ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
НСКОЛЬКО СЛОВЪ О ЖИЗНИ И СОЧИНЕНІЯХЪ . М. РЕШЕТНИКОВА.
Въ теченіе 60-хъ годовъ появился въ нашей литератур рядъ писателей, родственныхъ и по происхожденію изъ однихъ и тхъ же общественныхъ слоевъ, и по характеру жизни, и по содержанію своихъ произведеній. Таковы — Н. Помяловскій, А. Левитовъ, Н. и Гл. Успенскіе, Н. Златовратскій и пр. Кром одного Помяловскаго, родившагося въ Петербург, вс они являются выходцами изъ провинціальной глуши, вс они родились въ семьяхъ, принадлежавшихъ къ низшему сельскому духовенству или мелкому чиновничеству, вс провели очень печальное дтство среди нищеты, терпя всякаго рода лишенія, униженія, истязанія, а въ юности — вынося тяжкую борьбу за существованіе, въ произведеніяхъ всхъ ихъ замчается полное отсутствіе художественной отдлки, зато обстоятельное и глубокое знаніе жизни крестьянъ и мщанъ.
Одно изъ первыхъ мстъ въ этой школ принадлежитъ безспорно . М. Ршетникову, и не столько по степени талантливости (въ этомъ отношеніи мы, конечно, должны отдать пальму первенства Помяловскому и Гл. Успенскому), сколько по той яркой типичности, какую представляетъ собою Ршетниковъ среди своихъ сотоварищей, и какъ человкъ, и какъ писатель.
. М. Ршетниковъ родился въ Екатеринбург, 5 сентября 1841 года. Отецъ его былъ дьячокъ, и предавался горькому пьянству. Думая остепенить его, родной братъ, служившій въ Екатеринбургской почтовой контор, женилъ его на дочери дьякона, тихой и кроткой двушк. Выйдя изъ дьячковъ, отецъ Ршетникова поступилъ въ почтальоны, но пить не пересталъ и жилъ съ женою такъ плохо, что, когда братъ его съ женой перехалъ въ Пермь, она съ девятимсячнымъ ребенкомъ на рукахъ ушла вслдъ за ними. Въ Пермь она пришла во время сильнаго пожара и такъ была напугана, что заболла и умерла въ больниц. Мальчикъ остался такимъ образомъ на рукахъ дяди и тетки, которые его и воспитали.
Это были люди честные, добрые, но притиснутые нуждою, съ трудомъ перебивавшіеся на т скудные гроши, которые получалъ дядя на служб, и жившіе подъ непрестаннымъ страхомъ прогнвить начальство и потерять послдній кусокъ хлба. Они полюбили племянника, старались пригрть несчастнаго сироту, заботились о томъ, чтобы сдлать изъ него человка. Къ сожалнію, едва грамотные, они, подобно всмъ захолустнымъ мщанамъ и мелкимъ чиновникамъ, находились на самой низкой степени культуры, нравы ихъ были грубы, понятія — исполнены первобытной патріархальности. Воспитывать, по ихъ мннію, значило держать ребенка въ ежевыхъ рукавицахъ и счь розгами или бить по чему попало безъ разбору за всякую малость.
На бду Ршетниковъ оказался мальчикомъ бойкимъ, веселымъ, рзвымъ, и обнаруживалъ большую впечатлительность. И вотъ, какъ только началъ онъ подростать, воспитатели не замедлили начать употреблять вс средства, чтобы выбить изъ него врожденную рзвость и сдлать тише воды, ниже травы. Ребенокъ везд лзъ, и его колотили тоже везд. Дядя принесъ лубочную картинку и сталъ разсматривать,— воспитанника разобрало любопытство, онъ потянулъ картинку къ себ и разорвалъ пополамъ. ‘За это дядя меня такъ ударилъ,— говоритъ онъ въ своей автобіографической повсти ‘Между людьми’,— что я ударился головою объ полъ, изъ рта пошла кровь’. Въ дом была одна единственная книга — ‘Священная исторія ветхаго и новаго завта’ съ картинками. Картинки привлекали мальчика, но онъ не ограничился разсматриваньемъ ихъ, а прокалывалъ иглою глаза у изображенныхъ лицъ, или буквы въ текст, а однажды, въ отсутствіе воспитателей, завладвъ книгою, онъ началъ выдирать изъ нея картинки совсмъ, а затмъ, испугавшись послдствій, засунулъ книгу въ печку. Книгу вытащили, но ‘за это,— говоритъ Ршетниковъ,— дядя долго дралъ меня ремнемъ’. Били его и за то, что плохо молится по утрамъ, и за то, что слишкомъ усердно чиститъ сапоги дяд, били и чужіе люди на почтовомъ двор, потому что онъ всюду лзъ, чтобы посмотрть, нтъ ли гд ‘хорошихъ картинокъ, хорошихъ книгъ съ картинками’… ‘Мн нравилось,— говоритъ онъ,— все, что я видлъ въ первый разъ — мебель, платье, и вещь, особенно понравившуюся норовилъ припрятать’. Недовольные имъ, проучивъ его у себя, шли кром того жаловаться на него къ его воспитателямъ, которые въ свою очередь не давали ему спуску. Ото всхъ кругомъ такъ и сыпались на него клички: ‘песъ’, ‘ножовое вострое’, ‘балбесъ’, ‘безрогая скотина’.
Вс эти произвища и истязанія озлили мальчика, и кончилось дло тмъ, что онъ объявилъ войну всмъ окружающихъ. Ему ничего не стоило засунуть въ квашню или кадку съ водой дохлую кошку, измазать въ грязи чистое блье, развшенное на двор для просушки, вытащить изъ самовара кранъ, забросить его за заборъ, и саловаръ распаять и т. п. Онъ сдлался истиннымъ божескимъ наказаніемъ цлому двору. Били и ругали его вс, и онъ ругалъ всхъ, запускалъ въ своихъ враговъ камнями, билъ ихъ по лицу, кусался, и въ то же время изобрталъ новыя и новыя пакости врагамъ своимъ. ‘Меня отдерутъ,— говоритъ Ршетниковъ,— я сяду куда-нибудь въ уголъ и думаю, что бы мн еще такое сдлать, да такъ, чтобы никто не узналъ’.
Грамот учить мальчика началъ дядя, и, конечно, безъ битья ученье не обошлось. ‘Знаю,— говоритъ Ршетниковъ,— что много терпнія затратилъ дядя на мое ученье. Подзоветъ онъ меня къ столу, заставляетъ читать и такъ строго заставляетъ, что я боюсь его и молчу. Онъ крикнетъ на меня: ну! Я задрожу. Онъ ударитъ меня, я въ слезы, онъ хуже: привяжетъ меня къ столу и уйдетъ. Какъ только онъ уйдетъ, я начинаю ковырять указкой буквы, вырываю листки изъ азбуки. Дядя выспится, придетъ ко мн.— ‘Выучилъ?’ — Я молчу.— ‘Что-же ты?’ — Я смотрю на него, надуваю губы и со злостью смотрю въ уголъ.— ‘Такъ-то ты?!’ — Онъ схватитъ ремень и начнетъ меня драть. Я возьму, да и укушу ему руку’…
Затмъ отдали его въ ученье старому отставному чиновнику съ платою по четыре рубля въ мсяцъ. Чиновникъ былъ страстный охотникъ до птицъ: вся комната его была заставлена садками. Сверхъ того любилъ онъ дтей, и у него было нчто въ род маленькой школки: постоянно училось мальчугановъ до восьми. Училъ онъ плохо, только и длалъ, что задавалъ по книжк на домъ уроки взубряжку, да кое-что разсказывалъ изъ священной и всеобщей исторіи. Впрочемъ, Ршетниковъ учился у него недолго. Оставшись какъ-то въ класс одинъ, онъ выпустилъ изъ клтокъ всхъ птицъ, чтобы полюбоваться, какъ он будутъ летать, птицы вылетли на улицу и разлетлись. Учитель, воротясь домой и придя, конечно, въ ужасъ, вытолкалъ ученика въ шею, и съ тхъ поръ Ршетниковъ не видалъ его больше.
Когда мальчику минуло десять лтъ, его отдали въ бурсу на томъ основаніи, что хотя отецъ его и былъ почтальономъ, когда онъ родился, но все-таки принадлежалъ къ духовному званію, у дяди же было много знакомыхъ изъ консисторскихъ. Къ домашнему дранью присоединилось теперь новое, бурсацкое. ‘Мн показалось,— говоритъ онъ,— что у дяди вольне жить и лучше. Дядя и тетка наказывали за дло, а здсь, за какіе-то уроки, которые я не считалъ нужнымъ учить, меня два раза выстегали до обда, да разъ посл обда… Цлыя дв недли меня никуда не выпускали изъ заведенія и почти каждый день драли, какъ лошадь, если не разъ, то по два раза, товарищи били меня за то, что я воровалъ у нихъ булки, сушеныя лепешки, привезенныя имъ родственниками. Я ни съ кмъ не жилъ въ ладу, хвастаясь дядей, и никто не любилъ меня, вс стали жаловаться, что я краду булки, да если я и былъ правъ, такъ находились товарищи, которые сами воровали и сваливали всю вину на меня. Такъ прожилъ я мсяцъ и въ это время ужасно перемнился — похудлъ и схватилъ золотуху. Мн невтерпежъ стало житье въ заведеніи и я задумалъ бжать’…
‘Рано утромъ,— разсказываетъ онъ дале,— я ушелъ на колокольню, думая, что тамъ никто меня не найдетъ. Съ замираніемъ сердца я просидлъ на вышк подъ колоколами то время, какъ звонили къ заутрени’.
Просидвши затмъ подъ колоколами весь день въ тоск, страх и борьб съ голодомъ, къ ночи онъ не могъ осилить страха, убжалъ съ колокольни на рку и здсь ночевалъ у лодки. Поутру онъ ходилъ, какъ помшанный, отъ голода. Въ рыбачьемъ шалаш нашелъ онъ полъ-ковриги хлба, взялъ его себ, и тутъ же, не зная зачмъ, провертлъ въ лодк дыру, распласталъ неводъ, обрзалъ нсколько удочекъ.
Этотъ день, по его словамъ, онъ провелъ хорошо, прогуливаясь по трав и по лсу и напвая псни… Онъ радовался, что на свобод, что никто его не стсняетъ и онъ можетъ длать все, что хочетъ, торжествовалъ надъ тмъ, что онъ одинъ изъ всхъ бурсаковъ убжалъ далеко, а ихъ дерутъ. ‘Пусть васъ дерутъ’,— говорилъ онъ громко и хохоталъ. Онъ былъ счастливъ и счастливе себя не находилъ человка, онъ думалъ: ‘а какъ хорошо! Ни за что не пойду отсюда, ни за что не пойду, и къ дяд не пойду’… ‘Мн ничего не нужно было,— говоритъ онъ дале,— хотя и казалось мн, что въ каждомъ кусту кто-то сторожитъ меня, а на иные кусты я и смотрть-то боялся, когда проходилъ мой страхъ, я думалъ: а хорошо бы здсь построить домъ, я бы тогда взялъ съ собою дядю и тетку, и они не стали бы меня тогда бить’. Дале онъ слъ въ чью-то лодку и сталъ грести вверхъ, но силы были слабы, лодку несло внизъ и прибило къ берегу. Здсь, сидя въ лодк и додая остатокъ хлба, бглецъ мечталъ и поглядывалъ на городъ, какъ вдругъ на него налетлъ съ ругательствами и проклятіями какой-то мщанинъ и принялся тузить не на милость, а на смерть. На лиц была кровь, голова страшно болла, волоса лзли. Скоро вслдъ за мщаниномъ явилась цлая флотилія бурсаковъ, разыскивавшихъ бглеца, и когда послдній бросился бжать отъ нихъ, они настигли его, связали и безжалостно поволокли по кочкамъ въ бурсу, награждая палочными ударами. Въ заключеніе ему была задана такая ‘баня’, посл которой Ршетниковъ пролежалъ въ лазарет два мсяца.
Но стремленіе бжать отъ такой каторги не оставило Ршетникова и посл всхъ этихъ ужасовъ. Уже лежа въ лазарет, обдумывалъ онъ планъ бгства, и какъ только выздоровлъ, бжалъ снова. Прежде всего отправился онъ на такъ-называемую ‘Мотовилиху’,— заводъ въ трехъ верстахъ отъ Перми. Бурсацкій сюртукъ онъ бросилъ въ воду, чтобы не узнали, вымазалъ грязью лицо, рубашку, панталоны и пошелъ по заводскимъ домамъ и кабакамъ просить ‘Христа ради’.— ‘Чей ты, парнюга’?— спрашивали его.— ‘Материнъ’,— отвчалъ онъ уклончиво.
Долго шатался онъ здсь между рабочими и мастеровыми, которые давали ему кровъ и питали его. ‘Много,— говоритъ онъ,— увидлъ я здсь хорошаго. Мн такъ понравилась простота ихняя, что я хотлъ на всю жизнь остаться у нихъ’. Но такое впечатлніе производили на него лишь трудящіеся люди, что же касается нищихъ, съ которыми онъ безпрестанно сталкивался, то, напротивъ того, впечатлнія, вынесенныя изъ ихъ среды, носили совсмъ иной характеръ. ‘Такъ мн,— говоритъ онъ,— показались гадки вс нищіе, что я всячески старался избгать ихъ, но они все-таки находили меня и тащили съ собою. Я кричалъ и просилъ встрчныхъ, чтобы меня спасли отъ нихъ, но никто не давалъ помощи. Искалъ я въ завод и такого человка, который заставилъ бы меня работать, но меня не хотли брать безъ имени, а своего имени я не хотлъ сказывать… И Богъ знаетъ, что было бы со мною дальше, если бы не спасла меня одна женщина’… Это была крестьянка, носившая воспитателямъ Ршетникова молоко. Она случайно встртила мальчика, узнала его и отвела къ роднымъ. ‘Дло извстное,— заканчиваетъ Ршетниковъ свой разсказъ о бгств,— что было посл этого’… Изъ бурсы его, конечно, исключили, и онъ снова очутился не при чемъ, на рукахъ у своихъ родственниковъ.
Вс эти испытанія произвели сильный кризисъ въ душ ребенка. Онъ затаился въ себя, присмирлъ и словно какъ бы замеръ, пересталъ возмущаться, протестовать, длать пакости окружающимъ людямъ, покушаться на побги и пр. Терпливо выносилъ онъ вс истязанія и по цлымъ часамъ сидлъ въ углу за дверью въ полной апатіи. Въ то же время въ немъ начался процессъ глубокаго анализа окружающихъ его людей, и съ каждымъ днемъ принималъ все боле и боле примирительный характеръ. ‘Я,— говоритъ онъ,— нисколько не винилъ воспитателей въ томъ, что они строги, я даже благодарилъ ихъ, что они содержатъ меня, и мн досадно было только на то, что они сердятся на меня во всхъ своихъ неудачахъ, какъ будто въ ихъ неудачахъ я одинъ виноватъ’. Ахъ, какъ нуждался въ это время несчастный ребенокъ въ малйшей ласк, которая согрла бы его одинокую, загнанную душу, но ничего не находилъ онъ вокругъ себя, кром однихъ лишь брани и попрековъ. ‘Я много,— говоритъ онъ,— думалъ о своемъ положеніи и ничего не видлъ хорошаго въ настоящемъ, и не ждалъ ничего утшительнаго въ будущемъ. Когда мн становилось очень тяжело, я плакалъ,— да и было отъ чего: меня укоряли отцомъ, моими поступками, и съ утра до вечера никуда не выпускали, да и я самъ никуда не шелъ: мн почему-то стыдно было людей’…
И вотъ однажды вечеромъ, когда мальчикъ уже легъ спать, дядя привелъ съ собой какого-то человка въ почтальонской одежд, обрюзглаго, съ отекшимъ лицомъ. Человкъ этотъ болзненно кашлялъ и разсказывалъ о томъ, какъ онъ несчастливъ, какъ къ нему несправедливы, какъ его бьютъ. ‘Ты не повришь,— говорилъ онъ дяд,— какъ этотъ смотритель каждый день билъ меня въ грудь, топталъ ногами’.
Оказалось, что это былъ отецъ Ршетникова. Страхъ и радость охватили мальчика при вид его, но когда сынъ подошелъ къ отцу, бдный отецъ не зналъ, что сказать… ‘Большой выросъ’ — произнесъ онъ. ‘Что ты не цлуешь отца?’ — спросилъ дядя.— ‘Да что мн его цловать-то?..’ И больше ничего.
На другой день, разговорившись съ теткой о сын, отецъ упрашивалъ ее:— ‘Дери ты его… что есть мочи дери’.— Когда ему предложили взять сына съ собой, онъ отвчалъ: — Куда мн съ нимъ? не надо… мн и одному горько жить’.— Узжая совсмъ, онъ могъ сказать сыну только:— ‘Ну, прощай! слушайся’…— и пошелъ прочь.— ‘Мн тяжело было,— говоритъ Ршетниковъ,— что отецъ ухалъ, а я не высказалъ ему своего горя’… Такимъ образомъ, встрча съ отцомъ не только не облегчила души мальчика, напротивъ того сдлала его еще несчастне, заставивъ въ большей степени почувствовать свое полное сиротство и одиночество.
На двнадцатомъ году отдали Ршетникова въ уздное училище. ‘Но я,— говоритъ онъ,— три года промучился въ первомъ класс и ничего не понялъ. Объ умственномъ развитіи учителя не заботились, а учили насъ взубряжку и ничего не показывали. Учителя считали за наслажденіе драть насъ’. Онъ теперь уже не думалъ бжать, а когда производилась общая порка въ конц мсяца, старался только встать въ конц шеренги, предназначенной къ сченью, потому что къ концу ея сторожъ уставалъ. Иногда онъ отдлывался гривенникомъ, который зарабатывалъ, занимаясь въ почтовой контор составленіемъ крестьянскихъ писемъ. Отъ учителей онъ отдлывался тоже своего рода взятками: отправлялъ имъ, благодаря дяд письма даромъ, доставлялъ имъ въ руки полученныя на ихъ имя письма, тайкомъ таскалъ съ почты газеты для прочтенія ими, и они оставляли его за это въ поко.
Но это тасканье газетъ не обошлось даромъ мальчику и привело его къ новой катастроф. Дло въ томъ, что, похищая въ контор газеты, Ршетниковъ, по прочтеніи ихъ учителями, забрасывалъ ихъ въ сосдній огородъ черезъ заборъ, бывали случаи, что онъ, со страху, выбрасывалъ туда пакеты, не разсматривая и не читая ихъ, и въ числ такихъ нечитанныхъ пакетовъ забросилъ одинъ весьма важный манифестъ (1855 г.). Дло было не шуточное, виновника разыскали и предали формальному суду, хотя преступнику было не боле четырнадцати лтъ.
Дло тянулось два года. Изъ училища, конечно, онъ тотчасъ же былъ исключенъ. Трудно представить себ, что въ это время перечувствовалъ несчастный мальчикъ… На ругательства воспитателей онъ отвчалъ рыданіемъ и, Богъ знаетъ, какъ былъ готовъ благодарить ихъ, онъ удивлялся, какъ они не боятся держать его у себя, старался, чмъ только могъ, услужить имъ, носилъ дрова, воду, исполнялъ все, что ни прикажутъ. Наконецъ вышло опредленіе суда — отсылка виновника въ Соликамскій монастырь на эпитемію, на три мсяца.
Трехмсячное пребываніе Ршетникова въ Соликамск имло весьма вредное вліяніе на его умственное развитіе, отразившееся пагубными послдствіями на всю его жизнь. Поселился онъ, но прізд туда, у какихъ-то дальнихъ родственниковъ, которые не замедлили осыпать его градомъ всякаго рода упрековъ. Воспитатели въ свою очередь донимали его въ своихъ письмахъ. И вотъ онъ начинаетъ отводить душу въ обществ людей весьма сомнительнаго поведенія: начинаетъ якшаться съ почтальонами, играть съ ними въ карты, участвовать въ ихъ попойкахъ, ходить съ ними въ почтальонской форм для выпрашиванія новогоднихъ. Монахи Соликамскаго монастыря въ первое время производили на него такое скверное впечатлніе, что у него пропало желаніе остаться въ монастыр, о чемъ онъ мечталъ, отправляясь въ Соликамскъ. ‘Я ходилъ каждый день въ монастырь,— писалъ онъ въ своемъ дневник,— и смотрлъ на ихъ образъ жизни и вс они не похожи на монаховъ… и длаютъ разныя непристойности’. Но мало-по-малу онъ втянулся и въ общество монаховъ, и сдружился съ ними. ‘И такъ я чудно,— пишетъ онъ въ дневник,— и весело проводилъ время съ монахами, они меня поили пивомъ, и я часто приходилъ домой пьянымъ. Да и вс меня любили сердечно и я тоже питалъ свою любовь къ нимъ. Иногда обдалъ и спалъ въ кельяхъ… Словомъ, очень весело я провелъ время съ доброю братіею и въ особенности тогда, когда пили пиво’.
Пиво это, по позднйшимъ разсказамъ Ршетникова, обыкновенно настаивалось на листовомъ табак. Самъ Ршетниковъ приписывалъ именно этому адскому напитку начало той болзни, которая уложила его въ преждевременную могилу.
‘Мрачно и печально, пишетъ онъ передъ истеченіемъ срока своей ссылки, что я разлучаюсь съ моими друзьями, истинными христіанами. Но что же длать, дядя мой единокровный хочетъ этого. Но я еще когда-нибудь могу поступить въ монастырь и мн хочется кончить жизнь тамъ, гд живуть только мирно’.
Ршетниковъ возвратился въ Пермь въ 1857 году, 16-ти лтъ отъ роду. Замчательно, что сверхъ пристрастія къ спиртнымъ напиткамъ онъ вынесъ изъ монастыря нчто совершенно противоположное этому пороку: именно сильную наклонность къ мистицизму и аскетизму. Онъ только и мечталъ въ то время, что о постриженіи въ монахи, клалъ земные поклоны и сочинялъ даже свои собственныя молитвы. Въ дом дяди жила бдная вдова съ дочкой. Съ послдней Ршетниковъ былъ знакомъ съ дтства, и она ему нравилась. Но когда дядя сказалъ ему однажды въ шутку, что онъ отдастъ ее за него замужъ, Ршетниковъ въ экстаз своего аскетическаго настроенія пишетъ: ‘Я не могу взять за примръ женщинъ и не могу соблазняться примромъ ихъ. Богъ знаетъ, что я имю усердіе къ его великой церкви и ввкъ буду стремиться къ его церкви и будетъ время, когда я уйду въ монастырь въ уединеніе и тамъ буду молиться Небесной невст, Пресвятой Богородиц и приснодв Маріи…’
Жизнь его въ дом воспитателей по возвращеніи его изъ монастыря по-прежнему была полна попрековъ, выговоровъ и всяческихъ гоненій и поношеній, но въ своемъ религіозномъ настроеніи онъ тернливо переносилъ вс нападки и лишь вопіялъ:
‘Богъ съ ними, а пока есть у меня силы и возможность, буду терпть и въ молчаніи призывать моего Господа и просить его милости, ибо къ кому намъ гршнымъ прибгать, какъ не къ Нему. Боже, спаси меня нын и даждь терпніе мн во дни скорби моей, да не погибнетъ душа моя до конца, спаси мя и тетку, и обидящихъ мя спаси и помилуй, и вчной ихъ обители сотвори, помилуй но милости твоея, якоже помиловалъ праотецъ нашихъ. Адама и Еву, да и къ теб всегда вопіемъ: помилуй насъ Господи, владыко нашъ и благодтелю, и теб славу возсылаемъ во вки. Аминь’.
Семейныя дрязги ввид ссоръ его родныхъ между собою изъ пустяковъ въ свою очередь наводятъ его на слдующаго рода религіозныя размышленія: ‘Я, взирая на жизнь ихъ, жаллъ ихъ обоихъ и укрплялся на молитвы, которыя, можетъ быть, помогутъ мн и ихнему прощенію во грхахъ’.
Принятый вновь въ уздное училище, онъ и на товарищей смотритъ съ той же религіозной точки зрнія: ‘Печально, пишетъ онъ, мн смотрть на братію мою, учащуюся со мной: вс наполнены хитрости, обмана и богохульства, что должно быть непростительно въ нашихъ лтахъ… Но Богъ милостивъ еще къ намъ. Даже К. (ученикъ) уже прилпился въ стяхъ дьявола. О! сколь нын свтъ развратился! Даже младенцы, недавно выступившіе на свтъ Божій, и т хулятъ имя Господне и не страшатся суда Всевышняго’.
Въ подобномъ религіозномъ настроеніи прошли два года — 1857-ой и 1858-й. Въ продолженіе этихъ двухъ лтъ любимыми занятіями Ршетникова было читать книги духовнаго содержанія, ходить по церквамъ, пть на клирос, слушать проповди и сочинять подобныя и самому. Впрочемъ, и въ это время религіозное настроеніе не всецло поглощало Ршетникова: иногда онъ любилъ отправиться порыбачить за Каму, гд сходился съ народомъ и узнавалъ жизнь и нравы крестьянъ, бурлаковъ.
Въ 1859 году воспитатели его перехали въ Екатеринбургъ, гд дядя получилъ мсто помощника почтмейстера. Ршетниковъ помстился на частной квартир. Оставшись на свобод, онъ ожилъ: въ дневник его вмсто религіозныхъ размышленій идутъ теперь очерки лицъ, съ которыми ему теперь пришлось жить одному. Онъ длается простымъ лтописцемъ окружающей его жизни, описываетъ городскія происшествія, пожары. Во время бывшихъ въ Перми въ 1859 году пожаровъ онъ нанимался по ночамъ караулить дома обывателей, за что получалъ 20 копекъ — ‘потому что, писалъ онъ, у меня не было денегъ’. Отъ этой работы онъ ‘нажилъ’ 1 р. 20 к. Въ свободные дни онъ здилъ рыбачить на Каму, гд съ простымъ народомъ проводилъ цлыя ночи.
Эти немногіе мсяцы 1859 года (съ февраля по іюнь) были весьма благотворны для Ршетникова какъ въ смысл накопленія въ его памяти тхъ фактовъ и чертъ народнаго быта, которые впослдствіи послужили матеріаломъ для его литературныхъ работъ, такъ и поворота мысли его изъ области затхлаго мистицизма на свтскую и реальную почву, пробужденія въ немъ чисто-умственныхъ интересовъ, жажды развитія и знаніи.
‘Часто въ это время, говоритъ онъ, случалось, что я, сидя въ лодк, глядлъ куда-нибудь вдаль, глаза останавливались, въ голов чувствовалась тяжесть, и вертлись слова: какъ же это? отчего это? И въ отвтъ ни одного слова. Очнешься и плюнешь въ воду. Начнешь удить и думаешь: ахъ, если бы я былъ богатъ, я бы накупилъ книгъ много, много… Я бы все выучилъ’…
25 іюня онъ кончилъ курсъ узднаго училища и ‘получилъ аттестатъ съ отличными, хорошими, и изъ ариметики и геометріи достаточными успхами’, посл чего ему пришлось снова вернуться къ родственникамъ, жившимъ въ Екатеринбург. Этимъ и закончились учебные годы Ршетникова. Узднымъ училищемъ завершилось все его школьное образованіе.
По прізд въ Екатеринбургъ, онъ подалъ прошеніе объ опредленіи его въ уздный судъ (29 іюля 1859 года) и сталъ заниматься въ суд съ жалованьемъ по 3 рубля въ мсяцъ, которые цликомъ отдавалъ воспитателямъ.
Замчательно, что, подобно тому, какъ въ монастырь онъ пришелъ съ идеальными представленіями о монастырской жизни, и дйствительность сразу разочаровала его въ этихъ представленіяхъ, тоже повторилось и теперь: онъ ‘гордился тмъ, что служитъ въ такомъ мст, гд ршаются дла о людяхъ’ и воображалъ со своей стороны приносить имъ пользу. Но ему пришлось горько разочароваться и прійти въ крайнее негодованіе при вид всей той канцелярской грязи, въ которую онъ окунулся при первомъ же своемъ появленіи въ судъ. Поголовное взяточничество, плутни, интриги, взаимное подкапыванье другъ подъ друга, низкопоклонство передъ начальствомъ и надменная грубость съ подчиненными, при полномъ отсутствіи пониманія обязанностей,— все это ошеломило юношу, и онъ началъ разражаться въ своемъ дневник жалобами на своихъ товарищей и характеристиками ихъ весьма для нихъ нелестными. Вся же та польза людямъ, о которой онъ мечталъ, свелась къ механической работ переписыванья бумагъ.
Недовольный такимъ образомъ канцелярскими нравами и порядками и всею процедурою службы, томясь въ то же время тоскою одиночества въ дом дяди, гд ему былъ отведенъ уголъ на полатяхъ, Ршетниковъ началъ находить единственное утшеніе въ бесдахъ съ музами, и результатомъ этихъ бесдъ была поэма въ стихахъ, написанная имъ въ 1860 году, подъ заглавіемъ ‘Приговоръ’. Чтобы судить о томъ, какъ въ то время былъ далекъ еще Ршетниковъ отъ ‘Подлиповцевъ’, достаточно привести содержаніе поэмы этой, написанной крайне неудобочитаемыми стихами.
Въ уздномъ город живетъ судья. Въ дом кром него находятся еще два лица: воспитанница и дворникъ. Вс они мрачны, скучны, угрюмы, а судья и дворникъ носятъ сверхъ того какую-то тайну въ душ. Судья — отчаянный взяточникъ, но вовсе не это обстоятельство терзаетъ его совсть и составляетъ причину его мрачности, у него на душ лежитъ тяжкій грхъ. Дло въ томъ, что воспитанница, живущая у него и не знающая, кто ея отецъ, есть не воспитанница, а родная его дочь, прижитая имъ съ замужней женщиной, которая уже умерла. Этотъ грхъ мучаетъ судью со дня рожденія дочери. Дворникъ же потому мраченъ, и ‘вздрагиваетъ, оставшись одинъ’, что онъ помогалъ судь беременную женщину (мать воспитанницы) спровадить вмсто богомолья въ деревню, гд она и родила. Грхи эти не остаются, конечно, безъ возмездія. Прізжаетъ ревизоръ, и въ тотъ самый день, когда онъ обличаетъ запутавшагося во взяткахъ судью, сгораетъ его домъ, подозженный дворникомъ. Мучимый совстью дворникъ ршился сжечь мсто, гд было столько обмановъ и потомъ самъ удавился въ лсу. Судью разбиваетъ параличъ и его отвозятъ въ больницу. Воспитанница выходитъ замужъ за штатнаго смотрителя, котораго она давно любила, и переводитъ судью къ себ, послдній, умирая, разсказываетъ ей, что она его дочь,— и рчь его постоянно прерывается появленіемъ бсовъ съ вилами, крючками и т. п. За минуту до смерти является частный приставъ, тащитъ судью въ острогъ, но судья умираетъ. Во время похоронъ его поднимается страшная буря, гробъ срываетъ съ катафалки, судья вываливается… Но и этого оказывается автору мало для покаранія гршника: на могил его постоянно потомъ видны дв черныя кошки…
За поэмою послдовала въ томъ же году драма въ шести дйствіяхъ, написанная тоже стихами подъ заглавіемъ ‘Паничъ’. Герой поэмы-драмы,— злодй, разбойникъ и убійца, сосланный за разбои и грабежи на каторгу, возвращается благополучно на родину, съ цлію добить остальныхъ своихъ враговъ, и потомъ столь же благополучно уходитъ назадъ.
Въ обоихъ произведеніяхъ, по словамъ біографа Ршетникова, Г. И. Успенскаго, читатель, если только онъ одолетъ весьма тяжелый стихъ, которымъ написаны эти произведенія,— непремнно увидитъ, что у автора ихъ есть и масса матеріала, и масса любви, и самородная, неудержимая потребность сказать свое слово, но нтъ ясности мысли, которая бы освтила надлежащимъ образомъ и матеріалъ этотъ, и силы самого автора, по рукамъ и по ногамъ связаннаго взглядами, пріобртенными въ ссылк и интересами канцелярской мелкоты:
Кром упомянутыхъ двухъ вещей, Ршетниковъ написалъ и много другихъ, не сохранившихся въ въ его бумагахъ, и лишь упоминаемыхъ въ дневник и письмахъ, каковы ‘Черное озеро’, ‘Дловые люди’ и пр. Эти произведенія, судя по дневнику, имютъ уже чисто обличительный характеръ и относятся, по времени, къ 1860-го и началу 61-го года.
Въ 1860 году Ршетниковъ получилъ мсто помощника столоначальника горнорабочаго стола въ томъ же уздномъ суд. Теперь онъ получилъ возможность примнить на дл свои мечты о принесеніи пользы людямъ, участь которыхъ зависима отчасти отъ него. ‘Мн страшно казалось, разсказываетъ Ршетниковъ, ршать участь человка, и я сталъ читать бумаги и дла, заглядывалъ въ разныя мста, читалъ разныя копіи, реестры и все то, что ни попадалось на глаза. Когда я былъ дежурнымъ, то рылся везд, гд не заперто, и узналъ здсь очень многое’.
Наткнувшись при этомъ чтеніи бумагъ на множество плутней, послужившихъ матеріаломъ для вышеозначенныхъ обличительныхъ произведеній, Ршетниковъ въ то же время пополнилъ свое знакомство съ народомъ, узнавъ всю подневольную зависимость простого человка отъ всхъ властей, не исключая самыхъ маленькихъ. Результатомъ этого знакомства было возникновеніе сознательной потребности приносить простымъ людямъ пользу посредствомъ литературной дятельности. Потребность эта еще боле была укрплена въ Ршетников знакомствомъ съ однимъ мастеровымъ Екатеринбургскаго монетнаго двора, который очень любилъ юношу, знакомилъ его съ бытомъ рабочихъ людей, совтовалъ ему жить честно, не якшаться съ пьянчужками и взяточниками…
По мр того, какъ въ Ршетников укрплялось сознаніе, что помощію своихъ писаній, онъ можетъ сдлать кое-что полезное,— уздный судъ и Екатеринбургъ ему стали надодать, и явилось желаніе перемнить службу и жить въ Перми: тамъ можно читать книги, тамъ у него школьные товарищи, подруга дтства, отъ которой онъ отказывался въ періодъ аскетизма, но которую теперь снова любилъ такъ же, какъ и въ дтств.
Но не малую борьбу пришлось выдержать Ршетникову съ дядею, который не хотлъ и думать о переселеніи племянника въ Пермь. Нужно ли и говорить о томъ, что старикъ съ крайнимъ негодованіемъ смотрлъ на литературныя занятія племянника. ‘Я не ладилъ,— писалъ онъ ему изъ Курска, куда былъ откомандированъ по дламъ службы,— и даже не желалъ сдлать изъ тебя поэта или какого-нибудь дурака, а всегда старался сдлать изъ тебя умнаго и образованнаго человка’…
Долгое время длилась эта борьба, при чемъ каждый отстаивалъ свои взгляды, но наконецъ дядя понемногу началъ сдаваться. Видя, что племянникъ еще прилежне продолжаетъ сидть надъ своими сочиненіями, онъ сталъ задумываться надъ этилъ несокрушимымъ постоянствомъ, какъ будто начиналъ врить, что племянникъ длаетъ это не спроста. Онъ уже не говорилъ ему,— ‘какую черную немочь пишешь?’,— какъ говаривалъ годъ тому назадъ, а кротко замтилъ: ‘Смотри, парень, какъ бы теб не было худо’. Мало-по-малу дядя до того озаботился этими непрестанными писаніями племянника, что ршился пригласить и угостить какого-то мстнаго литератора, чтобы тотъ посовтовалъ бы ему, какъ сочинять. Сочинитель не посовтовалъ ничего хорошаго, напротивъ, черезъ нсколько времени дядя узналъ, что сочинитель, несмотря на угощеніе, задумалъ всхъ ихъ описать въ газетахъ. Это сильно разозлило дядю, онъ вновь вознегодовалъ на сочинительство племянника и сгоряча ‘засвтилъ ему оплеуху’…
Тмъ не мене въ конц-концовъ Ршетникову удалось-таки завоевать самостоятельность отъ ига воспитателей: въ первой половин 1861 года онъ взялъ изъ суда отпускъ и ухалъ въ Пермь искать своего счастія. Но немного счастія нашелъ онъ въ Перми. Почти все время отпуска ему пришлось странствовать по разнымъ присутственнымъ мстамъ и канцеляріямъ въ тщетныхъ поискахъ мстечка, и при этомъ терпть сухіе и грубые отказы со стороны начальства и всякія оскорбленія и униженія отъ сторожей и швейцаровъ. Но малыми препятствіями къ опредленію его на службу служили съ одной стороны его бывшая подсудность, съ другой — обличительныя сочиненія, слухъ о которыхъ распространился по Перми, такъ какъ ‘Черное озеро’ онъ посылалъ въ ‘Пермскія губернскія вдомости’.
Лишь въ іюн 1861 года онъ добился мста канцелярскаго служителя Казенной палаты. ‘Меня посадили,— пишетъ Ршетниковъ,— въ регистратуру. Вся моя работа не умственная, а машинная, состоитъ въ записываніи входящихъ бумагъ, надписяхъ на конвертахъ, отправляемыхъ изъ палаты, и печатаніи ихъ. Эта работа обременительна одному и при полученіи пяти или шести рублей жалованья кажется вдвое обременительной. Для ума же никакой пищи’.
Какую нищету терплъ онъ во все время пребыванія въ Перми, мы можемъ судить по слдующему относящемуся къ тому времени бюджету его: ‘за квартиру 1 р. 50 к., на говядину — 30 фунтовъ но 3 коп. за фунтъ — 90 к., хлба на 60 к. и молока на 60 коп.— ‘Буду жить,— замчаетъ онъ,— какъ Богъ веллъ’. Терпя такую нужду, Ршетниковъ переживалъ въ то время свою первую любовь къ той двушк, о которой мы выше говорили. Любовь эта успха, конечно, не имла: двушка нашла жениха боле обезпеченнаго, и Ршетникову осталось погрузиться въ литературный трудъ, что онъ и не замедлилъ сдлать.
Въ Перми у него нашлось нсколько судей его литературныхъ трудовъ и совтчиковъ: какой-то сослуживецъ Т. и редакторъ ‘Губернскихъ Вдомостей’ П., которые все боле и боле направляли его на тотъ путь, на который выступилъ онъ въ своихъ ‘Подлиповцахъ’. Такъ въ это время онъ написалъ разсказъ изъ заводской жизни ‘Скрипачъ’ и драму ‘Раскольникъ’. Нкоторыя сцены въ этой драм, правда, носятъ еще печать пережитаго мистицизма. Такъ рчь раскольника написана стихами и въ объясненіи таинственной жизни этого человка въ уединеніи, среди лса, примшана доля монастырской морали. Но не въ личности раскольника суть драмы: она нужна автору для того лишь, чтобы сгруппировать вокругъ нея недовольные типы рабочаго народа,— и здсь Ршетниковъ, по словамъ его біографа, въ первый разъ является тмъ, что онъ есть. Заводскіе нравы, которымъ отдано въ драм дв трети мста, изображены ярко, правдиво. Въ побужденіяхъ, руководившихъ этимъ народомъ въ побгахъ съ завода въ лсъ къ раскольнику,— все реально, просто, безъ малйшей примси чего-либо изъ области ‘сверхъестественнаго ‘.
‘Раскольника я кончилъ,— пишетъ Ршетниковъ въ своемъ дневник,— стихосложеніе Перевлесскаго мн много помогло, безъ него я ршительно не могъ писать стиховъ… но все-таки они не стихи… Мн надо свободу! мн надо запереться для сочиненій… Матеріала у насъ очень много… Нашъ край обиленъ характерами. У насъ всякій, кажется, живетъ на особицу — чиновникъ, купецъ, горнорабочій, крестьянинъ… А сколько тайнъ изъ жизни бурлаковъ неизвстно міру? Отчего это до сихъ поръ никто не описалъ ихъ? Отчего нашъ край молчитъ, когда даже и Сибирь отзывается?’…
Посл неудачи въ любви пусто и одиноко стало Ршетникову въ Перми, и онъ началъ помышлять о Петербург. Въ переселеніи въ столицу большое содйствіе оказалъ ему пріхавшій въ Пермь ревизоръ, у котораго онъ занимался на дому перепискою бумагъ. Ревизоръ полюбилъ его и, цня, какъ хорошаго писца и чиновника, общалъ перевести въ Петербургъ, что и исполнилъ въ слдующемъ году. Весною 1863 года Ршетниковъ получилъ письмо отъ своего благодтеля съ разршеніемъ хать и общаніемъ мста, и въ начал августа 1863 года Ршетниковъ былъ уже въ Петербург.
Но и въ Петербург много пришлось ему на первыхъ порахъ испытать горя. Хотя по протекціи ревизора онъ и получилъ занятія въ одномъ изъ департаментовъ министерства финансовъ, но жалованья ему пришлось получать всего 9 рублей въ мсяцъ. Жилъ онъ поэтому въ каморк, рядомъ съ кабакомъ, и чтобы какъ-нибудь сводить концы съ концами, сталъ писать небольшіе очерки въ ‘Сверную Пчелу’. Платили ему за нихъ плохо и неаккуратно. Одинъ изъ сослуживцевъ его, братъ молодого писателя, пріобртшаго извстность и умиравшаго теперь въ клиник, человкъ знакомый съ литературнымъ дломъ, надоумилъ снести только что написанныхъ ‘Подлиповцевъ’ въ редакцію ‘Современника’. Ршетниковъ такъ и сдлалъ, присоединивъ къ рукописи письмо къ Некрасову, въ которомъ онъ между прочимъ писалъ:
‘Такихъ людей, какъ подлиповцы, въ настоящее время очень много не только въ Чердынскомъ узд, Пермской губерніи, мстности самой глухой и дикой, но и въ смежныхъ съ нею — Вятской, Вологодской и Архангельской. Зная хорошо жизнь этихъ бдняковъ, потому что я 20 лтъ провелъ на берегу рки Камы, по которой весной мимо Перми плывутъ тысячи барокъ, и десятки тысячъ бурлаковъ,— я задумалъ написать бурлацкую жизнь, съ цлію хоть сколько-нибудь помочь этимъ бднымъ труженикамъ. Я не думаю, чтобы цензура нашла что-нибудь въ этомъ очерк невозможное для пропуска. По моему, написать все это иначе — значитъ говорить противъ совсти, написать ложь… Наша литература должна говорить правду… Вы поврите, я даже плакалъ, когда передо мной очерчивался образъ Пилы, во время его мученій…’
Напечатанные въ 3 и 4 ‘Современника’ за 1864 годъ, ‘Подлиповцы’ сразу обратили на себя вниманіе публики и открыли молодому писателю доступъ во вс редакціи. Читатели ‘Современника’ съ пожирающимъ интересомъ прочитали этотъ тяжелый, неуклюжій по форм разсказъ, написанный дубовымъ топорнымъ языкомъ, состоящимъ сплошь изъ коротенькихъ, обрывистыхъ фразъ. Ужасомъ исполнились сердца всхъ народолюбцевъ при вид поразительныхъ картинъ нищеты подлиповцевъ, ихъ упорной борьбы съ голодною смертію и невыносимыхъ страданій… Никто не воображалъ, что въ ндрахъ богоспасаемой Россіи могли существовать дикари, подобно неграмъ Сверо-Американскихъ штатовъ обращенные во вьючный скотъ. Между тмъ разсказъ подкупалъ своею правдивостью. Передъ читателями былъ не опытный, хитроумный художникъ, которому ничего не стоитъ и присочинить ради эффекта, а безыскусственный самоучка, едва справляющійся съ литературными формами и языкомъ, пишущій лишь для того, чтобы объявить всенародно, какъ страдаютъ подлиповцы, и помочь имъ этимъ плачемъ. И дйствительно, вышло нчто въ русской литератур небывалое: не повсть, не разсказъ, къ какимъ публика привыкла, а въ полномъ смысл протоколъ. Хотя и слышались въ каждой строк т затаенныя слезы, о которыхъ писалъ Ршетниковъ Некрасову, тмъ не мене авторъ ни малйшаго усилія не обнаружилъ, чтобы разжалобить читателей этими слезами. До послдней строки онъ остался невозмутимо спокоенъ, сухъ и лакониченъ, будто разсказывалъ о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, ни мало не трагическихъ.
Съ пріобртеніемъ литературной извстности, жизнь Ршетникова значительно улучшилась, онъ пересталъ теперь испытывать прежнюю нужду, доходившую порою до полнаго голода. Особенно положеніе его сдлалось обезпеченнымъ съ переходомъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ въ аренду Некрасову (съ 1868 г.). Къ этому времени онъ усплъ уже жениться на одной своей землячк, такой же, какъ и онъ, круглой сирот, прибывшей въ Петербургъ на свой хлбъ. (Въ роман его ‘Свой хлбъ’ описана жизнь именно жены его, Серафимы Семеновны, по его собственнымъ словамъ). Когда я съ нимъ познакомился, онъ жилъ уже не одинокимъ бобылемъ, ютящимся въ меблированныхъ комнатахъ и продовольствующимся въ дешевыхъ кухмистерскихъ, у него была уютненькая квартирка въ три, четыре комнатки съ скромною, но полною семейною обстановкою, и онъ имлъ уже двухъ дтокъ, мальчика и двочку. Но столичная жизнь мало все-таки обломала его въ культурномъ отношеніи, и онъ оставался все тмъ же выходцемъ изъ башкирскихъ степей, какимъ пріхалъ въ Петербургъ. Невысокаго роста, съ лицомъ широкимъ, какъ лопата, круглымъ и лунообразнымъ, и съ узенькими подслповатыми глазками, онъ выглядлъ типическимъ инородцемъ монгольской расы. Особенно же когда начиналъ онъ сосать свою носогрйку съ коротенькимъ чубукомъ, вамъ такъ и хотлось спросить у него, что ужъ не онъ ли тотъ самый восптый Пушкинымъ ‘финскій рыболовъ, печальный пасынокъ природы’, который ‘бросалъ въ невдомыя воды свой ветхій неводъ?’ Вотъ, въ какомъ вид рисуетъ его хорошо его знавшій біографъ, Гл. Ив. Успенскій:
‘Онъ былъ угрюмъ, неразговорчивъ, необщителенъ, порою грубъ… Отъ всхъ сторонился, смотрлъ волкомъ, ко всему и всмъ былъ подозрителенъ, рдко, рдко добродушная улыбка освтитъ это угрюмое лицо… Никакихъ блестящихъ фразъ онъ не говорилъ, а если и принимался разсказывать что-нибудь, то рчь его касалась всегда предметовъ наиобыденнйшихъ, была длинна, расплывалась въ мелочахъ и утомляла тмъ боле, что Ршетниковъ говорилъ монотонно, ‘себ подъ носъ’, не выпуская изъ зубовъ коротенькой трубочки, отчего каждое слово отдлялось паузой. Наблюдатель уходилъ ни съ чмъ, чтобы потомъ, при появленіи новаго произведенія О. М. удивляться по прежнему смшенію въ этомъ ‘совершенно обыкновенномъ’ человк ‘великаго и малаго’…
Словомъ, застнчивый, робкій, неловкій, онъ невольно напоминалъ собою одного изъ тхъ подлиповцевъ, какихъ изобразилъ въ своей знаменитой повсти. Въ то же время простой, искренній, дтски-наивный, какъ ребенокъ или дикарь, попавшій въ столичный омутъ изъ глуши своей родины, онъ привлекалъ людей, знавшихъ его, непосредственностью и цльностью своей натуры, тмъ боле, что не только въ свои произведенія, но и въ самую жизнь онъ старался вносить тоже участіе къ народу и заботы объ оказаніи ему всяческой помощи.
‘Въ бумагахъ . М.,— говоритъ біографъ его,— мы нашли много подлинныхъ доказательствъ этой истинной любви къ человку. Вотъ записка о какомъ-то пропавшемъ мальчик съ обозначеніемъ примтъ, выписанныхъ изъ газеты на случай, не удастся ли найти его, вотъ не напечатанная статья о дурной пищ чернорабочихъ, старающаяся кого-то убдить, что простому народу нуженъ свжій воздухъ и т. д. Между этими бумагами особенно интересно прошеніе, адресованное . М-мъ Спб. оберъ-полицеймейстеру. Въ прошеніи этомъ Ршетниковъ разсказываетъ слдующее: вздумалось ему однажды пойти въ концертъ, прочитавъ афишу и не замтивъ, что она вчерашняя, старая, онъ отправился въ дворянское собраніе, гд вроятно въ это время происходило уже что-нибудь другое. Городовой не пустилъ . М. въ подъздъ, онъ пошелъ въ другой — и тамъ не пустили, ‘прогнали прочь ‘, но собственному его выраженію. . М. разсердился и отвтилъ, на него прикрикнули: — ‘Куда ты лзешь? Кто ты такой?’ — ‘Мастеровой!’ отвчалъ . М… Результатомъ такого отвта было то, что Ршетниковъ ночевалъ въ части, откуда вышелъ весь избитый, безъ денегъ и кольца.’ Довожу объ этомъ до свднія вашего пр—ства,— писалъ онъ въ прошеніи.—Я ничего не ищу. Я только объ одномъ осмливаюсь утруждать васъ, чтобы пристава, подчастки, городовые не били народъ… Этому народу и такъ приходится получать всякой всячины’…
Вообще нужно замтить, что наивное незнаніе людей и жизни очень часто ставило Ршетникова впросакъ и вело за собою рядъ комическихъ случаевъ анекдотическаго характера. Такъ я былъ свидтелемъ другой неудачной попытки Ршетникова изобразить изъ себя меломана, не имвшей, впрочемъ, такого трагическаго характера, какъ вышеозначенная.
Въ конц 60-хъ и начал 70-хъ годовъ постоянные сотрудники ‘Отечественныхъ Записокъ’ каждую недлю собирались то у одного, то у другого товарища провести вечеръ, не задаваясь никакими цлями, и ограничиваясь однми дружескими бесдами. Бывалъ на этихъ бесдахъ и Ршетниковъ. Однажды такимъ образомъ мы собрались у покойнаго Демерта. Вечеръ подходилъ уже къ концу, сли ужинать, Ршетникова все еще не было. Думали, что его и совсмъ уже не будетъ. Какъ вдругъ часовъ около двнадцати является Ршетниковъ сильно уже на-весел. По словамъ его оказалось, что онъ былъ въ итальянской опер, въ Большомъ театр, ходилъ слушать Патти. Забрался онъ въ парадизъ и ничего не видлъ: одна люстра передъ глазами. Ну, а какъ же онъ нашелъ голосъ дивы?— спрашиваютъ у него.
— ‘Что голосъ?— отвчалъ онъ обычнымъ своимъ мрачнымъ тономъ.— Выдумали тоже голосъ! Кричатъ вс: Патти, Патти! Вышла, завизжала, какъ кошка драная! Я рукой махнулъ и весь вечеръ въ буфет просидлъ… Вотъ ваша Патти!..
Въ конц-концовъ оказалось, что Патти въ тотъ вечеръ совсмъ и не пла. Ршетниковъ не позаботился заглянуть на афишу и принялъ за Патти другую какую-то пвицу.
Помню я еще одинъ комическій эпизодъ, случившійся въ самой редакціи ‘Отечественныхъ Записокъ’. Въ квартир Некрасова по понедльникамъ отъ часу до четырехъ пополудни были редакціонныя пріемныя собранія, на которыхъ кром сотрудниковъ собиралось много и посторонняго народу, имющаго какое-либо дло до редакціи. При этомъ сообщались новости, разсказывались анекдоты, завязывались оживленные разговоры и горячіе споры.
Такъ вотъ однажды собралось много народу, человкъ до тридцати. Зашла рчь о томъ, что въ прежнія времена беллетристы были несравненно образованне и начитанне ныншнихъ.
— ‘Ныншніе только и знаютъ, что пишутъ, а сами ничего не читаютъ, кром своихъ собственныхъ сочиненій,— ораторствовалъ Салтыковъ,— вотъ, напримръ, хотя бы Ршетниковъ…
Приведя въ примръ Ршетникова, Салтыковъ былъ въ полной увренности, что Ршетникова не было въ редакціи. А Ршетниковъ какъ разъ въ эту самую минуту вошелъ и стоялъ сзади Салтыкова, такъ что тотъ его не видлъ. И представьте себ смущеніе Салтыкова, когда вдругъ сзади него раздался голосъ Ршетникова:
— ‘Пятьсотъ томовъ собралъ,— вс подлецы растащили!
Раздался, конечно, общій хохотъ. Не помню ужъ, какъ вывернулся Салтыковъ изъ неловкаго положенія.
Была или не была у него библіотека въ пятьсотъ томовъ, во всякомъ случа изъ оставшихся посл смерти Ршетникова бумагъ видно, что ни на одну минуту не покидало его желаніе ‘научиться’, развить себя. Онъ читалъ книги, длалъ изъ нихъ извлеченія.
Какъ велики были его трудолюбіе и усидчивость, можно судить потому, что большую часть произведеній онъ написалъ въ теченіе всего на все семи лтъ: съ 1864-го но 1871-й. При этомъ нужно еще взять во вниманіе его слабость къ вину, приводившую его къ частымъ запоямъ.
Понятно, что не надолго хватило силъ человка, жизнь котораго была подобна свч, горвшей разомъ съ двухъ концовъ. 9-го марта 1871 г. онъ умеръ на тридцатомъ году жизни, отъ отека легкихъ.
Если отъ каждаго писателя вы вправ требовать лишь то, что онъ способенъ вамъ дать, то тмъ боле относится это къ Ршетникову. Изъ всхъ представленныхъ фактовъ его жизни вы можете судить, что передъ вами въ полномъ смысл этого слова самоучка, не получившій никакого образованія, и потому чуждый какихъ бы то ни было философскихъ міровоззрній или эстетическихъ требованій. Произведенія его можно сравнить съ рисунками самородныхъ художниковъ, дтей природы, углемъ на стн, безъ малйшаго знанія перспективы, и тмъ не мене обнаруживающихъ самобытный талантъ. Когда писалъ Ршетниковъ свои разсказы, ему и въ голову не приходило что-либо ‘создавать’, ‘проводить сквозь горнило творчества’ и т. п. Онъ являлся своего рода народнымъ трибуномъ или проще сказать ‘докладчикомъ’, ни о чемъ боле не помышлявшимъ, какъ лишь о томъ, чтобы ‘сколько-нибудь помочь этимъ бднымъ труженикамъ’, какъ онъ выразился въ вышеприведенномъ письм Некрасову, и чтобы ‘пристава, подчастки, городовые не били народъ, которому и такъ приходится получать всякой всячины’, какъ онъ писалъ въ просьб оберъ-полицмейстеру.
На этомъ основаніи, приступая къ чтенію разсказовъ Ршетникова, вы должны отршиться отъ всхъ тхъ ожиданій и требованій, съ которыми вы относитесь къ большинству беллетристическихъ произведеній, т. е. не искать въ нихъ ни занимательныхъ сюжетовъ, ни интересныхъ и выдающихся въ какомъ-либо отношеніи типовъ, а тмъ боле психическаго анализа по поводу обольстительныхъ свиданій въ ночной тиши, трогательныхъ разлукъ вслдствіи взаимнаго разочарованія или же внезапно налетвшихъ сомнній въ возможности счастья на земл и т. п. Кто во всемъ этомъ видитъ исключительно поэзію, тому, конечно, произведенія Ршетникова должны показаться крайне-прозаичными. Въ нихъ только и выводятся, что кухарки да дворники, семинаристы да почтальоны, извозчики да бурлаки, мастеровые да фабричные и т. п. Пусть бы и изъ этого люда онъ выбиралъ особенныя, избранныя натуры и показалъ бы намъ напримръ какого-нибудь генія, который могъ бы сдлаться вторымъ Ломоносовымъ, а судьба судила его мести дворъ, пусть бы онъ представилъ намъ, какъ бьется этотъ Прометей, прикованный къ своего рода скал ничтожества, и заключилъ бы разсказъ эффектной развязкой въ род сумашествія, убійства, разбоя, а то его герои люди подъ-рядъ, люди самые обыкновенные изъ обыкновенныхъ чернорабочихъ, которыхъ ежедневно вы сотнями встрчаете на улиц. Самымъ спокойно-серьезнымъ тономъ, безъ малйшей улыбки, описываетъ онъ, какъ эти люди мняютъ мста, квартиры, голодаютъ, пьютъ водку, какъ ихъ бьютъ и таскаютъ по участкамъ городовые и дворники,— однимъ словомъ, чмъ ежедневно занимается чернь. Изображаетъ онъ все это, отправляясь отъ той мысли, что жизнь народа есть жизнь не двухъ трехъ талантливыхъ избранниковъ, стоящихъ головою выше окружающихъ ихъ людей одной съ ними среды, а обыденныхъ смертныхъ, которыхъ миріады кишатъ повсюду, и писатель, чтобы представить общій уровень жизни своего вка, долженъ обращать главное вниманіе на то, какъ живетъ, къ чему стремится именно эта пестрая, безразличная толпа, среди которой ничто особенно рзко и картинно не выдается, но общій итогъ трудовъ, интересовъ, радостей и страданій которой и есть именно итогъ жизни вка.
Но въ то же время было бы крайне ошибочно видть въ Ршетников натуралиста-фотографа, который изображалъ бы первое, что попадается ему на глаза, безъ всякаго разбора и дли. Вс произведенія его, начиная съ ‘Подлиповцевъ’ и кончая романомъ ‘Гд лучше’, проникнуты одной идеей. Во всхъ произведеніяхъ своихъ Ршетниковъ старается представить основной принципъ, существенное стремленіе жизни народныхъ массъ. Этотъ принципъ, но его мннію, заключается не въ чемъ другомъ, какъ во всеобщемъ стремленіи устроить свою жизнь во всхъ отношеніяхъ счастливо, пріобрсти для этого богачество и найти такое мсто на земл, гд было бы ‘жить лучше’.
Правда, герои Ршетникова не имютъ и тни тхъ высшихъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, которыя мы усвоиваемъ въ нашемъ завидномъ развитіи, они ни о чемъ не помышляютъ, какъ лишь о томъ, какъ бы пріобрсти кусокъ хлба хоть сколько-нибудь не скудный и не черствый,— однимъ словомъ, руководствуются въ жизни своей исключительно все такими побужденіями, которыя мы съ нашего высока привыкли третировать, какъ низменныя, мщанскія, но было бы совершенно ложно видть въ этихъ мщанскихъ побужденіяхъ признакъ застоя. Напротивъ того, мы видимъ въ нихъ непрестанное движеніе, полное той желзной мощи и непреклонной энергіи, какими только можно объяснить себ, почему движеніе это не сломилось досел, несмотря на то, что вс стремленія милліоновъ людей къ улучшенію своей участи ничего до сего дня не встрчали, кром неодолимыхъ преградъ,— и удивительный реалистъ Ршетниковъ въ томъ отношеніи, что, представляя намъ подвиги дйствующихъ лицъ своихъ разсказовъ, поистин героическіе, онъ не мало не идеализируетъ ихъ, не ставитъ на пьедесталы, не заставляетъ насъ смотрть на нихъ снизу вверхъ, а напротивъ того, наивно предлагаетъ намъ, какъ самыхъ обыкновеннйшихъ смертныхъ. Вы посмотрите, напримръ, на Пелагею Прохоровну Горюнову, героиню романа ‘Гд лучше’. Что особеннаго находите вы въ ней? Заурядную работницу, какихъ тысячи. Она помышляетъ лишь о томъ, какъ бы найти такой трудъ, который сдлалъ бы жизнь ея хоть сколько-нибудь пріятною. Изъ-за этого она мняетъ мста, занятія, идетъ изъ города, доходитъ до Петербурга. Опять-таки милліоны рабочаго люда обоихъ половъ живутъ такимъ же образомъ, ищутъ, домогаются, странствуютъ, и вокзалы желзныхъ дорогъ ежедневно тысячи извергаютъ подобныхъ героевъ, съ котомками и узлами за спиною, въ шумныя улицы столицъ. Что же тутъ необыкновеннаго? Но вдумайтесь, сколько трагическаго заключается въ этомъ обыкновенномъ. Разв много найдете вы среди нжныхъ барышень, воспитанныхъ на булочкахъ да на сливочкахъ и потомъ развившихъ въ себ жажду высшаго прогресса, которыя были бы способны изъ-за своихъ возвышенныхъ стремленій пройти тысячи верстъ, какъ прошла ихъ Горюнова, неуклонно движимая такими побужденіями, на которыя мы привыкли смотрть, какъ на унижающія природу человка? Что же будетъ изъ подобныхъ людей, когда они додумаются до какихъ-нибудь положительныхъ общественныхъ стремленій? Очень можетъ быть, что, нисколько не заботясь о разныхъ возвышенныхъ стремленіяхъ, изъ одного естественнаго желанія улучшить свое матеріальное благосостояніе,— они покажутъ намъ образцы такого общественнаго героизма, о которомъ и не снилось всмъ нашимъ эффектнымъ титанамъ въ род ‘трезвыхъ реалистовъ’ времени Ршетникова или же ‘сверхчеловковъ’ сего дня.
Посмотрите съ другой стороны, какую страшную трагедію раскрываетъ передъ нами Ршетниковъ въ участи своихъ героевъ. Какъ ни ужасно зрлище мучительной смерти борца за свои идеи, за правду, за стремленіе къ той или другой, возвышенной цли, но когда вы смотрите на подобное зрлище, у васъ невольно является мысль, что вс мученія выкупаются въ сердц героя сторицей сладкимъ сознаніемъ, что онъ могъ идти или не идти на мучительную смерть, и если пошелъ, то самъ избралъ этотъ исходъ, какъ наиболе сообразный со своими убжденіями, что онъ умираетъ для блага ближнихъ, не измнивъ правд, что его позорная смерть отзовется въ тысячахъ сердецъ, и придетъ время, когда люди, позорящіе и мучающіе его, будутъ славить и превозносить его.
Но чмъ выкупается та гибель, которая ежедневно постигаетъ тысячи безвстныхъ людей ни за-что, ни про-что, и они сходятъ съ поприща жизни, невдомые, неоплаканные? Здсь являются на сцену самыя элементарныя потребности, безъ которыхъ невозможно существованіе, такъ что и представиться не можетъ мысли о томъ, что человкъ могъ избрать своимъ удломъ гибель или не избрать. Здсь гибель неминуемая, безысходная, угрожающая на каждомъ шагу и притомъ безъ цли, безъ смысла, ничмъ невыкупаемая, неоправдываемая. Влачить ежедневно самое ужасное существованіе въ какомъ-нибудь сыромъ, затхломъ и смрадномъ подвал, не додать, не допивать, не знать, что будетъ завтра, попадешь ли въ часть, помрешь ли съ голоду или въ больниц,— неужели можетъ быть что-нибудь трагичне этого положенія? Здсь трагедія является не исходомъ роковой борьбы, не катастрофой, а ежедневнымъ явленіемъ жизни человка. Вы посмотрите, напримръ, на мытарства Горюновой въ Петербург. Обратите вниманіе на вс ея скитанія по съзжимъ дворамъ и улицамъ столицы, на вс т страшные побои, униженія и страданіе, которыя перенесла несчастная молодая женщина въ самой цвтущей пор своей жизни. Для чего все это? Для того, чтобы, едва хоть сколько-нибудь улыбнулись обстоятельства, умереть безсмысленною смертью въ больниц! Почти такую же картину представляетъ жизнь Петра Ивановича Кузьмина въ повсти ‘Между людьми’, человка изъ другой сферы,— именно чиновнаго пролетаріата: и здсь мы видимъ то же стремленіе пробиться изъ-подъ гнета обстоятельствъ и устроить жизнь хоть сколько-нибудь сносную, и тотъ же печальный исходъ, еще боле мрачный и ужасный, чмъ случайная смерть Горюновой.
Нтъ ничего мудренаго, что при такой жизни, какую принуждены вести герои Ршетникова, водка является единственнымъ утшеніемъ, заставляющимъ забывать и холодъ продрогнувшихъ, истощенныхъ членовъ, и дкое горе вчныхъ неудачъ, лишеній и униженій всякаго рода. Герои Ршетникова сплошь и рядомъ спиваются и гибнутъ отъ водки. Но удивительный въ этомъ отношеніи знатокъ жизни и человческой природы Ршетниковъ. Ни одного героя въ его произведеніяхъ не найдете вы, который спивался бы такъ, какъ длали это герои старинныхъ повстей, изображавшихъ сильныя натуры, топящія въ вин свое горе. Такой герой въ начал повствованія являлся рыцаремъ трезвости, не бралъ въ ротъ ни малйшей капельки. Но вотъ онъ разочаровывался въ родныхъ, сосдяхъ, самомъ себ. Подъ гнетомъ отчаянія, тоски и мрачной злобы, въ одинъ прекрасный день или чаще ненастный вечеръ, онъ приходилъ, ни слова не говоря, въ кабакъ и долго сидлъ тамъ въ печальномъ раздумь, положивъ голову на руки къ великому изумленію цловальника и постителей, потомъ требовалъ неожиданно полуштофъ водки, отчаянно махнувши рукой, выпивалъ его почти залпомъ — и въ одно мгновеніе превращался изъ трезваго человка въ горькаго пьяницу. Посл того онъ почти не выходилъ уже изъ кабака, и черезъ нкоторое время авторъ разсказа встрчалъ его въ одномъ изъ заведеній, обрюзгшаго, грязнаго, оборваннаго, пьющаго безъ конца, и съ истерическими рыданіями, жалобами на весь міръ, онъ разсказывалъ автору исторію своей неудавшейся, заденной средой жизни.
Ни въ одномъ разсказ Ршетникова вы не найдете ни малйшей тни подобнаго мелодраматизма. Онъ очень хорошо понималъ, что если и бываютъ случаи, что человкъ, не берущій въ ротъ ни капли вина, вдругъ запиваетъ въ порыв отчаянія, то они чрезвычайно рдки, исключительны. При всей ихъ эффектности они далеко не представляютъ собою той мрачной и ужасающей картины пьянства, которую вы на каждомъ шагу встртите въ жизни народа. Какъ истинно реальный писатель, заботящійся, чтобы произведенія его были не одной кунсткамерой, т. е. собраніемъ необычайныхъ рдкостей, а изображали бы явленія жизни общія, встрчающіяся заурядъ, Ршетниковъ обращалъ главное вниманіе на то, какъ спиваются люди обыкновенно — и здсь чередъ нами развертывается картина неизмримо драматичне, чмъ всевозможные случаи внезапнаго запоя. Ужасне всего здсь то, что спивающійся человкъ иметъ дло съ такимъ врагомъ, котораго и самъ не замчаетъ. Пьянство является коварной змей, которая тихо и незамтно вкрадывается въ природу человка. Сначала человкъ пьетъ, какъ и вс другіе, не меньше, не больше, смотритъ на это, какъ на развлеченіе, полезную необходимость, нисколько не считая себя пьяницей. Но вотъ обстоятельства его длаются хуже, на сердц скребутъ кошки, куда ни взглянетъ бднякъ,— кисло, мрачно, непріязненно смотритъ на него будничная обстановка жизни, въ кабак же веселье, псни, и посл сороковки, другой, море по колно — разомъ можно почувствовать себя богатыремъ, способнымъ весь міръ сжать въ кулакъ. Поэтому чаще и чаще начинаетъ бднякъ направляться къ кабаку. Но все таки онъ не считаетъ себя еще пьяницей: онъ развлекается, веселится: въ то же время мечтаетъ, можетъ быть, о томъ, какую трезвую, трудовую жизнь поведетъ онъ, когда поправятся обстоятельства.
Но съ которыхъ же поръ считать ему себя пьяницей? Гд положить границу и сказать: вотъ мсяцъ тому назадъ я хоть и напивался, но пьяницей еще не былъ, а теперь я уже пьяница? Какой физіологъ опредлитъ, съ которыхъ поръ въ какой натур водка перестаетъ уже быть однимъ только минутнымъ стремленіемъ забыться, а длается уже болзненною потребностью природы? Поэтому человкъ очень часто, сдлавшись уже горькимъ пьяницей, ни мало объ этомъ не думаетъ, и только тогда приходитъ къ печальному сознанію, когда нтъ боле выхода: пьянство успло уже сдлаться потребностью организма.
Такъ, напримръ, спился вышеупомянутый Кузьминъ во время своихъ мытарствъ въ столиц… Не только и самъ онъ, но и вы, перелистывая страницу за страницей, не можете отдать себ отчета, съ которыхъ поръ считать Кузьмина пьяницей. Вы видите только, что съ каждой неудачей, по мр того, какъ положеніе его длается хуже и хуже, онъ все чаще и чаще начинаетъ выпивать и подъ конецъ повсти является передъ вами полнйшимъ уже завсегдатаемъ кабаковъ, потшающимъ пьяный народъ игрой на гитар… Но и въ такомъ даже состояніи онъ не сознаетъ, что онъ — пьяница съ горя, и не строитъ какихъ-либо мелодраматическихъ позъ по этому случаю.
— Опять я живу,— говоритъ онъ,— съ Гаврилою Матвевичемъ, и продаю вещи днемъ, по вечерамъ шляюсь по кабакамъ и смотрю народъ. А для чего… дуракъ.
— Странно, что я нын съ двухъ стакановъ хмелю. Ахъ, если бы на родину ухать! А кашель душитъ…
Видите, какъ безсознательно относится онъ къ своему пьянству: въ кабаки онъ ходитъ, чтобы смотрть народъ, и стуетъ только на безцльность этого, въ то же время удивляется съ чисто-гигіенической точки зрнія, что онъ началъ хмелть съ двухъ стакановъ.
Почтальонъ изъ семинаристовъ, Макея, спивается еще проще, чмъ Кузьминъ. Здсь пьянство развивается не вслдствіе острыхъ ударовъ судьбы, и прямыхъ сознательныхъ огорченій, а такой обстановки жизни, при которой человку только и остается, что пить и пить. Макея служилъ сначала разносчикомъ писемъ по городу, потомъ состоялъ при контор, парень былъ расторопный, усердный, почтмейстеръ хотлъ было сдлать его начальникомъ станціи, но по проискамъ старшаго почтальона его разжаловали въ разъздъ съ почтами. Макея не только не огорчился отъ такого разжалованья, но былъ ему очень радъ: ему улыбалась перспектива вчныхъ разъздовъ, представлялась въ высшей степени поэтической.
Но не долго продолжалась эта радость: зда ему опротивла съ седьмого раза, опротивли ему ухабы, чемоданы, морозы, втры, ямщики и многое, многое опротивло Макс до того, что онъ сталъ проклинать и дороги, и почты. Единственное утшеніе онъ сталъ находить въ придорожныхъ кабакахъ, куда завертывалъ, чтобы согрться чаркою водки самому, согрть за компанію и ямщика, который везъ его, и затмъ крпче заснуть въ телг до слдующей остановки опять у кабака. Такъ онъ и самъ не замтилъ, какъ сдлался горчайшимъ пьяницей, сбившимся съ толку до того, что въ пятый мсяцъ постоянно прізжалъ съ почтой пьяный, даже въ губернскую контору. А одинъ разъ и саблю потерялъ дорогой.
Еще разъ повторяемъ — среди писателей, изображавшихъ бытъ простого народа не мало найдете вы такихъ, которые значительно превосходили Ршетникова и силою своихъ художественныхъ талантовъ, и проникновеніемъ во многія существенныя стороны народной жизни, но едва ли найдется равный Ршетникову по безхитростной правдивости своихъ разсказовъ, чуждой малйшей фальши, битья на эффекты, идеализаціи и сентиментальности.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
