Несчастный Никанор, или Приключение из жизни российского дворянина Н, Назарьев Александр Петрович, Год: 1789 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 76 минут(ы)

Александр Петрович Назарьев.

(1725 — 1791 гг.).

Несчастный Никанор, или Приключение из жизни российского дворянина Н.

Часть 1.

Никанор, лишившись своего благополучия, жил года с четыре в отдаленном от столицы городе, в доме некоторого добродетельного человека, который содержал его из одного только человеколюбия.

Искание ж Никанорово во всех того города жителях и дворянах составило ему в том месте весьма спокойную жизнь, так что нередко он выговаривал: ‘Теперь-то я нахожу себя благополучным, когда далече от благополучия моего я сам отдалился, теперь считаю я себя богатым, когда всего моего имения я без остатку лишился, теперь я признаю себя счастливым, когда все мои злоключения и печали удары свои на мне уже совершили, теперь могу назвать остатки дней моих, препровождаемые в здешнем городе, златым я веком, когда ни о чем уж больше попечения не имею, теперь ничто меня не беспокоит и ничто не трогает’.

Никанор тихим своим со всеми людьми обхождением так любим во всех знатных домах того города сделался, что всякой дом и во всякое время открыт был ему как собственно живущему в своем доме.

Благородные женщины и девицы того города так его принимали, как будто бы своего ближнего, но притом недостаточного родственника, и всякая старалась чем-нибудь по бедности его наградить, и столько много они его любили, что всегда желали иметь его при себе в своей компании.

Никанор все силы свои употреблял служить им со всяким усердием и почитанием. Он оказывал им следующие услуги: играл с ними в маленькую игру для препровождения времени — в кадриль и в ломбер (виды карточной игры. При игре в ломбер двое играют против третьего. Эта игра возникла в XIV в. в Испании, в России была особенно популярна при Екатерине II. Слово ‘кадриль’ зафиксировано в двух значениях: 1) танец, состоящий из четырех номеров или пьес, исполнялся четырьмя парами, 2) отряд всадников, делившихся на 4 группы, участвовавших в карусели или турнире. Очевидно, здесь: кадриль — игра, в которой участвуют 4 человека), между тем употреблял всякие пристойные шутки, пел и сочинял песни, также сочинял оды и всякие увеселительные стишки, смотрел им на руки, будто бы учен он был хиромантии, и в издевках обнадеживал (то есть говорил с шутками, остротами) каждую из них особливым благополучием, сказывал им сказки и истории, на святках производил с ними всякие игры и гадания, в маскарадах одевался в женское платье, словом сказать, все то делал, что в угодность им служило.

Некогда ж случилось ему сказывать ввечеру сказки одной знатной в том городе госпоже. Она была старушка доброго нраву и весьма Никанора любила, притом же была ко всяким вещам любопытна, просила она Никанора, чтоб по окончании начатой им сказки рассказал он ей о себе историю, по каким обстоятельствам дошел он до такой бедности и какие во всю жизнь его с начала приключились причины (причина здесь — то, что случилось, причинилось).

Никанор, чувствуя много к себе от той старушки милости, не мог от того отговориться, принужден был ей начать рассказывать свою историю следующим образом, именовав ту знатную старушку княгиней.

‘Ваше сиятельство, милостивая государыня! Продолжаемые вашего сиятельства ко мне высокие милости, которые я по смерть свою забыть не должен, принудили меня открыть вашему сиятельству все мои несчастливые и счастливые приключении, которых я никому еще обстоятельно по сие время не объявлял, но только простительно ль мне будет то, что в молодых моих летах чинил я от невоздержания и резвости моей какие пороки, и если не буду я их утаивать в настоящей моей истории, приключившейся во весь мой протекающий век, то не могу ль я чрез то ваше сиятельство обеспокоить, когда все те мои молодые шалости объяснять я стану’?

Старушка та, живучи смолоду в светской жизни, нередко и сама страстями заражена бывала, приказала ему все изъяснять свои приключении, и худые и добрые, без изъятия, он по повелению ее начал ей рассказывать следующее.

Никанор начал сказывать свою историю.

Вечер 1-ый.

‘Я в самых цветущих моих летах командирован был из Санкт-Петербурга в Цесарию (Австрию), к назначенной в то время кампании (заключительный эпизод австро-прусской наследственной войны (Войны за австрийское наследство) 1740—1748-х гг. Летом 1747 г. Россия открыто встала на сторону Австрии, русский вспомогательный корпус двинулся в Германию, в результате чего 18 октября 1748 г. война завершилась Аахенским миром), и, приехав в город Ригу, находился под командою господина генерал-фельдцейхмейстера (генерал-фельдцейхмейстер — в русской армии главный начальник артиллерии) князя Репнина (князь Репнин Василий Аникитич (1696—1748) — генерал-фельдцейхмейстер и генерал-адъютант, шеф Сухопутного шляхетного кадетского корпуса. В 1747 г. с инспекционной целью объехал все крепости на западной границе страны, в 1748 г. назначен императрицей Елизаветой командиром вспомогательного корпуса, отправленного в Германию), где ожидали все полки повелительного о походе указа. Служил я тогда кондуктором в Инженерном корпусе (кондуктор — помощник инженер-офицера в инженерной команде, звание кондуктора присваивалось лицам, успешно окончившим Инженерную школу (после 1732 г. — Сухопутный кадетский корпус)) и стоял на квартире в форштате (иначе форштадт, фурштадт — поселение, находящееся вне города, предместье) вместе с моими товарищами. В одно время случилось мне с товарищем моим по городу прохаживаться, шли мы с ним по улице мимо одного изрядно построенного каменного дому и увидели в том доме сидящую в окне прекрасную девушку, которая в то время чрезмерно плакала. Я, остановившись против того окна, рассматривал ее прилежно, но оная девушка так горестно заливалась слезами, что, ослепившись оными, не могла взглянуть на меня ни разу. Товарищ мой был в таких обращениях весьма стыдлив, постояв недолго, пошел от меня вперед, а как он уже от меня далеко отошел, тогда рассудилось к нему вскричать: ‘Александр!’ (так было имя моего товарища), потом скоро в другой раз громче я вскричал: ‘Бриммер!’ (так слыл он по фамилии), и как увидел я, что по голосу моему как товарищ мой, так и та печальная девушка оба на меня вдруг взглянули, я в тот же самой час, сняв с себя шляпу, махнул своему товарищу, а как скоро я лишь приподнял свою шляпу, так скоро мне та девушка с учтивостью поклонилась, напротив чего я в тот же час отвечал ей моим поклоном, и как товарищ мой ко мне обратно подошел и остановился, тогда звал я его будто бы за нуждою идти в другую сторону, и, вынув записную из кармана книжку и разогнув оную перед ним, сказал ему громко: ‘Ты, Александр, о таком деле еще не слыхивал’. Потом тихонько ему молвил: ‘Смотри, на нас красавица глядит’. Он тотчас догадался, взял из рук моих записную книжку и, будто бы удивляясь какой-нибудь написанной в ней важности, приподнял ее повыше, чтоб чрез то способнее нам было обращать глаза свои на прекрасной образ сего земного ангела, девушка ж та весьма прилежно на нас смотрела, потом вдруг, залившись слезами, сошла с окна прочь. Мы, отойдя от того места, почувствовали оба в себе чрезвычайное об ней сожаление, и как вышли мы из той улицы в другую, тогда спросил я у Александра, какова та красотка. Александр мне ответствовал, что хотя б она была низкого и самого бедного человека дочь, то он бы ее за себя взять не отрекся. ‘Это справедливо, — сказал я на то, — и я ей ту похвалу могу приписать, однако если б она была и еще прекраснее, которой лучше уже не думаю, чтоб и натура произвести могла, но однако ж красотою б я ее так поражен не был, как теперь тронули (в данном примере подобное выделение может отражать непривычность словосочетания для автора и читателя, своего рода чужое новое слово. В литературе сентиментализма превратится в знаковое клише) сердце мое текущие из глаз ее ручьями слезы, которые так мне стали чувствительны, что я бы сей час ей объявить в состоянии, если б только знал я, что то ей будет надобно, чтоб я рисковал моею жизнью, с тем что или умру за нее, или отру чрез то горестные от глаз ее слезы’. Потом, прошедши несколько шагов, сказал мне Александр: ‘Пойдем, братец Никанор, мы прямо в дом к этой девушке, спросим ее самолично, о чем она так плачет’.

— ‘С каким же резоном войдем мы к ней в дом?’ — отвечал я.

— ‘Как, разве ты не знаешь здешних поведений (то есть здешних традиций, правил, образа жизни)? — сказал Александр.

— Ведь здесь во всякой дом и всякому человеку вход не возбранен с тем только единственно, чтоб прийти купить какого-нибудь вина, потому что здесь в городе почти во всяком доме продажа винам, и так мы с тем резоном и войдем, спросим бутылку какого ни есть вина’. — ‘Очень хорошо, — сказал я, — я весьма на то согласен, да и деньги со мной есть’. Итак, воротились мы назад и пришли того дому в сени, где увидели латышку (нация есть в Риге, называемая латышами), которая несет чайник с водою, она тотчас нас спросила: ‘Что вам надобно, господа?’ Мы на то сказали ей, что мы требуем бутылку мускатели. ‘Здесь никаких напитков продажных не имеется’, — отвечала нам латышка, а сама весьма скоро побежала в покои. Мы, не зная подлинно, чей тот дом, не захотели прямо идти к хозяину, также подумали, что не сделаем ли мы чрез то какого-либо пуще огорчения той печальной девушке, вздумали лучше идти в свою квартиру и спросить обстоятельнее о том доме у хозяина своего. Итак, пошли мы домой прямо, и, пришедши, увидел я своего хозяина, и сказал ему: ‘Яков! (Таково имя нашего хозяина.) Сделай нам такую дружбу, пойдем с нами на часок, мы тебе укажем один незнакомой нам дом, и ты расскажи нам, кто в нем живет’.

Хозяин наш, будучи ласкою нашею к нам много обязан, недолго мешкал, тот же час, одевшись, пошел вместе с нами. Как пришли мы к тому дому, тогда сказал я хозяину своему:

‘Вот тот дом, Яков, скажи нам, кто в нем живет?’

— ‘Тут живет черт’, — ответствовал Яков.

— ‘Эх, пожалуй, Яков, не шути, — сказал я, — а скажи нам, кто тут живет’.

— ‘Да скажите ж вы мне, — спросил Яков, — на что вам хочется то знать?’

— ‘Вот для какой причины мы тебя, Яков, спрашиваем, — сказал я ему, — в этом доме видели мы одну прекрасную девицу, так об ней нам хочется знать’.

— ‘Я вам сказываю, что в этом доме живет сатана, — говорит Яков, — а что прекрасною девицею вы именуете, то это ангел, взят им в полон, как по пословице говорят: овладели-де черти святым местом’.

— ‘Эх, Яков, — сказал я, — ты все околесную несешь, пожалуй, не шути и не мучь меня этим больше, скажи мне обстоятельнее и поскорее об этом ангеле, уж он и так сердце мне расшиб’.

— ‘Сердце твое расшиб! — повторил речь Яков, — а коли сердце расшиб, так это Купидон (в древнеримской мифологии бог любви (то же, что Амур или греч. Эрот), в искусстве изображался в виде шаловливого мальчика со стрелой)’.

— ‘Ну, если не перестанешь, Яков, шутить, — сказал я, — так я больше спрашивать не стану’.

— ‘Ну, не сердись же, — сказал Яков, — теперь, право, скажу тебе сущую правду: тут живет черт, это с делом сходно, — продолжает речь Яков, — живет тут купец Гр., которого прозвали все наши купцы ‘чертом’. Он из первых богачей в городе и так сребролюбив, как Иуда, а ненавистен, как Сатана, а какая у него живет красавица, я, право, и сам в первой раз только от вас про нее слышу, у него никого в доме нет, я давеча шуточною речью говорил вам, а в самом деле никакой у него девицы не живет, кроме жены его старухи, да бабы латышки с мужем, которые у них в работе, ведь разве вы эту работницу его латышку видели? Она очень недурна лицом, и многие называют ее красавицей’.

— ‘Нет, голубчик Яков, — сказал я, — это не работница, а какая-нибудь повелительница, образ ее доказывает в ней благородную природу. Это правда, что ту латышку, о которой ты нам говоришь, мы и ее видели, спору нет о том, что и она лицом очень недурна, да только далече от этой отменна, так, как свинец от золота’.

— ‘Не знаю ж я, — сказал Яков, — что б это была за красавица, однако я для вас завтрашний день проведаю подлинно, чья такая эта девица, я бы и теперь об ней проведал от Егана (разг. Иоганна) (имя работнику купца того), да только очень поздно, не равно как покажется хозяин его, а этот его хозяин, как я вам об нем сказывал, такой бешеной человек, если он осердится, то без вины обоих нас и с Еганом прибьет, да и суда на него не найдешь’. —

‘Что ж он такой за черт?’ — спросил я.

— ‘Я вам правду говорил, что он черт, — сказал Яков, — он такой человек, что какой ни сделает дебош, за все деньгами отсыпается’.

— ‘Деньгами отсыпается, — спросил Александр, — да не тот ли богатый купец, который с поручиком де К. дело имеет?’

— ‘Ну, тот, тот самый, — сказал Яков, — и этот господин поручик де К. по тому делу уехал во Францию. Я не знаю подлинно, какое у него дело, а только о том знаю точно, что тот самый купец, у которого с поручиком де К. дело’.

— ‘Как, поручик де К. уехал во Францию?’ — спросил Александр.

— ‘Так, — ответствовал Яков, — дня с четыре тому назад, как он взял абшид (отставку) и уехал’.

— ‘Весьма жалею я, — сказал Александр, — что поручик де К. уехал во Францию, ежели бы он здесь был, то рассказал бы нам об этом обстоятельнее, я слышал от него про это дело, да только вскользь, а в тонкость доходить прямой мне нужды не было, однако теперь я несколько знаю, какая это девочка’.

— ‘Вправду, братец, знаешь?’ — спросил я.

— ‘Право, знаю, — отвечал Александр, — ну, брат Никанор, уж не накладно бы эту девушку иметь любовницей, да никак не наша каша’.

— ‘Что ж такое?’ — спросил я.

— ‘А вот что, — отвечал Александр, — эта девочка наследница в тридцати тысячах талеров, она французской нации дворянская дочь. Отец ее и с матерью при разбитии французского лагеря прусскими войсками убиты, а эта девочка попалась в полон и жила в Кениксберге (Кёнигсберге) года с четыре и сюда не знаю каким случаем привезена чрез одну итальянку, за этим же купцом Гр. тетка ее родная, сестра отцу ее, а отец этой девушки по фамилии де К., той же фамилии, которой и поручик де К., и они оба, как поручик де К., так и дядя этой девушки купец Гр., каждой из них хотел ей быть опекуном, а деньги те на французских купцах. Этой девушке считают от роду только четырнадцать лет, а мне кажется по возрасту ее больше ей этих лет’.

— ‘Нет, братец, — сказал я, — не думаю, чтоб ей больше этих лет было, хотя стройность стана ее и оказывает в ней совершенную девицу, однако лицо ее являет весьма молодую’.

— ‘Я сердечно сожалею, — сказал Александр, — если эта девушка отдана на руки дяде ее, этому купцу Гр. Я слышал об нем, что он весьма худого сложения человек’.

— ‘А вот какого он сложения человек, — сказал Яков, — он превеликой тиран и всякой почти день бьет жену свою, я довольно о нем наслушался, не только от работника его Егана, но и от корреспондента его купца М., который алмазными вещами торгует. Он мне коротко знаком, живет он в Митаве (историческое русское название города Елгава (Латвия)) и приезжает нередко сюда в Ригу, и он мне об этом купце Гр. рассказывал, за что он бьет жену свою. Вот за что он ее бьет: если кто приедет к нему в гости, да если жена его скоро изготовит чай или кофе, за то бьет, если рюмку вина скоро поднесет, за то бьет, если ж долго замешкается, и за то бьет, кольми паче, если без дозволения его почнет бутылку хорошего вина, то до полусмерти прибьет, если работник или работница кинут собаке хлеба кусок, а он увидит, в прах разобьет, да сверх того из жалованья вычтет’.

— ‘Да чем же собака та будет сыта?’ — спросил я.

— ‘А тем, — отвечал Яков, — что он сам ей даст гнилого хлеба кусок в сутки, да больше она и не жди, хоть голодом умри. Словом сказать, изверг, а не человек, и такого другого несносного обществу человека в целом свете не отыщешь. Правда, многие господа его любят, да только одним видом, из интересу, а внутренне все ему злодеи. Ваш командир господин инженер-капитан выговаривал один раз при мне вашему кондуктору Шв., что он мало этого купца Гр. бил и мало с него денег взял’.

— ‘А разве господин Шв. его потолкал?’ — спросил я.

— ‘О! — отвечал Яков, — он его до полусмерти прибил, да с него же пятьдесят талеров взял’.

— ‘Люблю друга за то, — сказал я, — что таких бессовестных учит. Ну! теперь сердце мое и душа сладчайшею напоены отрадой, скажи мне, Яков, чего твоя душа хочет?’

— ‘Мое желанье то же, — отвечал Яков, — чтоб сердце мне свое с душою также напоить хоть пуншем, хоть шампанским‘.

— ‘О! — сказал я, — пойдем, любезный друг, пойдем со мной, я уготовлю тебе пиршество за дружество твое ко мне’.

Итак, пошли мы в трактир все трое и там пробыли часу до третьего за полночь, потом пошли на квартиру, и, пришедши, просил я еще Якова, чтоб он сходил непременно в тот дом и проведал у Егана о той девице, и хотя уже фамилия той девицы нам известна, однако о том наведаться, какие она терпит огорчения и о чем так неутешно плачет, также не требует ли она какой-нибудь помощи, и Яков оное исполнить обещался.

Поутру встал я часу в девятом и стал пить чай, а Яков уже исполнил по просьбе моей ту комиссию, проведав обстоятельно о той девице, возвратился назад и, войдя в мою комнату, поздравил меня с утром. Я, посадив его подле себя и налив чашку чаю, подал ему и спросил, ходил ли он в тот дом.

‘Я уже давно в тот дом сходил, — ответствовал мне Яков, — и принес вам много вестей, только не весьма для вас будут утешены’.

— ‘Ах, голубчик Яков, — сказал я, — скажи мне поскорее, да пожалуй же, не шути и не лги, а скажи мне всю истину. Я клянусь тебе Богом, что, право, для меня несносно жалка эта девушка’.

— ‘Знаю, что жалка она для тебя, — сказал Яков, — для того-то я и опасен сказывать тебе об ней, чтоб ты больше чрез то не огорчился’.

— ‘Ах нет, Яков, скажи, — спросил я, — да что ж такое, ведь разве что-нибудь жалостное?’

— ‘А вот что, — сказал Яков, — эта девушка без вести пропала’.

— ‘Ах! Боже мой, — вскричал я, — как пропала, да жива ли она или нет?’

— ‘О том-то я и не знаю’, — отвечал Яков.

— ‘Боже мой! — сказал я, — ну, если шутишь ты, Яков, то я с тобой, право, разбранюсь’.

— ‘Нет, ей-богу, не шучу, — отвечал Яков, — а вот я тебе расскажу всю истинную об ней историю. Это правда, что она дворянская дочь, от фамилии де К., имя ей Анета, привезена сюда итальянкой, и дядя ее, означенной купец Гр., заплатил за нее той итальянке за содержание и за провоз несколько денег и взял ее к себе жить тому назад не больше как месяца с два, скупость же и злой нрав этого дяди ее привели Анету в крайнее огорчение. Она сколько можно сносила, напоследок не снесла. Недели с две назад случилось ей сойти с двора, купить для чаю сухарей, и как-то от неосторожности замарала она в дегтю шелковой на ноге чулок. Дядя ее стал ее за то бранить весьма ругательною бранью, она, не утерпев, ему выговорила, что такая безделица не стоит того, чтоб за которую так язвительно и рабу бранить, не только племянницу. Дядя ее за то слово рассердился и ударил ее в щеку так больно, что она упала, а как встала, то в слезах и азарте сказала ему: если он начал и ее тиранить так же, как ее тетку, а свою жену, то она лучше по миру пойдет, нежели у него жить станет. ‘ Как, — сказал он, — ты у меня жить не будешь, вот я с тебя тотчас нежность ту собью, а то ты очень нежна’. И, вынесши из своей комнаты плеть, сек ее немилосердно до тех пор, пока злоба его насытиться могла, так, что у Анеты кровь из носу от надсады ручьями лилась. Она от тех побоев больше недели в постели лежала, напоследок он принудил ее тою же плетью встать. Она, встав чрез великую мочь, шаталась дни с три в отчаянье, не пила, не ела и плакала день и ночь, вчерашнего ж дня ввечеру стал он принуждать ее ужинать, но она, заливаясь слезами и в рыдании, ничего ему не ответствовала, он за то еще рассердился и пошел опять за своим тиранским кнутом, чтоб опять сечь свою племянницу, но Анета от страху ушла в свою комнату и заперлась. Тетка ее от жалости стала его об ней просить, чтоб он ее помиловал, тогда оной тиран тиранство свое обратил вместо Анеты на ее тетку, а свою жену, сек ее мучительно и, удовольствуй злобу свою, почивал ту ночь спокойно. Анета же из комнаты своей от страха вон не выходила, поутру ж ныне часу в пятом не оставил он, чтоб злобу свою насытить и над племянницею своею, придя к дверям ее каморы, стал стучать, но как Анета ему не отперла, то он, рассердившись, выломил двери, и как увидел, что окно растворено, а ее тут нет, тогда он несколько оробел, однако сердился, бросался и искал ее по всем покоям и, не найдя, ударил Егана в рожу, потом жену свою опять несколько потаскал и пинками поколотил, и недолго медлил, пошел в ратушу, объявил о племяннице своей, что она, обокравши его, бежала и чтоб об ней по городу публиковали подписками. Но Анета ничего с собой не взяла и ушла в окно в одной только исподнице и корсете, думать надобно, что в самое то время, как он принялся мучить ее тетку, и иначе об Анете не заключают, а все так думают, что она в отчаянности бросилась в Двину’. (Двина — река в Риге)’.

Я, услышав такое известие, весьма огорчился и был дни с три в крайней печали и в большом сожалении о несчастливой той девице, но как уведомился обстоятельно, что подлинно Анета, ушедши от дяди своего, выкрала из комода ящик с алмазами, которых было по цене на четырнадцать тысяч голландских червонцев, тогда я весьма тому обрадовался в рассуждении того, что Анета жива и что какою-нибудь персоною подговорена, желал ей благополучного окончания и успеху в ее предприятиях.

И как с неделю тому времени прошло, то я уже никакой грусти об ней не имел, а только желал ей благополучия и почти совсем уже из памяти своей ее выключил.

Потом в один день поутру сделалась мне вдруг превеликая тоска. Анеты нимало мне не жаль и не об ней мне тошно, а сам я не знаю, о чем тоскую, равно как бы к смерти был осужден, так тогда внутреннее движение сердце мое терзало, что я терпеть был не в силах. Весь день не пил, не ел, а как вечер стал наступать, то от часу больше стала умножаться тоска моя. Я хотя для малого облегчения тоски своей вздумал, не лучше ли мне идти прогуляться и ходить до самой поздней зари. Итак, взявши я с собою пару карманных пистолет с принадлежащими патронами, пошел за Двину в рощи и, переехав чрез оную реку, ходил по рощам до самого вечера. И как солнце уже закатилось, и приятная заря со сгущенною в воздухе росою стала вливать некоторую в чувства мои врачебную силу, отчего почувствовал я немалую в себе от тоски моей отраду, и для усугубления лучших приятностей, в нежностях тишины раздающихся различных звуков эха, стал я стрелять из пистолет, но вдруг к великому ужасу внезапно из сгущенного кустарника, который не в далеком от меня лежал расстоянии, услышал я стремившегося ко мне зверя, которого подвигом кустарник трещал и клонился. Я тотчас зарядил один пистолет пулею и приготовился с ним к сражению, но что ж за странное приключение вместо того открылось? В чаянии зверя увидел я молодого матроса, который, рыдая, с ужасным воплем идет ко мне прямо и, подойдя близко, стал передо мною на колени и говорил мне следующую речь:

‘Мой избавитель, избавь душу мою от вечного ада, я, злосчастной в свете человек, не могу больше сносить огорченной моей от судьбины части, желаю теперь окончить живот мой. Простри ты мужественную твою руку и прострели терзающее злым роком трепещущее мое сердце, закрой утопшие в слезах глаза мои от суетного сего света, я положил твердое и непременное намерение, чтоб жизнь мою окончить своею рукою, но увы! Нежное сложение природы моей, которое за главное препятствие к скончанию сих важностей во мне врожденно, оно к погибельному только лишь пристойно состраданию, оно мне воспрепятствовало ввергнуться в текущую сию реку, оно грозит мне будущим судом всевышнего правления небес, но ты рожден с геройским духом, чтоб обладать победами и слабость презирать, то не разбирай ты здесь моих всех горестей и не взирай на младость лет моих, предай скорей меня желаемой днесь мною смерти и изъяви чрез то в руке твоей оружие победоносно, к страстям и жалостям отнюдь не преклоненно, потом возьми сей дар ты от меня, он мне в наследство следует, но ты в нем будь наследник’.

И с этими словами, вынувши он из-за пазухи ящичек, положил к ногам моим и сам упал мне в ноги. Я, раскрывши ящик, увидел, что он наполнен алмазами, тотчас положил его к себе в карман в рассуждении том, чтоб он в беспамятстве не бросил его в близ текущую реку, потом стал поднимать его, но как увидел, что он в сильном обмороке без чувств, тотчас я бросился к реке и, почерпнув шляпой воды, принесши, спрыснул ему лицо и, расстегнув грудь его, поплескал водою. Но ах! Страшные тогда усугублялись приключении: как скоро лишь раскрыл я больше его грудь, увидел в нем дражайшую Анету, вскричал я:

‘О! Непостижимая судьба всевышнего существа, какую надо мной ты изливаешь благодать. Воображал ли это я и думал ли когда-нибудь найти сие сокровище, которое теперь уже в объятиях своих имею. Но о! Владыко мой, Творец веков, Податель смертным всяких благ, не отними ты от меня надежды сей, Анета чтоб была законною моею супругой, не умертви ее в глазах моих и не нашли мне тем превыше силы моей казни’.

Потом проливал я от жалости и радости многие слезы и, взирая на открытые ее нежности, поражен стал ее слабостью, так что не в силах был стерпеть. Начал бесчувственную сию целовать и прохлаждать грудь ее руками своими, чрез что к лучшему привел ее в наисовершеннейшее чувство.

А как скоро она опомнилась, то, взглянувши на меня, от страха вскричала: ‘Боже мой! где я и в каком состоянии?’

— ‘Не ужасайся, — сказал я ей, — дражайшая Анета, меня к тебе послали сами небеса, чтоб ты отчаянность свою из мыслей истребила’.

— ‘Ах! милостивый государь, — сказала Анета, — скажи мне, человек ли ты или ангел, почему ты имя мое знаешь, нимало будучи мне не знаком?’

— ‘Хоть в первой раз имею честь с тобою говорить, дражайшая Анета, — сказал я, — однако имя твое прежде сего в сердце моем уже начертано’.

Потом рассказал я ей все то, каким образом имя ее стало мне известно: и как мы с товарищем моим видели ее плачущую в окне, и что обо всем я известен, какое она сносила от дяди своего тиранство, и сколько о том я сожалел, и что нынешней день некоторою непредвидимою силою влита была в сердце мое тоска, отчего принужден я был идти сюда прогуливаться, куда не иначе как самая судьба привела меня к избавлению ее от погибели.

Анета скоро вспомнила меня и весьма обрадовалась такому нечаянному случаю.

И как уже отчаяние ее стала преодолевать надежда, тогда спросил я ее, чтоб она рассказала мне, каким случаем подвержена она стала таким опасным местам и отчаянности, на что Анета ответствовала мне: ‘Теперь я вижу, что Всевышнего десница удержала меня впасть в ров вечной погибели и самое провидение Божества не допустило меня себе самою быть убийцею, и вас, моего защитника жизни, надеждой ободрить меня послало. Я, несчастная, как вам уже имя, и порода, и странствие мое известно, уповала, что в горести моей нашла уже непоколебимое себе у тетки моей пристанище, но как злой нрав дяди моего, вместо того чтоб оказывать ему ко мне в сиротстве моем отеческие милости, обратил его к мучению меня и тиранству, и я, беспомощная, не имея никакой уже почти надежды, чтоб вырваться из рук его, растерзывала только сердце мое рыданием и проливала слезы день и ночь. Такое жалостное состояние жизни моей тронуло работницу дяди моего, латышку именем Елизавету, которая, улучив способное время, стала говорить со слезами: ‘Мне жаль, сударыня, — сказала она, — красоты твоей и молодости лет, что ты безвременно с здоровьем своим оные потратить можешь, весьма опасна я, чтоб ты сей горестью не привлекла к себе чахотку’. — ‘Что ж делать мне, любезная Елизавета, — сказала я ей, — где инде мне пристанища искать, а кроме смерти никуда прибегнуть не в состоянии, ты знаешь же притом и то, что я ведь отдана дяде моему по законам, что заплатил он за меня итальянке свои деньги’.

— ‘Да знаешь ли ты про то, — сказала Елизавета, — что дядя твой похитил воровски наследственные твои деньги и утаил тебя, законную наследницу?’

— ‘Знаю, — сказала я, — но только тетка моя приказала мне об оном до времени молчать, покамест родственник наш, поручик де К., из Франции не возвратится, также и то знаю, что дядя мой взял не деньгами, а сделан перевод алмазами от купца М.’.

— ‘Послушай же меня, прекрасная Анета, — сказала Елисавета, — положим вместе мы с тобой надежду нашу всю на Бога и постараемся мы вещи эти выкрасть, пока он их не распродал, и, выкравши, уедем все отсюда, муж мой на то весьма будет согласен, а я между тем поищу шифера (так называется корабельщик) того корабля, на котором ты сюда приехала. Он еще здесь, и корабль тот отсюда никуда еще не отправился, я шифера того недавно видела, он нам тотчас спроворит, и за деньги можем мы быть, где нам надобно. Тебе нет никакого греха и опасности украсть собственное свое наследственное имение из рук хищника, который беззаконно похитить у тебя хочет, да, может быть, из оного и умертвить тебя намерился, чего ж тебе уж больше ожидать’.

Я не успела ничего на то ей отвечать, побежала в комнату свою, услышав приезд дяди моего, что он из гостей приехал домой от рацыря (магистратской судья). На другой же день поутру весьма рано дядя мой опять к тому рацырю поехал. Я совсем ни о чем не думала, а Елизавета уже и привела ко мне того шифера и ввела его в комнату мою, чтоб я обо всем с ним переговорила, а сама она пошла на крыльцо смотреть, чтоб нечаянно не подъехал дядя мой. Шифер сей весьма наполнен был лукавства и, будто бы сожалея меня, проливал тогда ручьями слезы и объявил мне, что он для сиротства моего за весьма малые деньги доставит меня до города Любика (Любек, город в Германии на побережье Балтийского моря), куда корабль тот отъезжает, а оттуда куда захочет она, туда свободно ехать может, но чтоб для лучшего тайного способа ушла я одна и не брала с собой Елизавету с мужем и чтоб от них я оной побег потаила.

Я, по малодушию моему не рассмотри лукавство его, вверила ему себя. Он обещался каждую ночь подходить к окошку комнаты моей часу в третьем по полуночи, а между тем чтоб старалась я выкрасть алмазы у дяди моего, и как он, со мною уговорившись, с надеждою от меня пошел, я в тот же почти час ящик с алмазами из комода выкрала, и спрятала его в комнате своей. В самой тот день случилось, что ввечеру дядя мой на меня рассердился, о чем вам уже известно. И как, побивши дядя мой вместо меня тетку мою, ушел спать, тогда я, раствори окно в комнате моей, ждала к себе шифера своего. Он по обещанию своему часу в третьем по полуночи к окну моему подошел. Я сказала ему, что совсем готова, он тотчас принял меня из окна и, надев на меня епанчу и шляпу, привел на корабль свой, и, введши меня в каюту свою, говорил мне, что дядя мой, может быть, пошлет везде искать меня, и для того тут быть опасно, и чтоб я оделась в матросское платье, и он приведет меня в одну знакомую ему не очень отдаленную от Риги корчму, и чтоб мне там пробыть дни с четыре, потому что корабль еще дни чрез четыре не отправится. А как скоро он отправляться станет, в тот самой час он меня и возьмет. Я на все предложения его была согласна, тотчас одевшись в матросское платье, пошла с ним в корчму, но он меня завел так далеко, что ни города, ни кораблей почти не видно стало, потом с дороги в сторону поворотил. Я, видя то, весьма оробела и стала от него отставать, молвила ему унылым и прерывающимся голосом: ‘Куда ж ты меня ведешь?’ Как скоро я выговорила ему это слово, так скоро он, выхватив потаенную из кармана веревку, накинул петлею мне на шею и начал меня давить. По счастью ж моему, предупредила я схватиться рукою за ту веревку, почему не мог он меня тотчас задавить, и я, сколько силы моей было, рвалась из рук его, но в ужасе не могла вскричать. Тщетно ж было сопротивление мое с ним, тотчас он ударил меня оземь и только лишь хотел коленом на грудь мне наступить, чтоб придавить меня скорее, тогда в беспамятстве я странно закричала. Тут вдруг самые небеса меня защитили: в десяти почти саженях от того места спал пьяный солдат и, услышав голос мой, проснулся, и, видя убийцу, бросился на него с обнаженным палашом, вскричавши к нему: ‘Ба! Разбойник!’ Шифер тотчас оставил меня с петлею, а сам побежал в город. Солдат сколько можно за ним стремился бежать, но как он несовершенно еще проспался, почему не в силах был догнать его, однако до тех пор гнался, пока из виду у него не ушел. Тогда солдат возвратился ко мне и, прибежав, вскричал мне свирепо: ‘Что ты за человек?’ Я не меньше того оробела, думая что и он мне убийцею будет, и так испугалась, что ответу дать ему не могла. А как он увидел, что я очень оробела, сказал мне: ‘Не бойся, не бойся, я не разбойник’. Я, опомнившись, стала благодарить его за избавление живота моего от смерти и упала ему в ноги. Он тотчас поднял меня, сказал мне:

‘Не кланяйся, слава Богу, что Христос меня на ту пору прилучил, а то бы этот супостат дал тебе карачун, да что, разве деньги с тобой есть, из чего он тебя хотел потерять?’ — ‘Нет, батюшка, господин солдат, — сказала я, — со мной денег нет, может быть, он думал, что у меня есть деньги, а у меня, право, ни полушки денег нет, а только вот табакерка одна серебряная, и та не больше пятнадцати рублей стоит, которую я тебе за оказанную добродетель дарю’. — ‘Как, — сказал солдат, — ты эту табакерку отдаешь вовсе мне? Нет, ты не мысли, чтобы я был такой нечестивый человек, чтобы с неповинного взял взятки. Нет, нашему брату не довлеет это делать, а я за неповинного готов распяться. Дай Бог, хоть бы и судьи такую душу имели, как я, даром что я пьян, я служу моей Всемилостивейшей Матушке тридцать седьмой год, да и еще готов служить, пока сила в плечах есть, хоть я и ранен, вот видишь, у меня рана’. Тогда показал мне левую руку, пробитую насквозь пулей. Потом многие произносил себе похвалы, которые обыкновенно у пьяных простаков бывают, и в тех разговорах пошли мы с ним к городу. Я насилу принудила его, чтоб он взял себе в подарок от меня табакерку, объявляя ему, что для меня она стоит самой безделицы, я бы и больше того могла ему служить, да только я ничего больше при себе теперь не имею. Он, получив от меня табакерку, весьма стал доволен и сказал притом: ‘О, если бы догнал я этого злодея, то я бы его в мясные части изрубил. Да не знаком ли он тебе? — спросил меня. — Или не признаешь ли ты его в лицо, мы его тотчас приведем к Иисусу (то есть привести на суд)’. — ‘Нет, — сказала я, — он мне не знаком, и не могу я упомнить его в лицо’. Я опасалась тогда объявить ему об нем, что знаком мне этот шифер, в рассуждении того, чтоб я чрез то сама не открылась и не попалась бы в погибель свою. Как стали мы подходить близко к городу, тогда я, поблагодарив его еще, простилась с ним, сказав ему, что я имею нужду за Двину идти. Тогда солдат пошел в город, а я переехала за Двину, опасаясь в город идти, чтоб, признавши, не могли меня поймать, итак, пришедши я в один недалеко отсюда лежащий вольной домик, потребовала от хозяина чаю, но как одумалась, что со мной денег нет и что я не успела взять с собой денег ни одной копейки, в большое тогда пришла сомнение, что, во-первых, нечем мне за чай заплатить хозяину, из алмазов же продать на первой случай весьма опасно, но вздумала, что у меня еще пряжки есть серебряные, которые я, когда одевалась в матросское платье и, оставив весь женской прибор, положила в то время в карман. Итак, сказала я хозяину, не надобны ли ему пряжки серебряные? Он, посмотрев, купил их за два талера. Потом просила я хозяина своего, чтоб он отвел мне комнату на несколько дней, также чтоб и пищу имела я с ним за одним столом, и за все то я ему заплачу. Хозяин тот был старик добродетельной, обошелся со мною весьма ласково и тотчас отвел мне изрядную комнату. Я, пожив у него несколько дней, весьма была безопасна и всячески старалась проискивать тайно каких-нибудь бы отъезжающих отсюда людей в другие государства, и когда случилось быть у хозяина моего множеству собравшихся езелей (слово ‘езель’ восходит к нем. Gesell — ремесленник, имеющий звание помощника мастера, первоначально — помощник аптекаря. На протяжении XVIII в. слово видоизменялось от гезель (1710) к гизель (1716) и езель (1775)), возможно так же, что автор имееет в виду жителей острова Эзель (Сааремаа (Моонзундский архипелаг в Балтийском море)), из которых иные на биллиарде играли, а другие, в саду гуляя, играли в кегли, тогда я тайно рассматривала, нет ли в той компании таких людей, которые б меня знали, и как усматривала, что нет мне знакомых, то делывала я иногда с ними компанию. Но со всем тем не наведалась ни от кого об отъезжающих отсюда в другие земли, вздумала я объявить о себе хозяину своему и подарить ему несколько из алмазов, чтоб он постарался сыскать мне такого человека, кто б меня отвез куда ни есть в другой иностранной город. Итак, вчера поутру, часу в восьмом сидела я с ним вместе, пила чай и покушалась несколько раз начинать ему об оном говорить, но как будто бы кем-нибудь задерживаема была: или он перебьет речь мою своею речью, или какое-нибудь учинится замешательство, не могла я ему об оном изъясниться. Часу же в одиннадцатом того утра пошла я нарочно к нему с тем намерением, чтоб конечно объявить ему о себе и просить у него помощи. В самое то время так мне сделалось тошно, что я насилу движение себе имела, однако, пересиливая себя чрез великую мочь, пришла к нему в горницу и, пришедши, стала как лишенная разума, не могла ему ни слова выговорить. Он, увидев меня, что я так стою вне себя, да и в лице вся переменилась, сказал мне: ‘Никак ты нездоров, господин Блюм?’ (Переменная моя фамилия, которой я себя тогда назвала.) — ‘Весьма не могу’, — сказала я ему. Тогда он принудил меня выпить с некоторым лекарством венгерского вина рюмку, я, выпивши вина и помешкав у него немного, пошла опять в свою комнату, не осмелившись ему о себе объявить. Придя, легла я на постель, но однако тоска моя во мне нимало не уменьшалась, я, встав с постели, села под окно, растворив его для лучшего воздуха. И как скоро лишь стала я в него смотреть, увидела вдруг нечаянное приключение: подходит к тому дому, в котором я квартирую, команда из Риги и с собою ведет скованного того солдата, который избавил меня от смерти, а убийца мой шифер идет предводителем. Я обмерла тогда, испугалась, не знала, что делать, бросилась из горницы своей в сени, хотела с двора вон сбежать, но команда уже на двор всходит, я, сказавши тогда работнику хозяйскому, который нес в то время на стол кушанье, что я очень не могу, и обедать и ужинать не буду, и чтоб хозяин не ждал меня, а я иду в Ригу к знакомому мне лекарю взять от него некоторого для меня лекарства и там ночую, а буду сюда утре часу в девятом. Сама ж я, тотчас пробежав из сеней другими покоями и вкруг обежав, прошла тихонько в комнату свою и замкнулась во оной изнутри ключом и сидела тут ни жива ни мертва. Когда команда вошла в покои, то командующий спросил хозяина, что не живет ли в доме его какой молодой матрос? Хозяин, не зная подлинных причин, сказал ему, что живет в доме его матрос, и повел их к моей комнате, и, приведя к дверям, увидел, что она замкнута, спросил работника, не видал ли он меня. На сие работник отвечал ему: ‘ Господин Блюм занемог и пошел в Ригу к лекарю и приказал вам сказать, что он у него и ночевать будет и чтоб вы к вечернему столу не ожидали, а он будет поутру часу в девятом’.

— ‘Полно, не в каморе ль он своей, — сказал шифер, — прикажите выломить двери в его каморе, я за них заплачу хозяину’.

— ‘Нет, господин шифер, — сказал хозяин мой, — я дверей ломать не дам, не для того, чтоб почел я это себе за убыток, это безделица, а для того, что господин Блюм может на мне это взыскивать, вы объявите мне вашу инструкцию, и если написано в инструкции вашей, чтоб выламывать в домах запертые двери и везде искать, тогда я не поспорю и сей же час выломлю двери’.

— ‘Конечно, написано, — сказал шифер, — прикажи, господин Рен (прозванье командующему унтер-офицеру), прочесть приказ ваш, чтоб слышал господин хозяин’. И как стали приказ тот читать, я тогда от страха почти души уже в себе не имела, но однако в приказе его изъяснено только то:

‘ Понеже шифер увидел на рынке солдата Осипа Кукина, продающего серебряную табакерку, спросил его, признавая несколько в лице, где он взял тою табакерку. ‘Мне подарил ее молодой матрос, — сказал-де в ответ Кукин, — за избавление мною от убийства одного злодея, которой хотел его задавить’.

И то-де тогда оной шифер закричал ‘караул’ и, приведши его в ратушу, объявил, что сей-де солдат отбил у него беглую девицу Анету, которая выкуплена из полону купцом Гр., и, обокравши его, Гр., из дому его бежала, и он-де, шифер, поймав ее, хотел связать и привести, куда надлежит, но оный солдат, набежав на него с обнаженным палашом, до того его не допустил, и ныне-де оная девица ходит в мужеском матросском платье, того ради определено для соискания той беглой девки Анеты послать команду и велеть той команде взять с собою означенного солдата Кукина под караулом для точного об ней доказательства’.

И как прочли то данное унтер-офицеру Рену повеление, тогда хозяин мой сказал, что в повелении того отнюдь не значит, чтоб в домах двери выламывать, а что же касается до господина Блюма, которого вы считаете сомнительным, то я его представить вам подпиской обяжусь. Унтер-офицер на то согласился и взял с него в том подписку, оставил ему притом двух солдат, которым приказал стоять попеременно при дверях комнаты моей, а сам с командою пошел в Ригу. И как уже день тот прошел и глубокая ночь наступила, тогда я положила намерение, чтоб уйти в окно, но как окна в том доме сделаны были от земли весьма высоки, то великим ужасом в то время была я объята, чтоб из оных безопасно могла выпрыгнуть.

Но что определено бывает человеку судьбой, то уже исполняется особливым случаем, а не человеческим рассудком, и в самых главных вещах, и во всяких важных приключениях человек не может сделать собою ничего, а во всем том предводим бывает промыслом Всевышней десницы.

В то самое время, когда убийца мой шифер, испугавшись, оставил меня с петлею и от нападшего на него солдата побежал в город, тогда, сняв я с себя веревку, побоялась, чтоб и солдат тот оною верёвкой не задавил меня, не рассудив нимало того, что он мог бы и без веревки меня умертвить, изрубив палашом, но так тогда мне вздумалось, я оную веревку спрятала к себе в штаны, и как простилась я с тем солдатом и пошла за Двину, то во всю дорогу не могла вздумать о той веревке, чтоб выкинуть ее наземь, и как пришла я вольного домика к хозяину и по отведении им мне комнаты спать легла, тогда я оную веревку, как будто бы какое сокровище, положила вместе с алмазами под головы к себе, которая мне к нечаянному случаю весьма способна явилась.

Я тотчас тогда вздумала о той веревке и, вынув ее из-под голов и завязав крепко на конце ее узел, ущемила оной узел между расщелины, находящейся в окне коробки, и спустилась по оной веревке из окна благополучно, и, прибежав в сию рощу, залегла в сем густом кустарнике и лежала в великом страхе почти до вечера, потом, вставши, думала, что я буду делать: если мне пешком идти и удалиться города, то сил моих недостанет, да и повстречавшиеся со мною могут обо мне ищущим меня объявить, чрез что скорее я поймана быть могу, если ж прямо явиться мне в ратушу, то без всякого оправдания засекут меня до смерти, потому что все знатные люди дядей моим закуплены и больше его держать будут сторону, нежели на мое взирать сиротство, что я, злосчастная, в таком случае могу делать, не имея никакой надежды, ни помощи, ниже какого пристанища?

И в тех мыслях бродила я в роще вне себя и часто подходила к реке, с тем чтоб от горести моей броситься во оную и утопить себя, но опять удерживаема была от совести, как будто бы подкрепляясь какою-нибудь ожидаемою себе надеждою, отходила прочь и приходила обратно, подобно как спутанной заяц возвращался в логовище свое, так я приходила в сии кусты и ложилась на траву, и, омывая оную слезами, просила помощи от небес, и плакала, лежа на том месте до самой вечерней зари, и как услышала стрельбу вашу, тогда я тайно вас рассматривала и, увидев по мундиру вашему, что вы не той команды, которая послана для сыску меня, вздумала выйти из-за кустов и упасть к ногам вашим, рассуждая так, что если найду я в вас тирана, то испрошенною мною от вас мне смертью окончу мучение мое, а если ж найду в вас добродетельного человека, то получу от вас какую-нибудь себе отраду, где счастьем моим и нашла такого человека, которому должна по смерть свою обязанною быть рабою’.

Я, целовавши ее руки тогда, говорил ей: ‘Могу ли отнять живот от той, от которой и моя теперь совершенно жизнь зависит и которая властна и меня самого или умертвить, или вечно благополучным сделать?’

‘Ах, милостивый государь! — сказала Анета. — Какую вы во мне предвидите тиранку, неужели я от крови варваров рождена, чтоб вместо воздаяния благодарности заплатила я вам злодейством, каким я образом могу вас умертвить, да и умертвить того, которому должна своей я жизнью, каким же притом способом могу я вас и благополучным сделать, ведь я не рождена владетельною герцогиней и, кроме прославления добродетелей ваших, ничем я больше заслуживать вам не в состоянии, а ежели ж я в силах какие оказать вам за мои услуги, то я заклинаю себя в том Создателем моим, что все на свете сем исполнить я для вас готова, словом сказать, живот мой потерять за вас, конечно, не отрекусь, что же касается до тех вещей, которые я к ногам вашим повергла, не думайте, чтоб я об оных сожалела, я оставляю их вам в дар, а только прошу за них одного ко мне вашего милосердия, чтоб вы извели меня от всеконечной погибели моей’. — ‘Нет, милостивая государыня, — сказал я, — вот вещи те (тогда вынул я из кармана ящичек и положил перед ней), не сомневайтесь вы о том, чтоб я одну хотя из оных крату помыслил себе взять, и мое благополучие от вас не в том зависит, а в чем оно состоит, о том я выговорить вам не осмелюсь, чтоб вы не могли счесть то от меня за главную вам противность и огорчение’.

— ‘Вы сами начинаете, милостивой государь, тем меня огорчать, — сказала Анета, — и делаете чрез то меня злосчастною, когда не объявляете мне истинного вашего желания, в чем оно состоит, но вам о чем уж больше остается во мне сомневаться, чего б я для вас сделать не хотела, если только сделать мне будет возможно и если столько сил моих на то достанет, я уже клялась вам Создателем моим, что я ваша всепреданнейшая раба и что душу и сердце мое вечно вам уже вручила’. — ‘В том единственно и состоит, — сказал я, — милостивая государыня, мое всесовершеннейшее благополучие, и если сердце ваше вы вручаете мне, то оной я от вас презент сочту превыше всего света сокровищ’.

Тогда Анета, наполнившись слезами и поцеловав меня, сказала:

‘Вот и уста мои, которые лобзать тебя до тех пор не перестанут, покамест дыхание в них не замкнется’.

И в тех приятных разговорах провождая мы с нею всю ночь, согласились вступить в вечной союз, и, утвердившись пред небесами клятвою, положили намерение, чтоб тот же день, подарив довольными деньгами попа, и обвенчаться нам в греческом законе (то есть по православному обряду), а потом чтоб открытым образом вступить мне в дело с дядей ее.

Между тем дражайшая та ночь и окончилась, и утренняя заря наступала, зефир приятной, колебля листы на древах густых, отменным своим и возражающим чувства шумом стал восхищать наши мысли, а восклицающие в роще птички пением своим начали услаждать наш слух, тогда клонить стал сильной и приятной Анету сон, так что она от утомления не в силах была идти со мною в город, а просила меня, чтоб ей несколько минут при охранении моем в том кустарнике, где прежде она находилась, отдохнуть.

Как пришли мы в тот кустарник, в котором она обитала, то место так тогда мне мило и приятно показалось, что никакой бы великолепной замок во всех своих внутренних пышностях так прекрасен на глаза мои не представился, в самом же том месте, где она лежала, нащипано так, как у дикого зверька, травки и листочков, а в головах накладено было ломаных от леторослей вершинок, которые она, лежа, в то время омывала слезами.

Я положил ее на то же место, а чтоб она не имела никакого страха, то и сам я лег подле ее, положа ее к себе на руку, и, вынув из кармана белый платок, подложил ей под голову, которая от утомления в самой скорости в руках моих и заснула.

А как солнце уже земной шар осветило и усугубило тем больше небесной красоты в Анете, тогда я целовал прелестной и чистейшим облакам подобной ее висок и сам ей тут же глубоким сном сотовариществовал. В том приятном услаждении проспали мы с нею почти до половины дня, а как проснулись, тогда пошли мы в город, но как Анета уже третьи сутки вместо хлеба питалась только слезами, от чего так ослабела, что едва я довести ее мог расстоянием версты с полторы от того места до одного вольного дому, и как стали мы подходить к тому дому, тогда Анета с великою робостию сказала мне: ‘Ах, любезный Никанор! из этого-то ведь домику я и бежала, зачем вы меня в него ведете?’ — ‘Чего ж вам опасаться, дражайшая Анета, — сказал я, — когда уже вы сердце свое мне вручили, то кто ж его из рук моих исторгнет, и прежде, нежели пролью я за тебя последнюю каплю крови моей, никто вас обидеть не может, последуйте моему совету во всякой смелости, войдем со мной к хозяину в дом, где, укрепившись пищей, можешь ты несколько отдохнуть, а потом ехать со мной в город, и между тем велим хозяину сыскать для нас карету’. Итак, вошли мы в тот дом, и как скоро увидел нас хозяин, то, поклонившись нам, сказал Анете: ‘А! Господин Блюм, все ли вы благополучно? Где вы так долго находились, я вас совсем уже отчаялся ждать, и вы мне отсутствием вашим великую причинили тревогу’.

Анета начала было отвечать, но от робости едва только выговорить могла, что она весьма была больна и промедлила в Риге у лекаря. Я, видя ее оробевшею, тотчас предупредил хозяина своею речью, сказал ему:

‘Господин хозяин, это не Блюм, а девица Анета, госпожа де К., моя обрученная невеста, и вы не сомневайтесь, чтоб я вас довел до каких хлопот и убытков: я тотчас вступлю в суд с ее дядей, и если здешнее правление хотя малую какую сделает ему в суде флотировку, то я прямо поскачу в Петербург, и у ног монарших испрошу именного повеления, чтоб сего изверга человеческого рода исследовать в его злодейских поступках, он все то тиранство, которое чинил против своей племянницы, должен будет по законам на себе нести. Буде же где сверх чаяния законы наши найдутся в презрении и дядя ее чрез мошеннические свои происки какое б ни есть, хотя маленькое, получил себе обнадеживание в свое поползновение к притеснению ее, в таких местах я животом моим за нее отвечаю’. —

‘Что вы это говорите мне, господин офицер, — сказал хозяин, — мне невероятно’.

Потом, оборотившись к Анете, спросил ее:

‘Кто был ваш родитель и где служил?’

— ‘Отец мой, — отвечала Анета, — был де Клапир К. (возможно, имеется в виду француз Де Клапир де Кулон (ум. в 1744 г.), который находился на русской службе с 1712 г., сделал в России стремительную карьеру, в последние годы жизни курировал Артиллерийский корпус, в том числе и инженерную школу, где учился автор романа А. Назарьев) и служил во французской армии больше тридцати лет, напоследок, дослужившись до полковничества, убит и с матерью моею при сражении во время Прусской баталии (возможно, анахронизм, если имеется в виду Семилетняя война 1756—1763 гг.)’.

— ‘Боже мой! — сказал хозяин, — что я вижу? Дочь старинного моего милостивца! В каком странном и несчастном образе? Пойдемте, государь мой, ко мне в мою спальню, я чрезвычайно обрадован и удивлен таким нечаянным случаем’.

Итак, приведши нас в свою комнату, хозяин расспрашивал обо всем Анету, на что она как обо всех ее с начала приключениях, так и обо мне обстоятельно ему объявила. Потом и он нам рассказал о себе обстоятельно ж, что ему имя Филипп, а прозванье Шпангут, и что отец Анетин служил еще поручиком тому назад лет с двадцать пять, как жили они с ним больше шести лет в одних местах и стаивали с ним на одной квартире. Потом, удовольствовав нас обеденным столом, отвел нам особливые два покоя и, дав нам несколько времени отдохнуть, потом, придя к нам в покои, и начал рассказывать нам, что по отлучении Анеты с ним приключилось.

‘Я нимало не сомневался, — сказал он к Анете, — когда дал свою подписку тогда унтер-офицеру Рену, чтоб вы были подозрительны, никаким образом не признавая вас девицею, но как отперли вашу комнату и увидели в окне укрепленную веревку, по которой вы из окна спустились, тогда я принужден себя признать виновным, сыскать же вас уже никак я не уповал, почему крайне огорчен стал, что дядя ваш Гр., как человек злобной, станет на мне искать весь тот снос, что вы от него из дому взяли, но, однако, совершенно виновным мне быть никак нельзя, потому что я, не зная про вас, что вы тогда, запершись, находились в своей каморе, укрывал вас, и для того не отрекался я с дядей вашим идти в суд, почему и положили нам, чтоб завтрашнего числа непременно мне явиться к суду. Но я, хотя и имел означенной резон к оправданию моему в суде говорить, но только весьма слабой, а теперь вы, господин Никанор, — сказал ко мне, — вступитесь законно за свою невесту, то я уже останусь в стороне, и суд наш опровергнут вами быть имеет’.

— ‘Конечно, — сказал я, — господин Шпангут! Я вас ни до чего не допущу, прошу только содержать меня в своей дружбе, и если вы были коротко знакомы отцу госпожи Анеты, то окажите и к ней теперь свою дружбу, чтоб она могла назваться счастливою, пользуясь наставлениями старинного знакомца отца ее’.

— ‘Что вам угодно будет, — сказал Шпангут, — и что только в силах я буду сделать, в том во всем я вам служить не отрекусь’.

— ‘Мы вас просим, — сказал я, — как можно скорее промыслить для нас карету доехать нам до пристани’.

— ‘Карету вскоре сыскать, — сказал Шпангут, — я вам не могу, а возьмите мою половинчатую коляску, да скажите ж вы мне притом, как истинному вашему другу, все ваше намерение, что вы будете делать, я вам клянусь в том Богом, что все силы мои употреблять для пользы и благополучия вашего не отрекусь’.

— ‘Наше намерение, — сказал я, — единственно в том состоит, чтоб приехать нам с Анетою ко мне на квартиру, потом промыслить мне для Анеты женское платье и, подарив довольными деньгами попа, завтрашний день обвенчаться, а потом вступить в дело с ее дядею’.

— ‘Это очень хорошо, — сказал Шпангут, — однако если послушаете моего совету, то думаю, что для вас лучше будет, я советую вам, господин Никанор, теперь ехать в Ригу одним без госпожи Анеты и приговорить к намеренному вашему делу священника, а промыслив женское платье, привезти сюда, а отсюда прямо ехать к церкви, то никто знать о том не будет, а по венчании, хотя обратно ко мне пожалуете на квартиру, оное остается во власти вашей, в то время вам уже никакой опасности не будет. Ваше ж намерение хотя и кажется для вас изрядно, однако для меня признается несколько опасным, в рассуждении того, что вы имеете квартиру со многими своими товарищами, и о приезде вашем как они, так и соседи ваши узнают, и как вы отлучитесь от Анеты промышлять для нее платье, также и священника склонять, а в то время, может быть, чрез кого-нибудь проведает об Анете дядя ее и по своему бешенству учинит какое-нибудь ей без вас оскорбление, а как вы, выручая ее, вступите в азарт и чрез то дойдет до того, что, может быть, вы дядю ее заколете или застрелите, что любовь ваша к Анете легко к тому отважиться вас принудит, и чрез что оба вы и с Анетою несчастливы быть можете’.

Я, выслушав такое от Шпангута справедливое предложение, объявлял Анете, что может ли она на то быть согласна.

‘Ах! нет, любезный Никанор! — сказала Анета. — Смерть одна меня с тобою разлучит, я ни на одну минуту отстать от тебя не в состоянии’.

Я больше прекословить Анете в том никак не осмелился, а положился по воле ее, чтоб ехать нам в Ригу вместе с нею.

Но как между нашими разговорами время подошло уже почти к вечеру, тогда Шпангут предлагал нам, что не лучше ли уже в доме его нам ночевать, а поутру, поранее встав, ехать в Ригу. Мы на то с Анетою оба стали согласны, остались у него ночевать и просидели с ним еще довольно вечера, а между тем Шпангут написал письменное объявление, и чтоб я оное подал в ратушу, приписывая в том объявлении, что он об Анете объявляет, что она сговорена в замужество за кондуктора Никанора и что он, Никанор, в суд идет сам за нее Анету, почему уже ему, Шпангуту, идти в суд с дядей ее, купцом Гр., нимало не следует. Я, оное объявление приняв от него, обнадежив его подачею в ратуше и в принятии на себя всего того дела, просил его притом еще, чтоб коляска для нас весьма рано была готова. Потом после вечернего стола, простившись с Шпангутом, пошли мы в свои комнаты спать, Анета ж от мнения (очевидно, от опасений, сомнений) не могла нимало заснуть и часу во втором по полуночи пришла в мою комнату, разбудила меня и, севши на кровать мою, стала меня целовать и потом начала плакать, объявляя мне, что ей очень стало тошно и что сердце ее предвещает ей, конечно, что ни есть дурное.

Я, вздохнувши, тогда сказал ей: ‘Да о чем же, жизнь моя, так сомневаешься и крушишься, ты знаешь, что печаль твоя для меня несносно тяжела и что один твой горестной вздох не легче многих мне смертельных ран и одна капля слез твоих ручья дороже моей крови’.

‘Ах! То-то для меня и опасно, — сказала Анета, — что любовь твоя ко мне из границ выходит, и если дядя мой хоть мало чем-нибудь меня обидит, то вытерпеть ты того никак не можешь и сделаешь тотчас какой ни есть отчаянной с ним поступок и привлечешь чрез то себя и меня в крайнюю погибель, и для того я лучше повинуюсь здравому рассудку господина Шпангута и соглашаюсь под его охранением здесь в доме его остаться, а вы, дражайший Никанор, следуйте один благополучно немедля в город и исправьте все то, о чем мы советовали, но только непременно сего ж числа, хотя исполнишь или не исполнишь свое намерение, обратно сюда приезжай, а если сего числа обратно ты к нам не приедешь, то я от мнения жива не буду, притом же прошу тебя, любезный Никанор, когда Бог благоволит, что хотя мы с вами и обвенчаны будем, и в то время или в самой тот час, когда мы венчаться станем, учинится от дяди моего какой-нибудь тогда беззаконной с нами поступок, в таком случае послушай совета злосчастной любезной твоей Анеты, которая отменным сокровищем тебя одного только в свете сем и обожает: не поступай ты азартно против дяди моего, но будь снисходителен ко всем его бешенствам и умерен’.

— ‘Поверь мне, жизнь моя, прекрасная Анета, — сказал я, — что все я и от него сносить намерен, как бы он меня в таких случаях ни озлоблял, на все ему никакого отпору до времени делать не стану, только выключая одну тебя, а если тебя хоть мало чем он тронет, то сил моих стерпеть тогда уже недостанет, и для того я всячески стараться буду, чтоб не только ему тебя видеть, но и слышать бы про тебя не можно было, где ты находишься, а обратно ж к вам сего числа быть непременно я обещаюсь’.

Итак, положили мы с нею намерение, чтоб ей остаться у Шпангута в доме, а мне ехать в Ригу одному, тогда Анета прилегла на мою кровать, где я при ней крепко и уснул, Анета же и тогда нимало не заснула до самого утра, а как уже рассветало, тогда она, тихонько вынув из-под голов у меня свою руку и встав с постели, приказала заложить коляску и сварить кофе, и как все готово стало, тогда она, разбудив меня, я тотчас оделся и, простившись с нею и Шпангутом и уверив их, что я непременно к вечеру буду, поехал в Ригу и доехал до пристани благополучно, отпустил коляску обратно, подарив кучеру два талера, и приказал ему Анете и Шпангуту кланяться и сказать, что я к ним сего дня, хоть поздно, а только непременно буду, кучер же дожидался, покамест я переехал через реку, потом поехал домой и, приехав, сказал приказанное ему от меня Анете и Шпангуту, Анета ж, получив обо мне известие, что я переехал через реку благополучно, стала воображать себе в мыслях несколько поотраднее, потому что в то время, как я поехал, началась было сильная погода, а после того весьма стало тихо, и так Анета, сидя, провождала время в разговорах с Шпангутом до половины дня, потом стали кушать, а как откушали, тогда Анета, отговорившись Шпангуту, чтоб он не взыскал того на ней, что она больше компанию делать не может и идет спать в свою комнату, потому что она всю ночь не спала, Шпангут и сам ей то же представить хотел, что и он весьма мало спал, итак, пошли оба они по своим спальням, и в то время так случилось, что как они, так и все находящиеся в доме люди весьма крепко заснули, потому что посторонних людей никого не случилось, и в том глубоком сне не слыхали никто, как вошел в тот дом отставной французской службы капитан и Святого Людвига кавалер де Б. (Св. Людвиг — Людовик IX Святой (1215—1270). Орден Св. Людовика был учрежден Людовиком XIV в 1693 г. как военная и гражданская награда для католиков, в 1759 г. Людовик XV подтвердил статус ордена. Если предположить наличие исходного текста, в который ‘вписана’ биография реального лица — А. Назарьева, то, скорее всего, это неизвестный на сегодняшний день французский источник), а как никто с ним не повстречался, то он пошел далее чрез все покои, и трафилось ему войти в ту комнату, в которой спит Анета, и оную комнату она или забыла по склонности тогда ко сну запереть, или так сочла за безопасность и не заперла, и не спавши целую ночь, заснула тогда весьма крепко и спросонья так вся разметалась, что груди ее все раскрыты были.

Капитан де Б., увидев ее в мужеском платье так разметавшуюся, весьма удивился, но красота Анеты, которая во время сна ее пуще усугубилась некоторою нежностью и румянцем в лице ее, недолго позволяла капитану удивляться, тотчас глаза и сердце его привлекать к себе стала, а как оной капитан в то время был гораздо пьян, то в тот же момент он и отважился, обнял ее и, обняв, начал целовать, Анета ж, как скоро пробудилась и, увидев себя в таком чудном приключении, закричала что есть мочи, однако капитан тот целовать ее не престает, Шпангут тотчас на крик ее прибежал и насилу того пьяного капитана от нее оттащил, сказал ему: ‘Очень дурно, господин капитан, что вы, забыв свое звание и благопристойность, делаете сей девице, а притом и мне обиду’.

Капитан, вынув из кармана кошелек, наполненной золотыми деньгами, и, захватив горсть, сказал Шпангуту: ‘Сколько хочешь, Филипп, возьми ты у меня денег, только оставь меня в сей каморе с этой красавицей’.

— ‘Нет, господин капитан, — сказал Филипп Шпангут, — здесь в доме ни за миллион того не достанете, чего вы от меня требуете, сия ж девица по причине хотя и в мужеском платье, но только она честная и притом благородная’.

— ‘Ну, полно ж врать’, — сказал капитан, а сам бросился к Анете, хотел опять ее обнять, Анета ж от страху вторично и громче прежнего закричала, тогда прибежали три человека Шпангутовых работников, он тотчас сказал им:

‘Выведите господина капитана вон, когда он беспокоен’.

А как скоро Шпангут это слово выговорил, так скоро капитан де Б. обнажил свою шпагу и намерился заколоть Шпангута, но работники скоро руки ему схватили и вывертели у него из рук шпагу, тогда Шпангут, взяв у них шпагу, выкинул в окно, а им сказал, чтоб они капитана вытащили насильно вон, они по повелению его то и учинили, вытащив его из покоев, вытолкнули за вороты и ворота заперли, озлобленной же капитан де Б., подняв свою выброшенную из окна шпагу, не мог тогда ничего боле Шпангуту сделать, как только бранил его всячески и притом угрожал, сказал ему:

‘Слушай, ты, бестия Шпангут, ты не думай, чтоб я тебе свою обиду не отмстил, ты скоро от меня за то пострадаешь и лишишься всего своего имения и дому, я докажу тебе тотчас, кто я есть, и сия подозрительная волочайка, которая у тебя в доме живет под именем мужчины, вместе с тобою скованна будет, я точно знаю, что она причиною вчерашней дуэли, и она виновна в смерти того человека, которого вчера застреленного подле твоего дому подняли, я и полюбовника ее знаю и сей же час пойду в Ригу, объявлю и об нем, готовьтесь скоро все трое ко сковыванию рук и ног ваших в железы’.

Шпангут на то отвечал ему:

‘Поди, господин капитан, на квартиру свою поскорее и прежде проспись, а потом о ссоре нашей разочтемся в другое время’.

Капитан побарабошил еще несколько, но видит, что Шпангут окно закрыл и говорить с ним не хочет, пошел в Ригу. А как он ушел, то Анета спрашивала у Шпангута, о какой дуэли пьяный тот капитан упоминал, Шпангут в то время, потаив от нее подлинную причину, чтоб она в чем-нибудь не усомнилась, сказал ей так:

‘О чем врал этот пьяной капитан, того ничего не бывало, и он сам себя не помнит, он и трезвой очень бешен, а пьяной и давно, и забиячеством своим он очень схож на дядю вашего Гра., но только та одна разница, что он не сребролюбив, а очень щедр на деньги, и сколько есть у него денег в кошельке, то он их к завтрашнему дню никогда не покидает’.

Анета прежде было огорчилась, а потом довольно о том с Шпангутом смеялась, что несчастие наказало было ее таким сумасбродным полюбовником. И так Анета, сидя, разговаривала с Шпангутом до самого вечера, потом и отужинавши еще долго сидели, а как уже и второй час настал полуночи, а я по обещанию своему обратно к ним из Риги не бывал, то несколько они оба о том усомнились, что не сделалось ли какого несчастливого приключения со мною. Анета сомневалась, что не знаком ли мне тот пьяный капитан и не проведал ли он от кого-нибудь о ее со мной любви и по злобе за то не сделал ли он чего опасного со мною, а Шпангут сомневался о том, что нет ли от любви Анетиной со мною какого важного приключения и не от моих ли рук застрелен тот человек, которым угрожал его капитан де Б. Итак, не мог больше скрывать от Анеты, чтоб не сказать ей о том убитом человеке, начал ей говорить следующее:

‘Не прогневайтесь, любезная Анета, — сказал он, — что я вам хочу выговорить, я, помня нелицемерную любовь и многие одолжении покойного родителя вашего ко мне, всячески стараться должен за оное вам заслужить. Ваши ж несчастливые приключении весьма для меня жалостны, но притом несколько и опасны, я весьма о том сомневаюсь, что теперь Никанор из Риги к нам не бывал по своему непременному обещанию, и весьма опасен я в том, что не причиною ли он сей дуэли, о котором капитан де Б. упоминал, и если вы подлинно о том известны, то, пожалуй, не утаивай от меня, а открой всю тайну и положись на истинного своего друга, чтоб я в предосторожность твою ко охранению тебя все способы заранее употребить мог’.

— ‘Ах! господин Шпангут, — сказала Анета, — вы меня этим вопросом сразили, я сама о Никаноре весьма сомнительна, но только клянусь вам Богом, что я от него ни о какой дуэли не слыхала, и если б он имел с кем ни есть дуэль о какой-нибудь любовнице, то, конечно бы, он от нее на меня не прельстился, а лучше бы согласился умертвить меня по моей просьбе и алмазы мои употребить в свою пользу. А кроме ж любви, за другую какую-нибудь безделицу, не думаю, чтоб Никанор войти мог в дуэль, потому что он имеет хотя чрезвычайно запальчивое, но только весьма нежное сердце, и для того я во оном не сомневаюсь, чтоб учинил он такой поступок, а о том только сомнительна, что не знаком ли ему капитан де Б. и не известен ли оной капитан о любви нашей с Никанором и по злобе не сделал ли он с ним какой причины, но, пожалуй, скажи мне обстоятельнее об этом убийце’.

‘Вчера поутру не в дальнем расстоянии от моего дому, — сказал Шпангут, — найден был убитый один человек, который застрелен пулею в правой висок, а подле того убитого лежал заправленной пистолет со взведенным курком, в карманах же у него нашлось: кошелек с деньгами, табакерка и часы золотые, — все цело, почему и заключили, что он бился с кем ни есть в дуэли, а не разбойником убит. И как привезли его в Ригу, тогда стали уже быть об нем известны, кто он таков, почему тотчас и послали на его квартиру, где он стоял, и взяли под караул оставшегося на той квартире слугу, которого в то ж время и допрашивали, что не имел ли господин его с кем-нибудь какой ни есть когда ссоры. Слуга тот в допросе показал, что господин его имел ссору с одним инженерного корпуса кондуктором, а кто он таков, оной кондуктор, по фамилии, того он не знает, а известен он, слуга, о том стал таким образом: дни с три тому назад, как прибежал-де господин его в свою квартиру ночью с растрепанными волосами, и за ним был для провожания его один армейской солдат, и господин-де мой подарил ему рубль денег и отпустил его, и как тот солдат вышел от него, то я-де тихонько спросил его, какая причина с господином моим учинилась, солдат на то мне сказал, что господин-де твой поссорился с одним инженерного корпуса кондуктором, а кто таков тот кондуктор, того также солдат тот не знает, и, поссорившись, перекололись было шпагами, и меня-де мой капитан послал для охранения здоровья твоего господина. И в тех солдатских со мною разговорах кликнул меня господин мой в горницу, а солдат пошел домой, и так-де я не успел проведать ни о солдате, ни о его капитане, которого они полку, на другой день господин мой был сомнителен и сердит, а ввечеру того дня, заправив пулей пистолет и взяв его с собою, пошел из квартиры своей вон, а куда не знаю. Итак, дражайшая Анета, воображая я оное приключение, весьма о Никаноре сомневаюсь, однако теперь еще оставим мы об оном рассуждать, а утре рано я пошлю проведать обстоятельно о Никаноре, и вы до завтрашнего числа ни о чем много не думайте, желаю вам приятной сон’.

Итак, простившись, Шпангут с Анетою пошли спать по своим комнатам. На другой день поутру рано послал Шпангут своего кучера в Ригу, который отвозил меня до пристани, и приказал ему, чтоб он обстоятельнее проведал обо мне в квартире моей и немедленно б назад возвратился, и что я квартиру имею с товарищами своими в форштате, в доме лигаря Якова Тоузена. Кучер сказал, что он этого лигаря и дом его знает, и тотчас по приказанию Шпангутову отправился в Ригу и, придя в мою квартиру, где, не получив меня, спрашивал обо мне хозяина, не известен ли он о том, где я нахожусь? На сие хозяин сказал ему:

‘Господин Никанор находится с несчастий’.

— ‘Какое несчастие с ним воспоследовало?’ — спросил кучер.

— ‘Он посажен, — отвечал хозяин, — по некоторому делу под караул, и шпага с него снята’.

— ‘А какое это дело, — спросил кучер, — не слыхали ли вы, господин Тоузен, об оном деле?’

— ‘Он содержится, — сказал Яков Тоузен, — по делу убитого на сих днях в дуеле одного благородного человека’.

Кучер тот, не ожидая больше ничего, поклонившись хозяину, вышел из покоев вон и пошел было с тем только одним известием к Шпангуту, но увидел кондуктора Андрея К., который подходит к тому дому, и как он входить стал на крыльцо, тогда кучер спросил его, не изволит ли он знать кондуктора Никанора.

‘Знаю, братец, — сказал Андрей, — как не знать, он со мной вместе стоит на квартире’. — ‘Где ж он теперь находится?’ — спросил кучер.

— ‘Под арестом’, — отвечал Андрей.

— ‘Да по какому, государь, делу?’ — спросил кучер.

— ‘Без дела, братец, под караул не посадят и без вины шпагу не снимут’, — отвечал Андрей весьма гордым образом, а сам пошел в покои. Кучер больше спрашивать его не осмелился и с тем пошел обратно и, придя, рассказал об оном все обстоятельно Шпангуту и Анете.

И как скоро Анета выслушала его речи, так скоро закричала жалостно и упала в обмороке на пол. Шпангут бросился к ней и, употребляя все способы, едва мог привести ее в чувство, а как пришла она в память, то пуще она плакала, проклиная злосчастной день своего рождения и ту злобную минуту, в которую она со мною разлучилась. Шпангут сколько можно ее ободрял, чтоб она до времени чрезвычайно так не отчаивалась на власть непостижимой судьбы, и сказал ей:

‘Послушай меня, любезная Анета, может быть, и совсем не то воспоследовало с Никанором, как мы теперь об нем заключаем, да хотя б он и подлинно был сему виновен, то он мужчина, все напасти легче, нежели ты, снести может, а иногда чрез какие-нибудь способы и оправдается и после опять легко сделается благополучным, а ты, не знав обстоятельно причины его заключения, безвременно печалью уморить себя можешь, пожалей ты по крайней мере об нем, с тем, чтоб сокрушением своим не сделать его навеки несчастным, и когда тебе самой здоровье свое не нужно и жизнь твоя для тебя не мила, то, любя Никанора, хоть для него сбереги себя. Рассуди велико душно, каково сносно ему тогда будет, когда он опять благополучен явится и ни в чем не виновен, а тебя на свете сем не будет, или хотя и будет, да заразившись от печали болезнью, каким он тогда поражен будет ударом. Возьми в мысль свою здравое рассуждение, прекрасная Анета, пощади цветущую твою молодость и сбереги живот свой единственно хоть для любезного твоего Никанора’.

В то самое время вошел к Шпангуту работник и сказал ему тихонько, что команда из Риги пришла, он тотчас выбежал на двор, не допустил ее войти в покои и промешкал там весьма долго, Анета ж из любопытства вышла на крыльцо посмотреть, что делает Шпангут, но как увидела присланных из Риги солдат, разговаривающих с Шпангутом, то с великою робостью бросилась обратно в свою комнату и от страха так же, как и прежде, во оной изнутри замкнулась и сидела с полчаса в великом ужасе. А как пришел к ней Шпангут и постучал в двери, она ничего ему не отвечала и не отпирала, тогда он крайне испугался, что жива ли она и не сделала ль чего с собою. С великим стуком вскричал ей: ‘Отопри, любезная Анета, не бойся ничего, команда уже опять ушла обратно в Ригу, и не для тебя она была сюда прислана’.

Тогда Анета отперла ему дверь и спрашивала его, зачем прислана была та команда.

‘Я уже не должен теперь утаивать от тебя ничего, любезная Анета, — сказал Шпангут, — а должен объявить тебе о всем и предложить мой дружеской совет, и ты должна послушать старика такого, которой во время молодости своей и сам имел немало таких приключений, какие теперь делаются с тобою, но однако в таких случаях слуши- вался я тех людей, которые желали мне добра, и для того многих чрез то избегал несчастных себе приключений. Команда эта прислана была из ратуши для одного только меня, и велено было ей непременно взять меня с собою, чтоб мне явиться к суду с дядей вашим, и я насилу перепросил солдат тех, чтоб они на четыре часа сроку мне дали, подарив им десять талеров. Итак, я непременно должен в завтрашний день весьма рано в ратуше явиться’. —

‘Ах! Добродетельный Шпангут, — сказала Анета, — да где ж мне пристанище иметь, когда вы уедете в Ригу, куда я, злосчастная, могу прибегнуть, моя надежда вся исчезла’. И в тех словах залилась она слезами. Шпангут сколько ни крепился, но не мог и сам от слез удержаться и в слезах сказал ей:

‘Вам больше не остается, любезная Анета, как быть послушной моему совету, я намерен тебя сей час отправить в коляске с кучером моим в Митаву, при письме от меня к одному знакомому мне жиду, который в тот же час повезет тебя на переменных лошадях и поставит в Варшаву к моему надежному другу купцу Вильгельму Берхану, а он, Берхан, так с тобою будет поступать, как и я, и ни в чем тебя не оставит, где будешь ты жить без всякой опасности, я отпишу к нему, что ты дочь моего старинного друга, и изъясню ему все твои несчастливые приключении, он во всем стараться будет тебе помогать, а завтра я проведаю обстоятельно о Никаноре, и что у нас с ним будет делаться, о том всякую мы почту писать к тебе станем, и таким образом непременно ты должна ехать в безопасное сие место и охранить себя от несчастия, а как будет благополучен Никанор, то он тебя везде найти может’.

‘Я на все твои повелении согласна, — сказала Анета, — и все исполнять буду, что ты мне ни прикажешь, и сей же час ехать готова, но, пожалуй, господин Шпангут, не оставьте старанием вашим Никанора, моя жизнь вся в нем зависит, притом же вас прошу для всякого удобного случая: утаи ты от своего приятеля Берхана мою природу и назови меня дворянином французским Демарином, будто сын я вашего какого приятеля, потому что в моих несчастных странствиях способнее мне быть в мужском платье, нежели в женском’.

Шпангут то учинить ей не отрекся и, взяв у своего приказчика немецкую пару платья, которое могло быть Анете впору, велел ей переодеться, а матросское скинуть, Анета тотчас оное и учинила. И как уже все к отъезду ее стало быть готово, тогда Анета, вынув из своих алмазов крат до пятидесяти и разделив пополам, завернула в две бумажки, одну намерена была подарить Шпангуту, а другую при письме ее ко мне оставить для меня у него же, итак, пришедши она к Шпангуту, поднесла ему одну бумажку и сказала:

‘Господин Шпангут, за оказываемые ваши к нам с Никанором чувствительные для меня одолжении я во всю жизнь мою заслуживать вам всячески стараться не премину, теперь же в знак памяти вашего с нами дружелюбия прошу принять от меня сей небольшой подарок’. Шпангут, приняв от нее бумажку, развернул ее и, посмотрев, положил к себе в карман и, положа, сказал ей: ‘Нет, любезная Анета, не думай ты, чтоб я польстился на твои алмазы, мне ведь от роду семьдесят лет, то алмазы увеселить меня не могут, а увеселит меня только истинная одна добродетель и нелицемерная к ближнему дружба. Я теперь приму от тебя этот подарок и очень тем буду доволен, что ты чувствительную имеешь совесть и что тем меня почтила, однако оной я подарок употреблю в твою ж пользу и надобность, потому что ты теперь при себе денег не имеешь, и если, во-первых, приехавши тебе в Варшаву продавать алмазы, то вскорости ты за них такой цены не возьмешь, а я сии алмазы продам здесь вольною ценою, и что за них возьму, то с прибавкой еще своей к тому суммы со временем перешлю, а теперь на первой случай адресовал я тебе получить от Берхана для твоих надобностей пятьсот талеров’.

Анета весьма его благодарила за такие оказанные его к ней добродетели, потом отдала ему и другую бумажку с алмазами при письме ко мне и просила его, чтоб он отдал мне оное письмо и алмазы и рассказал бы мне об ней обстоятельно словами, где она будет жить и каким именоваться именем, потому что она ни о алмазах тех, ни о том, что где она будет находиться, в письме своем ко мне не писала, опасаясь того, что, может быть, и письма все по каким причинам от меня отобраны будут и арестованы, то чтоб она чрез то открыться не могла.

Шпангут все то исполнить ей обещался, а в письме ее ко мне писано было следующее:

‘Любезнейший Никанор! Сколько я ни претерпевала приключившихся в злосчастной жизни моей состраданий, от самого почти моего младенчества лишилась своих родителей, попалась в полон, где всякие сносила горести и оскорбления, долженствовала быть рабою, служила всякого звания и подлым людям, терпела глад и наготу, наконец от дяди моего понесла на себе все его тиранские мучении, потом и смерть пред собою видела, и варвар мой, убийца шифер, свирепее тигра глазам моим казался, но все то было мне не так болезненно, не так чувствительно и не так ужасно, как теперь содрогает душа моя о тебе, мой дражайший Никанор, и твое несчастнейшее заключение заключает в сердце моем плотину горести непреодолимую, неизвестная ж подлинно мне причина твоего ареста принудила меня оставить то опасное место, в котором я находилась, чтоб спасти чрез то жизнь мою, которую и хранить стараюсь единственно только для тебя, твое благополучие превышает всего света для меня веселости, а твое несчастливое злоключение тягчайше всякой отравы внутреннюю мою растерзать может. Больше писать к тебе не осмеливаюсь, нечаянные часто приключающиеся мне злоключения заставляют меня всего бояться, и где я буду жить, о том вам добродетельной Шпангут словесно донести может, прости, душа моя, и не оставь меня уведомить о твоем приключении хотя одною строчкою, прости, жизнь моя, будь благополучен. Верна я тебе по смерть свою, твоя любезная Анета’.

Шпангут, приняв от нее оное письмо и алмазы, вручил ей, напротив того, свои письма, писанные в Митаву к жиду и в Варшаву к Берхану, которые велел ей, прочитав, самой запечатывать. И, посоветовав Шпангут с Анетою, положили они так, чтоб Анета именовалась племянником отцу ее, де Клапиру К., дворянином Демарином, и что она после его во Франции наследственные себе деньги получить имеет, в рассуждении того, что по знаемости многих знатных людей реченного отца её не откроется ли чрез то какая-нибудь Анете к благополучию ее дорога. Потом Шпангут подарил Анете еще на проезд несколько червонцев и со многими слезами, так, как дочь свою, отпустил ее в Митаву, а как кучер тот, который повез Анету, часто от Шпангута посылаем бывал в Митаву, то все места ему по той дороге и знакомы, почему в проезде том Анете никакого препятствия и не воспоследовало. И так приехала она прямо в дом того знакомого жида, которому и отдала от Шпангута письмо, он, получив то письмо, тот же час взяв почтовых лошадей, повез ее в Варшаву, куда, поспешая день и ночь, благополучно ж прибыли. Приехав, Анета сыскала Берхана и вручила ему также письмо от Шпангута, а в письме было писано следующее содержание:

‘Государь мой и благонадежный друг, господин Берхан! Я, надеясь на твое ко мне дружелюбие, рекомендую вам вручителя сего письма, французского дворянина Демарина, племянника старинного моего милостивца, покойного господина полковника де Клапира К., который убит в прошлую войну, а после смерти его следует в наследство во Франции сумма денег до тридцати тысяч талеров означенному его племяннику господину Демарину, но он, Демарин, по некоторым причинам должен был из Франции отлучиться, оставив для принятия той наследственной своей суммы вместо себя поверенным свойственника своего поручика де К., и покамест он, Демарин, не получит те наследственные свои деньги, до того времени прошу вас, государя моего, чтоб он содержан был в вашем доме, потому что и здесь в Риге жить ему некоторые ж обстоятельства не дозволяют, притом же прошу по приложенному при оном письме векселю вручить ему пятьсот талеров. И во всем содержать его так, как моего сына, за что вам, государю моему, всячески заслужить должен. Покорнейший ваш и верный слуга Ф. Шпангут’.

Берхан, прочитав оное Шпангутово к себе письмо, принял Анету весьма ласково и отвел ей из лучших своих покоев две светлицы, и для услужения определил ей слугу, Анета ж, хотя и отговаривалась, что он одолжает ее тем с излишеством и что она и без слуги в доме его жить может, но, однако, принуждена была в его удовольствие с благодарением слугу к себе взять, и так Анета жила у Берхана во всяком довольствии и почтении, о которой я теперь историю продолжать на время оставлю, а объявить имею о себе, что делалось в то время со мною в Риге.

По разлучении моем с Анетою, отпустив я тогда от пристани кучера, переехал через реку благополучно, пришедши в свою квартиру, где не застал уже никого из своих товарищей, они в то утро очень рано пошли к своим должностям, тогда я пошел из квартиры своей искать одного знакомого мне священника, чтоб приговорить его к намеренному нашему делу. Выйдя из квартиры своей, пошел я подле крепости гдассисом, где, встретившись со мною два минера, остановили меня, сказав мне, что они другой день как ищут меня по приказу капитанскому. Я просил их тогда, чтоб они меня оставили и сказали бы капитану, что меня не нашли, потому что я крайнюю имею нужду. ‘Нельзя, господин Никанор, — сказали минеры, — вон и сам господин капитан на нас смотрит’. А в то время так трафилось, что капитан мой с генерал-фельдцейхмейстером ходили по крепости и, увидев сошедшихся со мною и остановивших меня минеров, прилежно на нас смотрели. Я, увидев то, что никаким уже способом нельзя того сделать, чтоб мне не явиться к капитану, принужден был идти с ними в крепость, куда пришедши, капитана уже на стене не застали, а сказали нам об нем, что он пошел в инженерную контору, куда и мы пошли. И как скоро я пришел в чертежную палату, так скоро господин инженер-прапорщик, которому поручена была тогда чертежная, объявил мне словом капитанским арест за медлительное делание некоторой карты Рижского дистрикта. Я тогда, оправдывая себя, объявил прапорщику, что карта та не мне дана на руки, а кондуктору Шв., а я только пособлял делать из своей воли, и карта уже та давно сделана. Инженер-прапорщик на то мне сказал, что господин капитан сам скоро будет в чертежную, и вы сами перед ним оправдание принесите, а мне так приказано, чтоб я, выговорив вам оное, арестовал вас непременно. Я больше спорить с прапорщиком не стал, отдал ему шпагу. А как скоро отдал я свою шпагу, так скоро вошел в чертежную кондуктор Шв. Прапорщик по повелению капитанскому и с ним то же учинил. Кондуктор Шв. сколько с ним ни спорил, однако принужден был арестом мне сотовариществовать. Я посидел часу до первого, вижу, что капитан к нам в чертежную не бывал, да, может быть, и не будет, вздумал к нему написать просительное письмо, чтоб меня для крайних и необходимых моих нужд уволить и что я виною в той карте не состою.

Как то письмо, которое я начал писать к капитану, увидел инженер-прапорщик, то тотчас тайно от меня отдал приказ караульным минерам, чтоб меня и кондуктора Шв. из палаты вон без караульного минера не выпускали и чтоб мы из конторы ни под каким видом не были никуда отлучены, да и писем никаких бы от нас ни к кому не относили, и, отдавши оной приказ, пошел на квартиру свою. Находящиеся ж в чертежной кондукторы также часу в первом пошли все по своим квартирам, я, написавши назначенное к капитану письмо, сказал караульному минеру, чтоб он отнес его к капитану. Минер тогда мне сказал, что ему не приказано никаких брать от нас писем и никуда не относить.

‘От кого тебе отдан такой строгой приказ?’ — спросил я.

— ‘От господина инженер-прапорщика’, — ответствовал минер. Тогда я уверился о злобе на меня инженер-прапорщика, что он в самом деле на меня сердит, и весьма тому смеялся и дивился, как ослепляет человека любовная ревность, потому что оной прапорщик имел на кондуктора Шв. явную, а на меня тайную злобу. На кондуктора Шв. был ему резон и сердиться, а на меня он безвинно тогда сердился.34 Имел этот господин инженер-прапорщик некоторую из подлых любовницу, именем Марью, и влюблен был в нее больше того, нежели она стоила, но она, напротив того, ему не весьма была верна, хаживала она очень часто в тот дом, в котором я имел квартиру, и имела компанию с сестрой хозяина моего Якова, именем Гретою, но как была оная его любовница девушка резвая, то просиживала у нас очень долго вечера, и оной инженер-прапорщик приревновал ее ко мне и за то имел на меня великую злобу, а я, по совести моей, ваше сиятельство, никакого о любовнице его помышления не имел, а ему на смех про меня насказали наши офицеры. На кондуктора ж Шв. за то имел он злобу: послан был от капитана этот прапорщик в начале того ж лета для снятия некоторой ситуации верст за десяток от Риги, и велено ему было снять только абрисом, без инструмента, и дан ему означенной кондуктор Шв. И как они приехали к тому месту оба верхами, тогда прапорщик приказал кондуктору обрисовать течение одного ручья. Кондуктор Шв. оной ручей тотчас и обрисовал и, обрисовав, показал ему. Прапорщик, посмотрев, сказал: ‘Не годится, сызнова срисуй на другой бумаге’. Кондуктор обрисовал и в другой раз. Прапорщик, посмотрев, сказал ему: ‘Я знаю, что ты очень хорошо рисуешь, а теперь делаешь на смех, нимало не сходно, и для того я тебе приказываю слезть с лошади, и меряй этот ручей шагами’. Кондуктор Шв. был человек азартной, видя, что прапорщик против его чрезвычайную держит амбицию и что он, кондуктор Шв., обрисовал тот ручей очень сходственно с натурою, а прапорщик из одной только анбиции опорочивает труды его и приказывает ему по грязи идти и мерять шагами, весьма против его рассердился и сказал ему: ‘Господин прапорщик, я очень велик ростом, то мои шаги будут не пропорциональны, а ваши шаги настоящие геометрические, составляющие три шага печатную сажень, так не изволите ли сами потрудиться смерить?’ Прапорщик за это слово весьма рассердился, и таким образом дошло у них до большой ссоры. Прапорщик, не утерпев, ударил кондуктора езжалою плетью, кондуктор Шв., напротив того, и сам отмахнулся от него своею плетью, и его стегнул раз десятков пять-шесть, пока он благополучно ускакал в Ригу. Приехавши в Ригу, просил на кондуктора Шв. у капитана о удовольствии, а кондуктор Шв. на него, прапорщика, подал капитану челобитную, но как свидетелей между ими никого не было, то пропала обоих их просьба без всякого следствия. Итак, оной прапорщик имел на нас обоих злобу за означенные причины, и в то время, как велено было ему нас арестовать, тогда он крайне тем был доволен, получив над нами уполномочие, и для того тот строгой свой приказ и отдал минерам. Итак, мы должны были с кондуктором Шв. в чертежной ночевать. На другой же день как сошлись в чертежную все кондукторы, тогда я просил своего приятеля Александра Б., чтоб он сходил и попросил капитана обо мне и вручил бы ему от меня письмо. Александр то учинить не отрекся: тотчас пошел к капитану и, пробыв у него с час времени, пришел обратно к нам в чертежную и, пришедши, объявил прапорщику, что капитан приказал меня и кондуктора Шв. из-под ареста освободить и что я уволен от капитана для нужд моих на нынешней день. Тогда прапорщик отдал нам шпаги, а сам пошел к капитану, Александр же, подойдя ко мне и вызвавши меня в другую палату, сказал мне тихонько: ‘Слушай, Никанор! Велел тебе капитан партикулярно мне сказать, чтоб ты ехал непременно, без всяких отговорок с капитан-поручиком на остров Езель на место командированного с ним кондуктора Данилы О., а если ты не поедешь, то по делу убитого в дуэли можешь ты попасть под следствие, ты великое имеешь к тому подозрение, и капитан обо всем том известен, и он, сожалея о тебе, нарочно хочет тебя отсюда отлучить, арестован ты был не за карту, а единственно за отлучение твое из квартиры, что ты две ночи безызвестно пропадал, да и пошел с заправленными пистолетами, но капитан не хочет этого ничего в дело вводить, а только чтоб ты поскорее отсюда отлучился, и тебе теперь надобно сказать кондуктору Даниле О., что ты вместо его охотою в ту командировку едешь’.

Я, выслушав то от Александра, сказал ему: ‘Что ты мне говоришь? О каком убитом в дуэли? Я в первый раз от тебя про него и слышу’.

Тогда Александр рассказал мне обстоятельно о том, так и о допросе слуги его. Я на то сказал Александру:

‘Я всего того совсем не знаю и ни от кого, кроме тебя, про то не слыхивал и никакого следствия нимало не опасен, а что же я отлучился от квартиры моей на две ночи, то это не весьма еще важно, а разве только то несколько причтется мне в вину, что я пошел из квартиры моей с заправленными пистолетами, а куда, о том вам не сказал, так и на то я оправдание принесть могу, что я не с тем намерением пошел, чтоб мне две ночи не ночевать дома, а с тем, чтоб мне только вечером прогуляться, а ночевать домой прийти непременно, но оное намерение мое пресеклось нечаянным приключением, почему я и принужден был не ночевать дома две ночи за самою законною нуждою, для которой моей нужды оное мое отлучение весьма простительно мне быть может. Итак, по делу убитого того в дуэли нимало я не сомнителен, а что касается до командировки с капитан-поручиком на остров Езель, то эта командировка не только мне не противна, но по моему обстоятельству считаю я ее за весьма еще благополучной для меня случай, что мне оная командировка теперь очень на пользу, и при том кстати, и ты меня этим, братец, не опечалил, а весьма обрадовал. Я теперь открою тебе как другу все мои секреты. Я намерен жениться, и моя надобность в том к лучшему состоит, что как скоро я обвенчаюсь, так скоро увезу жену свою с собою, да на ком же я хочу жениться, тем тебя я удивлю, и для той моей невесты и причину я имел две ночи не ночевать на своей квартире’.

— ‘Если скажешь ты мне как другу, — сказал Александр, — так о чем мне дивиться, ты рассудок сам в себе имеешь’.

— ‘Я хочу жениться, — сказал я, — на Анете’.

— ‘На какой Анете?’ — спросил Александр.

— ‘На Анете де К., — отвечал я, — что ушла от дяди своего, купца Гр.’.

— ‘Что ты говоришь, — сказал Александр, — да где ее нашел?’

— ‘Я тебе обстоятельно об ней расскажу, — сказал я, — как придем мы на квартиру, а теперь, братец, я пойду поскорее скажу Даниле О., что надобно ли то ему, чтоб я вместо его ехал на остров Езель, и если ему то угодно, то бы он теперь же шел к капитану и доложил обо мне, что я охотно еду в оную командировку’.

Данила О. весьма стал тем доволен, что я вместо его на остров еду, куда весьма ему ехать не хотелось, тотчас пошел к капитану и объявил обо мне, что я охотою вместо его на остров еду, и просил капитана, чтоб меня вместо его командировать, а его, Данилу, оставить в Риге. Капитан тот же час приказ и отдал, чтоб я на место его явился к отправленному капитан-поручику, к которому немедленно я и явился, тогда оной капитан-поручик приказал мне, чтоб я совсем был готов поутру рано с ним ехать, что у него, капитан-поручика, и подорожная взята с будущими при нем шестью человеками, в том числе нас кондукторов: я и кондуктор Алексей Е. Я на то объявил капитан-поручику, что я утре рано совсем готов буду, и с тем пошел от него, и, пошедши, зашел я опять в чертежную за товарищем моим Александром Б., и, взявши его с собою, пошли мы оба на свою квартиру, куда, идучи дорогою, я ему обстоятельно обо всем рассказал, что со мною и Анетою случилось, и просил его, чтоб он в таком случае в чем можно меня не оставил. Александр по приязни своей в чем возможно во всем служить мне обещался и притом сказал мне: ‘Я весьма радуюсь твоему благополучию, а мы совсем не то о тебе думали, а думали то, что, конечно, ты по какой ни есть причине от азарта оное отважное дело учинил и уведомился о допросе этого слуги, так скоро убоялся, подумали мы, что ты ушел за границу, и ежели бы ты чрез сутки еще домой не бывал, то б, конечно бы, о тебе капитан отрапортовал князю, потому что он никакого больше в той дуэли подозрения не имел, как на трех вас: на тебя и на кондуктора Шв. да на кондуктора ж П. Б., да скажи ж ты мне, Никанор, — спросил меня Александр, — ежели с Анетою это так происходило, как ты мне сказываешь, то какая тебе нужда велит так тайно свадьбу делать?’

— ‘Опасно, братец, — ответствовал я, — хотя я и верю Анете, что подлинно сии ее наследственные алмазы, но, может быть, в том она и сама каким-нибудь образом обманулась, и алмазы те принадлежат дяде ее, а ее наследственные деньги во Франции, может быть, и теперь еще целы и дядей ее не взяты, то в таком случае не только отнимет дядя ее по суду у нас сии алмазы, но и большие мне хлопоты причинить может, а если я увезу ее с собой и с вещами, то где ему искать будет: я найду случай, что оттуда прямо проеду в Петербург и пойду в отставку и буду жить благополучно в деревне, и какие б то ни были алмазы, до того нужды нет, негде ему будет меня сыскивать, а наследственные Анетины деньги перед ним, ежели они не взяты, то пускай он их берет именем жены своей, а мне есть чем будет жить без нужды. Благодарю Бога моего, за отцом моим деревень душ четыреста есть в низовых местах, и я в них один наследник, ни сестры у меня нет, делиться и ссориться не с кем, а притом алмазных вещей у меня будет довольно, так можно недурно себя содержать, а всего дороже неоцененной мой бриллиант, дражайшая Анета неразлучно будет жить со мною, то какой мне жизни лучше себе в свете сем желать’.

Итак, пришли мы с Александром на свою квартиру, тогда просил я его, чтоб он сходил к священнику, знакомому нам, и переговорил бы с ним о нашей свадьбе, посулив ему довольно денег.

‘А я пойду, — сказал я, — промышлять платье для Анеты’.

В тех наших разговорах вошел к нам хозяин наш Яков и, поклонившись нам, сказал ко мне:

‘Все ли благополучно, господин Никанор?’

— ‘Слава Богу, — сказал я ему, — как видишь’.

— ‘Да полно, вправду ли так?’ — спросил Яков.

— ‘Конечно, — сказал я, — да что ж тебе сомнительно?’

— ‘Нет, брат Яков, — сказал Александр, — все вышло не то, что мы думали о Никаноре, а вместо того вылилось, что он очень благополучен, да благополучен столько, сколько он и не думал’.

— ‘Ну, так слава Богу, — сказал Яков, — а то я немало сомневался, а особливо сегодняшней день поутру я гораздо усомнился, а вот по какой и причине: Шпангут присылал слугу нарочно о Никаноре проведать, а как подле его дому тот убитой поднят, то рассудилось мне весьма это важно, что за нужда присылать Шпангуту о тебе, господин Никанор, проведывать?’

— ‘Как? — перебил я его речи и спросил, — Шпангут присылал слугу обо мне проведывать?’

— ‘Да, присылал’, — отвечал Яков.

— ‘Да что ж ты ему обо мне сказал?’

— ‘Все то же’, — отвечал Яков.

— ‘Да что такое все то же, — спросил я, — ты скажи мне обстоятельнее’.

— ‘Я сказал слуге его, — отвечал Яков, — что ты содержишься под караулом по делу убитого в дуэли’.

— ‘Боже мой! — сказал я, — что ты это, негодник, наврал, и черт ли тебе сказывал, что я по этому делу содержусь’.

— ‘Не черт мне сказывал, — отвечал Яков, — а вот Александр мне сказывал, как хочешь ты с ним’.

— ‘Признаюсь, братец Никанор, — сказал Александр, — мне весьма теперь самому совестно, да не отрекусь от того, я ему так сказал, и мы все так о тебе заключали, потому что как первую ночь не ночевал ты дома, а поутру и убитого в Ригу привезли, и как о тебе обстоятельно рассказали капитану, что ты с пистолетами ввечеру пошел и на квартире не ночевал, то он при всех нас говорил, что, конечно, ты причиною этой дуэли, и приказал прапорщику послать минеров везде тебя искать, и как скоро найдут, то тотчас велел тебя арестовать, а на другой день уже прислал письменной приказ к прапорщику, чтоб тебя и кондуктора Шв. арестовать в неприлежном делании карты. Мы сей письменной приказ сочли политикою, а в самом деле думали все, что арестован ты к следствию о той дуэли’.

— ‘Ах! братец Александр, — сказал я, — что ты это сделал, я чаю, Анета, услышав обо мне эту ведомость, обмерла и испугалась’.

— ‘Какая Анета?’ — спросил Яков.

— ‘Молчи, враль, пустая голова, — сказал я ему, — не поминай ты мне про Анету, поди скоро сей час и заслужи мне сию свою вину, найми пару ямских лошадей в одноколках или в роспусках, в чем ни попадутся, до Шпангута, и оттуда обратно, что ни попросит, то давай, только поскорее, и переезжай с ними за Двину, и у пристани дожидайся нас хоть до полуночи, да скоро же поди, здесь бы нога, а там другая б была’.

Яков тотчас побежал нанимать ямщиков, тогда Александр сказал мне:

‘Я теперь пойду к священнику, и что он мне скажет, тотчас назад буду, и если в тебе мне нужда будет какая, Никанор, то где ж я тебя найти могу?’

— ‘Я пойду, — сказал я, — за платьем для Анеты к Шрейдерше (прозванье некоторой трактирщицы), ее дочери платье, думаю, что впору будет Анете, у ней куплю пару и тотчас буду домой’.

— ‘Ну, если паче чаяния, — сказал Александр, — поп без ведома капитана ни за какие деньги венчать вас не станет, в таком случае что мы будем, Никанор, делать?’

— ‘Так плюнуть на попа, — сказал я, — я и без венчанья Анету с собой возьму, да и возьму в мужском платье, назвавши ее нанятым своим слугою, а на Езеле-острове или в Пернове (то есть город Пярну (Эстония)) с ней обвенчаюсь. Однако, братец, проси хорошенько попа, сули ему хоть пятьдесят рублей, есть чем мне будет ему заплатить’.

Итак, пошли мы из квартиры своей оба, я, пришедши к Шрейдерше, спросил ее, чтоб она продала мне дочери своей платье со всем женским прибором. Она на то и согласилась и продала мне старенькое платье, которое не больше двадцати рублей стоило, но она взяла с меня шестьдесят рублей, я взял от нее то платье, принес на свою квартиру, потом вскоре и Александр домой пришел и сказал мне, что он попа склонил, посулив ему двадцать рублей, и поп сказал ему, что он хоть в полночь нас венчать готов, только чтоб он, Александр, поручился по невесте и подписался, и что его в том обнадежил и дал ему рубль задатку.

Я весьма благодарил за то Александра, а притом еще просил его, чтоб он и тот труд на себя принял, съездил бы со мною за Анетою к Шпангуту. Александр во всем мне том не отрекался и в рассуждении его ко мне дружбы охотно все исполнять желал.

Итак, прошли мы с ним к пристани и, переехав через реку, где, нашедши Якова с ямщиками, поехали все трое к Шпангуту и, приехавши, пошли мы с Александром прямо в Шпангутовы покои, где приказчик его, встретив нас, сказал нам, что Шпангута в доме нет, что он взят под караулом в ратушу, я, услышав от него об оном, весьма опечалился, потом спросил его об Анете, где она находится, приказчик на то сказал мне, что он об ней не знает. Я, отозвав его в другую горницу, сказал ему: ‘Господин приказчик, ты не сомневайся о сем человеке, с которым я приехал, он мой искренней приятель, пожалуй, не опасайся ничего, объяви мне подлинно о Анете, где она находится’. Тогда приказчик с клятвою мне объявил, что господин Шпангут отправил ее в коляске с кучером своим сего дня поутру часу в одиннадцатом, а куда, о том подлинно он не знает, и только что она могла с двора съехать, то в то время пришла команда, присланная вторично из Риги, и взяла с собою под караулом господина Шпангута.

‘Но вы, господин Никанор, — сказал мне приказчик, — не сомневайтесь о Анете, она отвезена нарочно в безопасное место, покамест вы будете свободны, и вы там ее беспрепятственно всегда получить можете’.

— ‘Да, пожалуй, скажи мне, господин приказчик, — спросил я, — куда она отправлена?’

— ‘Клянусь вам Богом, — сказал приказчик, — что я подлинно о том не знаю, а так думаю, что она отправлена в Варшаву к надежному господина Шпангута другу купцу Берхану, а подлинно в том я вас уверить не могу, а догадываюсь только потому, что господин Шпангут при отправлении госпожи Анеты дал ей на дорогу несколько червонцев и притом подарил ей вексель на пятьсот талеров, по которому векселю следует платеж получен быть в Варшаве от означенного купца Берхана, потому я думаю, что она туда отправлена, да к тому ж сей купец верный господину Шпангуту друг, так кроме того места отправить ему Анету некуда’.

— ‘Да разве Анета, — спросил я, — подарила что-нибудь из своих алмазов господину Шпангуту за сей вексель?’

— ‘Нет, — отвечал приказчик, — она правда намерена была подарить ему несколько алмазов, однако он их от нее не взял, а подарил ей так пятьсот талеров из своей только добродетели’.

— ‘Боже мой! — сказал я. — Какой это добродетельной старик!’

Тогда я не мог от слез удержаться и, вышедши опять к Александру, сказал ему: ‘Возможно ли, братец, какое одолжение делает с нами Шпангут, не довольно того, что за всё его нас неоставление никакой заплаты он от нас не требует, но и свою еще немалую сумму денег подарил Анете и, отправив ее в безопасное место, а сам принимает для нее беспокойство и убыток, будучи ни в чем не виновен, ввергает себя охотно в напасть, защищая только из одной добродетели Анету. Ну, добродетельный Шпангут, заставил ты меня во весь мой век признавать тебя не за купца, а за отца. Теперь и радость и печаль смешались в моем сердце вместе, и я не знаю сам, что мне делать: весьма я тем доволен, что Анета теперь в безопасном находится месте, но надежды той не имею, чтоб вскорости мог ее увидеть. Пойдем, братец, — сказал я к Александру, — нам больше ничего не остается теперь делать, как выручить поскорее добродетельного Шпангута, от него мы обстоятельнее еще о Анете услышать можем’.

Итак, поехали мы обратно в Ригу и, переехав через реку, прошли прямо на свою квартеру, потому что уже очень было поздно, час первой по полуночи, и как пришли мы на свою квартеру, тогда слуга мой сказал мне, что как скоро сошел я с квартеры, то вскоре после меня присылал ко мне письмо содержащейся в ратуше купец, и тот посланной сказывал, что оной купец великую имеет нужду, и он, слуга, того письма принять не посмел, а прозваньем тот купец Шпангут. Тогда я приказал своему слуге, чтоб он поутру очень рано шел к тому купцу и сказал бы ему, что я к нему скоро буду, а только утре прежде схожу к капитан-поручику и отпрошусь у него, и от него прямо пройду к тому купцу, и чтоб слуга мой там у того купца, где он содержится в ратуше, меня и дожидался.

Итак, поутру, вставши, я пошел к капитану-поручику и просил его усердно, чтоб он промешкал отъездом своим тот день для необходимой моей нужды, но капитан-поручик в том мне отказал, я с превеликою просьбою просил его, чтоб промешкать хотя до половины дня, и в том насилу его упросил, но при том он сказал мне, чтоб я непременно совсем был готов и явился к нему в начале первого часа по полудни, а если я не явлюсь, то заключит он обо мне иначе, нежели как рекомендован я ему от капитана. В таком строгом приказе пошел я от капитан-поручика немедленно прямо к Шпангуту и, пришедши в ратушу, нашел его там, у которого уже все приготовлено было, к чему мне надлежит подписаться, я, прочетши ту подписку, увидел в ней, что только важность в том состоит, чтоб мне подписаться, что подлинно Анета находится у меня и подлинно я сговорил ее за себя замуж, и в покраже ею алмазов у дяди ее я за нее, Анету, в суд с дядей ее действительно иду, и если от команды моей по требованию ратуши прислан я буду к тому суду, то во всем я ее, Анету, очищать и за нее ответствовать сею подпиской обязываюсь.

Я, нимало не медля, подписался в том без всякого сомнения, тогда оную мою подписку принял от меня рацырь и объявил Шпангуту свободу.

Итак, пошли мы с Шпангутом на мою квартеру, и, пришедши ко мне, Шпангут отдал мне письмо на алмазы от Анеты, я, прочетши то письмо, не стерпев, тронут стал сожалением моим об Анете, и любовь ее ко мне, которую она в том письме изображала, так смутила мой рассудок, что я совсем было отложил езду свою с капитан-поручиком на остров Езель и хотел просить Александра Б., чтоб он вместо меня на остров ехал, что он бы по дружбе своей ко мне то учинить и не отрекся, да и капитан бы то для меня сделать мог, если б я объявил ему обстоятельно причину об Анете, но опять рассудил я, что, может быть, пуще то будет мне не в пользу, когда по делу Анетину вскоре из ратуши к суду меня потребуют, и когда миновать будет не можно капитану того, чтоб не отослать меня к суду, то я чрез то наведу себе больше несчастия, а как уеду на остров Езель и по прибытии моем оттуда обратно в Ригу, не дав о приезде моем Гр. и ратуше разведать, узнаю прежде, что оная ратуша намерена будет делать со мною, и если что-нибудь окажется для меня опасное и не в пользу мою, то я найду случай и уеду в Петербург и там возьму себе за границу для нужд моих абшид и сыщу дражайшую Анету. Итак, положил я намерение, чтоб непременно ехать на остров Езель, и приказал слуге своему, чтоб чрез два часа все было к отъезду моему готово.

Потом спрашивал я Шпангута об Анете, как она и куда от него отправлена. Шпангут мне как об ней, куда она отправлена и с какою надеждою там будет жить без всякой опасности, так и обо всех учинившихся с ними по отбытии моем от них всяких приключениях рассказал обстоятельно.

Итак, простившись со Шпангутом и с Александром Б. (прося при том Шпангута об отправке письма моего к Анете, которое я тогда вручил ему), выехал я с капитан-поручиком на остров Езель благополучно, а в письме моем к Анете писано следующее:

‘Дражайшая Анета! Я не могу изобразить, сколь горестно для меня твое со мною разлучение, и не могу в мысль себе представить, какими странными и удивительными приключениями немилосердное несчастие опровергло все надежды и предприятия. Теперь я несомненно выговорю, что нет смертному средства избежать того, что определено бывает ему небесами, тщетно мы ласкали себя надеждою воспользоваться скоро общим с тобою нашим благополучием, и тщетно в том мы располагали, когда не предписано еще минуты той для нас небесами, и вместо того, чтоб ехать мне с тобою на остров Езель, услышав я сие печальное о тебе известие, что ты, убегая несчастия, отбежала чрез то от предпринятого к благополучию вашего намерения, я ж намерен был отдалиться вместе с тобою сего несчастного для тебя места, долженствую теперь отдалиться на несколько времени от приятных очей твоих, но ты, любезнейшая Анета, не сокрушайся обо мне и не имей никакого сомнения, я благополучен, и никакого несчастливого со мною приключения отнюдь не бывало, и ты убоялась одного только пустого страха тени, и хотя я и отлучаюсь сей час на остров Езель, куда необходимо мне должно ехать, но только там не более месяца пробыть я уповаю, а по приезде моем обратно сюда, как возможно, буду стараться, чтоб я уволен был от своей команды хотя на малое время к тебе в Варшаву, куда меня не отменно и ожидай и от сего надежного для тебя места никуда не отлучайся. И так пребуду с моею искреннею к тебе любовью, вернейший твой Никанор’.

А как я приехал на остров Езель и что там со мною происходило и как оттуда обратно выехал, о том в будущей вечер вашему сиятельству донести имею, а теперь желаю вашему сиятельству спокойно почивать и приятной видеть сон’.

По рассказывании ж некоторой части своей истории пошел Никанор в тот вечер уже поздно, часу во втором пополуночи, от ее сиятельства княгини в дом своего милостивца, у которого он тогда имел пристанище, дом сего господина великолепием первой по городу, а как оной господин был человек весьма добродетельный, то не один у него жил Никанор, но и еще такие подобные Никанору по бедности своей в его доме находились, также оной господин содержал в том городе на своем коште и воспитательной дом, между прочими ж не имеющими никакого пропитания жил у него один отставной титулярной советник (в царской России титулярный советник — гражданский чин 9-го класса, которому до 1884 г. соответствовали военные чины капитана, ротмистра (в кавалерии), есаула (в казачьих войсках) именем Никифор, с которым Никанору была отведена одна комната.

Но как оной господин советник Никифор пребывание свое начал иметь в том доме года за два прежде, нежели Никанор, почему он гораздо и исправнее был Никанора платьем, а особливо шубами. Никанору ж хозяин тот хотя и подарил изрядные две пары платья штатского, однако тулуп у Никанора был весьма уже ветх, и почти одна крышка вид его составляла (то есть то, что сверху, покрытие (без подкладки)), а меху ни восьмой части не имелось, и во время студеных дней Никанору спать было под ним не весьма спокойно, а притом же у оного господина Никифора нрав был с Никаноровым весьма не сходствен. Никанор любил, чтоб горница была несколько тепловата, а Никифор любил, чтоб оная была гораздо впроголодь, для того часто иногда и зимою поднимал он окончину, Никанор хотя в оном ему и не прекословил, однако в разговорах упоминал он госпоже того дома о несогласных его с товарищем нравах. Госпожа дому того, сжалившись над Никанором, подарила ему теплое одеяло, а господин того дому, услышав от нее о несогласии Никанора с товарищем его, не хотел никому из них в том выговаривать, а только шуточною речью сказал Никанору следующее: ‘Господин Никанор, вы прежде сего бывали межевщиком (землемером, в 1754 г. была принята инструкция о проведении межевания, то есть об установлении границ частных и казенных земельных владений. В Московской губернии межевание проводилось в 1766—1768 гг. Эти хронологические отсылки дают возможность реконструировать отсутствующие сведения о биографии героя и предполагаемого автора романа) в Московской губернии, так можете с товарищем своим полюбовно размежеваться’. Они оба тогда хозяйским словом стали довольны и развелись в той горнице между собою полюбовно, Никанор, предпочтя своего товарища, уступил ему три части в той горнице со всеми окнами, а себе взял четвертую часть подле печи, и как скоро они письменно контракт свой при хозяине в том заключили, так скоро Никанор, призвав с дозволения хозяйского столяров, приказал им отгородить свою четвертую часть от полу и до потолка и обить войлоками, а от свету сделал окна и двери и, уклеив бумагою, вымазал маслом, отчего ему и светло и тепло стало больше, нежели он желал, и товарищу он своему выпускал уже тепла столько, сколько хотел, товарищ его за то на него весьма рассердился, что он его в том размежеванье обманул, но, не хотя признаться в своей ошибке, злобился на него тайно и намерился отмстить свою обиду. И когда Никанор, проигрывая ночи с барынями в карты, возвращался домой очень поздно, тогда Никифор старался сени и вороты запирать, чтоб познобить за то Никанора на стуже, однако того сделать ему не удавалось, потому что люди того дому весьма любили Никанора, но в сие ж самое время, как пошел Никанор от ее сиятельства, удалось Никифору сени и вороты запереть, погода тогда стояла весьма холодная, Никанор, пришедши к воротам, увидел, что оные заперты, не осмелился стучаться, чтоб хозяина с фамилией (семьёй) не обеспокоить, полез через решетку, и как лишь только стал он на верхнем бруске той решетки, который брусок в то время от глубокой осени был обледенелым и накрыт снегом, тогда Никанор, поскользнувшись и задев кафтаном за спицу, повис на той решетке, отцепиться ж ему весьма было трудно, потому что спица та прошла сквозь подкладку и кармана кафтанного, и он не мог тогда ни спицы сломить, ни полы своей оторвать, но по счастью его бросились на него собаки, и как узнали его, то начали ласкаться, между которыми была датская превеликая собака, бросилась к нему ласкаться на грудь, он тотчас схватил ее за ошейник, и она благополучно его с той решетки сдернула, а только осталась на оной решетке одна его пола, и как прибежал Никанор к сеням, которые также были заперты, тогда он прибежал в пустую кухню, которая по счастью его была топлена, где, взошедши он на печь, отогрелся и, сыскав батожок, достал свою полу.

Весьма в то время было Никанору огорчительно, что товарищ его над ним сделал такую насмешку, однако Никанор выговаривать ему был не намерен, потому что он за всякую безделицу серживался. Иногда за то сердился, что если случится у хозяина их компания и персон до тридцати за столом сидят и за неимением для них с Никанором места соберут им в другой горнице с меньшими детьми хозяйскими особливой столик, а если за большим столом случится сидеть знатных отцов и приятелей хозяйским детям, унтер-офицерам гвардии или артиллерии, то тогда весьма недоволен тем бывал и выговаривал о том дворецкому, что таких молодых ребят больше почитают, нежели такого старика, который по табелю государя Петра Первого (имеется в виду ‘Табель о рангах’ — закон о порядке государственной службы, принятый Петром I в 1722 г. Основная идея Табеля — производство в чин за заслуги перед государством, а не за происхождение) состоит в ранге армейского капитана, и так рассерживаясь за то, ухаживал часто на рынок и там кушивал, и для того Никанор ничего не сказал ему о себе, что с ним приключилось. Поутру рано, придя в свою горницу, переменил кафтан, надел на себя хорошую пару, что в тот день кстати случилось. Званы были все благородные люди на бал к тамошнему губернатору, куда и Никанор был приглашен от своего хозяина, чтоб он ехал с ним к губернатору вместе в одной карете, Никанор весьма тем был доволен, что хозяин пригласил его, и поехал с ним к губернатору. А как в тот день был кавалерский праздник, да и губернатор тот в то время был именинник, то Никанор сочинил ему оду и, поднесши оную, поздравил его. Губернатор тот принял Никанора весьма ласково и благодарил его за сочиненную ему оду, и с того времени стал коротко знать и любить Никанора. И как бал тот окончился, и гости все разъезжаться стали, тогда ее сиятельство княгиня, которая в то время тут же присутствовала, просила Никанора, чтоб он ехал к ней в дом вместе с нею и досказал бы ей свою историю. Никанор, нимало не отрекаясь, поехал вместе с нею, и хотя в карете места Никанору не было, потому что та княгиня не одна сидела, а карета была в то время двуместная, однако Никанор стал на подножку кареты, и так доехав в дом княгини и приехавши, начал продолжать ей свою историю.

Продолжение Никаноровой истории.

Вечер второй.

По отправлении ж моем из Риги на остров Езель с капитан-поручиком и товарищем моим кондуктором Алексеем Е. продолжали мы езду нашу, ваше сиятельство, в то время весьма спокойно и, будучи посланы наскоро по почте, однако не более шестидесяти верст в сутки уезжали, и в проезде нашем от самого Пернова и даже до Аренсбурга (в XVIII в. уездный город Эзельского уезда Лифляндской губернии, до 1836 г. русская крепость. Расположен на юге острова Сааремаа в Рижском заливе. После Ништадтского мира (1721) начинаются работы по исправлению обветшавшего (еще XIV в.) замка, который использовался как крепость. Уже к 1733 г. крепость представляла собой бастион стратегического назначения (ныне г. Кингисепп)) имели мы беспрерывную почти компанию. Дворянство тамошнее так обходительно, что нигде не упускали, чтоб не зазвать нас к себе в дом, в которых жительствах мы лошадей переменять станем, и если в котором месте переменяем лошадей мы, а обедать или ужинать еще время не приспело, то по крайней мере в доме жительства того господина хотя чаю или кофе напьемся, а без того уже не выедем, а если ж где особливо ласковую наедем хозяйку, то не только тут с утра обеденного стола дождемся, но и, отужинавши, большую часть ночи в приятной компании проводим. Капитан-поручик наш был человек веселого нраву и любил компанию, и хотя он летами уже был лет за сорок, однако с добродетельными во нравах дамами целые ночи просиживать, не наскучивая, а для нас, молодых людей, и давно то было не противно. В один вечер случилось нам ужинать у одного дворянина на острове Даго (ныне остров Хийумаа (Моонзундский архипелаг в Балтийском море), за столом тогда сидело нас семь человек, хозяин с женою и дочерью и племянником его, который приехал к нему из своей мызы для звериной охоты, дочь же сего хозяина была девица весьма достойная и довольно одарена от натуры как красотою, так и разумом, которая с глаз весьма была сходна на мою дражайшую Анету, я часто, взглядывая на нее, растерзывался внутренне, воображая в мысль Анету, и когда взоры ее с моими встречались, то не только терял я тогда чувства, но и в лице моем усматривала мать оной красавицы нечто чрезвычайное, почему несомненно, думаю, она и заключила в своем мнении, что, конечно, я смертельно в дочь ее влюбился, и для того не преминула довести речь до того, чтоб узнать ей о моем достатке, итак, между многими разговорами сказала она против слов капитан-поручика, которой отзывался тогда, что он весьма доволен тамошними господами дворянами и много назвать себя может счастливым, если и на острове Езеле такое обхождение иметь будет с дворянами. ‘Конечно, господин капитан, — сказала хозяйка, — отыщете себе хорошую компанию и в Аренсбурге, там на острове довольно дворянства, притом же достаточные и хорошего нраву люди’. А как оная госпожа хозяйка прежде того в разговорах осведомилась от капитан-поручика, что он холост, то примолвила она тут же и сию речь: ‘И притом множество достойных девиц, из которых может бы судьба определить господину капитану выбрать и невесту’. Капитан-поручик с учтивостью ей за то уведомление благодарил и при том издевочною речью сказал ей, что он не намерен жениться, а намерен постричься, для того что молодые лета его почти уже проходят и что ему от роду сорок первой год, однако видеть достойных невест весьма он желает, потому что кондукторы команды его холостые и, может быть, они намерение положат жениться. ‘Вам, господин капитан, — сказала хозяйка, — пристойнее жениться, нежели господам кондукторам, а они хотя и молоды летами, однако такого рангу, как вы, еще не заслужили, и для того авантажнее за вас идти невесте, нежели за них. А как достаточны господа кондукторы?’ — спросила тогда его хозяйка. — ‘Они не имеют у себя, кроме жалованья, — отвечал капитан-поручик, — собственного ничего, однако убогими назвать их нельзя, потому что они имеют у себя отцов достаточных и они наследники в их имениях, у господина Алексея Е. изрядной отцовской дом в Петербурге, а у господина Никанора хотя дому в Петербурге и нет, однако отец его имеет хорошие за собой деревни больше четырехсот душ’. — ‘Какой доход собирается с ваших деревень, господин Никанор?’ — спросила меня хозяйка. — ‘Не могу обстоятельно об оном вам, милостивая государыня, — сказал я, — донести, потому что я по восьмому еще году отлучен был от дому отца моего в корпус и с тех пор в деревне не живал и не вхож был в деревенскую экономию (то есть не вникал в управление хозяйством), а только известен через письма отца моего, что он имеет хлебные деревни, а не оброчные (то есть крестьяне платят отцу Никанора земельную ренту хлебом, а не оброком), и если в который год хлеба родится больше, в тот год и доходу он больше получить может, мне ж для содержания себя присылает отец мой, когда род или недород бывает хлебу, обыкновенно на каждой год по триста рублей, да сверх того довольной столовой запас в Петербург или в Ригу’.

И при тех разговорах ужин кончился, а как капитан-поручик отъездом своим поспешал и просил хозяина, чтоб поскорее его в путь отправить, для того и ужин был приготовлен гораздо ранее обыкновенного, и в то время, как из-за стола встали, то вечерняя заря только лишь началась, тогда хозяин просил капитан-поручика, что, покамест люди и минеры наши ужинают и пока лошадей закладывают, не изволит ли он прогуляться в саду. Капитан-поручик на то согласился, и, сделав почтенье хозяйке, приняв руку ее, пошли в сад, потом и я взял смелость подойти к Елеоноре (так имя той дворянской дочери), она, с великою ласкою поцеловав меня в висок, подала мне свою руку, я, приняв ее, последовал предыдущим, и как вошли мы в сад, тогда капитан-поручик пошел перед нами с хозяином, ведя хозяйку за руку, а позади их вел я Елеонору, а за нами следовали товарищ мой Алексей Е. с племянником хозяйским, и каждые, шедши из нас своею партией, особливые имели разговоры, капитан-поручик разговаривал с хозяином и с хозяйкою о расположении места того сада, а Алексей Е. с племянником хозяйским вошли в разговор о военных делах и науках, а мы с Елеонорою продолжали речь о нежной приятности случившегося тогда воздуха, и так шли мы проспектом прямо к одной галерее, но Елеонора сказала мне, чтоб я пошел с нею в левую сторону, в куртину того сада, где может она нарвать хороших яблок. Я весьма охотно повелениям ее повиновался, и как вошли мы с нею в ту куртину, тогда Елеонора, сорвав хорошее яблоко и вынув из кармана складной ножичек, коим разрезав оное, поднесла ко мне и просила меня, чтоб я отведал, каковы яблоки их саду. Я, с великим удовольствием принявши, съел яблоко и сказал ей: ‘Я в жизнь мою, милостивая государыня, нигде и никогда таких приятного вкуса яблок еще не едал’. — ‘Ах, господин Никанор! — сказала она, — чрезвычайная похвала составляет опорочивание’. — ‘Клянусь вам в том, милостивая государыня, — сказал я, — что не лестно об оном я вам докладываю, да и какой бы притом ни был хотя из всех родов лучший фрукт, то оной так вкусен и приятен для меня быть не может, как это яблоко, которого сладость не только гортань, но и сердце мое ощущает’. — ‘А! — сказала Елеонора, — так вы, может быть, иначе разумеете вкус этого яблока, для того что оно сорвано с моей любимой яблони и что я вам сделала почтение, поднесла его из своих рук, я б желала, чтоб вы навсегда с таковым вкусом наслаждались плодом моей любимой яблони’. — ‘Счастлив бы я назваться мог, милостивая государыня, — сказал я, — если б я удостоен был именоваться садовником родителя вашего сада, я б вашу любимую яблонь не только хранил, но и обожал бы навсегда’. Тогда сказала мне Елеонора, чтоб я сел с нею на близ сделанную из дерна канапе, и как сели мы с нею на оное, в то время дозволила она мне целовать ее руку столько, сколько я хотел, и в том упражнении просидел я с нею больше четверти часа, отчего сердце мое питаться уже начинало такою же пищей, каковую оно получило и от дражайшей моей Анеты, тогда вспомнил я себя, что нарушаю мою к ней верность, вздохнул я крепко и не мог удержать в глазах своих стремившегося потока слез, и как увидела то Елеонора, тогда сказала она мне: ‘Конечно, господин Никанор, разлучившись вы с своею любезною, и чрез обхождение мое с вами вспомнили о ее присутствии, и оттого жалостью тронуты’. — ‘Ах! Нет, милостивая государыня, — отвечал я ей на то, — я еще любовью никогда и нигде не заражался, а разве в сих минутах и в здешних странах познавать ее начинаю’. — ‘В здешних странах, — сказала Елеонора, — любови нам познать не можно, здесь любовь никогда не обитает, потому что деревенские пределы ей противны, а пребывает она навсегда в прекрасных городских селениях, чрез наши ж уединенные на острове места разве мимолетом куда пролетит и заденет крылом только чье-нибудь сердце, и оставит пораненное сострадать навеки’.

Я, выслушав от нее такие чувствительные для меня слова, говорил тогда в мыслях сам себе: ‘Ах, несчастной Никанор! почто ты продолжаешь с красавицей сей больше речи, которая имеет разум, душу и взоры твоей прекрасной Анеты, беги скорей от сих предметов, тебе вредных, пока не разделилось сердце твое на две части’. Потом сказал я ей: ‘Нет, милостивая государыня, любовь не имеет такой склонности, какую вы в ней заключаете, она еще больше любит невинную деревенскую жизнь и уединение, нежели городскую пышность, и не только отдаленные от городов места, но и самые дикие пустыни, пещеры и земляные темницы посещать она не гнушается’. И в тех словах подошел к нам лакей и сказал, что капитан-поручик уже пошел из саду и что все к отъезду нашему готово, тогда пошли и мы с Елеонорою из саду и, пришедши в покои, где капитан-поручик и я, поблагодарив хозяина за угощение и рекомендуя себя в дружелюбие, простившись с ним, поехали в путь свой, и Елеонора осталась о любви моей к ней между надежды и отчаянностью.

По прошествии нескольких дней приехали мы благополучно на остров Езель в крепость Аренсбургскую и вступили в свою должность, посланы ж были мы для снятия плана, и притом велено сделать прожект для починки той подорванной Аренсбургской крепости, итак, с неделю времени в должности своей находился я благополучно, а через неделю получил письмо от Анеты в следующем содержании:

‘Любезнейший Никанор, чувствительное воспоминание оказываемых твоих ко мне нежностей не только сердце, но и душу мою сокрушило, и моя горестная жизнь не только стала огорчена, но и совсем отчаянна, любовь моя к тебе возросла столь велико, что уже по смерть мою ничто в свете сем искоренить оную не может, но ты, если хотя маленькое имеешь о мне сожаление, то вспомни злосчастную твою Анету, которая вручила тебе сердце свое и душу и которой не столько страшна смерть, как отсутствие твое прискорбно. Сжалься над нею и послушай последней ее просьбы, оставь все свои должности и приезжай ко мне в Варшаву, без тебя мне все пути затворены, без тебя вольность городская темницею мне кажется, с тобой я лучше соглашусь жить в пастушьих шалашах, нежели без тебя в великолепных чертогах. Ах! Дражайший Никанор, если бы ты возмог проникнуть духом и рассмотреть в тонкость, с каковым соболезнованием сердце мое о тебе рвется и в каком смятении состоит страстная тобой моя душа, то б, конечно, ты жалостью обо мне был тронут, но я от горести моей не могу на письме изобразить всей моей совершенной к тебе горячности, перо из рук моих выпадает, и слезы свет в глазах моих застилают.

Прости, дражайшей мой, я, может быть, пишу к тебе уже в последний раз, прости, любезной, еще я повторяю, что только о тебе одном пекусь и помышляю, верная тебе по смерть свою злосчастная Анета де К.’.

Сие письмо, полученное мною от дражайшей моей Анеты, так меня тронуло, что я в тот же почти час впал в прежестокую горячку и совсем отчаян стал в жизни, и хотя после пускания крови и получил я некоторую силу здравого рассудка подкрепить себя надеждою такою, чтоб немедленно оставить мне свою должность и отечество и не иметь больше терпения во ожидании времени к возвращению моему в Ригу, и чтоб прямо с Езеля-острова, тайно наняв судно, переехать мне через залив морской в Курляндию (то есть Курземе, старое название области Латвии к западу и юго-западу от Рижского залива. В 1561—1795 гг. большая часть Курляндии входила в состав Курляндского герцогства, вассала Польско-Литовского государства, с 1710 г. Курляндия находилась в сфере влияния России) и оттуда следовать в Польшу к своей дражайшей Анете, однако оная надежда недолго меня ласкала, возбудилась вдруг супротивная в то время во мне страсть и сему моему намерению препятствовать вооружилась. Как я имел у себя отца, живущего при старости своей в деревне, который любил меня, думаю, что больше, нежели свою жизнь, и который почти от младенчества моего ни в какой просьбе моей без удовольствия меня не оставлял, о чем бы я к нему ни отписал, его оставить мне в то время весьма было прискорбно. В рассуждении том, что я один у него наследник, и если услышит он обо мне, что лишился меня навеки и что я пропал безвестно, то безвременно от того известия уморит себя с печали, и я чрез то буду причиною его смерти, что тогда, как размышлял я, с мнением моим будет повстречаться, когда угрызение совести предстанет изображать мне мое бесчеловечие, что я убийца моего родителя. И в том рассудке исчез мой разум, я сделался вдруг сумасшедшим и закричал тогда громко: ‘Ах, дражайший мой родитель! Ах, дражайшая Анета! Вы сердце мое разделили на две части, теперь делите вы мою и душу’.

И, приподняв себя, сел я на постели и начал плакать, потом в беспамятстве стал свистать и после того пел старинного голоса следующую арию:

Душа моя страстьми свирепо возмущена,

И нежная любовь днесь стала разделена:

Анета и отец мой, оба в сердце тверды.

О! Злобнейший случай! О! Рок немилосердный,

Не льзя уж мне, не льзя слёз горьких отереть,

К спокойствию одно осталось: умереть.

Напоследок рвал я на себе волосы и разбил до крови лицо, тогда товарищ мой Алексей Е., который был человек весьма доброй души, тотчас удержав меня, и сколько можно приводил в чувство, и как я опомнился, то он всячески старался ободрить меня хотя маленькою надеждою и сказал мне:

‘Любезной друг Никанор, скажи мне как истинному твоему приятелю, о чем ты отчаянно так крушишься и какую ты давеча упоминал Анету?’

— ‘Ах, мой приятель, — сказал я, — я люблю ее больше моей жизни’.

— ‘Да пускай ты много ее любишь, — сказал Алексей, — да какая ж из того выливается причина так сострадать тебе о ней, если она прямо тебя любит и если осталась она в Риге благополучно, так о чем же тебе так сокрушаться, мы по окончании своего дела приедем в Ригу, и ты благополучно любезную свою увидишь’.

— ‘Ах! нет, мой искренний друг, — сказал я, — она не в Риге, а она в Варшаве, в великой находится опасности и отчаянна меня к себе дождаться, и если я не поспешу к ней моим приездом, то она жива не будет. Я легче желаю сам прежде умереть, нежели о ее услышать смерти’.

— ‘Послушай же меня, Никанор, — сказал Алексей, — положи ты эту комиссию на меня, я, как давнишний твой друг, нелестно тебя уверяю, что я могу отпустить тебя хоть сей час, я упрошу капитана, чтоб он тебя немедленно уволил, а я, здесь оставшись, исправлю всю порученную нам комиссию один’.

— ‘О! Если ты меня сим одолжишь, то я считать тебя буду во всю жизнь мою за истинного друга’.

— ‘Конечно, то сделаю, — сказал Алексей, — и сей же час я пойду к капитану, только пожалуй, Никанор, не сделай ты без меня опять какого с собой вреда, а будь на минуту терпелив и великодушен’.

И с теми словами пошел он к капитану, приказавши слуге моему, чтоб он от меня никуда не отлучался. По прошествии ж нескольких часов пришел с Алексеем и сам капитан-поручик на квартиру мою и, увидев меня в таком образе, что я совсем стал не тот и что больше уже недели, как лишился я пищи, сколько можно он меня разговаривал, чтоб я не приходил в отчаянье и что он уже скоро отправится в Ригу, но, однако, приметя во мне из некоторых моих слов чрезвычайное отчаяние, рассудил по человечеству и прежде своего отъезда уволил меня в Ригу на своих лошадях, сделав мне тем большее одолжение и дав притом мне для провожания одного минера и денщика своего, итак, я дня чрез два отправился в Ригу, в проезде ж моем как можно поспешал я своею ездою, но, однако, как приехал я на остров Даго, где случилось поутру часу в восьмом проезжать мне мимо мызы дворянина господина Т., отца Елеонорина, то не мог того преминовать, чтоб к нему не заехать и не сделать почтения красавице Елеоноре. И так по случившемуся уже прежнему знакомству въехал я прямо в дом господина Т. Елеонора ж тогда смотрела в окно, которая тотчас, увидев меня, узнала.

В тех Никаноровых речах, как продолжал он свою историю ее сиятельству, учинился в том городе сильной пожар, загорелся некоторого компанейщика дом, который построен был недалеко от ее сиятельства. А как ее сиятельство княгиня в пожарных случаях была боязлива, то тотчас выехала она в другую безопасную улицу к знакомому одному коллежскому асессору господину З. и при отъезде своем просила Никанора, чтоб он остался с ее домашними в защиту дому.

Конец второго вечера и первой части.

Не прогневайся, любезный читатель, что нынешний вечер Никанор мало рассказывал своей истории ее сиятельству, причиною тому пожар.

1789 г.

Источники текста:

‘Повести разумные и замысловатые’: Популярная проза XVIII века / Сост., вступ. ст. и примем. С. Ю. Баранова, М., ‘Современник’, 1989 г. С. 499 — 660.

Назарьев А. П. ‘Несчастный Никанор’… Подг. текста, коммент., статья Т. Е. Автухович. — СПБ., ‘Наука’, 2016 г. Серия ‘Литературные памятники’. С. 5 — 54, 313 — 316.

Читайте также: