Несколько слов об Эсхиловом 'Прометее' и древнем греческом театре, Арбузов Николай Алексеевич, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

С. Петерербургъ.
Въ типографіи И. Фишона.
1856.

НСКОЛЬКО СЛОВЪ ОБЪ ЭСХИЛОВОМЪ ‘ПРОМЕТЕ’ И ДРЕВНЕМЪ ГРЕЧЕСКОМЪ ТЕАТР. (*).

(*) Авторъ первоначально хотлъ изъ этого предмета сдлать только небольшое примчаніе къ своему стихотворенію ‘Прометей, для тхъ читателей, которые не вполн знакомы съ литературными памятниками древняго міра. Но, коснувшись одного изъ любимйшихъ своихъ предметовъ, онъ невольно увлекся имъ, и вмсто небольшаго примчанія, изъ подъ пера его вышла статья, которая по объему своему утратила уже первоначальное назначеніе и должна была остаться отдльнымъ цлымъ.

Хотя авторъ и убжденъ, что ни одной новой идеи и никакого новаго свта не вноситъ онъ въ міръ, обогащенный уже геніальными изслдованіями многихъ великихъ умовъ, тмъ не мене ршился онъ статью эту, извлеченную изъ многихъ писателей, сохранить для тхъ, которые не изучали идеи и характера древней греческой сцены — матери всемірнаго театра.

Изъ многочисленныхъ прекрасныхъ созданій воображенія древнихъ Грековъ, вымыселъ о Промете принадлежитъ безспорно къ примчательнйшимъ.

Какъ вс греческіе миы, повсть о Промете подвергалась разнымъ измненіямъ и различно разсказывалась поэтами и писателями древняго міра.

Не входя въ подробности этихъ разнообразныхъ сказаній, вспомнимъ только предметъ этотъ въ томъ вид, въ какомъ представилъ его Эсхилъ.

Юпитеръ, посл побды своей надъ Титанами, въ борьб съ которыми Прометей, одинъ изъ нихъ, оказалъ ему важныя услуги,— вознамрился уничтожить родъ людской, противъ чего возсталъ этотъ самый Прометей, другъ человчества. Похитивъ огонь небесный, онъ въ этомъ огн передалъ людямъ начало всхъ наукъ и искусствъ, за это благодяніе Юпитеръ осудилъ его на вчное мученіе. Прометей прикованъ былъ къ одной изъ дикихъ скалъ Европейской Скиіи.

Разгнванный непреклонною гордостью, съ какою сносилъ Прометей незаслуженное наказаніе, Юпитеръ исполнилъ наконецъ то, чмъ долго грозилъ Титану: громъ разрушилъ скалу, и Прометей поверженъ въ тартаръ. Посл многихъ лтъ, гнвный Богъ вывелъ его изъ тартара и опять приковалъ, на этотъ разъ, къ вершин Кавказа. Здсь кровожадный и ненасытный орелъ прилеталъ терзать и пожирать постоянно возрождавшуюся внутренность Прометея.

‘Quand la troisime aurore importune mes yeux,

Je vois fondre sur moi, d’un yol imptueux,

Le satellite aile du tyran qui m’opprime:

Il approche, il s’abaisse, il couvre sa victime,

Ses ongles recourbs me dchirent les flancs,

Il dvore loisir mes membres palpitants,

Las enfin de creuser ma poitrine vivante,

Il pousse un vaste cri, d’une aile triomphante

Se joue en remontant au sjour thr,

Et s’applaudit du sang dont il est enivr.

Mais quand mon coeur rong crot et se renouvelle,

Le monstre que la faim aiguillone et rappelle,

Vient chercher de nouveau son horrible festin.

Je renais pour nourrir l’implacable assassin,

Qu’un tyran a charg d’terniser mes peines (*).

(*) Изъ перевода Ансо, покойнаго молодаго профессора-Эллениста.

Такъ страдалъ Прометей, когда, наконецъ, Геркулесъ поразилъ стрлами орла, его мучителя, и оторвалъ съ кусками скалы Титановы оковы.

Гезіодъ въ своей еогоніи разсказываетъ, что Юпитеръ, желая прославить Геркулеса новою побдою, самъ позволилъ ему освободить Прометея, и въ его пользу смягчилъ наконецъ свой гнвъ противъ Титана.

Кром Гезіода, все что относится къ тому, какимъ образомъ, кмъ и при какихъ обстоятельствахъ былъ освобожденъ Прометей, извстно намъ изъ Эсхилова современника, Пиндара, его пародиста, Лукіана, его схоліастовъ, наконецъ изъ Аполлонія Родосскаго, Овидія и нкоторыхъ писателей, принадлежащихъ къ эпох упадка греческой литературы, по въ коихъ встрчаются еще драгоцнные слды древнихъ миологическихъ преданій. Что же касается до самого Эсхила, розысканія новйшихъ филологовъ доказали, что онъ написалъ о Промете трилогію, то есть, три трагедіи, слдующія одна за другою, и въ коихъ заключалась вся судьба Прометея. Изъ нихъ первая, гд Прометей являлся похитителемъ небеснаго огня, утрачена совершенно, вторая: ‘окованный Прометей’ дошла до насъ въ цлости, и, наконецъ, отъ третьей, изображавшей освобожденіе Прометея, уцлли только отрывки {Эти-то отрывки и были переведены вышеупомянутымъ Ансо.}.

Не распространяясь о томъ, какъ измнялись разсказы объ этомъ освобожденіи и, зная характеръ вымысла о Промете, займемся теперь трагедіею Эсхила, которая уцлла изъ его трилогіи {См. ‘Promthe enchane’, въ изданіи: ‘Les auteurs grecs expliqus d’aprs une mthode nouvelle par deux traductions franaises и проч.’ и ‘Patin. Etudes sur les tragiques grecs,, tome premier, livre deuxime, chapitre quatrime.}.

Дйствіе происходитъ на мст казни, на одной изъ пустынныхъ и дикихъ Скнескихъ скалъ. Влекомый Вулканомъ и двумя врными слугами Юпитера, Властію и Силою ( и ), Прометей является въ цпяхъ. Власть и Сила побуждаютъ Вулкана поспшить исполненіемъ Зевесовой воли и скоре приковать Прометея къ скал вчными оковами. Вулканъ принимается за это не охотно, сострадая Титану, съ которымъ соединенъ узами родства. Но онъ принужденъ покориться необходимости и, съ отвращеніемъ къ своему долгу, приковываетъ Прометея. Свершивъ повелніе Юпитера, вс трое удаляются. Вулканъ покидаетъ Прометея съ выраженіемъ сожалнія, Кратосъ и Біа съ колкими насмшками. Прометей остается одинъ, и вполн оправдываетъ нетерпніе зрителя, возбужденное долгимъ его молчаніемъ, краснорчивое приготовленіе, которымъ часто пользовался Эсхилъ.

Оставшись одинъ, Прометей позволяетъ наконецъ разразиться вполн своимъ, досел безмолвнымъ, страданіямъ. Въ уединеніи, обращается онъ къ окружающимъ его бездушнымъ предметамъ, призывая ихъ въ свидтели ужаснаго своеволія и, что еще хуже для него, невыносимаго стыда, имъ испытываемыхъ. Страданіе моральное беретъ верхъ надъ болью Физическою, и душа его достигаетъ той высоты, съ которой не сойдетъ до конца.

Такъ поступали великіе классическіе мастера драматическаго искусства, никогда не старались они дйствовать на зрителя однимъ изображеніемъ тлесныхъ мукъ своихъ героевъ, хорошо понимая, что зрлищемъ подобныхъ мученій можно возбудить въ зрител только тяжелое состраданіе и жалость, а не т высшія душевныя ощущенія, которыя суть цль истиннаго драматическаго поэта {Греческіе трагики тмъ боле должны были строго соблюдать это правило, что зрителемъ ихъ твореній былъ народъ, въ которомъ изящный инстинктъ былъ развитъ до того, что не пропускалъ никакой погршности противъ вкуса. Какъ этотъ удивительный народъ былъ первымъ судьею своихъ трагическихъ поэтовъ, и какъ не довольствовался онъ въ театр одними, легко возбуждаемыми, чувствами національности или жалости,— примромъ тому служитъ слдующій случай. Городъ Милетъ былъ взятъ Даріемъ и терплъ отъ него жестокія притсненія. Произшествіе это глубоко огорчило Аинянъ. Одинъ изъ предшественниковъ Эсхила, настоящаго творца трагедіи, Фриникъ воспользовался этимъ событіемъ для сцены, и своею трагедіею привелъ всхъ зрителей въ слезы. Все, казалось, удалось ему, онъ пріобрлъ лучшую награду поэта — всеобщее сочувствіе. Но вмст съ тмъ Аиняне разгнвались на то, что имъ слишкомъ живо напомнили событіе, считавшееся у нихъ, по словамъ Геродота, домашнимъ несчастіемъ. Представленіе Фриниковой трагедіи запретилось закономъ и самъ поэтъ былъ присужденъ народомъ къ значительной денежной пени за то, что слишкомъ сильно, а главное, некстати его растрогалъ.}. Если греческіе трагики заставляли страдать своихъ героевъ, то это только для того, чтобы выказать въ нихъ разумную силу души, побждающую тлесный недугъ, торжествующую надъ немощію плоти, и этою-то борьбою, въ которой всегда преобладаетъ духъ, возбуждали они въ зрителяхъ тотъ благотворный, благородный восторгъ, какой испытываетъ душа при сознаніи своихъ силъ и своего высокаго происхожденія.

Такъ страдаетъ Геркулесъ въ Нессовой туник, такъ умираетъ Аяксъ, предпочитая смерть стыду, таковы и мученія Филоктета, которыя, при всей ихъ адской сил, слабе ненависти его къ Атридамъ.

Впослдствіе Еврипидъ сталъ иногда употреблять во зло изображеніе тлесной немощи выводимыхъ имъ на сцену лицъ, по это было уже началомъ упадка драматическаго искусства, хотя блестящаго еще въ самомъ упадк, и за то надъ Еврипидомъ вдоволь посмялся Аристофанъ. Иначе было оно у Эсхила. Если въ начал трагедіи представилъ онъ намъ орудія казни: Прометеевы цпи, молотъ Вулкана и страшный гвоздь, который долженъ вонзиться въ Прометеево тло, то это только для того, чтобы съ большею силою привлечь наше вниманіе, отъ этихъ отвратительныхъ предметовъ, къ зрлищамъ возвышеннымъ, заставляющимъ насъ забыть предыдущее.

Мы поражены величіемъ души, съ какимъ переноситъ Прометей свои тлесныя страданія, забываемыя героемъ въ порывъ стыда и уязвленной гордости.

Тихій шорохъ и вяніе аромата увдомляютъ Прометея о приближеніи какого нибудь бога. Дйствительно, являются нимфы Океаниды, его родственницы. Въ словахъ, коими привтствуетъ онъ ихъ, выражается съ удивительною прелестью смсь ужаса и страданія, слабости и твердости героя. И это опять примръ геніальности древнихъ трагиковъ. Герои ихъ, при всемъ своемъ величіи, всегда оставались людьми, ихъ сил и могуществу измняла всегда въ чемъ нибудь человческая слабость. Оттого они и были близки каждому зрителю и возбуждали, не смотря на свое баснословное происхожденіе, всеобщее участіе

Океанидамъ, сострадающимъ Прометею, разсказываетъ онъ свою судьбу, и объявляетъ, хотя неопредлительно, что обладаетъ тайною, отъ которой зависитъ продолженіе Юпитерова владычества. Жертва получаетъ такимъ образомъ нкоторое превосходство надъ притсняющимъ ее тираномъ и, какъ говоритъ французскій критикъ Андріё: ‘личность Прометеева растетъ и возвышается съ каждою сценою.’ Любопытство и интересъ удвоиваются, хочется знать, какая эта тайна и сохранитъ ли ее Прометей вопреки желанію Юпитера? Всего поразительне въ этой трагедіи то, что Прометей изображенъ въ ней добровольно предающимся казни изъ любви къ человческому роду. ‘Я все предвидлъ,’ говоритъ онъ Океанидамъ: ‘преступленіе мое совершилъ я по доброй моей вол, я того не таю…. чтобы снасти смертныхъ, погубилъ я себя самого.’

Мы вспомнимъ объ этомъ еще разъ, когда кончимъ нашъ краткій обзоръ трагедіи. Теперь пробжимъ скоре дальнйшій ходъ піесы, не касаясь тхъ подробностей, которыя, не смотря на ихъ разнообразный интересъ, отвлекли бы насъ отъ главной идеи слишкомъ далеко.

Продолжительное и непрерывное изображеніе непреклонности Прометеева характера могло бы утомить зрителя однообразіемъ. Поэтъ избгаетъ этого введеніемъ двухъ эпизодическихъ сценъ, имющихъ тмъ боле достоинства, что придавая піес разнообразіе, вмст съ тмъ еще рельефне обрисовываютъ ея героя.

Первая изъ этихъ сценъ состоитъ въ появленіи старца Океана, Прометеева родственника. Онъ пришелъ съ состраданіемъ къ участи Титана, съ совтами смириться предъ волею Зевеса и съ предложеніемъ своего ходатайства у владыки боговъ. Прометей ловко уклоняется отъ его совтовъ и гордо отвергаетъ его предложеніе. Старику Океану только и нужно было того. Онъ такъ скоро соглашается съ Прометеемъ, который и слышать не хочетъ о какомъ бы то ни было ходатайств, и такъ поспшно удаляется, что при всей наружной готовности на опасное посредничество, невольно измняетъ самъ себ, и тотчасъ видишь, что все это было боле поступкомъ приличія, чмъ преданности. Старикъ спшитъ во свояси, весьма довольный тмъ, что, не подвергнувъ себя никакой опасности, обнаружилъ между тмъ въ себ преданнаго родственника и добраго друга. Онъ поступилъ, какъ поступала видно во вс времена большая часть такъ называемыхъ родственниковъ. Эта сцена особенно примчательна, какъ примръ того, съ какимъ искусствомъ и какъ свободно умли Греки разнообразить тонъ своихъ произведеній, незамтно переходя отъ высокаго къ смшному, и также незамтно отъ смтнаго возвращаясь къ высокому. Это можно сравнить съ музыкальною симфоніею, гд тотъ же самый мотивъ слышится въ разныхъ тонахъ. Такъ и эта комическая сцена, удалившаяся повидимому отъ трагической важности, выразила однако основную идею: гордость Прометееву. Этимъ даромъ въ особенности обладалъ Эсхилъ, и когда хотли въ наше время пріискать соперника Шекспиру, въ искусств его соединять трагическое съ комизмомъ, то не нашли никого боле, кром старика Эсхила. Впрочемъ между двумя этими геніями существуетъ не одно это сходство, при чтеніи сценъ Ореста съ матерью, или появленія въ и Персахъ’ Даріевой тни, невольно вспоминаешь Гамлета. Только этимъ двумъ геніямъ извстна была тайна, которою вызываются мертвецы изъ гробовъ, только они умли эти смлыя явленія употреблять въ ихъ истинномъ значеніи, безукоризненно въ отношеніи къ естественности и драматической правдъ.

Другая эпизодическая сцена слдующая.

Является дочь Инаха, нимфа Іо, гонимая изъ страны въ страну любовною страстію Зевеса. Она разсказываетъ Прометею свои бдствія, и узнаетъ отъ его пророческаго дара свою дальнйшую судьбу. Произвольное введеніе этой сцены не только не разрушаетъ общей связи піесы, но придаетъ ей еще особенную прелесть, соединяя передъ нами дв Юпитеровы жертвы: нимфу Іо и Прометея, изъ коихъ, говоря словами критика Андріё, ‘одна также стонетъ отъ любви, какъ другая отъ ненависти Зевеса.’ Эта сцена тмъ еще драматична, что изображаетъ противоположность между невольно-высказывающимися страданіями молодой Ипаховой дочери и скрываемыми страданіями Титана. Наконецъ, сцена эта, гд дв жертвы того же насилія стараются другъ друга утшить, дйствуетъ утшительно и на зрителя изображеніемъ взаимнаго ихъ состраданія, и нсколько смягчаетъ въ немъ ужасное впечатлніе цлаго. Связь этой вводной сцены съ общимъ ходомъ піесы обнаруживается еще боле, когда Прометей объявляетъ несчастной нимф, что отъ ея потомства родится его освободитель. Освободителемъ Прометея, какъ извстно намъ изъ другихъ писателей, былъ дйствительно потомокъ Іо, Геркулесъ.

Кром того, Прометей, въ разговор съ этою нимфою, вторично упоминаетъ объ извстной ему одному тайн, касающейся Юпитерова владычества. Изъ этой тайны высказываетъ онъ только, что Юпитеръ своимъ неблагоразуміемъ повлеченъ будетъ въ роковой бракъ, и этимъ бракомъ произведетъ на свтъ сына, который свергнетъ его съ небеснаго престола. Только освободивъ Прометея, Юпитеръ можетъ узнать отъ него эту тайну, и предупредить свое паденіе.

О какомъ брак Юпитера предсказываетъ Прометей, и кто этотъ будущій его сынъ, говорить мы не будемъ. Замтимъ только, что, не имя продолженія Эсхиловой трилогіи, мы изъ другихъ источниковъ знаемъ дальнйшую участь Прометея. Какъ извстно, Юпитеръ наконецъ былъ побжденъ упорствомъ своей жертвы, послалъ Геркулеса освободить Титана, который тогда открылъ свою тайну, спасъ Юпитера отъ роковаго брака, вполн съ нимъ помирился и долженъ былъ только, въ доказательство непреложности Юпитеровой воли, носить на себ эмблематическій образъ оковъ: связку, внокъ изъ оливной втки и желзное кольцо съ отломкомъ Кавказскаго камня — самый древній перстень.

Но возвратимся къ Эсхилу.

Прометей говоритъ нимф о своей тайн такими сильными словами, что они смущаютъ Юпитера, и царь боговъ поручаетъ послу своему, Меркурію, вывдать у Титана его тайну.

Разговоръ между Меркуріемъ и Прометеемъ исполненъ драматической красоты. Его энергія поразительна. Меркурій изображаетъ Титану бдствія, на какія осудилъ его Юпитеръ, если онъ не смирится, возвщаетъ ему, что громъ Зевесовъ повергнетъ его со скалою въ Тартаръ, что посл долгаго времени онъ будетъ изъятъ оттуда снова, по что тогда крылатый песъ Юпитера, его жадный орелъ, станетъ прилетать ежедневно къ Титану, рвать по клочкамъ его тло и насыщаться черною кровью его печени.

Все напрасно. Ни увщаванія, ни угрозы Зевесова посла не въ силахъ принудить Титана открыть эту тайну. Его безсмертіе, которое недавно казалось ему невыносимымъ, представляя одинъ неисходный рядъ страданій,— это безсмертіе является ему теперь, какъ счастливый даръ, позволяющій ему пренебрегать Зевесовой местью.

‘Что бы ни было со мной, я безсмертенъ!’ восклицаетъ Прометей.

И едва произнесъ онъ эти слова, какъ громъ грянулъ.

‘По истин, это уже не угроза’ говоритъ Титанъ: ‘земля дрожитъ, глухой отголосокъ грома проревлъ, молнія блещетъ огненными извилинами, прахъ взвивается вихремъ, вс втры, освобожденные отъ цпей, рвутся въ общую битву, подъятое море сливается съ небесами, на меня, на меня посылаетъ Юпитеръ эту грозную бурю…. О, моя божественная мать! И ты, эфиръ, разоблачающій очамъ всеобщее свтило,— вы видите, какъ безвинно я страдаю!’

И съ этими словами, поглащенный развалинами скалъ, Прометей исчезалъ отъ взоровъ зрителя.

Не имлъ ли передъ собой Горацій этой картины, не вспоминалъ ли онъ объ этомъ гордомъ паденіи среди всемірной бури до конца непреклоннаго Титана, когда писалъ:

Si fractus illabatur orbis,

Impavidum ferient ruinae?

Какъ удачно воспользовался поэтъ сказаніемъ, котораго одна таинственность уже такъ льститъ воображенію, какую смлую, обширную мысль вложилъ онъ въ свое твореніе, и какую силу таланта проявилъ, возбудивъ и поддержавъ интересъ въ такомъ несложномъ, простомъ сочиненіи!

Здсь кстати вспомнить, что драматическія произведенія Грековъ отличались отъ нашихъ въ сущности тмъ, что предметъ ихъ былъ всегда чрезвычайно простъ, они были вовсе чужды тхъ многосложныхъ завязокъ, интригъ, той путаницы и тхъ неожиданныхъ заключеній, которыя въ наше время составляютъ наслажденіе публики въ театр. Греки знали почти всегда напередъ весь сюжетъ трагедіи, любопытство ихъ возбуждалось не тмъ, что будетъ съ героемъ, а каковъ будетъ герой въ разныхъ ожидающихъ его положеніяхъ. Ихъ интересовало не дйствіе, всмъ уже извстное по народнымъ сказаніямъ, а постепенное и художественное развитіе страсти. Паденіе или торжество героя было уже извстно имъ напередъ, но они хотли знать, какъ поэтъ представитъ его въ этой борьб, въ этомъ торжеств или паденіи. Это различіе между нами и Греками въ отношеніи вкуса поясняется примромъ, заимствованнымъ изъ живописи и скульптуры. Всмъ извстны та простота, та наивность, которыя замчаются въ древней скульптур и въ древнихъ школахъ живописи. Лица, изображенныя Греческимъ рзцомъ или Италіянскою кистью, не знаютъ, кажется, что на нихъ смотрятъ, они вовсе не заняты зрителями. Лица же новйшихъ статуй и картинъ не такъ равнодушны къ публик, они рисуются передъ нею, они жаждутъ взоровъ, они, кажется, говорятъ: ‘любуйтесь нами!’ Древняя свобода въ движеніяхъ и позахъ, эти группы, произшедшія какъ будто отъ нечаянной встрчи разныхъ лицъ, замнились изображеніями боле изученными, гд боле замтны намреніе художника и предварительно составленный планъ. Какъ въ живописи и скульптур, такъ и на сцен изысканіе драматическаго эффекта замнило естественность. Можетъ быть, происходитъ оно оттого, что сцена была всегда отраженіемъ жизни, которая сама была у древнихъ естественне и проще. Греки, конечно, не были вполн равнодушны къ неожиданнымъ сценическимъ оборотамъ, и къ ощущеніямъ отъ нихъ происходящимъ, театральныя представленія возбуждали въ нихъ, какъ и въ насъ, живое любопытство. Но главное удовольствіе, котораго искали они на театр, было — присутствовать этому живому воспроизведенію природы, этому развитію самыхъ сокровенныхъ чувствъ души. Вызвать эти чувства изъ тайнаго ихъ убжища, выставить ихъ внаружу и заставить дйствовать,— вотъ какое главное намреніе было въ завязк піесы. Привести каждое дйствующее лице къ невольному признанію, къ откровенной исповди его страсти,— вотъ главная цль этихъ искусно придуманныхъ сценъ и столкновеній, о которыхъ и можно, по этому, то же сказать, что Горацій говорилъ о вин: это есть сладостная пытка, вызывающая тайны сердца. И такъ, драма прежде всего была для Грековъ нравственнымъ зеркаломъ, гд любили они находить самихъ себя. И эта драма не утратила еще своего характера въ т дни, когда въ Римскомъ амфитеатр громъ рукоплесканій привтствовалъ слова знаменитаго подражателя Менандра, слова, заключающія въ себ смыслъ древняго театра:

Homo sum, humani nihil а me alienum puto (*).

(*) Я человкъ, ничто человческое мн не чуждо.

Интересъ, возбуждаемый въ Грекахъ ихъ драматическими твореніями, сравниваетъ удачно Патень (Patin) съ тмъ интересомъ, какого ищемъ мы въ опер. Здсь намъ нтъ почти никакого дла до интриги или завязки драмы, насъ занимаетъ музыкальное выраженіе и развитіе чувствъ и страсти. А во сколько разъ плнительне и важне, чмъ для насъ музыка, была для Грековъ ихъ гармоническая поэзія!

И главный представитель этихъ, какъ называетъ ихъ Аристотель, простыхъ трагедій, есть Эсхилъ.

Одинъ предметъ, всегда величественный, одна идея, одна страсть,— вотъ основа его произведеній, постепенное, художественное развитіе этой идеи, этой страсти,— вотъ ихъ прелесть. И на первомъ ихъ планъ всегда та же грозная, непоколебимая, вчная Судьба.

Эту величественную простоту Эсхила прекрасно выразилъ Вильгельмъ Шлегель, сравнивъ представителей Греческой трагедіи съ представителями греческой скульптуры. Эсхилъ, это — Фидій, и Эсхиловы герои, это — Фидіевы статуи, оживленныя и сошедшія на сцену.

Что касается до Софокла и Еврипида, представителей дальнйшаго развитія Греческой трагедіи, здсь говорить о нихъ не мсто.

Въ замнъ того, вникнемъ глубже въ общій характеръ Греческой трагедіи и ея зрителей.

Кром преобладанія судьбы на древней сценъ, судьбы, которая все предопредлила, которая для достиженія своей цли ослпляетъ людей страстями, внушаетъ имъ преступленія и злодйства, во всемъ обнаруживается и на всемъ тяготетъ, которая, какъ главная пружина, управляетъ всмъ механизмомъ трагедіи и, какъ говоритъ Сенека, покорнаго ведетъ, строптиваго влечетъ: volentem ducuiit fata, nolentem trahunt, кром замченной нами простоты своей, кром неизмняемости присущихъ ей законовъ, кром своей идеальности и скульптурной, если можно такъ сказать, отдлки, кром, наконецъ, другихъ, мене важныхъ свойствъ своихъ, какъ напримръ, числа актеровъ, коихъ никогда не было боле трехъ, увеличенныхъ размровъ ихъ голоса и роста, соотвтствовавшихъ громадности самого театра, кром всхъ этихъ особенностей, главнйшимъ характеристическимъ своимъ свойствомъ иметъ Греческая трагедія — хоръ.

Хоръ обладаетъ наибольшимъ значеніемъ въ лучшую эпоху древней драмы, художественно обработанный, является онъ часто, во время ея процвтанія, лучшимъ ея украшеніемъ, онъ есть необходимая, присущая часть ея тла, безъ него не могла составиться и существовать Греческая трагедія, поэтъ, желавшій поставить піесу на сцену, прежде всего у архонта просилъ хора, большая часть Эсхиловыхъ трагедій получила названіе отъ хора, какъ ‘Умоляющія,’ ‘Персы,’ ‘Евмениды,’ ‘Боэфоры,’ въ разбираемой нами трагедіи хоръ составляютъ нимфы Океапиды, появленіе которыхъ видли мы въ ея началъ, что же такое былъ въ Греческой трагедіи хоръ?

Вопросъ этотъ могъ быть вполн ршепымъ только въ наше время, когда греческая жизнь боле объяснилась и, благодаря великимъ ея изслдователямъ, стала намъ понятне. Это происходитъ отъ всмъ извстнаго и часто упоминаемаго закона, по которому театръ всегда былъ, есть и будетъ выраженіемъ жизни народа. Греческая трагедія, истекая изъ того же начала, выражала хоромъ характеръ греческой жизни и классическаго искусства.

Сущность хора объясняется 1) происхожденіемъ греческой трагедіи, 2) нравственнымъ и поэтическимъ его значеніемъ и, наконецъ, 3) самою греческою жизнію.

Происхожденіе греческой трагедіи боле или мене извстно, не смотря на недостатокъ и сбивчивость древнихъ свидтельствъ, по коимъ нельзя дать яснаго отчета объ этомъ предметъ. Въ праздники Вакха или Діониса, олицетворявшаго воспроизводительную силу природы, были пты въ честь ему гимны, по имени: дифирамбы или пеаны. Въ нихъ-то и зародилась драма совершенно случайно. Эти дифирамбы плись хоромъ, раздленнымъ на кориеевъ и хористовъ. Между кориеемъ и хористами образовался разговоръ, или же два полухора отвчали другъ другу, и такимъ образомъ уже изъ самого этого разговора могла бы образоваться драма. По, какъ вс открытія, открытіе драхмы обязано случаю.

Съ цлію придать боле разнообразія этимъ хорамъ, или для того, чтобы дать хористамъ средство отдохнуть, вздумали позже прибавить къ нимъ одного артиста, исключительно назначеннаго для интермедій. Вначал долженъ онъ былъ разсказывать о похожденіяхъ бога, въ честь котораго совершалось празднество, впослдствіе разсказы его касались боговъ постороннихъ, а, наконецъ, и людей въ сношеніи съ богами. Такое нововведеніе не понравилось-было старикамъ и начальству, которымъ казалось оно нечестіемъ, однако установилось одобреніемъ народа. И такъ, драматическій разговоръ уже существовалъ, отъ него перешли и къ дйствію.

Эти разсказы, которыми по временамъ прерывалось пніе хора, не довольствовались уже событіями прошедшими, они стали представлять ихъ воображенію событіями настоящими, и для выраженія дйствія и хода произшествій прибавленъ былъ другой, потомъ третій актеръ. И то, что было досел какъ бы трибуною, съ которой первый актеръ говорилъ съ хоромъ, сдлалось теперь сценою, она развивалась въ глазахъ хора, созерцавшаго и выражавшаго въ псняхъ ощущенія, производимыя ею. Введеніе перваго актера приписываютъ еспису, втораго — Эсхилу, третьяго — Софоклу.

Извстно, что самое слово трагедія производятъ отъ — козелъ, и — пснь. Козла приносили въ жертву Вакху, или, какъ видно изъ Виргилія, награждали этимъ животнымъ побдителя въ состязаніяхъ діонисіевыхъ. Такимъ образомъ, происхожденіемъ драмы обязаны были Греки случаю, хотя долгое время уже имли они ее въ псняхъ Гомера. Стоило только рапсодамъ, читавшимъ публично изъ Иліады, напримръ, ссору Агамемнона съ Ахиллесомъ,— стоило имъ только замнить собою героевъ, слова которыхъ они воспоминали, и явиться передъ любопытною толпою въ вид Агамемнона и Ахиллеса, и драма была бы готова. Гомеръ же имлъ сильное и, долго, почти исключительное вліяніе на трагедію, онъ былъ главнымъ образцомъ лучшихъ древнихъ трагиковъ, и не смотря на все это, отъ Гомера до случайнаго открытія драмы, прошло много времени безъ театра. Впрочемъ слдуетъ замтить, что хотя на-драму напали случайно, тмъ не мене потребность оной давно уже безсознательно ощущалась народомъ. Это доказывается удовольствіемъ и любопытствомъ, съ какими воспользовались новымъ, случайно образовавшимся искусствомъ. Эпическую поэзію истощилъ геній Гомера, лирическая родилась еще до него, въ одно время съ народомъ, Греки уже давно были знакомы съ той и другою. Эпическая муза должна была только подать руку лирической на сценъ, и въ этомъ союз ихъ нашелъ народъ, чего безотчетно ожидалъ еще отъ искусства.

Родившаяся такимъ образомъ трагедія, имя колыбелью религіозные обряды и таинства въ честь божества, осталась достойною своего происхожденія и присвоилась празднествамъ, которыя собирали весь народъ вокругъ алтарей. Представленія, имвшія предметъ въ одно время политическій, нравственный и религіозный, представленія, которыя посреди священныхъ обрядовъ вызывали, такъ сказать, передъ глазами народа образы боговъ и героевъ, самыя живыя чувства, самыя важныя поученія, эти представленія должны были имть всю пышность, все великолпіе, необходимыя для воображенія и для потрясенія души. И все, чмъ трагедія должна была дйствовать на зрителей, вс эти высокія душевныя ощущенія выражала она въ псняхъ хора. Онъ призывалъ боговъ, онъ размышлялъ о силахъ, слабостяхъ, душ и участи человка, и къ этимъ размышленіямъ, которыя особенно были близкими для Грека, по преимуществу представителя человчества, присоединялъ онъ часто самыя любимыя, самыя драгоцнныя воспоминанія народа. Хоръ остался слдовательно, чмъ былъ при самомъ рожденіи драмы, переродиться онъ не могъ, составъ трагедіи освятился религіею, что же могло измнить его? Какъ выраженіе народной жизни и религіи, хоръ могъ измниться только вмст съ ними. Дйствительно, начало упадка аинской жизни, ея деморализація, было вмст и началомъ упадка хора. Уничтоженіе софросины, этой классической гармоніи между душею и тломъ, отозвалось и въ драм.

Хоръ, какъ мы видли, сталъ при рожденіи драмы зрителемъ дйствія, войдя теперь въ составъ драмы, онъ сохранилъ свой характеръ и, играя въ ней ту же роль, сдлался представителемъ народа, дйствительнаго зрителя драмы, смотрлъ вмст съ нимъ и судилъ за него, прерывалъ ходъ событій для произнесенія того нравственнаго приговора, голосъ котораго смутно раздавался во всхъ сердцахъ, и котораго онъ былъ олицетвореніемъ. Хоръ, это — лице самобытное, оригинальное, занимавшее умственно мсто между драмою и слушателями, какъ и матеріально между сценою и амфитеатромъ, лице, созданіе котораго принадлежитъ исключительно Грекамъ, которое далось имъ случайно и которое они охотно сохранили. Отъ его постояннаго присутствія на театр, отъ безпрерывнаго его отношенія къ драм произошло отчасти единство времени и мста, обусловившее греческую сцену и происходившее на ней дйствіе. Понятно, что сцена не могла часто перемняться, и что между дйствіями не могли предполагаться большіе промежутки времени, когда находился здсь безпрерывно неотлучный свидтель ихъ — хоръ. Въ греческой драм не находятъ притомъ слдовъ раздленія ея на акты.

Наконецъ, это постоянное присутствіе передъ сценою столькихъ свидтелей, это нравственное и поэтическое величіе хоровыхъ псень, окружавшихъ дйствіе, боле или мене даютъ намъ возможность представить себ впечатлніе, которое производила греческая трагедія, и вліяніе этихъ псень на ея развитіе. Поэтому ложно было бы полагать, что хоръ есть простое прибавленіе къ древней драм, простой зритель дйствія, выражающій одни скучныя нравоученія, ненужный остатокъ первоначальной драмы. Никто, кажется, такъ энергически, врно и остроумно не опредлилъ въ этомъ отношеніи характера древняго хора, какъ Гегель, уму и идеальному воззрнію котораго обязаны мы яркимъ свтомъ, озарившимъ древность. Выпишемъ нсколько строкъ объ этомъ предмет изъ его Эстетики.

‘Хоръ есть нравственный элементъ героическаго дйствія, самая его сущность, также, какъ въ противоположность героямъ, дйствующимъ на сцен, изображаетъ онъ народъ. Это есть плодовитая почва, на которой растутъ и возвышаются дйствующія лица, какъ есть цвты и деревья, растущіе только на природной, свойственной имъ земл. Хоръ есть существенная припадлежность той эпохи, когда развитіе частной свободы не опредляется еще гражданскими законами, прочно установленною юридиціею и сочиненными догматами, когда правы являются еще въ ихъ живой дйствительности и когда, притомъ, равновсіе общественной жизни достаточно обезпечено въ страшныхъ столкновеніяхъ, куда должна увлекать ихъ энергія героическихъ характеровъ. Хоръ именно и даетъ чувствовать, что врное убжище отъ этихъ бурь существуетъ, и сознаніе своей безопасности сообщаетъ душ зрителя.

‘Онъ и не принимаетъ дйствительнаго участія въ драм, не приписываетъ себ никакого права въ сношеніяхъ съ дйствующими лицами, онъ ограничивается выраженіемъ сужденій чисто созерцательныхъ, предупреждаетъ героевъ, жалетъ объ участи ихъ, или ссылается на божественные законы и на силы души, которыя представляются воображенію, какъ совокупность верховныхъ божествъ.

‘По выраженію своихъ чувствъ онъ лирикъ, но въ основъ его псень равномрно сохраняется характеръ эпическій, происходящій отъ общихъ, существенныхъ истинъ, ее составляющихъ. Такъ принимаетъ онъ форму лирическую, которая, въ различіе отъ оды, приближается иногда къ пеану или дифирамбу.

‘Это значеніе хора въ греческой трагедіи главнйшіе должно быть замчено. Какъ самъ театръ иметъ свое матеріальное основаніе, свою сцену и свои декораціи, такъ отчасти хоръ составляетъ умственную сцену древняго театра, и его можно сравнить съ храмомъ классической архитектуры, окружающимъ статую бога. Статуи здсь — люди, дйствующіе на сцен. У насъ же, напротивъ, статуи поставлены подъ открытымъ небомъ и не должны рисоваться на подобномъ пол. Новйшая трагедія не нуждается въ немъ, кром того, потому, что дйствія лицъ ея не имютъ такой существенной основы, которая у нихъ заключается въ характер и вол лица, равно какъ въ посторонней, по видимому, случайности приключеній и обстоятельствъ.’ Осмлюсь прибавить къ словамъ геніальнаго философа еще слдующее замчаніе.

Хоръ тмъ боле былъ свойственъ древней трагедіи, что и въ дйствительной тогдашней жизни вс событія имли сценою площадь и зрителемъ — народъ. Площадная, публичная жизнь Грековъ, какъ бы отражалась на театръ. Можно не сомнваться, что присутствіе на сценъ хора, этого постояннаго зрителя всхъ дйствій, было для древняго Грека понятне, чмъ намъ теперь, когда вс дйствія ограничены кабинетомъ и совершаются въ семействъ или въ небольшомъ кругу близкихъ людей.

Такова была трагедія, которою любовался, которую любилъ, какъ нчто близкое и родное, которую никогда и нигд не забывалъ народъ соотечественный и современный Аристиду, Пиндару, Фидію, Периклу.

Мы имли уже случай упомянуть объ эстетическомъ развитіи древнихъ Грековъ, замтимъ еще объ удивительныхъ умственныхъ свойствахъ этого народа.

Въ трагедіяхъ, въ особенности же въ комедіяхъ Грековъ встрчаются часто тонкіе политическіе и другіе намеки, игра словъ, состоящая иногда въ перемн произношенія одной буквы и едва уловимыя даже при чтеніи, но тмъ не мене эти неуловимыя, какъ кажется, топкости не ускользали отъ слушателей въ общемъ ход піесы, ловились ими на лету, и не только производили свое дйствіе, но всегда доставляли живое удовольствіе ихъ аттическому вкусу. Гд теперь найти въ народ такой чуткій слухъ, такое быстрое соображеніе, такое любопытное вниманіе, такую страсть къ искусству, страсть, которая конечно была главнымъ источникомъ этихъ, теперь даже непонятныхъ способностей народныхъ?

Какъ древнимъ Аинамъ, доставитъ ли въ наше время спасеніе цлому городу одинъ, кстати произнесенный стихъ изъ народной, любимой трагедіи? Какъ Сицилійцы аинскимъ солдатамъ, даруетъ ли нын врагъ свободу своимъ плнникамъ за то, что они, блуждая по непріятельской земл безъ пищи, станутъ декламировать драматическіе отрывки?

Замчательно, какъ любили и какъ уважали въ древности театръ. Безъ всякой гиперболы можно сказать, что греческая трагедія не сходила со сцены дйствительной жизни, и не только въ самой Греціи, ея отечеств, но и везд, куда проникло греческое образованіе. Изъ примровъ, подтверждающихъ эту истину, и которыхъ, по многочисленности ихъ, невозможно всхъ сюда внести, приведемъ только нкоторые.

Въ Македоніи греческая трагедія иногда драматически соединялась съ исторіею. Она забавляла царя Филиппа, когда онъ получилъ извстіе о взятіи Олина. Въ 336 году, когда этотъ счастливый побдитель Грековъ, сдлавшись ихъ генералисимусомъ, гордо торжествовалъ напередъ побду надъ Версіею, къ завоеванію которой намревался онъ ихъ вести, и праздновалъ въ то же время бракосочетаніе дочери своей Клеопатры, греческая трагедія, призванная къ его празднествамъ, невольно возвстила ему устами одного изъ своихъ представителей, великаго актера Неоптолема, зловщее, хотя непонятое, предсказаніе о близкой его кончин. Въ конц одного роскошнаго пира, бывшаго началомъ предназначенныхъ торжествъ, Филиппъ просилъ этого актера сказать какіе нибудь стихи, которые соотвтствовали бы настоящимъ обстоятельствамъ. Неоптолемъ, относясь къ персидскому царю, но безсознательно угрожая не ему, а самому Филиппу, произнесъ слдующіе стихи:

‘Твоя гордая мысль носится теперь въ дальнйшихъ высотахъ неба, и надъ обширными, плодоносными равнинами земли. Ты мечтаешь только, какъ бы нагромоздить зданіе на зданіе, безумно отодвигая все предлъ твоей жизни, а вотъ, скрывая въ темнот свои быстрые шаги, идетъ невидимо къ теб, чтобы похитить долгія твои надежды, печальный богъ смерти!’

Пророческій смыслъ этихъ словъ ускользнулъ отъ опьяннія Филиппа и гостей его. На другой день, съ утра толпился уже народъ въ театр, гд Неоптолемъ, въ страстной трагедіи, долженъ былъ играть передъ царемъ. Вс были въ ожиданіи. Открылось религіозное шествіе. Глазамъ толпы предстали, выработанные лучшими художниками и великолпно украшенные, образы двнадцати боговъ, и тринадцатый, образъ самого царя, который, какъ и другіе, помщенъ былъ скоро на престол, среди небеснаго сонмища. Наконецъ показался предметъ этой апотеозы, самъ Филиппъ, облаченный въ блую одежду. Онъ удаленъ отъ тлохранителей, которымъ не веллъ за собою слдовать, желая казаться хранимымъ единственно любовію Грековъ. И между тмъ, какъ онъ съ жадностію склоняетъ ухо ко всеобщимъ восклицаніямъ, привтствующимъ его, какъ счастливйшаго смертнаго,— падаетъ онъ, пораженный внезапнымъ ударомъ кинжала Павзанія. Неоптолема спрашивали, какою изъ трагедій Эсхила, Софокла и Еврипида любуется онъ наиболе? ‘Я не любуюсь уже ни одною’ отвчалъ онъ. Онъ видлъ, на сцен боле великолпной, трагедію Филипповой смерти. Много лтъ спустя, римскій императоръ, Калигула, умерщвленъ былъ въ театр, во время представленія той же самой трагедіи, которую долженъ былъ играть Неоптолемъ передъ Филиппомъ.

Сынъ Филиппа, который вмст съ своимъ владычествомъ распространилъ по всему древнему міру образованіе и трагедію Грековъ, за которымъ, какъ и Тальма за новйшимъ европейскимъ завоевателемъ, слдовали повсюду греческіе актеры, этотъ внценосный ученикъ Аристотеля, который, проходя черезъ ликійскій городъ Фазелисъ, постилъ и увнчалъ тамъ собственноручно статую недавно умершаго трагическаго поэта, еодекта, Александръ Македонскій на кровавый подвигъ, искупленный потомъ искренними слезами, на убійство Клита подвигнутъ былъ оскорбленіемъ, которое нанесъ ему, въ опьянніи вина и гнва, буйный и неосторожный другъ его, примнивъ къ нему слдующіе стихи изъ Еврипидовой ‘Андромахи:’

‘Греки имютъ самый несправедливый обычай. Пусть войско пріобртетъ трофей,— честь будетъ не для тхъ, которые страдали, которые трудились надъ побдой, а для одного только вождя. Между столькими тысячами людей, равно вооруженныхъ копьями, онъ совершилъ не боле другаго, и боле всхъ иметъ славы.’

Когда Римляне завоевали Азію, они нашли тамъ везд, какъ въ самой Греціи, греческій театръ. Лукулъ, побдитель Тиграна, засталъ Тиграноцерту наполненною греческими актерами, собранными за большую плату Тиграномъ для украшенія его столицы и послужившими только для представленій, которыми торжествовали враги его паденіе. Впослдствіе, какъ бы въ отмщеніе за Тиграна, другой царь Арменіи, Артабазъ, посвященный въ литературу и самъ сочинявшій на греческомъ язык, праздновалъ, вмст съ гостемъ своимъ, царемъ парянскимъ, Геродомъ, побду этого послдняго надъ Римлянами. Геродъ зналъ также греческіе языкъ и литературу. Оба царя сидли за столомъ, и трагическій актеръ, Язонъ, при громкихъ рукоплесканіяхъ, игралъ передъ ними нкоторыя сцены изъ ‘Вакханокъ’ Еврипида и, между прочими, ту сцену, гд Агавея съ гордостію несетъ окровавленную голову своего сына, Пенея, голову, которую въ ослпленіи своемъ принимаетъ она за добычу отъ растерзаннаго льва. Вдругъ растворяются двери, и послы парянскаго полководца, Сюрены, повергшись передъ Геродомъ, бросаютъ къ его ногамъ голову Красса. Среди смущенія всеобщаго восторга, актеръ бросаетъ маску Пепеея, которую держалъ въ рукъ, поднимаетъ кровавый трофей и, какъ вдохновенный яростью Вакханокъ, декламируетъ эти стихи изъ роли Агавеи:

‘Мы приносимъ горы въ сей дворецъ: эту вновь удавленную жертву, эту счастливую добычу!

— Кто первый поразилъ ее?— восклицаетъ хоръ.

— ‘Я, я’ отвчаетъ Язонъ: ‘эта слава — моя!’

— Моя!— прерываетъ неожиданный актеръ, вырывая изъ рукъ его Крассову голову и желая заключить этимъ роль. Актеръ этотъ былъ одинъ изъ пословъ Сюрены, по имени Номаксетръ, тотъ самый, который убилъ Красса.

Такъ ужасная и страшная эта дйствительность, по разсказу Плутарха, соединялась невольно съ выдумкою и пятнала кровью чистую и благородную Еврипидову музу! Жалкое униженіе греческаго генія, низшедшаго до назначенія забавлять досуги варваровъ, которые поручили ему, какъ безжалостному шуту, поносить величіе Рима!

Извстно, что Помпей, посл Фарсальской битвы, бжалъ къ египетскому царю, Птоломею, которому Ахилай внушилъ мысль умертвить его, думая склонить этимъ злодйствомъ на свою сторону побдителя Цесаря. Плутархъ разсказываетъ, что Помпей, переходя изъ галеры своей въ лодку, изъ которой Ахилай вроломно протягивалъ ему руку, готовую поразить его, обернулся къ испуганной Корнеліи, и сказалъ ей изъ Софони:

‘Кто прибгъ подъ кровъ тирана,

Окруженнаго дворомъ,

Тотъ, хотя еще свободный,

Сталъ уже его рабомъ.’

Но пора остановиться. Слишкомъ далеко увлекли бы насъ дальнйшіе примры, а надо сказать еще нсколько словъ объ актерахъ, коихъ судьба доказываетъ не мене любовь и уваженіе Грековъ къ театру.

Сословіе актеровъ нисколько не унижало ихъ въ общемъ мнніи, отнюдь не сводило ихъ на низшую ступень общественную. Напротивъ того, актеры, которыми первоначально бывали сами поэты, честимы и уважаемы были такъ, что нердко употреблялися для посольства и важныхъ порученіи. Для этого пользовалось правительство дальними ихъ путешествіями, которыя предпринимали они во время своего, какъ говоримъ мы нын, отпуска, въ другіе греческіе города и къ монархамъ разныхъ государствъ, для заключенія выгодныхъ съ ними контрактовъ. Такъ одному изъ нихъ, именно ессалу, отправлявшемуся изъ Македоніи въ Азію, поручены были переговоры о супружеств Александра съ дочерью одного сатрапа Карій.

Знаменитый Демосенъ глубоко уважалъ актеровъ Сатира, Андроника, Аристодема, Неоптолема, и дорого платилъ имъ за уроки въ искусств витіи. Демосенъ не могъ пренебрегать и посредственными актерами посл того, какъ одинъ изъ нихъ, Эсхинъ, бывшій третьестепеннымъ актеромъ или тритагоннстомд, явился потомъ на каедр его соперникомъ.

Любимыхъ своихъ актеровъ Греки чуть не боготворили. Лица ихъ воспроизводились на полотн, въ мрамор, въ мди, имъ воздвигались статуи и монументы.

Сверхъ этой славы, актеры пользовались богатствомъ, и въ этомъ отношеніи нельзя сравнить ихъ съ самими поэтами, которые ни въ какое время не имли обыкновенія наживать его.

Возвратимся къ ‘Окованному Прометею.’

Скиская скала, на которой происходитъ дйствіе, угрюмая, дикая природа, окружающая страждущаго Прометея, вся эта обстановка должна была сильно дйствовать на живое воображеніе Грековъ.

Чтобы еще лучше оцнить впечатлніе, производимое Эсхиловою трагедіею, надо представить себ матеріальное устройство аинскаго театра, громадное зданіе, котораго сводъ — чудесное греческое небо, величественную, открытую взорамъ зрителей аинскую природу, обширнйшій, выдланный въ гор амфитеатръ съ тридцатью тысячами зрителей, пришедшихъ со всхъ сторонъ Эллады на праздникъ Вакха и, наконецъ, самый этотъ народъ, для котораго каждое театральное представленіе было торжествомъ, въ глубокой тишин, благоговйно вникающій въ новую мысль, воплощенную въ колоссальный образъ Прометея.

Мысль эта останавливала и останавливаетъ на себ понын вниманіе философа и поэта.

Взглянемъ поэтому пристальне на личность Прометееву, идея и величіе которой проявляется въ этомъ отрывочномъ созданіи Эсхила.

Мы уже упоминали писателей греческихъ и римскихъ, которые передали намъ свднія о Промете.

‘Понятно, говоритъ Патень, что божество, представлявшее умственную дятельность, человческое искусство, общественное образованіе, цивилизацію, должно было быть у Аинянъ божествомъ народнымъ, всегда благосклонно принятымъ на ихъ трагической и даже комической сценъ.’

Дйствительно, аинское предмстье, Колонны, было отчасти посвящено Прометею. Въ Академіи былъ ему воздвигнутъ алтарь. Отъ этого алтаря начинался торжественный тотъ бгъ, часто вспоминаемый поэтами, который производился въ память полученнаго людьми отъ Прометея дара. Участвовавшіе въ этомъ бг соперничали въ томъ, кто прибжитъ съ горящимъ факеломъ въ городъ, и уставшіе передавали этотъ факелъ другимъ, боле свжимъ и быстрымъ на бгу.

Множество картинъ изображали въ Аинахъ казнь Прометея. Объ одной изъ нихъ, нарисованной знаменитымъ Парразіемъ, сохранился замчательный анекдотъ. Разсказываютъ, что Парразій купилъ у Филиппа Македонскаго Олинскаго раба, котораго веллъ терзать передъ собой до смерти, чтобы выразить какъ можно живе страданія Прометея, и былъ осуждаемъ еще боле за то, что картину оскверненную такимъ преступленіемъ, помстилъ въ Минервиномъ храмъ.

Прометей, какъ мы слышали, сознается, что онъ добровольно, изъ любви къ смертнымъ, принесъ себя въ жертву. Божество, приносящее себя въ жертву людямъ! Надъ этимъ задумывались первые христіанскіе писатели, и одинъ изъ нихъ, Тертулліанъ, видитъ въ этомъ вымысл туманное предчувствіе истиннаго Искупителя человческаго рода.

И въ новйшее время предметъ этотъ остался, какъ кусокъ роскошнаго мрамора, изъ котораго не одинъ художникъ выработалъ новое изящное произведеніе.

Къ стыду Ла-Гарпа, судившаго торжественно о древнихъ трагикахъ по жалкимъ переводамъ своего времени, и ничего не видвшаго изъ за своего Вольтера, къ стыду его замтимъ здсь, какъ въ дл критики и разумной оцнки изящнаго, легко заблуждается пристрастіемъ даже и образованный вкусъ. Ла-Гарпъ, написавшій безчисленные томы критики, осмлился произнести надъ Прометеемъ Эсхила слдующій приговоръ: ‘Cela ne peut pas mme s’appeler une tragdie (это не можетъ даже назваться трагедіею).’ Впрочемъ могъ ли иначе судить Ла-Гарпъ, когда такъ думалъ самъ Вольтеръ?

Вспомнимъ теперь поэтовъ, которыхъ свободный отъ всякаго пристрастія изящный вкусъ находилъ въ Эсхиловомъ Промете источникъ вдохновеній.

Новйшая поэзія то черпала вдохновеніе изъ энергіи и страсти, которыми запчатллъ Эсхилъ свое твореніе, для новыхъ созданій, то останавливалась на самомъ вымысл, измняя, дополняя его посвоему, отыскивая въ немъ новыя значенія и принимая его за символическое выраженіе всей внутренней жизни и судьбы человчества.

Въ Испаніи Кальдеронъ старался изобразить въ загадочномъ своемъ произведеніи ‘Прометеева статуя’ борьбу противныхъ началъ нашего существа, внутреннюю битву разума и чувственности.

Въ Англіи, какъ замчаютъ Патень и Вильменъ (Villemain), Мильтонъ заимствуетъ у Эсхилова Титана черты для изображенія непобдимой гордости падшаго ангела, и для выраженія благородныхъ страданій Іудейскаго героя, ‘игралища враговъ, плненнаго, несчастнаго, слпаго,’ въ которомъ поэтъ изобразилъ себя.

Байронъ, восторженный и постоянный чтецъ Эсхиловой трагедіи, извлекъ изъ нея не одного Прометея, находящагося въ его мелкихъ стихотвореніяхъ, въ которомъ представилъ онъ человка въ борьб съ рокомъ и мужественно торжествующаго надъ гнетущею его властію. Какъ самъ онъ признается въ письмахъ къ Мюррею, Титанъ Эсхиловъ послужилъ ему образцомъ для Манфреда и всхъ героевъ гордости, которыхъ его безутшная поэзія одарила такою горделивою осанкою и столь краснорчивымъ богохульствомъ.

Шеллей, другъ Байрона и ученикъ его школы, передлалъ на свой ладъ Эсхилову трилогію. Въ четырехъ актахъ своего новаго Прометея, соединивъ блестящіе образы съ метафизическими отвлеченностями, онъ хотлъ, въ освобожденіи своего героя духомъ земли, представить освобожденіе человка отъ оковъ религіи новою врою въ слпую власть природы, то есть, врою Пантеизма.

Въ Германіи великій Гёте оставилъ въ числ неоконченныхъ твореній молодости смлый, отрывочный очеркъ Прометея, и Фалькъ, въ сочиненіи подъ тмъ же именемъ, избралъ этотъ древнйшій предметъ баснословія, чтобы посредствомъ его выразить собственныя и новйшія идеи о Божеств и человк.

Гердеръ, этотъ глубокомысленный мыслитель, написалъ также нсколько сценъ подъ названіемъ: ‘Освобожденный Прометей’ (der entfesselte Prometheus), и въ краткомъ предисловіи къ этимъ сценамъ говоритъ:

‘Сценамъ этимъ не назначено соперничать съ Эсхиломъ, он даже не названы драмою, потомучто кто бы могъ выдержать борьбу съ этимъ могучимъ поэтомъ, и кто бы предпринялъ теперь изобразить характеръ Прометея въ томъ вид, въ какомъ представилъ его Эсхилъ?

‘Не смотря на то, баснь о древнемъ полубог остается весьма поучительнымъ символомъ. Имя Прометея, также какъ имя его брата, столь съ нимъ несходнаго {Братъ Прометея былъ Эпиметей, то есть, размышляющій, такъ сказать, о прошедшемъ, Прометей же значитъ: предвидящій.}, исторія Пандоры, которую отвергнулъ Прометей въ противоположность своему брату, принявшему ее къ себ, и которая нанесла столько бдствій человческому роду, самое просвщеніе этого рода и даръ похищенный для него съ небесъ Прометеемъ, наказаніе ему за то опредленное, его освобожденіе Геркулесомъ, родство его съ землею и съ самой етидою,— вс эти обстоятельства суть столь обильный источникъ духовнаго смысла, какой можно облечь въ эти Формы, что они, кажется, твердятъ намъ: ‘пользуйтесь огнемъ, который далъ вамъ Прометей! Да сіяетъ онъ все ярче и живе, потому что это есть — пламя вчно подвигающагося человческаго просвщенія.’

Дале Гердеръ говоритъ:

‘Если Бэконъ и многіе другіе безпрепятственно могли вложить собственную свою мысль въ исторію Прометея, то оно можетъ быть дозволено каждому, кто только влагаетъ въ нее благороднйшій, можетъ быть — самый естественный смыслъ: просвщеніе и совершенствованіе человческаго рода во всхъ отрасляхъ, стремленіе божественнаго духа въ человк къ проявленію всхъ своихъ силъ. Во всхъ памятникахъ находилась всегда Паллада подл Прометея, да не разлучится она во вки съ его родомъ и да увнчаетъ наконецъ его подвигъ! ‘

Не говоримъ о Вольтеровой Пандор, которая, по словамъ Патень, есть ничтожное выраженіе самого Вольтера и философіи осьмнадцатаго вка, и умолчимъ о многихъ другихъ сочиненіяхъ, исказившихъ Прометея и низведшихъ его съ Эсхиловой высоты до сладкаго вздыхателя и моднаго любовника своей статуи.

Изъ всхъ новйшихъ Прометеевъ упомянемъ только въ заключеніе ‘Прометея’ Эдгара Кине {Promthe, par Edgar Quinet. Paris, 1838.}. Это — драматическая поэма, въ которой авторъ воспользовался сравненіемъ Тертулліана. Развязку этой неразршимой, по мннію автора, для древнихъ драмы находитъ онъ въ паденіи язычества и побд Христіанства.

Вс эти сочиненія, удалившіяся конечно отъ значенія Эсхилова Прометея,— значенія, основаннаго на врь, понятіяхъ и вкус давнопрошедшаго вка,— доказываютъ однако мысль смлую и глубокую, красоту безсмертную, которыя длаютъ созданіе Эсхила принадлежностію всхъ народовъ и временъ.

Оно всхъ боле оправдываетъ слова Эсхила, говорившаго, что творенія свои посвящаетъ онъ Времени.

И этимъ великимъ созданіемъ, которое передалось и будетъ вчно передаваться, какъ свтило, отъ одного поколнія другому, увковчилъ Эсхилъ тотъ, соблюдавшійся въ честь Прометея праздникъ, на которомъ, переходя изъ рукъ въ руки, не потухая, бжалъ впередъ горящій факелъ.

Петергофъ. 1855.

СТИХОТВОРЕНІЯНИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

НСКОЛЬКО СЛОВЪ ОБЪ ЭСХИЛОВОМЪ ‘ПРОМЕТЕ’ И ДРЕВНЕМЪ ГРЕЧЕСКОМЪ ТЕАТР. (*).

Читайте также:

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.