НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ В СОРРЕНТО
(Воспоминания Н. Р. Эрдмана об А. М. Горьком)
Публикация А. В. Гутерца
——
Несколько дней в Сорренто, Эрдман Н. Р., Год: 1925
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., ‘Советская Россия’, 1978
Хотя имя Николая Робертовича Эрдмана сегодня достаточно известно, большинство, исключая, пожалуй, старшее поколение, не имеют полного представления о творчестве этого замечательного драматурга.
Он известен многим как автор либретто оперетт ‘Летучая мышь’, ‘Нищий студент’, ‘Бокаччио’, сценариев ‘Веселые ребята’, ‘Волга-Волга’, ‘Смелые люди’, ‘Застава в горах’ и новых фильмов, которые появились на экранах сравнительно недавно: ‘Каин XVIII’, ‘Огонь, вода и медные трубы’, ‘Снежная королева’, ‘Морозко’ и десятков других популярных кинокомедий, мультфильмов и экранизаций.
Чаще всего рядом с его фамилией стоит другая, соавтора.
Доля участия Н. Р. Эрдмана в работе бывала различной. Многие рукописи попадали к нему на доработку. Эрдман должен был только, как он сам выражался, ‘подсмешнить’ пьесу или сценарий. Иногда это означало, что он заново писал почти весь текст.
Читать черновики до и после того, как над ними работал Эрдман, удивительно интересно. Вместе с его четким почерком в рукописи появляются ясность, легкость, а диалог становится живым и блестящим. О почерке Эрдмана стоит сказать особо. Письма, пьесы, стихи, даже черновики и варианты — десятки и сотни листов исписаны аккуратными, ровными строчками печатных букв. Почерк его не изменился на протяжении почти всей жизни, только буквы стали чуть крупнее, а строчки небрежнее…
Итак, многие знают Эрдмана как комедиографа, много работавшего для оперетты, кино, а также цирка и эстрады. Но Эрдман прежде всего — драматург, и не случайно почти ни один автор воспоминаний о театре 1920-х годов не обходится без упоминания об Эрдмане и его комедии ‘Мандат’.
‘Мандат’ шел в свое время во многих театрах нашей страны, долго оставаясь в их репертуаре. Только в Театре имени Вс. Мейерхольда за 1925—1935 годы комедия была показана свыше 350 раз. Меньше чем через год после премьеры с ней познакомились за рубежом. Пьеса была опубликована в 1926 году в Берлине в переводе на немецкий язык. Впрочем, это не удивительно: за событиями в Москве — театральной Мекке 1920-х годов — следил весь мир.
Встреча Эрдмана в Италии с Горьким, о которой ниже пойдет речь, произошла спустя три месяца после премьеры ‘Мандата’, поэтому необходимо сказать хоть несколько слов о пьесе, которая сегодня мало известна новому поколению читателей и зрителей. Сила выразительности, искусство правдивого и живого изображения людей и событий у Эрдмана так велики, что прежде всего, приступая к чтению ‘Мандата’, обращаешь внимание на язык, хотя сила и новизна комедии, конечно, и в том, что ему удалось создать произведение большого общественно-исторического значения. Отмечая языковое богатство как огромное достоинство пьесы, А. В. Луначарский писал: ‘Эрдман, по-видимому, много слушал. У него есть настоящий словотворческий талант, который дает ему возможность, не выходя за пределы выбранного им лада, в данном случае современного мещанского словотечения, творить множество неожиданных и часто даже глубоких в своем комизме афоризмов. Некоторые из них буквально стали уже сейчас поговорками в Москве. Но мало того, что язык сам по себе чрезвычайно насыщен, правдив и, значит, выявляет внутренние свойства среды, в которой он зародился и в которой свирепствует — он еще превосходно очерчивает отдельные типы… В общем и целом это, конечно, самое большое театральное явление прошлого сезона’ (А. В. Луначарский. О театре. Л., 1926, стр. 8, 9).
Конечно же, Эрдману посчастливилось, что такой большой мастер, как В. Э. Мейерхольд, осуществил постановку его пьесы, но повезло и Мейерхольду, который нашел союзника в драматурге-современнике, и недаром режиссер, который часто использовал материал иных пьес как предлог для своего рода парафраз, необычайно бережно и внимательно отнесся к тексту при режиссерской разработке эрдмановской комедии.
Вот что вспоминает о работе над постановкой ‘Мандата’, над ее образной структурой исполнитель главной роли Эраст Гарин, осуществивший, спустя тридцать один год, реконструкцию спектакля на сцене Театра-студии киноактера:. ‘Оказалось, что автор ‘Мандата’ обладает удивительным даром читать свои произведения. У него свой собственный, как бы бесстрастно-повествовательный ритм, освещенный внутренней высокоинтеллектуальной иронией… Мейерхольд необычайно внимательно вслушивается в манеру авторского чтения, в своеобразие его ритмов. Это свойство, этот дар автора режиссер взял за основу работы со всеми исполнителями’ (Э. Гарин. О Мандате и о другом. Сб. ‘Встречи с Мейерхольдом’. М., 1967, стр. 312).
Чрезвычайно интересно в этой связи и показательно, как другой замечательный режиссер, принципы и стиль работы которого так далеки от методов Мейерхольда, отозвался об Эрдмане: ‘Его чтение — совершенно исключительно хорошо и очень поучительно для режиссера. В его манере говорить скрыт какой-то новый принцип, который я не мог разгадать. Я так хохотал, что должен был просить сделать длинный перерыв, так как сердце не выдерживало’ (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 8. М.’ 1961, стр. 371, из письма к В. И. Немировичу-Данченко, март 1934 года).
Читая отзывы о пьесах Эрдмана, можно найти не только свидетельства признания драматургического таланта Эрдмана и тонкого понимания им сценических требований, но и высказывания, на первый взгляд не выглядящие так бесспорно, например, о влиянии творчества Эрдмана на драматургию Маяковского. Но этот вопрос, конечно, требует специального литературоведческого анализа.
К сожалению, менее всего нам до сих пор известно начало деятельности Эрдмана в театре. Очевидно только, что к 1925 году Николай Робертович уже не был новичком. Он успел пережить и рождение, и смерть Опытно-героического театра, в котором работал вместе со своим старшим братом Борисом Эрдманом, замечательным художником-декоратором. Для этого театра Н. Р. Эрдман переделал в стихи пьесу Э. Лабиша ‘Копилка’. Четыре представления пьесы Лабиша — Эрдмана повидали 290 зрителей в крохотном зале Опытно-героического театра. Сам театр просуществовал недолго, всего три года, связан с ним Эрдман был еще меньший срок, но работа с Б. А. Фердинандовым и В. Г. Шершеневичем, возглавлявшими театр, конечно, много дала будущему драматургу.
Блестящий успех премьеры ‘Мандата’ выдвинул Эрдмана в ряд лучших советских драматургов. До того времени его имя было известно в основном лишь читателям журнала ‘Гостиницы для путешествующих в прекрасном’, ‘Конского сада’ и других имажинистских сборников. И хотя однажды ночью по постановлению Воинствующего Ордена имажинистов Мясницкая улица была переименована в улицу ‘Имажиниста Н. Эрдмана’, это не сделало его более знаменитым. Ночные труды Сергея Есенина, Николая Эрдмана и Рюрика Ивнева пропали даром. Не было даже скандала. А таблички с новым названием улицы утром заменили на прежние.
Большим событием для Эрдмана была встреча с Алексеем Максимовичем Горьким. Эрдман приехал в Италию совсем молодым человеком, правда, не таким молодым, как уверяют нас словари и энциклопедии и как считают по сей день не только знакомые, но и многие близкие друзья. Как возникло недоразумение — неизвестно, а закрепилось оно уже значительно позже, когда в 64-м томе первого издания Большой советской энциклопедии появилась статья, где было сказано, что Н. Р. Эрдман родился в 1902 году. Мастер комедии положений охотно поддержал эту версию, став на два года моложе. Однако в своем письме к матери, написанном в 1934 году и хранящемся в ЦГАЛИ (см. ф. 2570, on. 1, д. 54, л. 46), он иронизирует по поводу этой ошибки.
За плечами молодого человека, приехавшего 19 августа 1925 года в Сорренто, было уже немало ‘университетов’: революция и два года, проведенных на фронтах гражданской войны, обогатили его множеством наблюдений. К Горькому приехал, как начинали уже писать и говорить тогда, многообещающий драматург, продолжатель традиций Гоголя и Сухово-Кобылина с восходящей славой самого остроумного человека Москвы. Но признание и дружба Маяковского, восхищение Станиславского и И. Э. Бабеля, высокая оценка его таланта драматурга Луначарским — впереди.
Что же было? Пока был только шумный успех новой постановки, показанной Мейерхольдом в своем театре.
Горький, с огромным интересом относившийся к новостям из молодой Советской республики, тепло принял Н. Р. Эрдмана и П. А. Маркова (известного театроведа, его спутника в этой поездке), читал, живо интересуясь впечатлением, произведенным на молодых слушателей, свои новые повести, много рассказывал, приглашал в театр, расспрашивал. ‘…Казалось, он использовал все возможности, чтобы быть ближе к стране, и пользовался малейшим случаем почувствовать ее дыхание, получить отклик на свое творчество, в то время он писал особенно богато и обильно… У Горького при беседах были два неотъемлемых качества — полной отдачи себя собеседнику и несравненного обаяния, дававшего возможность собеседнику быть в полной мере искренним и открытым. В беседе с ним не существовало преград, вызванных ни его возрастом, ни знаменитостью, ни его величием, которое не мог не сознавать его собеседник. Нас, по существу, разделяло тридцать лет, но уважение Горького к человеку вообще было огромно, и человек в беседе с ним становился лучше и значительнее, ободренный вниманием Горького и тем, что вливал в его душу Горький всегда простыми и ясными, немного застенчивыми словами. Именно эта застенчивость при внешней суровости — составляла одну из черт обаяния Горького, которому нельзя было противиться. В один из дней он позвал к себе Эрдмана и долго и внимательно разбирал его ‘Мандат’. Я не знаю подробности их встречи, но Эрдман вернулся с этой двухчасовой беседы окрыленным и радостным’ (П. А. Марков. Встречи с Горьким.— ‘Театр’, 1959, No б, стр. 133-135).
Эти встречи Николая Робертовича с Горьким скупо и отрывочно описаны им в нескольких письмах к матери.
‘Живу я, родные мои, богатой и разнообразной жизнью молодого путешественника. Каждый день ем (два раза), купаюсь (два раза), сплю (два раза), пью (двадцать два раза). Погода стоит прекрасная, кроме двух дней, когда дул сирокко. По итальянскому законодательству, преступления, совершенные во время сирокко, караются одной ступенью ниже, чем совершенные в обыкновенную погоду. Узнал я об этом после, и потому никакого преступления не совершал. Ветер этот горячий, и дует он с Африки. Итальянцы делаются от него совершенно невменяемыми, что касается меня, я остался к нему нечувствительным. Павел был обуреваем меланхолией и хандрил. Море здесь такое соленое, что после купания на лице и на прочем теле остаются крупинки соли, которые мы кладем в суп, когда нам забывают к обеду поставить солонку. Я уже начал немного плавать, но пока еще очень позорно. Каждый вечер бываем у Горького. Приходится согласиться с Райх, что в Италии самое интересное — русский Горький, может быть, потому что у них нету русской горькой. Читал он мою пьесу и вызывал меня для беседы о ней. Многое осуждал, но больше хвалил…’ (ф. 2570, оп. 1, д. 53, л. 82 и об.).
Горький один из первых оценил сатирический талант Эрдмана. Он сохранил дружеское и внимательное отношение к Эрдману на протяжении всей жизни и не раз оказывал ему действенную поддержку. Среди писем Горького в редакции и театры, в которых упоминается имя Эрдмана, есть одно, адресованное П. А. Маркову, в те годы занимавшему должность заведующего репертуарной частью МХАТа, из которого видно, как тонко и точно Горький определил характер дарования Эрдмана. Критикуя репертуар МХАТа, подготовленный к 15-летию Октябрьской революции, и считая необходимым привлечь в театр таких талантливых драматургов, как М. А. Булгаков, В. В. Иванов, Л. М. Леонов, Ю. К. Олеша, А. Н. Афиногенов, Горький заканчивает письмо так: ‘…Мне мерещится сатирическое обозрение наиболее характерных событий европейской жизни за истекшие 15 лет. Это должна быть вещь веселая. Я вообще за веселое и против торжественного, ибо последнее гораздо чаще похоже на похороны, чем на свадьбу… Есть у меня и две темы смешных пьес, героем одной из них является Черт — настоящий! — и другой — министр — тоже настоящий. Черт — для Эрдмана, а министра надо бы обработать коллективно, ибо он не какой-нибудь определенный, а — типичный ‘спаситель нации’, в коем воплощаются: Бриан и Макдональд и всякие прочие…’ (‘Театр’, 1959, No б, стр. 137).
Сохранился небольшой рассказ Эрдмана о беседе с Горьким, упоминаемой в его письме и воспоминаниях П. А. Маркова. Он был написан спустя сорок лет, и остается пожалеть, что нет более подробных воспоминаний об этих встречах. Текст этого рассказа хранится в ЦГАЛИ (ф. 2570, оп. 1, д. 25).
В 1925 году, в августе месяце, мы — П. А. Марков и я — прожили около двух недель в Сорренто и почти ежедневно бывали у Алексея Максимовича. Все свободное от работы время Алексей Максимович со щедростью отдавал посторонним людям, и мы безмерно этим пользовались, легкомысленно полагая, что нам лишать себя общества Горького все-таки тяжелее, чем ему терпеть наше.
В один из вечеров, было уже довольно поздно, перед тем, как проститься, Алексей Максимович прогуливался с нами по саду.
— Вы что же, не хотите, чтобы я прочитал вашу пьесу?
В темноте я не видел лица Горького, а голос мне показался суровым.
Я бросился в гостиницу, к счастью, она находилась тут же, через дорогу, и через несколько минут моя отпечатанная на машинке пьеса была у Алексея Максимовича.
Уснул я с трудом и ненадолго, часов в семь утра меня разбудил стук в дверь, и в номер вошла итальянка, которая сказала, что синьор Горький немедленно просит к себе синьора Эрдмана.
Я не знаю итальянского языка и слово ‘немедленно’ я понял по ее жестам.
Неожиданное приглашение в такой ранний час заставило меня переусердствовать, и я побежал к Горькому в пижаме.
Алексей Максимович в просторном светло-сером костюме сидел за столом. На столе лежала моя пьеса, рядом с ней лист бумаги, на котором, как я догадался, были выписаны номера страниц.
— Мне пьеса ваша понравилась,— сказал Горький.— Хорошая пьеса. Умно. Смешно. Вот у вас там жилец ходит в горшке из-под лапши. Это Мейерхольд придумал?
— Нет, это я, я придумал.
— Это вы плохо придумали. А вот разговаривают у вас люди интересно. Язык хороший. Только почему вы пишете,— и Горький, заглядывая в листок, стал перевертывать страницы пьесы и читать фразы, которые он отметил как неудачные. Отметок было много, и я чувствовал, как от моего хорошего языка почти ничего не остается.
— Вы пробовали когда-нибудь писать рассказы?
— Нет.
— И не пробуйте. Пишите пьесы. Вот я ни одной хорошей пьесы не написал. А вы, по-моему, напишете. Обязательно напишете. Потому что вы драматург. Настоящий драматург.
Горький встал и пожал мне руку. Я ушел окрыленный.