Несколько возражений тов. А. Макаренко, Кононов А., Год: 1939 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

НЕСКОЛЬКО ВОЗРАЖЕНИЙ тов. А. МАКАРЕНКО¹

А. Кононов

¹ В порядке обсуждения.

Статья тов. Макаренко {См. No 17 ‘Д. Л.’ за 1938 г.} является попыткой методологически обосновать вопросы стиля детской литературы.

Методология охватывает явления стиля, поэтому несколько необычно звучит один из тезисов статьи:

‘То, что мы требуем от писателя в обязательном порядке, лежит за пределами стиля, как такового: реалистическая наполненность темы, яркость и выразительность образов и характеров, эмоциональная взволнованность текста и подтекста — вот то, чего мы во всяком случае ожидаем от художественного произведения’.

Само по себе утверждение автора, что все его требования лежат за пределами темы статьи, звучит оригинально, ибо статья посвящена как раз вопросам стиля.

Все перечисленное тов. Макаренко никак не может лежать за пределами стиля. Наоборот, оно тесно связано со стилем. Стилю и является средством выражения ‘реалистической наполненности темы’.

Ошибка тов. Макаренко заключается в стремлении схоластически расчленить, разложить по воображаемым полочкам стиль, тему, содержание, ‘яркость и выразительность образов’ и т. д. — представить их функционирующими обособленно, раздельно, по своим особым внутренним законам.

Другое утверждение автора статьи ‘Стиль детской литературы’, мягко выражаясь, еще более спорно:

…’Если, — пишет он, — писатель беден в самой своей реалистической правде, невыразителен и неразборчив в образах,, сер и скуп в своих явных или скрытых эмоциях, мы осудим его произведение независимо от того, какие им употреблены художественные приемы и cредства’.

Осуждать-то, конечно, можно и ‘независимо’, но, ведь, самая-то бедность (или богатство) образов, серость (или яркость) воспроизведенных эмоции явно зависят от художественных приемов и средств автора.

И анализировать эти понятия раздельно, изолированно, это значит схоластически расчленять нераздельное, органически связанное, взаимно обусловленное.

Проявляя склонность к искусствен, ному расчленению явлений, неразрывно между собой связанных, Макаренко в то же. время смешивает понятия, явно различимые: язык и стиль.

Особенно наглядно это видно из его слов:

‘Нужно говорить не о канонах стиля, а о тенденциях стиля, принимающих самые разнообразные выражения, в зависимости от того, какой ребенок, с какой подготовкой, с какими устремлениями берет нашу книгу’.

Интересно сопоставить эти слова с другим заявлением тов. Макаренко:

…’мы требуем, чтобы у каждого писателя был свой стиль, отличающий его от всех остальных писателей’.

Пожелание, чтобы каждый писатель имел свою собственную ярко выраженную творческую индивидуальность, _а не был бы имитатором чужих стилевых приемов, во всех отношениях законно и возражений вызвать не может.

Однако остановимся на этом вопросе: хорошо, писатель должен иметь свой стиль, ему одному свойственный, неповторимый (или повторимый в порядке имитации, подражания со стороны эпигона), но не может же писатель иметь несколько ‘стилей’, в зависимости от возраста читателей, для которых он пишет ту или иную книгу. Не идет ли здесь речь о языке книги? И не смешивает ли тов. Макаренко двух понятий (язык и стиль), путать которые не полагалось бы?

Могут возразить: спор идет в данном случае о терминах, а не о принципиальной стороне вопроса.

Но в статье методологической пренебрегать точностью терминологии не следует: сбивчивость определений может повлечь за собой ошибочность и даже противоречивость принципиальных формулировок.

Такую противоречивость мы и имеем налицо в статье тов. Макаренко.

С одной стороны, он утверждает, что стиль автора должен меняться в зависимости от того, какой ребенок, с какой подготовкой берет книгу, а с другой стороны, отмечает, что книга, рассчитанная на определенный возраст, — всегда слабая книга, хорошо то произведение, которое с одинаковым интересом читают и ребята одиннадцати лет, в юноши семнадцати лет, и взрослые.

Нельзя же предположить, что требование тов. Макаренко о том, чтобы стиль книги менялся в зависимости от возраста читателей, относится только к ‘слабым’ книгам? Стоит ли вырабатывать правила для авторов слабых книг? И так как этой целью тов. Макаренко, конечно, не задавался, то противоречивость его формулировок — неоспорима.

Кстати, о книге, интересующей читателей любого возраста. Речь идет несомненно о высоких образцах художественного творчества, о шедеврах.

И здесь мысль автора статьи ‘Стиль детской литературы’ нужно только чуть-чуть повернуть, чтобы она стала правильной. Утверждение: ‘лучшая книга та, которая читается всеми возрастами, слабая — та, которая интересна только для определенного возраста’ должно потерять свою категоричность. Мыслима хорошая книга для детей (предположим — шедевр), читаемая с интересом взрослыми, и это несомненно — яркий признак высокого качества книги, как произведения художественного. Но мыслим шедевр — произведение, написанное для взрослых, а для детей непригодное, и это не является признаком качества книги.

‘Мадам Бовари’ и ‘Крейцерова соната’ не перестали быть величайшими творениями мировой литературы оттого, что они рассчитаны на ‘определенный возраст’, на взрослого читателя.

Здесь, мне кажется, уместно будет перейти к одной из основных ошибок тов. Макаренко, к его тезису: ‘Детская книга способна выдержать любую тематику’.

К этой мысли он обращается дважды — в начале статьи и в ее конце. И если вначале его слова звучат еще не вполне категорически, ‘трудно представить себе такую тему, которая не могла бы быть предложена детям’, то конец статьи звучит уже вполне безапелляционно и двух толкований не допускает.

С полным, видимо, чистосердечием тов. Макаренко пишет:

‘Если бы кто-нибудь указал такую тему, которая возможна в литературе для взрослых и кажется противопоказанной в литературе для детей, то это значило бы только, что проблема такой детской тематики еще не разрешена и следует над этой проблемой потрудиться’.

Такую тему указать не трудно. Если для тов. Макаренко не будет убедительным пример с тематикой уже названных произведений: ‘Мадам Бовари’ и ‘Крейцерова соната’, то я позволю себе привести пример более резкий. Не так давно в один из толстых московских журналов принес свои новый рассказ крупный писатель, обладающий очень своеобразной манерой письма. Рассказ, как признала редакция журнала, отличается высокими художественными достоинствами. Тема рассказа: последние дни последнего публичного дома в нашей стране. Время действия: начало революции.

Как по мнению тов. Макаренко — ‘стоит потрудиться’ над этой темой, чтобы осветить ее в литературе для детей?

Предвижу возглас: это утрировка, такая тема не нужна и для взрослых, и т. д.

Но ведь написана же ‘Яма’ Куприна! И несомненно прочитана тов. Макаренко.

Да и мало ли тем, отраженных в книгах для взрослых и непригодных, сколько бы над ними ни ‘трудиться’, для ребят.

Это настолько, казалось бы, наглядная истина, что против нее воевать трудно. Однако воюют. Тов. Макаренко не одинок.

Иронические реплики о ‘противопоказанности’ той или иной тематики, о недопустимости суживать кругозор наших ребят, об антипедагогичности ‘запретных тайн’ и пр. и пр., — весь этот инвентарь аргументов имеет свою историю. Он связан с привлекательной для многих возможностью занять ‘левую’ позицию в вопросах педагогики. Своей очень ‘левой’ формулировкой: ‘даже обыкновенная половая любовь не может быть исключена из сферы детской тематики’ (стр.

тов. Макаренко странным, образом перекликается с ‘теоретиками’ педологии, лженауки, в могилу которой сам он своей ‘Педагогической поэмой’ вбил столь основательный осиновый кол.

Именно педологи требовали, чтобы половая любовь даже для дошкольников не составляла тайны, ‘вредной тайны’. В наркомпросовском журнале одна из изобретательных носительниц педологических идей поучала подробно, как следует объяснять маленьким детям физиологические функции пола. Она, оказывается, описывала перед детской аудиторией определенный биологический процесс, но все определения и эпитеты заменяла ‘детскими’ Получалось не лишенное своеобразия ханжество.

А на тех педагогов, которые пытались возражать против подобной практики, яро нападали любители ‘левых позиций’: ‘Вы хотите сковать детскую пытливость! Вы создаете тайны для ребят!’

И странно становилось: искренни ли эти вопли? Как не могут взрослые люди понять простого факта: в силу самой природы детского возраста (о которой так убедительно пишет тов. Макаренко) ребенок все равно не может постичь той ‘тайны’, к доскональному освещению которой рвутся непрошенные просветители. Только в одно! случае это. будет для ребенка тайна, о которой он не знает, в другом еду. чае (после комментариев ‘просветителей’) она останется для него тайной, но он будет знать, что тайна эта существует.

Справедливость требует сказать, что ‘просветители’ зачастую оказывались людьми вполне искренними.

Тов. Макаренко тоже искренен.

Он совершенно искренне пленен фразеологией, которая якобы отражает широту, свободомыслие, левизну соответствующей педагогической позиции.

Но истина — конкретна. И если общую фразеологию о допустимости, например, любой тематики для детей перевести на язык конкретных явлений, то ‘левая’ позиция оказывается, в полном смысле слова, левее здравого смысла и элементарного педагогического такта.

Тов. Макаренко воюет против ‘канонов’. Но, ниспровергая одни каноны, он незаметно для себя утверждая другие, разрешающие и запретительные

Разрешив любую тематику для детских книг, он переходит к запрещениям. В разделе ‘характер’ он пишет:

…’характерные извилины чувства должны быть только типичными извилинами и никогда не индивидуалистическими. Только очень квалифицированный читатель способен наслаждаться редкими индивидуальными особенностями, усложняющими картину личности и делающими ее неповторимой. Дети еще не способны на такое эстетическое наслаждение. Личность героя важна для них не сама по себе, не в своей личной неповторимости…’

Из всего контекста ясно видно, что имеются в виду индивидуальные, а не индивидуалистические особенности характера. Придиркой было бы подчеркивание, что тов. Макаренко смешивает здесь два различных понятия и применяет их в одном смысле. Он, конечно, хорошо знает разницу между ними, и термин ‘индивидуалистический’, надо думать, попал в текст случайно, или если не случайно, то лишь в том смысле, что автор статьи хотел при посредстве этого термина наложить некий отрицательный оттенок на самую мысль о возможности ‘живописать для детей красоту неповторимой личности’.

Последнее выражение принадлежит автору статьи ‘Стиль детской литературы’ и хотя взято оно ими без кавычек, но ироническая интонация здесь ясна. Эта интонация в данном случае выполняет ту же служебную функцию, что и отрицательный эпитет ‘индивидуалистический’ в начале приведенной цитаты.

Итак, речь идет об индивидуальных свойствах характера.

Запретительный канон тов. Макаренко звучит, примерно, так: особенности, делающие личность неповторимой, для детей неинтересны, личность не повторимая в детской литературе не нужна.

Но жизнь и литература! опровергают подобный тезис.

Мыслима ли для детей книга о Толстом? Мыслима, хотя, к сожалению, еще не создана. Между тем, может ли быть более яркий пример неповторимо, ста человеческой личности? Толстой неповторим в истории. Неповторимым живет он в сознании миллионов людей.

Обратимся к литературе. Разве там нет героев с индивидуальными чертами неповторимых характеров?

Возьмем, к примеру, излюбленный Фенимором Купером образ Следопыта — Кожаного чулка. Это — характер-уникум. Стал ли он от этого неинтересным для детей?

Если и можно говорить о какой-то относительной типичности Следопыта, то лишь в области литературно-философских представлений, детям неизвестных. Можно говорить о возможном влиянии Руссо. Можно нащупать философские истоки, приведшие к созданию образа. И все же Следопыт неповторим именно сочетанием своих индивидуальных свойств.

Отрицает тов. Макаренко и возможность для детской литературы ‘становления образа, его постепенного формирования’.

Получается своеобразный парадокс. Если дело касается, скажем, ревности или половой любви, то тут все пути открыты, чувства эти, ведь, не статичны, стало быть, их надо описывать в их ‘становлении’. А если темой избрать выковывание в человеческом характере смелости, мужества, понимания долга, верности, воли, то тут возникают препоны. Тут теряет свою обаятельность фразеология о допустимости любой тематики…

Мне кажется, что многие ошибки тов. Макаренко вытекают из безапелляционности его формулировок. Вместо ‘трудно’, он говорит: ‘нельзя’, вместо ‘множество тем’ он утверждает: ‘все темы’ и т. д.

А между тем, если применить к конкретному примеру его же собственное указание: ‘важно, как рассказывается’, надо отбросить безапелляционность его формулировок о недопустимости в детской книге описания индивидуальных свойств характера, о ненужности неповторимой личности, как литературного образа, о невозможности отобразить для детей становление, развитие характера.

В самом деле: разве описание индивидуальных, пусть даже неповторимых, черт характера, это, по выражению тов. Макаренко, ‘живописание красоты личности’ мыслится лишь в форме затяжного и углубленного психологического анализа? Разве индивидуальные свойства характера не могут быть отражены в поступках, в диалоге, в лексиконе действующих лиц, притом в форме, доступной и интересной для ребят?

Даже неповторимая личность может быть раскрыта путем описания встреч, жизненных коллизий, самой обстановки, в которых человек действует и себя проявляет. Здесь-то и надо вспомнить правило: ‘важно, как рассказывается’…

Это в полной мере надо отнести и к теме формирования человеческого характера. Эту тему можно осветить не методом психоанализа, а показом судьбы героя.

Лишней является и безапелляционность суждения тов. Макаренко о пейзаже: ‘Должна быть названа луна и должно быть сказано, что она освещает’. Отрицая импрессионизм в пейзаже для детской книги он указывает в виде примера: ‘Стеклышко разбитой бутылки в детской книге не сделает лунной ночи’ (стр. 12). Но чеховское ‘стеклышко’ — это не импрессионизм. Это реалистическая деталь. Это прием художественного лаконизма. И непонятно, почему этот прием нельзя применить в книге для детей.

Непонятно и категорическое, безоговорочное исключение портретов Чехова. Тов. Макаренко пишет: ‘Безнадежно было бы рекомендовать для детского чтения пейзаж Бунина или портрет Чехова. Изощренность письма всегда соответствует изощренности сюжета’.

Изощренность сюжета и письма, в ‘Каштанке’ или в ‘Спать хочется’? Да и в любом рассказе Чехова нет этой изощренности. Приемы письма Чехов’ остаются примером художественное простоты, которой можно поучиться (учиться, а не подражать) и в наше дни.

В заключение хочется сказать: при всей ошибочности своих основных положений статья тов. Макаренко отличается одним ценным свойством. Она написана очень искренне. В своей искренности тов. Макаренко бывает запальчив. Я беру этот эпитет в условном смысле: авторская запальчивость тов. Макаренко приводит его к безоговорочности, категоричности положений, которыми он пытается обобщить ту ила иную совокупность конкретных явлений. Принципиально, конечно, мыслимы правильные приемы такого обобщения — при соответствующих предпосылках. Так, ведь, и создается теория. Но теоретико-методологическая по своей форме статья тов. Макаренко по существу не разрешила ни одного вопроса, касающегося стиля детской литературы.

И все же ее нельзя назвать не нужной.

‘В споре рождается истина’.

От критики ошибок следует перейти к созданию положительных основ методологии стиля детской литературы.

Эти основы могут быть найдены лишь в процессе коллективного обсуждения, в процессе коллективной работы.

‘Детская литература’, No 1, 1939

НЕСКОЛЬКО ВОЗРАЖЕНИЙ тов. А. МАКАРЕНКО1

А. Кононов

Читайте также:

НЕСКОЛЬКО ВОЗРАЖЕНИЙ тов. А. МАКАРЕНКО¹