B. М. Грибовский
B. М. Грибовский
Несколько встреч с А. С. Сувориным
(По личным воспоминаниям)
Несколько встреч с А. С. Сувориным
(По личным воспоминаниям)
* * *
* * *
* * *
Несколько встреч с А. С. Сувориным, Грибовский Вячеслав Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
По прекращении гайдебуровской ‘Недели’ сотрудники ее разбрелись в разные стороны. Некоторые, например, М.О. Меньшиков, М.Н. Мазаев и др., перебрались в ‘Новое Время’, в том числе и я.
С Алексеем Сергеевичем Сувориным меня познакомил влиятельный член редакции Б.В. Гей, который предложил мне явиться к издателю ‘Нового Времени’ в весьма странный приемный час — около полуночи. Меня ввели в громадную комнату, ярко освещенную электричеством. Мельком я заметил ряды заставленных книгами полок или книжных шкапов по стенам, различные предметы искусства, между прочим удивительно тонко выполненное мраморное изваяние женщины. Внимание мое было устремлено на то место, где у стола, заваленного книгами, газетами, глубоко опустившись в кресло, сидел и делал какие-то заметки на лоскутке бумаги создатель и руководитель влиятельнейшей русской газеты.
Протягивая руку, А.С. Суворин подал вид, будто бы хочет привстать со своего места и взялся даже за свою отделанную серебром палку, на которую слегка опирался, когда ходил. Ни тени какой-либо важности или делового настроения не выражалось на его лице. Его старческие черты светились приветливостью: он слегка улыбался, приподнимая брови и углы рта.
— Очень приятно, садитесь, вы курите? — начал он. — Вы читаете в университете, вас что-то поругивают?
— Да, — отвечал я, — к сожалению, моя магистерская диссертация вызвала тридцать шесть бранных рецензий…
Суворин засмеялся, брови его поднялись еще выше, а лицо стало еще приветливее.
— Это хорошо, когда ругают, — заметил он, — немцы говорят: много врагов, много чести… А сколько меня ругали? Кто меня не ругал? Обидно, когда свои ругают… Не ругают только того, кто или очень сладок, или очень пресен, в ком толку нет. А как ваша диссертация называется?
Я сказал.
— Не читал, — продолжал Суворин, — не знаю, вы писали о Византии — это очень интересно… Вот рассказы ваши в ‘Неделе’ читал… Свежо, свежо… там, где о французских студентах, Мопассана напоминает… Вы пробуйте… Художественная жилка и журналисту не мешает… Наоборот, она полезна… Хорошо, когда журналист думает образами… У французов и ученые думают образами, вот хотя бы Ренан, — это немцы засушили историю…
Суворин говорил отрывистыми фразами, то взглядывая на собеседника, то бегая взглядом по сторонам. Он хотел продолжать, но в это время вошли покойный Скальковский и ныне благополучно здравствующий А.П. Никольский. Скальковский сразу внес жизнь в эту громадную комнату. Он только вернулся из театра и шумно, остроумно и образно передавал свои впечатления. Суворин слушал его с интересом и с удовольствием. Я заметил, что, смеясь, он всегда наклонялся немного вперед, причем брови концами вверх поднимались почти под прямым углом, а губы собирались в сборку, как будто бы хозяин не хотел давать им воли. В эти минуты лицо Суворина становилось необычайно мило и привлекательно: ум, добродушие, некоторое лукавство сквозили в его прищуренных смеющихся глазах. В этот вечер мне не удалось больше беседовать с великим русским журналистом, но зато я присматривался к нему. После веселых разговоров о театре Суворин заговорил с А.П. Никольским, который писал тогда в ‘Новом Времени’ свои горячие и глубоко продуманные статьи против общины, предупреждая позднейший закон 17-го июня 1910 года.
Здесь мне пришлось увидеть Алексея Сергеевича в другом настроении. Очевидно, он живо переживал и чувствовал то, что думал. Суворин был тоже против общины.
— Община, община, — сердился он, — нам, изволите ли, нужен был немец Гакстгаузен, чтобы изъяснить, что община -наше спасение, наше национальное изобретение. Кому же нам и верить, как не немцу… Уверовали, в остаток крепостного права… Вы там несовершенства, недостатки общины указываете, — говорил он Никольскому, — все это хорошо, верно, правильно, да не в том дело… Наше народничество остатки крепостничества защищает и не понимает этого, и вы не понимаете…
— Нет, понимаю, — слегка улыбаясь, возразил Никольский.
Только что сердившийся, морщившийся и стучавший о пол своей палкой Алексей Сергеевич вдруг поднял голову, улыбнулся прекрасной добродушной приветливой улыбкой и произнес:
— Ну, вы-то понимаете, да дело не в этом… Тогда напишите об этом в газете.
Несколько времени спустя после первого знакомства с Алексеем Сергеевичем я встретился с ним на одном из ‘беллетристических обедов’, устраиваемых покойным Даниилом Лукичем Мордовцевым в ресторане Донона на Мойке у Певческого моста. Эти обеды, представлявшие собою в некотором роде свободную беллетристическую академию, собирали тесный круг участников, пополнявшийся товарищеским выбором. Они описаны П.П. Гнедичем в одном из последних номеров ‘Исторического Вестника’ за 1911 г. На этих обедах Суворин бывал редко, но его приезд был всегда шумно приветствуем и вызывал большое оживление. Мы сидели уже за столом, когда Алексей Сергеевич вошел, с шумными восклицаниями все встали ему навстречу. Его усадили между Случевским и Каразиным. Разговор до появления Суворина шел о допущении на ‘беллетристические обеды’ дам-писательниц. На этот счет участниками были установлены отрицательные строгие правила, которые несколько раз порывался отменить поклонник дамских дарований В.И. Немирович-Данченко. По этому поводу заведывавший распорядительской частью Мордовцев поручил одному молодому даровитому художнику изобразить в особом альбоме обедов башню, окруженную со всех сторон водой, к башне на лодке едет Немирович-Данченко с большим грузом дам-писательниц, а из бойниц башни со всех сторон грозно высовываются в виде копий писательские перья, с которых капают ядовитые чернила. Суворину показали это изображение, и он начал громко смеяться.
— И вы против женщин? — спросил у него через стол Немирович.
— Я не против женщин, — смеясь отвечал Алексей Сергеевич.
— Нашего полку прибыло, — с торжеством воскликнул Данченко, но Случевский его остановил.
— Мы говорили о допущении в нашу башню дам-писательниц, — заметил он, — я сам не против женщин, но мы говорим, желательны ли они на наших обедах?
— Конечно, нет, — отвечал, по-прежнему смеясь, Суворин.
— Да почему же? — горячо воскликнул Немирович-Данченко.
— Да так.
— Нет, да почему же?
— Да не к чему…
Никакие дальнейшие расспросы и настояния не привели ни к чему. Алексей Сергеевич смеялся, щурился и о чем-то тихо переговаривался с Каразиным, с которым, по-видимому, у него была близость. По крайней мере, Суворин несколько раз ласково покрывал своей ладонью верхнюю часть кисти руки Каразина. Алексей Сергеевич ничего не ел за обедом, и бокал с шампанским тоже все время простоял опорожненным лишь до половины.
К концу обеда произошло маленькое происшествие, насмешившее всех. На Случевском был форменный камергерский вицмундир с плоскими пуговицами и добавочными маленькими пуговками на ложных продольных карманах фалд. Константин Константинович приехал прямо с какого-то официального собрания.
— А где же ваши ордена? — спросил Суворин Случевского.
— В кармане, — спокойно отвечал тот, вынимая из боковых карманов виц-мундира два владимирских креста и две звезды, — это по форме: там они при виц-мундире, а здесь — в виц-мундире.
— А правда, говорят, будто бы у чиновников под каждым крестом в груди покоится одно доброе чувство? — шутя продолжал Суворин.
— У тех из чиновников, — с деланной серьезностью отозвался Случевский, — которые берут кресты не с добрым чувством, а таких много, потому что за эти кресты и звезды приходится платить довольно дорого.
Со Случевским тоже, по-видимому, Алексей Сергеевич был ближе, чем с другими, и они вместе уехали после обеда, кажется, в театр.
Когда вышло в свет изданное Сувориным сочинение покойного Шильдера ‘Император Александр Первый’, Алексей Сергеевич поручил мне написать в ‘Новом Времени’ статью об этой книге. Предварительно мы имели с ним по данному поводу продолжительное собеседование, причем Алексей Сергеевич высказывал свои взгляды на эпоху царствования Александра Благословенного и вообще на русскую историю императорского периода.
— Какая загадочная личность Благословенный, — говорил он, — ведь он знал о декабристском заговоре… Зачем же он не принимал никаких мер? Пускай, думал, попробует тоже один из братьев, что значит царствовать. Или он хотел, чтобы конституционные мечтания его молодости сбылись после него или в конце его жизни ненасильственным путем, без его участия? Может быть, он боялся недовольства среди крепостников из высших классов! Вот тема для романа. Ведь дал же он конституцию Польше и Финляндии, почему же не дал коренной России? Он боялся? Он боялся придворной интриги, погубившей его отца? Он думал, пусть само собой… будет соблюдена видимость… Вынудили… Я, мол, не сам… обстоятельства заставили… Ведь тоже трудно им… царям-то… Николай Павлович боялся освободить крестьян, хотел, но боялся… Кого? Сановников и рядовых крепостников… А разве Александр II не боялся? Не даром он уговаривал дворянство, что если не начать сверху, начнется снизу… Ведь это наше дворянство презирало народ… Ну, конечно, я говорю только о крепостническом дворянстве и чиновничестве… Ведь для них Россия — это имение, откуда получаются доходы, а настоящая родина там, за границей, где эти доходы проживаются… Говорят, евреям трудно, их преследуют… Хорошо… А каково нашему мужику?.. Ведь евреев не порют, а наших порют, этого самого камаринского мужика… (Это говорилось до того времени, когда высочайшим указом было уничтожено телесное наказание в волостных судах)… нашего сеятеля и хранителя…
Алексей Сергеевич был большой поклонник Алексея Петровича Ермолова, вследствие чего поручил мне в статье о книге Шильдера остановиться на личности Ермолова и из царствования Александра Благословенного по этому поводу сделать заход в царствование Николая Павловича. Когда статья была написана, тогдашний редактор ‘Нового Времени’ Ф.И. Булгаков из-за Ермолова забраковал всю рукопись.
— Вы пишете о Ермолове, а надо об Александре, — заявил он.
— Но я только попутно…
— Тогда вычеркните Ермолова…
Я пошел к Алексею Сергеевичу. Тоже уже царила глухая ночь, но Суворин разбирался в каких-то бумагах, а свежеразрезанная книга лежала около стола на стуле. Я объяснил ему упрямство Булгакова. Суворин долго не отвечал, по-прежнему роясь в бумагах. Наконец он нашел, что было надо, прочел и отложил в сторону. Потом встал, запахнул халат и, постукивая палкой, пошел вниз в редакцию. Я следовал за ним.
Он прошел прямо в комнату Булгакова. Наступил любопытный момент, что скажет и как поступит Суворин. Я думал, что он потребует разъяснения, почему не печатается написанная карандашом по его распоряжению статья, но Алексей Сергеевич поступил иначе.
Булгаков, болезненный, издерганный, раздраженный человек, сидел спиной к топившемуся камину, с каким-то рваным оренбургским платком на плечах, и безжалостно марал чью-то статью. Суворин сел около него в кресло, загородившись каминным экраном.
— Тут есть один фельетон, голубчик, — начал он спокойным тоном, — об Александре… Он когда у вас пойдет?
Булгаков злобно сверкнул на меня своими очками.
— Он не пойдет, — резко отвечал он.
— Так вы лучше всего поставьте его в субботу.
— В нем более пятисот строк, — опять огрызнулся Булгаков.
— Он обстоятельно написан, — также спокойно продолжал Алексей Сергеевич, — а что вас на четверговых обедах не видно?
— Еще меня там недоставало!
Суворин сохранял невозмутимое спокойствие. Я много слышал об его вспыльчивости и несдержанности и был прямо поражен необычайной выдержкой.
— Ну, прощайте, голубчик, — произнес он на прощанье и направился к выходу.
Еще Суворин находился в коридоре, когда Булгаков у себя поднял целый скандал.
— А-а, — кричал он, — вы жаловаться… Тут в редакторское дело вмешиваются, тут редактировать не дают… Черт побери всех… Я ухожу, я сейчас ухожу… Не будет ваш фельетон напечатан, ни одной строки не напечатаю…
Булгаков продолжал бесноваться. Я вышел в коридор. В редакции было почти пусто. Алексей Сергеевич стоял в переходе и, опершись на палку, слушал выкрики Булгакова. — Как расходился, ишь ты, — произнес он, добродушно улыбаясь и качая головой, когда я, проходя мимо, ему поклонился.
Он умел ценить старых служащих и мирился с их строптивостью, пока она не переходила границы.
Статья была напечатана с небольшими сокращениями в ближайшую субботу.
Когда в 1904 году Н.Н. Перцовым было основано ‘Слово’, я примкнул к кружку его сотрудников, стал редко бывать в редакции ‘Нового Времени’ и долго не видал Алексея Сергеевича, пока не встретил его при особых обстоятельствах.
Как известно, накануне 17-го октября 1905 года в среде представителей повременной печати возникла мысль о необходимости общими силами бороться за осуществление явочного порядка издания газет и журналов. Я слышал, что Суворин сам высказывался за желательность такой борьбы. Союз изданий самого различного направления, объединившихся с указанной целью, наконец организовался, и заседания газетных и журнальных представителей происходили в помещении редакции ‘Слова’ и ‘Нового Времени’ во втором этаже суворинского дома. Организация собраний заключалась в том, что от каждого издания присутствовали редакторы и по двое представителей, избранных сотрудниками. От сотрудников ‘Слова’ представительствовали я и С.Ф. Савченко-Бельский.
Когда в первый раз мне пришлось очутиться на собрании в редакции ‘Нового Времени’, наборщиками была объявлена забастовка. Насколько помнится, это было 19-го октября. Я вошел в зал, где было очень накурено и шумело множество голосов. Масса народа толпилась в помещении. Мелькали знакомые и незнакомые лица. Знакомились и разговаривали друг с другом без того грубо сектантского предубеждения, которым обыкновенно отличаются взаимные отношения русских людей неодинаковых политических воззрений. Точно забыта была вековая русская рознь и восторжествовала наконец мысль, что настоящее дело можно делать только сообща.
Открылось заседание. Между прочим собранию были представлены два представителя от наборщиков, которых вызвали, чтобы с ними поговорить о забастовке. Кажется, это были члены совета рабочих депутатов. Многие из числа собрания полагали, что после 17-го октября, в такую горячую ответственную минуту печать не могла молчать, она должна была говорить и знакомить читающую массу с положением вещей. Наборщики же еще действовали по инерции, чего они требовали, я не помню, чуть ли не учреждения ‘демократической республики’ и введения ‘всеобщей, равной, прямой и тайной’ подачи голосов. Тогда уже это было в моде.
Наборщикам-депутатам пытались изъяснить суть дела, но они оставались непреклонны. Любопытно было наблюдать, как эти два испитые, неуклюжие, медлительные человека в синих косоворотках и мешковатых пиджаках импонировали собравшемуся цвету тогдашней журналистики.
К ним обращались с необычайным почтением и смирением. Несмотря, однако, на все обращенные к ним просьбы и разъяснения, наборщики оставались непреклонны. Тогда последовало еще одно предложение. Представитель ‘Журнала для всех’, какой-то господин прекрасной интеллигентной наружности, с волнистыми каштановыми кудрями и серой барашковой шапкой в руке, заявил наборщикам:
— Господа, я понимаю, что вы не позволяете выходить консервативным изданиям, но неужели вы не позволите нам, либеральным, отстаивать дело народа?
‘Консервативные’ журналисты переглянулись. В зале сразу сильно запахло старым духом главного управления по делам печати, только наизнанку. Видимо, сами ‘либеральные’ смутились. По крайней мере, сидевший рядом со мною весьма симпатичный и умный журналист, сотрудник, кажется, ‘Сына Отечества’ или ‘Нашей Жизни’, Ганфман с неудовольствием покрутил головой и отвернулся от автора предложения. Прочие тоже молчали.
Господину с прекрасной интеллигентной наружностью дал урок один из рабочих:
— Ежели, — начал он тихо и с запинками, но вместе с тем и с уверенностью, — ежели мы вам позволим, либеральным, а тем не позволим, так оно будет несправедливо, нехорошо. Одним позволить, так и другим тоже, а без того оно нельзя, невозможно. Вот, скажут, одним позволяют, другим не позволяют… а уж если… там всем равно — по справедливости…
Эта справедливость, живущая в груди простого наборщика и отсутствующая в интеллигентном журналисте, умилила тогда многих.
Затем собранию для обсуждения был поставлен следующий вопрос: как обеспечить единство борьбы за новые права печати? Было предложено установление круговой поруки, применение которой должно было заключаться в том, что статью, за которую страдало одно издание, обязывались перепечатать у себя все остальные участники союза и таким путем, так сказать, распылить ответственность.
По этому вопросу много говорил сотрудник ‘Русской рабочей газеты’ Воробьев. Этот еще очень молодой, но и очень самоуверенный человек лепетал скороговоркой о значении пролетариата, о том, что пролетариат не допустит, что пролетариат не нуждается ни в ком… Слово ‘пролетариат’ выпаливалось через каждые три-четыре мгновения.
Пролетариат, как известно, был тогда в моде. Поэт Минский издавал пролетарскую ‘социал-демократическую газету’, где сотрудничала ‘пролетарка’ Тэффи, талантливый Сологуб писал социал-демократические стихотворения, ломая в пролетарских виршах свое недюжинное дарование… Неудивительно, что петушиный задор Воробьева не встретил достойного отпора старших, а видевший на своем веку виды Homo Novus г. Кугель все-таки умилился и со вздохом произнес:
— Какая убежденность, какая свежесть чувства!
Я пытался возражать юному социал-демократу, но он не слушал и только повторял ‘пролетариат’, ‘пролетариат’.
— Заладила сорока Якова и честит им всякого, — заметил кто-то из ‘консервативных’.
Я встал и отошел к двери, ведущей в соседнюю полутемную комнату. Кто-то оперся сзади на мой стул. Я оглянулся. Это был Суворин. Я встал, предлагая свой стул Алексею Сергеевичу.
— Сидите, сидите, голубчик, — прежним приветливым тоном произнес он.
Я еще раз указал ему на стул. Суворин сел и с дружеской лаской, как это он делал с Каразиным на ‘беллетристическом обеде’, взял своей ладонью верх кисти моей руки. В это время в зале происходили шумные прения. Представителями ‘Нового Времени’ являлись А.А. Столыпин и А.А. Пиленко. Оба они горячо доказывали, что слепая перепечатка всего, что бы ни было напечатано в пострадавшем издании, не может быть вменена в обязанность всем членам союза. Со свойственной ему талантливостью Пиленко развивал ту основательную мысль, что такие газеты, как ‘Новое Время’, которые представляют собой миллионные предприятия, не могут идти на риск закрытия с таким же легким сердцем, как только вчера возникшие летучие сатирические листки вроде многочисленных тогда ‘Пуль’, ‘Стрел’, ‘Пулеметов’ и т.п.
В самом деле эти листки представляли собой своеобразный журнальный пролетариат, решительно ничем не рисковавший в материальном смысле и потому способный на всякую выходку.
Несмотря на всю ясность положения вопроса, многие из ‘либеральных’ спорили до слез и доказывали, что представители ‘Нового Времени’ нарушают товарищеское единение и равноправность. Среди общего шума и гвалта Суворин вдруг поднялся со своего места и твердым, хотя тяжелым шагом подошел к столу и положил на него свою палку. При появлении его вдруг все смолкло.
— Вот что, — послышался его уверенный голос среди общей тишины, — Пиленко говорил правильно: ‘Новое Время’ — миллионное дело, с ним связаны судьбы сотен людей, и оно не может рисковать так, как разные грошовые листки. Но мало того. Вы для чего сюда собрались? Делать общее большое дело… Так надо его делать, как следует, не по-мальчишески, не так, как вон этот (Алексей Сергеевич кивнул на ‘пролетария’ Воробьева). Нужно выбрать такие пути и средства, чтобы совместно идти к цели, нужно делать дело разумно. Мало ли что напечатает какой-нибудь листок в горячечном бреду или просто по глупости… Неужели все это должно ‘Новое Время’ да и все другие перепечатывать? Ведь это же смешно… Не надо срамиться…
Суворин говорил, не прося ни у кого слова, не справляясь о том, имеет ли он право говорить, и его слушали, не перебивая и даже не проронив ни одного слова. Речь его звучала уверенно и властно. Видно было, что говорил человек, привыкший к тому, чтобы его слушали.
Суворин кончил и снова отошел к двери, где сидел ранее. Его окружила группа лиц. Кто-то высказал предположение, что иной листок нарочно напечатает глупость, чтобы подвести многим ненавистное ‘Новое Время’ под обух.
— Я этого не думал и не думаю, — отвечал Алексей Сергеевич, — идет большое святое дело, надо сделать его, мы переживаем исторический момент и теперь не время мальчишеским выходкам… Нужен здравый смысл…
Возобновившиеся прения не привели ни к чему, и Суворин, недовольный и раздраженный, тяжелым шагом ушел во внутренние комнаты.
Опубликовано: ‘Исторический Вестник’. 1912, No 10, с. 181-190.
Исходник: http://dugward.ru/library/gribovskiy_v_m/gribovskiy_v_m_neskolko_vstrech.html