В. Г. Короленко
Несколько мыслей о национализме
ПРИМЕЧАНИЯ
Несколько мыслей о национализме, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1901
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Короленко В. Собрание сочинений: В 5 т. / Т. 3: Рассказы, 1903—1915, Публицистика, Статьи, Воспоминания о писателях
Л., ‘Художественная литература’, 1990.
В одной из статей, напечатанных года три назад в ‘Русском богатстве’, проводилась уже параллель между просто здоровым и ‘ультраздоровым’, так сказать, тенденциозно здоровым человеком. Просто здоровый человек не чувствует и не носится со своим здоровьем. Если у вас легкие здоровы — вы просто дышите ими, даже не замечая этого,— и даже в том именно и состоит самая сущность здоровья, что организм легко и свободно выполняет все свои функции, не тратя на это ни внимания, ни лишней нервной силы. Если же вы встречаете субъекта, который слишком носится со своим ‘здоровьем’, постоянно говорит о нем, кстати и некстати, даже иной раз хвастает ‘отличным состоянием своего желудка, печени или легких’, то у вас невольно закрадывается сомнение, и вы начинаете думать, что, вероятно, у этого ультраздорового человека не все ладно если не в желудке, то в нервном настрое. И во всяком случае — трудно признать такого тенденциозно здорового человека приятным собеседником, а его излюбленную тему — приятным предметом разговора…
То же можно сказать и относительно некоторых предметов более тонкого свойства. Истинное достоинство личности, ее ‘честь’, как и ее здоровье, составляет лишь общий тон поступков и действий, от всей совокупности которых на вас веет особым тонким ароматом нормального душевного строя, который составляет лишь фон поведения личности. И только в тех случаях, когда внешние, случайные и во всяком случае экстраординарные обстоятельства этого потребуют,— твердо сложившееся личное достоинство человека, его честь скажется в поведении просто, непринужденно и твердо. При этом первый признак такого истинного личного достоинства — спокойное уважение его и других. Когда же, наоборот, вы встречаете субъекта, который постоянно говорит о ‘своей чести’, носит ее перед собой, как некий ковчег, в котором заключено что-то драгоценное, но для него внешнее, и при этом выражает постоянную готовность не только поддержать свою честь против предполагаемых оскорблений, но еще во имя своей чести — оскорбить и растоптать чужую,— вы сразу определяете, что именно личное достоинство у такого субъекта отсутствует. Это ‘не джентльмен’!— говорят о таких господах англичане, а в наиболее резких проявлениях это уже дикое, некультурное и разнузданное бретерство.
То же можно было бы сказать о добродетели, которая у истинно добродетельных людей гнездится лишь в сердце, проникая все их поступки, но не сходит с языка у Тартюфов,— и обо многих других душевных и нравственных свойствах. На этот раз, однако, я хочу применить это маленькое наблюдение к патриотизму…
Что такое русский человек? Национальность наша есть факт, так сказать, первичный, сопровождающий нас от рождения и налагающий на нас свой отпечаток, естественно, неизбежно и непосредственно. Мы русские потому, что родились в России, дышали с рождения ее воздухом, глядели на ее убогую, грустную, но порой и прекрасную природу, выражали свои чувства звуками ее речи, первую свою любовь, и свой первый гнев, и все другие ощущения отдали русским же людям. Это факт, который, конечно, не может не сказаться в нашем душевном строе и во всем поведении. Он не должен мешать нам видеть свои недостатки и чужие достоинства, но он залегает в глубине души каким-то узелком ощущений, вследствие которых наши недостатки нам ближе и больнее, а наши достоинства, когда они проявляются в действии,— тоже ближе и приятнее. И все вместе — достоинства и недостатки — чувствуются нами непосредственнее и интенсивнее, чем свойства других народов… Но это не должно заставлять нас любить и прославлять недостатки лишь потому, что они наши, и отрицать чужие достоинства, потому что они чужие… И прежде всего человек, у которого в душе есть истинное ощущение национального достоинства,— не станет выпячивать его в ущерб другим, так же, как не станет выпячивать своей, никем еще не затрагиваемой ‘чести’.
Но есть просто русские люди, то есть прежде всего люди мыслящие, рассуждающие о добре и зле, о человечном и бесчеловечном, об истине и лжи, и все эти высшие определения, приурочивающие неизбежно и непосредственно к родной среде и родному краю… И есть ультрарусские, сугубо русские, ‘истинно-рррусские’ патриоты, которые носят ковчег своего патриотизма, как бретер носит ковчег своей чести,— тенденциозно, нарочито озираясь на соседей, толкаясь и вызывая… Этот вид выпяченного, гипертрофированного и нездорового патриотизма называется в последнее время ‘национализмом’ в его особом современном значении. Национализм, как известно, особенно сильно и не особенно для себя выгодно нашумел в последние годы во Франции, выдвинув господ Эстергази и Гонзов, Буадефров и Анри Режисов и Геренов и многих им подобных… Сказывается он и в других странах с большим или меньшим треском и, к сожалению, дает себя чувствовать у нас вообще — ив частности проявляется все с большею силой в последние годы. Nous sommes les frrrancais! {Мы французы! (фр.) — Ред.} — демонстративно и громогласно восклицает французский националист и, констатируя этот никем не оспариваемый факт, тотчас же опять прибавляет: mort aux juifs! {Смерть евреям! (фр.) — Ред.} ‘Мы рррусские люди’ (или еще лучше — рррусаки),— говорят наши националисты и тотчас же опять прибавляют: ‘Долой жидов, долой немцев, долой поляков’ и т. д., и т. д. А так как, разумеется, первого утверждения никто не опровергает, то, по самой логике вещей, вся суть явления, его центр тяжести переходит во вторую половину формулы. Таким образом, реальное содержание национализма сводится на ‘отрицание’ других национальностей. Национализм обращает непосредственный патриотизм в патриотизм бретерствующий, наступающий на других, ‘воинствующий’, оскорбляющий…
Само собой разумеется, что та формула патриотизма, которую мы привели выше, заставляющая, между прочим, особенно сильно чувствовать отрицательные свойства нашей жизни именно потому, что они наши,— что ими болеют и от них страдают именно и прежде всего люди нам наиболее близкие,— не может удовлетворить ‘националиста’. Бретерствующий патриотизм не может признать своих недостатков, и опять по логике вещей очень скоро все особенности нашей жизни, уже потому, что они наши, признаются добродетелями, а чужие отличия — обращаются сплошь в пороки… Когда этот процесс совершился — национализм готов, а патриотизм?.. С патриотизмом тогда неладно, совершенно так же, как неладно с здоровьем человека, который слишком много говорит о своем желудке, или с честью субъекта, который носится с нею, как с писаной торбой, всегда готовый растоптать честь своего ближнего во имя якобы своей чести…
Явление это у нас далеко не новое. Оно родилось вместе с поговоркой ‘шапками закидаем’ и потом переживало различные стадии. От кичливого и самонадеянного оно переходило (в эпоху реформ) к настроению унылому и жалующемуся, а впоследствии все более и более подымало голову. Интересно, между прочим, что почти всюду оно сопровождается большей или меньшей склонностию к ретроградству. Как известно, Катков был либералом и даже конституционалистом в первом периоде своей литературно-общественной карьеры. Начало реформ он приветствовал самым горячим образом, и впоследствии в его собственных статьях противники почерпали сильные аргументы против его мракобесных нападок на все новшества, двинувшие вперед русскую жизнь. Этот поворот Каткова, быстрый и решительный,— совершился именно на почве болезненно задетого национализма. И разумеется, это не потому, чтобы новые формы жизни не уживались с истинным патриотизмом. Кто решился бы упрекнуть в отсутствии патриотизма Ланских, Ростовцевых, Милютиных, отдавших свои силы наиболее патриотическому делу — обновлению своей родины, еще рабской и полной, по выражению Аксакова, ‘черной неправды’ и ‘всякой мерзости’. Несомненно, однако, что движение вперед, прогресс и общественное совершенствование всюду становятся в более или менее острые конфликты с воинствующим национализмом наших дней. Во Франции он спаялся с католической реакцией, с аспирациями умершего легитимизма или авантюрами бонапартизма. У нас из рук мечтательного и далеко не во всем обску-рантного славянофильства — он перешел к литературным партиям совсем иного склада, начиная с Каткова…
И опять характерная черта: когда г-н Суворин, некогда либеральный публицист, обратился во второй половине 70-х годов к вульгарному национализму — одним из первых его шагов в этом направлении было именно пилигримство к Каткову, в то время уже совершенно определившемуся врагу всякого прогресса русской жизни. Катков принял прозелита и с присущей ему грубостию не пощадил щекотливых чувств новообращенного. Он заявил печатно об этом обращении и сообщил urbi et orbi {К городу и миру (лат.).— Ред.}, что г-н Суворин покаялся и решился ‘выкинуть либеральную дурь’ из своей в то время уже седевшей головы… Еще полтора десятка лет, и г-на Суворина, бывшего Незнакомца, остроумного в свое время либерального публициста, с распростертыми объятиями встречает уже даже не Катков, а князь Мещерский, написавший в виде приветствия ко дню юбилея г-на Суворина, быть может, наиболее ядовитые строки из всего, что в изобилии сыпалось на г-на Суворина его врагами… Так совершается естественная эволюция по пути… не патриотизма, конечно, а только его суррогата — национализма, очень сильного в наше время…
Да, сильного, и это очень понятно. Русская культура еще очень молода. Печать — одно из ее самых еще молодых детищ. Совершенно понятно, что она далеко еще не приобрела всей той силы, которая нужна для борьбы со всякою тьмою, со всякими предрассудками и закоренелыми привычными ощущениями малокультурного русского общества. Вот почему ее борьба со всяким наследием прошлого, составляющая истинную задачу истинно патриотической прессы, так трудна и, по-видимому, малопроизводительна, а ее результаты так малозаметны. И вдруг в одной части этой печати пробуждается сознание, что и она может стать силой, тотчас же, немедленно, завтра,— что ее успех может стать ‘блестящим’ во всех отношениях, стоит только… вместо борьбы с целыми залежами предрассудков толпы — перейти к союзу с ними, стоит начать разрабатывать эти залежи, сделаться выразителем не того, что еще только рождается в тумане будущего, а того, что уже прочно отлагалось веками и хотя бесповоротно осуждено в будущем, но в настоящем еще живо и полно всяких рефлексов. И вот часть печати от истинной патриотической борьбы за будущие ‘возможности’, лежащие в зародышевом состоянии в нашем обществе и народе, переходит к борьбе за готовые шаблонные лозунги вульгарного якобы патриотизма, которые тотчас же без дальних рассуждений и вызывают отклики. И, разумеется, успех обеспечен — навстречу печати стремятся готовые рефлексы, толпа с удивлением видит, что ее нехитрые лозунги, производящие на нее необъяснимое, мгновенное, хотя и не осмысленное действие, вроде ‘всё англичанка гадит’ или ‘жиды Христа распяли!’— теперь повторяются с печатных страниц ‘образованными господами’, которые так ловко, красиво, умело и даже чувствительно развертывают их в целые фельетоны, передовицы, рассказы, изукрашая их стилистическими цветами и даже глубокомысленными историческими и иными соображениями… А она, толпа, думала, что эта новая сила — печатное слово — идет на борьбу с ее закоренелыми понятиями, что она хочет убедить ее, ‘что все люди братья’ и что добиться действительного облегчения тяжкой доли гораздо труднее, чем изругать немца, притеснить поляка или избить ни в чем не повинного ремесленника-еврея… И толпа довольна. Она успокоилась, она рукоплещет и… читает.
И вот часть русской прессы, давно уже в силу разных условий привыкшей бить в сторону наименьшего сопротивления, развертывает свои силы в этом направлении и с некоторым даже удивлением видит, как ее тихо двигавшуюся по отмелям ладью вдруг подхватывает более сильная волна, и паруса надуваются ветром, и она несется, окрыленная внезапным успехом. Только… нестись приходится не туда, куда влекли вначале и мечты, и взгляды, и желания. Этот странный успех состоит в том, что ‘успевающий’ идет как раз против того направления, куда намеревался идти… Он плывет назад, очень быстро и приятно по тому самому течению, с которым вначале боролся… Это краткая психологическая история многих крупных националистов, начиная, пожалуй, с французского Рошфора и кончая нашими Катковым и Сувориным. И характерно, что наиболее замечательными фигурами в этой области очень часто являются именно перебежчики из оппозиционного лагеря.
Разумеется, было бы чересчур грубо и потому несправедливо объяснять все дело слишком уж примитивно — корыстными мотивами, как это отчасти делалось в печати по поводу того же нововременского юбилея. Нет, я думаю, что тот сатана, которого так ругательски изругал господин Суворин перед своим юбилеем и которого, однако, по его словам, ‘все мы обнимали и целовали’,— явился господину Суворину, как и Каткову, совсем не в виде прозаического и некрасивого денежного мешка… Но немедленное ‘признание’, но ‘слава мира сего’, но видимое значение, но поощрительные крики толпы, польщенной и потому тоже льстящей, но ‘огромное влияние’ при значительно большей безопасности и т. д., и т. д.,— все это дается так трудно на пути борьбы с чувствами и формулами толпы и так неожиданно легко, так соблазнительно при примирении с этими формулами… ‘Я только еще начал действовать,— говорил когда-то Лассаль,— и страсть уже кипит в народе’. Наши националисты могут сказать о себе иначе: ‘Мы еще не выступали, а страсти, которые мы теперь раздуваем, уже кипели в толпе…’ Да, кипели и сказывались слепым высокомерием, предрассудками, ненавистью, еврейскими и всякими иными погромами с националистской окраской…
‘Мне хочется, наконец,— писал когда-то г-н Суворин, в первые дни после своего националистского обращения,— новую монету в руке подержать…’ И националисты нашей печати взяли в руки эту монету, не замечая даже, что она далеко не новая, стертая от употребления, загрязненная и часто окровавленная…
Но зато — очень ходкая…
Надеюсь, читатель не посетует на меня за это, может быть, не совсем обычное для хроникера, отступление, в котором я пытаюсь дать хотя беглую общую характеристику явления, очень распространенного в наши дни. О тех или других частных его проявлениях нам не раз приходилось и, конечно, еще придется говорить на этих страницах. В настоящее время мы имеем в виду отметить еще одно любопытное явление в этой области.
Таково, по нашему мнению, образование нового русского клуба или, вернее, ‘Русского собрания’. Всякий клуб в России, состоящий из русских членов, уже тем самым, конечно, является русским в общем, не специфическом смысле. А затем уже он ставит себе те или другие специфические цели и задачи, которые намерен разрабатывать в России вообще или в таком-то городе в частности… Данное же общество является специфически русским, ‘истинно русским’, и в этом его задача, то есть одно из условий своего существования он делает своею целью… Уже из этого очевидно, что это клуб ‘националистский’.
Это ясно также из первых шагов нового общества. Первые известия о возникновении его гласили только, что группа лиц с известными аристократическими именами задалась целью восстановить ‘древний строй русской одежды’, и отныне члены этого общества будут ходить не иначе как в охабнях и мурмолках, в желтых и красных сапогах, а женщины в сарафанах и кокошниках. Это вызвало лишь некоторое веселье и послужило темой для нескольких более или менее остроумных фельетонов. Мы не можем сказать в точности, действительно ли таков был зародыш нового общества,— кажется, однако, что это именно так. Впоследствии, впрочем, идея быстро освободилась от этой несколько юмористической оболочки, времена, очевидно, назрели, к кружку примкнули люди литературные из националистского лагеря — гг. Суворин, Сигма, Энгельгардт, Комаров к многие другие, и — не прошло нескольких месяцев, как ‘русское общество’ стало уже совершившимся фактом. Газеты сообщили и о заседаниях общества, в которых, надо думать, гг. Суворин и Комаров присутствовали в обыкновенных сюртуках и пиджаках, а не в парчовых кафтанах ‘боярского строя’.
При этом оказалось, между прочим, что первый же параграф устава общества в первом же собрании подал повод для значительных недоумений. Параграф этот гласит об ‘исконных творческих началах’ русского народа, поддержку которых общество ставит своею целью. И вот, как свидетельствует г-н Аф. Васильев, одним даже из учредителей общества ему задан был вопрос: ‘Что такое исконные творческие начала, о которых говорится в первой статье?’ ‘Если,— совершенно резонно утверждает г-н Васильев,— даже у учредителя собрания возник такой вопрос, то позволительно думать, что для многих членов и, уж конечно, для многого множества русских людей… далеко не ясна основная цель нашего содружества и частные его задачи’.
Чтобы разъяснить это недоумение, г-н Васильев прибегает к Священному писанию. ‘‘Искони было Слово…’ — говорит он,— таково начало Нового Завета, по благовествованию Иоаннову. ‘Искони сотворил Бог небо и землю…’ — таково начало Ветхого Завета, начало всякого бытия, всего сотворенного, по благовествованию Моисееву’. ‘Итак, , искони — это первое слово у Моисея и Иоанна, у того и другого оно одинаково гласит об исконном, или об изначальном, или, что то же, о безначальном начале всех начал — о божественном Слове…’ ‘И если мы,— продолжает г-н Васильев,— этими священными прилагательными: ‘исконный’ и ‘творческий’ определили те начала, которые мы поставили себе целью выяснить и проводить в жизнь, то тем самым мы наложили на себя и дали миру великий обет: быть служителями и вестниками Слова…* ‘Оно должно быть альфой и омегой, основанием и венцом… (и т. д.) всего нашего домостроительства, всей нашей работы во славу Ему, во благо русскому народу!’
К сожалению, сказать слишком много значит иногда — не сказать ничего. Если слова исконный и творческий сводятся к понятию, которое должно лежать в основании всякого начинания вообще, то недоумевающий ‘член содружества’ остается при своем недоумении: каковы все-таки исконные начала, служащие, в частности, основой деятельности именно русского собрания, которое едва ли все-таки предсказывалось еще в книгах Бытия. Г-н Васильев, очевидно, это понимает и потому ставит вторично тот же вопрос: ‘Но устав наш говорит во множественном числе об ‘исконных творческих’ началах русского народа. Что же это за начала, принадлежащие русскому народу?’
‘Это,— принимается опять г-н Васильев за новое объяснение,— дыхание Божества, те благодатные дары Духа, которые заложены Творцом в природу нашего племени и нашего народа…’ И т. д.— еще около 40 строк в том же роде, после которых — увы!— автор, как бы вдохновляемый представлением о недоумевающей физиономии своего вопрошателя, в третий раз возобновляет ту же неудающуюся попытку и опять, во всей первоначальной полноте, ставит тот же недоуменный вопрос:
‘Но какие же именно исконные творческие начала были в течение веков и должны быть впредь определяющими в частной, общественной и государственной жизни русского народа?’
К сожалению, и третья попытка, составляющая содержание всего остального фельетона, кончается тем, что усилия автора истощаются в таких же благодушных, пожалуй, возвышенных словоизвитиях, как извилистая речка теряется порой в степных песках. Тут есть и община (итак — все члены ‘содружества’ обяжутся владеть землей не иначе как на общинном начале или хоть всеми мерами поддерживать его в крестьянстве?), и какая-то туманная ‘соборность’. Наиболее понятными, пожалуй, являются как бы мимоходом запутавшиеся тут же два определенных указания: ‘образцовое, по мысли и сердцу русского народа, государственное устройство — такое, во главе которого стоит свободный в своих решениях государь, внимающий и уважающий соборный голос свободного в выражении своих мнений народа’. Другое довольно определенное указание — на ‘народный строй одежды’… Как видите — тут мы имеем дело с старой славянофильской формулой, которая, однако, все же разъясняет нам немного, тем более что… является вопрос: в какой мере такое истолкование первого параграфа устава является общим его пониманием или же только личным благодушным пожеланием старого славянофила, силящегося видеть в ‘содружестве’ воскресение убеждений и взглядов давно сошедшей со сцены общественной партии.
Впрочем, статья г-на Аф. Васильева и напечатана в ‘С.-Петербургских ведомостях’— газете далеко не специфически националистской, и мы привели ее как характерный признак: ‘содружество’ до известной степени окрашивается присутствием славянофильской струи, но она журчит в нем хотя благодушно и даже в возвышенных тонах, однако далеко не внятно и не вразумительно.
Гораздо характернее, яснее и разборчивее те ноты, которые вносятся уже прямо органами национализма. По счастливой случайности, Петербург посетил в это время французский националист, г-н Андре Шерадам,— по словам ‘Нового времени’ {Новое время, 1901, No 9049, 9 мая.}, автор сенсационной книги ‘Европа и австрийский вопрос на пороге XX века’. Мы не знакомы с этой книгой и даже с именем знаменитого, быть может, француза. Во всяком случае, французский националист оказался очень кстати, чтобы благословить националистическое начинание в России. Его приезд произвел в среде ‘содружества’ приятное оживление, а газеты, близкие к ‘Русскому собранию’ (‘Свет’ и ‘Нов. время’), поспешили, разумеется, поделиться со своими читателями авторитетным мнением опытного в этих делах француза. По наблюдению (вероятно, довольно стремительному) г-на Шерадама, ‘в то время как во всех крупнейших государствах Запада в последние годы происходит усиленная концентрация национальных элементов,— у вас в России в интеллигенции необычайно сильно сказывается обратное движение — антинациональное…’ И затем очень скоро он уже квалифицирует людей, не настроенных на воинственно-патриотический лад, как ‘врагов’ своего отечества. Очевидно, французскому националисту (что, впрочем, совершенно понятно) приятно было бы видеть в России то же, что он видел у себя во Франции. Далее г-н Шерадам развернул в поучение своему собеседнику целый кошмар пангерманизма… ‘Печать России, Австрии и Франции’ должна ‘солидарно и систематически следить за каждым движением пангерманской мысли, отмечать согласно и громко каждое новое поползновение ‘всенемцев» и т. д. Одним словом, мы должны делать все то, над чем (например, относительно австрийской печати, видящей всюду панславизм) так смеется то же ‘Новое время’ и что, вдобавок, у нас уже давно делается в не менее достойных смеха формах.
Другой учредитель ‘Русского собрания’, г-н Комаров, поместил в ‘Свете’ (No 125) письмо того же Андре Шерадама в ‘Patrie Franaise’ : ‘Я довожу до сведения читателей ‘Patrie Franaise’ (‘Французского отечества’),— пишет г-н Шерадам,— о событии, которое им, вероятно, еще неизвестно, но важное значение которого выяснится со временем. Я хочу говорить о состоявшемся недавно в Петербурге основании ‘Русского собрания’. Наиболее точным определением идеи, одушевляющей это собрание, может служить выражение: ‘Лига русского отечества’. Уже одно название это ясно свидетельствует, что создание ‘Русского собрания’ может быть сочувственно принято и приветствуемо ‘Лигою французского отечества’. Действительно, цель, которую преследуют оба общества, совершенно сходственна. Всем известно, что в Петербурге существует сильно организованная немецкая партия (вот уже и открыта смертельная опасность). Ввиду успехов ее зловредного действия самые верные подданные царя уразумели, что если они, в свою очередь, не позаботятся о сосредоточении своего национального чувства, подобно тому, как то делается у нас, во Франции (курсив наш), то в конце концов успехи немцев сильно повредят интересам русской партии. На основании этого убеждения и возникло ‘Русское собрание’. Весьма естественно, что создание этого собрания встретило в известных группах (нерусских, но живущих в России) неудовольствие и порицание, подобно тому, с каким было встречено основание ‘Лиги французского отечества’ (тоже, вероятно, не французами, но живущими во Франции, как, например, Эмиль Золя, Клемансо, Буржуа, Жорес, Вальдек-Руссо и многие др.)- Даже и доводы те же самые. Говорят, будто основатели ‘Русского собрания’— реакционеры, ретрограды, господа, желающие восстановления крепостного права, и так далее… Мои наблюдения и изучения привели меня к убеждению, что все клеветы, взводимые до сего времени против ‘Лиги русского отечества’, ни на чем не основаны. Члены ‘Русского собрания’ далеко не ретрограды, они прогрессисты, но прогрессисты, признающие, что всегда необходимый прогресс должен совершаться и облегчаться на русской почве самими русскими, которые не должны допускать, чтобы монополия в деле прогресса (?!) предоставлена была людям различных рас, происхождение и интересы которых не имеют ничего общего с Россией и русскими… Гг. Суворин и Комаров, издатели ‘Нового времени’ и ‘Света’, двух наиболее влиятельных в России газет, находятся в числе членов-учредителей ‘Лиги русского отечества’… И хотя собрание это существует только несколько недель, к нему все в возрастающем количестве присоединяются офицеры и лица, принадлежащие к самым интеллигентным кружкам. ‘Лига русского отечества’ живо интересуется иностранной политикой. Она глубоко убеждена в необходимости и в важности союза с Францией и в том, что другой политики для России быть не может. Каждый русский, желающий защищать исключительно (?) национальные интересы, должен обязательно желать политики, соответствующей французским интересам’.
Эту маленькую французскую блягу с большим, разумеется, сочувствием цитирует ‘Свет’ В. В. Комарова, разделяющего, по словам Шерадама, с г-м Сувориным славу издателя наиболее влиятельной русской газеты. Эти выдержки из наставлений французского националиста нововозникшей ‘Лиге русского отечества’, сочувственно приводимые двумя наиболее влиятельными если не в России, то, во всяком случае, в ‘русском содружестве’ газетами, показались нам гораздо более убедительными и характерными, чем добросовестные и благожелательные, но — увы!— совершенно безуспешные попытки г-на Аф. Васильева разъяснить значение ‘исконных начал’ и поставить возникновение русского содружества в непосредственную связь с ‘изначальным началом всякого бытия’. Разъяснения приезжего француза гораздо лучше определяют род и характер будущего общества: немного славянофильской риторики, туманная славянофильская фразеология, звенящая, как кимвал, также и в некоторых статьях г-на Сигмы (очень недовольного ‘свободой, равенством и братством’ гнилого Запада),— а затем очень определенная националистская программа: раздражение глухих инстинктов племенной вражды во вкусе ‘Нового времени’ и ‘Света’, преследование инородцев и кошмары воображаемых опасностей от всемирного союза еврейства, от ‘пангерманизма’, от иностранных шпионов в Троицкой лавре, наконец, от всех ‘живущих в России, но не русских людей’, которые позволяют себе предпочитать спокойный патриотизм сознающего свои силы народа — надменной суетливости и кошмарам бретерствующего национализма…
Pour la bonne bouche {На закуску (фр.).— Ред.} — маленький курьез. Г-н Шерадам уверяет французскую публику, будто устроители ‘Лиги русского отечества’ — прогрессисты, пламенно желающие вырвать ‘монополию прогресса’ у каких-то, неведомыми путями захвативших эту монополию, инородцев. Не знаем, польстило ли или обеспокоило г-на Комарова это довольно-таки легкомысленное утверждение г-на Шерадама, но только в том же No 125 ‘Света’, в котором помещено выше цитированное письмо, напечатано также стихотворное обращение поэта К. Карелина к ‘Современному философу’. ‘Отвечай мне, мудрец,— строго спрашивает философа поэт ‘Света’,— на какой ты конец нам ученье свое излагаешь?..’
Люди счастья хотят, люди смотрят назад,
Лишь бы призрак его там увидеть:
Ты ж толкаешь вперед возбужденный народ,
Учишь ‘благо’ его ненавидеть…
Не знаем, право, что сказал бы даже французский националист г-н Шерадам, если бы ему перевести эти стихи ‘прогрессивного’ органа ‘Лиги русского отечества’? Впрочем, не менее, если еще не более характерна заметка в ‘Нов. времени’ (No 9053), в которой по поводу того же радостного события (приезда г-на Шерадама) г-н Петербуржец противопоставляет национализму не только ‘сентиментальный космополитизм’, но и… гуманитарием, уже без всякого эпитета. По словам автора, ‘национализм, с одной стороны, космополитизм и гу-манитаризм — с другой, поставлены ныне на очередь и на Западе, и у нас. Пресловутое дело Дрейфуса было ареной, на которой столкнулись эти два враждебных друг другу (курсив наш) течения’.
Как видите, это уже очень определенно, и, быть может, с этим дополнением благодушно-туманные рассуждения г-на Аф. Васильева станут много понятнее.
1901
Впервые: Рус. богатство. 1901. No 5, без подписи, под загл. ‘Патриотизм, национализм’ и ‘Лига русского отечества’. Статья вошла в 6 т. ПСС (1914), по тексту которого и печатается.
С. 231. В одной из статей, напечатанных года три назад в ‘Русском богатстве’…— Вероятно, Короленко ссылается на статью П. Юшкевича ‘Социологические взгляды Дюрхгейма’, в которой автор цитировал отрывок из работы французского социолога, где говорилось, что если улучшение здоровья ‘отвечает какой-нибудь тенденции, то это значит, что нормальный тип неосуществим’ (Рус. богатство. 1898. No 11. С. 108).
С. 233. …гг. Эстергази, и Гонзов, Буадефров, и Анри Режисов, и Гереное… — Короленко перечисляет противников пересмотра дела капитана французской армии еврея А. Дрейфуса, лично обвиненного в продаже германскому правительству секретных документов. Действительным шпионом был Эстергази.
С. 234. …Ланских, Ростовцевых, Милютиных…— Короленко перечисляет крупнейших деятелей ‘эпохи освобождения’, готовивших и проводивших крестьянскую, военную и судебную реформы 1861 — 1863 гг.
…полной, по выражению Аксакова, ‘черной неправды’ и ‘всякой мерзости’.— Возможно, Короленко имеет в виду записку К. С. Аксакова ‘О внутреннем состоянии России’, представленную Александру II в 1855 г., в одном из разделов которой Аксаков писал: ‘Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью… Всеобщее развращение или ослабление нравственных начал в обществе дошло до огромных размеров’ (Русь. 1881. No 27).
…с аспирациями умершего легитимизма…— Аспирация (перен.) — стремление, запросы. Легитимизм — возникшая в начале XIX в. во Франции и других странах Западной Европы теория, признающая главным принципом государственного устройства историческое право на власть легитимных (‘законных’) династий.
С. 235. …Мещерский, написавший в виде приветствия ко дню юбилея г-на Суворина…— Имеется в виду ‘Дневник от 28 февраля 1901 года’ (день празднования 25-летнего юбилея издательства А. С. Суворина ‘Новое время’), опубликованный В. П. Мещерским в газете ‘Гражданин’ 4 марта.
С. 236. Рошфор В. И. (1830—1913) — французский публицист и политический деятель, противник пересмотра дела Дрейфуса.
С. 237. ‘Я только еще начал действовать,— говорил когда-то Лассаль,— и страсть уже кипит в народе’.— Вероятно, Короленко пересказывает здесь эпизод из трагедии немецкого философа-публициста и писателя Ф. Лассаля (1825—1864) ‘Франц фон Зикинген’, главный герой которой говорит в решительную минуту своим соратникам: ‘…мы не у конца, а у начала дела’, на что его секретарь так отвечает ему о настроении народа: ‘Среди крестьян идет брожение глухое…’ (Лассаль Ф. Франц фон Зикинген. СПб., 1873. С. 197, 214).
С. 238. Охабень — верхняя длинная одежда с прорехами под рукавами и четырехугольным откидным воротом. Мурмолка — старинная меховая или бархатная шапка с плоской тульей. В народной творчестве считались признаками щегольства.
Сыромятников С. Н. (псевд. Сигма, 1864—1937), Энгельгардт Н. А. (1867—1942) — сотрудники ‘Нового времени’. Комаров В. В. (1838—1907) — с 1883 г. издатель газеты ‘Свет’. Исповедовали и пропагандировали монархические и националистические взгляды.
…как свидетельствует г-н Аф. Васильев…— Здесь и далее Короленко цитирует статью Аф. Васильева ‘Об исконных творческих началах и о бытовых особенностях русского народа’ (С.-Петербургские ведомости. 1901. 15 мая).
С. 241. …’в то время, как во всех крупнейших государствах Запада…’ — Короленко цитирует статью Нестора (В. П. Святковского) ‘Беседа с Андре Шерадамом’.