Р. Куллэ
Несколько дней из дневника
Р. Куллэ
Несколько дней из дневника
—————————————
Несколько дней из дневника, Куллэ Роберт Фридрихович, Год: 1929
Время на прочтение: 17 минут(ы)
15 октября 1928 г.
Опять огромный перерыв в записях. А ведь не только разум, а простой интерес должен был бы заставлять записывать мелочи. Их десятки и сотни, и все они интересны, показательны, характерны. Конечно, если сегодня не записал, назавтра уж наверное забыл, ибо заносить в тетрадь все-таки надо только под непосредственным впечатлением. Потом накопится такая груда, что она подавляет память. Короткие записки лучше длинных рассуждений. Факты, факты и факты, а все остальное приложится… Кое-что подработал за это время и осуществил многие улучшения в квартире. Завтра пойду разговаривать с Цвейгом. Это очень интересно. Но общее, то, что составляет атмосферу жизни, — день ото дня становится все хуже. На одиннадцатом году власти большевики довели страну до полного нищенства. Сплошное народное бедствие. Нет товаров, продуктов, дела, миллионы безработных, ничего не производят, ни с чем справляться не в силах. Истекают одним хвастливым словом, благо правде заткнута глотка. Ужасно. Если так пойдет дальше, крах неизбежен. Он, собственно, уже налицо, только не принял форму массового протеста, так все обработаны, что боятся. Вот это страна. Самодержавие — щенок по сравнению!
18 октября 1928 г.
Когда нездоровится, жизнь кажется еще тоскливей. А тоска разлилась по всему лицу земли предсмертная. Как-то чувствуется, что наступает большой крах, если не крушение всей системы готтентотов, то какой-то раскол, поворот. Дальше так нельзя: воровство, бандитизм, изуверство, тупость, деспотическая наглость и нищета, нищета ужасающая, бесхозяйственная. Осень, время сбора плодов и овощей, время обилия, а кругом голод, нищета, неразбериха. Довели ‘хозяева’ до того, что продают из музеев картины. Рембрандт пошел за 4 миллиона. А ценности за границей не покупают: не хотят мороки с краденым. Подарили тут как-то графине Палей на 5 миллионов вывезенных ее вещей и обожглись. Этих голодных эмигрантов там не переудовлетворяешь. Вот трагедия: краденое сбыть некуда. Не на этой ли почве раскол между чистильщиком сапог Сталиным и писарем земской статистики Рыковым? Говорят, сражаются не на живот, а на смерть по великим вопросам. ‘Академик’ Бухарин пока что отставлен от ‘Правды’. В Академию Наук ввели трех кляч и одного осла. Калигула щенок со своим конем перед лицом организованных бандитов. Ох, и дорого будет стоить несчастной России этот идиотский эксперимент жалких и глупых разбойников! Одна драка их между собой вскочит в копеечку. Но когда опричники начинают смертный бой между собой за трон, за теплое место диктатора, то это уже сигнал к окончанию спектакля. Несчастная страна, эта Россия! Вот заканчивается, по-видимому, и этот исторический период эксперимента, alias [иначе говоря — лат.] мирового дискредитирования марксизма: ярче показать бездарность, глупость и несостоятельность этой ‘системы’ просто невозможно. А что дальше? Или — смутное время, междуусобицы, военные, крестьянские бунты, уничтожение интеллигенции, кровь, ужас или резкий поворот в колонию. Поляки охватят Украину — ‘от можа до можа’, — начнут отпадать ‘республики’, начнется период сужения пределов ‘Московии’, сдач концессий, паники, голода … опять же гибели интеллигенции. Еще раз не выжить. Несчастная страна! И во имя чего? Ad majorem [к вящей славе — перев. с лат.] готтентотов? О, с каким удовольствием я удрал бы из этой проклятой обстановки застенка! Как мне надоели эти изолгавшиеся, насквозь прогнившие людишки! Даже наиболее честные, наиболее умные — непереносны. Все окутано мелкой сетью лжи, лицемерия, трусости, двуличия, подлой политики, все гнусят, все прикидываются, крутятся и шепотом лгут, громко льстят, фальшивят в мыслях и подличают в поступках. Довели до вырождения человека.
3 ноября 1928 г.
Удивительно, до какой степени люди привыкли мыслить, жить, а главное, управлять и воздействовать на других в рамках старых-престарых категорий! Поистине, диапазон человеческой психики ограничен. Давно ли возбуждала смех наивная схема, объявленная ‘передовыми людьми’ устарелой, в силу которой вопрос о добре и зле у человека разрешался просто: ангел ведет человека к добру, а дьявол всячески его смущает и толкает на зло. Сам человек — вместилище всякой дряни — пассивен, но по существу все же более склонен ко злу и потому заслуги ангелов так безмерны. Ну, хорошо. Революция там, большевики, отмена бога, ангелов, чертей и прочих небесных агентов, действие перенесено прямо на землю. Пока все кипело, перепутавшись, в грязном котле, никакой этики не было: кто палку взял, тот и капрал. Теперь выяснилось, что палку крепко держат капралы-держиморды, бездарные шкурники. Им, разумеется, нужна ‘этика’, чтоб убеждать свое ‘стадо’ — глупое, послушное и запуганное, но все же страшное и опасное по своей численности и, главное, анархической загадочности: черт его знает, что они могут выкинуть. Вот религия и потребовалась. Вместо опиума — просто махорка, которой засыпают глаза и глотки. А для умиления и душевного спасения выплывает избитая схемка: здравствуйте, старая знакомая! Рабочий и крестьянин сами по себе пассивны и способны вместить всякую дрянь, если их не тюкать и не поддерживать допингом агитки. Все доброе, благое и душеспасительное, как ‘социализм’, который спешно строится из голода и глупости, внушают ‘советские ангелы’ — партийцы и комсомольцы, ведущие его к ‘спасению’ от буржуазного мира, все зло — от кулака, контрреволюционера, вредителя и прочих — настоящих чертей, соблазняющих душу наивного рабочего и крестьянина А потому, как раньше все сваливалось на дьявола — ‘черт попутал!’ — так теперь все валится на кулака и вредителя. Просто и убедительно, ибо не выходит за рамки обычных представлений. А главное, ужасно удобно. Кажется, слепые видят, до чего убого, бездарно, нелепо ‘строится социализм’, до какой степени очевиден обман, имеющий одну цель — продержаться у власти и попитать свою шкуру, — да разве можно в этом признаться? Гораздо удобнее найти ‘вредителя’, свалить все на ‘черта’: ангелы, мол, во как стараются, а черт все портит. Хороший громоотвод этот черт. Да и вся система прекрасна. Меня сегодня долго занимала мысль, как это может быть, что мы все до последнего человека буквально захлебываемся во лжи? Разве не странно, в самом деле, что вся страна думает одно, а за нее небольшая шайка говорит другое, а когда этой шайке нужна санкция масс, с ними обращаются как с немыми: не отвечайте, а только поднимайте руки?! Удивительно! Вот выборы в Академию. Захотели иметь своих в этом учреждении, не довольствуясь уже воздействием через покорных лакеев ‘Ленинбургов’, чести и чинов запросили Бухарины, Покровские, Демьяны Бедные, ну и готово. Извольте молча выбирать и испытывать ‘административный восторг’. Один И. П. Павлов возмутился и сложил с себя звание: не хочу, мол, под давлением санкционировать безобразие диктаторов-невежд. Так Ленинбург ему заметил: ‘Если не мы, то райком выберет’. До чего же подлая психология раба у этого Ленинбурга. И он хочет шкуру спасти, ужасно лестно быть академиком и сидеть рядом с Демьяном Бедным! Кукиш в кармане — это символ жалких людишек этой жалкой эпохи. Ведь и пленум выбора академиков будет проведен путем поднятия рук: кто против? Ну-ка, подними! ‘Страна немых’ — вот наиболее меткое название для всей этой гнуси, которую рок покарал так жестоко и так справедливо. Небось ни в Англии, ни даже в Польше — на что уж ‘государство’! — народ просто не потерпел бы такого издевательства, такой неприкрытой, наглой, утробной политики бандитов. Вот и получился неслыханный, исторически единственный разрыв между народом и небольшой кучкой сатрапов. Все молчат, ибо их сделали немыми, все терпят, ибо скованы паническим ужасом, внушенным системой доносов, натравливаний, выуживаний и ‘гепеусовщины’… Тюрьмы переполнены, стадо стоит в очередях за пшенной крупой, голод, нищета, духовное оскудение, навязанные готовые схемы, данные на все случаи жизни, словом, неслыханное рабство, и горсточка негодяев ‘строит социализм’, устраивает склоки между собой, жиреет, наслаждается всей полнотой жизни, которую каждый живет только один раз, и издевается, опираясь на штык и немоту 120 миллионов. А если бы нашелся храбрец и завопил истошно и судорожно, дерзнул высказать громко то, что все думают и о чем не смеют сказать, если бы такой чудак нашелся и нашел бы способ крикнуть все это так, чтобы все услышали до того, как его расстреляют, то… те же самые гнусные трусы, которые так же думают и чувствуют, подняли бы руки за его осуждение, отреклись бы, с испугу предали бы и подписывали бы протесты против себя. И едва ли двое-трое тихо дома грызли бы ночью подушку, поняв всю безмерность подлости, которую они совершили.
Вот страна, вот толпа, вот система! Будущие люди, если когда-нибудь наступит освобождение от этого ужаснейшего из всех ига, если вообще ‘смена’, оболваненная и выхолощенная духовно, когда-нибудь поднимется до мысли, будущие люди не поверят нам, ибо не на их шкуре вымолачивались эти плевелы, они, может быть, даже оправдают лжецов’ ибо они будут иметь дело с ‘документами’, а наши ‘документы’ пишутся заинтересованными лжецами, они не поймут величайшей из трагедий — трагедии немоты, на которую обречен целый народ, и только одно может определить правильность оценки будущих людей: это блестящее и неизбежное крушение, неминуемый крах, который надвигается, ураганом уничтожает эту подлейшую из систем и грохотом падения всей коммунистической башни прочистит уши и вернет способность речи. Может быть, и заговорят немые. Но тогда в потоках ужаса и крови будут вырезаны все языки, вырваны все губы, целовавшие жопы ‘дорогих вождей’ с умилением, по рабской потребности, из страха и подлости. Вся эта сволочь наворотит такие кучи, что многие задохнутся от смрада, не выдержат зловония и найдут худшую из всех гибелей — гибель в говне смердящих мерзавцев. Что может быть трагичнее, но и комичнее вместе с тем — на заре свободы, захлебнувшейся в говне Сталина?
16 ноября 1928 г.
Самое ужасное и безнадежное — это то, когда не понимают. Сидит горсточка ограниченных и малокультурных варваров и упивается сладостью ‘власти’ над 120 миллионами дикарей, им кажется, что все их грошевые идейки мало-помалу осуществляются, что их детская доктрина самая лучшая, и не замечают, что постепенно дичает и глохнет, вырождается и умирает все кругом. Не замечают, потому что сказать некому: все задавлено, притоптано сапогом и пищать не смей… А подняться до сознания трагики собственного положения никто из них не в силах. Когда кого-нибудь, как Троцкого, ‘осеняло’ такое сознание и он в паническом ужасе начинал вопить, его быстро ‘ликвидировали’… А прочие из-за собственной шкуры и не рискуют помешать дикарю из грузинских пастухов ‘строить социализм’ так, как его понимает это бедное, некультурное и ограниченное сознание. А пока что …невежество и смерть торжествуют. Посмотреть на нашу молодежь. Жуть берет. Живут без идеалов, без стремления, без критической мысли, по готовой шпаргалке, мыслят — если мыслят! — по-казенному, не задумываются, кушают казенные бутерброды и почитают высшим блаженством поцеловать жопу кому-нибудь из ‘дорогих’ вождей и вождишек, от губернского полицмейстера до предисполкома… Последнее — высший восторг. Это какие-то заводные куклы, в которые поставлена раз навсегда напетая пластинка. А есть же чуткие, нервные молодые силы. Те переживают трагедию. Молодости нет, все одержимы собачьей старостью, все уже готовые лакеи и правоверные послушники… а им что? Если мысль бурлит и ищет путей? Где учиться, что читать, чем утолить голод? Несчастная молодежь среди этих сверстников. Убийственная тоска и выхолощенная духовность, штамп и ‘стандарт идеологий’ толкают многих — и не последних по одаренности — на разврат, пьянство, бандитизм, преступления и самоубийство… А они судят их, читают назидания и призывают ‘исправиться’… в клубах, где щупка первое занятие и откуда течет больше всего исков об алиментах. Страшный, жуткий, порочный круг. Где выход? Поколение целое испорчено, изгажено, отравлено. Столько-то десятков миллионов лакеев, оболваненных чучел, послушных разбойников, готовых по первому знаку обербандитов душить и резать, но не во имя идеи, а из рабства, из тупости и личной алчности. Ибо этого-то — страсти к стяжательству — ‘вожди’ не искоренили, а личным примером весьма их укрепили.
16 декабря 1928 г.
Я не предполагал, что далеко не все из того, чем и как мы здесь живем, известно за границей. В оценках все или многое зависит от случайности: в Германии плохи дела, и ее интеллигенции начинает казаться, что, мол, в Совроссии много ‘правильного’, французскому рабочему пришлось туго, и он устремляет взоры на восток. Если бы такой ‘опыт’ социализма произошел во Франции, скажем, с каким восторгом русская интеллигенция, та самая, что эмигрировала, объявила бы себя ‘идейными коммунистами’! Ведь так ‘прогрессивно’ чувствовать себя ‘левейшим’ в мире и… пользуясь всеми удобствами, следить издали за перепитиями и гордо говорить фразы!.. В таком положении, примерно, все ‘вожди’, плюс к тому, что они сами делают это ‘прогрессивное’ дело. Но когда кому-нибудь из них приходится сорваться, попасть в ссылку, встать в ряды обыкновенных людей, над которыми экспериментируют наглецы, тогда… получается книга Троцкого ‘Современное положение России’. Судя по отчетам, это убийственная книга. Как сумел он переправить рукопись? Вероятно, через китайскую границу. Но в книге так много правды, так много разоблачений, подкрепленных несомненным авторитетом имени автора, борца честного и отважного, что у многих за границей только теперь открылись по-настоящему глаза. Царство произвола ГПУ, система худшего из всех видов полицейски-бюрократического управления, варварство, дикость, самодурство всех видов, сортов и проявлений — и над всем мрачная фигура тупого закавказского пастуха, видящего ‘социализм’ там, где голод, нищета и отупление умертвили бессловесную массу… Жуткая картина жуткой страны … Троцкий, конечно, под своим углом зрения видит, доказывает, что между ним и Лениным нет и не было разногласий, и цель его дискредитировать не идею, не строй, а своих врагов. Его система и его планы привели бы, восторжествуй они, к тому же, но он умнее Сталина и видит то, чего не видит грузин со своими клевретами.
Стихия мещанства охватила верхи, нищета и огрубление в низах, а всеобщее отупение повсюду, как результат запрещения мыслить и говорить… Менее эффектна, но более содержательна книга американки Кроммик, прожившей долго в России и очень много, если не все видевшей. Она, например, очень хорошо поняла систему воспитания детей в наших школах и весьма метко определяет ее, как систему воспитания ненависти при ‘коллективном невежестве’. Действительно, невежество апокалиптическое!
Ночь на 1 января 1929 года.
Еще раз ‘с Новым годом’! Не последний ли? В конце концов, раньше годом, или позже, но это совершенно неизбежно. Интереснее, пожалуй, ‘как мне смерть пошлет судьбина’ и где? Не хотел бы здесь. Все-таки, приятнее, ‘созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное’… (К. Бальмонт.) Через год здесь уже наступят ‘настоящий социализм’: карточки на стандартный хлеб, который день ото дня становится все несъедобней, пустые кооперативы, придушенный частник, голод, холод, всякие налоги, отсутствие одежды, обуви и всех товаров вообще… Вот и социализм. Личный ‘социализм’ может наступить несколько раньше. Распоряжением из Смольного Кугель уволен, распоряжение Чагина — меня не печатать. Колесо судьбы опять поворачивается градусов на 60… Опять надо что-то начинать, изобретать и т. д. Чуть наладится работа, не ахти какая, но все же, как — пожалуйте бриться! Новый год начинается во всем по-новому. Это уже шестой после приезда из Ташкента, где прожили тоже лет 6 — 7. Отрезами в 6 — 7 лет измеряется вообще моя жизнь. Хорошо бы начать что-нибудь совсем новое в совсем новом месте, например, в Париже, в Вене, Флоренции, да все равно где, лишь бы не здесь! Я готов даже одобрять издалека ‘опыт построения социализма’, только бы в нем не участвовать, как его жертва. Хотя бы годик-подышать вольным воздухом настоящей жизни! Эта смесь аракчеевской казармы с вонючей тюрьмой готтентотов больше непереносима, непереносима …
18 января 1929 г.
Год обещает, по-видимому, быть из наименее благоприятных. Надо снова что-то придумывать. Скучно это — на склоне лет чувствовать себя в положении толкающегося во все двери юноши. Особливо, если принять во внимание, что и дверей-то почти нет, а те, что имеются, обиты проволокой колючей, обмазаны дрянью вонючей… Крепко подумываю о последнем, вероятно, но решительном и переломном шаге в жизни: надо все поставить на карту и удрать, все равно куда, но в Европу. Бывает так, что даже ‘эмигрантом’ лучше быть, чем здесь сидеть. А какой же я ‘эмигрант’?! Надо так сделать, чтоб не считаться эмигрантом и все-таки найти местечко на вольном воздухе. Здесь же становится просто невыносимо. Ни жизни, ни работы, ни мысли, ни права, ни возможности, ни воздуха. Огромный стальной колпак накрыл и придавил. Когда выдышется весь воздух — каюк, а его уже почти не осталось. Не столько страшит даже перспектива голода, а дело доходит до голода, если Калинин советует вместо хлеба жрать огурцы, а хлеб вывозить за границу, сколько духовный маразм. По мере усиления всеобщего оскудения, они напористей и наглее наступают на ‘культурном фронте’. Я понимаю их: нужно все привести к одному уровню — бескультурью.
13 февраля 1929 г.
Петля начинает затягивать горло. Дела день ото дня все хуже: за квартиру должен, кругом должен, доходов не предвидится и крах очевиден. Выход — уезжать. Поездка в Москву едва ли спасет: гальванизация трупа. Когда кругом все смердит от разложения, трудно ожидать других результатов в личном аспекте. Можно получить отсрочку, но гибель неизбежна под развалинами всей машины. Но можно сдохнуть и до того, как все ценное рухнет, подняв клубы пыли. Надо удивляться, какую все-таки силу может иметь горстка мерзавцев. Придется принять самые энергичные меры — потребовать, чтобы отпустили. Я, мол, вам не нужен, вы мне не нужны, а требовать моей голодной смерти вы не имеете никакого права, все-таки у меня кое-какие заслуги есть, если неважна просто культурная единица высокой марки в вашем деле. Вероятно, этот год будет решительным в жизни. Надо довести до какого-нибудь перелома. Ясно одно, что дальше так нельзя. Катастрофично.
2 марта 1929 г.
Сначала поползли слухи, потом уж появилось официальное сообщение о том, что Троцкий высылается за пределы… Разговоров эта новость вызвала массу, но все разговоры вздорные по-моему. Если бы наши сатрапы боялись Троцкого больше за границей, чем здесь, они нашли бы способы его и удержать, сделай он даже попытку ‘улететь’, как рассказывают кумушки. Очевидно, что здесь он страшнее, как лидер, как центр, вокруг которого может сгруппироваться вся огромная армия недовольных, растущая с каждым днем. Да как и не расти ей? ‘Чистка’. Хоть и поставлена она обычно — талмудически: мы сами, мол, просим, чтоб нас повыкидывали за борт на голодную смерть, но в результате создается громадная толпа озлобленных и голодных, — а многие уже успели не только насладиться властью, но и научиться всем методам обмана и введения в заблуждение. Не воспользуются ли они этим для цели движения против порядка? Бедный смазчик, только-только кое-чему научился и стал помогать кухарке управлять огромной страной, как изволь выметаться и уступать место новым смазчикам, подросшим и диким! Не на носу ли драка между двумя поколениями смазчиков? Что же касается Троцкого, то его положение за границей будет не из легких. Не говоря о том, что в любой момент какой-нибудь ‘озверелый белогвардеец’ — настоящий или подставной — его может притюкнуть, что ему там делать? На объединение с эмигрантами-монархистами он не пойдет, как не пойдут и они к нему, вождем армии он не сделается за неимением таковой, сидеть и точить слова с меньшевиками скучно, да и зачем? Подрывать престиж Сталина и его группы? Незачем, ибо ни престижа нет, ни надобности: они сами себя так зарекомендовали, что вошли в поговорку,- как тупейшие, бездарнейшие и озлобленнейшие тираны. Что же делать? Пришла, Лев Давидович, и вам пора заговорить, как у Теффи эмигранту: ке фер-то, фер-то, ке? Остается жить на ренту, из милости или как иначе ‘знатным революционером’ при дворе Кемаль-паши. Грустно это! Но это еще лучший исход. Посмотрим, что будет с другими сатрапами. Думаю, что ждать уже не столько, сколько ждали. Голод, он доест. Ни одна деспотия не может вечно держаться на штыках, на густой сети обмана, на охранке, на принципе ‘хватай и глотку затыкай!’ … Конечно, система порабощения образцовая. Все способы хороши, лишь бы задушить. Если бы у них оклады ломились от продуктов, все равно им нужно держать население на пайке: это один из важнейших методов держать рабов на короткой узде. Ведь находят же они ‘экспортные’ товары, вывозят то, чего лишено население страны, продают втрое дешевле, чем местному потребителю, который оплачивает, в сущности, все пошлины и таможенные сборы. За что? За честь быть рабом? Велика честь, в самом деле! Воистину, все это какой-то глухой ‘сталинский тупик’! Непереносимо стало жить. Просто не знаю, что и делать. Вот оно, когда вопрос начинает получать трагическую окраску! Хорошо тем дипломатам или путешественникам, которые живут здесь и смотрят, они развлекаются, ибо в самом деле ‘весело’ наблюдать, как в предсмертных судорогах корчатся сто с лишним миллионов. Но зависеть от советских правителей, получать с них на хлеб — это горше всего Хуже всего, конечно, то, что когда эта гнилая штука начнет валиться, она многих может придавить. Боюсь, что и мы очутимся под развалинами. А быть засыпанным упавшей башней из говна — благодарю покорно!
14 апреля 1929 г.
Опять перерыв в записях. Уезжал в Москву. Не могу сказать, чтобы поездка была удачной в смысле торговли. Продал мало, оставил большую часть до ответа по почте, которого все-то нет, но заказов набрал много. Пока довольно удачно сложилось с Литературной энциклопедией. Хотя неизвестно, ибо только что попросил денег, а как до денег дойдет, советские любезности кончаются. Посмотрим. Пишу усиленно и посылаю. Если там не забыли, о чем договорились, то жатва должна быть. В Москве боролся с соблазном сходить к Эрбетту и взять национальный паспорт. Но не пошел. Не пошел потому, что теперь для меня ясна обреченность существующего строя. Он должен крахнуть. Предстоит, может быть, самая кровавая полоса событий, когда бить и резать, жечь и уничтожать будут все. Начнут с погрома, доберутся до коммунистов, закончат интеллигенцией. Городу грозит деревня, выславшая на разведки тысячи голодных, шляющихся по лестницам и стучащихся в квартиры. Голод ужасный, но об этом молчат: не прежнее время, когда можно было говорить и организовывать общественную помощь. ‘Наш голод’ — благо, царский — зло. И тут готтентотская мораль. Так вот, перед лицом конца, расплаты и разгрома я не имею сил бежать. И моей вины доля есть во всем, что творилось и творится, и я не чувствую за собой права уклоняться от расправы. Это была бы подлость. Я терпеть не могу насильников, и никакие лозунги не оправдывают в моих глазах той глупой и бессмысленной ‘диктатуры’, которой горсточка сволочи задушила всю жизнь страны. Но я не меньше не люблю блудливых трусов, прячущихся в минуту опасности в норку. Многие из негодяев попытаются убежать от расплаты, многие отряхнутся и перекрестятся. Но я не могу сейчас бежать. Надо было раньше, или потом, если уцелею. Однако угроза гибели стоит перед глазами. Все рушится. Бездарная, глупая и гнусная система поползла по всем швам. Люди растерялись, потеряли головы. Может быть, пооткусывали их друг у друга, как пауки в банке. Раскол на ‘верхах’ несомненный. Тупой чистильщик сапог, как нарочно, все ведет к бездне. Это пусть. И хорошо. Разжигают страсти, натравливают друг на друга. Доносы, шпионаж, поощрение’ одних, преследование других. Словом — типичная картина панической растерянности, диких судорог изжившего себя, запутавшегося в мелочах, агонизирующего режима. Может быть, счастье, что во главе стоят дураки?.. Авось легче пройдет агония.
19 мая 1929 г.
Умер И. Н. Потапенко. Старику было 73 года, но он бодрился, хотел ехать к Воронову омолаживаться, чтобы прожить до 120 лет. И свернулся быстро от рака в желудке чего и не подозревал, и умер, не зная от чего. Похоронили на Волковском кладбище рядом с Лесковым. А что, если ‘Бобок’ — гениальное прозрение Достоевского? Многое сможет Потапенко рассказать Лескову. Мои личные дела из рук вон отвратительны. Скоро грозит ликвидация. Денег нет, доходов нет, долгов — выше ушей. Надо мужественно встретить и эту полосу. Но какая сволочь везде! В Москве кретин и подлец Васильковский заказал статью, я исполнил. Целый месяц мурыжили и сегодня прислали рукопись назад без объяснений. Хамство и мерзость. Но самое подлое то, что тут орудует кто-то. Может быть, Полонский, которому я имел неосторожность сказать, что Вас. кретин. Передал — и месть. Однако какова система! Сидит идиот, заставляет работать, издевается. С кого взыскивать? Тем более, что статья написана так, как никто не написал бы просто по отсутствию эрудиции. Что понимает какой-то ‘чекист от станка’ в западно-европейской литературе? Ну пусть! Пусть они захватили право решать и вершить, откуда такое хамское презрение к личности, такое генеральство, такие замашки барства у полуграмотной сволочи?! Они отравлены безответственностью, насилием, системой издевательств и безнаказанностью творимой подлости. И в этом участвуют разные Фриче. Жаркий репортер в прошлом, Полонский теперь ‘видный критик’, фигура генеральского веса, цедящая слова и едва удостаивающая разговора. Какое хамство! Какое жалкое зрелище! Они все там между собой перегрызлись и перестали понимать, кто о чем. Все же не забывают греть руки и тащить, что можно. Картина омерзительная, но и занимательная. Распад и конец просто густой вонью висят в воздухе. На какой-то инерции все продолжает держаться, учреждения работают, люди ходят, но в сознании нет еще, что этот бедлам внутренне уже кончился, изомлел и пуст… Когда осознают, начнется паника и междоусобица. Голод сделает свое дело. Пусть они берегут города типа Москвы и Питера от полного истощения, это не надолго. Настроение ‘пролетариата’ убийственно реакционно. Воют и беснуются самые неистовые, кучка наемных опричников, они и делают ‘общественное мнение’. В этом они достигли неподражаемой виртуозности. Фальсифицируют артистически: прикажут так-то мыслить и говорить в течение недели, приказ идет по ‘ячейкам’, эти кричат ‘рады стараться’ и готово — никого не опрашивая, заявляют: у нас все так думают. Легко управлять при такой системе толпой трусов и дикарей. Молчат из трусости одни, другие из подлости угодничают и это подличание гнуснее трусости, третьи от полной тупости и дикости ревут в восторге и даже не допускают возможности критики … Весело так править. Но долго ли можно оболванивать голодных 120 миллионов?..
26 июля 1929 г.
Стоим перед большой неизвестностью. Чуть-чуть не объявили Китаю войну за то, что там поступили по методу англичан: заагитировавшихся комов турнули в задницу и забрали китайско-восточную дорогу. Момент весьма острый. С одной стороны, воевать нельзя — опасно, ибо посыпется внутри, но с другой стороны — разогреть ‘патриотизм’, разжечь страсти и отвести глаза обществу от внутреннего гниения — это ли не ловкий маневр. Тем более Китай… желторожие и т. д. Шапками закидаем!.. Однако может получиться авантюра в стиле японской войны. Вряд ли поможет пропаганда в тылу. Теперь вообще, кажется, упущены сроки и возможности ‘разлагать армии словом’, не 19 год. Дело осложняется ‘пактом Келлога’. Обе стороны подписали пакт, ни одна не хочет начинать. Может быть, выручат положение ‘белогвардейские банды’… Те начнут, наглости хватит, и сыграют на руку нашим, они ведь только и ждут такой комбинации, чтоб сказать: видите, мы вынуждены защищаться. Ради такой ситуации всякая провокация хороша. Главное, создать такую путаницу, чтоб занять благородную позу. В этом вопросе, как и во всем — ловкое лицемерие и талмудический метод: под шумок доведут до выпада, а потом ссылаются на ‘наглость’, мы, мол, обижены, на нас напали, эй, пролетарии, смотрите, в ваше ‘отечество’ вторгается враг, мешает строить ‘социализм’… Ох, этот ‘социализм’! Вроденовой мебели для Сталина.
24 сентября 1929 г.
Процесс гниения принимает грандиозные размеры: гниет все от верху до низу, люди мечутся в полном одичании. Впечатление такое, будто где-то сидит сумасшедшая обезьяна и размахивает волосатыми руками, а сто шестьдесят миллионов пляшут смертный танец под ритм этих взмахов… Подозрительность перешла все границы, донос стал государственным методом. Всеобщий паралич привел к полному отупению. Люди потеряли элементарное мужество — говорить и поступать по велениям своей натуры: все с рабской готовностью бросаются выполнять малейшие намеки на волю сумасшедшей обезьяны. Осудили ‘единогласно’, рабски покорно Пильняка за написанную им повесть и тоже трусливую попытку сказать ‘правду’ со своей колокольни. Конечно, Пильняк говорил невинные вещи, то, что все знают, о чем толкуют в трамваях и шепотом в учреждениях. Но камарилья сумасшедшей обезьяны ‘возмутилась’, объявила ‘клеветой’ банальные факты, и все с особым, садистическим остервенением бросились раздувать ‘дело Пильняка’, и никому в голову не пришло, что позор-то, в сущности, в том, что тысячи людей, чему-то учившихся, о чем-то думавших, составляющих ‘интеллигенцию’, ведут себя гнусно и рабски угодливо, осуждают по чьему-то приказу, секут сами себя и считают все это ‘нормальным’, ‘общественным’ делом. Ведь надо же дойти до такого отупения! Отсутствие гражданской смелости характеризует рабью психологию. В этом-то вот и дело. Если нет смелости, расцветает наглость. Ее сколько угодно. Под прикрытием правоверной, угодливой лояльности совершаются наглейшие проявления рвачества, люди помешались на жалком устройстве бедного благополучия среди всеобщего развала и голода. Молодежь до жути отупела от взятых в башку догматов, не имеет никаких интересов, погрязает в разврате. Взрослые норовят обмануть, украсть, — урвать, стащить в дом и запрятать подальше кусок сахару. Нужда, голод, бедствия неизбежной нищеты — лучшая атмосфера для выращивания психологии рабов. Оригинальный ‘социализм’ строится в условиях такого гниющего быта! За официальными, непременно ‘бодрыми’ словами, трескуче оглушающими бедные обезумевшие головы обывателей, скрывается полный маразм измученной, изнасилованной и оплеванной мысли. Трафареты и готовые клише довели всех до отупения. Никто не в силах сделать простых выводов из простых фактов. Ведь надо же было довести людей до такого вырождения! Товаров нет, продуктов нет, голод и дороговизна, а за границу вывозят все до мелочей: масло, яйца, рыбу, даже фруктовые воды и продают по такой дешевке, какая и не снилась. Какой-то знакомый получил письмо из Чехии. Пишут: ‘У вас, должно быть, необычайно дешевая жизнь, ваши куры продаются у нас по 35 коп. за штуку. Сколько же они стоят на месте — пятачок?’ Попал, что называется, пальцем в небо! Не пятачок, а полтора рубля, ибо мы оплачиваем все пошлины, все таможенные сборы, все тарифы, весь брак и все безумства сумасшедшей обезьяны. Если иностранные приемщики забракуют партию товаров, готовых к отправке, ее бросают на внутренний рынок, и за брак, за дрянь мы платим вдесятеро и благодарим за то, что буржуи отказались жрать наш товар. В этом освещении особенно пикантной является роль ‘социализма’ строящего ‘пролетариата’: он поставляет с готовностью лакеев продукты на рынок ‘буржуазиата’, лучшее, что имеет, отдает для питания ‘врагов’ ‘победоносного класса’, сам голодает, питается забракованными отбросами, оплачивает вдесятеро дешевку буржуев и… ‘строит социализм’ по безумному бреду сумасшедшей обезьяны! И все это находят ‘нормальным’, никто не протестует, не смеет заикнуться словом негодования. А камарилья жрет и властвует. ‘Гнойники’ открываются при малейшей попытке приподнять на сантиметр густую завесу, какой прикрыта ‘деятельность’ ‘дорогих вождей’. Чуть-чуть притронулись ‘самокритикой’ к ‘верхам’ Ленинграда и смрад гниения ударил в нос. Все воры, все насильники, шкурятники, рвачи, все ублажали утробы, пристраивали своих, снимали пенки себе в рот, словом, открылась картина ужасающего разложения, какого не знали восточные деспоты в древние времена. И всего только на сантиметр приподняли ‘завесу тайны’. Приподняли и испугались. И было от чего. Что если бы обнажить всю картину? А что происходит на ‘самых верхних верхах’? Какой махровый гнойничок в древнем Кремле? Ведь дорвались, дорвались стервятники до возможности безнаказанно и безответственно жрать, грабить и насиловать. Мудрено ли, что ‘самокритике’, этому жалчайшему ублюдку ‘общественного мнения с разрешения начальства’ заткнули глотку?! И в этой атмосфере всеобщего гниения, воровства, деспотического варварства и всеобщего отупения хотят строить ‘социализм’! Вряд ли есть лучший способ навсегда и окончательно убить, дискредитировать, оплевать и уничтожить самую идею социализма. Этот ‘эксперимент’ не должен бесследно пройти для человечества. Социологически марксизм убит навсегда. Как метод, он еще поживет в среде ‘беднейших’ кругов исследователей, как утопия государственной системы, он кончен. И похоронен в России. 160 миллионов только несколько затянули церемонию его похорон!
Куллэ Р. Ф. Несколько дней из дневника // Уроки гнева и любви : Сб. воспоминаний о годах репрессий (20-е — 80-е гг.) / сост. и ред. Т. В. Тигонен. — Л., 1991. — Вып. 2. — С. 12-28.