Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу*

Собрание сочинений в двадцати томах. Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

Представьте себе несчастного петербургского чиновника, который, в течение тридцати и более лет своей службы, ежедневно прохаживался из Галерной гавани* в тот департамент, где он имел честь состоять писцом, и который давным-давно забыл мечтать о том, что есть на свете места помощников столоначальника, дающие человеку возможность износить в год лишнюю пару сапогов, представьте себе этого чиновника, с надсаженною грудью, с поблекшим сердцем, с посрамленною вечным механическим трудом душою, и потом предположите, что этот забитый и загнанный судьбою человек совсем неожиданно получает известие, что где-то в Якутске скончался некто Прижимистый, который доводится ему чем-то вроде седьмой воды на киселе, и что, по этому случаю, ему достается наследство в миллион рублей. Как поступит, как поведет себя бедный труженик?

Что касается до меня, то я живо представляю себе его положение. Прежде всего, думаю я, он не поверит полученному известию, и сомнения его рассеются уже тогда, когда объявляющий ему эту весть квартальный поручик* назовет его ‘сиятельством’*. Потом, я полагаю, он сочтет первым долгом нагрубить своему столоначальнику и не встать с места при появлении начальника отделения. Потом, он примется переписывать брошенную ему на стол бумагу, но работа пойдет худо и неспоро, и он, не окончив ее, сбежит из департамента туда, в свое отечество, в свою любезную гавань. Там он, что называется, закричит благим матом, созовет товарищей своего прежнего безотрадного существования и учинит дебош, о которой долго, между гаваньцами, будут переходить из рода в род преувеличенные рассказы*.

С точки зрения людей благонамеренных, мой бедный, загнанный герой, конечно, должен бы поступить совершенно иначе. Он должен бы был, прежде всего, отправиться в храм божий, потом сходить в баньку и вымыться, потом отправиться к своим добрым начальникам и испросить у них отпуска, потом, пожалуй, созвать своих сослуживцев и т. д. Одним словом, тихо и добропорядочно совлечь с себя ветхого человека и кротко и не брыкаясь прокрасться в новую жизнь.

И тем не менее я отнюдь не удивляюсь, что герой мой идет не в баню, а в трактир, не просит отпуска, а бежит с поля сражения самовольно. Не удивляюсь я по следующим, довольно основательным в моих глазах, причинам. Во-первых, думаю я, в жилах этого человека течет кровь, а не слякоть, весть, которую он получил, так доброгласна, что сердце невольно в нем заиграло, а в таком расположении души что может быть естественнее, как подпрыгнуть до потолка и показать, в некотором роде, язык своему прошедшему? Во-вторых, я не упускаю из вида и того, что в Галерной гавани о приятных и приличных манерах имеются понятия весьма смутные и что тамошнее comme il faut совсем не похоже на comme il faut Английской набережной*, следовательно, рассуждаю я, отчего же герою моему не напиться отечественного, не отпраздновать своей радости по-своему, сообразно с теми привычками, на которые указывает вся проведенная доселе им жизнь?

Поведение героя моего тем более кажется мне естественным, что оно безобидно, что, в сущности, оно даже не задевает никого. Я убежден, что пройдут дни увлечения, выбродятся дрожжи, произведшие первое брожение, — и жизнь по-прежнему войдет в естественную свою колею. Кто знает? Быть может, прежняя, нуждная гаваньская жизнь будет представляться ему даже в розовом цвете? Быть может, попривыкнув к яствам Донона и беседуя с бывшим своим сослуживцем, не получавшим наследства и потому живущим еще в гавани, он даже вздохнет полегоньку и скажет: ‘А ведь вы, канальи, там очень счастливы, в гавани-то?’ Кто знает?

В подобном, или приблизительно подобном, положении, как этот внезапно разбогатевший труженик, находятся в настоящее время наши крестьяне, воспользовавшиеся благодеяниями дарованной им свободы. Припоминая всю горечь условий, в которых они находились доселе, и взвешивая те последствия, которые влечет за собою для них нынешняя реформа, невольным образом спрашиваешь себя: возможно ли и естественно ли, чтоб сердца их не раскрылись при вести о новом воскресении, о новом сошествии Христа во ад для освобождения душ их? Возможно ли, чтоб эта добрая, неслыханная весть не потрясла их до глубины души, чтобы при получении ее они сохранили всё благоразумие, всё хладнокровие?

Конечно, было бы приятно и весело слышать, что крестьяне, выслушав эту весть, оделись в синие армяки, а крестьянки в праздничные сарафаны, что они вышли на улицу и стали играть хороводы, что, проиграв кротким манером до вечера, спокойно разошлись себе по домам и заснули сном невинных, с тем чтобы на другой день вновь благонравно приняться за исполнение старых обязанностей. Но, увы! как ни соблазнительна подобного рода идиллия, едва ли, однако ж, она возможна на деле. Всякий благоразумный помещик поймет, что требование такого ненарушимого благонравия не только неуместно, но даже несправедливо, что оно не согласно с условиями человеческой природы и что ход и развитие жизни не могут быть ни столь плавными, ни столь идиллическими уже по тому одному, что в числе условий этого развития немаловажное место занимают невольные ошибки, неприготовленность и неожиданность. Благоразумный помещик поймет возможность увлечения в таком горячем деле, он сознает, что для крестьянина, преисполненного новым для него чувством свободы и довольства, трудно воздержаться от того, чтобы даже не предъявить чего-нибудь лишнего*, и на этом основании снисходительно взглянет на могущие возникнуть недоразумения, устранение которых невозможно без пожертвования частью материальных выгод. Зато, мы уверены, и крестьяне скоро поймут такого помещика.

А между тем люди, предъявляющие, относительно крестьян, ожидания и требования буколического свойства, выискиваются нередко*. Этим господам хотелось бы подменить человеческую природу и сделать из нее, хоть на время, хоть на два годочка*, исключительное хранилище чувств благонравия и благодарности. Понятно, что, заручившись однажды этою мыслию и заранее определив, на основании ее, будущий ход событий, они не могут оставаться хладнокровными, не могут не сердиться, видя, что жизненные явления на каждом шагу противоречат утопии. Им кажется, что жизнь идет не так, как было бы желательно, и не потому не так идет, что она не может и не должна так идти, а потому, что есть какое-то преднамеренное озорство, которое засело там-то и там-то (называют даже по именам) и которое необходимо следует истребить. Отсюда вопли, отсюда внезапный, диковинный переход от идиллии к драме.

Нельзя не сознаться, что ввиду этих воплей, ввиду этих внезапных переходов от идиллии к драме, положение наших мировых учреждений и губернских присутствий до крайности затруднительно. Чтоб действовать с успехом, для них необходимо с первого же раза приобрести свободное доверие крестьян, а им указывают на угрозу, на страх наказания, забывая при этом, что окончательная и истинно разумная цель преобразования быта сельских сословий заключается не только в улучшении материальных условий этого быта, но преимущественно в нравственном перевоспитании народа.

Очевидно, однако ж, что и приобретение народного доверия, и нравственное перевоспитание народа могут быть достигнуты в том только случае, если всякий благомыслящий человек согласится, что в настоящее время все усилия должны быть направлены к тому, чтобы предпринятая правительством реформа прошла спокойно, без потрясений, и чтобы плодом ее было сближение двух заинтересованных в деле сословий, а не разъединение их. Но результат такого рода, единственный прочный и плодотворный результат, может быть приобретен не иначе, как путем неторопливого и мирного согласования взаимных прав и обязанностей, а отнюдь не силою. Конечно, с точки зрения избавления от тягостей умственного труда, решение возникающих вопросов при посредстве полицейских мер представляет значительные удобства, но мы твердо убеждены, что соблазн подобного рода не увлечет наши уездные и губернские учреждения по крестьянскому делу. Мы твердо убеждены, что они вполне проникнуты святостью лежащих на них обязанностей и потому не остановятся ни перед огромностью предстоящего им труда, ни перед значительностью сопряженных с этим трудом пожертвований. Не на завладение ферулой*, а на искоренение понятия о необходимости ее из наших административных обычаев и нравов должно быть обращено ревнивое внимание этих учреждений*, и в этом заключается одно из завидных преимуществ их плодотворной деятельности. И они, несомненно, достигнут этого результата, если, вместо того чтоб наскакивать на факт недоразумения, так сказать, с налету, они будут входить в разыскание причин этого факта и сумеют отличить его действительное значение от тех наносных преувеличений и украшений, которые придаются ему страстями минуты. Считаем не лишним сказать здесь несколько слов по этому поводу.

Мы уже упомянули выше о тех причинах, которые на первых порах могут произвести брожение в массах. Причины эти заключаются в самой новости положения и в естественности увлечения, отсюда истекающего. Ошибаться насчет истинного смысла этого явления, не признавать, что оно, по самому свойству своему, должно необходимо и притом в самом скором времени притупиться и уступить обычному, трезвому ходу жизни, было бы непростительно. Здесь самый лучший и самый верный корректив — время. Но нельзя отрицать и того, что, в некоторых случаях, к этой естественной и неопасной причине брожения могут примешаться элементы, в сущности ей посторонние, но сообщающие ей прискорбный характер упорства и горечи. Тут на первом плане стоит, с одной стороны — недостаточное распространение грамотности в массах народных, а с другой — неискренность, с которою заинтересованные в деле стороны выступают на новый, широкий путь, указываемый реформою. Для устранения первого из этих явлений нет иного средства, кроме терпеливого и толкового разъяснения крестьянам их прав и обязанностей. Никакие полицейские меры не могут в один час поправить то, что запущено веками, никакие полицейские меры не совмещают в себе ни силы убеждения, ни силы доказательства. Уголовное законодательство наше объясняется на этот счет совершенно определительно, причисляя к разряду обстоятельств, уменьшающих вину и наказание, невежество, а равно и раздражение, произведенное обидами, оскорблениями и иными поступками лица, против которого направлено известное действие, признанное незаконным. Но ежели закон поставляет судье в обязанность согласоваться с этим воззрением на побуждения, которыми руководится человек в своих действиях, при обсуждении преступлений действительных и юридически доказанных, то тем большую силу должно оно иметь к таким действиям, преступность которых главным образом заключается в настроении минуты, настроении столь общем, что невозможно ни уловить, ни определить его источников. Теоретически говоря, невежество в этом случае есть не только уменьшающее, но и отпускающее вину обстоятельство, тем более что самое существование невежества, как побудительной причины действия, вовсе не зависит от произвола тех лиц, которые наиболее от него терпят. К тому же результату придем мы, если будем смотреть на дело и с точки зрения исключительно практической, ибо кому неизвестно, что невежество бесхитростно, несмотря на кажущееся его упорство, что оно не заключает в себе никаких истинно жизненных стихий, из которых могло бы выделиться что-нибудь связное и сильное, и что по этому самому оно не может долго противостоять богатым и разнообразным средствам, которыми обладает сторона, имеющая в свою пользу все преимущества цивилизации.

Что касается до второго из поименованных выше явлений, то есть неискренности, с которою вступают на путь реформы заинтересованные в деле стороны, то оно довольно важно, чтобы остановиться на нем с некоторою подробностью.

Законодательство 19-го февраля на два года оставило крестьян, относительно отбывания господских денежных и смешанных повинностей, в том же положении, в каком они были прежде. Мера эта, очевидно допущенная в видах устранения замешательства в помещичьих хозяйствах, может дать повод к превратным толкованиям и в некоторых (конечно, немногих) личностях возбудить желание остаться хоть на время на прежней почве крепостного права.

Чтобы доказать тщету подобных надежд, достаточно припомнить одно: что и при существовании крепостного права не всякая повинность признавалась законною и не всякое требование — подлежащим удовлетворению. В уставе о пресечении и предупреждении преступлений (Св. Зак., XIV) заключается целый ряд законоположений, имеющих предметом именно устранение излишних и стеснительных для крестьян требований. Следовательно, если в то время, при полном произволе помещичьей власти, закон все-таки установлял некоторые меры ограждения в пользу крестьян, то, разумеется, невозможно предположить, чтобы новое законодательство, вносящее начало законности и правомерности в сферу отношений крестьян к помещикам, допускало не только на два года, но даже на минуту, положение худшее против того, которое существовало доселе. Это так ясно, что не нуждается даже в доказательствах. Но дело в том, что при прежнем порядке вещей, благодаря безгласности, на которую осуждены были крепостные крестьяне, случаи стеснительного для них управления всплывали на поверхность довольно редко, теперь же, когда крестьянам даны личные права, когда с них снята тяжесть безгласности, стеснительность повинностей в тех имениях, где она действительно допускается, очевидно должна обнаружиться с первого же раза. И здесь-то именно может заключаться, по нашему мнению, единственный источник столкновений действительных и серьезных, против которых могут оказаться бессильными всякие убеждения. Как поступить в таком случае? Устранить ли самую причину, породившую столкновение, или же, в угодность букве закона, требовать непременного выполнения прежней повинности, хотя бы излишество ее было признано и компетентными в этом деле судьями? Мы думаем, что ответ на этот вопрос не может быть сомнителен. Конечно, сами помещики убедятся, что невозможно в настоящее время оставаться при том порядке вещей, который и прежде сносился лишь скрепя сердце, но если бы убеждения этого местами не последовало, то очевидно, что в это дело вынуждена будет вмешаться администрационная власть, в видах охранения общественного спокойствия и устранения прискорбных беспорядков.

Но, помимо приведения в ясность причин, произведших беспорядок, необходимо, как мы сказали выше, поставить самый факт в его истинном свете, очистить его от наносных преувеличений и украшений. Кто испил на деле чашу провинциального, захолустного существования, тот, без сомнения, достаточно испытал на себе, какое огромное и решительное значение имеют в нем так называемые мелочи жизни. При оценке известного явления, выделяемого этой жизнью, отнюдь не следует упускать из виду эти мелочи, ибо, только окруженное ими, оно становится перед глазами нашими в надлежащем свете. При том полном затишье, какое царствует в наших деревнях, всякое слово взвешивается пудами, всякий вершок кажется с аршин. Особливо в таком бойком, горячем деле, как освобождение крестьян. Какая-нибудь ключница Мавра донесет барыне, что дядя Корней, лежа на печи, приговаривал: ‘Мы-ста, да вы-ста’ — вот уж и злоумышление. Какой-нибудь староста Аким подольстится к барыне, что ‘у нас-де, сударыня, Ванька-скот давеча на всю сходку орал: а пойдем-ка, братцы, к барыне, пускай она нам водки поднесет’ — вот уж и бунт. И барыня Падейкова* пишет туда, пишет сюда, на весь околодок визжит, что честь ее поругана, что права ее попраны… И вместо того, чтоб унять ее, ей вторит целое воинство, и Ванька-скот летит в становую квартиру, а дядя Корней записывается в книжечку, как будущий зачинщик и подстрекатель*.

Но могут быть, скажут нам, такие случаи, когда, несмотря на теоретическую несправедливость применения полицейских мер, необходимость тем не менее заставляет прибегнуть к ним, как к единственному средству для пресечения в самом начале беспорядков, грозящих разлиться на значительное пространство. Это случаи так называемых примеров и подражаний. Мы и с своей стороны не отрицаем возможности такого рода случаев, но при этом считаем не лишним оговориться. Прежде всего, главная причина подобных явлений все-таки заключается в беспечности местных властей, которые, вместо того чтоб захватить беспорядок в его зародыше, то есть тогда, когда он наиболее доступен мерам убеждения и соглашения, обращают на него внимание уже в то время, когда он успеет, так сказать, организоваться. Конечно, уследить за этими чуть приметными зачатками беспокойств довольно трудно, но ведь и власть не для того существует и не для того называется властью, чтоб действовать спустя рукава. Следовательно, местные власти отнюдь не должны быть избавляемы от ответственности в делах подобного рода. Но пойдем далее, допустим, что вследствие той или другой причины, то есть единственно ли по вине крестьян, или же с примесью посторонних обстоятельств, но факт беспорядка уже совершился: каким образом действовать для прекращения его? Смеем думать, что действие мерами, не выходящими из пределов закона общего (порядком следственным и судебным), принесет в этом случае пользу несравненно более действительную и прочную, нежели употребление мер экстренных. Убеждение это мы основываем на следующих соображениях. Во-первых, спокойное исследование дела даст возможность отличить раздражение действительное и злостное от возбуждения, вызванного подражанием, не имеющего собственной почвы и потому скоропреходящего, одним словом, оно даст возможность ограничить развитие беспокойств тем именно районом, где они имеют, так сказать, причину бытия. Для этого не нужно ни особенной проницательности, ни особенной сметки, не требуется даже слишком много времени. Сами обстоятельства, с первого же раза, положительно укажут на центр беспорядков, самый поверхностный разбор дела на месте выяснит, куда именно обращаются все взоры, куда тянут все умы. Все остальное, в глазах добросовестного исследователя, есть не что иное, как аксессуар, имеющий значение только до тех пор, покуда заявляет о своем существовании действительно больное место. Очевидно, что, следуя этому методу, лицо, действующее против беспорядка и беззакония, значительно облегчит себе задачу и что самые размеры беспорядка весьма уменьшатся в глазах его, так как оно будет иметь дело уже не с безразличной, недоступной разумным убеждениям, толпою, а с отдельными личностями. Во-вторых, употребление силы, как средства к прекращению беспорядков, хотя и имеет за себя быстроту и действительность первого производимого им впечатления, но вместе с тем имеет и против себя скоропреходимость этого впечатления, не укрепленного сознанием. Напротив того, действие путем исследования хотя и кажется на первый взгляд медленным и неудовлетворительным, тем не менее всегда приводит к результатам благоприятным и прочным. Здесь самая проволочка дела имеет свою выгодную сторону, ибо дает время раздражению притупиться, а лицу, действующему против этого раздражения, представляет возможность оглядеться и приступить к искоренению зла с полным знанием его сущности.

Оканчивая беседу нашу с читателем, мы позволяем себе заявить здесь одно желание, а именно, чтобы заседания наших губернских присутствий по делам крестьян происходили публично. Законодательство 19-го февраля не разрешает определительно этого вопроса, но мы думаем, что ежели принцип гласности допускается при обсуждении дел мировыми посредниками и уездными мировыми съездами, то нет причин не допускать благодетельного его действия и в отношении к губернским присутствиям.

Проницательный читатель поймет, что утвердительное или отрицательное решение этого последнего вопроса отнюдь не чуждо тому, что составляет главный предмет настоящей статьи*.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — в газете ‘Московские ведомости’, 1861, 11 июня, No 128. Подпись: ‘М. Салтыков’. При публикации текст подвергся цензурному вмешательству (см. А. Попельницкий. Специальная цензура книг и статей по крестьянскому вопросу в 1861—1862 гг. — ‘Русская старина’, 1916, No 2, стр. 301).

‘Материалы…’ К. К. Арсеньева содержат следующие варианты доцензурного текста:

Стр. 112. После слов: ‘назовет его сиятельством’ было продолжено: ‘и поцелует у него руку’.

Вместо слов: ‘учинит дебош, о котором долго, между гаваньцами, будут переходить из рода в род преувеличенные рассказы’ было: ‘…учинит дебош. Я даже не прочь от мысли, что он напьется пьян и что-нибудь напаскудит мимоходом’.

Стр. 114. Вместо слов: ‘не предъявить чего-нибудь лишнего’ было: ‘не попривередничать малость’.

По—видимому, после слов: ‘А между тем люди, предъявляющие относительно крестьян, ожидания и требования буколического свойства, выискиваются нередко’ в рукописи следовал текст, приведенный Арсеньевым без кавычек, то есть, возможно, в пересказе: ‘Они ужасно волнуются при мысли, что душою крестьянина чувство благодарности за дарованные права владеет не всецело. Отсюда те дикие вопли, которые нередко слышатся в так называемом образованном обществе, отсюда неистовые воззвания к насилию, как единственному убежищу против черной неблагодарности и единственному средству для насаждения надлежащих чувств в черствой душе крестьянина’.

Стр. 115. Вместо слов: ‘Не на завладение ферулой, а на искоренение понятия о необходимости ее ~ этих учреждений’ было: ‘Не на завладение ферулой, а на исторжение ее из рук прочих административных мест и на предание ее всенародно сожжению должно быть обращено ревнивое внимание крестьянских учреждений’.

Стр. 118. После слов: ‘а дядя Корней записывается в книжечку, как будущий зачинщик и подстрекатель’ следовало продолжение: ‘Кстати, о зачинщиках. Одна дама спрашивала некоторого глубокомысленного администратора, хвалившегося, что он в таком-то случае взял столько-то зачинщиков и поступил с ними по всей строгости (есть такие плоскодонные головы, которые и этим хвалятся!): ‘Скажите, пожалуйста, каким образом Вы умеете отличать зачинщиков? — Администратор вытаращил глаза и, по-видимому, изумился, как это ему никогда не приходил в голову подобный вопрос. — Вы, может быть, отличаете их по волосам: один раз зачинщики — белокурые, другой раз — брюнеты?’ Администратор побагровел от злости, но удовлетворительного ответа не дал. Увы! Я и сам до сих пор не знаю, какие отличительные наружные признаки зачинщика. Мне все сдается, что зачинщик — время и что его-то именно и следует подвергнуть полицейскому взысканию. Очень может быть, что я ошибаюсь’.

Стр. 120. В изложении Арсеньева статья заканчивалась отсутствующим в печатном тексте предложением, чтобы особые мнения, подаваемые членами губернских присутствий, доводились до сведения центральной власти.

Настоящая статья, как и предыдущая, ‘К крестьянскому делу’, написана в связи с происходившими в марте и апреле 1861 г. почти по всей Европейской России крестьянскими волнениями, вспыхнувшими в связи с разочарованием в реформе 19 февраля.

14 февраля 1861 г. был введен новый порядок публикации статей по крестьянскому делу: все одобренные цензурой статьи допускались к напечатанию только с разрешения государственного секретаря (см. ‘Сборник постановлений и распоряжений по цензуре’, СПб. 1862, стр. 457). После первых крестьянских волнений государственный секретарь В. Бутков дал указание цензуре не допускать в печати каких-либо рассуждений ‘о печальных событиях’. Однако московский цензор, аттестуя статью Салтыкова как написанную ‘в тоне умеренном и хорошем направлении’, просил в порядке исключения разрешения В. Буткова на ее опубликование, которое и было получено (см. А. Пепельницкий. Специальная цензура книг и статей по крестьянскому вопросу в 1861—1862 гг. — ‘Русская старина’, 1916, No 2).

‘Главный предмет’ статьи состоит в том, чтобы, с одной стороны, убедить ‘проницательного читателя’ в естественности и обоснованности тех ‘недоразумений’, которые вызывают крестьянские волнения, а с другой, указать пути устранения причин этих ‘недоразумений’ и рекомендовать такие средства к предупреждению и прекращению волнений, которые бы начисто ‘исторгли’ из административной практики ‘ферулу’ политического насилия. К всенародному сожжению этой ‘ферулы’ Салтыков смело призывал в доцензурной редакции статьи (см. выше, вариант к стр. 115). Несмотря на вмешательство цензуры, Салтыков сумел провести в статье мысль, что причиной крестьянских волнений является неудовлетворенность крестьянских масс реформой. Но, настаивая на необходимости со стороны помещиков ‘пожертвования частью материальных выгод’, он, однако, не касается главного требования крестьянства — ликвидации помещичьей собственности. Впервые в печати оно было поддержано Салтыковым после прихода в ‘Современник’ (см., например, апрельскую за 1863 г. хронику ‘Наша общественная жизнь’ — т. 6 наст. изд.).

Стр. 112. Галерная гавань — район на Васильевском острове в Петербурге, заселенный в середине XIX в. преимущественно мелким чиновничеством.

Квартальный поручик. — В полицейском отношении Петербург начала 60-х годов делился на 56 кварталов, во главе которых стояли квартальные надзиратели. До 1838 г. помощники квартальных надзирателей назывались квартальными поручиками. Вероятно, что Салтыков употребляет уже исчезнувшее из официальной терминологии наименование полицейского офицера, исходя из цензурных соображений.

Стр. 113. Английская набережная — парадно-аристократический район старого Петербурга, здесь находились посольства и особняки столичной знати.

Стр. 114. …хоть на два годочка… — Для введения в действие Положений 19 февраля был установлен двухлетний переходный период, в течение которого крестьяне должны были отбывать на помещика повинности в прежних формах и размерах. Уже в первом докладе министра Ланского Александру II о ходе проведения реформы (31 марта 1861 г.) отмечалось массовое недовольство крестьян этим практическим сохранением крепостного права еще на два года.

Стр. 115. Ферула — хлыст, розга (лат. ferula).

Стр. 118. …барыня Падейкова. — В рассказе 1859 г. ‘Госпожа Падейкова’ Салтыков создал образ помещицы-крепостницы, испуганной и озлобленной слухами об отмене крепостного права (см. т. 3 наст. изд.).

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу*

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: