И. Н. Средний-Камашев
Несколько замечаний на рассуждение Г. Надеждина ‘О происхождении, свойствах и судьбе поэзии так называемой романтической’
Несколько замечаний на рассуждение Г. Надеждина ‘О происхождении, свойствах и судьбе поэзии так называемой романтической’, Средний-Камашев Иван Николаевич, Год: 1830
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.
В 2-х т. Т. 2
М., ‘Искусство’, 1974
Не привязчивое желание, столько свойственное критикам, собирать соринки в каждом нововыходящем сочинении и, с другой стороны, не литературная приязнь, так часто основывающаяся на различных отношениях, заставили нас с особенным вниманием прочитать эту диссертацию, нет: но общее дело, столько жалких споров о романтизме и классицизме, а к довершению всего, признаемся, и положения (Thè,ses) самого сочинителя. Ибо тогда как у нас, русских, у северных затворников, до сих пор почти оставшихся чуждыми и умственной, и литературной, и политической жизни Европы, есть еще люди, упрямо отвергающие чисто исторические события, каково событие романтизма в летописях словесности, есть еще люди, не признающие никаких существенных законов слова, кроме постановленных Аристотелем будто какою-то деспотическою властью в его ‘Поэтике’ и ‘Риторике’, когда есть еще такие люди, г. Надеждин рискнул сказать, что этот романтизм, это оссиановское существо, колеблющееся между смертию и жизнью в головах некоторых из наших ученых и литераторов, уже не существует, уже скрылось в развалинах минувшего и должно оставить по себе одно только воспоминание. Читатели могут вообразить себе, как должна быть велика радость антиромантиков, не хотевших от страха видеть своего врага, когда отыскался еще из-под знамен самого романтизма антиромантик, г. Надеждин, возвестивший, что этот лютый зверь, грозивший, подобно огненному змею, пожечь все пыльные фолианты с их аристотелевскими правилами, писанными красными чернилами, уже убрался восвояси, в жилище мертвых. Но что скажут об этом люди рассудительные, не принадлежащие ни к какой партии? Разумеется, они не встретят романтического беглеца — да простит нам г. Надеждин это выражение, сказанное совсем не с тем, чтобы унижать его,— не встретят с объятиями отверстыми, потому что им нечему радоваться, но захотят узнать только истину. Им-то и посвящаются сии строки.
Прежде всего считаем за нужное познакомить беспристрастных наблюдателей всего литературного с самою диссертацией г. Надеждина, показывающею гибкий ум и начитанность сочинителя. Начав весьма основательно с того, что такое поэзия, и определяя ее силою творческого духа, автор сообразно периодам жизни нашей планеты разделяет и ее на первобытную, классическую и романтическую. Романтическая поэзия, говорит он, существовала, но уже не существует. Произойдя из недр природы человеческой, а не из недр природы внешней (в противоположность классической), она долженствовала ограничиться периодом средних веков, коего духа была развитием, а так как мир, в котором мы живем теперь, продолжает автор, совершенно отличен от мира средних веков, то и восстановление романтической поэзии для нас невозможно, так называемый романтизм наш, по мнению его, есть только бездушное подражение истинному романтизму, служащее нам в укор и унижение. Наконец, г. Надеждин заключает рассуждение свое положениями: что для излечения современной поэзии от ложного романтизма лучшим средством должно быть изучение поэзии классической и что нашему отечеству в особенности предоставлено оградить себя от псевдоромантической заразы. Таков ход и содержание всего рассуждения, вообще с большою последовательностью и остроумно написанного.
Но для того, чтобы принимать или отрицать положения автора, должно прежде объяснить себе, что разумеет он под романтизмом. Итак, постараемся же показать в историческом развитии духа значение, данное ему сочинителем рассуждения, и тогда уже, соображаясь с мыслью, а не словом, будем судить об истине или ложности им предлагаемого.
Жизнь человеческого духа,как и всякая жизнь, есть явление. Но так как каждое явление есть следствие борения двух основных сил, духа и материи, то есть начала, в лоне своем содержащего источник всеобщего бытия, и начала, пользующегося сим бытием как чем-то ему данным и потому получающим уже вещественность, условленность, то, следовательно, борение сих двух начал должно быть и темою жизни человеческого духа. Очевидно, что это борение должно начинаться под перевесом посторонней, первобытной силы, всем управляющей, и кончиться перевесом силы внутренней, уничтожающей всякую связь между частями и потому разрушительной. Таков ход всякой жизни. Возьмите, например, человека, в частности, как существо более организованное. В первом периоде его бытия в нем в высочайшей степени обнаруживается сила, совершенно связующая его с силою по преимуществу, так что земные элементы в нем слишком мало действуют, все остается в нем еще не развитым, не самостоятельным, не материальным, но имеющим ко всему этому возможности. Дайте ж время, дайте совершить ему половину своего течения, и вы увидите его уже в полной действительности, вполне развитым и, следовательно, материальным, самостоятельным, до тех пор пока эта самостоятельность, имея следствием своим постепенное удаление от первоначальной, связующей силы, в собственном эгоизме своем не найдет для себя погибели. Говоря даже в физическом смысле, что значит, например, самое дряхлеющее тело, как не совершенное разобщение составных частей его, так сказать, обосабливающихся, не повинующихся общим требованиям организации. Как же назвать теперь эту первоначальную силу, произведение которой есть сама материя? Разумеется, для человека, как ее следствия, она будет внешнею, между тем как эта материальность, этот эгоизм для него, как для существа частного, будет внутренним. Читателям покажется, может быть, странным, если мы скажем, что даже самое то, что мы называем духовностью человека, то есть степени ума и воли, суть только возвышения его к величайшей материи, между тем как инстинкт есть обнаружение первобытной, божественной силы, но мы просим не привязываться к словам, а вникать в смысл их, ибо слова суть только знаки.
Итак, допустим, что начало жизни вообще есть в высочайшей степени внешнее, мы должны то же сказать и об начале духовной жизни всего человечества. Г. Надеждин полагает в нем бессознательное единство обоих миров, духовного и материального (по Асту и другим немецким писателям), но мы видим в этом выражении только следствие иного образа воззрения, смысл остается тот же, ибо бессознательность для сознающего, то есть человека, есть в высочайшей степени внешнее, и, следовательно, бессознательное единство материи с духом есть высочайшая внешность, точно так же как сознание тождества духовности и материи есть высочайшая, идеальная идеальность, трансцендентализм. Каков же теперь должен быть ход жизни человечества от этой внешности? Разумеется, постепенно ко внутреннему, в котором она должна искать своего разрушения. Сколько должно назначить степеней этого хода? Главных две, то есть внешнюю жизнь человека и внутреннюю. Но сия внешняя жизнь, нисходя ко внутренней, непременно должна была перейти еще степень, степень внутреннего во внешнем, то есть, выступая от бессознания, сознать себя во внешнем, потом, идя еще далее, сознать себя во внутреннем и потом уже идти к своему разрушению, к высочайшему сознанию.
Прилагая это к жизни человечества литературной, мы получаем, таким образом, два направления: одно от самого начала ее с неисторических времен в восходящих степенях до совершенного развития классицизма, другое от упадка классицизма, переродившегося в романтизм, до совершенного исчезновения его в пустынях дряхлеющей души человечества. И вот почему можно сказать, что романтизм еще и теперь не кончился. С другой стороны, продолжая деление, если допустить поэзию первобытную, теократическую и дать ей место до рождения девяти муз благословенной Греции и пения рапсодий слепца Гомера, то, конечно, и упадок романтизма должно отделить в особенный период. И вот почему г. Надеждин считал себя вправе сказать, что романтизм уже не существует.
Но и на это можно оказать еще несколько значительных возражений. Г. Надеждин доказывает, что романтизм уже кончился, доказывает тем, что мы не имеем ни Дантов, Тассов, Калдеронов, Камоэнсов и Шекспиров, ни трубадуров, менестрелей и миннезингеров, тем, что это романтическое рыцарство средних веков нам уже чуждо совершенно и что рушилось феодальное -правление, тем, что исчез в народах европейских тот воинский дух, в котором будто бы воспитался романтизм и без которого будто бы существовать не мог, и, наконец, тем, что Реформация имела большое влияние на политическое и религиозное бытие народов и что изменилась самая даже философия. Все это совершенная правда. Действительно, наш век весьма отличается от средних веков рыцарства, обнаруживших романтизм в полнейшем его развитии (maximum), но отличаться и почти ни в чем не сходствовать — большая разница. Г. Надеждину, дабы оправдать свое положение, должно бы доказать, что в нас не осталось, или, лучше сказать, очень мало осталось тех черт характера веков средних, так к нам близких, осталось покрайней мере не более, сколько в Гомеровой ‘Илиаде’ вы отыщете следов индийской ‘Махабхараты’. Но справедливо ли это?
Мы до сих пор еще те же европейцы, которые были за пять столетий тому назад: у нас та же религия, несмотря на то, что Реформация была причиною многих изменений, политическая жизнь наша есть непосредственное следствие феодализма, и мы до сих пор не забыли еще графств и баронств с их замками и огромными титулами, наконец, самая философия наша вполне еще носит на себе признаки происхождения ее из форм человеческого духа, мы до сих пор те же еще рыцари, но только охладевшие, если у нас и нет Дантов, Тассов, Шекспиров, то мы имеем Байронов, Гёте, хотя не представляющих романтизма в цветущем его состоянии, но по крайней мере ясно носящих на себе признаки романтического происхождения, что осмеливаемся оказать даже о самом Гёте. Где ж этот перелом, открывающий лам мир новый? Автор, без сомнения, согласится, что римляне и по духу и по внешнему бытию своему были совсем не то, что жители Эллады, но и те и другие считаются классиками, ибо носят на себе в главном одну общую черту.
Отвергая, таким образом, мнение г. Надеждина, мы готовы сказать еще более — готовы сказать, что у народов европейских даже и нельзя ожидать совершенно новых форм жизни, какой бы то ни было: нравственной, духовной или политической — точно так же как нельзя допускать перерождений s природе физической, ибо сколько бы мы ли жили, но готское или норманнское происхождение европейцев всегда отзовется даже у позднейших потомков точно так же, как индийцы, египтяне и китайцы всегда останутся народами восточными точно потому же, почему не греки и римляне развили новый мир романтизма. Мы отживаем свой век, и нам разве только поэтому надобно вводить и классицизм, как советует г. Надеждин, чтобы потерять все существенное и остаться в одних формах, классицизм для нас был бы теперь румяна, которыми старые кокетки вызывают на увядшие щеки свои цветущие года юности. Неужели ж этого хочет г. Надеждин?
По нашему мнению, если можно ожидать какого-нибудь решительного перелома, который мог бы служить эпохою во всяком отношении, то должно ожидать его в Америке, где народы юные еще только готовятся к жизни, на это указывает вся история веков от самого начала мира. У восточных народов, сего животворного источника на всей планете нашей, не развился классицизм, они остались при своей первобытной поэзии. Но уже перейдя в Грецию и Италию, перемешавшись, они образовали новый мир. Тогда было первое переселение народов. Как скоро ж Греция и Рим кончили век свой, собственно греки и римляне погибли. Тут явились народы новые, свежие силами, и тема романтизма отозвалась в нескольких столетиях. Теперь, когда и это склонилось к упадку, где должно искать опять бодрой, неподдельной жизни? Там, где сама история указывает на новость, так сказать, оригинальность бытия,— в Америке! Здесь-то лет и не может быть романтизма в том смысле, в котором принимает его г. Надеждин. Новая земля, новые народы, собранные со всех концов вселенной,— вот элементы физические этого будущего мира, новая жизнь, оторванная огромными безднами вод даже от воспоминаний о прошедшем,— вот духовный элемент его. Но и Америка не вступила еще до сих пор в права свои.
Итак, из всего, здесь предложенного, очевидно, что мы не можем оказать еще, будто романтизм кончился, у нас нет нашего Гомера, который, подобно Гомеру древнему, открывшему поприще классицизма, заключал бы в XIX столетии поприще романтизма. Может быть, это Гёте. Но где ж новый певец веков будущих, его мы не знаем, думаем, что он не известен также и самому автору.
Следуя нити своих умозаключений, г. Надеждин называет современную нам поэзию бездушным подражением романтизму, служащим нам в укор и унижение. Находимся в необходимости спросить у себя: что бы разумел г. Надеждин под современною поэзией? Поэзию Байрона, Гёте? Стыдно и грешно назвать их подражателями! Они имеют слишком много самостоятельности, слишком много души, образованной из начал романтических, приноровленных непосредственно к духу нашего времени и обстоятельствам, они — неподдельные органы поэтической жизни нашего столетия! Если же автор имеет в виду мелочных писак, наводняющих литературу, то стыдно и грешно определять ими современное направление эстетической жизни целой Европы!
Как бы то ни было, мы охотно приняли бы положение г. Надеждина, если бы он согласился ограничить его, сказав только, что мы не чистые романтики, говоря в его смысле. Но невозможно допустить советов его — поправлять классицизмом то, что должно считать недостатком возраста человеческого духа. Мы не больны, а лечить можно только болезнь! Автор в первом, основном положении своем сказал: ‘Ubi Vita, ibi Posis’ — где жизнь, там и поэзия, какой же жизни хочет он от какого-то механического соединения классицизма с романтизмом? Повторяю, механического, несмотря на оговорки сочинителя, потому что в творческом духе нет ни классицизма, ни романтизма, потому что он в каждое мгновение воссотворяет новое, сообразное вечно изменяющимся условиям своего бытия. Что произвела французско-классическая школа? Надутость — и только! В этом соглашается сам автор! Что ж было причиною этой надутости? Неестественное или, лучше сказать, непрямое, ненастоящее направление, болезнь утомленного духа, растерявшегося в мечтаниях. Неужели тем же хочет лечить нас и теперь г. Надеждин? Нет! Это видно из собственных его мыслей.
Мы слишком далеки от того, чтобы не отдавать должного классицизму, :в поэтическом отношении по всему праву он становится выше направления романтического, и мы первые от души готовы советовать каждому со всевозможным прилежанием изучать писателей классических, но совсем не для того, чтобы по образцу их клеить что-нибудь, столько же, по-видимому, далек от этого внутренне и сам г. Надеждин. В чем же дело? В том, что вместо советов его изучать классицизм и романтизм в его смысле, как старые формы, он забыл о главном — об изучении сущности человеческого духа, современного направления нравственного мира и той одежды идей, в которую облекаются они по потребности века, указующего возраст человечества: иначе и классицизм, и романтизм, и Noсе возможные соединения их останутся пустою игрушкою, забавою мелочных умов, не согретых ни малейшею искрою истинно поэтического пламени, постигающего внутренне то, что выше и классицизма и романтизма,— природу или, что все равно, жизнь в бесчисленных, могущественных изменениях ее, которых классицизм и романтизм суть только утлые немногие остатки, выкинутые океаном бытия на берега исторических воспоминаний. Ubi Vita, ibi Posis.
Далее, в последнем положении своем, сочинитель говорит, что нашему отечеству предоставлена радостная надежда соединения классического и романтического миров. Доказав, что таковое соединение есть химера или по крайней мере не сделало бы чести стране, где получило бы свое начало, мы и жалеем и не жалеем, что должны разочаровать наших читателей от патриотического предчувствия автора касательно возвышения таким образом России на степень литературной законодательницы будущих веков. Лучше не сделать ничего, чем сделать дурно.
Заключаем сии немногие замечания на рассуждение г. Надеждина желанием в скором времени прочитать другое, равного с ним достоинства. Ибо вменяем себе в обязанность еще раз повторить, что множество прекрасных мыслей выкупают вполне недостатки, на которые мы хотели обратить внимание читателей потому, что они касаются весьма важного предмета в области словесности.