорилъ Флоренція) я зналъ эту особу: она тогда пла на театр St. Fernando, я былъ Донъ-Жуанъ, а она Церлина, и какъ все это, господа, хорошо выходило! Ахъ, сколько букетовъ намъ тогда давали! Одинъ и теперь хранится у меня, зайдите какъ-нибудь, я покажу.

Разумется, ничего подобнаго никогда не было, да и быть не могло, потому что Кокони лтъ десять какъ и не былъ въ Италіи, а Саназаръ было не боле 20 лтъ, но Горевъ молча слушалъ его и не перебивалъ. Въ другое время онъ непремнно оборвалъ бы его и сталъ бы, сгоряча, доказывать ему всю несообразность его разсказа, но теперь его не то занимало,— образъ Саназаръ не давалъ ему покоя, теребилъ его мягкое сердце и, видимо, толкалъ на глупость. Любя Горева и уважая въ немъ, многія хорошія качества, я уже хотлъ, несмотря на присутствіе Кокони, предостеречь его отъ этой глупости, но во время воздержался: мое вмшательство повело бы къ окончательной ссор, а Горева, все-таки, не излчило бы.

— Да что я вамъ долженъ сказать, господа,— продолжалъ шамкать Кокони,— эта Саназаръ не только моя хорошая знакомая, это моя родственница: ея signora madr моя кузина, и она съ ней пріхала и живетъ тутъ недалеко, тутъ вс наши итальянцы живутъ. Если желаете, то я сейчасъ могу познакомить васъ, он полюбятъ русскіе signori, русскіе signori хорошіе, славные люди. Синьору правится Саназаръ, benissimo, мы все это можемъ сдлать во всяко время, и синьоръ будетъ доволенъ, да, vechio Кокони все можетъ сдлать, да, месъю, вс это говорятъ, а прежде былъ какой молодецъ, красавецъ, belhomme. Американскія дамы…

Но, наконецъ, мн надола болтовня Кокони, я поспшилъ перебить его и просилъ его узнать, дйствительно ли наше знакомство будетъ пріятно Саназаръ, я сказалъ наше, потому что ршился во что бы то ни стало не пускать одного Горева, а идти съ нимъ вмст къ пвиц. Кокони общалъ исполнить мое порученіе и дать отвтъ завтра вечеромъ у Доминика, куда, на другой день, мы и дали ему слово явиться. Не желая вступать съ Горевымъ въ дальнйшія объясненія, я, покончивъ переговоры съ Кокони, поспшилъ удалиться изъ ресторана.

Никогда въ жизни не былъ я еще въ такомъ возбужденномъ состояніи, какъ въ тотъ знаменательный день, когда мы ршились, наконецъ, предстать предъ свтлыя очи Саназаръ. Будучи всегда аккуратнымъ человкомъ, я перепортилъ нсколько писемъ, которыя поручилъ мн написать мой пунктуальный принципалъ, за что получилъ внушительный репримандъ, а товарищи мои подтрунивали надо мной и, проходя мимо моей конторки, шепотомъ повторяли: verliebt, verliebt, armer Kerl. Меня, наконецъ, взорвали эти глупыя выходки, и я, сославшись на головную боль, вышелъ ране обыкновеннаго изъ конторы и, не заходя домой, прямо направился къ Доминику, чтобъ тамъ отобдать и дождаться прихода Горева и Кокони.

Получивъ отъ Кокони утвердительный отвтъ, мы вс трое тронулись въ путь. Саназаръ, какъ теперь помню, проживала гд-то на Конюшенной, въ меблированныхъ комнатахъ. Деревянная лстница, еле-еле освщенная тусклымъ фонаремъ, вела въ ея квартиру, состоявшую изъ двухъ небольшихъ отдленій, въ первомъ, по всему вроятно, была спальня пвицы и ея матери, а послднее служило салономъ. Въ передней насъ никто не встртилъ, мы молча сняли шубы и, пропустивъ впередъ Кокони, не смло вступили въ салонъ, въ особенности Горевъ изображалъ довольно печальную фигуру: онъ былъ блдне обыкновеннаго, я замтилъ даже, что у него дрожали руки и самая походка измняла ему. На диван, передъ овальнымъ столомъ, на которомъ стояла небольшая лампа, сидла женская, миніатюрная фигурка, закутанная въ срый толстый платокъ. Вглядвшись въ нее, я сейчасъ же узналъ въ ней Саназаръ, но какая разница видть женщину на сцен, окруженную всми искусственными атрибутами, придающими ей и блескъ, и красоту, и встртить ее при будничной, обыденной обстановк. Положимъ, тотъ же великолпный взглядъ, тотъ же изящный, тоненькій носикъ бросились мн прямо въ глаза, но губы не были такими розовыми, какими казались он мн со сцены, цвтъ лица былъ какой-то неровный, изжелта-блдный, а шевелюра не отличалась тою роскошью, которая поразила меня въ театр: видимо, коаферъ, при уборк головы пвицы въ то время, не поскупился прибавить и чужихъ волосъ. Тхъ красивыхъ и изящныхъ формъ, которыми мы такъ любовались въ театр, не было видно, он были прикрыты толстымъ неуклюжимъ платкомъ, который, при маломъ рост артистки, волочился чуть не по полу. Вообще, Саназаръ въ этотъ вечеръ произвела на меня впечатлніе чего-то мщанскаго, вульгарнаго. ‘Ну, какъ,— невольно подумалъ я,— поджидая гостей, не принарядиться получше и не предстать передъ ними въ боле выгодномъ свт?!’

Но Горевъ, повидимому, не раздлялъ моего мннія. Когда Саназаръ, при нашемъ появленіи, встала и протянула намъ свою холодную, худенькую ручку, съ тонкими длинными пальцами, то онъ, ни съ того, ни съ сего, наклонился и поцловалъ эту ручку. За эту любезность она поблагодарила его обворожительнымъ взглядомъ и попросила ссть рядомъ съ ней. Мн показалось, что Кокони еще прежде шепнулъ ей, что русскій синьоръ сильно интересуется ею, а потому все ея вниманіе сосредоточилось на немъ, я же цлый вечеръ оставался въ тни, и если вставлялъ свое слово въ общій разговоръ, то оно вовсе не клеилось съ тмъ лирическимъ настроеніемъ, въ которое то и дло впадалъ Горевъ. Объяснялись мы съ ней по-французски, но она такъ скверно говорила на этомъ язык, что приходилось прибгать къ помощи Кокони, чтобъ понять ея рчь. Мн это также не понравилось, мн всегда казалось страннымъ, какъ могу я любить ту женщину, съ которою не въ состояніи объясняться порядкомъ, рчь великое дло, красота вещь нарядная, пріятная для глазъ, но въ слов выливается душа, мысль, чувство, а безъ этихъ атрибутовъ немыслима и любовь.

Горевъ былъ далекъ отъ всхъ этихъ наблюденій, лицо его сіяло такимъ блаженствомъ, какого я никогда и не видывалъ на немъ, на его обыкновенно блдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ, въ его кроткихъ, добродушныхъ глазахъ горлъ огонекъ, страсть постепенно забирала его въ свои руки, и я тутъ же ршилъ, что дло кончено, что его никакими силами не оттащишь отъ Саназаръ. Меня поражало опять то же самое обстоятельство, которое поражало нкогда при связи его съ Каролиной, что онъ, интеллигентный, эстетически-развитый человкъ, могъ восторгаться наивною, подчасъ неимвшею никакого смысла, болтовнею Саназаръ. Она, повидимому, не имла серьезнаго понятія о томъ искусств, которому служитъ, и, заучивая оперу, едва ли знала имя ея композитора, какъ ребенокъ, читающій иногда книгу, не интересуется знать, какое заглавіе и кто авторъ этой книги. Я думалъ, что она разскажетъ намъ про Италію, про тамошніе театры, тамошнихъ исполнителей, нарисуетъ намъ картину той пестрой, оригинальной жизни, которою кипятъ итальянскіе города, въ особенности такой городъ, какъ Флоренція, въ которомъ она родилась и жила, но о подобныхъ предметахъ она даже и не заикалась. За то Горевъ разливался соловьемъ, описывалъ, благодаря своему пылкому воображенію, чудныя итальянскія ночи, разъзжалъ въ гондол по Canale Grande, слушалъ серенады, звуки кастаньетъ, видлъ пламя Везувія. Саназаръ, разинувъ ротъ, изъ-подъ котораго красиво выглядывали жемчужные зубки, съ выраженіемъ какой-то апатичности на своемъ миніатюрномъ личик, внимала его восторженнымъ рчамъ, не понимая ихъ и наполовину.

Наконецъ, мн надолъ весь этотъ лиризмъ и я напомнилъ Гореву, что пора намъ и во дворамъ, но онъ все еще медлилъ, все еще не могъ разстаться съ существомъ, которое уязвило его въ самое сердце, опьянило его, такъ сказать, до такой степени, что иногда, вглядываясь въ его лицо, мн казалось, что по немъ блуждаетъ какая-то безсмысленная улыбка. Пламя страсти охватило его и не выпуститъ изъ своихъ объятій до тхъ поръ, пока не натшится имъ вдоволь, пока не заглушитъ въ немъ разсудокъ и не приведетъ его къ печальной развязк. Такія мысли бродили въ моей голов, когда я, пожавъ ему руку, разстался съ нимъ у его квартиры.

Вскор Саназаръ перебралась къ Большому театру, на боле роскошную квартиру, обзавелась мсячнымъ экипажемъ, начала щеголять туалетомъ, появились даже брилліанты, соболя,— все это я узналъ отъ Кокони, съ которымъ, попрежнему, сталкивался у Доминика. При этомъ онъ, лукаво улыбаясь, сообщилъ мн, что синьоръ скоро женится, скоро свадьба будетъ синьора съ Саназаръ. Madr совсмъ согласилась, теперь только дожидаютъ какой-то бумаги изъ Firenza, и какъ получатъ, сейчасъ же въ церковь. Послднему, обстоятельству я, разумется, не врилъ,— Кокони не въ первый разъ вралъ,— но до меня уже доходили слухи, что Горевъ гд-то занималъ деньги, имлъ какой-то крупный разговоръ съ матерью, перессорился съ братомъ, у котораго жилъ въ дом, словомъ, вс поступки Горева представлялись мн въ крайне ненормальномъ вид. Хотя я и продолжалъ съ нимъ видться въ театр, но въ разговорахъ нашихъ мы Саназаръ не касались, да и она, въ послднее время, рдко появлялась на сцен, сказываясь больной,— такъ, по крайней мр, гласили афиши,— а если и появлялась, то не въ нашъ абонементъ. Горевъ обыкновенно посл спектакля сейчасъ же удалялся и даже не заглядывалъ въ Htel da Nord, такъ что я и другіе пріятели его оставались въ полной неизвстности, въ какомъ положеніи находится затянная имъ интрига съ Саназаръ. Меркъ, касаясь этого вопроса, прежде всего изливалъ свою желчь на безхарактерность, тряпичность натуры Горева,— въ выраженіяхъ онъ предо мной не стснялся,— новъ предстоящій бракъ врилъ и пророчилъ, что онъ сбудется.

Дло было на Рождеств. Контора наша, по случаю праздника, была закрыта на три дня, и я, пользуясь свободнымъ временемъ, перечитывалъ кой-какія произведенія автора романа ‘Кто виноватъ’, которыя хотя и были запрещеннымъ плодомъ у насъ въ Россіи, но, разными путями, до насъ доходили. День былъ крайне морозный, идти никуда не хотлось, да и жаль было разстаться съ теплою комнатою, жаль бросить интересное чтеніе. Ныншнему поколнію не понять, съ какимъ азартомъ набрасывались мы на каждое новое, энергичное, подчасъ рзкое слово, долетавшее къ намъ изъ Англіи. Наше время было крайне безцвтно, общественныхъ интересовъ у насъ не было, да мы не смли и думать о нихъ, люди даровитые, честные или молчали, выжидая лучшаго времени, или, подобно Гореву, бросались въ крайности и прежде времени гибли, а боле слабые, надорвавъ послднія силы, наконецъ, поступались своими убжденіями и возставали противъ того, чему прежде сами служили. Голосъ, доносившійся къ намъ изъ-за моря., будилъ наши дремавшія силы и, хотя мы употребить ихъ ни на что не могли, но, все-таки, намъ, людямъ, жившимъ при крайне суровыхъ условіяхъ и вслдствіе того далеко не требовательнымъ, достаточно было и того, что мы могли келейно, тайкомъ, длиться между собою чувствами и идеями, высказываемыми даровитымъ изгнанникомъ.

Сильный, порывистый звонокъ прервалъ мое чтеніе, и черезъ нсколько минутъ вошелъ во мн въ комнату неожиданный гость — Горевъ, нужно сказать, рдко меня посщавшій. Уже по встревоженному лицу его, по глазамъ, которыми онъ избгалъ смотрть на меня, я понялъ, что въ немъ творится что-то неладное, что онъ выдержалъ какую-нибудь скверную непріятность или готовится къ ней. Обмнявшись съ нимъ кой-какими обычными фразами, я замолчалъ, чтобы дать ему время успокоиться, придти въ себя, мн хотлось, чтобъ его волненіе поулеглось, чтобъ онъ, если и есть у него что на душ, высказалъ бы мн это безъ излишней горячности, строго обдумавъ, не буду ли я лишнимъ свидтелемъ его тайны. Но волненіе его, несмотря на мое упорное молчаніе, не унималось, его такъ и подмывало высказаться. Измривъ нсколько разъ мою комнату, онъ, наконецъ, опустился на диванъ рядомъ со мной и, забросивъ руки за голову, скороговоркой, не переводя духа, началъ кричать:

— Нтъ, моихъ силъ боле не хватитъ! Нельзя же мн, въ мои-то годы, ходить на помочахъ, подчиняться какимъ-то глупйшимъ условіямъ, ломать себя, и все изъ-за того, что будетъ говоритъ княгиня Марья Алексевна? Прихожу сегодня къ матери, чтобъ объявить ей окончательно, что я хочу жениться на Саназаръ, да, жениться,— объ этомъ вы, врно, знаете, дуракъ Бокони уже усплъ разболтать всмъ,— и вдругъ на меня набрасываются, какъ на злодя, какъ на какого-то изверга, и все изъ-за того, что Саназаръ не нашего православнаго рода, что она католичка, какъ будто ихъ религіозныя убжденія чище, нравственне, свтле,— принялся онъ уже взвизгивать,— грозятъ мн даже какимъ-то нелпымъ проклятіемъ и сулятъ чуть не геенну огненную… Нтъ, въ подобномъ обществ немыслимо жить, отъ него нужно бжать, разорвать съ нимъ всякую связь!… Но я не посмотрю ни на что, я пойду на проломъ,— не отказываться же мн отъ Того счастья, которое мн лзетъ прямо въ ротъ? Безъ Саназаръ мн жизнь немыслима. Отнять у меня это доброе, любящее существо, лишиться его въ угоду какихъ-то глупыхъ предразсудковъ, да это скоре живому лечь въ могилу! Я не нуждаюсь въ ихъ обществ, пусть они изгонятъ меня изъ него, и я уду за границу, да мн и безъ того здсь длать нечего: довольно, натерплся, пора и честь знать, nopal— заключилъ онъ, какъ бы не зная, что сказать, откинулся на спинку дивана и вперилъ свои глаза въ потолокъ.

— Вещи, которыя вы мн разсказываете, крайне непріятны,— замтилъ я ему,— и, разумется, лучше бы было, еслибъ ихъ вовсе не было, но дйствительно ли такъ нжно любить васъ Саназаръ?— Простите за нескромный вопросъ, но онъ здсь какъ нельзя боле у мста,— прибавилъ я.— Чтобъ, ради ея, приносить такую чувствительную жертву, какъ разрывъ съ матерью, съ родственниками…

— Вы знаете,— встрепенулся вдругъ Горевъ,— что я никогда не былъ хлыщемъ, ниногда не хвалился моими побдами надъ женщинами, да этихъ побдъ, признаться сказать, никогда и не было, но такой горячей любви, такого страстнаго увлеченія мйою, да, именно страстнаго, c’est le mot, я еще не встрчалъ ни въ одной женщин. Я далеко не красавецъ, не паркетный шаркунъ, наконецъ, не гвардеецъ, значитъ, вншностью своею ее поразить не могъ, значитъ, она не изъ тхъ пустыхъ женщинъ, которымъ нравится въ мужчин одинъ только вншній блескъ,— нтъ, она заглянула мн въ душу, въ ней есть нравственное чутье, нравственная подкладка. При ея красот, наконецъ, при ея званіи артистки, пользоваться расположеніемъ которой у насъ ставится въ особую заслугу, разв она не могла пріискать себ богатаго, знатнаго барина, какъ это обыкновенно длается? Но она и слушать объ этомъ не хотла, спросите хоть у Кокони, она полюбила меня и, кром меня, знать никого не хочетъ. Если у ней нтъ того воспитанія, нтъ того лоска, которыми отличаются наши кисейныя барышни, за то у ней есть искусство, котораго наши не разумютъ, есть, наконецъ, голосъ, талантъ, да, талантъ, хоть какъ вы ни отрицайте его, а съ талантомъ можно жить… Мечта, которую я такъ долго лелялъ,— продолжалъ онъ, впадая въ грустный тонъ,— съ которой такъ долго носился,— это жениться на артистк, наконецъ, осуществляется, и они хотятъ, чтобъ я отказался отъ нея, чтобъ я выкинулъ ее за бортъ, какъ самую дурацкую, ненужную вещь? Нтъ, этого не будетъ! Дло это ршено, а тамъ qui vivera verra,— заключилъ онъ, вставая съ дивана и принимаясь снова ходить по комнат.— Зашелъ я сегодня къ вамъ,— сказалъ онъ, немного помолчавъ,— во-первыхъ, затмъ, чтобы вамъ объявить о моемъ предстоящемъ брак, который, по моимъ разсчетамъ, долженъ состояться посл Крещенья, а, во-вторыхъ, пригласить васъ сегодня вечеромъ къ Саназаръ, она ужь нсколько разъ вспоминала о васъ. Я хочу ей доставить сегодня небольшое удовольствіе: ей страсть, какъ хочется прокатиться на нашей тройк за городъ. Такъ будьте другомъ, не откажите, боле подходящаго товарища я не нахожу и на васъ вся надежда, мой милйшій,— прибавилъ онъ ужь чуть не сквозь слезы, крпко пожимая мн руку.

Я поблагодарилъ его за комплиментъ и согласился.

Ухарская тройка, безпрестанно ныряя въ ухабахъ и обдавая насъ снжною пылью, быстро примчала насъ на Крестовскій, въ трактиръ пресловутаго Матюшкина, гд расторопный половой отвелъ намъ отдльную комнату. Саназаръ была въ бломъ кашемировомъ плать, изящно сидвшемъ на ней и красиво обрисовывавшемъ округлость ея невысокой груди, ея узенькихъ плечъ, всю ея тоненькую, гибкую, какъ тростникъ, фигуру. Въ этомъ плать она мн снова напомнила прежнюю Сафо. Ея миніатюрное личико, разрумяненное морозомъ, было восхитительно, въ ея большихъ карихъ глазахъ играла такая дтская радость, такое невинное блаженство, что я долго не могъ оторвать глазъ отъ нея и — гршный человкъ!— невольно позавидовалъ тогда счастію Горева.

Посл ужина, за которымъ была вынита бутылка шампанскаго, Горевъ помстился у ногъ Саназаръ и положилъ свою голову къ ней на колни. Она ласкала его волосы, безпрестанно наклонялась, чтобы поцловать его въ лобъ и давала ему нжныя названія, до моего слуха долетали и Tamo, mio carissimo, no tesore и проч. Горевъ, закрывъ глаза, находился въ томъ упоительномъ блаженств, когда весь міръ, съ его пошлостью, грязью и дрянью, исчезаетъ передъ вами, когда всмъ организмомъ вашимъ овладваетъ какое-то пріятное, мягкое чувство, чувство самодовольства, и вы вполн отдаетесь ему, вамъ жаль разстаться съ нимъ, какъ жаль разстаться съ хорошимъ сномъ, во время котораго вы переживали такія чудныя, свтлыя минуты. Глядя на эту идиллію, я, все-таки, не забывалъ, что подобное блаженство иногда покупается дорогою цною, что завтра, можетъ быть еще сегодня, Гореву придется пережить много тяжелыхъ минутъ, что разрывъ съ матерью, при его любящемъ сердц, не такая вещь, съ которою легко мирятся. И боле крпкія натуры пасовали передъ подобными обстоятельствами и смиренно клали оружіе… Но, Богъ съ ними, съ этими ненужными мыслями,— чуть не сказалъ я вслухъ,— неужели хоть на мигъ нельзя отршиться отъ рефлекціи и плыть по вол волнъ, авось прибьютъ он и въ надежной присташі? Я всталъ и подошелъ къ счастливой групп. Горевъ, увидвъ меня передъ собою, какъ будто опомнился, медленно поднялся съ пола и, взявъ Саназаръ за талію, подвелъ ее къ роялю и попросилъ спть что-нибудь. Я, разумется, также присоединился къ этой просьб.

Она взяла нсколько аккордовъ и, вроятно въ угоду Горева, запла романсъ ‘Безумная, я все еще его люблю!’, который она уже успла выучить и который нкогда такъ прелестно исполняла Віардо. Но убійственное произношеніе и безпрестанное подсказываніе Горева, такъ какъ Саназаръ никакъ не могла справиться съ трудными русскими словами, разрушали всю иллюзію, такъ что я чуть не обнялъ ее изъ благодарности, когда она, наконецъ, перешла въ итальянскимъ аріямъ. Casta diva изъ ‘Нормы’ она пропла ровно, ни одной рзвой нотой не выдала себя, но все это было исполнено такъ сухо, монотонно, безъ малйшей экспрессіи, что я опять заподозрилъ въ ней отсутствіе той артистической жилки, того священнаго огонька, который такъ обаятельно дйствуетъ на слушателя. Своего мннія я, разумется, не высказалъ, а Горевъ не интересовался имъ.

Но вдругъ Саназаръ, начавъ какую-то арію, оборвала ее и стала жаловаться на головную боль. Теперь только замтилъ я, что лицо ея пылало, а руки были холодны какъ ледъ, и посовтовалъ хать домой.

На обратномъ пути намъ дулъ рзкій встрчный втеръ. Саназаръ какъ ни куталась въ свою соболью шубку, не могла согрться, лихорадка трепала ее до такой степени, что она едва попадала зубъ на зубъ и не могла произнести ни одного слова. Встревоженный Горевъ веллъ гнать лошадей, ямщикъ, неистово гикая и махая кнутомъ, бшено мчалъ насъ по улицамъ, такъ что я дивился, какъ мы никого не задавили въ то время. Когда мы подкатили къ крыльцу, то Саназаръ была уже не въ состояніи выйти изъ саней, и мы на рукахъ внесли ее въ квартиру. Сбгавъ за докторомъ, я разстался съ Горевымъ, успокоивъ его надеждою, что завтра же все пройдетъ, что въ болзни Саназаръ нтъ ничего серьезнаго, что это легкій припадокъ лихорадки,— нсколько пріемовъ хины, и какъ рукой сниметъ. Но Горевъ разсянно слушалъ меня, какъ-то зловще, дико, смотрли его глаза, меня какъ-будто что-то кольнуло въ сердце и, спускаясь съ лстницы, я, не знаю самъ зачмъ, повторялъ подвернувшійся мн стихъ Лермонтова:

Болзнь его сразила, и съ собой

Въ могилу онъ унесъ летучій рой

Обманутыхъ надеждъ и горькихъ сожалній.

Идя на другой день въ контору, я завернулъ въ Саназаръ, чтобъ навести справки о ея положеніи. Тамъ мн объявили, что у нея воспаленіе легкихъ. Я нсколько минутъ не могъ придти въ себя, такъ ошеломило меня это извстіе, но въ комнату не ршился войти, не желая встртиться съ Горевымъ и быть свидтелемъ его скорби, мн просто страшно становилось за него.

Прошла недля, я боле не заходилъ къ Саназаръ, даже не справлялся о ней, боясь услышать какую-нибудь ужасную всть, мн хотлось лучше оставаться въ неизвстности, чмъ вдругъ столкнуться лицомъ къ лицу съ совершившимся, пожалуй, уже непоправимымъ фактомъ. Въ опер я также не встртилъ Горева, кажется, во весь сезонъ онъ еще манкировалъ въ первый разъ, наши общіе знакомые также не умли сказать мн ничего врнаго объ немъ. Съ тяжелымъ предчувствіемъ, которое не могла разсять даже забавная игра Лаблаша въ ‘Севильскомъ цирюльник’, вернулся я домой и нашелъ у себя на стол записку Горева, писанную карандашемъ: ‘Нашей Пиккол хуже, ради Бога, повидайтесь со мной’.

На другой день, чуть свтъ, я уже звонилъ у квартиры Саяазаръ, дверь мн отперъ самъ Горевъ, но, Боже, какую поразительную перемну нашелъ я въ немъ: щеки ввалились, глаза, горвшіе лихорадочнымъ огнемъ, были обведены синими кругами, онъ какъ будто сгорбился, съежился, какъ будто вдругъ постарлъ на десять лтъ. Увидя меня, онъ не могъ, да, повидимому, и не желалъ скрывать своего волненія, а прямо бросился мн на шею и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Мн стало жутко при вид этого горя, но я не зналъ еще тогда, не предчувствовалъ вовсе, какая страшная дйствительность ожидаетъ меня, въ тотъ моментъ она и въ голову не приходила мн, я только придумывалъ какъ бы мн успокоить, обнадежить, поднять упавшій духъ въ Горев. Наконецъ, онъ, какъ бы переломивъ себя, но, попрежнему, не говоря со мною ни слова, увлекъ меня въ спальню,— тамъ на кровати, прикрытый простынею, лежалъ трупъ Саназаръ.

У изголовья сидла ея старуха-мать, ея апатичный, безсмысленный взглядъ устремленъ былъ на покойницу, она не замтила нашего прихода, не шевельнулась съ мста, только ея сухія губы шептали молитву, а, можетъ быть, проклятіе. Я подошелъ къ кровати, слезы подступали у меня въ горлу, когда я смотрлъ на это крошечное созданье, на это миніатюрное блдное личико съ застывшею улыбкою на посинлыхъ губахъ, на эти сомкнутыя вки съ длинными темными рсницами, изъ-подъ которыхъ еще такъ недавно бойко глядли глаза, полные жизни и надежды. Не выдержалъ ея хрупкій организмъ, пригртый южнымъ небомъ, нашего лютаго свера, онъ на зар жизни подкосилъ существо, смерть котораго страшно отзовется въ душ Горева,— думалъ я,— истреплетъ, измучитъ ее, такую неожиданную утрату онъ не скоро забудетъ. Озаривъ блестящимъ метеоромъ его жизнь, она быстро угасла, толкнувъ его снова во мракъ, изъ котораго, Богъ всть, еще какой будетъ исходъ.

Похороны были назначены въ воскресенье, вс артисты оперной труппы присутствовали въ церкви, нкоторые изъ нихъ даже участвовали въ исполненіи Requiem’а. Нашъ кружокъ былъ въ полномъ состав, Меркъ, одтый во фракъ и блый галстукъ, возложилъ на блый глазетовый гробъ внокъ изъ иммортелей. Горевъ едва держался на ногахъ, на его лиц замерла какая-то странная, чтобъ не сказать безумная, улыбка и такъ и не сходила съ него во все время отпванія, но ни одной слезинки не проронилъ онъ: казалось, что въ эти дни онъ выплакалъ вс слезы. Когда процессія двинулась на кладбище, мы просили Горева ссть въ карету, но онъ наотрзъ отказался. Безъ шляпы, въ разстегнутомъ пальто, съ упавшими на лобъ волосами, которыми игралъ втеръ, онъ шелъ всю дорогу за гробомъ. Казалось, весь міръ закрылся для него, онъ походилъ скоре на автомата, чмъ на живаго человка.

Когда гробъ опустили въ могилу, выступилъ Кокони и хотлъ почтить память усопшей рчью, нарочно имъ для этого случая сочиненной, но полицейскій офицеръ воспротивился этому и просилъ насъ не нарушать порядка. Мы молча повиновались и размстились по каретамъ, чтобъ справить тризну по покойниц хоть въ Htel du Nord, Кокони, за неимніемъ мста, взобрался на козлы. Я сидлъ рядомъ съ Горевымъ, который всю дорогу былъ молчаливъ и угрюмъ и только просилъ насъ отпустить его домой, но мы на это не соглашались и почти насильно увлекли его съ собой. Меркъ былъ въ какомъ-то лирическомъ настроеніи, чего я прежде не замчалъ въ немъ, и мурлыкалъ себ подъ носъ:

Elle est morte vingt ans, jeune, heureuse, adore,

Morte en sortant d’un bal, qui nous mit tous en deuil.

Кокони за обдомъ напился, да такъ и не сказалъ своей рчи, никто изъ насъ не вспоминалъ о Саназаръ, какъ бы не желая бередить свжую рану Горева, который почти не прикасался ни къ одному блюду, а только пилъ. Меркъ и остальные товарищи разсуждали о предметахъ постороннихъ, неимвшихъ ни малйшаго отношенія къ покойниц. Взглядывая по временамъ на Горева, я замчалъ, какъ онъ постепенно пьянлъ и то хваталъ себя за голову, то облокачивался на столъ и вскидывалъ на насъ свои мутные глаза, силясь что-то сказать, но языкъ не повиновался ему, и онъ могъ только съ трудомъ, и то заикаясь, протянуть:

— Господа, вы видите во мн неудачника…

Но на этомъ слов рчь его оборвалась, онъ уронилъ голову на столъ и задремалъ.

Когда на другой день я зашелъ навстить его, то мн на квартир его объявили, что онъ, рано утромъ, ухалъ въ Финляндію.

IV.

Прошло нсколько мсяцевъ со дня смерти Саназаръ. Горевъ не возвращался изъ Финляндіи, я писалъ ему въ Выборгъ, но письма мои оставались безъ отвта. На двор стоялъ іюль, въ город духота была страшная, но мн, при моихъ занятіяхъ, ничего было думать о дач, и только по праздникамъ я позволялъ себ, вмст съ Меркомъ, единственнымъ членомъ нашего кружка, оставшимся въ Петербург, предпринимать какую-нибудь экскурсію in’s Grne. Любимымъ нашимъ мстомъ было первое Парголово. Мы обыкновенно отправлялись туда съ утра въ дилижанс и, выкупавшись въ тамошнемъ озер, бродили по тнистымъ аллеямъ Шувалова сада.

Разъ, гуляя такимъ образомъ, мы совершенно случайно наткнулись на знакомыхъ Мерка, знаменитаго въ то время пвца-ветерана русской оперы и двухъ братьевъ ‘музыкантовъ, лившихъ вмст на одной дач, изъ коихъ одинъ былъ дирижеромъ опернаго, другой балетнаго оркестра. Эти господа любили сильно выпить и устраивали у себя иногда гомерическія попойки, на которыя собиралось много молодыхъ людей, привозившихъ даже съ собою свое вино. Пресловутый Проня былъ душою этого общества, онъ обыкновенно прізжалъ на пар великолпныхъ рысаковъ, въ щегольской коляск. Его румяная физіономія въ золотыхъ очкахъ, съ надтымъ на бекрень цилиндромъ, была извстна всему Петербургу, о немъ разсказывали тысячу анекдотовъ боле или мене пикантнаго свойства, и подобная популярность ему, повидимому, сильно нравилась. Его неизмннымъ спутникомъ былъ актеръ, изображавшій первыхъ любовниковъ, тощій до нельзя субъектъ, но почему-то нравившійся женщинамъ, въ особенности купчихамъ. Этотъ актеръ имлъ обыкновеніе запивать раза три въ годъ, и каждый разъ расплачивался блою горячкою, такъ что вс дивились, какъ могъ такой, повидимому, слабый и хилый организмъ переносить такую страшную болзнь. Поправившись, онъ снова являлся на сцену, изображалъ и Хлестакова, и Чацкаго, а впослдствіи даже и Гамлета, и публика съ восторгомъ встрчала и провожала его.

Меркъ, хотя и не принималъ прямаго участія въ попойк, но, какъ циникъ, сильно любилъ смотрть на безобразную картину пьянства. Распутство въ то время допускалось во всхъ возможныхъ видахъ, этимъ какъ будто хотли отвлечь молодыхъ людей отъ тлетворныхъ идей Запада, и, дйствительно, тогдашнюю свтскую молодежь только и интересовали, что изумительный формы какой-нибудь наздницы изъ цирка, да ухарство французской актрисы, которая своими смлыми тлодвиженіями приводила въ трепетъ весь партеръ. Самая опера для свтскихъ людей была только модой, которую обойти было нельзя, истинные меломаны, строгіе цнители и судьи, такъ сказать, штудировавшіе каждую оперу, засдали въ верхнихъ ярусахъ и сильно возмущались, когда какой-нибудь хлыщъ, бряцая саблей, входилъ, во время представленія, въ залу и тмъ нарушалъ порядокъ спектакля. Настоящимъ храмомъ искусства для свтской молодежи былъ балетъ и циркъ, такого циркобсія, какъ въ то время, въ Петербург никогда не существовало, юные поклонники цирка не только не стыдились якшаться съ разнаго рода наздниками, но даже гордились дружбою какого-нибудь клоуна.

Въ тотъ вечеръ, въ который намъ съ Первомъ пришлось быть въ Парголов, оргія, устроенная на дач артистовъ, достигла своего апогея. Кто-то изъ гостей предложилъ ‘хоронить бутылку’, и вотъ, каждый, взявъ въ руки подушку и положивъ на нее пустую бутылку, подъ звуки марша изъ ‘Пророка’, шествовалъ съ ней по всмъ комнатамъ и обходилъ весь садъ. Всего забавне было смотрть на ветерана-пвца, тучнаго мужчину, лтъ за пятьдесятъ, какъ онъ, безъ сюртука, въ одной рубашк, съ серьезнымъ выраженіемъ на лиц, продлывалъ подобную нелпость. Посл этой церемоніи устроивались характерные танцы, и каждый старался превзойти своего соперника цинизмомъ своихъ тлодвиженій. А, между тмъ, тутъ собирались вс артистическія силы Петербурга, и никому въ голову не приходило заняться чмъ-нибудь боле изящнымъ и разумнымъ.

Налюбовавшись вдоволь этою живописною сценою, я уже предложилъ Мерку отправиться въ городъ, какъ вдругъ къ калитк сада подкатила пара маленькихъ, взмыленныхъ до нельзя, косматыхъ лошадей, и изъ четырехмстнаго финляндскаго шарабана вылзъ Горевъ, въ мекинтош и въ соломенной шляп на голов. Я до такой степени былъ пораженъ его появленіемъ, что не врилъ своимъ глазамъ и думалъ, что передо мной происходитъ все та же арлекинада, которой я только что былъ свидтелемъ.

— Въ Питеръ качу, такъ къ вамъ на перепутьи захалъ!— закричалъ онъ, здороваясь съ хозяевами.— Отъ Воронина, который вчера только что прибылъ къ намъ въ Выборгъ, я узналъ, что вы живете въ Парголов, да, въ добавокъ, на прежней дач. Дай, думаю, порадую ихъ своимъ визитомъ, авось не прогонятъ, да и самъ отдохну немного. Ухъ, какъ усталъ! Выхалъ-то рано, еще солнце не всходило…Ну, дайте чего-нибудь выпить,— пыли наглотался всласть, даже горло пересохло.

Осушивъ стаканъ вина, онъ обвелъ глазами все наше общество и вдругъ остановилъ ихъ на мн. Радость заиграла на его лиц, онъ вскочилъ со стула, бросился ко мн и крпко поцловалъ меня въ губы.

— Вы какъ сюда попали, цломудренный юноша?— заговорилъ онъ.— Какими судьбами очутились вы здсь, въ притон всякаго непотребства?— Не взыщите за слово, дорогіе хозяева.— По глазамъ вижу, что злодй Меркъ всему причиною,— сказалъ онъ, громко захохотавъ и обнимая Мерка.

Горевъ, на мои глаза, замтно поздоровлъ, его загорлое лицо, съ блымъ, открытымъ лбомъ, котораго какъ-то не тронулъ загаръ, такъ и дышало довольствомъ, громкій, раскатистый смхъ, какой-то необыкновенный блескъ въ глазахъ,— все доказывало, что ему хорошо живется, что прежнія тревоги улеглись, и образъ бдной Саназаръ окончательно стушевался. Прежняго, жалкаго, убитаго вида, которымъ онъ поразилъ меня въ день ея смерти и затмъ на похоронахъ, не было и слда. Передо мной стоялъ какъ бы другой, обновленный Горевъ, и я, признаться сказать, порадовался этой метаморфоз, она доказывала, что онъ, наконецъ, разстался съ несбыточными иллюзіями, взглянулъ на жизнь боле трезвыми глазами, обуздавъ увлекающіяся свойства своего характера, и ждетъ только случая, а, можетъ быть, этотъ случай уже и представился, чтобъ посвятить себя дятельности, боле практичной, боле разумной, чмъ та, въ которой онъ до сихъ поръ вращался.

Но, перебирая въ своемъ ум вс эти предположенія, я какъ-то невольно наткнулся на вопросъ: зачмъ Горевъ очутился здсь, у этихъ артистовъ, которыхъ онъ хотя и уважалъ, какъ лучшихъ представителей нашего русскаго искусства, но общаго съ ними ничего не имлъ, избгалъ даже ихъ общества, не желая встрчаться съ людьми, крайне ему не симпатичными, въ род Прони и др., и, сколько было мн извстно, былъ у нихъ всего разъ на дач, прошлымъ лтомъ, и то по случаю какого-то концерта, который устраивалъ пвецъ въ пользу вдовы одного умершаго музыканта? Если онъ, думалъ я, захалъ сюда, гд, наврное, разсчитывалъ встртить непріятныя ему личности, то у него есть какое-нибудь нужное, спшное дло до этихъ артистовъ,— дло, не требующее отлагательствъ. Натура Горева была такого рода, что если въ ней что загорлось, то задуманное онъ не откладывалъ въ долгій ящикъ, а старался осуществить немедленно, вступить въ борьбу, если нужно, со всми препятствіями и добиться результата, который иногда влекъ за собою самыя глупйшія послдствія. Мои предположенія какъ нельзя боле сбылись, потому что Горевъ, прощаясь съ хозяевами, вдругъ обратился къ одному изъ братьевъ-музыкантовъ, дирижировавшему опернымъ оркестромъ, и убдительно просилъ его захать къ нему завтра на квартиру.

— Дльце есть, мой милйшій, не откажитесь помочь,— прибавилъ онъ, любезно улыбаясь.

Такъ какъ Горевъ пріхалъ въ Петербургъ на цлую недлю, то у меня, разумется, было достаточно времени, чтобъ встрчаться и бесдовать съ нимъ. По случаю закрытія спектаклей въ Большомъ театр, мы уже боле не посщали Htel du Nord, а сходились у Доминика. Субботнихъ собраній лтомъ у Горева ле полагалось.

Однажды какъ-то обдая съ Горевымъ у Доминика, я коснулся вопроса объ его образ жизни въ Финляндіи, о тамошнемъ обществ, потому что, ршилъ я, нельзя же жить вчнымъ затворникомъ, обмнъ мыслей, чувствъ — вещь необходимая для человка, одной газетой или книгой не удовлетворишься.

— Въ уединеніи, можетъ быть, хорошо стихи писать,— добавилъ я, смясь,— но мы, какъ извстно, стиховъ съ вами не пишемъ.

Горевъ не сразу отвтилъ на мой вопросъ, я замтилъ въ немъ даже какую-то нершительность, ему какъ-то хотлось и не хотлось подлиться со мною тмъ предметомъ, который занималъ его въ настоящую минуту, а что у него засла какая-то мысль въ голов, я былъ вполн убжденъ, потому что по малйшему ненормальному выраженію его лица, по пустому намеку, случайно сорвавшемуся съ его языка, я привыкъ угадывать, что въ душ его творится что-то неладное. Наконецъ, поданное шампанское, которымъ онъ вздумалъ меня угостить, по случаю своего прізда, развязало ему языкъ.

— Познакомился я, батюшка мой, въ Выборг,— началъ онъ довольно твердымъ голосомъ, стараясь придать себ какой-то спокойный, равнодушный видъ,— съ одною женщиною, да, въ добавокъ, съ пвицею, нужно сказать. Родомъ она шведка, но не въ этомъ дло, а дло въ душ, которою ее надлила природа,— въ душ, чуткой ко всему прекрасному, возвышенному, если хотите. Ея эстетическое чутье меня просто поражаетъ. Голосъ у ней превосходный контральто, хотя необработанный, но въ немъ задатковъ бездна, при хорошей школ, изъ него выйдетъ что-то феноменальное, съ нимъ можно европейскую славу завоевать, тысячи нажить. Вотъ объ ея-то голос я и говорилъ съ нашимъ дирижеромъ и просилъ его пріхать во мн въ Выборгъ испытать ея силы, онъ въ этомъ дл компетентный судья, ему только разъ стоитъ послушать эту пвицу, чтобъ составить себ понятіе объ ея средствахъ, объ ея талант. А что талантъ у нея есть, и талантъ недюжинный, я убжденъ въ этомъ какъ нельзя боле, въ самыхъ ничтожныхъ романсахъ, проптыхъ ею,— съ итальянскою музыкою она пока еще незнакома,— она показала столько страсти, столько вкуса и такта, не будучи еще, замтьте, присяжною артисткою, что я окончательно пришелъ въ восторгъ,— ничего подобнаго я никогда не слыхивалъ, а на своемъ вку, какъ вамъ извстно, я переслушалъ не мало знаменитостей. Ни одно контральто, являвшееся на нашей сцен, не производило на меня такого впечатлнія, какъ голосъ моей новой знакомой, въ немъ столько силы, экспрессіи, наконецъ, души, что съ моей стороны было бы непростительно оставить прозябать подобный талантъ гд-нибудь въ Выборг. Ему мсто на европейской сцен… Затмъ самая ея фигура сценична до нельзя. Представьте себ полную, высокую женщину,— полнота ея, разумется, умренная,— съ чисто итальянскимъ лицомъ, немного смуглымъ, съ легкимъ румянцемъ, глаза темно-голубые, великолпные, носъ, ротъ, зубы,— все это безукоризненно,— хоть сейчасъ садись и пиши портретъ. И имя-то какое поэтическое — Эльвира. Появленіе ея на сцен, въ живописномъ костюм, при извстной театральной обстановк, произведетъ фуроръ. Щедрая природа наградила ее и драматическимъ, и комическимъ талантами, шутки ея, разсказы — просто прелесть, заслушаешься, а пніе ея, гд требуется нкоторая драматичность, производитъ впечатлніе потрясающее, самое лицо ея преображается, дикій огонь горитъ въ ея глазахъ, слова ея дышатъ такою жгучею страстью, что жутко становится… Одно горе,— прибавилъ онъ помолчавъ,— что она замужняя, положимъ, что она съ мужемъ не живетъ, мужъ находится гд-то въ Швеціи, но, все-таки, если до серьезнаго дло дойдетъ, то придется хлопотать о развод, а мн ни въ какомъ случа не хочется упускать этой женщины… Да, съ такимъ талантомъ, батюшка мой, можно чудесъ натворить, Европу удивить, голосъ ея — это такой капиталъ, которому позавидовалъ бы самъ Ротшильдъ.

Онъ, повидимому, увлекался, даже говорилъ какъ-то безсвязно, прибгалъ къ какимъ-то неудачнымъ сравненіямъ, но я не перебивалъ его, давая ему полную возможность высказаться вполн, чтобъ потомъ взвсить и обсудить со всхъ сторонъ его новое увлеченіе, разумется, молча, такъ сказать, про себя. Разбивать его иллюзій сразу я не хотлъ, да и не могъ,— не могъ потому, что, не видя и не зная этой пвицы, я не въ состояніи былъ судить, ложенъ или вренъ его взглядъ на нее. Но что въ его разсказ звучала фальшивая нотка, что его чувствами и помышленіями руководило то же самое увлеченіе, съ которымъ мы уже познакомились прежде, было ясно по нкоторымъ моимъ предположеніямъ. Красивая, молодая женщина, обладающая необыкновеннымъ голосомъ, проживающая гд-то въ Выборг и потшающая своими романсами тамошнихъ бюргеровъ,— явленіе довольно странное. Или она не такъ молода и красива, какъ это кажется Гореву, или это просто авантюристка, залетвшая изъ Швеціи въ Выборгъ, чтобы съ этого, якобы русскаго, города начать свое дальнйшее путешествіе по святой Руси и, при случа, обчищать карманы нашихъ легковрныхъ и увлекающихся соотечественниковъ.

Недли черезъ дв посл моего разговора съ Горевымъ, я какъ-то столкнулся съ Меркомъ у Доминика. Онъ лъ свой бутербродъ и выпивалъ обычную рюмку коньяку. Завидвъ меня, онъ сейчасъ же увлекъ меня въ отдльную комнату и, безъ дальныхъ околичностей, принялся говорить:

— А что я вамъ, почтеннйшій, доложу, такъ подивитесь, ей-Богу, подивитесь. Длалъ нашъ Егоръ Михайловичъ глупости колоссальныя, но теперь удираетъ такой chef d’oeuvre глупости, что только ахнешь, да руками разведешь, памятникъ ему за это, обелискъ мраморный слдуетъ соорудить. Вваливается во мн какъ-то нашъ другъ-дирижеръ, косматый, нечесаный, пьяный, по обыкновенію, и принимается разсказывать о своей экскурсіи въ Выборгъ, которую онъ, по милости нашего героя, надняхъ учинилъ. Новый идеалъ нашего барина знаете ли кто? Арфистка въ выборгскомъ трактир, заурядная арфистка, вотъ врод тхъ, что у Матюшкина, на Брестскомъ, пьяныхъ купчиковъ услаждаютъ. Прибыла она въ Выборгъ съ труппою бродячихъ музыкантовъ и по вечерамъ распваетъ чувствительные романсы, восхищаетъ ими толстыхъ бюргеровъ, а, по окончаніи спектакля, обходитъ почтеннйшую публику съ тарелкой. Ихъ грошевымъ подаяніемъ, извстное дло, не разживешься, тутъ этотъ народъ самъ деньгу любитъ. По словамъ моего пріятеля, голосокъ-то у нея дйствительно когда-то былъ, но такъ себ, дюжинный, съ низкими нотами отвратительнаго свойства, но, чтобъ съ нимъ теперь, когда ей чуть не за 30, завоевывать Европу, такъ подобная чушь можетъ придти въ голову только такому неизлчимому фантазеру, такому слпотствующему человку, какъ нашъ герой. На романсы, пожалуй, ея еще хватитъ, но идти дале нелпо, немыслимо, lasciate ogni speranza, какъ говаривалъ покойникъ Дантъ. Пессимистъ тоже старикъ былъ, не чета нашему Панглосу-Гореву. А нашъ Панглосъ стоитъ на своемъ, упрямъ какъ волъ, разругался даже съ дирижеромъ по этому поводу, тотъ такъ оплеванный и ухалъ. Пресловутая ея красота также поразить никого не можетъ: было когда-то нчто, но теперь это нчто обрюзгло, расплелось, остались одни глаза, да и въ нихъ далеко не та нга и страсть, о которой проповдуетъ Горевъ, а напоминаютъ они скоре взглядъ хищной птицы. При этомъ еще эта баба съ вульгарными манерами, грубая, съ ухватками рыночной торговки, идеи съ ней, разумется, не разовьешь, путнаго слова не услышишь,— какъ есть гиппопотамъ въ юбк. Но онъ съ своимъ дурацкимъ увлеченіемъ ничего этого не замчаетъ, цлые дни просиживаетъ съ ней въ трактир,— она тутъ и живетъ гд-то наверху,— поитъ шампанскимъ, букеты ей подноситъ,— это букеты-то въ выборгскомъ кабак, хорошъ гусь, нечего сказать!— умиляется передъ ней, какъ передъ Мадонной, разсыпаетъ свой бисеръ, а она передъ нимъ корчитъ угнетенную невинность: рыдая, повствуетъ ему о своей яко бы страдальческой жизни съ мужемъ,— вдь знаетъ, шельма, чмъ пронять нашего любвеобильнаго молодца,— называетъ себя графиней, ей-ей, не вру, но что внезапное разореніе, враги, судьба и прочая ерунда довели ее до бдственнаго положенія, въ которомъ она теперь находится. Подобнаго рода аттака, какъ вамъ извстно, всегда производила дйствіе на Горева, и онъ разнжился, расхныкался, упалъ къ ногамъ своей Дульцинеи, предложилъ ей свою любовь, квартиру въ Петербург, но она, какъ честная женщина, отвергла это смлое предложеніе, и, негодующая, взволнованная,— вдь, актерская-то жилка поди-ка и у ней нашлась,— наотрзъ объявила ему, что только одинъ бракъ можетъ соединить ихъ. Но чудакъ не унялся и теперь хлопочетъ о развод, соритъ деньгами, въ Питеръ нарочно за ними пріхалъ,— мать домъ какой-то продала, такъ ему тутъ, по отцовскому завщанію, часть пришлась,— а осенью и свадьбу наровитъ сыграть, шейте, почтеннйшій, фракъ, да къ Марцинкевичу почаще ходите, танцовать учитесь, неровенъ часъ, можетъ быть, и въ шафера понадобитесь.

Этотъ разсказъ произвелъ на меня даже гадкое впечатлніе, онъ далъ мн понять, что Горевъ постепенно опускается, нравственная почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ, самое увлеченіе его принимаетъ грубую, животную форму и оно не походитъ уже на то увлеченіе, которое руководило имъ при знакомств съ Каролиной, съ Саназаръ. Къ первой его влекло желаніе сдлать добро, поднять упавшую женщину, послдняя подкупала его своею красотою, своею изящною фигурою, наконецъ, своею артистическою карьерою, шевелившею его эстетическое чувство. На что дастъ ему Эльвира, если только портретъ, нарисованный дирижеромъ, вренъ? Въ ея голос, въ ея талант Горевъ тотчасъ же разочаруется, лишь только привезетъ ее въ Петербургъ, ему не замедлятъ открыть глаза,— нельзя же цлый вкъ ходить въ потьмахъ?— а тамъ, подъ свжимъ впечатлніемъ разбитыхъ надеждъ, пойдутъ упреки, вражда, пожалуй, ненависть, можетъ быть, паденіе, а Горевъ не далекъ отъ паденія,— онъ уже на всемъ скаку къ погибели, какъ живописно выразился Меркъ.

Пріхавшій изъ Выборга Воронинъ уже усплъ повдать Мерку, что за послднее время Горевъ сильно измнился. Ни умная книга, ни серьезный разговоръ боле не занимаютъ его, онъ старается избгать ихъ, его влечетъ какая-то непреодолимая, темная сила къ Эльвир, вино начинаетъ становиться его потребностью, а она какъ будто нарочно поощряетъ эту слабость, потому что это длаетъ его боле щедрымъ, боле податливымъ. Постепенно заманивая его въ разставленную ловушку, она позволяетъ ему и цловать, и обнимать себя, но не дале, а, между тмъ, вино производитъ свое дйствіе, разжигаетъ животную страсть, которую удовлетворить пока нельзя. Единственный выходъ изъ этого глупаго положенія,— это бракъ, и Горевъ, какъ утопающій, хватается за него, но, вмсто того, чтобъ вынести его на берегъ, этотъ бракъ непремнно утопитъ его.

Шутка Мерка сбылась: въ первыхъ числахъ сентября я получилъ отъ Горева, уже съ недлю пріхавшаго въ Петербургъ, записку, въ которой онъ приглашаетъ меня быть шаферомъ на предстоящей его свадьб. Эльвира прибыла изъ Выборга только наканун церемоніи и передъ отъздомъ въ церковь явилась въ квартиру Горева въ сопровожденіи какой-то пожилой женщины въ темно-гранатовомъ шелковомъ плать и турецкой шали. Костюмъ Эльвиры не походилъ на костюмъ новобрачной: на ней было черное файевое платье съ высокимъ лифомъ, на груди торчалъ небольшой розанъ, ни вуаля, ни даже перчатокъ я не замтилъ. Когда Горевъ представилъ меня ей, то она любезно протянула мн свою большую, съ широкою ладонью, руку и груднымъ, низкимъ голосомъ заговорила со мною по-нмецки о великолпіи Петербурга, который ей удалось только видть мелькомъ, о дружб моей съ Горевымъ, о самомъ Горев и т. д.

Это была женщина высокаго роста, корпулетная, широкоплечая, съ пышною грудью, крупныя черты придавали ея лицу грубый, чувственный видъ, ея темно-голубые глаза смотрли какъ-то зло, дерзко, въ нихъ, дйствительно, было что-то хищническое, вообще вся ея наружность не произвела на меня отраднаго впечатлнія и я, вспомнивъ гуманную, мягкую натуру Горева, невольно вздохнулъ о немъ.

Внчаніе отличалось замчательною простотою: не было ни пвчихъ, ни излишняго освщенія, вообще отсутствовала всякая торжественность, родныхъ Горева не было въ церкви: мать, хотя и дала, скрпя сердце, свое согласіе на бракъ, но хать на свадьбу отказалась. По прізд изъ церкви, былъ сервированъ ужинъ, только близкіе пріятели Горева, какъ-то: Воронинъ, Меркъ и др., получили приглашеніе, постороннихъ гостей не было. Горевъ, повидимому, былъ счастливъ, доволенъ своею судьбою, на его немного обрюзгломъ лиц сіяло полнйшее блаженство, но пилъ онъ умренно, не отходилъ отъ своей Эльвиры и такъ и пожиралъ ее глазами. Она, впрочемъ, довольно равнодушно относилась къ нему, въ ея лиц незамтно было ни нжности, ни даже особой любви къ нему, она, повидимому, пропускала мимо ушей все, что онъ нашептывалъ ей. Гд же та обаятельная страсть,— подумалъ я,— о которой такъ горячо говорилъ Горевъ? Все это такъ прозаично, заурядно, чтобъ не сказать пошло, нужно быть крайне ослпленнымъ животною страстью, чтобъ увлечься этою массивною женщиною, въ которой вс т благородныя, возвышенныя чувства, о которыхъ проповдывалъ Горевъ, если только они когда-нибудь существовали, давнымъ-давно притупились, осталась лишь одна забота о плоти, и, дйствительно, она ла отлично.

Посл ужина открыли рояль. Эльвира грузно опустилась на табуретъ, неловко, какъ-то непривычно уронила свои громадныя руки на клавиши и запла контральтовую партію изъ ‘Лукреціи Борджіи’, которую, вроятно, проходилъ съ ней самъ Горевъ. Голосъ ея показался мн грубымъ, сильно тронутымъ, низкія ноты рзали ухо, ни малйшей экспрессіи не замтно было въ ея пніи, какою-то сухостью, деревянностью, если можно такъ выразиться, отзывалась вся проптая ею застольная пснь. Съ итальянщины она перешла къ шведскимъ романсамъ, но отъ нихъ повяло такою казенщиною, такою скукою и отсутствіемъ всякой мелодіи, что мы только пожимали плечами, и каждый изъ насъ, вроятно, думалъ: да, вдь, это та же арфистка Лизхенъ на Крестовскомъ, у Матюшкина, но только той, разумется, никто и никогда особеннаго голоса или таланта и не приписывалъ. Меня бсила, возмущала слпота Горева, такъ что я, несмотря на свой мирный характеръ, былъ бы не прочь поколотить его въ эту минуту. А онъ, между тмъ, усвшись на стул въ углу, съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ каждое слово Эльвиры, такъ сказать, смаковалъ каждую ея нотку, такого восторга, какимъ озарено было лицо его въ этотъ моментъ, я никогда не видывалъ, даже пніе Фреццолини не производило на него такого впечатлнія, въ глазахъ его стояли слезы, какая-то блаженная, идіотическая улыбка блуждала на его губахъ. Мн стало скверно за него, я отвернулся и встртился съ насмшливыми глазами Мерка. Его длинная, сухая фигура, съ язвительнымъ взглядомъ, съ саркастическою усмшкою, съ цинизмомъ, которымъ, казалось, была проникнута каждая складка его некрасиваго лица, напомнила мн Мефистофеля. Я не могъ не подойти къ нему и не спросить его мннія о пніи Эльвиры, но онъ, не отвчая на мой отвтъ, только буркнулъ мн въ ухо знаменитый стихъ Барбье:

C’est une femme aux larges flancs, anx puissantes mamelles.

— А это, почтеннйшій, почище всякаго голоса, поврьте мн,— добавилъ онъ.

Горевъ, несмотря на довольно почтенный возрастъ и на значительно тронутый голосъ Эльвиры, не терялъ надежды видть ее на сцен и съ этою цлію, черезъ два мсяца посл своей свадьбы, ухалъ въ Италію, поселился въ Милан и пріискалъ знаменитаго маэстро, которому платилъ громадныя деньги, чтобъ сдлать изъ Эльвиры первоклассную пвицу. Но вс усилія почтеннаго маэстро увнчались только тмъ успхомъ, что онъ, просидвъ съ нею нсколько мсяцевъ на партіи Розины, подготовилъ ее для перваго дебюта.

Дебютъ этотъ состоялся на сцен какого-то провинціальнаго городка. Эльвира потерпла полнйшее фіаско, свистки и неистовый хохотъ не умолкали во все время представленія, и нужно было удивляться нахальству, съ которымъ она приставала къ импрессаріо, чтобъ онъ допустилъ ее второй разъ на сцену, ссылаясь на то, что ея первый дебютъ не удался потому, что она была, не въ голос и сконфузилась передъ незнакомой публикой. Но импрессаріо всми силами отдлывался отъ назойливой дебютантки и даже по этому поводу чуть не вступилъ въ рукопашную борьбу съ Горевымъ, который кричалъ, что итальянская публика такъ мало развита, что не въ состояніи понять искусства и таланта его жены, что ея мсто не на жалкой провинціальной сцен, а на сцен лондонскаго или парижскаго театровъ. Упрямый импрессаріо посовтовалъ ему хать туда попытать счастія, но Горевъ не похалъ, а вернулся въ Миланъ, гд, встртивъ русскихъ, принялся истреблять съ ними коньякъ.

Эльвира, взбшенная неудачею и какъ бы мстя итальянской публик за нанесенное ей оскорбленіе, по цлымъ днямъ не отходила отъ рояля и надрывалась до хрипоты, какъ бы желая своимъ пніемъ взбудоражить весь домъ. Но итальянцевъ не такъ-то легко вывести изъ терпнія, они такъ привыкли къ крику, къ уличному гаму, такъ сжились съ нимъ, что ни одинъ сосдъ, ни одна сосдка Эльвиры не изъявляли никакого протеста. Горевъ, проводя цлые дни въ кофейняхъ, заглядывалъ домой только вечеромъ, нердко подъ хмлькомъ, вслдствіе чего происходили сцены, и Эльвира, какъ фурія, бгала по комнат, проклинала свою судьбу, плакалась, что связалась съ пьяницей, а онъ, унижаемый и оскорбляемый, ползалъ за ней на колняхъ, вымаливалъ прощеніе и понемногу пилъ чашу стыда и позора.

А, между тмъ, деньги постепенно истощались, знаменитому маэстро было отказано, и самый домашній бюджетъ былъ значительно сокращенъ. Эльвира, думая найти въ Горев человка богатаго, жестоко разочаровалась, когда узнала, что средства его не велики. Это обстоятельство еще боле взбсило ее, она почувствовала какую-то ненависть къ несчастному Гореву, не скрывала этой ненависти при постороннихъ и не могла смотрть на него равнодушно. Его фигура, лицо, самыя манеры и привычки,— все подвергалось осмянію, онъ стоически переносилъ вс эти оскорбленія и не возражалъ противъ нихъ, слдуя своему рыцарскому принципу не обижать женщину, хотя тоска грызла его, раскаяніе въ сдланномъ промах, и промах непоправимомъ, постепенно прокрадывалось въ его душу, онъ сознавалъ всю гадость, всю пошлость своего положенія, но пересилить себя не могъ, не могъ порвать связи съ этой женщиной и, попрежнему, не терялъ надежды видть ее на сцен, врилъ, какъ это ни глупо было, въ ея талантъ. Ему совстно, больно было явиться на родину, не завоевавъ своей жен громкаго успха, не осуществивъ тхъ надеждъ и ожиданій, которыми такъ хвалился передъ нами.

Но вскор одинъ случай заставилъ его иначе взглянуть на жену: какой-то шелопай изъ русскихъ, шатавшійся за границей безъ всякаго дла, даже безъ всякой цли, втерся къ нему въ домъ и, пользуясь его постояннымъ отсутствіемъ, завелъ интригу съ Эльвирой. Интрига эта хотя и увнчалась успхомъ, но вскор, какими-то путями, дошла до свднія Горева. Тотъ, въ одинъ прекрасный день, засталъ ихъ въ расплохъ, вышелъ скандалъ, ловеласъ бжалъ и Горевъ, ошеломленный этимъ открытіемъ, понялъ, наконецъ, съ какою женщиною иметъ дло. Въ немъ заговорило оскорбленное самолюбіе, онъ осыпалъ ее упреками, но, вмсто того, чтобъ разстаться съ нею, онъ ршился хать въ Россію и хать вмст съ нею.

Разочарованный въ своихъ надеждахъ, возмущенный до глубины души измною Эльвиры, не имя на рукахъ дла, которое одно только могло спасти его, Горевъ, какъ тнь, бродилъ по Петербургу. Онъ, повидимому, утратилъ всякій интересъ къ жизни, опера была забыта, встртить въ его рукахъ газету было рдкостью, міръ умеръ для него, осталась одна Эльвира съ своею ненавистью, съ своимъ отвращеніемъ къ нему. Любовь къ ней, любовь непонятная, ничмъ необъяснимая, еще жила въ душ его, казалось, что въ самой ненависти Эльвиры онъ находилъ особое наслажденіе, для него было блаженствомъ напоминать ей объ измн, доводить ее до изступленія, когда она, какъ мегера, съ искаженнымъ лицомъ, съ поднятыми кулаками, бросалась на него. Подобными дйствіями онъ какъ бы старался заявить о своемъ существованіи, занять хоть какое-нибудь мсто въ ея сердц, равнодушіе ея терзало, жгло его.

Его напуганному воображенію все мерещилось, что она затваетъ новую интригу: во всякомъ знакомомъ съ ней мужчин онъ видлъ соперника, а знакомыхъ мужчинъ у ней было не мало, въ особенности между итальянцами-музыкантами, участвовавшими въ оперномъ оркестр. Своей артистической профессіи, какъ она выражалась, она не желала покинуть и по цлымъ днямъ упражнялась въ пніи. Въ ея квартир нердко устраивались концерты, ее занимало до глупости то обстоятельство, что она хоть дома разыгрывала роль примадонны, льстивые итальянцы не скупились на похвалы, а Кокони цловалъ у нея руки и называлъ ее divina Elvira. Горевъ постоянно присутствовалъ на этихъ концертахъ, блдный, жалкій, съ налитыми кровью глазами, теребя свою бороду, которую отростилъ еще за границей, онъ шатался изъ комнаты въ комнату, прислушиваясь къ звукамъ любимаго голоса и безпрестанно подкрпляясь виномъ. Нердко эти концерты заканчивались бурею, перебранка Горева съ Эльвирой принимала грандіозные размры, его визгливый голосъ раздавался по всей квартир, и испуганные итальянцы едва уносили ноги.

Судьба Горева, этого милаго, честнаго энтузіаста, съ нравственными, гуманными побужденіями, которыя, при другихъ условіяхъ, могли бы принести извстную пользу, но теперь сослужили ему плохую службу, не переставала занимать меня, и я нердко посщалъ его, старался поднять въ немъ духъ, пробудить въ немъ интересъ въ жизни, но онъ, видимо, тяготился моими совтами и даже сердился на меня. Когда мн случалось бывать у него во время его отсутствія, Эльвира, изобразивъ на своемъ лиц страдальческую мину, не жалла красокъ, чтобъ очернить въ моихъ глазахъ Горева, говорила, что прежде любила его, какъ бога, но его постоянное пьянство оттолкнуло ее, что нтъ того дня, чтобъ онъ не являлся домой пьяный и не осыпалъ ее упреками, которыхъ она не заслуживаетъ. Жизнь съ нимъ сдлалась ей въ тягость, она нсколько разъ обращалась къ нему съ предложеніемъ разойтись, но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ и какъ зврь стережетъ свою добычу, чтобъ потомъ вдоволь натшиться ею.

Вино, дйствительно, сдлалось необходимою потребностью Горева, онъ съ утра уходилъ въ Htel du Nord и тамъ, въ компаніи какихъ-то странныхъ личностей, знакомство съ которыми въ прежнее время ужаснуло бы его, проводилъ время за водкой, не брезгая циническими разговорами, не брезгая пошлостью, грязью этихъ людей. Встрчи съ прежними пріятелями онъ даже избгалъ, и я только одинъ еще сталкивался съ нимъ.

Въ числ его новыхъ знакомыхъ былъ румяный, здоровенный итальянецъ, кажется, флейтистъ въ оркест, онъ чаще всхъ посщалъ Эльвиру, постоянно бражничалъ съ Горевымъ и нердко привозилъ его пьянаго домой. Эльвира долго заискивала его расположенія, онъ, повидимому, первое время избгалъ ея заигрываній, но, наконецъ, не устоялъ и въ одинъ прекрасный день очутился въ объятіяхъ Эльвиры. Кто-то изъ прислуги выдалъ эту тайну.Гореву, дло дошло чуть не до ножей, и бдный мой пріятель поплатился блою горячкою.

Этотъ эпизодъ произведу страшную перемну въ Горев: тлвшая въ сердц его любовь къ Эльвир превратилась теперь въ ненависть, въ какую-то систематическую, расчитанную ненависть. Онъ съ какимъ-то злорадствомъ язвилъ, терзалъ женщину, кусая до крови губы, онъ съ наслажденіемъ упивался ея бшенствомъ и, какъ тигръ, игралъ своею добычею, но выпустить изъ рукъ не могъ, берегъ подл себя ненавистное существо какъ бы съ умысломъ, какъ бы желая вызвать ее на преступленіе. Измученная до нельзя, Эльвира, затаивъ злобу въ душ, отдлывалась только виномъ и постепенно спаивала его. Онъ пилъ, а, между тмъ, организму его, видимо, слаблъ, появились признаки смертельной болзни, но Эльвира и не думала принимать особыхъ мръ, она даже не допускала къ нему родственниковъ, ссылаясь на то, что онъ не желаетъ ихъ видть. Она, повидимому, жаждала его смерти, и, когда призванный ею врачъ объявилъ ей, что Гореву не протянуть и недли, лицо ея озарила злобная, торжествующая улыбка.

Мн какъ-то разъ удалось проникнуть въ его квартиру. Это было рано утромъ. Въ кабинет, на широкомъ диван, исхудалый, съ помутившимися глазами, въ одномъ бль, лежалъ Горевъ и, узнавъ меня, даже обрадовался, грустная улыбка заиграла на его лиц, слеза выкатилась изъ его глазъ и онъ глубоко вздохнулъ.

Видъ этого несчастнаго человка, побитаго судьбою за свои чистыя стремленія, за свои благородныя, хотя подчасъ и нелпыя увлеченія, сильно взволновалъ меня. Родись онъ, думалъ я, при боле благопріятныхъ условіяхъ, не знай онъ гнета, царившаго надъ нами, давившаго каждое чувство и мысль, онъ нашелъ бы себ подходящую дятельность,— ни въ ум, ни въ дарованіяхъ ему отказать нельзя,— не бросился бы онъ въ самоубійственныя увлеченія и не растратилъ бы своихъ силъ на пустяки. Ни характеръ его, ни мягкое, податливое сердце сдлали его неудачникомъ, а та среда, въ которой онъ жилъ и которая взрастила его, его терзала, мучила неправда, царившая въ этой сред, онъ возсталъ противъ нея, но его протесты были встрчены насмшнами, вчнымъ чиновникомъ онъ быть не могъ, другой дятельности для ума не находилъ, и вотъ, махнувъ рукой на все, онъ отдался влеченіямъ сердца, приведшимъ его къ печальной развязк.

Разговоръ нашъ былъ непродолжителенъ. Горевъ не заикался ни о чемъ, что терзало и мучило его въ эти послднія минуты, въ немъ, повидимому, уже умерли вс надежды и желанія, злоба и любовь, отвращеніе, полнйшее отвращеніе къ жизни звучало въ его грустныхъ словахъ, смерть, одна смерть, а съ нею и вчный покой и вчное забвеніе, занимала вс его помышленія. Съ тяжелымъ предчувствіемъ разстался я съ нимъ, свиданіе наше было послднее: черезъ нсколько дней я получилъ извстіе о его смерти.

Нашъ кружокъ проводилъ его до кладбища, бросилъ послднюю горсть земли на его прахъ, а Меркъ, вмсто надгробной рчи, обращаясь къ намъ, торжественно сказалъ:

— Et le combat finit faute de combattants.

А. Ильинскій.

‘Русская Мысль’, No 11, 1883

НЕУДАЧНИКЪ.РАЗСКАЗЪ.

Читайте также:

НЕУДАЧНИКЪ.
РАЗСКАЗЪ.