T. Щепкина-Куперникъ
Нсколько дней…
I.
II.
III.
IV.
Несколько дней…, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 30 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Господинъ въ свтломъ пальто остановился у темнаго и довольно стараго дома и смотрлъ на нумеръ съ видомъ человка, который что-то разыскиваетъ. Консьержъ въ одной жилетк и черной ермолк на голов стоялъ, прислонясь спиной къ чугунной ршетк, отдлявшей нчто въ род палисадника отъ тротуара, и отлично видлъ затрудненіе господина, но смотрлъ на него съ полнымъ равнодушіемъ и невозмутимо курилъ скверную сигару.
Наконецъ, господинъ обратился прямо къ нему съ преувеличенной вжливостью, сразу выдававшей въ немъ иностранца:
— Pardon, monsieur, veuillez me dire si c’est ici que demeure m-lle Irtenieff?
Консьержъ выпустилъ сигару изо рта, помолчалъ и медленно промолвилъ:
— М-lle Dagnouff? connais pas a.
‘Poireau! Poireau!’ раздался въ это время изъ дома пронзительный и властный голосъ, и изъ окна выставилась черноволосая, румяная голова madame Poireau, всегда все видвшей и слышавшей.
— Mais c’est m-lle Lydie, qu’on demande! — пренебрежительно крикнула она мужу.— Tu ne peux pas rpondre, voyons? Потомъ она съ чрезвычайно любезной улыбкой, показавши отличные блые зубы,обратилась къ незнакомому господину.
— C’est au sixime gauche, monsieur, No 12!
Домохозяинъ поставилъ madame Poireau непремннымъ условіемъ ея службы любезность съ жильцами, и поэтому m-me Poireau улыбалась всегда, то есть улыбался ея ротъ, глаза же никогда не измняли своего проницательнаго взора, заглядывавшаго всякому прямо въ душу и сразу оцнивавшаго человка.
Господинъ въ свтломъ пальто, очевидно, удовлетворилъ ея строгій вкусъ, потому что, когда онъ, приподнявъ шляпу, казалъ ей: ‘Merci, madame’, она совсмъ любезно закивала черной наколкой и повторила:
— Oh, pas seulement la peine, monsieur! Pas la peine! — распвая на слогахъ съ удареніемъ.
Она скрылась въ окн, консьержъ опять взялся за сигару, провожая постителя взглядомъ потревоженнаго стараго пса, а господинъ сталъ подниматься по узкой деревянной лстниц. Подъемной машины не было, но онъ быстро взбжалъ вс шесть этажей и только на послдней площадк пріостановился передохнуть, облокотясь на полированныя перила.
На площадку выходили три двери безъ всякихъ звонковъ. Он вели въ комнаты, принадлежащія квартирамъ нижнихъ этажей и предназначающіяся для прислугъ, но иногда сдающіяся въ наемъ расчетливыми хозяйками, которыя предпочитаютъ держать приходящую прислугу или пользоваться услугами консьержки.
Надъ одной изъ дверей стоялъ No 12. Въ эту дверь онъ постучалъ властнымъ, быстрымъ стукомъ, точно зная напередъ, что его приходъ будетъ кстати.
— Entrez! — отозвался изъ-за двери молодой женскій голосъ, даже въ этихъ двухъ слогахъ выказавшій чистоту и музыкальность.
Онъ медлилъ войти, забавно заинтересованный вдругъ идеей по звуку голоса вообразить себ лицо женщины, которую онъ еще не зналъ. Голосъ былъ не высокій и не слишкомъ звонкій, но очень нжный и своеобразно мелодичный. ‘Блондинка, наврно, съ лицомъ Гретхенъ… Небольшого роста… Невинные глаза’… Не столько подумалъ онъ, сколько представилъ себ какой-то неясный женскій образъ, но въ это время голосъ повторилъ съ легкимъ оттнкомъ удивленія:
— Entrez!
Послышался шумъ отодвинутаго стула. И ему отворила дверь молодая двушка. Нтъ, не блондинка, у нея были темные волосы, высокая тоненькая фигура и очень большіе, почти слишкомъ большіе для маленькой головы глаза.
И на Гретхенъ она вовсе не была похожа. Съ перваго взгляда она показалась ему слишкомъ строгой: боле чмъ простой костюмъ той полу-мужской, полу-англійской складки, которую теперь начали признавать женщины: темная суконная юбка, крахмальная рубашечка суроваго батиста съ блымъ воротникомъ, кожаный поясокъ и красный галстукъ, прическа по-мальчишески косой проборъ, и никакой робости въ лиц, только слегка удивленное выраженіе глазъ, прищуренныхъ чуточку — врно близорука — и суховатый тонъ.
— Monsieur?..
— Лидія Павловна Иртеньева? — вопросомъ отвтилъ онъ ей.
При звукахъ родного языка глаза ея широко открылись отъ неожиданности, она быстро отвтила:
— Это я…
— Позвольте представиться: Заблоцкій, сослуживецъ и пріятель вашего батюшки.
— Ахъ, Боже мой, отца! Какъ же, я о васъ слышала, т.-е. знаю отъ него!— совсмъ другимъ тономъ заговорила она.— Садитесь, пожалуйста! Отъ папы! Господи! Простите… имя ваше?
— Андрей Петровичъ…
— Я такъ рада увидть человка изъ нашихъ краевъ!.. То-есть даже собственно не изъ моихъ краевъ… а отъ папы… Ну что же онъ? Здоровъ? Какъ они тамъ вс?..
Она закидала его вопросами, вся взволнованная. Дорогое лицо старика вдругъ такъ ясно встало передъ ней, ей казалось, что этотъ до сихъ поръ чужой ей человкъ долженъ былъ принести ей съ собой больше ‘ея папы’, чмъ равнодушная почта, и она торопливо его спрашивала:
— Ну что же, что… Какъ они тамъ вс?..
— Папа вашъ совершенно здоровъ, прекрасно себя чувствуетъ,— началъ Заблоцкій, сразу захваченный сочувствіемъ къ ея волненію,— вся семья — тоже. Они узнали, что я буду въ Париж, и просили меня побывать у васъ… чтобы я могъ имъ подробно разсказать о вашемъ жить-быть… А кром того передать вамъ вотъ эту посылку и письмо.
Онъ передалъ ей объемистый пакетъ и письмо. Она схватилась за письмо, шепча: ‘Милые мои, милые!..’
Надорвала конвертъ и только тогда опомнилась:
— Простите?
— Ради Бога! Не обращайте на меня никакого вниманія! Я подожду, если позволите…
— Пожалуйста!..
Она отошла къ окну и углубилась въ чтеніе, а онъ украдкой разсматривалъ ее. Нтъ, сейчасъ она совсмъ не казалась такимъ мальчуганомъ: вся розовая, съ влажными глазами и растроганной улыбкой на лиц, она была какъ-то мягче и женственне, худенькая оигурка дышала своеобразной граціей’ Ей можно было дать лтъ 18, но самъ старикъ Иртеньевъ говорилъ ему, что ей 23 года. Отъ нея онъ перешелъ къ комнат, вспоминая, что общалъ ея сестренк ‘запомнить все, все, какъ у Лидуси’:
Комната была небольшая, но чистенькая. Кровать пряталась въ альков за занавской изъ пестрой ‘persienne’. Taкой же матеріей была обита доска камина, надъ которой во всю ширину его вдлано было низкое зеркало. Маленькое піанино, круглый столъ, большое кресло, пара стульевъ, полка съ книгами да сундукъ, обитый черной кожей,— вотъ все, что находилось въ комнат. Шкапъ прятался въ стн и не занималъ мста, складныя внутреннія ставнну оконъ дополнялись пестрыми гардинами. Въ окна виднлось цлое море крышъ. Заблоцкій осматривалъ комнатку и мысленно по ней рисовалъ себ жизнь двушки. ‘За комнату платитъ… франковъ 35—40, не больше. А! Спиртовая ‘бульотка’ и сковородка, притаившіяся на полочк, въ углу, рядомъ какіе-то пакетики… съ надписью: ‘Epicier et fruitier А. Lambret’. Значитъ, сама себ устраиваетъ завтракъ, а, быть можетъ, и обдъ… Ноты раскрыты на піанино: вокализы Віардо… учится усердно. Рабочая корзинка и куски батиста… случается себ кое-что самой мастерить? Не мудрено: старикъ врядъ-ли ей можетъ больше рублей 50—60 высылать!..’
Сочувствіе опять шевельнулось у него къ этой хорошенькой двушк, онъ самъ когда-то студентомъ жилъ на 15 рублей въ мсяцъ, хоть это было давно, но онъ помнилъ это… А теперь его жена въ 50 рублей шляпки носитъ, ‘совсмъ простенькая… но modle — даромъ: 50 руб.!’ Портреты на камин… Съ нкоторымъ любопытствомъ подошелъ: отецъ… сестры… братья… два-три любимыхъ всей Россіей лица, и больше никого… Пучокъ розовой гвоздики: а, значитъ, любитъ цвты, позволяетъ себ эту роскошь на 50 сантимовъ! Книги на стол… Тургеневъ, это, врно, съ собой взяла изъ Россіи. А вотъ — изъ библіотеки. Онъ взялъ въ руки потрепанный томикъ, ожидая найти модный романъ, но увидалъ Герцена. На наудачу раскрытой страниц бросилась въ глаза подчеркнутая фраза: Трудь — наша молитва.
‘Вотъ какъ у насъ!’, съ легкой, но сочувственной усмшкой подумалъ онъ. Ему было немного странно, что онъ такъ внезапно попалъ въ комнату молодой двушки, до этого дня совершенно чужой ему,— и попалъ въ ея интимную обстановку, такъ сказать, застигъ ее врасплохъ. Было и немного какъ будто неловко за тотъ мысленный обыскъ, который онъ длалъ у нея,— можетъ быть, именно потому, что нашелъ не вполн то, чего ожидалъ у самостоятельной двушки, готовящейся къ артистической карьер и живущей въ Париж. И скромная комнатка трогала его. Онъ вдругъ живо представилъ себ свою прелестную Надюшу вотъ въ такой же обстановк, одну, вдалек отъ всего родного, и ему стало пріятно, что онъ такъ можетъ описать старику Иртеньеву обстановку его дочки.
Въ это время она кончила письмо. Слезы катились по ея щекамъ, но она не замчала этого, и, улыбаясь, протянула Заблоцкому руку.
— Отецъ пишетъ, что вы такъ облегчили ему первые годы въ чужомъ университет, въ чужомъ город, что онъ васъ считаетъ своимъ настоящимъ другомъ… Бдный мой, дорогой папочка! Если бы вы знали, какъ я цню всхъ, кто его любитъ… Спасибо вамъ!
— Полноте, что вы! — удерживая ея руку, сказалъ онъ.— Павелъ Егоровичъ такой рдкой души человкъ, его весь Кіевъ за эти два года полюбить усплъ!..
— О, папа! Это — удивительный человкъ! — воскликнула она. Глаза ея заблестли.— Если бы онъ не долженъ былъ такъ много работать… на всхъ насъ…— Ея тонкія брови болзненно наморщились.— Его имя было бы извстно всей Россіи!…
Потомъ она сама сконфузилась своего порыва и перевела разговоръ:
— Папа пишетъ мн, чтобы я васъ считала своимъ другомъ… И я это сдлаю отъ всей души!..
— Постараюсь оправдать ваше довpie! И принимаю его. Вы увидите, что это — не фраза.
— Но, разсказывайте мн. Какъ они тамъ. Вдь я ихъ больше двухъ лтъ не видала! Я ухала изъ Харькова какъ разъ передъ тмъ, какъ папа перевелся къ вамъ.
— Вс ваши живы, здоровы… отлично себя чувствуютъ, но постоянно вспоминаютъ объ отсутствующей. Мы часто бываемъ другъ у друга: жена моя очень сошлась съ вашей… матушкой…
— Мачехой? — тихо не то переспросила, не то поправила Лидія.
— Да… а моя дочка въ одномъ класс съ вашей сестрой Олей…
— Какъ? У васъ уже такая большая дочь? — удивилась она, взглянувъ на него и словно только-что его разглядвъ, такъ она была занята до сихъ поръ своими мыслями.
— Моей Надюш семнадцатый годъ!— улыбнулся Заблоцкій. Онъ привыкъ къ этимъ удивленіямъ.
Ему шелъ 43-й годъ, но больше 32-хъ — 34-хъ не далъ бы ему и самый внимательный наблюдатель. Правда, въ волосахъ у него была сильная просдь, но скоре хотлось удивиться, почему онъ такъ рано посдлъ. Смуглое лицо казалось совсмъ молодымъ, благодаря блестящимъ глазамъ, и ротъ былъ яркій, не потерявшій кармина молодости, съ великолпными, блыми зубами. Все въ немъ выдавало счастливую и здоровую организацію и непренебреженіе мускульной работой.
Дйствительно, невзирая на свое профессорство, онъ былъ членомъ Яхтъ-клуба, а въ университетъ прізжалъ на велосипед. Онъ былъ строенъ и элегантно одтъ, а темная бородка его была подстрижена не преувеличенно модно, но въ мру. Научныя занятія не мшали ему заботиться о себ, и онъ любилъ повторять, что ‘не считаетъ неопрятности необходимой вывской россійскаго либерала’.
Онъ спокойно выдерживалъ ея осмотръ и не безъ тни кокетства прибавилъ: — Я — старикъ, Лидія Павловна!
Тутъ уже она засмялась, даже не противорча ему.
— Ну вотъ что… разсказывайте!..
Она сла противъ него у стола, облокотившись и подперевъ подбородокъ обими ладонями, и, не отрывая отъ него глазъ, слушала. Ей чудилось, что онъ принесъ съ собою частичку той любви, той нжности, которой ей часто такъ не хватало въ ея одинокой комнатк, а онъ, поддаваясь все больше чувству симпатіи, разсказывалъ ей ‘все, все’,— какъ живетъ ея отецъ, кто его окружаетъ, какая у нихъ квартира, и т. д. Витя останется ассистентомъ при клиник, стоитъ на очень хорошей дорог. Борисъ чудесно играетъ на скрипк, выступаетъ на всхъ концертахъ, устраиваютъ и дома концерты,— собираются по субботамъ,— у насъ Надюша съ нимъ дуэты разыгрываетъ… Толкуютъ о Толстомъ, о марксизм, о томъ, о семъ, а глядишь — фанты устроятъ или жмурки затютъ, весь домъ вверхъ дномъ поставятъ. Оля похожа на нее, на Лидію, только меньше ростомъ и полне, даетъ уроки, а сама учится въ гимназіи отлично. Володя и младшія три двочки — отъ мачехи — тоже учатся, Катя перешла во второй классъ… Тетушка по-прежнему бродитъ съ завязанными зубами и упивается романами… А няня, о, няня заставляетъ Володю или Катю каждый день себ читать телеграммы въ газетахъ изъ Парижа, когда телеграфируютъ о какихъ-нибудь meutes, она мста себ не находитъ и все твердитъ: ‘Только бы нашу Лидусю тамъ какъ-нибудь не зашибли, ну да, небось, написали бы въ телеграммахъ-то?’ Ее, конечно, успокаиваютъ, что обязательно написали бы, и для нея теперь парижскія телеграммы дороги, какъ извстія съ поля битвы во время севастопольской кампаніи! Когда она узнала, что онъ детъ въ Парижъ, то пришла къ нему при гостяхъ и просила Христомъ-Богомъ отвезти отъ нея Лидус самоварчикъ, ‘а то, какъ написала она, что самоваровъ у нихъ нтъ, такъ мн и чай въ глотку не идетъ’. Насилу убдили ее, что тамъ ставить самовары прислуга не уметъ. Ну, она, конечно, прослезилась и приказала Лидус кланяться и цловать, ‘а пуще всего, чтобы калоши носила, а то она этого не любитъ!’ Лидія слушала его, смясь и плача въ одно и то же время.
— Простите, что я такая глупая… не могу удержаться отъ слезъ… Они мн часто пишутъ, но какъ-то живая рчь ближе, мн кажется, что я ихъ вижу и слышу…
— Полноте, разв я не понимаю? Вамъ здсь, должно быть, иногда очень скучно… Вы привыкли къ большой семь, къ шуму. Ну, да теперь вы мн позволите исполнить порученіе Павла Егоровича и васъ хорошенько здсь развлечь, показать вамъ Парижъ… Я пари держу,— засмялся онъ,— что вы Парижъ меньше моего знаете, хоть и живете здсь третій годъ…
— Что правда, то правда, да какой же здсь Парижъ? У насъ тутъ провинція… А на бульварахъ я рдко бываю…
— Вы должны мн разсказать подробно, какъ вы живете, вдь я общалъ все отцу передать.
О! Ея жизнь такъ однообразна…
Утромъ ее будитъ m-me Poireau, принося ей воду, разсказываетъ свжія новости квартала: кто съ кмъ поссорился, кто кого зарзалъ, почемъ вишни, а также и событія текущей политики, за которой m-me Poireau яро слдитъ. Она сама себ готовитъ кофе и бжитъ къ учителю пнія. Онъ живетъ далеко, перехалъ близъ Madeleine, и въ скверную погоду она позволяетъ себ роскошь — омнибусъ. Вернувшись пшкомъ, она или по дорог заходитъ пообдать въ скромный пансіонъ m-me Marie, гд обдаютъ нкоторыя изъ ея соученицъ, а чаще покупаетъ себ въ boucherie готовую телячью котлетку, или кусокъ курицы, или приправленный бифштексъ, какъ это принято въ Париж, и поджариваетъ ихъ на своей машинк, потомъ кусокъ сыра, нсколько вишенъ или зеленыхъ миндалинъ, и обдъ готовъ… Фрукты такъ дешевы въ Париж у ‘marchands des quatresaisons’, которые возятъ по улицамъ ручныя телжки, у нихъ же она покупаетъ и свой пучокъ цвтовъ, смотря по сезону, ‘une touffe de violettes, une botte de narcisses’. Гораздо веселе такъ самой хозяйничать, чмъ итти къ этой m-me Marie, гд всегда много народа въ тсной и грязной столовой. Она — не француженка. Кто она — неизвстно. Она говоритъ одинаково скверно на всхъ языкахъ и увряетъ русскихъ, что она — русская, нмцевъ,— что нмка, болгаръ,— что болгарка и т. п. Кормитъ она за 1 фр. 25 сант. жирно и невкусно… дома лучше, хоть и возня. И потомъ можно пообдать, когда хочешь. Посл ранняго обда — часовъ въ пять — она идетъ прогуляться, или куда-нибудь по длу: обмнить ноты, купить какой-нибудь пустячекъ въ Galleries-Lafayette, полюбоваться оживленной толпой ‘большихъ бульваровъ’, роскошью витринъ, золотыми украшеніями Оперы. И опять къ себ, на свой 6-й этажъ, заниматься до вечера. Вечеромъ куда-нибудь въ театръ… очень рдко… а иногда учитель даетъ ей контрамарки въ Эраровскую залу, гд бываютъ музыкальные вечера. Всего же чаще она сидитъ дома, читаетъ, пишетъ письма… Иногда пойдетъ къ подруг пить чай или та заглянетъ къ ней. Знакомыхъ?.. Какіе же могутъ быть у нея знакомые! Съ парижскимъ обществомъ нечего и мечтать сойтись, надо не знать Парижа, чтобы надяться на это. Русская колонія, та, которая въ церкви сидитъ на стульяхъ съ ковромъ подъ ногами и одинаково весело ‘шелеститъ’ по-французски и по-англійски за обдней въ rue Daru, какъ на раутахъ въ посольств, эта — еще недоступне. Съ соучениками она ограничивается офиціальнымъ знакомствомъ, если не считать двухъ-трехъ подругъ. Здсь надо быть очень осторожной…
— Въ особенности молодой двушк… — сказалъ онъ, не договаривая того, что договорилъ его взглядъ, любующійся ея граціозной фигуркой: ‘такой, какъ вы’.
— Изъ вашего разсказа я еще разъ вывожу заключеніе,— продолжалъ онъ,— что, живя въ Париж, вы совсмъ не чувствуете, такъ сказать, его ‘нерва’. Ну, вы мн позволите на правахъ дружбы и съ порученія вашего отца немножко васъ съ Парижемъ познакомить. Сейчасъ я васъ не смю больше задерживать, къ тому же у меня есть кое-какія дла, а завтра, если вы позволите, я заду за вами и мы вмст позавтракаемъ. Хорошо?
Онъ такъ просто и сердечно спрашивалъ, что она невольно такъ же просто отвтила:
— Съ большимъ удовольствіемъ!
Сговорились на половин второго,— до половины перваго у Лидіи былъ урокъ,— и распростились совсмъ друзьями.
Когда Заблоцкій проходилъ мимо ‘ложи’ привратника, онъ кинулъ взглядъ въ отворенную дверь. ‘Ложа’ была затянута ковромъ, на камин возвышались фарфоровыя вазы съ цвтами. M-me Poireau возсдала въ обитомъ трипомъ палисандровомъ кресл и любезно закивала ему: ‘Monsieur а bien trouv mademoiselle?’
— Merci, merci, madame!..— и онъ поторопился предложить ей золотой десятифранковикъ,— это былъ его принципъ какъ за границей, такъ и въ Россіи быть въ дружб съ швейцарами, памятуя, что отъ нихъ многое зависитъ.
— Oh, monsieur! — вскочила m-me Poireau, какъ на рессорахъ, и превратилась вся въ одинъ улыбающійся реверансъ. Когда Заблоцкій скрылся, она обратилась къ неподвижно курившему свою сигару супругу и изрекла:
— Poireau? C’est du srieux.
Лидіи шелъ 24-й годъ, и почти три года она жила самостоятельно. По воспитанію она была далеко отъ своей бабушки и даже отъ своей матери. Все рже и рже встрчается теперь когда-то столь излюбленный нашими поэтами и писателями типъ двушки-ангела, двушки-лиліи и т. д. Наши ангелы и лиліи съ юныхъ лтъ должны думать по большей части о куск хлба, о своемъ будущемъ, и если у нихъ есть чистота, зато невинности уже не бываетъ.
Лидія росла на свобод, въ ихъ дом обо всемъ говорилось открыто, читала она съ дтства все, что бывало дома, и рано знакомилась съ жизнью. Она развивалась нормально, и если ея до этихъ лтъ не коснулось никакое увлеченіе, то виною этого были обстоятельства, а не недостатокъ темперамента или сердца. Ей было лтъ тринадцать, когда умерла ея мать, эта потеря обожаемой матери на всю ея юность наложила отпечатокъ грусти, и всю нжность она перенесла на отца и младшихъ дтей. Года черезъ два отецъ женился вторично, онъ не былъ счастливъ въ этомъ брак, и глухая драма семейныхъ неурядицъ опять надолго заняла Лидію. Она фанатично оберегала ‘маленькихъ’ отъ произвола мачехи, и ей было не до себя. Наконецъ, ‘маленькіе’ стали подрастать, а появлялись новыя дти. Отцу становилось все трудне работать, и у Лидіи явилось страстное желаніе выбиться на дорогу, сдлаться ‘чмъ-нибудь’. У нея былъ чудесный голосъ, составлявшій гордость всей гимназіи. Отецъ, обожавшій ее, откликнулся на ея планы и самъ уговорилъ ее хать въ Парижъ.
— Все равно учиться въ провинціи нельзя, а если хать, такъ ужъ лучше за границу. Этимъ кончаютъ вс русскія пвицы свое образованіе, а ты сразу возьми быка за рога! — говорилъ онъ, ероша сдые волосы и блестя глазами.— Стоить это будетъ почти то же самое.
— Теб трудно будетъ!
— Эхъ, двочка! Пока есть силы, надо васъ на ноги поставить…
Она колебалась нкоторое время, не взять ли ей сейчасъ же мсто на телефон или въ управ… и сразу стать помощницей отца, но когда она съ нимъ объ этомъ заговорила, то онъ же возмутился.
— Это что? Сдлать себ изъ жизни темный коридоръ съ однимъ выходомъ? Нтъ, двочка, изъ тебя кое-что выйдетъ, разъ теб судьба дала голосъ, значитъ и надо имъ пользоваться.
Да она и сама горячо врила въ то, что изъ нея ‘кое-что’ выйдетъ, и ршила ухать. Съ тхъ поръ она не вызжала изъ Парижа, на лто узжая за своимъ учителемъ въ Нормандію, къ морю, чтобы не терять времени, и работала усердно, любя свое пніе какъ что то живое… Мечты о будущемъ помогали ей переносить и одиночество, и эту монотонную жизнь въ город, который зовется ‘Ville-Lumire’ и въ самомъ центр развлеченій, наслажденій, роскоши, соблазна — жить въ своей кель, точно даже не подозрвая всего, что ее окружаетъ.
Она мало съ кмъ сходилась изъ окружающихъ, помня завты отца и не желая огорчать старика. Не разъ, несмотря на это, приходилось ей наталкиваться на недвусмысленныя ухаживанія, на отношеніе, обычное къ одинокой и хорошенькой двушк, безцеремонное разсматриваніе, свободные разговоры и т. п. И теперь она съ особеннымъ удовольствіемъ пошла навстрчу слову ‘дружба’, произнесенному Заблоцкимъ и скрпленному письмомъ отца, ей пріятно было, что человкъ, близкій ея отцу и, значитъ, умный и интересный (‘о, папа не сошелся бы съ ничтожествомъ’), немного выведетъ ее изъ той замкнутости, изъ того одиночества, въ которыхъ иногда безсознательно томилась ея молодость. Потому она съ какимъ-то даже легкимъ волненіемъ поджидала Заблоцкаго на другой день.
До сихъ поръ подобнаго развлеченія, какъ поздка обдать куда-нибудь, она себ не могла позволить, одной или съ подругой нельзя было, съ братомъ ея пріятельницы, студентомъ Ротбергомъ, слушавшимъ лекціи въ Сорбонн, за невозможностью слушать ихъ въ Кіев, не могла по той простой причин, что у Ротберга рдко бывало нсколько лишнихъ су на табакъ.
Она была совсмъ готова, когда услышала стукъ въ дверь и онъ вошелъ свжій, стройный въ своемъ свтломъ пальто, съ розовой гвоздикой въ петличк.
Онъ взглянулъ на нее и уже совсмъ подружески сказалъ:
— Да вы настоящая Снгурочка!
Лидія была вся въ бломъ. Блое пикейное платье обычнаго англійскаго фасона, такой же canotier, блый зонтикъ,— все это было куплено за гроши въ большомъ магазин, но все это сидло по-парижски и носило марку неуловимаго изящества, которымъ тамъ полна каждая мелочь, а легкій тюлевый бантъ вмсто галстука — клочекъ облачка — придавалъ всему костюму что-то женственное, кокетливое и нжное, скрадывая его строгую простоту.
И ей было пріятно, что онъ обратилъ вниманіе на ея вншность,— это чисто женское чувство шевельнулось въ ней.
— Куда же мы?
— Вы общали меня слушаться, такъ повинуйтесь! — шутливо отвтилъ онъ, и они весело спустились съ лстницы.
Когда Лидія отдавала ключъ консьержк, та значительно улыбнулась и съ любезной фамильярностью пожелала:
— Bonne promenade, m-lle!
Поглядывая на элегантную коляску, имющую видъ собственной,— Заблоцкій взялъ ее изъ отеля,— на шинахъ, позванивающую тихонько бубенчикомъ ‘для предупрежденія’
Лидія даже растерялась при вид коляски.
— Я думала, мы на омнибус подемъ!
— Нтъ, ужъ извините! — серьезно возразилъ Заблоцкій.— Мн, старику, нужны удобства.
— Ну, положимъ, вы такъ отлично звбираетесь ко мн на шестой этажъ, что могли бы и на имперіалъ со мной подняться! Я очень люблю здить на имперіал, помните, гд это:
‘Люблю въ дыханьи втерка,
На крыш коннаго вагона
На міръ смотрть я свысока’…
Кажется, такъ?.. У насъ, вдь, этого дамамъ не позволяютъ!..
Тмъ временемъ онъ усадилъ ее въ экипажъ, и они похали.
Лидія не могла не признаться однако, что съ мягкихъ подушекъ коляски оказалось пріятне смотрть на уличное движеніе, чмъ съ птичьяго полета,— оно было ближе, замтне,— и она примолкла и съ интересомъ приглядывалась къ тому, что творилось на улицахъ.
Съ неожиданно-рзкимъ стрекотаньемъ обгоняли ихъ автомобили, мчались паровыя каретки, сверкали колеса трисиклей, бисиклей, простыхъ и двойныхъ, тяжко громыхали омнибусы, сдвигаемые съ мста угрюмыми першеронами, съ сидящимъ гд-то подъ небесами угрюмымъ кучеромъ, извозчики въ блыхъ цилиндрахъ, звенли звонки, слышались трубные звуки омнибусовъ, рожки велосипедистовъ, хриплые крики ‘Paris-Sport!’, ‘Petit bleu’, бжали во весь духъ худые camelots… Казалось удивительнымъ, какъ все это не спутается въ одну общую кашу, а время-отъ-времени, повинуясь взмаху волшебной блой палочки полицейскаго, все останавливалось на минуту, что-нибудь или кого-нибудь пропускало и опять принималось за шумный круговоротъ.
Вотъ прозжаетъ огромная бочка, поливающая раскаленный асфальтъ мостовой, вотъ везетъ старая старушонка, коричнская, сморщенная,— старушонка поэмъ Коппэ,— повозочку, нагруженную бдными, прелестными, умирающими цвтами. А вонъ летятъ дв бисиклетки рядомъ: на одной — мужъ, на другой — жена, въ короткихъ панталонахъ и мужской шляпочк, придающей ей видъ задорнаго мальчугана, а къ ея велосипеду привязана дтская колясочка-креслице, тамъ сидитъ улыбающійся бэби и болтаетъ розовыми ножками въ короткихъ носочкахъ, истое дитя Парижа,— въ два года уже ничего не боится.
— Современные monsieur, madame et bb! — пошутилъ Заблоцкій.
— Ужасно! Какъ она не боится!..
На стнахъ бросаются въ глаза раокрашенныя афиши. Витрины цвточныхъ магазиновъ, блещущія всми красками, всей роскошью лта, выставки книжныхъ лавокъ, пестрящія названіями ‘romans passionnels’ ‘L’amour est mon pch’, ‘L’amour sanglant’ ‘Aphrodite’, ‘Nouvelles amoureuses’,— словомъ, любовь, склоняемая во всхъ падежахъ. Переполненныя публикой кафэ, ни одного женскаго лица безъ ярко-накрашенныхъ губъ, безъ подведенныхъ и тревожно-блестящихъ глазъ.
И все это куда-то спшитъ, торопится, поспваетъ, къ чему-то манитъ… все дышитъ жизнью, словно каждый камень мостовой трепещетъ, и эта пульсація передается всему. И во всемъ — жизнь, такая непохожая на жизнь Россіи, боле откровенная, боле открытая улиц, насыщенная запахомъ цвтовъ, украшенная изяществомъ, хотя бы вншнимъ, но доступнымъ боле или мене для всхъ… И эта жизнь кидается въ голову, какъ крпкое вино…
— Это мое любимое мсто! — оторвавшись отъ своихъ мыслей, сказала Лидія Заблоцкому.
Они выхали на площадь Согласія съ ея фонтанами и величественными статуями. Стройный обелискъ высился, задумавшись о своемъ Люксорскомъ двойник, а впереди разстилалась чудесная avenue des Champs Elyses. По обимъ сторонамъ аллеи зелеными шпалерами стояли великолпные каштаны.
— Ахъ, посмотрите! — указала на нихъ Лидія.
Каштаны зацвли во второй разъ страннымъ капризомъ природы, и посреди ихъ густой, темной, уже опаленной полемъ листвы мстами ярко выдлялась нжная свтлая зелень и, какъ свтильники, поднимались крупные бло-розовые цвты.
— Какъ красиво!
— Поздняя любовь! — промолвилъ Заблоцкій. — Вотъ такъ и человкъ иной, разъ думаетъ, что его душа уже отцвла, и вдругъ — новые цвты… Впрочемъ, вамъ объ этомъ думать не приходилось! Вамъ еще долго цвсти… вашъ май еще впереди. — По привычк русскаго человка говорить непремнно о любви, разъ оставшись наедин съ женщиной, онъ спросилъ:— Мн хотлось бы вамъ задать одинъ вопросъ.
— Пожалуйста…
— Разъ навсегда: съ вами можно говорить прямо или надо постоянно вспоминать о правилахъ свтскихъ ’causeries’?
— Разъ навсегда — говорите просто.
— Вы любили?
— Нтъ! — такъ спокойно отвтила она, что онъ не могъ не поврить.
— Странныя вы, современныя двушки.
— Чмъ?
— Какъ вы мало думаете о любви!
— Мало, вы думаете?.. Вроятно, меньше, чмъ наши бабушки, но это такъ понятно… Намъ больше приходится думать о завтрашнемъ дн.
— Да, конечно. Соціальныя условія мняются, жизнь становится сложне… Я цню и уважаю современныхъ двушекъ, но… долженъ сознаться, что все-таки у нихъ какъ-то не хватаетъ… поэтичности, ну, иллюзіи, что ли?..
— Наши иллюзіи намъ достаются уже разбитыми!
— Да нужны ли вамъ он?..
Она улыбнулась, не отвчая, и перевела глаза. Въ розоватомъ отлив солнца туманно обрисовывался изящный силуэтъ тріумфальной арки, сквозь ея пролетъ нжными тонами алло небо и синла полоса Булонскаго лса.
Лихорадка дятельности большихъ улицъ уступала мсто счастливому бездлью, здсь только обгоняли другъ друга дущіе въ лсъ, женщины разваливались на подушкахъ колясокъ съ томными взглядами впередъ, въ синющую даль лса, колеса катились безшумно, въ воздух то носилась мелкая пыль фонтановъ, то ароматъ цвтовъ… Становилось прохладно,— они въхали въ Булонскій лсъ.
Нкоторое время они хали въ зеленомъ сумрак тнистыхъ аллей, наслаждаясь тишиной и свжестью. Наконецъ, пышныя деревья разступились, чтобы показать имъ кусочки неба, упавшаго на землю,— это было озеро, все голубое отъ отражавшагося неба. Улыбающаяся, немного искусственная грація пейзажа была все-таки прелестна, хоть и напоминала декорацію. Посреди озера, какъ большой букетъ, стояли островки, на одномъ изъ нихъ прятался въ цвтахъ швейцарскій домикъ.
— Какая прелесть! — вскрикнула Лидія.
— Вамъ нравится? Очень радъ: мы тутъ-то и будемъ завтракать! — отвтилъ онъ, любуясь ея восхищеніемъ. Ему было пріятно доставить ей удовольствіе, при чемъ онъ вспоминалъ старика, его близорукіе глаза и дрожащій голосъ, когда онъ, вытирая очки, говорилъ:
— Ужъ побалуйте тамъ, коллега, мою двочку… Всеодна вдь… никого у нея…
Они оставили кучера на берегу, а сами спустились къ вод и въ блой лодочк переправились на островъ. Лидія сидла довольная, какъ ребенокъ, и ея большіе глаза съ восторгомъ смотрли кругомъ.
Въ швейцарскомъ домик въ этотъ часъ было немного народа. Какая-то семья расположилась внизу, между клумбами бгали и смялись дв нарядныя двочки, въ бесдк, обвитой каприфоліемъ, завтракала влюбленная парочка.
Заблоцкій распорядился, чтобы имъ дали угловой кабинетъ и накрыли на балкон. Онъ хотлъ подчеркнуть, что хотя желаетъ быть съ нею отдльно, но у всхъ на глазахъ.
Легкія бамбуковыя кресла, столъ, накрытый блоснжной скатертью, на стол янтарная дыня, груда ярко-красной клубники, бутылка tisane въ серебряномъ холодильник и букетъ розъ на длинныхъ стебляхъ — соблазнъ для художника ‘nature morte’, хотя эта натура вовсе не казалась мертвой, наоборотъ — все дышало жизнью и радостью. Garon въ бломъ передник съ лицомъ актера принесъ имъ серебряное блюдо съ omelette aux champignons.
— Отдайте ей честь! На видъ она недурна.
Заказалъ онъ со вкусомъ: за яичницей явились маленькія форельки au beurre noir, за ними крохотныя и розовыя бараньи котлеты на сло спаржи, потомъ дыня,— которую она шутя выпросила позволеніе сть не по-французски — передъ завтракомъ и съ солью, а по-русски — посл. Къ земляник онъ приказалъ подать горшечки crme d’Isigny и предупредилъ ее, что нарочно спросилъ tisane, такъ какъ это легче шампанскаго и замняетъ воду.
Однако отъ этой воды у нея порозовли щеки и заблестли искорки въ глазахъ. Молодой аппетитъ ея приводилъ его въ восторгъ. Она не думала ломаться, и этотъ тонкій завтракъ очень ей нравился посл ея постоянныхъ телячьихъ котлетъ и самодльной яичницы. Она прихлебывала блдно-золотистую жидкость маленькими глотками и смотрла вдаль съ неопредленной улыбкой.
Напротивъ, на томъ берегу, ярко зеленла береговая лужайка, надъ ярко-зелеными деревьями синла яркая эмаль неба, а на фон лужайки красивымъ пятномъ выдлялись дв женскія фигуры въ бломъ: одна стоя, другая сидя.
— Помните панно въ Салон?..
— Да, да! Блыя женщины на зеленыхъ лужайкахъ — не то Мюлле, не то Мене, какъ Французы произносятъ, а попросту говоря — Мюллера, или Менера…
— Мои спутники нашли, что они неестественны: слишкомъ ярка зелень, слишкомъ сине небо, мало тней… А вотъ — здсь совсмъ такъ!..
— Да, попробуйте изобразить природу до мелочей врно, часто захочется сказать: ‘такъ не бываетъ’. Фантазія природы куда богаче человческаго воображенія!..
Они обмнивались незначительными фразами, обращая вниманіе другъ друга то на то, то на другое, а сами невольно все больше и больше смотрли другъ на друга.
Она сняла шляпу. Душистый втерокъ перебиралъ ея волосы и ласкалъ разгорвшіяся щеки. Ей было пріятно и весело, хотлось смяться и болтать,— она такъ давно ни съ кмъ такъ легко не говорила: вдь это былъ другъ, она это чувствовала… И она дала волю своимъ воспоминаніямъ, мечтамъ, надеждамъ и все время инстинктивно сознавала, что онъ любуется ею,— это читалось въ его улыбк, въ его глазахъ.
Лакей, принявшій ихъ сразу, естественно, за влюбленныхъ, теперь посматривалъ съ легкимъ изумленіемъ на строго-корректное поведеніе Заблоцкаго, вмст съ тмъ его сбивало съ толку вниманіе его къ menu, приказаніе подать розы и т. д. ‘a ne mord pas encore!’ — соображалъ онъ, а Заблоцкій слдилъ за его мыслями и не выдержалъ:
— Нашъ garon не знаетъ, за кого ему насъ принять. Они здсь…— онъ вдругъ замялся, вспомнивъ, что нельзя же такъ свободно съ нею говорить, и отвтилъ на ея вопросительный взглядъ, не зная, какъ кончить фразу:— Они здсь не очень довряютъ дружескимъ отношеніямъ.
Она поняла, и вся вспыхнула, а онъ глядлъ на нее и думалъ, что въ сущности предположеніе garon’а не такъ ужъ невроятно, что за отца ея онъ сойти не можетъ… хотя и могъ бы имъ быть.
Окончивъ свой ‘djeuner dinatoire’, они ршили еще прокатиться, имъ обоимъ не хотлось расходиться. Хотя они ничего особеннаго не сказали другъ другу, но этотъ день казался имъ удивительно интересно проведеннымъ. Обоюдное влеченіе сказывалось ясно, и оба безъ словъ чувствовали, что имъ хорошо вмст.
Они возвращались по аллеямъ Булонскаго лса, когда уже начало смеркаться.
Коляска мягко покачивалась, Лидія сидла, слегка откинувшись на эластичныя подушки, и, примолкнувъ, вдыхала, впивала запахъ розъ, лежавшихъ у нея на колняхъ. Новыя впечатлнія, запахъ этихъ розъ, выпитый бокалъ tisane, покачиваніе экипажа,— все это вмст немножко отуманивало умъ, убаюкивало, какъ волшебная сказка… И невольно изъ-подъ полуопущенныхъ рсницъ она смотрла на зеленыя садовыя скамьи, пріютившіяся въ кустахъ по краямъ аллеи.
Сюда часто она съ компаніей своихъ подругъ и худымъ длиннымъ Ротбергомъ шла вечеромъ подышать воздухомъ. Они усаживались на скамью и то болтали о своихъ занятіяхъ, о томъ, о семъ, то замолкали и перебрасывались короткими фразами, прислушиваясь, какъ изъ сгущавшейся мстами и прорзанной яркими звздочками цвтныхъ фонарей листвы,— гд прятались элегантные павильоны раззолоченныхъ кафэ,— долетали истомные, раздражающіе вальсы румынскаго оркестра.
И она смотрла на все вокругъ: на душистые кустарники въ цвту, на акварельные тона вечерняго, зеленоватаго неба, на изящныя викторіи съ раздушенными парижанками, мчавшимися въ погоню за наслажденіями,— смотрла не съ завистью, а скоре съ легкою грустью, какъ на пролетающую мимо нея волнующуюся, улыбающуюся, звучащую такъ близко около нея и недоступную ей жизнь. Правда, у нея была молодость, а, значитъ, были и мечты и надежды, но иногда прокрадывался вопросъ, за который она сама себя упрекала: почему теперь не дано ей пользоваться прелестью жизни,— теперь, когда она молода, когда чувства такъ ярки и остры, когда удовольствіе цнится полне?..
И она медленне обыкновеннаго возвращалась на свой шестой этажъ, съ подавленнымъ вздохомъ оглядываясь назадъ, въ таинственную, широкую аллею, которая и въ темнот не хотла спать и мерцала цвтными звздочками электричества и звенла струнными аккордами, и полна была тихаго смха, замиранія счастливыхъ голосовъ, можетъ быть, заглушенныхъ поцлуевъ…
И вдругъ, словно испугавшись, что ея мечты подслушаютъ, она вскинула глаза и встртила такой откровенно восхищенный взглядъ, что у нея даже сердце забилось.
‘Отчего же не побаловать двочку? Судьба ее не очень балуетъ, а это такое впечатлительное и чуткое существо, что ей прямо пріятно доставить какое-нибудь удовольствіе’,— думалъ Заблоцкій и самъ не замчалъ, какъ онъ втягивается въ это и какъ ему пріятно соображать и придумывать какую-нибудь новую прогулку, новое развлеченіе для Лидіи. Какъ будто его жизнь вдругъ нашла новую, увлекательную цль… О, конечно, не главную,— она давно была сознана и упрочена,— но такую милую.
Обыкновенно теперь къ Лидіи поднималась m-me Пуаро, ставшая необыкновенно услужливой, и объясняла, что mr боялся помшать m-lle и что онъ ожидаетъ ее внизу.
Лидія быстро сбгала свои шесть этажей, весело постукивая каблучками, и, протягивая ему руки, оживленно, какъ ребенокъ, который ждетъ новой игрушки, спрашивала:
— Ну! Куда мы сегодня?..
И они отправлялись.
Парижъ обступалъ ихъ, охватывалъ своимъ разнообразіемъ. Свободные, словно затерянные вдвоемъ въ громадномъ город, они фланировали, какъ два товарища: то на быстромъ, легкомъ пароходик по зеленоватымъ волнамъ красавицы Сены хали, пока не привлекала ихъ взгляда какая-нибудь живописная деревушка, а тамъ въ ‘cabaret rustique’, увитомъ плющемъ и клематитами, заказывали себ goujons frits, а сами убгали пшкомъ въ поля, гд въ золотистой ржи густо разсыпаны красные махровые маки, собирали цвты, удили рыбу, забирались въ болото за водяными лиліями и возвращались веселые, голодные на террасу, откуда открывалась вся Сена и гд ихъ ждалъ деревенскій обдъ. То по желзной дорог узжали въ Версаль, въ тнистомъ, вковомъ парк, охваченные смутной поэзіей прошлаго, замедливъ шаги, бродили по аллеямъ…То они попадали на ярмарки, заходя въ разные балаганы, переходя отъ вагона къ вагону на колесахъ,— подвижнымъ обиталищамъ пестрыхъ и жалкихъ фигляровъ, то бродили подъ готическими сводами собора парижской Богоматери. Иногда онъ бралъ билеты въ театръ, и они упивались Фаустомъ въ ‘Grand Opra’ или смялись надъ ‘куколкой’ въ Gait… И везд ихъ прогулкамъ придавала значительность и прелесть помощь литературы и поэзіи. Заблоцкій читалъ ей стихи Musset и Coppe въ деревенскомъ кабачк, цитировалъ Тэна и Маколея въ Версал, Гюго въ собор и Верлена въ артистическихъ кабачкахъ на Монмартр. Все, что онъ говорилъ, казалось ново и прекрасно Лидіи, а ему доставляло новыя ощущенія ея нескрываемое восхищеніе и вниманіе, поднимало его нервы, длало его сравненія — ярче, его память — свже.
Она отдавалась очарованію новаго и еще неизвданнаго ощущенія: быть рядомъ съ человкомъ, который заботится о ней, балуетъ ее, исполняетъ каждое ея желаніе, даже не высказанное, а отгаданное,— человкомъ, на чью сильную руку она такъ доврчиво опирается. Она узнавала сладость говорить мы, а не я, и та потребность подчиняться боле сильной вол хотя въ мелочахъ, которая такъ часто встрчается въ женщин, у нея теперь вполн удовлетворялась. И каждый проведенный вмст день сближалъ ихъ больше, чмъ сблизили бы мсяцы офиціальнаго знакомства. Дв недли промелькнули, какъ сонъ, а имъ казалось, что не было времени, когда бы оый другъ друга не знали, какъ-то все остальное ушло изъ ихъ сознанія, кром этой радости быть вмст.
Когда они утромъ просыпались, у нихъ первая мысль была однородной:
‘Онъ общалъ быть къ часу!.. Надо попросить m-r Masset пораньше меня отпустить’…
‘Она ждетъ меня къ часу… Не забыть взять билеты на вечеръ. Успю захать на rue des Sts-Pres? А то можно и визитъ по боку’.
И когда они встрчались, ихъ глаза блестли отъ удовольствія, она вся розовла, и они уходили подъ руку, подъ одобрительными взглядами m-me Пуаро.
Какъ-то она выходила вмст со своей товаркой Ротбергъ отъ профессора.
Ротбергъ, даже въ Париж умудрявшаяся быть растрепанной, въ какой-то удивительно синей шляп съ красными маками, спросила ее:
— Иртеньева, съ какимъ это красивымъ господиномъ тебя братъ встртилъ въ коляск?
— Это… другъ моего отца! — отвтила Лидія и прибавила:
— Ты съ ума сошла!
Это относилось къ подозрительному взгляду смющихся черныхъ глазъ, сверкнувшихъ изъ-подъ шляпы съ маками.
— Я ничего не сказала… Нечего такъ краснть.
Он проходили въ это время мимо цвточнаго рынка у Мадлэнъ.
У сраго каменнаго зданія расположился цлый лагерь,— благоуханное, тысячью красокъ одтое войско цвтовъ занимало его.
— Ахъ! — съ завистью воскликнула Ротбергъ,— хоть бы горшочекъ гвоздики купить! Да капиталовъ-то нтъ.
— Зайди ко мн… я теб дамъ гвоздики! — необдуманно предложила Лидія.
— А у тебя откуда?
— У меня много! — уклончиво отвтила она, жаля, что сказала это. Но длать было нечего — поднялись къ ней.
— Да у тебя здсь оранжерея цлая! Откуда это?
— Это… это…
А ея комната дйствительно была вся заставлена цвтами. Это уже были не скромные пучки гвоздики по десять су и не обернутые простой бумагой вазоны, а роскошныя голубыя гортензіи, крупныя кампанулы, розы, лиліи,— онъ выговорилъ себ право подносить ей цвты, замтивъ, съ какимъ жаднымъ восхищеніемъ она смотритъ на выставки флеристовъ. И каждое утро m-me Пуаро съ торжествомъ втаскивала на верхъ его приношенія.
— Такъ это тоже отъ… друга твоего отца? — спросила Ротбергъ.
Она ушла съ составленнымъ мнніемъ, а Лидія осталась съ горящимъ лицомъ. Впервые въ нее заброшена была мысль, что не всякому понятно это слово ‘другъ моего отца’. Но она сама поспшила прогнать эту мысль. Ей было съ нимъ такъ хорошо! Она же въ немъ видла только друга… Изъ-за глупой болтовни какой-то двчонки не разрушать же ей было эти отношенія, ставшія такими до рогими. Кстати, все точно сговорилось, чтобы имъ было хорошо…
Это было прелестное время — іюль мсяцъ.
Не тотъ Парижъ, оживленный, сверкающій, который бываетъ зимою, Парижъ, полный шума, роскошныхъ выздовъ, головокружительныхъ туалетовъ и т. д.
Въ Париж ‘никого’ не было, но это ‘никого’ все-таки его наполняло жизнью, дятельностью и оживленіемъ.
Парижъ только принялъ точно отпечатокъ интимнаго добродушія, весь улыбался, длался такимъ уютнымъ и простымъ… Но зато вечеромъ, когда зажигалось электричество — въ воздух появлялось что-то тревожное, просыпалась ночная, таинственная жизнь, безпокойно начинали мигать и перемняться вывски, иллюминованныя то краснымъ, то зеленымъ, освщались двери, запертыя днемъ… А надъ улицами и днемъ, и вечеромъ стоялъ наркотическій запахъ Парижа, тотъ воздухъ, котораго не найдешь въ другомъ город и котораго не забудешь никогда.
Лидіи казалось, что она только теперь открыла и почувствовала этотъ воздухъ, на который онъ Заблоцкій обратилъ ея вниманіе и который опьянялъ ее, какъ волшебное питье.
Какъ-то разъ онъ увезъ ее въ Armenonville. Сидя на террас у столика, на которомъ горло электричество подъ розовымъ колпачкомъ, они прихлебывали кофе со льдомъ и почти не разговаривали, слушая музыку румынскихъ вальсовъ,— то сладкихъ и тягучихъ, то страстныхъ и порывистыхъ, но всегда раздражающихъ, забирающихся въ мозгъ, въ душу странной отравой.
Лидія расширенными глазами смотрла въ густую темноту сада, гд что-то таинственное пряталось, можетъ быть, то же, что такъ томило и мучило въ звукахъ музыки… Красавецъ-цыганъ, дирижеръ и первая скрипка, весь расшитый золотомъ, по ихъ привычк ‘намчать жертву’, почему-то на этотъ разъ выбралъ Лидію. Потому. должно быть, что среди накрашенныхъ дамъ, утопающихъ въ облакахъ цвтного муслина, шелка и золотого газа, въ громадныхъ шляпахъ съ цлыми цвтниками на крашеныхъ волосахъ, она невольно обращала на себя вниманіе своей неподдльной и нжной красотой, простотой своего благо платья, свжая какъ
‘Цвтокъ душистый
Въ внк искусственныхъ цвтовъ’.
Онъ нагло пожиралъ ее черными, какъ угли, глазами, по ихъ манер не спуская съ нея взгляда, и, покачиваясь, водилъ смычкомъ по скрипк, добывая оттуда ноющіе, истомные звуки, словно только для нея одной.
Мужчины съ сосднихъ столовъ невольно оборачивались по направленію его взгляда и встрчали такую чарующую юность, которая смло могла поспорить съ ихъ искусственно очаровательными дамами.
— Fleur d’Eglantine!..— быстро кинулъ на мотивъ моднаго вальса, проходя мимо ихъ стола, какой-то франтъ. Заблоцкій вспыхнулъ и сдлалъ движеніе подняться, но франтъ уже слъ въ подозванный маленькимъ шассеромъ автомобиль и, шурша колесами по гравію, умчался. А Заблоцкій не могъ не сознаться, что онъ былъ правъ въ своемъ сравненіи: именно блый шиповникъ — душистый и чистый…
Черезъ два стола поднимали бокалы, показывая, что пьютъ ея здоровье. Заблоцкій сидлъ къ нимъ спиной, но видлъ, какъ она вспыхнула, и, обернувшись, увидлъ только смющіеся глаза, краснорчиво любовавшіеся его дамой.
Въ немъ вдругъ заговорило чувство, ему самому непонятное: какая-то ревнивая досада, что она — предметъ общаго вниманія. Онъ властно сказалъ, приподнимаясь съ мста:
— демъ отсюда.
И самъ не узналъ своего голоса: онъ звучалъ глухо и нервно…
— Почему?..
— Мн не нравится, что они на васъ такъ смотрятъ! — вырвалось у него. Потомъ онъ самъ испугался своихъ словъ: что она подумаетъ?
Захотлось прибавить:
— Это не понравилось бы вашему отцу.
Но тутъ же искренность взяла верхъ, и показалась нехорошимъ движеніемъ эта эксплоатація имени отца. Ничего отеческаго не было въ его порыв… Какая-то непонятная, необъяснимая ревность. Онъ уже раскаивался въ этой выходк. Кто знаетъ, какъ она ее приняла? Разсердилась? Все это съ быстротою молніи промелькнуло у него въ голов. Онъ съ волненіемъ поднялъ глаза — и увидалъ передъ Собою взглядъ, сіяющій счастьемъ. Да, онъ не ошибался: счастье свтилось въ удивленномъ, радостномъ взгляд громадныхъ глазъ. Она встала покорно, словно повинуясь приказанію властелина, и, не отрывая отъ него глазъ, сказала:
— Пойдемъ…
Что то непередаваемое пронеслось между ними. Онъ быстро кинулъ золотой garon’у, предложилъ ей руку и увелъ.
Въ томъ, какъ она положила свою тонкую ручку на его, было столько счастливой покорности, что ему страстно захотлось прижать эту ручку къ себ, но онъ молча посадилъ ее въ коляску, и экипажъ покатился по темнымъ аллеямъ, прорзаннымъ бловатыми полосами электричества.
— Au Monmartre! — кинулъ онъ кучеру.
Оба были молчаливы. Что-то новое явилось между ними.
Ему казалось, что на него нахлынула какая-то волна и тянетъ его за собою. Близость этой двушки посл ея взгляда влекла и раздражала его. Посл такого взгляда странно было говорить банальныя вещи.
Его рука встртилась съ ея рукой. Онъ тихо взялъ ея тонкіе пальцы… Онъ самъ себя уврялъ, что это простая, дружеская ласка. Она дрогнула, но не отняла руки. Онъ тихо, потомъ смле погладилъ ея холодвшіе пальцы, потомъ сжалъ ихъ крпче…и опять выпустилъ. Провелъ рукой по лбу.
‘Что это я’! — мелькнуло у него.
— Позволите закурить? — сказалъ онъ вслухъ.
— Пожалуйста! — чуть слышно отвтила она.
Сигара, какъ всегда, привела его чувства въ нкоторое равновсіе. Когда они подъхали къ освщеннымъ дверямъ ‘Cabaret des !!’!!4Zarts’, онъ увидалъ, что она очень блдна.
Ночной Парижъ киплъ и жилъ вокругъ нихъ, пропитанный своимъ прянымъ, наркотическимъ запахомъ, впитывающимся и вкрадывающимся какъ что-то осязаемое и бьющее по нервамъ.
У дверей цвточница въ черномъ плать, молоденькая, но блдная, съ красными, какъ ея цвты, губами, всунула ему цлый снопъ гвоздикъ, и съ этимъ душистымъ ворохомъ на колняхъ и сидла Лидія на деревянномъ табурет, посреди расписанныхъ капризами художниковъ стнъ, утопающихъ въ облакахъ дыма.
И странно было имъ обоимъ здсь.
Вокругъ нихъ все, что жило, все, что не спало, казалось, думало только о любви, если не о любви, то о наслажденіи. Точно дйствительно каждый камень мостовой пульсяровалъ и бился жаждой жизни и впечатлній.
Городъ любви, страшный Парижъ, изгибался вокругъ нихъ тысячью извивовъ, какъ красивый змй, и манилъ, и дышалъ страстью.
Ясно понималось, чувствовалось, что ни одной пары здсь нтъ чуждой другъ другу или не влюбленной,— не живущей всей жизнью чувствъ и ощущеній. И имъ было безсознательно странно чувствовать себя единственной, вроятно, не влюбленной парой, да, потому что ни одинъ отецъ не приведетъ сюда свою дочь, ни одинъ братъ — свою сестру, и только свобода русскихъ въ заграничномъ город позволила ему привезти сюда Лидію.
Какъ иной разъ на мусор вырастаютъ душистые цвты, такъ въ этихъ ‘артистическихъ кабачкахъ’ иногда попадаются яркіе таланты, и сейчасъ одинъ изъ такихъ chansonnier съ чахоточнымъ лицомъ и впалою грудью плъ свой романсъ — о любви, конечно, но о любви чистой, и нжной, и безумной.
И въ чаду сигаръ, въ воздух, насыщенномъ запахомъ шампанскаго, абсента и мускуса, слышались слова нжности, слова такой давнишней и вчно новой сказки…
Лидія слушала, какъ загипнотизированная, ея тонкіе пальцы конвульсявно сжимались на мраморной доск столика, она вся блднла. Когда chansonnier кончилъ, она глубоко вздохнула, словно очнулась отъ сна.
— Какой у васъ артистическій темпераментъ! — сказалъ Заблоцкій, пристально глядя на нее и думая, что въ ней кроется и иной темпераментъ. На васъ такъ музыка дйствуетъ?
— Мн даже стыдно… Я люблю серьезную музыку… И вдругъ это ворвалось… Этотъ пустой романсъ… И такъ меня увлекъ…
А онъ думалъ про себя, что не романсъ увлекъ ее, а что-то иное,— та вчная ‘псня безъ словъ’, торжествующій мотивъ которой сейчасъ ясно слышался и ему.
Они пошли нкоторое время пшкомъ, чтобы освжиться посл духоты кабачка. Они шли по улицамъ Парижа. Чтобы ее не толкнули, онъ прижималъ крпче ея руку къ себ, а она, сама этого не замчая, льнула къ нему ближе, и ихъ шаги невольно замедлялись.
Наконецъ, они сли въ коляску, слдовавшую за ними. Почти свтало. Навстрчу имъ попадались гигантскіе возы съ морковью, цлыя платформы капусты и т. д.,— это везли изъ окрестныхъ деревень горы припасовъ для ‘чрева Парижа’ — les grandes Halles. Какой-то блузникъ, сидвшій на передк телги, нагруженной рпой, причмокнулъ по направленію Лидіи и, не стсняясь, крикнулъ товарищу своимъ задорнымъ голосомъ.