Несчастные, Гюго Виктор, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 97 минут(ы)

НЕСЧАСТНЫЕ.
РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ФАНТИНА.
Разсказъ (*).

(*) Новый романъ Виктора Гюго возбуждаетъ такое сильное любопытство, что надобно было познакомить съ нимъ и нашихъ читателей. Но первая часть романа, вышедшая въ двухъ томахъ (напечатанныхъ, впрочемъ, разгонисто до безобразія) чрезвычайно растянута. Печатать ее въ полномъ перевод значило бы напрасно изнурять читатели и терять бумагу. Потому печатаемъ эту первую часть въ сокращенномъ разсказ,— увряемъ, что кром этого метода, конечно не почтительнаго къ ‘великому художнику’, не было другой возможности сдлать ее сносною въ чтенія. Какъ надобно будетъ поступить съ слдующими частями,— переводить ихъ вполн, или также сокращать,— увидимъ, когда он выйдутъ.

Въ 1815 году мсто епископа въ Д.— занималъ Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мирьель. Это былъ старикъ лтъ семидесяти пяти. Онъ занималъ мсто въ Д.— съ 1806 года, получилъ его самымъ неожиданнымъ образомъ.

Незадолго до коронаціи Наполеона I Мирьель, бывшій священникомъ въ Б., пріхалъ въ Парижъ по какому-то незначительному длу своего прихода. Между многими сильными лицами, у которыхъ ему приходилось быть, онъ явился съ просьбой и къ кардиналу Фешу. Разъ, когда императоръ пріхалъ въ замокъ къ своему дяд, Мирьель, ожидавшій въ передней, случился какъ-разъ на пути императора. Наполеонъ замтилъ, что старикъ осматриваетъ его съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ, оборотился и спросилъ:

— Что это за чудакъ?

— Государь, отвчалъ Мирьель: — вы видите чудака, я же смотрю на великаго человка. Каждый изъ насъ можетъ выиграть отъ этого.

Въ тотъ же вечеръ императоръ спросилъ у кардинала имя священника и нсколько времени спустя Мирьель былъ назначенъ епископомъ въ Д.

По прибытіи на мсто, Мирьель поселился въ епископскомъ дворц съ тмъ почетомъ, по которому, въ силу императорскаго декрета, епископу принадлежало мсто непосредственно за маршаломъ. Мэръ и президентъ сдлали епископу первый визитъ, епископъ же съ своей стороны сдлалъ первый визитъ военному губернатору и префекту.

Дворецъ, занятый епископомъ, представлялъ обширное, прекрасное зданіе, въ Флорентинскомъ вкус, съ огромными высокими комнатами, променадами и аркадами. Рядомъ съ нимъ стоялъ. госпиталь — тсное, низенькое одноэтажное зданіе, съ маленькимъ садомъ.

Три дня спустя до прізд, епископъ постилъ госпиталь. Посл, осмотра епископъ пригласилъ къ себ директора госпиталя.

— Господинъ директоръ, сказалъ онъ: — сколько у васъ больныхъ?

— Двадцать-шесть, монсеньоръ.

— И по моему счету столько же, отвтилъ епископъ.

— Постели, возразилъ директоръ,— стоятъ довольно тсно.

— И я замтилъ это.

— Комнаты малы и воздухъ возобновляется съ трудомъ.

— Это мн кажется то же.

— И потомъ садъ слишкомъ малъ для выздоравливающихъ.

— И это мн уже говорили.

Разговоръ этотъ происходилъ въ столовой.

Помолчавъ нсколько, епископъ спросилъ директора:

— Какъ вы думаете, сколько постелей помстится въ этой комнат?

— Я думаю постелей двадцать, отвтилъ, самъ на свой вопросъ епископъ, какъ бы говоря самъ съ собой. Потомъ, обратясь къ директору, онъ сказалъ:

— Господинъ директоръ, тутъ должна быть ошибка. У васъ двадцать шесть человкъ въ пяти или шести маленькихъ комнатахъ. Мы же трое имемъ мста на шестьдесятъ человкъ, это очевидно ошибка — вы занимаете мое помщеніе, а я ваше.

На другой день больные были переведены въ домъ епископа, а епископъ помстился въ госпитал.

Мирьель не имлъ никакого состоянія, сестра его, старая двушка, лтъ шестидесяти, получала пенсію въ пятьсотъ франковъ, самъ же Мирьель, какъ епископъ, пользовался содержаніемъ въ пятьнадцать тысячъ франковъ. Изъ этой суммы онъ оставилъ на свои личные расходы тысячу франковъ, все остальное опредлилъ раздавать бднымъ и на богоугодныя заведенія. Такъ же поступалъ онъ н съ деньгами , опредленными ему на разъзды.

Вс свои еписконскіе доходы Мирьель раздавалъ точно также бднымъ. Вскор домъ его сдлался мстомъ, куда стекались и т, у кого было много денегъ и т, у кого ихъ вовсе не было. Первые, чтобы оказать помощь, вторые, чтобы получать ее. Большія суммы переходили этимъ путемъ чрезъ руки епископа, но ничто не могло заставить его измнить хоть что нибудь въ своемъ образ жизни, увеличить размръ своихъ личныхъ расходовъ.

Епископъ отдалъ себя всего помощи бднымъ и несчастнымъ, когда дло шло о благотворительности, онъ не останавливался ни предъ чмъ, его не пугалъ даже и отказъ, потому что онъ умлъ убждать. Какъ дйствовалъ онъ словомъ, можно видть изъ слдующаго образчика. Разъ въ собор проповдывалъ онъ такъ:

‘Любезные братья, мои добрые друзья. Во Франціи есть милліонъ триста двадцать тысячъ крестьянскихъ домовъ съ тремя отверзтіями, милліонъ восемьсотъ семнадцать тысячъ съ двумя отверзтіями — дверь и окно, и наконецъ триста сорокъ шесть тысячъ хижинъ только съ однимъ отверзтіемъ — дверью. И причиной этого — одна вещь, которую зовутъ налогомъ на окна и на двери. Посмотрите на эти бдныя семейства, старыхъ женщинъ, маленькихъ дтей, въ этихъ домахъ, на эти лихорадки и болзни! Богъ далъ людямъ воздухъ — законъ продаетъ его имъ. Я не обвиняю законъ, но я благословляю Бога. Въ Изер, и Вар, въ Альпахъ, верхнихъ и нижнихъ, у крестьянъ нтъ даже тачекъ — они переносятъ навозъ на спинахъ, у нихъ нтъ свчей — и они жгутъ лучину или веревку, омоченную въ смол. Это же во всемъ верхнемъ Дофине. Крестьяне заготовляютъ себ хлбъ на шесть мсяцевъ, они пекутъ его на сухомъ коровьемъ навоз. Зимой они рубять этотъ хлбъ топоромъ и мочатъ въ вод цлые сутки, чтобы была возможность его сть. Братья, посмотрите, какъ страдаютъ люди вокругъ васъ! ‘

Епископъ держалъ себя одинаково со всми — съ народомъ и съ людьми высшаго свта. Онъ не торопился въ своихъ приговорахъ, не разобравъ всхъ причинъ и обстоятельствъ. Онъ былъ снисходителенъ къ женщинамъ и къ бднымъ, на которыхъ обрушивается обыкновенно свтъ всей своей тяжестью. Онъ говорилъ:— ошибки женщинъ, дтей, служащихъ, слабыхъ, бдныхъ и невжественныхъ — это ошибки мужей, отцовъ, господъ, сильныхъ, богатыхъ и образованныхъ. Онъ говорилъ также: тхъ, которые не знаютъ, научите всему, чему вы можете, общество виновато, что оно не даетъ образованія даромъ, оно отвчаетъ за тотъ мракъ, который оно создаетъ. Вотъ душа полная тьмы хоть грхъ ею сдланъ, но виноватъ не тотъ, кто гршитъ, а тотъ, кто создаетъ тьму.

Внутренняя домашняя жизнь епископа была вполн согласна съ его общественной дятельностію. Какъ вс старики и большая часть мыслителей, онъ спалъ мало. Его короткій сонъ былъ крпокъ. Утромъ онъ служилъ обдню, занимался длами то своему управленію. Около полудня, если стояла хорошая погода, онъ гулялъ. Тамъ и здсь онъ останавливался, посщалъ бдныхъ, когда имлъ деньги,— и богатыхъ, когда у него денегъ не было.

Посл ужина епископъ бесдовалъ около получаса съ своей сестрой и madame Маглуаръ, исполнявшей должность служанки и ключницы. За тмъ онъ работалъ въ комнат,— сочинялъ, онъ былъ даже немножко ученый, и оставилъ пять или шесть манускриптовъ довольно любопытныхъ, между прочимъ дисертацію на стихъ книги Бытія, въ начал духъ божій кошашеся верху воды.

вДомъ, въ которомъ жилъ епископъ, имлъ всего шесть комнатъ: три въ rez-de-chanse и три въ первомъ этаж. Сзади дома — садъ въ четверть арпана. Женщины занимали первый этажъ, епископъ — нижній. Первая комната, отворявшаяся на улицу, служила столовой, вторая спальней, третья молельной. Вс комнаты были проходныя, изъ молельни нельзя было пройти иначе какъ чрезъ спальню, изъ спальни иначе какъ чрезъ столовую. Въ молельн находился запирающійся альковъ, съ постелью внутри, ее предлагалъ епископъ сельскимъ священникамъ, если имъ приходилось оставаться въ Д… на ночь.

Меблировка комнатъ была самая скромная: простые столы и соломенные стулья. Но за то домъ держался сверху до низу въ самой безукоризненной чистот. Это была единственная роскошь, которую позволялъ себ епископъ, онъ говаривалъ: она не отнимаетъ ничего отъ бдныхъ.

Нужно прибавить однако, что отъ прежней жизни сохранилось у епископа шесть серебряныхъ столовыхъ приборовъ, суповая ложка, и два массивныхъ подсвчника, доставшихся епископу въ наслдство отъ бабушки. Подсвчники эти, со вставленными въ никъ восковыми свчами, держалась обыкновенно на камин и ставились на столъ, если обдалъ кто нибудь посторонній.

Въ спальн, въ голов кровати, помщался маленькій шкапчикъ, гд и хранилось столовое серебро. Шкапчикъ этотъ никогда не запирался.

Точно такъ же и двери въ дом. Входная дверь, съ соборной площади, была нкогда съ замкомъ и задвижкой, но епископъ веллъ ихъ снять, и дверь и днемъ и ночью запиралась только да защелку. Вначал это обстоятельство безпокоило женщинъ, он даже замтили о томъ епископу, но онъ отвтилъ: ‘сдлайте задвижки у вашихъ комнатъ, если это вамъ нравится’.. У епископа было на то, разумется, основаніе, объясняемое частью слдующими тремя строками, написанными на пол. Библіи: ‘вотъ различіе: дверь доктора не должна быть никогда заперта, дверь священника должна быть всегда отворена’.

На другой книг, подъ заглавіемъ ‘Философія медицинской науки’, онъ сдлалъ замтку: ‘разв я не такой же медикъ, какъ они? Я тоже имю своихъ больныхъ, сначала я имю ихнихъ, которыхъ они зовутъ больными, и потомъ, своихъ собственныхъ, которыхъ я зову несчастными’. Еще на одной книг онъ написалъ: ‘Не спрашивайте имени того, кто проситъ у васъ ночлега. Особенно того, кто смущается своимъ именемъ, кто иметъ нужду въ кров’.

Но вотъ случай, изъ котораго видне всего, что за человкъ былъ епископъ.

Посл уничтоженія шайки Гаспара Беса, его смнилъ лейтенантъ Краватъ. Разбои его страшно безпокоили жителей. Въ Омбрун, забравшись ночью въ соборъ, онъ ограбилъ ризницу. Напрасно жандармы преслдовали разбойника, — Краватъ ускользалъ постоянно, а иногда противился даже открытой силой. Въ это время общаго страха халъ епископъ къ мсту своего назначенія. Краватъ занималъ горы до Арша и дале, и проздъ былъ опасенъ даже съ конвоемъ. Это значило бы подвергать безполезной опасности трехъ или четырехъ несчастныхъ жандармовъ. Мэръ старался всми силами убдить епископа измнить путь: Епископъ никакъ не соглашался.

— И вы думаете хать, монсеньоръ? воскликнулъ мэръ.

— Думаю, и въ такой степени, что отказываюсь ршительно отъ жандармовъ и отправляюсь черезъ часъ.

— Отравляетесь?

— Отправляюсь.

— Одинъ?

— Одинъ.

— Монсеньоръ! вы этого не сдлаете.

— Тамъ въ горахъ, возразилъ епископъ:— есть скромная, маленькая комуна, я не видлъ ее три года. Тамъ живутъ мои друзья, скромные, честные пастухи. Они нуждаются, чтобы отъ времени до времени имъ говорили о Бог. Что скажутъ они объ епископ, который боится? Что скажутъ они обо мн, если я не пойду къ нимъ?

— Но, монсеньоръ, разбойники?

— Я думалъ объ этомъ. Вы правы. Я могу ихъ встртить. И они нуждаются въ томъ, чтобы имъ говорили о Бог.

— Но вдь это шайка, монсеньоръ! это стадо волковъ!

— Господинъ мэръ, это, вроятно, то стадо, котораго пастыремъ сдлалъ меня Іисусъ. Кто знаетъ пути Провиднія?

— Монсеньоръ, они васъ обокрадутъ.

— У меня ничего нтъ.

— Они васъ убьютъ.

— Старика священника, который проходя бормочетъ про себя свои молитвы? Зачмъ?

— О Боже! Ну, если вы ихъ встртите?

— Я попрошу у нихъ милостыни для своихъ бдныхъ.

— Монсеньоръ, не ходите. Умоляю васъ небомъ! вы подвергаете свою жизнь опасности.

— Господинъ мэръ, сказалъ епископъ:— неужели только эта причина? Я живу въ мір не для того, чтобы спасать жизнь, но чтобы спасать души.

И епископъ отправился въ путь. Онъ перехалъ гору, не встртилъ никого и прибылъ живъ и здоровъ къ своимъ ‘добрымъ друзьямъ’, пастухамъ. Предъ отъздомъ, желая пть торжественно ‘Te Deum’, онъ сказалъ объ этомъ священнику. Но какъ? когда нтъ епископскаго облаченія? Въ то время, какъ вс хлопотали, чтобы устроить какъ нибудь облаченіе, два незнакомца верхами привезли къ священнику ящикъ на имя епископа и немедленно скрылись. Въ ящик лежало роскошное епископское облаченіе, украденное изъ собора въ Эмбрун, и записка: ‘Краватъ, монсеньору Мирьелю’.

— Ну, видите, вдь я говорилъ, что все устроится, сказалъ епископъ.

II.

Вскор посл этого случилось происшествіе, и если врить городскимъ толкамъ боле рискованное, чмъ путешествіе черезъ горы.

Недалеко отъ Д.— въ сельской мстности, жилъ человкъ въ совершенномъ уединеніи. Человкъ этотъ — бывшій конвентіонистъ. Звали его Г.

О конвентіонист Г. говорили въ высшемъ свт Д.— съ нкоторымъ ужасомъ. Конвентіонистъ, можете вообразить, что это значитъ? Такіе люди существовали, когда говорилось во Франціи другъ другу ‘ты’, когда говорили, ‘гражданинъ’. Человкъ этотъ былъ почти чудовище. Онъ, правда, не вотировалъ смерти короля, но почти, это былъ чуть-чуть, не цареубійца. Онъ былъ ужасенъ. И какъ, посл возвращенія законной династіи, его не предали уголовному суду? Положимъ, ему не отрубили голову, потому что милосердіе необходимо, но по крайней мр хоть бы въ пожизненную ссылку назначили. Примръ, наконецъ! и т. д. и т. д. Сверхъ того, это былъ атеистъ, какъ вс люди этого сорта.

Г. жилъ въ трехъ четвертяхъ часа отъ города, вдали отъ всякаго жилья, отъ всякихъ дорогъ, въ одномъ изъ изгибовъ весьма дикой лощины. Тамъ, какъ говорили, было у него что-то въ род поля и какая-то нора, берлога. Никакого содйствія, никого приходящихъ. Съ тхъ поръ, какъ Г. жилъ въ этой лощин, даже тропинка, которая вела туда, заросла травой. Объ этомъ мст говорили съ ужасомъ и отвращеніемъ, какъ о дом палача.

Несмотря на то, епископъ, глядя иногда на куртину деревъ, росшихъ въ лощин стараго конвентіониста, говорилъ’ ‘чмъ живетъ одинокая душа?’ — и добавлялъ эту фразу мыслью ‘я долженъ постить его’.

Но мысль эта, весьма естественная сначала, по мр размышленія, казалась ему странной, невозможной и почти отталкивающей. Причина въ томъ, что въ душ онъ раздлялъ общее впечатлніе, и конвентіонистъ внушалъ ему, совершенно безотчетно, какое-то чувство, граничащее съ ненавистью, что-то и род отвращенія.

Разъ пронесся въ город слухъ, что пастухъ, служащій у Г., приходилъ за докторомъ, что старый злодй умираетъ и что онъ не переживетъ ночи. — ‘Слава-богу!’ прибавили нкоторые.

Епископъ, услыхавъ объ этомъ, взялъ свою трость и отправился. Солнце садилось, когда епископъ дошелъ до пустыннаго мста, лежавшаго вн дорогъ. Онъ перескочилъ ровъ, перелзъ черезъ изгородь и наконецъ, въ глубин одного пароваго поля, за высокими кустами терновника и шиповника, замтилъ жилье. Это была хижина, низенькая, бдная, но опрятная, увитая по-фасаду виноградникомъ.

Передъ дверями, въ старомъ кресл на колесахъ, сидлъ сдой старецъ и съ улыбкой смотрлъ на солнце.

Подл старца стоялъ мальчикъ, маленькій пастухъ, онъ подавалъ чашку съ молокомъ.

Въ то время, какъ епископъ смотрлъ на эту картину, старецъ произнесъ:’благодарю, мн больше ничего не нужно’. И онъ перенесъ свою улыбку на ребенка.

Епископъ приблизился. Шумъ, сдланный имъ, заставилъ старика повернуть голову и на лиц его выразилось удивленіе.

— Съ тхъ поръ, какъ я здсь, сказалъ онъ, въ первый разъ приходятъ ко мн. Кто вы такой, милостивый государь?

Епископъ отвчалъ:

— Меня зовутъ Бьенвеню Мирьель.

— Мирьель. Я слышалъ это имя, вы епископъ?

— Да, нсколько.

— Войдите, прошу покорно.

Конвентіонистъ протянулъ епископу руку, но онъ не принялъ ее и сказалъ:

— Я очень доволенъ, удостоврившись, что меня обманули. Вы вовсе не кажетесь больнымъ.

— Милостивый государь, отвтилъ старецъ:— я выздоравливаю.

И посл небольшой паузы, онъ продолжалъ:

— Черезъ три часа, я умру. Я немножко медикъ, я знаю, какъ приходитъ послдній часъ. Вчера у меня были холодны только концы ногъ, сегодня охладли колни, теперь я чувствую, что холодъ подступаетъ къ таліи, когда онъ дойдетъ до сердца — жизнь остановится. Вы хорошо сдлали, что пришли посмотрть умирающаго человка. Мн бы хотлось, чтобы меня повозили, даже до восхода солнца. Но я знаю, что мн остается едва три часа. Наступить ночь, тогда — конецъ. Умереть — простая веіць. Для этого не нужно завтрашняго дня. Да будетъ!

Епископъ вовсе не былъ смущенъ этой сценой, какъ бы слдовало думать. Въ этой манер умирать онъ не чувствовалъ Бога. Скажемъ боле. Онъ былъ даже задтъ манерой обращенія конвентіониста, онъ былъ манкированъ не много, что его не звали монсеньоръ. Епископъ не привыкъ къ этой, своего рода фамильярности, онъ былъ даже суровъ.

Конвентіонистъ казался ему, какъ бы стоящимъ вн закона, даже вн закона человколюбія.

Конвентіонистъ, между тмъ, смотрлъ на него съ добросердечіемъ.

Г. спокойный, съ бюстомъ, почти совсмъ прямымъ, съ дрожащимъ голосомъ, принадлежалъ къ тмъ замчательнымъ восьмидесятилтнимъ старцамъ, которые составляютъ удивленіе физіологовъ. Революція имла много такихъ людей, пропорціональныъ эпох. Въ этомъ старц чувствовался человкъ, способный вынести пробу. Близкій къ концу, онъ сохранилъ вс движенія здоровья. Въ его свтломъ взгляд, въ его твердомъ голос, въ его сильныхъ движеніяхъ рукъ было что-то способное испугать даже смерть. Казалось, что Г. умираетъ потому, что онъ самъ хочетъ этого. Опъ былъ свободенъ даже въ самой агоніи. Только ноги были неподвижны. Ноги были мертвы и холодны, но голова жила всей силой жизни и казалась полной свта. Въ этотъ великій моментъ Г. былъ похожъ на царя восточной сказки, наполовину живаго, но съ мраморными ногами. — —

III.

Въ первыхъ числахъ октября 1815 г., за часъ до заката солнца, какой-то пшеходъ входилъ въ городокъ Д. — Немногіе жители, находившіеся въ это время на улицахъ, встрчали путника съ видомъ какого-то безпокойства. Дйствительно, трудно было представить человка боле несчастнаго вида. Человкъ этотъ средняго роста, коренастый и сильный, въ цвт лтъ, казался лтъ сорока шести или восьми. Фуражка съ кожаннымъ коаыркомъ, надтая глубоко, скрывала часть его загорлаго лица, сожженнаго солнцемъ и покрытаго потомъ. Рубашка изъ грубаго полотна, застегнутая у шеи, позволяла однако видть его мохнатую грудь, галстукъ его свернулся въ веревку, синіе поношенные бумажные штаны, на одномъ колн поблвшіе, на другомъ — съ дырой, старая въ лахмотьяхъ срая блуза, на спин новый солдатскій ранецъ, набитый туго, огромная орховая палка въ рукахъ, голова стриженая, длинная борода — вотъ наружность незнакомца.

Никто не зналъ его. Разумется, это былъ прохожій. Но откуда онъ шелъ? Съ юга, можетъ быть со стороны моря, нотой, что онъ вошелъ въ Д. — той самой улицей, но которой семъ мсяцевъ ране прохалъ императоръ Наполеонъ, отправляясь изъ Канны въ Парижъ.

Незнакомецъ должно быть шелъ цлый день, онъ казался очень измученнымъ. Его видли, какъ онъ пилъ воду у фонтана на бульвар Гассенди, но видно, что его страшно томила жажда, потому что пройдя не боле двухъ сотъ шаговъ, онъ снова остановился у фонтана на рынк.

Дойдя до угла улицы Пуашеверъ, незнакомецъ повернулъ налво и пошелъ въ Мери. Чрезъ четверть часа онъ вышелъ. У дверей, на камн, сидлъ жандармъ, незнакомецъ, снявъ фуражку, поклонился ему почтительно. Жандармъ, не отвчая на поклонъ, посмотрлъ на него внимательно, проводилъ нсколько времени глазами и вошелъ въ ратушу.

Незнакомецъ направился къ гостинниц. Онъ вошелъ въ кухню, гд подъ всми очагами пылалъ огонь и хозяинъ въ хлопотахъ приготовлялъ великолпный обдъ для извощиковъ, хохотавшихъ н громко разговаривавшихъ въ сосдней комнат. Кто путешествовалъ, тотъ знаетъ, что никто такъ не стъ хорошо, какъ извощики.

Услышавъ, что вошелъ кто-то, хозяинъ, не поднимая глазъ съ очага, спросилъ:

— Что прикажете?

— сть и спать, отвтилъ незнакомецъ.

— Нтъ ничего легче, замтилъ хозяинъ и, сказавъ это, онъ повернулъ голову, окинулъ взглядомъ вошедшаго и прибавилъ:— заплатите.

— У меня есть деньги.

— Въ такомъ случа къ вашимъ услугамъ, сказалъ хозяинъ.

Незнакомецъ снялъ свой ранецъ, положилъ его на полъ, подл двери, и не оставляя палки, слъ на низенькой скамейк, предъ каминомъ.

А между тмъ трактирщикъ, занимаясь своимъ дломъ, ходя туда и сюда, всматривался въ путешественника.

— Что же, скоро можно будетъ пообдать? спросилъ незнакомецъ.

— Сейчасъ, сказалъ хозяинъ.

Въ то время, какъ путешественникъ грлся, обернувшись спиной, трактирщикъ досталъ изъ кармана карандашъ, оторвалъ уголокъ отъ старой газеты, лежавшей на стол, написалъ одну или дв строчки, сложилъ не запечатывая, и подозвавъ ребенка, служившаго у него въ трактир, шепнулъ ему что-то на ухо, ребенокъ побжалъ по направленію къ Мерн.

Незнакомецъ, не замчая ничего, спросилъ еще разъ:

— Скоро можно обдать?

— Сейчасъ, отвтилъ опять трактирщикъ.

Мальчикъ вернулся и отдалъ трактирщику ту же бумажку. Онъ развернулъ ее нетерпливо, прочелъ внимательно и задумался. Потомъ подошелъ къ незнакомцу и сказалъ ему:

— Господинъ, я не могу васъ принять.

— Отчего? или вы боитесь, что я не заплачу? Хотите, я вамъ отдамъ впередъ? У меня есть деньги, говорю я вамъ.

— Это не то.

— Что же такое?

— У васъ есть деньги….

— Да.

— А у меня, сказалъ трактирщикъ: — нтъ комнаты.

Незнакомецъ возразилъ спокойно: — положите меня въ конюшню.

— Я не могу.

— Отчего?

— Вс мста заняты лошадьми.

— Въ такомъ случа въ углу на чердак. Связка солоны…. Впрочемъ мы посмотримъ это посл обда.

— Я не могу дать вамъ и обда.

— Какъ такъ? Я умираю съ голоду. Я иду съ восхода солнца. Я сдлалъ двнадцать лье. Я заплачу. Я хочу сть.

— У меня нтъ ничего, отвтилъ трактирщикъ.

Незнакомецъ засмялся и обратился къ очагу:

— Ничего! — а это?

— Все это заказано.

— Кмъ

— Вотъ этими господами, извощиками.

— А много ли ихъ?

— Двнадцать человкъ.

— Ну, а здсь ды на двадцать.

— Все заказано и за все заплачено впередъ.

Незнакомецъ слъ снова и не поднимая голоса сказалъ:

— Я въ трактир, и останусь голоденъ.

Тогда трактирщикъ наклонился на ухо и сказалъ такимъ тономъ, что незнакомецъ задрожалъ:

— Убирайтесь вонъ!

Незнакомецъ повернулся, хотлъ отвчать, но трактирщикъ, смотря на него въ упоръ, сказалъ:

— Довольно и такихъ словъ. Хотите, чтобы я сказалъ вамъ ваше имя? Васъ зовутъ Жанъ Вальжанъ. Теперь хотите, чтобы я сказалъ, кто вы? Когда вы вошли ко мн, меня взяло сомнніе на вашъ счетъ, я послалъ въ Мери и вот что мн отвчали. Вы читаете?

И говоря это, онъ подалъ незнакомцу бумажку. Незнакомецъ взглянулъ на нее, а трактирщикъ продолжалъ:

— У меня привычка быть вжливымъ со всми. Уходите прочь.

Незнакомецъ опустилъ свою голову, поднялъ свой ранецъ и вышелъ.

Онъ пошелъ по большой дорог, держась домовъ и не оглянувшись ни разу. Если бы онъ обернулся, онъ бы увидлъ трактирщика, стоящаго у порога своего дома, окруженнаго цлой толпой народа, народъ, толкуя, указывалъ на него пальцами.

Но онъ не видлъ ничего этого. Идя на удачу, гамъ не зная куда, онъ даже забылъ усталость, какъ это случается съ людьми огорченными. Но вдругъ онъ почувствовалъ голодъ. Ночь приближалась. Незнакомецъ посмотрлъ кругомъ, ища какого нибудь ночлега.

Гостинница была для него заперта, и онъ сталъ искать что-нибудь поскромне, какой нибудь кабакъ. Замтивъ въ конц улицы огонь и елку надъ дверьми, онъ отправился туда. То былъ точно кабакъ.

Путникъ остановился передъ домомъ, посмотрлъ въ окна, увидлъ низкую комнату, освщенную небольшой лампой и огнемъ, ярко пылавшимъ въ камин. Нсколько человкъ пили. Хозяинъ грлся.

Въ этотъ кабакъ, бывшій тоже въ род трактира, входили двумя дверями: одна съ улицы, другая смотрла на небольшой дворъ, заваленный навозомъ.

Незнакомецъ не ршался войти съ улицы. Онъ скользнулъ на дворъ, остановился еще разъ, потомъ поднявъ тихо защелку, толкнулъ дверь.

— Кто тамъ? спросилъ хозяинъ.

— Прохожій, который хотлъ бы поужинать и спать.

— Хорошо. Здсь и ужинаютъ и спятъ.

Путникъ вошелъ. Весь народъ, бывшій въ кабак, обернулся, чтобъ посмотрть на незнакомца. Съ одной стороны освщала лампа, съ другой каминъ, и пока незнакомецъ снималъ свой ранецъ, на него было устремлено общее вниманіе.

— Вотъ огонь, сказалъ хозяинъ: — идите, товарищъ, погрться.

Незнакомецъ слъ и протянулъ къ огню ноги, отяжелвшія отъ усталости. Все, что можно было разсмотрть изъ его лица, подъ надвинутой фуражкой, принимало видъ какой-то смси кажущагося довольства съ тмъ грустнымъ видомъ, который создаетъ привычка страдать. Между тмъ это былъ профиль твердый, энергическій и грустный.

Въ числ лицъ, сидвшихъ за столомъ, находился рыбные торговецъ, который, прежде чмъ пришелъ въ кабакъ, захалъ къ трактирщику, гд и оставилъ свою лошадь. Случай устроилъ такъ, что въ тотъ же день утромъ онъ встртилъ дорогой незнакомца. Незнакомецъ, казавшійся очень истомленнымъ, оросилъ у него позволенія помститься на крупъ лошади, рыбный же торговецъ, которому физіономія незнакомца помазалась подозрительной, въ отвтъ на просьбу прибавилъ шагу лошади. Этотъ же торговецъ, полчаса назадъ, былъ въ толп, окружавшей трактирщика, когда она смотрла вслдъ незнакомцу. Торговецъ сталъ длать хозяину знаки, чтобы тотъ подошелъ къ нему. Хозяинъ подошелъ, онъ сказалъ что-то шопотомъ и хозяинъ задумался.

Посл этого хозяинъ приблизился къ камину, положилъ грубо руку на плечо незнакомца и сказалъ ему:

— Ты можешь уйти отсюда.

Незнакомецъ повернулся и отвтилъ съ кротостію:

— А, такъ вы знаете?…

— Да.

— Меня уже выслали изъ трактира.

— Тебя гонятъ и отсюда.

— Куда же вы хотите, чтобы я шелъ?

— Куда нибудь, въ другое мсто.

Путникъ взялъ палку, ранецъ и вышелъ.

Когда онъ выходилъ, дти, слдившіе за нимъ отъ самаго трактира и, какъ кажется, дожидавшіяся его, начали кидать въ него каменьями. Незнакомецъ погрозилъ имъ палкой и дти разсыпались, какъ испуганныя птицы.

Незнакомецъ проходилъ мимо тюрьмы. У дверей висла желзная цпь, привязанная къ колоколу. Незнакомецъ позвонилъ. Отворилось окно.

— Господинъ сторожъ, сказалъ онъ, снимая почтительно фуражку: — не можете ли вы помстятъ меня на эту ночь?

Голосъ отвтилъ ему:

— Тюрьма не гостинница, сдлайте, чтобы васъ арестовали, и вамъ отворятъ.

Окно заперлось.

Незнакомецъ пошелъ улицей со множествомъ садовъ. Между этими садиками онъ замтилъ маленькій, одноэтажный, освщенный домикъ. Въ окно была видна большая, выбленная комната, постель, люлька и нсколько деревянныхъ стульевъ и двуствольное ружье, висвшее на стн. Посредин стоялъ накрытый столъ, на которомъ помщался ужинъ и вино. За столомъ сидлъ мужчина лтъ сорока, съ открытымъ, веселымъ лицомъ, качавшій на колняхъ ребенка. Подл стояла молодая женщина, кормившая грудью другаго ребенка. Отецъ смялся, ребенокъ смялся, мать улыбалась.

Незнакомецъ задумался, глядя на эту успокоивающую и отрадную сцену. О чемъ онъ думалъ, одинъ онъ знаетъ. Вроятно, думалъ онъ, что этотъ радостный домъ будетъ гостепріимне, и тамъ, гд онъ видитъ такъ много счастья, вроятно найдетъ и милосердіе.

Незнакомецъ постучалъ тихо.

Никто не слышалъ.

Онъ постучалъ еще разъ, и услышалъ, какъ женщина сказала:

— Кажется, стучатся.

— Нтъ, отвчалъ мужъ.

Незнакомецъ постучалъ въ третій разъ.

Мужъ всталъ, взялъ лампу и отворилъ.

Это былъ мужчина высокаго роста, полу-крестьянинъ, полу-мастеровой, въ кожанномъ передник.

— Извините, сказалъ незнакомецъ: — не можете ли вы дать мн тарелку супу и уголъ подъ навсомъ въ саду. Можете? Я заплачу.

— Кто вы такой? спросилъ хозяинъ квартиры.

— Я иду изъ Пюи-Муассоиъ. Я шелъ цлый день, сдлалъ двнадцать лье. Можете вы? За плату?

— Я не отказываю никому въ помщеніи, если мн заплатятъ. Но отчего вы не остановились въ гостинниц?

— Тамъ нтъ мста.

— Странно, едва ли возможно. Сегодня не базарный день. Были вы у Лабарра?

— Да.

— И что же?

— Онъ меня не принялъ, отвтилъ съ смущеніемъ незнакомецъ.

— Были вы въ улиц Шафо?

Смущеніе незнакомца увеличивалось, онъ пробормоталъ:

— И тамъ меня тоже не приняли.

На лиц крестьянина выразилось недовріе, онъ осмотрть пришедшаго съ ногъ до головы, н вдругъ крикнулъ съ какой-то дрожью:

— Не вы ли тотъ?…

Онъ бросилъ вновь взглядъ на незнакомца, отступилъ на три шага, поставилъ на столъ лампу и снялъ ружье со стны.

Между тмъ, при словахъ: а не вы ли тотъ?…’ женщина встала, взяла дтей на руки и спряталась быстро за мужа, глядя съ ужасомъ на незнакомца.

Все это сдлалось въ одну секунду. Посмотрвъ затмъ нсколько мгновеній на незнакомца, какъ смотрятъ на змю, хозяинъ подошелъ къ двери и сказалъ:

— Вонъ !

— Ради Бога, хоть стаканъ воды.

— Ружейный выстрлъ! сказалъ крестьянинъ.

Потомъ онъ захлопнулъ съ силой дверь и незнакомецъ слышалъ, какъ задвигались дв задвижки. Затмъ заперлись извнутри ставни и звукъ желзной полосы, которой ихъ заложили, раздался снаружи.

Ночь ложилась. Холодный втеръ поднимался со стороны Альпъ. Очутившись снова на улиц, безъ крова, незнакомецъ опустился въ изнеможеніи на камень, но вскор поднялся и пошелъ опять. Такъ шелъ онъ нсколько времени. Было около восьми часовъ вечера. Не зная улицъ, онъ шелъ на удачу. Онъ дошелъ до префектуры, потомъ до семинаріи и наконецъ до соборной площади, тамъ на углу у типографіи, истомленный, безнадежный, онъ опустился на каменную скамейку.

Въ это время какая-то старая женщина выходила изъ церкви. Она увидла человка, лежащаго на камн.

— Что длаете вы тутъ, мой другъ? спросила она.

— Вы видите, я лежу, отвчалъ незнакомецъ грубо и съ досадой.

Эта женщина была маркиза Р.

— На этой скамь? возразила она.

— Въ теченіе девятнадцати лтъ у меня былъ деревянный матрацъ, теперь каменный.

— Вы были солдатомъ?

— Да, солдатомъ.

— Зачмъ не идете вы въ гостинницу?

— Потому, что у меня нтъ денегъ.

— Какъ жаль, что у меня съ собой только четыре су, сказала маркиза.

— Ничего, давайте.

Незнакомецъ взялъ четыре су. Маркиза продолжала:

— Съ этими деньгами вамъ невозможно ночевать въ гостинниц. Но и невозможно, чтобы вы провели ночь такимъ образомъ. Вамъ холодно, разумется, вы голодны. Васъ могутъ принять изъ состраданія.

— Я стучался везд.

— И что же?

— Везд меня гнали.

Маркиза тронула руку незнакомца, показала ему на другой сторон площади маленькій домъ, рядомъ съ епископствомъ.

— Вы стучали везд? спросила дама.

— Да.

— А стучали ли вы въ этомъ дом?

— Нтъ.

— Такъ постучите.

IV.

Кончивъ свою обычную прогулку, епископъ слъ за работу. Онъ писалъ большое сочиненіе ‘О долг’, оставшееся, къ сожалнію, не конченнымъ. Въ восемь часовъ онъ еще работалъ. Но когда сестра его пришла къ нему въ комнату за столовымъ приборомъ, когда столъ былъ уже накрытъ, епископъ, не желая, чтобы его ждали, кончилъ свое писаніе и пошелъ въ столовую.

Столовая была продолговатая комната съ дверью на улицу и съ окномъ въ садъ. Приготовляя столь, мадамъ Маглуаръ разговаривала съ мамзель Баптистинъ, сестрой епископа.

Не трудно вообразить этихъ двухъ женщинъ, обимъ имъ уже минуло шестьдесятъ лтъ. Мадамъ Маглуаръ маленькая, толстая, живая, двица Баптистинъ нжная, тоненькая, чувствительная, въ шелковомъ плать по мод 1806 года.

Мадамъ Маглуаръ, накрывая на столъ, разсказывала, что въ город толкуютъ о какомъ-то бродяг, что полиція не занимается своимъ дломъ, что благоразумные люди должны сами заботиться объ общественномъ спокойствіи, что слдуетъ смотрть хорошо за домомъ и ‘запирать двери’.

Епископъ однако не обратилъ вниманія на эту фразу. Тогда Маглуаръ повторила ее и все-таки безуспшно. Мамзель Баптистинъ, желавшая удовлетворить Маглуаръ, не навлекая на себя неудовольствіе брата, обратившись къ нему, сказала:

— Братецъ, вы слышали, что разсказываетъ мадамъ Маглуаръ?

— Слышалъ что-то смутно. Потомъ обратившись къ служанк сказалъ: посмотримъ, что тамъ такое, вроятно какая нибудь огромная опасность?

Тогда Маглуаръ начала снова свой разсказъ. Оказалось, что какой-то цыганъ, босый, нчто въ род нищаго, ходилъ по городу. Былъ онъ у Лабарра, который его не принялъ, былъ онъ на бульвар Гассенди и бродилъ по улицамъ. Незнакомецъ ужаснаго вида, съ ранцемъ за плечами.

— Въ самомъ дл? сказалъ епископъ.

— Да, совершенно такъ, какъ я говорю. Ныншнюю ночь непремнно случится какое нибудь несчастіе въ город, вс говорятъ объ этомъ. Нашъ домъ совершенно не безопасенъ. Если монсеньоръ позволитъ, я схожу къ слесарю, чтобы онъ придлалъ къ дверямъ задвижки, это всего одна минута. Задвижки нужны, не для ныншней ночи, потому что нтъ ничего ужасне какъ дверь, отворяющаяся снаружи….

Въ это время постучался кто-то довольно сильно.

— Войдите, сказалъ епископъ.

Дверь отворилась быстро, какъ бы кто толкнулъ ее ршительно и съ энергіей, и вошелъ незнакомецъ.

Мы уже знаемъ его.

Онъ вошелъ, сдлалъ шагъ и остановился, не затворивъ двери.

У мадамъ Маглауръ недостало даже силы крикнуть, она задрожала и встала какъ вкопанная.

Мамзель Баптистинъ обернулась, посмотрла на вошедшаго, потомъ, обратившись къ камину, стала глядть на брата. Лицо ея приняло спокойное, торжественное выраженіе.

Епископъ устремилъ на пришельца спокойный взглядъ.

Епископъ уже хотлъ обратиться съ вопросомъ къ незнакомцу, но тотъ, облокотившись на палку, посмотрвъ на старика и на женщинъ, предупредилъ вопросъ, сказавъ громко:

— Вотъ и я. Меня зовутъ Жанъ Вальжанъ. Я каторжный. Я провелъ въ ссылк девятнадцать лтъ. Четыре дня, какъ я освобожденъ и иду въ Понтордье изъ Тулона. Сегодня я сдлалъ пшкомъ двнадцать лье. Былъ я въ вашемъ город въ гостинниц, но меня выгнали, потому что у меня желтый паспортъ, который я предъявилъ въ Мери. Былъ я и въ другой гостинниц — но мн сказали: ‘пошелъ вонъ’. Никто не хотлъ принять меня. Я пошелъ въ поле, чтобы спать подъ звздами, звздъ не было. Я снова вошелъ въ городъ, легъ на камн тамъ на площади и какая-то добрая женщина, указавъ на вашъ домъ, сказала мн: ‘постучите тамъ’. Я постучалъ. Что здсь такое? Трактиръ? У меня есть деньги. Сто девять франковъ, девять су, которые я заработалъ въ ссылк, въ теченіе девятнадцати лтъ. Я заплачу. Мн это ничего не значитъ — у меня есть деньги. Я очень усталъ — двнадцать лье, пшкомъ, я голоденъ. Позволяете остаться?

— Мадамъ Маглуаръ, сказалъ епископъ: — накройте еще приборъ.

Незнакомецъ сдлалъ нсколько шаговъ, и подошелъ къ столу: ‘поняли дн вы хорошо?— Я ссыльный, каторжный, я иду съ галеръ’. И онъ вытащилъ изъ кармана большой желтый листъ. ‘Вотъ мой паспортъ, желтый, какъ вы видите. Это средство, чтобы меня изгоняли повсюду. Хотите прочесть? Я тоже умю читать — выучился въ ссылк. Тамъ есть школа для тхъ, кто хочетъ. Посмотрите, что мн написали въ паспорт: ‘Жанъ Вальжанъ, освобожденный каторжникъ, уроженецъ…’

— Это вамъ все ровно — ‘находился въ ссылк девятнадцать лтъ. Пять лтъ за кражу со взломомъ, четырнадцать лтъ за попытку бжать четыре раза. Человкъ весьма опасный’. Вотъ. Меня гонятъ вс, хотите вы меня принять? Что, это гостинница? Хотите дать мн пость и спать? Есть у васъ конюшня?

— Мадамъ Маглуаръ, сказалъ епископъ: — вы приготовите постель въ альков.

Мадамъ Маглуаръ вышла.

Епископъ обратился къ незнакомцу.

— Садитесь и погрйтесь, сказалъ онъ: — мы будемъ сейчасъ ужинать и въ то же время вамъ приготовятъ постель.

Тутъ только началъ понимать незнакомецъ. Лицо его, до того времени мрачное и суровое, вдругъ выразило удивленіе, сомнніе, радость. Онъ заговорилъ какъ помшанный:

— Правда? Какъ? Вы меня оставляете? Вы меня не гоните? Каторжнаго? Вы мн говорите ‘милостивый государь?’ Вы не говорите мн ‘ты! Пошла собака!’ какъ мн говорили всегда. Но я думалъ, что вы меня не примете. Вотъ почему я сразу сказалъ вамъ, кто я такой. О, благородная женщина, указавшая мн вашъ домъ! Я буду ужинать! Потомъ постель съ тюфякомъ и съ одяломъ, какъ у всхъ! Постель! Вотъ уже девятнадцать лтъ, какъ я не спалъ въ постели! И такъ, вы не хотите, чтобы я ушелъ? О, вы достойные люди! Но у меня есть и деньги. Я заплачу. Извините, господинъ трактирщикъ, какъ васъ зовутъ? Я заплачу все, что слдуетъ. Вы честный человкъ. Вы трактирщикъ, не правда-ли?

— Я, сказалъ епископъ: — священникъ, живущій здсь.

— Священникъ! въ такомъ случа вы не спросите съ меня денегъ. Вы священникъ этого прихода? Правда? Вотъ этой церкви? И какъ я глупъ! Я и не замтилъ вашей скуфьи.

Говоря такимъ образомъ, Вальжанъ поставилъ палку и ранецъ въ уголъ, положилъ паспортъ въ карманъ и слъ. Онъ продолжалъ:

— Вы очень гуманны, господинъ священникъ, вы меня не презираете. Это хорошо. Значитъ вамъ не нужно, чтобы я заплатилъ?

— Нтъ, отвтилъ епископъ:— оставьте у себя ваши деньги. Сколько у васъ ихъ? Вы мн сказали, кажется, сто девять франковъ, не такъ-ли?

— Пятнадцать су, прибавилъ Вальжапъ.

— Сто девять франковъ, пятнадцать су. А во сколько времени заработали вы эту сумму?

— Въ девятнадцать лтъ.

— Въ девятнадцать!

Епископъ вздохнулъ глубоко. Потомъ обратившись къ Маглуаръ, сказалъ:

— Поставьте этотъ приборъ какъ можно ближе къ огню. И, обратившись къ гостю, онъ продолжалъ: — въ Альпахъ ночной втеръ суровъ, вамъ вроятно холодно, милостивый государь?

Всякій разъ, какъ незнакомецъ слышалъ это ‘милостивый государь’, лицо его оживлялось. Милостивый государь каторжному — это стаканъ воды человку, умирающему отъ жажды.

— Лампа что-то горитъ дурно, замтилъ епископъ.

Маглуаръ поняла, и принесла серебряные подсвчники.

— Какъ вы добры, сказалъ Валъжанъ, обращаясь къ епископу. — Вы не презираете меня. Вы меня приняли къ себ, вы зажигаете даже для меня свчи. А между тмъ я не скрылъ отъ васъ, откуда я и что я несчастный.

Епископъ слъ съ нимъ рядомъ и, коснувшись его руки, сказалъ:

— Вы могли бы и не говорить мн, кто вы такой. Это не мой домъ, это домъ Спасителя нашего Іисуса Христа. Здсь не спрашиваютъ у входящаго его имя, но спрашиваютъ, не страдаетъ ли онъ. Вы страдаете, васъ томитъ голодъ и жажда — и да будете вы благословенны здсь. Не благодарите меня, не говорите, что я принимаю васъ у себя. Всякому, кто нуждается въ пристанищ — здсь домъ. Вы здсь больше у себя, чмъ я. Все, что здсь — къ вашимъ услугамъ. И для чего мн знать ваше имя? Впрочемъ, прежде чмъ вы мн сказали его, у васъ уже было имя, которое я зналъ.

Вальжанъ посмотрлъ съ удивленіемъ па епископа.

— Право? Вы знали, какъ меня зовутъ?

— Да, отвчалъ епископъ:— вы звались ‘братъ’.

Между тмъ Маглуаръ подала ужинъ. Епископъ прочелъ молитву — и сли. Но вдругъ епископъ сказалъ:

— Мн кажется, здсь недостаетъ чего-то.

Мадамъ Маглуаръ положила, дйствительно,только три прибора, то есть сколько было нужно. А между тмъ у епископа былъ странный обычай — если кто нибудь ужиналъ у него посторонній, класть на столъ вс шесть приборовъ. Это была дтская сторона этого благороднаго семейства.

Мадамъ Маглуаръ поняла замчаніе, вышла изъ столовой, не сказавъ ни слова, и черезъ минуту блестли на скатерти, разложенные симметрически, серебряные столовые приборы.

Посл ужина, пожелавъ сестр спокойной ночи, епископъ взялъ одинъ изъ подсвчниковъ, подалъ другой гостю, и сказалъ:

— Теперь я проведу васъ въ вашу комнату.

Въ то время, какъ они проходили чрезъ спальню епископа, Маглуаръ укладывала въ шкапчикъ серебро. Это было послднее, что она длала каждый день передъ тмъ какъ идти спать.

Епископъ указахъ гостю постель. Тотъ поставилъ свчку на столикъ.

— Спите спокойно, сказалъ епископъ: — а завтра утромъ, прежде чмъ въ путь, вамъ подадутъ парное, теплое молоко нашихъ коровъ.

— Благодарю, господинъ священникъ, сказалъ Вальжанъ.

Но только-что Вальжанъ произнесъ это слово совершенно спокойно, въ немъ произошло вдругъ какое-то странное внутреннее движеніе. Онъ повернулся быстро къ старцу, сложилъ крестомъ руки и, устремивъ на хозяина дикій взглядъ, закричалъ какимъ-то хриплымъ голосомъ:

— Ага! вы помщаете меня у себя, рядомъ съ вами, вотъ такъ! И затмъ добавилъ съ хохотомъ: — обдумали ли вы все хорошенько? А почему вы знаете, что я не убилъ никого?

Епископъ отвтилъ:

— Все зависитъ отъ Бога.

Затмъ, сложивъ пальцы правой руки, епископъ благословилъ своего гостя, потомъ даже и не нагнулся и прошелъ прямо въ свою комнату, не оборачиваясь.

Вальжанъ, совершенно измученный, потушивъ свчку, легъ въ постель, сверху одяла, не раздваясь, и въ ту же заснулъ самымъ крпкимъ сномъ.

Въ половин ночи, Жанъ Вальжанъ проснулся….

Жанъ Вальжанъ принадлежалъ къ бдному крестьянскому семейству Брійской провинціи. Въ дтств его не учили грамот. Мать его звали Жанной Матье, а отца тоже Жаномъ Вальжаномъ.

Жанъ Вальжаиъ былъ характера задумчиваго, но не грустнаго. Вообще вся личность его представляла что-то сонливое. Отецъ и мать его умерли, когда онъ еще былъ ребенкомъ. Мать умерла отъ дурно вылеченной родильной горячки. Отецъ же, какъ и онъ, занимавшійся подчисткою деревъ, упалъ съ дерева и убился. Затмъ у Жана Вальжана осталась только старшая замужняя сестра. Она-то и взяла его къ себ. Когда мужъ ея умеръ, старшему ея ребенку, а всхъ у нея было семь, было восемь лтъ, меньшому годъ, Жану же минуло двадцать пять. Онъ замнилъ отца семейству своей сестры. Со стороны его это длалось просто, какъ обязанность, какъ долгъ, даже съ оттнкомъ какой-то суровости. Такимъ образомъ вся молодость Жана ушла на работу тяжелую, и дурно оплаченную. Никто никогда не слыхалъ, чтобы гд нибудь въ окрестностяхъ у него была ‘милая’. Ему некогда было влюбляться.

По вечерамъ, возвращаясь съ работы усталый, Жанъ лъ свою похлебку, не говоря ни слова. Пока онъ лъ, сестра выбирала часто у него изъ чашки лучшіе куски говядины, свинаго сала, сердцевину капусты, и отдавала ихъ своимъ дтямъ, Вальжанъ продолжалъ сть, наклонившись надъ столомъ, почти уткнувшись въ чашку, длая видъ, что онъ не замчаетъ. Въ Фаверол, недалеко отъ дому Вальжана, по другую сторону улицы, жила фермерша Марія Клавдія, дти сестры Жана, обыкновенно голодныя, ходили иногда къ Клавдіи и занимали у нея, отъ имени матери, молоко. Если бы мать знала объ этомъ плутовств дтей, она строго наказала бы виновныхъ. Но Жанъ Вальжанъ, вообще грубый и ворчливый, предупреждалъ грозу, онъ платилъ тихонько за молоко, и дти оставались въ поко.

Въ пору подчистки деревьевъ Жанъ заработывалъ восемнадцать су въ день. Посл этой работы онъ нанимался въ жнецы, въ поденщики, въ пастухи при ферм. Вообще онъ длалъ, что могъ. Сестра его работала тоже, но что сдлаешь при огромной семь, при семи маленькихъ дтяхъ? Несчастное семейство, охваченное бдностію, мало-по-малу было задавлено совсмъ нищетою. Разъ случилась суровая зима. Жану не было работы: семья осталась безъ хлба, безъ хлба въ полномъ смысл слова. И семеро дтей!

Въ одно воскресенье, вечеромъ, Моберъ Щабо, булочникъ, жившій на площади около церкви, собирался уже лечь спать, какъ услышалъ сильный ударъ въ окно своей лавки. Онъ прибжалъ на стукъ и увидлъ руку, просунутую въ отверстіе, пробитое въ окн. Рука эта уже схватила хлбъ. Щабо поспшно выбжалъ, воръ летлъ со всхъ ногъ. Щабо за нимъ — и поймалъ, хотя воръ и бросилъ хлбъ, но окровавленная рука послужила уликой. Воромъ оказался Жакъ Вальжанъ.

Это случилось въ 1795 году. Жана Вальжана повели къ суду за кражу со взломомъ, ночью, въ жиломъ дом. На бду у него было ружье, и стрлялъ онъ отлично, занимаясь частью браконьерствомъ, это-то и повредило ему. Въ народ существуетъ сильное предубжденіе противъ браконьеровъ. Браконьеры, какъ и контрабандисты, считаются на ряду съ разбойниками, хотя, нужно замтить, цлая пропасть раздляетъ эту породу людей отъ гнусныхъ городскихъ убійцъ. Браконьеръ живетъ въ лсу, контрабандистъ въ горахъ, или на мор. Города образуютъ людей жестокихъ, потому что образуютъ людей испорченныхъ. Горы, море и лсъ образуютъ только людей дикихъ: развивая въ нихъ дикость, они не уничтожаютъ въ нихъ гуманности.

Жанъ Вальжанъ былъ признанъ виновнымъ, по точному смыслу закона, и приговоренъ къ пятилтнему заключенію на галерахъ.

22 апрля 1796 года, когда въ Париж праздновали побду при Монтеног, одержанную главнокомандующимъ итальянской арміей Буона-Партомъ,— въ этотъ самый день въ Бисетр заковывали длинный рядъ преступниковъ. Жанъ Вальжанъ былъ въ числ ихъ. Старый тюремный привратникъ и до сихъ поръ помнитъ несчастнаго, котораго ковали въ конц четвертаго ряда, въ сверномъ углу двора. Несчастный, какъ и вс другіе, сидлъ на земл. Онъ не понималъ своего положенія, онъ зналъ только, что оно ужасно. Пока сильными ударами молота заколачивали болтъ въ его ошейникъ, слезы душили несчастнаго, не позволяя ему говорить, и только время отъ времени онъ произносилъ: ‘я занимался подчисткою деревъ въ Фаверол’. Потомъ рыдая онъ приподнималъ правую руку и опускалъ ее, длая семь постепенныхъ движеній, какъ бы трогая семь дтскихъ головокъ. По этимъ жестамъ можно было догадаться, что вещь, которую онъ сдлалъ — онъ длалъ для того, чтобы одть и накормить семерыхъ маленькихъ дтей.

Вальжанъ отправился въ Тулонъ. Посл двадцати-семидневнаго путешествія въ телег, съ цпью на ше, онъ прибылъ на мсто. Со дня осужденія вс связи его съ жизнью были порваны, исчезло даже его имя, онъ пересталъ быть Жаномъ Вальжаномъ, а сдлался нумеромъ 24,601. Что сталось съ сестрой? Что сталось съ семью малютками? Кому какое до этого дло? Кому нужно знать, что выходитъ изъ стебля молодаго деревца, сбитаго ногой?

Исторія эта очень обыкновенная. Кто знаетъ, куда длись эти бдныя существа, безъ опоры, безъ помощи, безъ пристанища? Разошлись они себ на удачу, можетъ быть, вс въ разныя стороны, и мало-по-малу углубились въ холодный туманъ, поглощающій одинокія существованія, въ тотъ печальный мракъ жизни, въ которомъ погибаютъ несчастные одинъ за другимъ, въ печальномъ шествіи человчества. Вс они покинули свою родину. Колоколъ ихъ бывшей деревни забылъ ихъ, межа ихъ бывшаго поля тоже забыла ихъ , посл нсколькихъ лтъ каторги, и самъ Жанъ Вальжанъ забылъ ихъ. Въ этомъ сердц, гд прежде была рана, осталась только царапина. Вотъ и все. Во все время пребыванія въ Тулон, до Вальжана едва только разъ дошелъ слухъ о сестр. Кажется, это было въ конц четвертаго года его заключенія. Не знаю, черезъ кого дошелъ этотъ слухъ. Кто-то, изъ знакомыхъ, видлъ сестру. Она была въ Париж. Жила въ маленькой улиц около св. Сульпиція. При ней былъ только одинъ ребенокъ, младшій сынъ, послдній. Гд были шестеро остальныхъ? Можетъ быть она и сама этого не знала. Каждое утро ходила она въ типографію въ улицу Сабо No 3, гд складывала и брошюровала листы. На работу слдовало являться въ шесть часовъ утра, зимой — до свта. Въ дом, гд помщалась типографія, была школа, туда-то Жанна отводила своего семилтняго мальчика. Но какъ въ типографію нужно было приходить въ шесть часовъ, а школу отворяли только въ семь, то ребенокъ оставался цлый часъ на двор одинъ, потому что въ типографію его не пускали, говоря, что онъ мшаетъ. Бдный малютка, сидя на мостовой, дремалъ, а еще чаще засыпалъ, скорчившись и прижавшись къ своей сумк. Во время дождя, старуха-привратница, брала ребенка къ себ въ дворницкую. Въ семь часовъ отворялась школа, и мальчикъ уходилъ туда. Вотъ что узналъ Жанъ Вальжанъ о своемъ бывшемъ семейств. Разсказъ этотъ, какъ молнія, на одну минуту освтилъ ему жизнь: какъ будто вдругъ, отворилось предъ нимъ окно, и показали судьбу людей, которыхъ онъ любилъ, потомъ все закрылось, боле до Жана не долетало слуховъ, не долетало никогда, для него перестали существовать эти близкіе люди, никогда боле онъ уже нс видалъ ихъ, никогда не встрчалъ.

Къ концу четвертаго года, Жану Вальжану представился случай бжать. Товарищи, какъ водится, помогли ему. Два дня онъ бродилъ по полямъ на свобод, если только можно назвать свободой боязнь быть пойманымъ каждую минуту, дрожать при малйшемъ звук, бояться всего — и дымящейся трубы на крыш, и прохожаго, и лающей собаки, и скачущей лошади, и боя часовъ, и дня, потому что видно, и ночи, потому что ничего не видно, и дороги, и тропинки, и кустарника, и сна. Вечеромъ слдующаго дня Жана поймали. Судъ приговорилъ его еще на три года каторги, что съ прежними пятью составило восемь лтъ галеръ. На шестой годъ опять пришелъ чередъ бжать, Жанъ воспользовался имъ, но изъ этого ничего не вышло. Когда на перекличк его не оказалось, дали знать о побг арестанта пушечнымъ выстрломъ, и ночью объзчики нашли бглеца за килемъ недостроеннаго корабля, Жанъ не давался, и за побгъ съ сопротивленіемъ былъ наказанъ прибавкой еще пяти лтъ, изъ ннхъ два — съ заковкой въ двойную цпь. Итого тринадцать лтъ. На десятый годъ опять побгъ, и опять неудача: три года прибавки. Наконецъ, сколько мн помнится, это случилось на тринадцатомъ году, Жанъ попытался бжать вь послдній разъ, но чрезъ четыре часа быль уже схваченъ. За эти четыре часа — три года…. Всего — девятнадцать лть. Въ октябр 1815 года Жанъ былъ выпущенъ, попалъ же на галеры въ 1796 году — за то, что сломалъ окно и взялъ хлбъ, для голодной семьи.

Жанъ Вальжанъ входилъ на каторгу рыдая — съ трепетомъ, вышелъ — безстрастнымъ. Входилъ — полный отчаянія, вышелъ — мрачнымъ.

Что же совершилось въ этой душ?…

Когда Жану Вальжану кончился срокъ, когда ему сказали: ‘ты свободенъ’, точно будто бы лучъ свта проникъ въ его душу. Но радость эта не могла быть продолжительна. Жана ослпила идея свободы. Онъ думалъ о какой-то новой жизни и долженъ былъ скоро понять, что значитъ свобода, на которую даютъ желтый билетъ.

Но и кром этого набралось еще огорченій. Онъ разсчитывалъ, что сумма, накопленная имъ въ ссылк, должна составлять сто семьдесятъ одинъ франкъ. Правда, онъ включилъ въ свой счетъ вс праздники и воскресенья, которыхъ набралось на двадцать четыре франка. Какъ бы то ни было, но разными вычетами накопленная сумма убавилась до ста девяти франковъ пятнадцати су, которые и были вручены ему при выпуск.

Жанъ не понялъ ничего, но онъ считалъ себя обсчитаннымъ, даже обокраденнымъ.

На другой день, въ Грасс, предъ одной фабрикой производилась разгрузка привезенныхъ тюковъ. Жанъ предложилъ свои

услуги, въ людяхъ была нужда и его приняли. Хозяинъ былъ доволенъ его работой. Въ то время, какъ Вальжанъ работалъ, проходилъ жандармъ, замтилъ его и потребовалъ паспортъ. Вальжанъ показалъ и снова принялся за работу. Передъ этимъ онъ спрашивалъ одного изъ рабочихъ, сколько получаетъ онъ въ день. Ему сказали тридцать су. При рлзсчег же хозяинъ заплатилъ Жану только пятыіадцать су. Жанъ возражалъ, но ему отвтили: ‘теб и этого довольном. Онъ сталъ требовать, хозяинъ взглянулъ ему прямо въ глаза и сказалъ: ‘а тюрьма!’

И тутъ онъ считалъ себя обкраденнымъ, сначала его обворовало общество въ большую сумму, теперь стали обкрадывать по мелочи отдльные люди.

Вотъ что случилось съ Вальжаномь въ Грасс. Какъ приняли его въ Д.— читатель уже знаетъ.

VI.

….Жанъ Вальжанъ проснулся , потому что постель была слишкомъ хороша. Почти двадцать лтъ онъ не спалъ на постели, впечатлніе было слишкомъ ново и не могло не помшать ему.

Проснувшись, онъ открылъ глаза, посмотрлъ въ темнот вокругъ и опять закрылъ, чтобы заснуть, но сонъ не являлся. Вальжанъ сталъ думать. Много мыслей бродило у него въ голов, но одна являлась безпрестанно и прогоняла вс прочія. Онъ замтилъ шесть серебряныхъ приборовъ и разливательную ложку. Онъ зналъ, куда ихъ положили. Мысль объ этомъ серебр не покидала Жана.

Било три часа. Жанъ открылъ глаза, спустилъ съ постели ноги и всталъ. Ночь не была темна. Вальжанъ развязалъ свой мшокъ, досталъ оттуда какую-то вещь, снялъ башмаки положилъ ихъ въ одинъ изъ кармановъ, надлъ ранецъ на плечи и нахлобучилъ на глаза фуражку. Трудно было разобрать, что за вещь досталъ онъ. Она походила на короткую желзную полосу, заостренную съ одного конца. Днемъ безъ труда можно было бы догадаться, что это былъ подсвчникъ, употребляемый при горныхъ работахъ.

Взявъ подсвчникъ въ правую руку, Жанъ, удерживая дыханіе и крадучись, направился къ дверямъ сосдней комнаты.

Дойдя до двери, онъ сталъ прислушиваться. Ни малейшаго шума. Жанъ толкнулъ дверь и сталъ снова прислушиваться. Все тихо,— онъ вошелъ. Въ комнат онъ услышалъ тихое и ровное дыханіе епископа. Жанъ остановился. Онъ былъ подл постели спящаго, самъ не понимая, какъ такъ скоро дошелъ онъ до нея.

Въ это время втеръ разогналъ тучи и полоса луннаго свта упала на лицо епископа, оставивъ Вальжана въ тни. Никогда не видлъ онъ ничего подобнаго. Такое спокойствіе, съ такимъ сосдомъ какъ онъ, имло въ себ что-то величественное. И онъ это чувствовалъ смутно. Трудно сказать, что происходило въ душ Жана, да онъ и самъ не зналъ этого. На лиц его не выражалось ничего опредлительнаго. Можно было только сказать, что онъ смотрлъ и не могъ оторвать своего взгляда отъ епископа — вотъ и все. Единственное, что рисовалось ясно на лиц Жана — какая-то странная нершимость. Можно было сказать, что онъ колебался между двумя безднами — погибелью и спасеньемъ. Онъ, казалось, былъ готовъ или размозжить этотъ черепъ, или поцаловать эту руку.

Чрезъ нсколько мгновеній онъ поднялъ медленно лвую руку ко лбу, снялъ фуражку и задумался. Но вдругъ онъ надлъ фуражку, пошелъ быстро прямо къ шкапчику, взялъ корзинку съ серебромъ, вошелъ въ свою комнату, отворилъ окно, вылзъ въ садъ, положилъ серебро въ карманъ, бросилъ корзинку, и перескочивъ черезъ заборъ — убжалъ.

Утромъ, съ восходомъ солнца, епископъ гулялъ въ саду, какъ вдругъ прибжала къ нему мадамъ Маглуаръ, совершенно переполошенная.

— Монсеньоръ, монсеньоръ! кричала она: — не знаете ли, куда длась корзинка съ серебромъ?

— Да, отвтилъ епископъ.

— Ну, слава-богу. А то я совсмъ не знала, что случилось.

Епископъ поднялъ корзину, валявшуюся въ саду и, подавая ее мадамъ Маглуаръ, сказалъ:

— Вотъ она!

— Какъ, пустая! А серебро?

— А, такъ васъ безпокоитъ серебро! Гд оно — я не знаю.

— Боже мой! оно украдено. Это вчерашній господинъ укралъ его.

— А разв серебро это принадлежало намъ?

Мадамъ Магдуаръ посмотрла съ недоумніемъ на епископа.

— Оно принадлежало бднымъ, продолжалъ епископъ.— Ну, а кто былъ этотъ человкъ? Разумется, бдный.

— Ахъ, боже мои! Да мы не о себ заботимся, для насъ ршительно все равно, а объ васъ. Ну, чмъ вы будете теперь кушать?

— А разв нть оловянныхъ ложекъ?

— Оловянныя пахнуть.

— Въ такомъ случа желзныя.

Мадамъ Маглуаръ сдлала гримасу.

— Желзо иметъ вкусъ.

— Ну, въ такомъ случа деревянныя.

Нсколько минутъ спустя, епископъ слъ завтракать и, когда онъ хотлъ уже вставать, кто-то постучалъ въ дверь.

— Войдите, сказалъ епископъ.

Дверь отворилась и епископъ увидлъ странную группу: — трое держали за шиворотъ четвертаго. Трое были жандармы, четвертый — Жанъ Вальжанъ.

Унтеръ-офицеръ, который, какъ казалось, привелъ эту группу, стоялъ у дверей. Онъ вошелъ и, сдлавъ епископу честь по военному, сказалъ:

— Монсеньоръ….

При этомъ слов Жанъ Вальжанъ, казавшійся убитымъ, поднялъ голову.

— Монсеньоръ! пробормоталъ онъ. — Такъ это не священникъ?…

— Молчать, сказалъ жандармъ. — Это господинъ епископъ.

Между тмъ епископъ подошелъ такъ скоро, какъ позволяли ему его лта.

— А вотъ и вы! сказалъ онъ глядя на Жана Вальжана. — Очень радъ васъ видть. Но какъ же! Вдь я вамъ отдалъ также и подсвчники, они тоже серебряные и вы можете выручить за нихъ франковъ двсти. Зачмъ же вы не взяли ихъ вмст съ столовымъ приборомъ?

Жанъ Вальжанъ взглянулъ на епископа съ такимъ выраженіемъ лица, какого никакой человческій языкъ не передастъ.

— Значитъ, человкъ этотъ говорилъ правду, монсеньоръ? спросилъ унтерь-офицеръ. — Мы его встртили, онъ шелъ, какъ человкъ желающій скрыться. Мы остановили его и нашли серебро…

— И онъ вамъ сказалъ, прервалъ епископъ улыбаясь:— что ему подарилъ это старый добрякъ священникъ, у котораго онъ ночевалъ? А вы и привели его сюда. Это ошибка.

— Въ такомъ случа мы можемъ отпустить его?

— Разумется.

Жандармы пустили Жана Вальжана.

— Въ самомъ дл, меня оставляютъ въ поко?

— Мой другъ, сказалъ епископъ: — прежде чмъ вы уйдете отсюда, вотъ подсвчники — возьмите ихъ.

И онъ подошелъ къ камину, снялъ съ него подсвчники и подалъ ихъ Жану Вальжану.

Жанъ дрожалъ всми членами, онъ взялъ подсвчники машинально, съ совершенно смущеннымъ видомъ.

— Теперь, сказалъ епископъ:— ступайте съ міромъ.— Кстати, если вы придете еще разъ, помните, что незачмъ идти черезъ садъ, вы можете всегда войти и выдти дверь съ улицы: и днемъ, и ночью она запирается только на защелку. Потомъ, обратившись къ жандармамъ, сказалъ: — господа, вы можете уйти.

Жандармы удалились.

Жанъ Вальжанъ стоялъ, какъ человкъ готовый упасть въ обморокъ.

Епископъ приблизился къ нему и сказалъ,

— Не забудьте, не забудьте никогда, что вы мн общали употребить эти деньги такъ, чтобы сдлаться честнымъ человкомъ. Братъ мой! Не злу, а добру принадлежите вы теперь. Я купилъ вашу душу, я освободилъ ее отъ дурнаго и принесъ Богу.

VII.

Жанъ Вальжань шелъ полями, самъ не зная куда,— первыми тропинками,какія ему попадались, и возвращаясь безпрестанно на мста имъ уже пройденныя. Такъ бродилъ онъ все утро. Какія-то новыя чувства наполняли его сердце. Онъ даже сердился, но на кого и самъ не зналъ. Измученный наконецъ и ходьбой и новыми для него ощущеніями, онъ слъ за кустомъ въ совершенно пустынномъ пол.

Вдругъ онъ услышалъ какіе-то веселые звуки. Вальжанъ обернулся и увидлъ маленькаго савояра лтъ десяти, который шелъ н плъ. Время отъ времени савояръ прерывалъ пніе и игралъ деньгами въ пульки. Остановившись у куста, гд сидлъ Жанъ Вальжанъ, мальчикъ, не замчая его, подбросилъ еще разъ свои деньги, но на этотъ разъ мене удачно, чмъ прежде, и одна изъ монетъ, соскочивъ съ руки, покатилась къ кусту. Жанъ Вальжанъ прижаль ее ногой.

Мальчикъ, слдившій за монетой, видлъ все и пошелъ прямо на Жана.

— Господинъ, сказалъ маленькій савояръ, съ доврчивостью ребенка: — отдайте мои деньги.

— Какъ тебя зовутъ?

— Маленькій Жерве, господинъ.

— Убирайся вонъ!

— Господинъ, возразилъ ребенокъ:— отдайте мои деньги.

Жанъ Вальжанъ наклонилъ голову и не отвчалъ.

Ребенокъ началъ снова:

— Мои деньги, господинъ!

Вальжанъ смотрлъ въ землю.

— Мою монету! кричалъ мальчикъ: — мои деньги, деньги!

Жанъ Вальжанъ, казалось, ничего не слышалъ.

Мальчикъ взялъ его за воротникъ блузы, нагнулъ, и въ тоже время старался сдвинуть его ногу.

— Мои деньги! я хочу взять свои два франка.

Мальчикъ плакалъ. Жанъ Вальжанъ поднялъ голову, но не всталъ. Въ глазахъ его видно было безпокойство. Онъ смотрлъ на ребенка съ видомъ какого-то удивленія, потомъ, протянувъ руку къ палк, Вальжанъ закричалъ ужаснымъ голосомъ:— Кто тутъ?

— Это я, господинъ, отвчалъ мальчикъ: маленькій Жерве. Отдайте мн мои сорокъ су! Снимите вашу ногу, господинъ.

Потомъ совсмъ раздраженный ребенокъ сталъ угрожать:

— Поднимите ли вы ногу? Поднимите! кричалъ маленькій Жерве.

— Это все еще ты? сказалъ Жанъ Вальжанъ и, вставъ быстро, не снимая ноги съ монеты, прибавилъ: — берегись!

Ребенокъ взглянулъ съ ужасомъ на Вальжана, потомъ задрожалъ всмъ тломъ н пустился бжать.

Чрезъ нсколько минутъ Жанъ Вальжанъ услышалъ дтское рыданье, и затмъ все утихло.

Солнце сло. Все стемнло вокругъ. Жанъ Вальжанъ стоялъ по прежнему на томъ же мст. Вечерній холодъ началъ давать себя чувствовать. Вальжанъ сталъ приходить въ себя, онъ надлъ глубже фуражку, застегнулъ блузу и, сдлавъ шагъ, нагнулся, чтобы поднять палку, въ это время онъ замтилъ серебряную монету, бывшую подъ его ногой. Какъ бы гальваническій токъ пробжалъ по его тлу. Что это такое?… Нагнувшись, онъ поднялъ конвульсивно монету, потомъ сталъ смотрть кругомъ во вс стороны, но не видлъ ничего. А! сказалъ онъ и пошелъ быстро въ ту сторону, куда убжалъ маленькій савояръ. Сдлавъ шаговъ тридцать, онъ остановился и снова началъ смотрть во вс стороны, и снова ничего не видлъ. Тогда онъ началъ кричать вовсю силу: ‘Маленькій Жерве! маленькій Жерве!’

Отвта не было.

И опять пошелъ Жанъ Вальжанъ, наконецъ онъ побжалъ. Время отъ времени онъ останавливался и голосомъ, полнымъ отчаянія, кричалъ: ‘маленькій Жерве! маленькій Жерве!’

И долго бжалъ такимъ образомъ Жанъ Вальжанъ, останавливаясь иногда, чтобы посмотрть вокругъ и крикнуть снова: ‘маленькій Жерве!’ но никого не встртилъ. Истомленный до послдняго упадка силъ, Жанъ Вальжанъ опустился на камень, схватилъ голову обими руками, опустилъ лицо въ колни и закричалъ: ‘о, я несчастный!’ И Жанъ Вальжанъ заплакалъ. Это было въ первый разъ въ теченіе девятнадцати лтъ.

Онъ плакалъ долго, плакалъ горячими слезами, рыдая съ большей слабостью, чмъ плачетъ женщина, съ большимъ ужасомъ, чмъ дитя.

Вся прошлая жизнь встала предъ его глазами: и его первая ошибка, и каторга, и епископъ, и его послдняя кража сорока су — преступленіе подлое, ужасное, — все это освтилось предъ нимъ, но освтилось такимъ свтомъ, какого онъ не зналъ прежде.

Сколько времени онъ плакалъ? Что сдлалъ онъ потомъ? Куда пошелъ? Никто не узналъ этого. Кажется достоврно только одно, что дилижансъ, прозжавшій на разсвт чрезъ Д.,— видлъ въ тни, на колняхъ, человка, молившагося предъ дверями дома епископа.

VIII.

1817 годъ, Людовикъ XVIII, съ увренностію, не лишенною нкоторой гордости, называлъ двадцать вторымъ годомъ своего царствованія. Это годъ — когда вс парикмахеры, ожидая возврата пудры и старыхъ временъ, обмазали свои вывски лазурью и нарисовали лиліи. Въ ‘то невинное время графъ Линчъ сидлъ каждое воскресенье, какъ церковный староста, въ Сенъ-Жермеп-де-Пре, въ мундир пэра Франціи, въ своей красной лент, съ своимъ длиннымъ носомъ и съ тмъ величественнымъ видомъ, который свойственъ человку сдлавшему блестящее дло. А блестящее дло заключалось въ томъ, что Линчъ, бывшій мэромъ въ Бордо, сдалъ городъ 12 марта 1814 года нсколько рано герцогу ангулемскому. Съ этого явилось и его пэрство. Въ 1817 году французская армія была одта въ блое , по австрійски , полки звались легіонами и вмсто нумеровъ носили имена департаментовъ. Наполеонъ сидлъ на св. Елен, и какъ англичане не давали ему зеленаго сукна — онъ выворачивалъ свое старое платье. Въ 1817 году Пеллегрини плъ: двица Биготини танцовала, Потье царствовалъ, Одра еще не существовалъ. Прусаки находились еще во Франціи. Законность давала себя знать, рубя сначала руки, а потомъ и головы. Въ боковыхъ аллеяхъ Марсова поля лежали еще и гнили подъ дождемъ толстые деревянные цилиндры, окрашенные въ голубую краску, съ слдами золоченныхъ орловъ и пчелъ. Это были колонны, поддерживавшіе, два года назадъ, эстраду императора на майскомъ смотру. Майскій смотръ былъ замчателенъ тмъ, что онъ бывалъ и въ іюн и въ март. Полковникъ Сельвесъ ухалъ въ Египетъ, чтобы сдлаться Солиманомъ-пашой. На платформ осьмисторонней башни отеля Кланьи видна была еще маленькая деревянная будочка, служившая обсерваторіей Мессье, астроному Людовика XVI. Институтъ вычеркнулъ изъ списка академиковъ Наполеона Бонапарте. Королевскимъ повелніемъ учреждена въ Ангулем морская школа, — такъ какъ герцогъ ангулемскій былъ генералъ-адмираломъ, то очевидно, что городъ Ангулемъ долженъ былъ имть вс качества порта, иначе могъ быть задтъ монархическій принципъ. Совтъ министровъ миновалъ вопросъ: слдуетъ ли дозволять афишки Франкони, изображавшія волтижерство, вокругъ которыхъ толпились уличные мальчишки. Уже годъ какъ умерла мадамъ Сталь. Большія газеты стали совсмъ маленькими. Форматъ былъ сжатъ, но за то свобода увеличена. Въ журналахъ обезславленные журналисты оскорбляли изгнанниковъ 1815 года, у Давида уже не было таланта, у Арно — ума, у Карно — честности, Сультъ не выигралъ ни одного сраженія, правда, у Наполеона не было уже генія. Вс знали, что письма адресованныя къ изгнанникамъ рдко доходили по своему назначенію, полиція считала священной обязанностію ихъ перехватывать. Фактъ не новый: еще изгнанный Декартъ жаловался на это. Во благомыслящіе люди ршали, что Людовикъ ХІІІ, прозванный ‘безсмертнымъ авторомъ хартіи’, преградилъ навсегда путь революціи. Шатобріанъ диктовалъ каждый день своему секретарю: ‘монархія на основаніи хартіи’. Критики ставили Лафона выше Тальмы. Фелетцъ подписывался А, Гофманъ — Z, Шарль-Нодье писалъ ‘Терезу Оберъ’. Разводъ былъ уничтоженъ. Лицеи назывались коллегіями. Сенъ-Симонъ, никому неизвстный, созидалъ свои удивительныя теорія. Въ академіи наукъ засдалъ знаменитый Фурье, котораго забыло потомство, и на какомъ-то чердак жилъ Фурье неизвстный, котораго потомство вспомнить. Аббатъ Гаронъ говорилъ съ похвалой о неизвстномъ священник Фелосите-Роберъ, впослдствіи Ламне. На Сен плавала съ шумомъ. фыркая какъ собака, какая-то странная вещь,, непригодная для дла, игрушка, мечта изобртателя, утопія — пароходъ. Парижане смотрли на эту безполезную вещь съ равнодушіемъ. Дюпюитренъ и Рекамье поссорнллсь въ амфитеатр медицинской академіи и грозили другъ другу кулаками. Франсуа Нефшатель хлопоталъ изъ всхъ силъ, чтобы картофель (pomme de terre) назывался въ честь Пармантъе — parmentire, и не усплъ.

Вотъ всякая смсь, всплывавшая на видъ въ 1817 году и нынче забытая. Исторія не обращаетъ вниманія на вс эти частности, и не можетъ поступать иначе. А между тмъ эти подробности, которыя зовутъ напрасно мелочными, весьма полезны:— изъ физіономій отдльныхъ головъ слагаются фигуры вковъ.

Въ этомъ-то 1817 году, четыре молодые парижанина сдлали ‘славный фарсъ’.

Парижане эти — одинъ изъ Тулузы, другой изъ Лиможа, третій изъ Кагора, четвертый изъ Монтабана. Парижане они потому, что студенты, а быть студентомъ въ Париж, значитъ считаться чистымъ, кровнымъ парижаниномъ.

Юноши были образчики совершенно обыкновенные: ни хороши, ни дурны, ни невжды, ни ученые, ни геніи, ни сумасшедшіе, однимъ словомъ, та апрльская, весенняя красота, которую зовутъ двадцатью годами.

Одинъ изъ нихъ звался Феликсъ Толоміесъ, изъ Тулузы, другой Листолье, изъ Кагоры, третій Фамейль, изъ Лиможа, и послдній Бланшьель, изъ Монгабана. Очень естественно, что каждый изъ нихъ имлъ любовницу. Бланшьель любилъ Фавуриту, прозванную такъ потому, что.она была въ Англіи, Листолье обожалъ Далію, Фамейль — Зефину, сокращенное Жозефина, Толоміесъ — Фантину, прозванную блондинкой, потому что волоса ея были золотистаго цвта.-

Фавурита, Далія, Зефина и Фантина были совсмъ еще очаровательныя двушки, еще нсколько работницы, потому что не покинули совсмъ иголку и сохранили въ душ ту частицу, которая переживаетъ въ женщин ея первое паденіе. Одну изъ двушекъ звали молодой, потому что она была молоденькая, а одну — старой, хотя ей было всего двадцать три года. Чтобы не пропустить ничего, мы прибавимъ, что три первыя были боле опытны, боле беззаботны, погрузились дальше въ шумъ жизни, чмъ Фантина, переживавшая еще первую любовь.

Далія, Зефина и особенно Фавурита не могли сказать этого. Въ ихъ едва начавшемся роман было уже нсколько эпизодовъ, и любовникъ, называвшійся Адольфомъ въ первой глав, становился Альфонсомъ во второй и Густавомъ въ третей.

Фантина родилась въ М. на М. Отъ кого? Но кто зналъ это? Фантина не знала никогда ни отца, ни матери. Она звалась Фантиной. А почему? Въ эпоху ея рожденія существовала еще директорія. Фамилій не существовало, не было никакого крещенія, потому что не было церкви. И прозвали ее Фантиной, и никто не зналъ ничего боле. Десяти лтъ Фантина оставила городъ и нанялась въ окрестностяхъ у фермера. Пятнадцати, она пришла въ Парижъ ‘искать счастья’. Фантина была красавица и сохранилась чистой, какъ только могла быть.

Теперь она любила Толоміеса.

Бланшьель, Листолье и Фамейль составляли группу, главой которой былъ Толоміесъ.

Толоміесъ, старый студентъ, имлъ состояніе, онъ получалъ четыре тысячи франковъ въ годъ доходу. Тридцатилтій воверъ, онъ уже поизносился сильно, но по мр того, какъ онъ старлъ, какъ онъ терялъ зубы и волосы, какъ лицо его покрывалось морщинами, въ немъ зажигалась все больше и больше веселость.

Разъ отозвавъ своихъ пріятелей въ сторону, онъ съ воловъ оракула, сказалъ имъ:

— Скоро годъ, какъ Фантина, Далія, Зефина и Фавуритта просятъ сдлать имъ сюрпризъ. Мы общали имъ торжественно. Он говорятъ о немъ безпрестанно, и особенно мн. Какъ въ Неапол старухи кричатъ въ новый годъ: Faccia gialluta, fa о miracollo! — такъ ваши красавицы говорятъ мн безпрестанно: ‘Толоміесъ, когда же ты родишь свой сюрпризъ?’ Въ тоже время вамъ пишутъ и наши родители. Мн кажется пришло время. Посовтуемся.

И Толоміесъ, понизивъ голосъ, сказалъ своимъ товарищамъ что-то такое веселое, что раздался дружескій общій хохотъ, а Бланшьель крикнулъ:

— Вотъ мысль-то!

Совтъ происходилъ въ кофейной, что было сказано, неизвстно, но ршено, что въ слдующее воскресенье должна быть блистательная прогулка.

Четыре пары пользовались вполн добросовстно всми сельскими развлеченіями. День былъ лтній, ясный и жаркій, время каникулярное. Старшая, Фавурита, единственная умвшая писать, написала Толоміесу отъ имени всхъ четырехъ, что надо выйти пораньше, поэтому они встали вь пять часовъ. Въ Сенъ-Клу они похали въ карет, посмотрли а высохшій водопадъ, воскликнувъ: ‘какъ онъ долженъ быть хорошъ съ водой!’ позавтракали въ гостинниц ‘Черной Головы’, потомъ переиграли во вс возможныя игры, всюду поли яблочныхъ пирожковъ, и были совершенно счастливы.

Двушки щебетали и болтали, какъ вырвавшіяся птичка. Восторгъ былъ полный. Отъ времени до времени он похлопывали молодыхъ людей. Опьяненіе жизнью! Чудные годы!

Нашей веселой компаніи не пришлось испытать только одной пріятной непріятности, — дождя, хотя Фавурита, отправляясь, замтила многозначительнымъ и материнскимъ тономъ: ‘улитки ползаютъ по дорожкамъ. Признакъ дождя, дти’.

Вс четыре двушки были прелестны. Двадцати-трехлтняя Фавурита, пріятельница Бланшьеля, шла впередъ всхъ, прыгая черезъ кусты и канавы, Зефина и Далія, походившія на англійскія кипсеки, принимали англійскія позы. Меланхолія была тогда въ такой же мод у женщинъ, какъ потомъ байронизмъ у мужчинъ. Листолье и Фамейль, занятые споромъ о своихъ профессорахъ, объясняли Фантин разницу между Деленкуромъ и Блондо.

Бланшьель, казалось, былъ и созданъ только для того, чтобы по воскресеньямъ носить на рук шаль Фавуриты.

Толоміесъ шелъ за всми, господствуя однако надъ группой. Онъ былъ очень веселъ, но въ немъ чувствовалось превосходство, въ его шутливости проглядывала диктатура, главнымъ его украшеніемъ служили нанковые панталоны слоноваго цвта, съ кожанными штрипками, въ рукахъ онъ держалъ здоровую трость въ двсти франковъ, и какъ онъ позволялъ себ все, то въ зубахъ его торчала странная вещь, называемая сигарою. Для него не было ничего святаго — онъ курилъ.

— Удивительный человкъ, этотъ Толоміесъ, отзывались другіе съ почтеніемъ. — Какіе панталоны! какая энергія!

Фантина же была сама радость. Свою соломенную шляпу, съ блыми завязками, она носила охотне на рук, чмъ на голов. Ея густые, блокурые волосы, разлетавшіеся и разпадавшіе, нужно было безпрестанно подшпиливать. Розовыя ея губки были очаровательны. Углы рта ея, сладострастно приподнятые, казалось, ободряли, вызывали на смлость, между тмъ какъ опущенныя рсницы придавали лицу скромность. Во всемъ наряд ея было что-то воздушное. На ней было срое, барежевое платье, маленькіе французскіе башмаки, съ перевязанными на крестъ ленточками, на тонкомъ, узорчатомъ чулк, и блый канзу. Три остальныя двушки, мене скромныя, были просто съ открытыми шеями, что лтомъ, при шляпахъ, покрытыхъ цвтами, придаетъ много граціи, но рядомъ съ такимъ смлымъ нарядомъ, прозрачный канзу блондинки фантины имлъ въ себ что-то возбуждающее.

Фантина была красавица, подъ этими тряпками и лентами угадывались формы статуи, а въ стату угадывалась душа.

Фантина и сама не знала, какъ была она хороша. Въ этой двушк, вышедшей изъ мрака, проглядывала порода. Она была — сама веселье, но въ то же время и сама скромность.

Сквозь опьяненіе молодости, весны и любви, проглядывало въ Фантин неуловимое выраженіе скромности и застнчивости. Она казалась какъ бы удивляющейся. Это-то невинное удивленіе и составляетъ оттнокъ, отдляющій Психею отъ Венеры. Хотя Фантина ни въ чемъ не отказала Толоміесу, но въ спокойную минуту лицо ея прииимало совершенно двственное выраженіе, иногда вдругъ нападало на нее что-то въ род сервизнаго и даже строгаго достоинства, и веселость ея быстро смнялась задумчивостью.

Позавтракавъ, четыре нары отправились посмотрть новое растеніе, привезенное изъ Индіи и привлекавшее въ Сенъ-Клу весь Парижъ.

Посл этого Толоміесъ закричалъ: ‘предлагаю, господа, прокатиться на ослахъ!’ — Предложеніе, разумется, было принято и компанія отправилась въ Исси. Потомъ черезъ Сену перехали на лодк и дошли до Парижа пшкомъ. Но и тутъ они еще не успокоились, въ воскресенье усталость не работаетъ — хлопотала Фавурита, а потому ршено кататься еще съ русскихъ горъ.

Время отъ времени Фавурита кричала:

— А сюрпризъ? Я требую сюрприза!

— Терпніе! отвчалъ Толоміесъ.

Наконецъ, совсмъ измученные, они отправились обдать.

Застольная бесда такъ же неуловима, какъ и любовный разговоръ. Въ общихъ чертахъ Фамейль и Далія калякали: Толоміесъ — пилъ, Зефина смялась, Фантина улыбалась, Листолье дулъ въ трубку, купленную имъ въ Сенъ-Клу.

Въ конц обда случилось маленькое происшествіе. У легковаго извощика, прозжавшаго мимо оконъ трактира, гд обдали наши пары, упала лошадь и околла.

— Бдное животное, сказала Фантина, вздохнувъ.

— Вотъ хорошо, жалетъ о лошади! сказала Далія: — ну, можно ли быть такой глупенькой?

Въ это время Фавурита, сложивъ крестомъ руки, опрокинувъ голову назадъ и смотря ршительно на Толоміеса, сказала:

— А сюрпризъ?

— Справедливо. Время пришло, сказалъ Толоміесъ.— Господа, часъ сюрприза пробилъ. Mesdames, подождите насъ минуту.

— Сюрпризъ начинается поцалуемъ, сказалъ Бланшьель.

— На лбу, прибавилъ Толоміесъ.

Каждый поцаловалъ торжественно въ лобъ свою любовницу и затмъ вышли одинъ за другимъ, приложивъ палець къ губамъ.

Фавурита хлопала въ ладоши при ихъ выход.

— Это ужь становится весело, сказала она.

— Не оставайтесь долго, приманила Фантина.— Мы васъ ждемъ.

Двушки, оставшись одн, оперлись по дв на оконныя перильца, и болтали черезъ окна другъ съ другомъ.

Он видли, какъ молодые люди вышли подъ руки, поклонились двушкамъ, смясь длали имъ знаки, и скрылись въ пыльной, воскресной толп, еженедльно наполняющей Елисейскія поля.

— Не оставайтесь долго! крикнула Фантина вслдъ.

— Что-то они принесутъ намъ? сказала Зефина.

— Наврно что нибудь хорошенькое, сказала Далія.

— Мн, сказала Фавурита: — хотлось бы что нибудь золотое.

Скоро новое обстоятельство развлекло вниманіе двушекъ. Наступило время отъзда почтовыхъ каретъ и дилижансовъ. Въ ту пору почти вс южныя и восточныя дороги шли черезъ Елисейскія поля. Большая часть карстъ хала по набережной и вызжала черезъ заставу Пасси. Чуть не каждую минуту, громадныя кареты, окрашенныя желтой и черной краской, тяжело нагруженныя, съ звенящей збруей, обезображенныя множествомъ сундуковъ, чемодановъ и клади, набитыя народомъ, разбивали мостовую и тяжело катились между толпою, точно кузницы, съ пылью вмсто дыма. Эта суматоха забавляла двушекъ.

— Экой шумъ! точно летитъ цлая куча цпей, сказала Фавурита.

Вдругъ одна изъ каретъ остановилась, въ тни за вязами, на минуту, и потомъ опять помчалась въ скачъ. Это удивило Фантину.

— Странно! сказала она. — Я думала, что дилижансъ никогда не останавливается.

Фавурита пожала плечами. :

— Что это за Фантина. Я просто ей удивляюсь. Ее поражаютъ вещи самыя обыкновенныя. Предположимъ: я путешественникъ, и говорю кондуктору: ‘я пойду впередъ, а вы прозжая возьмите меня.’ Дилижансъ прозжаетъ, видитъ меня, останавливается и сажаетъ. Это длается всякій день. Ты совсмъ не знаешь жизни, моя милая.

Прошло еще нсколько времени и вдругъ Фавурета точно проснулась.

— Ну, что же сюрпризъ? сказала она.

— Въ самомъ дл, прибавила Далія: — что же знаменитый

сюрпризъ? *

— Какъ они долго! сказала Фантина.

Едва Фантина договорила, какъ вошелъ мальчикъ, прислуживавшій за обдомъ. Онъ держалъ что-то въ род письма.

— Что это такое? спросила Фавурита.

— Господа оставили дли всхъ васъ эту бумажку, отвтилъ мальчикъ.

— Зачмъ же вы не принесли ее раньше?

— Потому что господа велли отдать ее только черезъ часъ.

Фавурита вырвала письмо изъ рукъ мальчика.

— Это что? сказала она.— Адреса нтъ, а написано только:

‘Сюрпризъ’.

Она торопливо распечатала письмо, развернула его и читала:,

‘Наши любезныя!

‘Узнайте, что у насъ есть родители! Слово ‘родители’ вамъ мало знакомо. Законъ гражданскій зоветъ ихъ отцами и матерьми. Эти-то родители, вздыхая, призываютъ насъ, называя насъ блудными дтьми, они желаютъ нашего возвращенія, чтобы заколоть тельца. И мы слушаемся ихъ, потому что мы добродтельны. Когда вы будете читать записку, пятерка бшенныхъ коней будутъ уже мчать насъ къ нашимъ папашамъ и мамашамъ. Мы оставляемъ поле сраженія, какъ говорятъ Боссюэтъ. Мы узжаемъ,— и уже ухали. Тулузскій Дилижансъ вырываетъ насъ изъ пропасти, а пропасть эта вы, наши красавицы! Мы вступаемъ въ общество, идемъ къ долгу и къ порядку. Отечеству нужно, чтобы мы, подобно всмъ, сдлались префектами, отцами семействъ и государственными совтниками. Уважайте насъ. Мы жертвуемъ собой. Оплачьте насъ скоре и замните другими. Если письмо это разрываетъ ваши сердца, отплатите ему тмъ же. Прощайте.

‘Около двухъ дтъ мы заботились о вашемъ счасть. Не сердитесь на насъ за это.

‘Подписали:

‘Бланшьель.

‘Фамель.

‘Листолье.

‘Феликсъ Толоміесъ.

‘P. S. За обдъ заплачено.’

Двушки взглянули другъ-на-друга.

Фавурита прервала молчаніе первая.

— Ну! сказала она: — впрочемъ, во всякомъ случа шутка славная.

— Уморительная! сказала Зефина.

— Врно Бланшьелю принадлежитъ эта мысль! продолжала Фавурита. — Я влюбляюсь въ него теперь. Ухалъ, — и я полюбила его. Вотъ исторія-то!

— Нтъ, сказала Далія: — мысль Толоміеса. Это видно.

— Въ такомъ случа, возразила Фавурита: — смерть Бланшьелю, и ура Толоміесу!

— Ура Толоміесу! крикнули Далія и Зефина.

И он разразились хохотомъ.

Фантина смялась вмст съ другими.

Черезъ часъ, возвратившись къ себ, она плакала. Мы уже сказали — она любила въ первый разъ, Толоміесу отдалась она, какъ мужу, у бдной двушки былъ ребенокъ.

IX.

Въ первой четверти ныншняго столтія въ Монфермен, близь Парижа, была харчевня, нынче уже не существующая. Ее содержали Тенордье, мужъ и жена. Харчевня лежала въ булочномъ переулк. Надъ дверями харчевни красовалась вывска, съ изображеніемъ фигуры, похожей на человка, несущаго на спин другаго человка въ генеральскихъ золотыхъ эполетахъ, красныя пятна обозначали кровь, на всхъ пустыхъ мстахъ картинки былъ нарисованъ дымъ, заставлявшій предполагать сраженіе. Внизу подпись: ‘Ватерлооскій сержантъ’.

Предъ этой-то харчевней, въ одинъ великій вечеръ 1818 года, стояли передки телеги, какія употребляются въ лсистыхъ мстахъ для перевозки толстыхъ досокъ и бревенъ. Передокъ состоялъ изъ маленькой желзной оси, съ тяжелымъ дышломъ, на двухъ огромныхъ колесахъ. Подъ осью висла желзная толстая цпь полукругомъ, довольно низко къ земл. Въ этомъ полукруг, какъ на качеляхъ, сидли дв двочки. Одна лтъ двухъ съ половиной, другая мсяцевъ восемнадцати. Старина держала младшую на рукахъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ на порог харчевни, сидла мать и длинной веревочкой, привязанной къ цпи, качала дтей.

Качая, мать пла фальшивымъ голосомъ романсъ, бывшій тогда въ мод.

Занятая дтьми и романсомъ, мать не обращала никакого вниманія на происходившее на улиц. Между тмъ, когда она еще начала только первый куплетъ, къ ней подошелъ кто-то, и затмъ она услышала надъ самымъ своимъ ухомъ:

— Какія у васъ прекрасныя дти!

Это сказала женщина, стоявшая подл, съ ребенкомъ въ одной рук и съ туго набитымъ дорожнымъ мшкомъ — въ другой.

Ребенокъ, — розовая, здоровенькая двочка,— былъ самое очаровательное существо, какое только можно вообразить.

Что касается матери, — она была грустна и одта бдно. Костюмъ ея составлялъ нчто среднее между одеждой работницы н крестьянки. Женщина была молода, и можетъ бытъ даже хороша, но въ этомъ костюм она по крайней мр не казалась такой. Истомленная, болзненнаго вида, съ глазами, какъ кажется, давно невысыхавшими отъ слезъ, съ загорлыми и огрубвшими отъ работы руками, Фантина была неузнаваема. А между тмъ всмотрвшись въ нее внимательно можно было замтить что она все еще хороша.

Со времени ‘славной шутки’ прошло десять мсяцевъ.

Что произошло въ теченіе этого времена, угадать не трудно.

Сейчасъ же посл разлуки, Фантина потеряла изъ виду Фавуриту, Зефину и Далію. Какъ только мужчины бросили ихъ и двушки разорвали свою дружбу. Фантина осталась совершенно одна, безъ работы, безъ средствъ существованія. Читать она едва умла, писать вовсе нтъ, въ молодости изучили ее только подписать свое имя, поэтому она просила публичнаго писца написать письмо къ Толоміесу, за первымъ письмомъ отправила второе, потомъ третье. Толоміесъ не отвтилъ ни на одно. Разъ сосдка ея, глядя на двочку, сказала: ‘да разв на такихъ дтей смотрятъ серьезно? Глядя на нихъ только пожимаютъ плечами’. И Фантина вспомнила Толоміеса, подумала, что и онъ пожимаетъ плечами, и онъ не смотритъ серьезно на свое дитя, и она охладла къ этому человку. Но что же оставалось ей длать въ ея положеніи? Фантина чувствовала смутно, что ей легко упасть нравственно, что нужно искать спасенье въ мужеств, и она ршилась воротиться на родину, въ М. — на М. Тамъ, можетъ быть, ее еще не забыли и вроятно дадутъ работу, но какъ показаться съ ребенкомъ? Фантина чувствовала необходимость разстаться съ дочерью и ршилась на эту жертву. Отказавшись отъ всхъ своихъ украшеній, Фантика одлась въ ситецъ, и весь свои шелкъ, лепты, кружева употребила на дочку, свою единственную гордость, единственный предметъ, тщеславіе. Продавъ все, что можно было продать, Фантина добыла двсти франковъ, расплатилась съ долгами и съ оставшимися восьмидесятью франками въ одно весеннее утро она оставила Парижъ.

О Феликс Толоміес намъ уже не придется говорить боле, поэтому для полноты разсказа мы прибавимъ здсь, что двадцать лтъ спустя, при Луи-Филипп, это былъ толстый провинціальный адвокатъ, вліятельный и богатый, благоразумный избиратель и строгій присяжный, но по прежнему человкъ суетный и гонявшійся за удовольствіями.

Въ половин дня Фантина добралась до Монферменя. Проходя мимо харчевни Тенордье, она остановилась невольно подл прелестныхъ двочекъ, она смотрла на нихъ съ восторгомъ, и ей казалось, что само Провидніе указываетъ ей этотъ домъ. Двочки, разумется, были счастливы, и Фантина не могла не удержаться, чтобы не сказать:

— Какія у васъ прекрасныя дти!

Существа самыя жестокія обезоруживаются, когда ласкаютъ ихъ дтей.

Мать подняла голову, поблагодарила незнакомку и просила ее ссть на скамейку у двери, оставшись сама на порог. Женщины разговорились.

— Меня зовутъ Госпожа Тенордье, сказала мать двочекъ:— мы содержимъ эту харчевню.

Эта Тенордье была женщина рыжая, мясистая, угловатая, типъ солдатки во всей ея уродливости. И, странная вещь, у этого солдата былъ какой-то жеманный, томный видъ, явившійся въ ней отъ чтенія романовъ. Если бы Тенордье, сидвшая нагнувшись, держалась прямо, весьма вроятно, что ея огромный ростъ, широкія плечи и вообще колоссальные размры испугали бы Фантину, смутили ее и того бы не случилось, что намъ придется разсказать.

Незнакомка сообщила свою исторію нсколько въ измненномъ вид: что она была работницей, что мужъ ея умеръ, что въ Париж недоставало работы и что она идетъ домой, надясь найти занятіе тамъ, что она оставила Парижъ въ тотъ же день утромъ, пшкомъ, что дитя тоже шло немного пшкомъ, что она устала, и потому нужно было взять двочку на руки.

Сказавъ это, Фантина поцаловала страстно свою дочку и разбудила ее. Двочка открыла глаза, большіе, голубые, какъ глаза ея матеря, и начала смотрть тмъ серьезнымъ и даже строгимъ взглядомъ, который такъ обыкновененъ въ дтяхъ. Потомъ вдругъ засмялась и поползла на землю, съ энергіей и силой, желая непремнно бжать. Но замтивъ двочекъ, качавшихся на цпи, остановилась и, въ знакъ удивленія, высунула языкъ.

Тенордье сняла своихъ двочекъ съ цпи и сказала:

— Теперь играйте втроемъ.

Дти познакомились скоро. Чрезъ нсколько минутъ они уже копали дружно въ земл ямки.

Между тмъ матери продолжали бесду.

— Какъ зовутъ вашу дочку?

— Казеттъ.

Казеттъ,— читайте: Евираксія. Двочка звалась Евпраксія, но мать съумла сдлать изъ этого Казеттъ, съ тмъ инстинктомъ, по которому въ устахъ народа Жозефа измняется въ Пепита и Франсуаза въ Силлеттъ. Этотъ особенный способъ словопроизводства сбиваетъ совершенно съ толку всю ученость этимологовъ. Мы знали одну бабушку, которой удалось изъ Теодоры сдлаться Гнонъ.

— Сколько ей лтъ?

— Идетъ третій.

— Также, какъ и моей старшей. Глядя на нихъ можно подумать, что это три сестры, сказала Тенордье.

Какъ будто бы только этого замчанія и ждала Фантина, она схватила Тенордье за руку, взглянула ей въ глаза и сказала:

— Не хотите ли взять мою дочь къ себ?

Тенордье сдлала движеніе, но въ немъ нельзя было прочесть ни согласія, ни отказа.

Мать Казетть продолжала:

— Видите ли, я не могу взять свою дочь домой. Работа мн этого не позволитъ. Съ ребенкомъ нельзя найти мста, тамъ уже такіе чудаки. Самъ Богъ направилъ меня на вашу харчевню. Когда я увидла вашихъ дтей такихъ веселыхъ, опрятныхъ и довольныхъ, я тутъ же подумала — вотъ хорошая мать! Такъ, такъ, вы правы: это три сестры. И потомъ — я скоро ворочусь. Не хотите ли взять моего ребенка?

— Надо подумать, сказала Тенордье.

— Я дамъ шесть франковъ въ мсяцъ.

Въ это время мужской голосъ закричалъ изъ харчевни:

— Не меньше семи, и за шесть мсяцевъ впередъ.

— Шестью семь — сорокъ два, сказала Тенордье.

— Согласна.

— И пятнадцать франковъ, кром того, на первоначальныя издержки, прибавилъ мужской голосъ.

— Всего пятьдесятъ семь франковъ, сказала Тенордье-мать.

— Хорошо, даю, у меня восемьдесятъ франковъ, если я пойду пшкомъ, мн достанетъ на дорогу. Тамъ я заработаю и какъ только скоплю немного, я приду къ вамъ за дочерью.

Мужской голосъ раздался снова:

— А есть ли у двочки платье, блье?

— Это мой мужъ, сказала Тенордье-жена.

— Разумется, я поняла, что это вашъ мужъ. И даже очень хорошее, всего по дюжин, и даже шелковыя платья, какъ у госпожи. Все это тамъ, въ моемъ мшк.

— Нужно все это отдать, возразилъ мужской голосъ.

— Еще бы, разумется я отдамъ! Вотъ было бы странно, если бы я оставила свою дочь голой!

Явился хозяинъ.

— Хорошо, сказалъ онъ.

Торгъ былъ заключенъ. Фантина ночевала въ харчевн, отдала деньги, оставила ребенка и, опроставъ почти совсмъ свой мшокъ, отправилась въ путь на другой день утромъ, разсчитывая вернуться скоро. Все это сдлалось повидимому спокойно, но не такъ было въ сердц бдной матери. Сидлка Тенордье, встртившая Фантину, видла, какъ она заливалась самыми горячими слезами.

Когда мать Казеттъ ушла, ‘Геаордье сказалъ своей жен:

— Это окупить мн мое дло, а безъ того я проигралъ бы его завтра. Мн недоставало какъ разъ пятидесяти франковъ. Ну, обдлала ты славное дло!

— Еще бы! отвтила жена.

Благодаря этимъ пятидесяти семи франкамъ, Тенардье хоть удалось предупредить протестъ, но дла его шли все-таки плохо. Въ слдующемъ мсяц ему понадобились вновь деньги, и Тенордье-жена заложила въ Париж платье и блье Казеттъ за шестьдесятъ франковъ. Когда и эти деньги были истрачены. Тенордье стали воображать, что они держатъ Казеттъ изъ милости и стали обращаться съ ней совершенно иначе. Вмсто прежняго платья, ее одли въ старыя платья и юбки маленькихъ Тенордье, т. е. въ ветошки. Ее кормили остатками отъ всхъ, немного лучше собаки и нсколько хуже кошки. Кошка и собака были ея застольными товарищами. Казеттъ даже ла съ ними подъ столомъ изъ деревянной чашки, въ род той, изъ какой кормили и ихъ.

Фантина писала каждый мсяцъ и Тенордье отвчали постоянно, что Казеттъ очень хорошо.

По прошествіи первыхъ шести мсяцевъ Фантина послала семь франковъ, и посылала деньги исправно каждый мсяцъ. Но въ конц года Тенордьс сказалъ жен: ‘удивительное благодяніе она намъ длаетъ! что же она хочетъ, чтобы мы длали на эти семь франковъ?’ и онъ прибавилъ двнадцать франковъ въ мсяцъ. Фантина, которую Тенордье увряли, что дочь ея совершенно счастлива, начала посылать по двнадцати франковъ.

Есть натуры, которыя не умютъ любить съ одной стороны, чтобы ненавидть съ другой. Тенордье-мать любила страстно своихъ дочерей, и поэтому же самому она ненавидла чужую двочку. Какъ ни мало мста занимала Казеттъ, но Тенордье казалось, что она отнимаетъ мсто отъ ея дочерей, что она дышетъ ихъ воздухомъ. Эта женщина, какъ большая часть женщинъ того же сорта, имла извстный запасть нжностей и запасъ колотушекъ и оскорбленій. Если бы у нея не жила Казеттъ, то разумется весь этотъ запась, въ полномъ своемъ состав, доставался бы на долю ея дочерей. Теперь же вс ласки были обращены на дочерей, а Казеттъ не смла сдлать ни одного движенія, чтобы на нее не посыпались всевозможныя, незаслуженныя наказанія.

Такъ прошелъ годъ, прошелъ другой.

Въ деревн говорили:

— Какіе, право, эти Тенордье честные люди, и сами они небогаты, а между тмъ воспитываютъ еще чужую двочку.

Думали даже, что мать забыла Казеттъ.

А между тмъ Тенордье, узнавъ, что двочка вроятно незаконная дочь и что мать не сметъ признать ее, стали требовать пятьнадцати франковъ въ мсяцъ, увряя Фантину, что двочка становясь больше и стъ больше. Мать начала платить по пятьнадцати франковъ.

Годъ отъ году двочка росла, а вмст съ тмъ росла и ея бдность.

Сначала, пока еще Казеттъ была очень мала, ее только обижали, но когда она начала развиваться немного, т. е. около пяти лтъ, она сдлалась общей служанкой всего дома. ‘Пяти лтъ! ‘ скажутъ: ‘это неправдоподобно!’ а между тмъ это было такъ. Казеттъ была на побгушкахъ, мела комнаты, дворъ, улицу, мыла посуду, носила даже тяжести. Тенордье считали себя тмъ боле вправ дйствовать такимъ образомъ, что Фантина стала платить неисправно.

Если бы мать увидла свою дочь, опа не узнала бы ее. Казеттъ,— это маленькое, красивое и свженькое существо, — поблекла и исхудала, ее загоняли, ее запугали. Въ деревн прозвали ее жаворонокъ. Только бдный жаворонокъ не плъ никогда.

‘Скрытая’ говорилъ Тенордье.

Но что же длала Фантина?

Оставивъ ребенка у Тенордье, она отправилась пшкомъ въ въ М.— на М.—

Это было въ 1818 году.

Фантина не видла своего роднаго города около десяти лтъ, въ то время какъ она сама становилась все бдне и бдне, ея родные богатли и въ послдніе два года М.— на М. сдлался цвтущимъ промышленнымъ городомъ.

Съ незапамятныхъ временъ М.— на М.— фабриковалъ поддльные англійскіе ленты, изготовлялъ мелкія вещицы изъ чернаго стекла. Промышленность эта шла однако туго отъ дороговизны матеріаловъ. Въ 1813 году, какой-то неизвстный человкъ, поселившись въ М.— на М.—, придумалъ замнить гуммилакъ резиной, и ввести въ дло соду. Такое незначительное измненіе сдлало во всемъ производств совершенную революцію. Пониженіе цны продукта возводило поднять задльную плату рабочимъ, улучшить самое производство и увеличить сбытъ.

Въ три года изобртатель разбогатлъ, и разбогатли вс т, кто имлъ съ нимъ дло. Но кто онъ былъ такой, этого никто не зналъ, разсказывали только, что когда онъ пришелъ въ городъ, денегъ у него было не много , что въ тотъ вечеръ, когда онъ входилъ въ М.— на М.— съ мшкомъ на спин и съ большой палкой въ рук, случился пожаръ въ полиціи. Незнакомецъ бросился въ огонь и съ опасностію жизни спасъ двухъ дтей, какъ оказалось дтей капитана жандармовъ. Это обстоятельство послужило къ тому, что никто не спросилъ паспортъ незнакомца. Но онъ звалъ себя ‘отецъ Маделенъ’.

Это былъ человкъ лтъ пятидесяти, особеннаго вида, добрый. Вотъ все, что могли сказать о немъ.

Благодаря быстрому развитію производства, М.— на М.— сдлался значительнымъ промышленнымъ центромъ, велъ обширную торговлю съ Испаніей и почти конкуррировалъ съ Лондономъ и Берлиномъ. Выгоды отца Маделена были такъ велики, что со втораго года онъ могъ уже выстроить большую фабрику. Въ ней устроилъ онъ дв огромныя мастерскія, одну для мужчинъ, другую для женщинъ. Нуждающійся, кто бы онъ ни былъ, могъ смло явиться на фабрику, съ полной увренностью, что онъ найдетъ занятіе и хлбъ. Отецъ Маделенъ требовалъ только честности и нравственности, и въ этомъ отношеніи онъ былъ строгъ и нетерпимъ. Со времени отца Маделена страна совсмъ ожила, прогулы въ заработкахъ и бдность стали неизвстны: не было въ окрестностяхъ ни одного бдняка, у котораго не нашлось бы хоть немного денегъ. Отецъ Маделенъ давалъ всмъ работу.

Въ отц Маделен поражала особенно одна вещь, странная въ коммерческомъ человк: его промышленныя занятія не составляли главнаго предмета его заботъ, казалось, онъ думалъ больше о другихъ, чмъ о себ. Въ 1820 году, на его имя лежали у Лафита шестьсотъ тридцать тысячъ франковъ, но прежде, чмъ онъ скопилъ эту сумму, онъ истратилъ боле милліона на городъ и на бдныхъ.

Въ первое время появленія отца Маделена, когда онъ еще только каталъ свою промышленность, добрые люди говорю’: ‘этотъ гуси хочетъ разбогатть’. Но когда онъ обогатилъ страну, прежде чмъ обогатился самъ, т же добрые люди стали говорятъ: со, это человкъ честолюбивый’. Это казалось тмъ боле правдоподобнымъ, что отецъ Маделенъ былъ набоженъ, а на набожность тогда смотрли весьма хорошо. И онъ ходилъ регулярно каждое воскресенье къ ранней обдни.

Между тмъ, разъ въ 1819 году, пронесся слухъ, что по представленію префекта отецъ Меделенъ, во уваженіе значительныхъ услугъ, оказанныхъ стран, назначенъ мэромъ въ М.— на М.— Т, кто говорили, что отецъ Меделенъ человкъ честолюбивый, воспользовались этимъ случаемъ, чтобы кричать везд: ‘а что мы говорили?’ Чрезъ нсколько дней назначеніе было напечатано въ ‘Монитер’, но на другой же день отецъ Маделенъ отказался.

Въ томъ же году предметы фабрикаціи Маделена находились на промышленной выставк, и по представленію экспертовъ, король пожаловалъ изобртателю почетнаго легіона. Новые толки въ город: ‘вотъ чего хотлъ онъ! креста!’ Отецъ Маделенъ отказался и отъ креста.

Разумется, такой человкъ былъ для всхъ загадкой.

Когда онъ разбогатлъ, люди высшаго общества стали звать его: ‘господинъ Маделенъ’, но рабочіе и дти звали его по прежнему: ‘отецъ Маделенъ’.

Въ 1820 году, чрезъ пять лтъ по прибытія въ М. на М., заслуги Маделена, оказанныя имъ стран, оказались такъ значительны, что король назначилъ его еще разъ мэромъ. Маделенъ отказался снова, но префектъ не согласился принять просьбы, кром того и все дворянство пріхало просить Маделена принять мсто, объ этомъ же умоляло его все населеніе города, и онъ согласился.

Но и въ новомъ званіи Маделенъ сохранилъ простоту прежней жизни. Вн своихъ служебныхъ занятій, онъ жилъ совершенно уединенно: обдалъ постоянно одинъ и во время обда читалъ, онъ любилъ книги и имлъ небольшую, но избранную библіотеку, употребляя все свободное время на чтенье. Годъ отъ году языкъ его становился вжливе, изысканне и изящне.

Любимымъ удовольствіемъ Маделена была прогулка въ пол, онъ бралъ съ собой охотно, ружье стрлялъ рдко, но безъ промаха, никогда не убивалъ безвредныхъ животныхъ и маленькихъ птицъ. Маделенъ, уже не молодой, тмъ не мене владлъ страшной силой: когда нужно было помочь, онъ поднималъ лошадь, вытаскивалъ возъ изъ грязи, останавливалъ быка за рога.

Полагали, что Маделенъ жилъ прежде въ деревн, потовму что онъ зналъ множество сельско-хозяйственныхъ секретовъ, которымъ и училъ крестьянъ. Разъ, видя какъ крестьяне усердно вырываютъ крапиву, онъ посмотрлъ на кучи вырванной и уже засохшей травы, и сказалъ: ‘Конецъ! А впрочемъ и это бы годилось, если бы знали, какъ употреблять. Когда крапива молода, она очень вкусна въ кушаньи, когда состарстся, въ ней образуются волокна, какъ въ конопл и въ льн. Крапивное полотно не уступаетъ полотну изъ конопли. Крапива изрубленная составляетъ отличную пищу для птицы, а въ истертомъ вид прекрасный кормъ для рогатаго скота. Смена крапивы, смшанные съ обыкновеннымъ кормомъ, сообщаютъ лоскъ шерсти домашнихъ животныхъ: а корень, стертый съ солью, даетъ отличную желтую краску. Наконецъ это отличное сно, которое можно косить два раза. И что для нея нужно? — немножко земли и никакой заботы, никакой культуры. Только смена, опадающія не сразу, собирать нсколько трудно. При маленькомъ уход, крапива была бы очень полезна, но на нее не обращаютъ вниманіи и она становится вредной. Тогда ее начинаютъ истреблять. Какъ человкъ похожъ на крапиву!’ И, помолчавъ не много, онъ прибавилъ: ‘друзья мои, замтьте, что нтъ ни дурныхъ растеній, ни дурныхъ людей. Дураки только т, кто занимается уходомъ за ними’.

Маделенъ длалъ множество добрыхъ длъ, но тайно, какъ длаютъ только дурныя дла. Онъ прокрадывался нердко по вечерамъ въ квартиры бдняковъ, чтобы помогать имъ, когда ихъ не было дома. Возвращаясь, бднякъ находилъ двери своей квартиры отворенной, онъ думалъ, что его обокрали, и входя въ комнату, находилъ гд нибудь золотую монету.

Нкоторые изъ городскихъ жителей считали господина Маделена даже какимъ-то таинственнымъ лицомъ, они утверждали, что онъ не пускаетъ никого въ свою комнату, что комната его — совершенная келья затворника, украшенная человческими костями и мертвыми головами. Объ этомъ говорилось такъ много, что нкоторыя молодыя, изящныя и злыя дамы М. на М. пришли разъ къ Маделену и просили позволенія осмотрть его комнату. Дамы были однако очень наказаны за свое любопытство, он нашли обыкновенную комнату, убранную мебелью краснаго дерева, довольно безобразную и оклеенную дешевенькими обоими, на камин стояли два подсвчника, стариннаго фасона, казавшіеся серебряными. Вотъ и все.

Не смотря на то, въ город по прежнему не переставали толковать, что онъ не пускаетъ никого въ свою комнату, что это келья затворника — могила. Также говорилось шопотомъ, что громадныя суммы хранятся Маделеномъ у Лафита, на условіи, получить ихъ немедленно по востребованіи, такъ что явившись внезапно къ Лафиту и давъ ему росписку, Маделенъ могъ въ десять минутъ забрать свои два или три милліона. Въ дйствительности же эти два или три милліона сводились, какъ мы уже видли, къ шести стамъ тридцати или сорока тысячамъ франковъ.

Въ начал 1821 года, газеты объявили смерть г. Мирьеля, епископа въ Д., скончавшагося восьмидесяти двухъ лтъ, извстіе это повторилось и въ мстныхъ газетахъ М. на М. На другой же день Маделенъ явился весь въ черномъ, съ крепомъ на шляп.

Въ город замтили это тотчасъ же, и даже старалось этимъ трауромъ объяснить происхожденіе Маделена. Было ршено, что оиъ вроятно въ родств съ епископомъ. Разъ даже одна изъ аристократокъ города снова вздумала обратиться къ Маделену съ такимъ вопросомъ:

— Господинъ мэръ вроятно двоюродный братецъ умершаго епископа въ Д.?

Онъ отвчалъ, что нтъ.

— Но отчего же вы въ траур?

— Въ молодости я служилъ лакеемъ въ семейств епископа.

Еще одно замчаніе. Всякій разъ, какъ появлялся въ город молодой савояръ, мэръ призывалъ его къ себ, спрашивалъ его имя и давалъ денегъ. Маленькіе савояры передавали это другъ другу и приходили въ городъ толпами.

XI.

Мало-по-малу однако вс толки, клеветы и сплетни кончились и имя Маделена стало предметомъ общаго и единодушнаго уваженія. Въ 1821 году имя это въ М. на М. произносилось почти также, какъ въ 1815 году имя Мирьеля въ Д. За десять лье, въ окружности, являлись къ Маделену люди за совтами. Онъ улаживалъ ссоры, примирялъ, предупреждалъ тяжбы и процессы. Каждый обращался къ нему, какъ къ судь и совтнику.

Только одниъ человкъ не подчинялся вліянію Маделена и смотрлъ на него враждебно, какъ будто бы какой-то инстинктъ, темный, несокрушимый, неподчиняющійся разсудку, держалъ его врагомъ.

Нердко, когда Маделенъ проходилъ по улицамъ, сопровождаемый благословеніями и признательностью народа, какой-то человкъ, высокаго роста, въ плащ стальнаго цвта, вооруженный толстою палкой, оборачивался быстро вслдъ ему и провожалъ его глазами, пока онъ не исчезалъ изъ виду, скрестивъ руки, нагнувъ медленно голову и вытянувъ губы къ носу. Гримасу эту можно было, какъ кажется, перевести такъ: ‘кто бы это былъ такой? Я знаю, что я его видлъ гд-то. Во всякомъ случа, онъ меня не проведетъ’.

Человкъ этотъ былъ Жоверъ. Онъ служилъ въ полиціи, занималъ чрезвычайно трудную должность инспектора. Жоверъ обязанъ былъ своимъ мстомъ покровительству Шабуіе, секретарю перваго министра, графа Англеса. Когда Жоверъ прибылъ въ М. на М., мануфактура достигла уже своего развитія и отецъ Маделенъ превратился уже въ господина Маделена.

Жоверъ родился въ тюрьм, отъ ворожеи, мужъ которой былъ на галерахъ. Подростая, онъ думалъ, что стоитъ вн общества и терялъ надежду вступить въ него когда нибудь. Онъ замтилъ, что общество чуждается двухъ классовъ людей: тхъ, кто вредитъ ему, и тхъ, кто его оберегаетъ, Жоверъ не видлъ другаго выбора, кром этихъ двухъ классовъ. И сознавая въ себ точность, аккуратность, честность, соединенную съ неизъяснимой ненавистью къ цыганской пород, отъ которой онъ происходилъ, Жоверъ поступилъ въ полицію, ему повезло: сорока лтъ онъ былъ уже инспекторомъ.

Физіономія Жовера отличалась рзкими особенностями: курносый, съ огромными ноздрями, рядомъ съ которыми торчали громадные бакенбарды, Жоверъ, когда онъ смялся, что было рдко и ужасно, показывалъ не только зубы, но и десны, а вокругъ носа собирались у него складки, какъ на морд дикаго звря. Наконецъ маленькій лобъ, большія скулы, взглядъ мрачный.

Человкъ этотъ воплощалъ въ себ два чувства весьма простыхъ и даже хорошихъ, но становившихся дурными отъ ихъ преувеличенія : уваженіе къ авторитету и къ власти я ненависть къ возмущенію. Въ его глазахъ воровство, убійство и вообще вс преступленія были только разные роды возмущенія. Все, что носило правительственную должность, начиная отъ министра до сторожа, пользовалось безграничной, живой врой Жовера, онъ говорилъ: ‘чиновникъ не можетъ ошибиться’. Но за то т, кому хотя разъ пришлось нарушать законъ, были люди безусловно погибшіе, по его мннію, отъ нихъ ничего нельзя было ожидать хорошаго.

И этотъ ужасный человкъ не спускалъ своихъ глазъ съ Маделена. Маделенъ наконецъ замтилъ это, но не обращалъ вниманія, онъ ни избгалъ Жовера, ни искалъ случая съ нимъ встртиться, онъ обращался съ нимъ, какъ и со всми, свободно и съ добродушіемъ.

По нкоторымъ словамъ Жовера, можно было догадаться, что онъ ищетъ слды прошедшей жизни Maделена. Жоверъ проговаривался иногда, что кто-то собралъ въ одномъ мст нкоторыя свднія объ одномъ исчезнувшемъ семейств. Разъ, говоря самъ съ собой, онъ даже сказалъ: ‘кажется, онъ у меня въ рукахъ!’ Потомъ три дня онъ ходилъ задумавшись, не говоря ни слова: казалось, что нить, которую онъ держалъ въ рукахъ, порвалась.

Жовера нсколько смущало совершенное спокойствіе Маделена, но разъ, какъ кажется, онъ произвелъ на него впечатлніе, вотъ при какомъ случа.

Однимъ утромъ Маделенъ, проходя какимъ-то немощенымъ переулкомъ, услышалъ шумъ. Подойдя къ толп, онъ видитъ, что одинъ старикъ, по имени отецъ Фашлеванъ, лежитъ придавленный телегой.

Пробовали вытащить его, но это не удалось. А между тмъ малйшая неосторожная помощь могла покончить Фашлевана, оставалось одно средство спасенія — приподнять телегу снизу. Жоверъ, явившійся на мсто въ моментъ паденія несчастнаго, послалъ за подъемомъ.

Въ это время подошелъ Маделенъ.

— Помогите! кричалъ Фашлеванъ. — Неужели не найдется никого, чтобы спасти старика?

Маделенъ обратился къ народу:

— Подъемъ есть?

— Пошли за нимъ, отвтилъ одинъ изъ крестьянъ.

— Какъ скоро принесутъ?

— Пошли къ кузнецу въ Флашо, туда и назадъ нужно добрые четверть часа.

— Четверть часа! воскликнулъ Маделенъ.

А между тмъ телега все боле и боле опускалась въ грязь и подавливала грудь лежавшаго подъ ней старика. Чрезъ пять минутъ онъ былъ бы ужь раздавленъ.

— Но четверть часа ждать невозможно,.разв вы не видите, что телега вязнетъ все боле и боле? сказалъ Маделенъ.

— Да.

— Послушайте, ребята, подъ телегой, какъ вы видите, еще довольно мста для одного человка. Кто изъ васъ подлзетъ и приподниметъ ее на спин? Какія нибудь полминуты и человкъ спасенъ. Даю пять луидоровъ.

Никто не отвчалъ.

— Десять ! сказалъ Маделенъ.

Толпа опустила глаза. Кто-то сказалъ: — нужно быть чертовски сильнымъ, да и рискуешь быть раздавленнымъ.

— Двадцать! крикнулъ Маделенъ.

То же молчаніе.

— Тутъ дло вовсе не въ нежеланіи помочь, сказалъ кто-то.

Маделенъ обернулся и узналъ Жовера, котораго онъ не замтилъ ране.

Жоверъ продолжалъ:

— А не хватаетъ силы. Нужно быть ужаснымъ человкомъ, чтобы поднять такую тяжесть на спин.

Потомъ, смотря пристально на Маделена, онъ продолжалъ, ударяя на каждомъ слов:

— Господинъ Маделенъ, я зналъ только одного человка, способнаго на штуку, которую вы требуете.

Маделень задрожалъ.

Жоверъ продолжалъ съ видомъ равнодушія, но не спуская глазъ съ Маделена:

— То былъ каторжный.

— А! сказалъ Маделенъ.

— Въ тулонскомъ острог.

Маделенъ поблднлъ.

Телега все погружалась, старикъ Фашлеванъ храплъ.

— Задыхаюсь! Ломить! Подъемъ! Кто нибудь! кричалъ онъ.

Маделенъ посмотрлъ вокругъ.

— Никто не хочетъ заработать двадцать луидоровъ и спасти жизнь старика?

Никто не отвчалъ. Только Жоверъ возразилъ:

— Я зналъ одного человка способнаго замнить подъемъ: это былъ каторжный.

— Ай! давитъ! кричалъ старикъ.

Маделенъ поднилъ голову, встртилъ взглядъ Жовера, постоянно устремленный на него, посмотрлъ на неподвижную толпу и улыбнулся печально. Потомъ, не говоря ни слова, упалъ на колни, и прежде, чмъ толпа успла крикнуть, онъ былъ уже подъ телегой.

Почти плашмя, подъ этой страшной тяжестью, Маделенъ пытался напрасно подвинуть колни впередъ, чтобы упереться. Ему кричали, чтобы онъ вылзъ, даже старикъ Фашлеванъ говорилъ: ‘господинъ Маделенъ! уходите! вы видите, что я долженъ умереть! оставьте меня! Васъ раздавитъ!’ Но Маделенъ не отвчалъ.

У присутствующихъ захватило дыханіе. А телега все погружалась въ грязь глубже, и было, казалось, даже невозможнымъ, чтобы и Маделенъ могъ вылзть изъ-подъ нея.

Но вдругъ громадная масса заколебалась, телега начала подниматься медленно и показались ободья колесъ. Тогда изъ-подъ телеги раздался крикъ: ‘скоре! пособите!’ Это кричалъ Маделенъ, длавшій послднее усиліе.

Все кинулись помогать: телегу подняли — Фашлеванъ былъ спасенъ.

Маделенъ всталъ, онъ былъ блденъ, нотъ струился съ него, платье было разодрано, въ грязи. Старикъ цаловалъ его колни, называя своимъ спасителемъ. Маделенъ устремилъ спокойный взглядъ на Жовера, Жоверъ не спускалъ съ него глазъ.

Фошлевана отправили въ больницу, устроенную Маделеномъ для своихъ рабочихъ. На другой день старикъ нашелъ на своемъ столик билетъ въ тысячу франковъ и записочку отъ Маделена: ‘я покупаю вашу телегу и лошадь’. Фашлеванъ выздоровлъ, но ужь не могъ владть вполн ногой и Маделенъ пристроилъ его садовникомъ въ монастырь.

XI.

Когда Фантина пришла въ М.— на М.—, городъ процвталъ вполн, и она безъ труда поступила на фабрику къ Маделену. Хотя отъ непривычки къ длу она и заработывала не много, однако столько, что могла жить безбдно. Она наняла маленькую комнату, обзавелась въ долгъ мебелью, мечтала ужь о своей Казеттъ и была почти счастлива.

Не смя сказать, что она была замужемъ, Фантина остерегалась говорить о своей дочери. Но тайна открылась: ее разболталъ публичный писецъ, писавшій Фантин письма.

Разъ, утромъ, надзирательница мастерской, вручивъ Фантин пятьдесятъ франковъ, сказала ей, что она уволена съ фабрики, и по приказанію мэра должна оставить городъ.

Это случилось, какъ разъ въ то время, когда Тенордье стала требовать пятнадцать франковъ въ мсяцъ.

Фантина была совершенно убита отказомъ отъ мастерской. Оставить городъ она не могла, не заплативъ долговъ, а пятидесяти франковъ для этого было мало. Совтовали ей сходить къ мэру, но она не ршилась.

А между тмъ Маделенъ не зналъ ничего. Всмъ этимъ распорядилась сама надзирательница, старая два, рекомендованная ему мстнымъ священникомъ.

Фантина пробовала наняться въ горничныя, но ее не брали, она принялась шить солдатскія рубашки для гарнизона и заработывала двнадцать су въ день. Въ это-то время она и стала платить неисправно Тенордье. Бдность ее угнетала, усиленная работа истомляла, сухой кашель сталъ усиливаться.

Наступила вновь зима, дни стали короче, работы убавилась, новые расходы на отопленіе и свчи. Ужасное время!

Фантина заработывала мало, а между тмъ долги росли, и Тенордье писали къ ней каждую почту, огорчая каждымъ письмомъ. Разъ пишутъ они, что Казеттъ совсмъ не иметъ ничего теплаго, что ей нужна шерстяная юбка, и что нужно, чтобы мать прислала по крайней мр десять франковъ.

Вечеромъ Фантина отправилась къ цирюльнику и предложила ему свои волосы.

— Славные волосы, сказалъ цирюльникъ.

— Сколько вы мн дадите за нихъ? спросила она.

— Десять франковъ.

— Ржьте.

Фантика купила юбку и послала ее къ Тенордье. Тенордье вышла изъ себя отъ злости, имъ нужна была не юбка, а десять франковъ. Юбку она отдала своей старшей дочери, а бдная Казеттъ дрожала по прежнему отъ холоду.

Фантина стала носить круглый чепчикъ и была все еще хороша, но въ сердц она начинала уже озлобляться. Она долго уважала Маделена, но когда увидла себя безъ средствъ къ существованію, стала ненавидть его, считая его причиной своего несчастія.

Съ отчаянія, Фантина взяла любовника, перваго попавшагося ей мужчину. Это былъ негодяй, въ род нищенствующаго музыканта, дармодъ и лнтяй. Фантина не любила его и скоро бросила.

Чмъ глубже падала Фантина, чмъ мрачне и мрачне становилось все вокругъ ея, тмъ свтле рисовался ей образъ ея дочери. Она говорила: ‘когда я разбогатю, я возьму Казеттъ къ себ’, и она смялась. Но кашель не оставлялъ ее и уже потъ сталъ появляться на спин.

Разъ Фантина получила отъ Тенордье письмо такого содержанія, ‘Казеттъ больна горячкой съ пятнами. Нужны дорогія лекарства. Насъ это разоряетъ и мы не можемъ платить. Если въ теченіе восьми дней, вы не пришлете намъ сорокъ франковъ, ребенокъ умретъ’.

Фантина принялась хохотать судорожно и сказала своей сосдк: ‘какъ они добры! Сорокъ Франковъ! Вдь это два наполеона! Гд же мн ихъ ваять? Вотъ дураки-то эти крестьяне!’

Она вышла на лстницу и у слуховаго окна прочла письмо еще разъ, потомъ сошла внизъ и, смясь и подпрыгивая, побжала по улиц.

На площади она увидла толпу народа, вокругъ экипажа какого-то страннаго вида, на имперіал стоялъ какой-то господинъ въ красномъ. Это былъ шарлатанъ-дантистъ, продававшій разныя снадобья, порошки и элексиры.

Фантина вмшалась въ толпу и смялась съ прочими надъ фиглярствомъ шарлатана. Зубной врачъ замтилъ двушку, и обратившись къ ней закричалъ:

— A y васъ славные зубы. Если вы согласитесь продать мн два рзца, я заплачу вамъ за каждый по наполеону.

— Что это такое рзцы? спросила Фантина.

— Рзцы? отвчалъ дантистъ: — это передніе зубы, два верхнихъ.

— Какой ужасъ! закричала Фантика.

И она убжала заткнувъ уши, чтобы не слышать этого человка, который кричалъ ей вслдъ:

— Подумайте, моя красавица! два наполеона, это годится. Если вы согласитесь, приходите сегодня вечеромъ въ гостинницу ‘Серебрянной Палубы’, я буду тамъ.

Фантина воротилась домой, она была зла на всхъ и даже на свою добрую сосдку, Маргариту:

— Понимаете ли вы?— разв это не ужасный человкъ? И какъ позволяютъ такимъ гадкимъ людямъ здить везд? Вырвать два переднихъ зуба! да я буду отвратительна! О чудовище человкъ! Я соглашусь скоре выкинуться изъ пятаго этажа! Онъ мн сказалъ, что будетъ вечеромъ въ ‘Серебрянной Палуб’.

— И что онъ вамъ предлагалъ? спросила Маргарита.

— Два наполеона.

— Вдь это сорокъ франковъ.

— Да, сказала Фантина: — сорокъ.

Она задумалась и сла за работу. Чрезъ четверть часа, бросивъ шитье, она прочитала еще разъ письмо Тенардье, и войдя въ свою комнату, спросила Маргариту, работавшую съ ней вмст:

— Вы знаете, что значитъ горячка съ пятнами?

— Да, отвтила старая двушка: — это болезнь.

— Что же, много нужно на нее лекарства?

— О! лекарства ужасныя.

— И дти хвораютъ тоже?

— Дти особенно.

— И умираютъ?

— Очень легко, сказала Маргарита.

Фантина вышла и прочла письмо еще разъ. Вечеромъ ее видли, какъ она шла по направленію къ гостинниц.

На утро Маргарита, войдя до свта въ комнату Фантины, — а он работали изъ экономіи вмст, чтобы имть одну общую свчку,— нашла Фантину сидвшую на постели, блдную, охолодвшую. Она совсмъ не ложилась. Чепчикъ лежалъ у нея на колняхъ. Свчка горла всю ночь и почти сгорла совсмъ.

Маргарита остановилась на порог, пораженная безпорядкомъ.

— Боже мой! сказала она: — свчка почти вся сгорла! Что нибудь да случилось.

Потомъ она взглянула на Фантину: со вчерашняго дня, она постарла на десять лтъ.

— Господи Іисусе! что съ вами. Фантика?

— Ничего, отвчала Фантнна. — Я довольна: мое дитя не умретъ отъ этой ужасной болзни, по недостатку лекарствъ.

И говоря это, она показала на два золотыхъ, блествшихъ на стол.

— О, да вдь это цлое богатство! Гд вы достали это золото?

— Достала, отвтила Фантнна.

И въ то же время она засмялась. Свча освтила ея лицо. Кровавыя слюни текли изъ угловъ рта, въ деснахъ ея были дв черныя ямы.

Фантина послала золотые въ Монфермень.

А между тмъ, Тенордье налгала: Казетть не была больна.

Скоро Тенордъе прислали другое письмо. Они требовали ста франковъ и немедленно, а иначе угрожали выгнать изъ дому Казеттъ.

‘Сто франковъ’, думала Фантнна:—‘но въ какомъ положеніи можно заработывать сто су въ день?’

— Ничего, будь что будетъ! сказала она. — Продадимъ все остальное….

И несчастная стала публичной женщиной.

Во всхъ маленькихъ городахъ, въ томъ числ, разумется, и въ М.— на М., водится особенный классъ молодыхъ людей, продающихъ въ провинціи свои полторы тысячи ливровъ съ такимъ же видомъ, съ какимъ подобные же имъ люди убиваютъ въ Париж двсти тысячъ франковъ въ годъ. Существа эти — порочныя, совершенно ничтожныя, не совсмъ глупыя, въ кабакахъ воображающія себя джентльменами и совершенные бурлаки въ гостиныхъ, говорящія: ‘мои поля, мои лса, мои крестьяне,’ освистывающія въ театрахъ актрисъ, чтобы показать, что они люди со вкусомъ, задирающія офицеровъ, чтобы показать свою храбрость, курящія, льющія, проводящія всю жизнь въ кофейныхъ и въ трактирахъ, вчно ничего не длающія и не служащія ни къ чему.

Если бы Феликсъ Толоміесъ остался въ провинціи, не видавъ Парижа, онъ сталъ бы такимъ человкомъ.

Спустя восемь или десять мсяцевъ посл послдняго нашаго разсказа, въ первыхъ числахъ января 1823 года, одинъ изъ такихъ львовъ потшался преслдованіемъ женщины въ бальномъ плать, декольте, съ цвтами на голов, прохаживавшейся взадъ и впередъ передъ окнами кофейни.

Всякій разъ, какъ женщина проходила мимо его, онъ пускалъ въ нее клубъ дыма своей сигары и отпускалъ шутки, казавшіяся ему остроумными, въ род слдующихъ: ‘какая ты рожа!— спрячешься ли ты, беззубая?’ и т. д.’ Господинъ этотъ звался Баматабуа. Женщина, наряженный скелетъ, не отвчала ему ни слова, даже не смотрла на него, и въ молчаніи совершала свою прогулку. Это равнодушіе задло Баматабуа, воспользовавшись удобнымъ случаемъ, онъ подкрался къ женщин, взялъ комъ снга и засунулъ его ей за спину, между лопатками. Двушка страшно крикнула, обернулась, и какъ пантера накинулась на франта, вцпившись ему въ лице ногтями, и осыпая самыми ужасными ругательствами.

На этотъ шумъ, офицеры толпой высыпали изъ кофейной, собрались проходящіе и образовался кругъ, въ средин которего мужчина, безъ шляпы, защищался отъ налетавшей на него женщины’

Но вотъ вотъ толпы вышелъ мужчина высокаго рейха и, схвативъ женщину за талію, сказалъ ей: ‘за мной!’

Женщина подняла голову и обомлла. Передъ ней стоялъ Жоверъ.

Франтъ воспользовался этимъ случаемъ и скрылся.

Жоверъ, взявъ несчастную за руку, потащилъ ее въ полицію. Войдя въ комнату, Фантина упала отъ страха и истомиленія.

Сержантъ поставилъ на столъ свчу, и Жоверъ, доставъ изъ кармана листъ гербовой бумаги, сталъ писать.

Публичныя женщины находятся въ полной власти полиціи, полиція длаетъ съ ними, что хочетъ, и наказываетъ ихъ, какъ ей вздумается. Жоверъ, вполн безстрастный, судилъ и составлялъ приговоръ. Въ поступк Фантины онъ видлъ ограомное преступленіе, по его мннію, тутъ было оскорблено цлое общество, въ лиц собственника-избирателя. И кмъ же?— публичной женщиной 1

Жоверъ писалъ молча.

Когда онъ кончилъ, подписалъ и сложилъ бумагу, то отдавая ее сержанту, сказалъ:

— Возьми трехъ человкъ и отведи эту женщину въ тюрьму.

Потомъ, обратившись къ Фантин, сказалъ ей:

— Ты осуждена на шесть мсяцевъ.

Несчастная задрожала.

— Шесть мсяцевъ! Шесть мсяцевъ заключенія! кричала она.— Шесть мсяцевъ, съ заработкомъ по семи су въ день! А что же станется съ Казеттъ! Но вдь я должна боле ста франковъ Тевордье, господинъ инспекторъ, знаете ли вы это? Господинъ Жоверъ, я прошу пощады. Я васъ увряю, что я не виновата. Этотъ господинъ, котораго я вовсе не знаю, засунулъ мн комъ снга за спину. А разв онъ иметъ право длать это, когда мы ходимъ спокойно, никого не трогая? Это меня задло. Видите ли, я нсколько больна, и потомъ онъ дразнилъ меня. ‘Ты рожа беззубая!’ говорилъ онъ мн. Я и сама знаю, что у меня нтъ зубовъ. Я даже и не отвчала ему, и тогда онъ положилъ мн снгъ за спину. Господинъ Жоверъ! неужели нтъ никого, кто подтвердитъ мои слова? Можетъ быть я виновата тмъ, что разсердилась. Но вы знаете, что собой не владешь въ первое мгновеніе. Ради Бога, не заключайте меня въ тюрьму! Что будетъ съ моей дочерью, съ моей Казеттъ! И потомъ, эти Тенордье, имъ нужно послать деньги, иначе они выгонятъ мою день, теперь, зимой, безъ всякой жалости. Если бы она была еще большая, она могла бы добыть средства, но въ ея возраст это невозможно. Господинъ Жоверъ, умоляю, сжальтесь надо мной!

Фантина на колняхъ цаловала плащъ Жовера, просьбы ея могли бы разжалобить гранитное сердце, но не могли растрогать деревяннаго сердца инспектора.

— Все ли ты сказала? Я тебя выслушалъ, теперь маршъ на свои шесть мсяцевъ!

— Помилуйте!

Жоверъ повернулся спиной.

Въ то время, какъ солдаты хотли вести Фантину, кто-то подошелъ къ Жоверу и сказалъ:

— Прошу одну минуту.

Жоверъ поднялъ глаза и увидлъ Маделена. Маделенъ слышалъ все.

Жоверъ снялъ шляпу, и сказалъ:

— Извините, господинъ мэръ….

Этотъ ‘господинъ мэръ’ произвелъ на Фантину странное впечатлніе. Она встала, выпрямилась, оттолкнула солдатъ, вошла прямо къ Маделену и устремивъ на него блуждающіе глаза, закричала:

— А! такъ это, ты господинъ мэръ!

Потомъ она захохотала и плюнула ему въ лицо’

Малеленъ отеръ лицо, и сказалъ:

— Инспекторъ Жоверъ, освободите эту женщину.

Жоверъ остолбенлъ. Какъ, публичная женщина плюетъ въ лицо мэру и онъ, обтираясь, говоритъ спокойно — освободите эту женщину! Жоверъ не понималъ ничего.

Но и на Фантину эти слова произведи тоже не мене странное впечатлніе.

— На свободу! меня отпустятъ! Я не буду въ тюрьм! Кто это сказалъ? Не можетъ быть. Я ослышалась. Не можетъ быть, чтобы сказалъ это чудовище мэръ! Это сказали вы, мой добрый господинъ Жоверъ? Послушайте, что я вамъ разскажу и вы меня отпустите. Знаете ли, что причиной всего — чудовище мэръ. Да. Вообразите, господинъ Жоверъ, онъ прогналъ меня съ фабрики. Разв это не ужасно! Отослать бдную двушку, честно занимавшуюся своимъ дломъ! Средствъ у меня не было, и съ тхъ поръ началось мое несчастіе. Полиціи слдовало бы обратить вниманіе на тюрьмы, на ихъ конкурренцію бднымъ. Я вамъ объясню это. Видите ли: вы заработываете двнадцать су на рубашкахъ, а тюрьмы уронили заработокъ до девяти. Нтъ средствъ жить, нужно добывать ихъ чмъ знаешь. И потомъ, у васъ есть дочь, и я была принуждена сдлаться дурной женщиной. Вы понимаете теперь, какое зло сдлалъ мн мэръ?

Маделенъ слушалъ Фантину съ глубокимъ вниманіемъ, а когда она кончила, онъ спросилъ не:

— Сколько вы должны?

Фантина, взглянувъ на него, сказала:

— Разв я съ тобой говорю?

И потомъ, обратившись къ солдатамъ:

— Скажите, видли вы, какъ я ему плюнула въ лицо! А! старый злодй, ты пришелъ сюда, думая попугать меня, но я не боюсь. Я боюсь только господина Жовера, моего добраго господина Жовера!

Потомъ обратившись къ солдатамъ и подходя къ двери, она сказала имъ тихо, дружески кивая головой:

— Дти, господинъ инспекторъ меня отпустилъ, я ухожу.

Фантина взялась за ручку двери и хотла выдти. Звукъ произведенный защелкой привелъ въ себя Жовера. Онъ поднялъ голову и закричалъ повелительно:

— Сержанты! Разв вы не видите, что она уходитъ! Кто вамъ возводилъ ее отпустить?

— Я, отвчалъ Маделенъ.

Услышавъ голосъ Жовера, Фантина задрожала и опустила защелку. При словахъ Маделена она обернулась и не произнося ни слова, едва дыша, она во весь слдующій разговоръ смотрла то на того, то на другаго, смотря по тому, кто изъ нихъ говорилъ.

Нужно, чтобы въ Жовер произошло что нибудь особенное, если онъ ршился возражать мэру, и въ немъ точно произошло нчто особенное. Блдный, холодный повидимому, а между тмъ весь взволнованный, опустивъ глаза внизъ, онъ твердымъ голосомъ отвчалъ: ‘

— Господинъ мэръ, этого нельзя!

— Какъ?

— Она оскорбила буржуа.

— Инспекторъ Жоверъ, возразилъ Маделенъ: — послушайте. Вы честный человкъ и мы объяснимся съ вами безъ труда. Вотъ какъ было дло. Я проходилъ черезъ площадь, когда вы вели эту женщину, народъ еще не расходился, я распросилъ и узналъ, что виноватъ буржуа, что не она, а онъ долженъ быть арестовавъ.

— Но эта несчастная оскорбила господина мэра.

— Это касается меня, отвчалъ Маделенъ.— Моя обида принадлежитъ мн.

— Виноватъ, господинъ мэръ, она принадлежитъ не вамъ, а юстиціи.

— Инспекторъ Жоверъ, возразилъ Маделенъ: — высшая, первая юстиція есть совсть. Я слышалъ эту женщину и я знаю, что я длаю.

— А я, господинъ мэръ, не знаю, что я длаю.

— Въ такомъ случа повинуйтесь.

— Я повинуюсь своему долгу, а, мой долгъ велитъ мн заключить эту женщину на шесть мсяцевъ въ тюрьму.

Маделенъ возразилъ кротко:

— Поймите меня: она но будетъ сидть и одного дня.

При этихъ ршительныхъ словахъ, Жоверъ осмлился заглянуть пристально на мэра и томомъ глубочайшаго почтенія отвтилъ:

— Я въ отчаяніи, что въ первый разъ въ живши долженъ буду не исполнить приказанія господина мэра: онъ позволятъ мн замтить, что я дйствую въ предлахъ своей обязанности. Я тоже былъ во время происшествія на мст. Эта женщина оскорбила господина Баматабуа. Поступокъ ея подлежитъ вднію городской полиціи, слдовательно мн, и я не измняю своего приговора.

Тогда Маделенъ, скрестивъ руки, сказалъ строгимъ тономъ, котораго еще никто ни разу не слышалъ:

— Поступокъ, о которомъ вы говорите, подлежитъ вднію полиціи муниципальной. Въ силу статей девятой, одиннадцатой, пятнадцатой и семидесятой уголовнаго закона, обсужденіе его подлежитъ мн. Я приказываю, чтобы женщина была освобождена.

Жоверъ пытался возражать еще:

— Но, господинъ мэръ…. позвольте….

— Ни слова боле.

— Однако….

— Прошу васъ выдти, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ встртилъ ударъ полной грудью, онъ поклонился мэру почти до земли и вышелъ.

Когда Жоверъ ушелъ, Маделенъ обратился къ Фантик.

— Я васъ слышалъ, сказалъ онъ.— Я не зналъ ничего изъ того, что вы говорили, я думаю, я чувствую, что все это правда. Но зачмъ вы не обратились ко мн? Вотъ что я сдлаю теперь: я заплачу ваши деньги, я прикажу привезти ваше дитя, или сами подете за нимъ, какъ хотите. Вы можете жить здсь, въ Париж, или гд вамъ вздумается, расходы я беру на себя и работать вы не будете, вы станете получать столько денегъ, сколько вамъ нужно. Сдлавшись счастливой, вы сдлаетесь честной. Если все было такъ, какъ вы разсказываете, вы не переставали быть добродтельной, вы ни въ чемъ не виноваты передъ богомъ.

Для Фантины этого было слишкомъ много. Быть съ своей Казеттъ, оставить эту ужасную жизнь! Быть свободной, богатой, счастливой, честной! У нея не достало словъ, она зарыдала, ноги ея подогнулись, она упала на колни предъ Маделеномъ, и прежде чмъ онъ могъ помшать, почувствовалъ, что она взяла его руку и приложилась къ ней губами.

Но Фантина не вынесла всхъ потрясеніи дня, она упала въ обморокъ.

Маделенъ веллъ перенести несчастную къ себ и поручилъ ее надзору сестры милосердія. Съ Фантиной сдлалась горячка, всю ночь она бредила, но къ утру заснула, Маделенъ не отходилъ отъ постели больной.

Въ ту же ночь Жоверъ писалъ какое-то письмо. Утромъ онъ самъ отнесъ его на почту. Письмо было адресовано въ Парижъ на имя Шабуіе, секретаря префекта полиціи. Почтмейстеръ и другія лица, видвшіе это письмо и узнавшіе почеркъ Жовера, думали, что онъ послалъ прошеніе объ отставк.

Маделенъ послалъ къ Тенордье триста франковъ съ тмъ, чтобы они, взявъ въ уплату долга, что имъ слдовало — доставили ребенка немедленно въ М.— на М.

— Чортъ возьми, сказалъ Тенордье, получивъ деньги: — да та двочка можетъ быть славной дойной коровой!

И онъ сочинилъ счетъ, въ которомъ стояло боле трехъ сотъ франковъ доктору и аптекарю, а весь итогъ составлялъ пятьсотъ франковъ. На счет Тенордье написалъ: ‘получено въ счетъ уплаты триста франковъ’.

Маделенъ послалъ еще триста франковъ, требуя немедленнаго доставленія ребенка.

— Ну, ребенка отпускать не нужно, сказалъ на это Тенордье.

Фантина вовсе не поправлялась, но зато постоянно мечтала о своей Каэеттъ.

Докторъ находилъ больную безнадежной и просила поспшить привести къ ней ребенка.

Маделенъ общалъ Фантив послать за Казеттъ.— ‘Если же нужно’, я поду самъ, сказалъ онъ.

XII.

Маделенъ работалъ въ кабинет, занимаясь длами управленія, какъ ему доложили объ инспектор Жовер.

— Пусть сойдетъ, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ вошелъ и почтительно поклонился. Мэръ, не обернувшись, продолжалъ заниматься. Жоверъ сдлалъ два или три шага и остановился молча.

Наконецъ Маделенъ, доложивъ перо, обернулся на воловину въ инспектору.

— Что случилось, Жоверъ?

Жоверъ молчалъ нсколько мгновеній, какъ бы собираясь съ мыслями, потомъ торжественнымъ томомъ онъ сказалъ:

— Господинъ мэръ, случился проступокъ.

— Какой?

— Подчиненный выказалъ самое сильное неуваженіе къ своему начальнику. По долгу службы и явился довести объ этомъ до вашего свднія.

— Какой подчиненный? спросилъ Маделенъ.

— Я, отвтилъ Жоверъ.

— Вы?

— Да.

— И кто же этотъ начальникъ?

— Вы, господинъ мэръ.

Маделенъ повернулся, а Жоверъ, тмъ же строгимъ тономъ, опустивъ глаза въ землю, продолжалъ:

— Господинъ мэръ, я пришелъ просить васъ представить начальнику объ увольненіи меня отъ службы.

Маделенъ, совершенно озадаченный, хотлъ говорить, но Жоверъ прервалъ его.

— Вы скажете, что я могу самъ подать въ отставку, но этого недостаточно. Подать въ отставку почетно, а я долженъ быть наказанъ, я долженъ быть исключенъ.

Посл небольшой паузы онъ прибавилъ:

— Господинъ мэръ, въ послдній разъ вы были строги относительно меня несправедливо, будьте сегодня справедливы.

— Что вы хотите сказать? Что за галиматья? Какая вина, что вы сдлали относительно меня? Вы обвиняете себя, вы хотите быть замщены….

— Отставленъ, сказалъ Жоверъ.

— Положимъ такъ. Все это хорошо, но только я ничего не понимаю.

— Вы поймете меня, господинъ мэръ.

Жоверъ вздохнулъ глубоко и началъ спокойнымъ, но грустнымъ тономъ:

— Господинъ моръ, посл сцены съ этой двушкой, я, озлобленный противъ васъ, донесъ на васъ.

— Донесли!

— Въ префектуру полиціи въ Париж.

Маделенъ захохоталъ.

— Какъ на мэра, превысившаго свою власть?

— Нтъ, какъ на бывшаго каторжнаго.

Маделенъ побагровлъ.

Жоверъ, опустивъ глаза и не замчая ничего, продолжалъ:

— Я такъ думалъ. Давно уже у меня была эта мысль. Сходство, справки собранныя мной въ Фавералл, ваша лошадиная сила, происшествіе съ Фашлеваномъ, ваша мткость въ стрльб, ваша волочащаяся немного нога, все это глупости, но я принялъ васъ за одного человка, по имени — Жанъ Вальжанъ.

— По имени?… Какъ сказали вы?

— Жанъ Вальжанъ. Это каторжный, котораго я видлъ двадцать лтъ назадъ въ Тулон. Освобожденный, этотъ Жанъ Вальжанъ, какъ кажется, сдлалъ кражу у епископа, потомъ другую кражу съ насиліемъ, на большой дорог, напалъ на маленькаго савояра. Восемь лтъ объ немъ уже нтъ слуховъ, его искали, но напрасно. Я вообразилъ…. Ну, однимъ словомъ, я донесъ. Въ злоб я донесъ на васъ въ префектуру.

Маделенъ тономъ совершеннаго равнодушія спросилъ:

— И что же вамъ отвтили?

— Что я сумасшедшій.

— Ну?

— И они правы.

— Похвально, что вы соглашаетесь.

— Нельзя не согласиться, потому что настоящій Жанъ Вальжанъ поймалъ.

Маделенъ поднялъ голову, взглянулъ прямо на Жовера и сказалъ:

— А!

Жоверъ продолжалъ:

— Вотъ какъ все открылось. Въ Айн-лего-Клоше проживалъ человкъ прозывавшійся Шанматье. На него обращали мало вниманія, но разъ, осенью, Шанматье былъ арестованъ за кражу яблоковъ… Ну, да это все равно,— однимъ словомъ, слды преступленія на лицо, и Шанматье былъ арестовавъ. Его заключили и отправили въ центральную тюрьму въ Аррасъ. Тамъ же заключался и старинный каторжный, по имени Бреве. Только-что привели Шанматье, Бреве закричалъ: ‘а, да я знаю этого человка, это тоже каторжный. Посмотрите-ко на меня! Вы Жанъ Вальжанъ’.

— Жанъ Вальжанъ! Кто это Жанъ Вальжанъ? спрашивалъ съ фальшивымъ удивленіемъ Шанматье.— ‘Полно притворяться, вдь мы были вмст въ Тулон’.Шанматье отпирался. Вы понимаете почему, но справки были собраны и вотъ что оказалось. Лтъ тридцать назадъ, этотъ Шанматье занимался подчисткой деревъ въ разныхъ мстахъ и главнйше въ Фаверол. Потомъ его слды исчезли. Долго спустя его видли въ Оверн, потомъ въ Дарден, гд онъ работалъ у тележника, а дочь занималась стиркой, но это однако не было доказано. Дло однако ясно. Кмъ былъ до ссылки Жанъ Вальжанъ? Подчистчикомъ деревъ. Гд?— въ Фаверол. Другой фактъ тотъ, что Вальжанъ звался своимъ именемъ по крещенію — Жанъ, а мать его звалась по фамиліи Матьё. Что можетъ быть естественне, что, освободившись, онъ принялъ фамилію матери и сталъ прозываться Жанъ Матьё? Затмъ онъ пришелъ въ Овернъ, по мстному произношенію, Жанъ выговаривается тамъ Шамъ, и его стали звать Шанъ Матьё, а потомъ уже не трудно было преобразовать свое имя Шанматье. Вы меня слушаете, не правда ли? Навели справки и Фаверол, оказалось, что семейства Жанъ Вальжана тамъ нть и гд оно — неизвстно. Искали еще, но никакихъ свдній. Справились въ Тулон, и кром Бреве нашлось только два каторжныхъ, знавшихъ Жана Вальжана — Кошналь и Шемилье. Ихъ вытребовали изъ Тулона, свели на очную ставку съ Шанматье и они признали въ немъ Жана Вальжана. Въ это-то время я и отправилъ въ Парижъ свой доносъ. Мн отвтили, что я сошелъ съума, что Жанъ Вальжанъ въ Аррас, въ рукахъ правосудія. Можете представить, что это удивило меня, меня полагавшаго, что Жанъ Вальжанъ здсь! Я писалъ къ судь, меня вызвали и представили Шанматье….

— Ну, и что же? прервалъ Маделенъ.

— Господинъ мэръ, истина должна остаться истиной. Хоть меня и огорчило, но этотъ человкъ точно Жанъ Вальжанъ, и я узналъ его.

Маделенъ спросилъ тихо:

— И въ уврены?

Жоверъ захозоталъ, но хохотомъ болзненнымъ, и отвтилъ:

— Увренъ!

Потомъ онъ продолжалъ:

— Теперь, когда я видлъ настоящаго Вальжана, я не могу понять, какъ это я ошибся. Прошу меня простить, господинъ мэръ.

На эту просьбу Маделенъ отвтилъ новымъ вопросомъ:

— Ну, а что же говоритъ этотъ человкъ?

— Дло его плохо. Если это Жанъ Вальжанъ, въ такомъ случа вина его повторительная. Перелзть стну, сломать втвь, оборвать яблоки — въ ребенк это была бы шалость, сдланная взрослымъ — проступокъ, но для каторжнаго это преступленіе, разбирать вину будетъ ужь не исправительная полиція, а уголовный судъ, а наказаніемъ будетъ не тюремное заключеніе, а вчная каторжная работа. И въ придачу ко всему этому, еще дло маленькаго савояра. Тутъ есть противъ чего защищаться и не Жанъ Вальжану. Но Жанъ Вальжанъ человкъ хитрый. Въ этомъ я узнаю его еще разъ. Другой бы сталъ шумть, но онъ длаетъ видъ, что ничего не понимаетъ, онъ говоритъ: ‘я Шанматье и останусь имъ’. Онъ корчитъ удивленнаго, это ловче, но впрочемъ, все равно: доказательство на лицо, онъ признанъ четырьмя свидтелями, и старый плутъ будемъ осужденъ. Дло производится въ Арасс, и я буду тамъ въ качеств свидтеля.

— Довольно, Жоверъ, сказалъ Маделенъ совершенно спокойнымъ тономъ: — подробности эти меня интересуютъ мало. Въ этихъ разговорахъ мы только теряемъ наше время, а между тмъ у насъ есть спшныя дла.

И Маделенъ отдалъ Жоверу нсколько приказаній.

— Не много ли ужь я вамъ поручилъ? Дней черезъ восемь или десять, какъ вы сказали, вамъ нужно быть въ Арасс?

— Нтъ, ране, господинъ мэръ.

— Когда же?

— Мн кажется, я сказалъ господину мэру, что дло будетъ разбираться завтра и что я узжаю сегодня въ ночь.

— А какъ долго оно протянется?

— Одинъ день, не боле. Приговоръ будетъ произнесенъ завтра вечеромъ, это самое позднее. Впрочемъ, я не буду ожидать ршенія, и ворочусь, какъ только будетъ отобрано отъ меня показаніе.

— Хорошо, теперь вы можете уйти, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ не уходилъ.

— Извините, господинъ мэръ, сказалъ онъ.

— Что вамъ угодно еще?

— Мн остается напомнить вамъ, что я долженъ быть уволенъ.

Маделенъ всталъ.

— Жоверъ, вы честный человкъ и я васъ уважаю, но вы преувеличиваете свою вину. Я надюсь, что вы во оставите мста.

— Господинъ мэръ, я останусь, пока вы не найдете другаго мн на смну.

Онъ вышелъ.

XIII.

Читатель, разумется, угадалъ, что Маделенъ никто другой, какъ Жанъ Вальжанъ.

Слушая Жовера, онъ чувствовалъ, что надъ его головой собирается гроза, первая мысль его была снасти Шанматье и объявить свое имя, но мысль эта, какъ острый ножъ, рзала его сердце. ‘Посмотримъ еще’, подумалъ онъ, и подавилъ въ себ чувство героизма.

Онъ провелъ день, не отдавая себ яснаго отчета въ своихъ мысляхъ, а между тмъ онъ чувствовалъ смутно, что нужно бы отправиться въ Арассъ, и не ршившись вполн хать туда, онъ все-таки нанялъ тюльбери, чтобы быть готовымъ на всякій случай.

Разбирая свое положеніе, онъ находилъ его ужаснымъ, подъ вліяніемъ тоскливаго чувства и какого-то непонятнаго ему страха, онъ заперъ дверь кабинета на задвижку. Онъ боялся, чтобы не случилось еще что нибудь. Даже свтъ стснялъ его — и онъ потушилъ свчку.

Онъ боялся, что его могутъ увидть. Но кто? Онъ хотлъ спрятаться отъ своей совсти. Голова его горла, онъ отворилъ окно. Небо было черно. Жанъ Вальжанъ слъ къ столу.

Такъ прошелъ часъ, Жанъ Вальжанъ не отдавалъ себ ни въ чемъ отчета, но вотъ мысли его начали проясняться, онъ сталъ понимать все боле и боле свое положеніе. Ему представлялся ясно человкъ, котораго Провидніе ставило на его мсто, кто нибудь да долженъ былъ упасть — онъ или другой. Пусть будетъ, что будетъ. Его мсто въ каторг замнитъ другой, онъ же можетъ остаться попрежнему Маделеномъ. ‘И чего мн бояться?’ думалъ онъ:—‘разв я не спасенъ? Этотъ Жоверъ, единственный человкъ, который еще могъ погубить меня, слдившій за мной, нс дававшій мн покоя, какъ собака-ищейка, потерялъ мой слдъ, онъ удовлетворенъ, успокоенъ, онъ держитъ въ рукахъ своего Жана Вальжана! И кто знаетъ, Жоверъ оставляетъ городъ, все это длается безъ меня и помимо меня, я тутъ ничего не значу, а если кого нибудь постигнетъ несчастіе, разв оно постигнетъ его по моей вол? Все это дло Провиднія, а имю ли я право нарушать его пути? Имю ли я право вмшиваться? И что мн нужно? Разв цль всей моей жизни, о которой я мечталъ дни и ночи, о которой я молился — безопасность, не въ моихъ рукахъ? Такъ, видно, хотлъ Богъ, и мн нечего идти противъ его воли. Ршено, пусть будетъ что будетъ!

И онъ всталъ и началъ ходить.

‘Довольно думать’, сказалъ онъ наконецъ:—‘ршено!’

Но на душ у него не было легко, онъ не чувствовалъ никакой радости, напротивъ, въ немъ явилось угрызеніе совсти. ‘Пусть будетъ, какъ будетъ, какъ устроилъ Богъ’, да разв не лучше ли помшать Привиднію въ этомъ случа, чмъ помочь ему молчаніемъ, однимъ словомъ, не длать ничего, не значитъ длать все! Это послдняя степень двоедушія, это преступленіе низкое, подлое, ужасное !

‘Моя цль достигнута’,— но какая цль? Скрыть свое имя? Обмануть полицію? Разв нтъ другой цли, боле высокой и истинной? Спасти не имя, а душу, сдлаться честнымъ, вотъ что завщалъ епископъ. Кончить съ своимъ прошедшимъ? Да разв этимъ кончишь, сдлавъ самое подлое дло, ставъ воромъ самымъ ужаснымъ, какимъ только можно быть, похитивъ у другаго его существованіе, его жизнь, его спокойствіе, его мсто на земл! разв это не значитъ убить человка, убить нравственно и убить физически, подвергнувъ ссылк, заключенію! Напротивъ, предавшись въ руки правосудія, сдлавшись каторжнымъ Жанъ Вальжаномъ, и спасти человка,— значитъ покончить съ прошедшимгъ, значитъ спасти свою душу, не сдлавъ этого, значитъ не сдлать ничего: вс добрые дла, все раскаяніе потеряны напрасно, и на сколько каторжный Жанъ Вальжанъ былъ бы чище Маделена со всми его добродтелями. Нтъ, нужно отправиться жъ Арассъ, спасти ложнаго Жана Вальжана и объявить настоящаго! Это будетъ наибольшая жертва, наибольшая побда надъ собой, послдній шагъ, — его нужно сдлать. Печальная судьба!

— Кончено, исполнимъ долгъ, спасемъ человка! сказалъ Вальжанъ громко, вовсе и не замтивъ этого.

Онъ взялъ счетныя книги, проврилъ ихъ и привелъ въ порядокъ, сжегъ мелочные счеты небогатыхъ купцовъ, стснившихся уплатой, и написалъ письмо къ банкиру Лафошу. Кончивъ письмо, онъ положилъ его въ карманъ и началъ ходить.

‘Но не смотрю ли я на все это слиткомъ преувеличенно?’ думалъ онъ опять. ‘Если Шанматье укралъ нсколько яблоковъ, что же тутъ важнаго — мсяцъ заключенія, и только. Да и кто знаетъ, точно ли онъ укралъ? Разв это доказано? Съ другой же стороны, если я явлюсь, можетъ быть, уважатъ героизмъ поступка, мою честную жизнь въ послдніе семь лтъ, все, сдланное мною для страны, и меня помилуютъ’.

И онъ улыбнулся горько, вспомнивъ о краж сорока су у маленькаго Жерве, о томъ, что въ глазахъ закона это рецидивъ и что ему, какъ бывшему каторжному, не будетъ пощады, что приговорятъ его къ работамъ навчно.

Жанъ Вальжанъ старался освободиться отъ иллюзій, и опятъ пришелъ къ тому, что онъ долженъ исполнить свой долгъ. Онъ не терялъ бодрости, но чувствовалъ усталость мозга, и противъ своей воли перешелъ незамтно къ другимъ мыслямъ.

Было полночь, но Жанъ Вальжанъ все ходилъ взадъ и впередъ, ему стало холодно и онъ затопалъ каминъ, не подумалъ запереть окна.

Потомъ опять началъ припоминать, на какомъ ршеніи онъ остановился.

‘Да! я явлюсь н объявлю себя’.

— Но что же станется съ этой бдной женщиной? сказалъ онъ вспомнивъ Фантину.

И вдругъ ему показалось, что лучъ новаго свта освтилъ его.

— Да, сказалъ онъ,— до сихъ поръ я все думалъ о себ. Молчатъ или открыться, быть презрннымъ, но уважаемымъ человкомъ, или честнымъ каторжнымъ, но все это я, все это рчь обо мн. А разв это не эгоизмъ въ разныхъ видахъ? Ну, а если я подумаю о другихъ? Посмотримъ, что выйдетъ, если исключить мое я. Если я явлюсь, меня арестуютъ, сошлютъ на галеры, Шанматье освободятъ,— все это хорошо, но что же дальше? Что будетъ здсь? Здсь городъ, фабрика, промышленность, работники, мужчины, женщины, старики, дти, бдняки! Все это живетъ мной, я создалъ довольство, не будетъ меня — умретъ все. И потомъ, эта бдная женщина, разв я не обязанъ вознаградить ее за зло, которое я же ей сдлалъ? Если я исчезну, мать умретъ, съ ребенкомъ случится богъ-знаетъ что. Но посмотримъ, что будетъ въ томъ случа, если я не донесу на себя?

Сдлавъ этотъ вопросъ, онъ остановился, и посл минуты колебанія, отвчалъ спокойно:

— Правда, человкъ этотъ пойдетъ на галеры,— ну такъ что же, разв онъ не укралъ? Я, пожалуй, могу говорить, что онъ не укралъ, но вдь онъ укралъ! Я останусь здсь, буду заниматься своими длами, въ десять лтъ у меня будетъ десять милліоновъ, я ихъ раздамъ, не оставлю себ ничего, промышленность разовьется, сотня, тысячи семействъ будутъ счастливы, бдность исчезнетъ, а съ бдностью исчезнетъ порокъ, кража, убійство, вс проступки, вс преступленія. Съ чего же я, безумецъ, хочу донести на себя? И для чего? чтобы разыграть мелодраму!

И онъ сталъ ходить снова. На этотъ разъ, ему казалось, что онъ доволенъ собой.

‘Да, думалъ онъ, теперь ршено, измнять нечего, и не мой это интересъ. Я Маделенъ, и останусь Маделеномъ. Пусть гибнетъ Жанъ Вальжанъ,— это уже не я боле, я не знаю этого человка, и если теперь, въ этотъ моментъ, открывается какой-то Жанъ Вальжанъ, пусть онъ устроивается какъ самъ знаетъ, мн до этого нтъ дла’.

Онъ посмотрлъ на себя въ зеркало н сказалъ:

— Я теперь совсмъ другой, это меня успокоило. Но есть, однако, нити, связывающія еще меня съ этимъ именемъ, въ этой самой комнат есть вещи, могущія обличить меня, нужно уничтожить этихъ нмыхъ свидтелей.

И доставъ изъ кошелька маленькій ключъ, онъ отворилъ потаенный шкафъ въ стн, вынулъ изъ него блузу изъ синяго сукна, старые панталоны, мшокъ и толстую палку, съ желзными наконечниками и бросилъ все это въ огонь. Чрезъ нсколько минутъ, комната освтилась краснымъ, дрожащимъ свтомъ, терновая палка горла съ трескомъ, выбрасывая искры на средину комнаты, изъ мшка опустилась на дно камина, въ золу, какая-то блестящая вещь: въ ней не трудно было узнать серебряную монету, вроятно т сорокъ су, которые Вальжанъ укралъ у маленькаго савояра.

Жанъ Вальжанъ ходилъ взадъ и впередъ не глядя на огонь, но вдругъ взглядъ его упалъ на каминъ, и онъ увидлъ серебряные подсвчники.

‘Постой’, подумалъ Жанъ Вальжанъ, ‘они еще тутъ! ихъ нужно тоже уничтожить! ‘

Онъ взялъ подсвчники.

Въ камин горлъ довольно сильный огонь, Вальжанъ поправилъ уголья и бросилъ подсвчники.

Но въ это самое мгновеніе ему показалось, что какой-то внутренній голосъ кричитъ ему: ‘Жанъ Вальжанъ! Жанъ Вальжанъ!..’

Волосы стали у него дыбомъ.

— ‘Такъ, такъ,кончай!’говорилъ голосъ.— ‘Уничтожь подсвчники! покончи съ этимъ воспоминаніемъ! забудь епископа! забудь все! погуби Шанматье! — это хорошо. И такъ ршено: старикъ, который не понимаетъ, чего отъ него требуютъ, невинный, надъ которымъ, какъ преступленіе, лежитъ твое имя будетъ осужденъ и погибнетъ. Останься честнымъ человкомъ. Останься господиномъ мэромъ, обогащай городъ, корми бдныхъ, воспитывай сиротъ, живи счастливый, добродтельный и уважаемый. А между тмъ, когда ты будешь наслаждаться здсь жизнью, тамъ въ ссылк, въ твоихъ цнахъ, въ твоемъ арестантскомъ плать будетъ сидть другой, носящій твое имя. Все это хорошо придумано! Несчастный!’

Жанъ Вальжанъ, продолжалъ голосъ,— вокругъ тебя будетъ много благословляющихъ твое имя, говорящихъ теб громко, но одинъ, котораго никто не будетъ слышать, будетъ проклинать твое имя. И вс эти благословенія упадутъ не достигнувъ неба, и только проклятіе достигнетъ Бога.’

Жанъ Вальжанъ поставилъ подсвчники на каминъ, и принялся ходить снова, и снова черныя, ужасныя мысли поднялись изъ глубины души его и снова пришелъ онъ къ прежнимъ вопросамъ: ‘что длать? Какъ поступать? Нужно ли донести на себя, или молчать?’

Ударило три часа ночи, а Жанъ Вальжанъ все еще ходилъ, но наконецъ измученный упалъ въ кресло и заснулъ. И видлъ онъ во сн, что находится онъ въ пол, въ большомъ, печальномъ пол, лишенномъ зелени. Былъ ли то день, была ли ночь, онъ не могъ разобрать. И ходилъ онъ съ братомъ. И видятъ они человка, который прохалъ подл нихъ. Это былъ совершенно голый человкъ, на голов у него не было полосъ, только кровяныя жилы рисовались на его череп.Человкъ прохалъ мимо, нс сказавъ ни слова.

И братъ сказалъ Вальжану:’свернемъ съ дороги’, и они свернули, въ это время братъ исчезъ куда-то.

Жанъ Вальжанъ вошелъ въ какую-то деревню. Первая улица была совершенно пуста, на перекрестк онъ увидлъ человка, стоявшаго у стны. ‘Что это за городъ? гд я?’ спросилъ Жанъ Вальжанъ у этого человка, но человкъ не отвтилъ ему ни слова. И увидлъ Вальжанъ отворенную дверь дома и вошелъ туда.

Первая комната была пустая, онъ вошелъ во вторую. За дверью этой комнаты стоялъ человкъ у стны. Вальжанъ спросилъ его: ‘чей это домъ? гд я?’ Но человкъ не отвтилъ ни слова. При дом былъ садъ.

Жанъ Вальжанъ вошелъ въ садъ. Садъ былъ пустъ, но сзади каждаго дерева Вальжанъ нашелъ человка, который стоялъ. И спрашивалъ онъ каждаго изъ нихъ: ‘чей это садъ? гд я?’ И ни одинъ не отвтилъ ему ни слова.

И вошелъ онъ въ деревню и увидлъ, что это городъ. Вс улицы были пусты и вс дома были отворены. Никакое живое существо не ходило по улицамъ, не ходило въ комнатахъ, не гуляло въ садахъ. Но за каждымъ углемъ, сзади каждой двери, за каждымъ деревомъ стоялъ человкъ и молчалъ.

И онъ вышелъ изъ города и пошелъ въ поле.

Чрезъ нсколько минутъ обернувшись, онъ увидлъ большую толпу народа, которая шла за нимъ. И онъ узналъ всхъ тхъ людей, которыхъ видлъ въ город. Они, казалось, не торопились, а между тмъ шли скоре его. Скоро толпа настигла Жана Вальжана и окружила его. Лица этихъ людей были землянаго цвта.

Тогда первый, котораго Жанъ Вальжанъ спрашивалъ, сказалъ ему:

— Куда идете вы?— Разв вы не знаете, что уже давно, какъ вы умерли?

Жанъ Вальжанъ хотлъ отвчать, но онъ очутился вдругъ одинъ.

Жанъ Вальжанъ проснулся. Огонь въ камин погасъ, свчка догорала. Онъ всталъ и подошелъ къ окну, небо было темно — ни одной звздочки.

Въ это время кто-то посту чался тихо въ дверь.

Жанъ Вальжанъ задрожалъ и закричалъ ужаснымъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Это я, господинъ мэръ, отвчалъ голосъ.

Вальжанъ узналъ привратницу.

— Что случилось?

— Господинъ мэръ, сейчасъ пять часовъ.

— Ну такъ что же?

— Господинъ мэръ, пріхалъ кабріолетъ.

— Какой кабріолетъ?

— Тюльбери.

— Какой тюльбери?

— Разв господинъ мэръ не заказывалъ тюльбери?

— Нтъ.

— Кучеръ говоритъ, что пріхалъ за вами.

— Какой кучеръ?

— Кучеръ Скофлера.

— Скофлера!

Имя это заставило его вздрогнуть, точно молнія блеснула вдругъ предъ его глазами.

— А, Скофлера! сказалъ онъ.

Жалъ Вальжанъ смотрлъ съ безсмысленнымъ видомъ на догоравшую свчу, не говоря ни слова.

— Что прикажете сказать кучеру? спросила наконецъ женщина.

— Скажите, что я сейчасъ выйду.

XIV.

Около восьми часовъ вечера, кабріолетъ Жака Вальжана възжалъ въ почтовую гостинницу Арраса.

Оставивъ экипажъ, Жанъ Вальжанъ пошелъ ходить по городу. Онъ не зналъ Арраса и шелъ на удачу, но, какъ кажется, не ршался спросить никого о дорог. Посл нкотораго колебанія, онъ обратился наконецъ къ одному прохожему:

— Позвольте узнать, гд судъ?

— Вы, видио, не здшній, отвчалъ пожилой человкъ: — идите за мной, я иду какъ разъ въ ту сторону.

Дорогой онъ сказалъ:

— Если вы хотите видть процессъ, то будетъ нсколько поздно. Засданіе кончается обыкновенно въ шесть часовъ.

Дойдя до площади, проводникъ, указавъ на четыре высокихъ, извщенныхъ окна, сказалъ:

— Ну, вы счастливы, мы пришли во время.— Видите эти четыре окна? Это судъ. Въ окнахъ огонь, значитъ дло еще не кончено. Ступайте въ эту дверь и тамъ по большой лстниц на верхъ.

Жанъ Вальжанъ вошелъ и скоро добрался до зала, наполненнаго народомъ. Въ разныхъ мстахъ стояли группами адвокаты и шептались.

Въ зал было такъ темно, что Жанъ Вальжанъ не побоялся обратиться къ первому, попавшемуся ему адвокату.

— Позвольте узнать, гд происходить засданіе?

— Ужь кончено, отвтилъ адвокатъ.

— Кончено!

Это ‘кончено’ было сказано такимъ тономъ, что адвокатъ обернулся.

— Извините, сказалъ онъ: — можетъ бытъ вы родственникъ?

— Нтъ, я здсь никого не знаю. И приговоръ уже произнесенъ?

— Еще бы! да это и не могло быть иначе.

— Въ каторгу?..

— На вчно.

— Значитъ, сходство было признано, сказалъ Жанъ Вальжанъ едва слышнымъ голосомъ.

— Какое сходство? возразилъ адвокатъ, никакого сходства в не нужно было доказывать. Дло совсмъ просто: женщина эта убила своего ребенка, дтоубійство было доказано, и ее осудили на всю жизнь.

— Это женщина?

— Разумется.

— Но если дло кончено, зачмъ же залъ еще освщенъ?

— Это для другаго дла, оно началось уже часа два.

— Какое же другое дло?..

— И это вполн ясно. Тутъ обвиняется какой-то бродяга, каторжный, за воровство. Я не помню его имени, но ужъ за одну его рожу я сослалъ бы его на галеры.

— Есть возможность попасть въ залъ?

— Попытайтесь, — вотъ въ эти двери.

Адвокатъ ушелъ.

Жанъ Вальжанъ обратился къ швейцару, но тогъ сказалъ ему, что пустить нельзя, потому что вс мста заняты.

— Есть, правда, два или три мста, прибавилъ онъ, сзади президента, но эти мста только для лицъ, состоящихъ на служб…

Жанъ Вальжанъ, опустивъ голову, пошелъ вонъ изъ зала и сталъ медленно, въ раздумья, опускаться съ лстницы. Дойдя до площадки, онъ прислонился спиной къ периламъ и скрестилъ руки. Но вдругъ онъ растегнулъ свой плащъ, досталъ изъ кармана бумажникъ и написалъ на листочк бумажки: ‘Маделенъ, мэръ въ М.— на М.—‘, потомъ быстро поднялся по лстниц, протолкался чрезъ толпу и подойдя прямо къ швейцару, сказалъ ему повелительно, отдавая бумажку: ‘отнесите это жъ господину президенту’.

Мэръ М.— на М.— былъ своего рода знаменитость, объ немъ слышалъ и президентъ суда, и потому когда швейцаръ, подавъ президенту бумажку, сказалъ: ‘господинъ желаетъ присутствовать на засданіи’, президентъ въ то же мгновеніе’ написавъ что-то на бумажк и отдавая ее швейцару, сказалъ: ‘просите’.

На бумажк было написано: ‘президентъ уголовнаго: суда свидтельствуетъ свое почтеніе господину Маделену’.

Нсколько минутъ спустя онъ былъ уже въ зал. Войдя, онъ заперъ машинально дверь и остановился. Въ томъ конц залы, съ котораго онъ вошелъ, сидли судья, въ противоположномъ — толпа народа. Никто не обратилъ на него вниманія, взоры всхъ были устремлены на одинъ пунктъ, — на деревянную скамейку, прислоненную къ маленькой двери, вдоль стны налво отъ президента. На этой скамь, между двумя жандармами, сидлъ обвиняемый. На немъ прежде всего сосредоточилось вниманіе Жана Вальжана. Глядя на него, онъ думалъ, что видитъ самого себя, но постарвшаго: совершенно тотъ же видъ и характеръ всей физіономія и одежды, какой былъ у Вальжана, когда онъ входилъ въ Д.—

— Боже мой! сказалъ Жанъ Вальжанъ съ содроганіемъ: — неужели я снова сдлаюсь такимъ?

Когда Жанъ Вальжанъ вошелъ, президентъ, повернувъ къ нему голову, поклонился: генеральный адвокатъ, видвшій Маделена въ М.— на М.,— поклонился тоже. Но Вальжанъ едва замтилъ ихъ, онъ смотрлъ впередъ себя: судьи, грефье, жандармы, толпа любопытныхъ, все это онъ ужь видлъ разъ — лтъ двадцать семь назадъ, и онъ снова видитъ все это. Но это не сонъ, не бредъ воображенья,— тутъ дйствительные судьи, дйствительные жандармы и толпа народу: онъ пришелъ въ ужасъ, закрылъ глаза и въ глубин души сказалъ: ‘никогда!’ Мало-помалу Жанъ Вальжанъ сталъ приходить въ себя, наконецъ онъ успокоился уже на столько, что могъ слушать.

Баматабуа былъ въ числ присяжныхъ, Жовера онъ не находилъ, потому ли, что скамья свидтелей была отъ него закрыта, или потому, что въ зал было довольно темно.

Когда Жанъ Вальжанъ входилъ, адвокатъ обвиняемаго только что кончилъ свою рчь. Говорилъ онъ довольно не дурно, онъ оправдывалъ его въ поступк, въ которомъ его и нельзя было обвинить. У обвиняемаго нашли втвь, но гд доказательство, что онъ самъ сломилъ ее, а не поднялъ? Разумется, фактъ воровства существуетъ,— но гд доказательство, что воръ этотъ именно Шанматье?

Затмъ, какъ всегда, возражалъ цвтистыми фразами генеральный адвокатъ.

Когда онъ говорилъ, обвиненный слушалъ съ открытымъ ртомъ н съ видомъ удивленія. Разумется, онъ удивлялся, что человкъ можетъ говорить такимъ языкомъ. Въ мстахъ боле патетическихъ, когда адвокатъ засыпалъ обвиняемаго потокомъ цвтистыхъ фразъ, онъ качалъ медленно головой съ одной стороны на другую: печальный и безмолвный протестъ, которымъ онъ ограничился съ самаго начала засданія. Два или три раза лица сидвшія близь него слышали, какъ онъ говорилъ вполголоса: ‘вотъ, что значитъ не спросить господина Балу а!’

Посл генеральнаго адвоката, обвинившаго ІІІнвматье, поставившаго ему въ вину даже его молчаніе и объяснившаго это хитростью и ловкостью, которой однако не удастся обмануть правосудія, говорилъ снова адвокатъ обвиняемаго. Защититникъ, началъ комплементомъ удивительному краснорчію генеральнаго адвоката, но затмъ возражалъ слабо, подъ ногами у него не было почвы.

Наконецъ настало время кончить засданіе. Президентъ веллъ подсудимому встать, и сдлалъ ему обычный вопросъ:

— Что вы можете сказать еще въ свое оправданіе?

Подсудимый всталъ и вертя въ рукахъ шапку, казалось, ничего не слышалъ.

Президентъ повторилъ вопросъ.

На этотъ разъ подсудимый, казалось, понялъ: сдлавъ движеніе, какъ человкъ пробуждающійся отъ сна, онъ обвелъ вокругъ глазами, посмотрлъ на публику, на жандармовъ, на своего адвоката, на присяжныхъ, на залу, и положивъ твою мощную руку на стоявшія передъ нимъ перила, осмотрлъ всхъ еще разъ и вдругъ, остановивъ взоръ на президент, началъ говорить. Но эта была не рчь, а взрывъ несвязныхъ, порывистыхъ, спутанныхъ фразъ.

— Вотъ что добавлю, сказалъ онъ.— Я длалъ телеги въ Париж и работалъ у хозяина Бадупа. Трудное это тележное ремесло: работать приходится все на двор, подъ навсомъ, а не въ мастерской, потому-что мста надо много. Зимой такъ холодно, что начнешь хлопать въ ладоши, чтобы согрться, но хозяева и этого не позволяютъ,— говорятъ, что время пропадаетъ. Браться за желзо, когда все замерзло, трудно. Это очень обезсиливаетъ человка. При такомъ ремесл скоро старешься. Въ сорокъ лтъ ужъ конецъ. А мн было пятьдесятъ три, и былъ я плохъ. Къ тому же работники такіе недобрые! Когда человкъ не молодъ, они называютъ его старымъ воробьемъ, старой животиной! Въ день я заработывалъ только тридцать су, потому что пользуясь моею старостью, мн платили какъ можно меньше. Кром того, у меня была дочь, прачка. Она съ своей стороны тоже кое-что заработывала, для двоихъ хватало. Ей тоже было не легко. Весь день около лоханки, вся мокрая, подъ дождемъ и подъ снгомъ, втеръ ржетъ лицо, не смотря ни на какой морозъ стирать надо, у иныхъ блья мало — ждутъ, если не выстираешь, такъ и мсто потеряешь. Доски сколочены плохо и отвсюду капаетъ. Юбки смокнутъ вс и сверху и снизу, а ужъ это трудно. Работала она иногда въ прачешной ‘Красныхъ Дтей’: тамъ вода идетъ кранами, а лоханокъ нтъ. Моютъ просто передъ собой, подъ краномъ, а полощатъ сзади въ бассейн. Ну, тамъ не такъ холодно: вокругъ все закрыто. Но зимой паръ отъ щелока ужасенъ, портитъ глаза. Возвращалась она въ семь часовъ такая усталая, что тотчасъ же и ложилась. Мужъ билъ ее. Она умерла. Мы не были счастливы. Была же она женщина хорошая, скромная, но баламъ не шлялась. Я помню, во вторникъ на масляннц, она легла въ восемь часовъ. Право, я не лгу. Только спросите… Легко сказать спросите, экой я дуракъ, право, спросить въ Париж! Да кто же тамъ знаетъ старика Шанматье? А впрочемъ я говорилъ вдь вамъ о хозяин Балуп. Справтесь у Балупа. Посл этого я ужь и не знаю, чего хотятъ отъ меня!

Старикъ замолчалъ. Все это онъ высказалъ громко, скоро, рзко и хрипло, съ бшеной и дикой простотой. Остановился онъ только разъ, чтобы поклониться кому-то въ толп. Всякое слово вырывалось у него какъ икота. Когда онъ кончилъ, вс присутствующіе расхохотались. Шанматье взглянулъ на толпу и, видя что она хохочетъ, самъ не понимая ничего захохоталъ тоже.

Президентъ, человкъ внимательный и добрый, возвысилъ голосъ:

Онъ напомнилъ ‘господамъ присяжнымъ’, что ‘Балупъ прежній хозяинъ, тележникъ, на котораго подсудимый указываетъ, разорился, и его нигд не могли найти’. Потомъ, обратясь къ подсудимому, онъ сказалъ:— ‘вы должны обдумать свое положеніе, на васъ падаютъ чрезвычайно важныя обвиненія, которыя могутъ привести къ весьма серьёзнымъ послдствіямъ. Подсудимый! ради вашей собственной пользы, послдній разъ прошу васъ, объясните хорошенько слдующіе два факта: во-первыхъ, перелзали ли вы черезъ заборъ сада Пьерона, обломили ли втвь и украли ли ее съ яблоками, т. е. совершили ли покражу съ перелзаніемъ черезъ заборъ: да или нтъ? во вторыхъ, вы ли освобожденный каторжный Жанъ Вальжанъ?

Подсудимый покачалъ головой съ видомъ человка, понявшаго хорошо вопросъ, знающаго, что отвчать. Онъ повернулся къ президенту и сказалъ:

— Во первыхъ….

Потомъ, посмотрлъ на свою шапку, на потолокъ, и замолчалъ.

— Подсудимый, сказалъ строго генеральный адвокатъ:— смотрите, вы не отвчаете ни на одинъ вопросъ, но ваше смущеніе обвиняетъ васъ. Ясно, что вы каторжный Жанъ Вальжанъ, называвшійся ране по фамиліи матери Жанъ Матье, что вы были въ Оверп, а родились въ Фаверол, гд занимались подчисткой деревъ. Несомннно, что перелзши черезъ заборъ сада Пьероно, вы украли яблоки.

Генеральный адвокатъ кончилъ, Шанматье вдругъ вскочилъ со скамейки, на которую онъ было слъ, и воскликнулъ:

— Нтъ, вы не то говорите! Это слишкомъ зло! Вотъ что хотлъ я сказать, да сначала не нашелся. Я ничего не кралъ, но мн не всякой день случалось сть. Я шелъ изъ Альи, шелъ въ этихъ мстахъ посл того какъ была буря, отъ которой пожелтли поля, даже вода поднялась въ болотахъ, я нашелъ на земл втку съ яблоками, и поднялъ ее, не думая, что она надлаетъ мн столько горя. И вотъ уже три мсяца какъ я сижу въ тюрьм, какъ меня таскаютъ по судамъ. Меня обвиняютъ, говорятъ противъ меня, и мн говорятъ: ‘отвчайте!’ Жандармъ, добрый малый, толкаетъ тоже подъ локоть и шепчетъ: ‘да отвчай же!’ Чего хотятъ отъ меня? Я не умю объясняться, я не ученый, я простой, бдный человкъ. А дурно то, что люди не умютъ понять этого. Я не кралъ. Я поднялъ съ земли то, что уже было на земл. Вы говорите Жанъ Вальжанъ, Жанъ Матье! Людей этихъ я не знаю. Должно быть поселяне, а я работалъ у Балупа, на бульвар Госпиталя. И меня зовутъ Шанматье. Вишь, ловкіе! разсказываютъ мн, гд я родился. Да я и самъ не знаю этого. Не вс же родятся у себя дома: это было бы уже слишкомъ удобно. Кажется, что отецъ и мать мои были бродяги, а впрочемъ не знаю, когда я былъ ребенкомъ, меня звали маленькимъ, а теперь зовутъ старикомъ. Вотъ мои имена. Хотите, такъ, врьте. Былъ я и въ Оверн, былъ и въ Фаверол, ну такъ что же? разв нельзя быть въ Оверн и въ Фаверол, не бывши на галерахъ? Говорю вамъ, что я ничего не кралъ, и зовутъ меня старикомъ Шанматье. Я работалъ у Балупа, жилъ своимъ хозяйствомъ. Надоли вы мн съ вашими глупыми вопросами! Точно бшенные пристаютъ ко мн.

Генеральный адвокатъ, стоявшій все это время, обратился съ президенту:

— Господинъ президентъ, имя въ виду хотя и странное, но весьма ловкое запирательство подсудимаго, прикидывающагося идіотомъ,— что ему не удастся, и въ чемъ мы предупреждаемъ его,— мы, съ разршенія вашего и всхъ членовъ присутствія, призовемъ снова ссыльныхъ Бреве, Кашпадя и Шенильдье, и полицейскаго чиновника Жовера, чтобы въ послдній разъ подтвердить тождественность подсудимаго съ каторжникомъ Жаномъ Вальжаномъ.

На это президентъ замтилъ, что полицейскій чиновникъ Жоверъ ухалъ по дламъ службы въ сосдній округъ и не можетъ явиться въ судъ.

— Въ такомъ случа, позвольте сообщить присяжнымъ показаніе Жовера, сдланное имъ здсь лично. Жоверъ человкъ, заслуживающій уваженія и понимающій долгъ службы. Вотъ его показаніе: ‘мн не нужны ни нравственныя, ни матеріальный доказательства для составленія убжденія о личности подсудимаго. Я узнаю его вполн. Человка этого зовутъ не Шанматье, а это бывшій каторжный, по имени Жанъ Вальжанъ. По прошествіи срока заключенія онъ быль освобожденъ, проведя девятнадцать лтъ въ каторжной работ за кражу. Пять или шесть разъ онъ пробовалъ бжать. Кром кражи у маленькаго Жерве и у Пьерона, я подозрваю его еще въ краж у покойнаго епископа въ Д. Въ бытность мою на служб въ Тулон при галерахъ, я часто видлъ его. Я повторяю, что признаю его вполн.

Такое точное обвиненіе произвело сильное впечатлніе на публику и на присяжныхъ. Генеральный адвокатъ потребовалъ, чтобы за отсутствіемъ Жовера были спрошены свидтели Бреве, Шенильдье и Кашпаль.

Президентъ отдалъ приказаніе, и вслдъ за тмъ отворилась дверь въ отдленіе свидтелей. Швейцаръ, въ сопровожденіи жандарма, ввелъ Бреве. Присутствующіе насторожили вниманіе и притаили дыханіе, какъ будто во всхъ билось одно сердце.

Бывшій каторжный Бреве, лтъ шестидесяти, въ черной съ срымъ куртк центральныхъ тюремъ, имлъ видъ человка дловаго и вмст съ тмъ мошенника. Подобная смсь встрчается довольно часто. Въ тюрьм, куда его посадили за новыя шалости, онъ сдлался чмъ-то въ род надзирателя. Начальство видло въ этомъ желаніе быть полезнымъ, a тюремные священники отзывались съ похвалой о его религіозности. Не надо забывать, что все это происходило во времена реставраціи.

— Бреве’ сказалъ президентъ: — такъ какъ вы подвергнуты позорному наказанію, то вы не можете быть приведены къ присяг.

Бреве опустилъ глаза.

— Несмотря на то, продолжалъ президентъ:— хотя законъ и поставилъ васъ такъ низко, но, при милосердіи Божіемъ, въ васъ остается чувство чести и долга. Къ этому-то чувству я и обращаюсь въ настоящую ршительную минуту. Если оно еще живо въ васъ, — а я надюсь, что оно живо,— то, прежде чмъ отвчать мн, подумайте хорошенько о томъ, что предстоитъ сказать вамъ, подумайте и объ этомъ человк, котораго одно слово ваше можетъ погубить, и о правосудіи, которому вы можете открыть истину. Помните, что наступила ршительная минута, что вамъ еще есть время отказаться отъ своихъ словъ, если вы ошиблись.— Подсудимый, встаньте.— Бреве, вглядитесь внимательно въ подсудимаго, подумайте, припомните все хорошенько и скажите, ради спасенія вашей души и совсти, подтверждаете ли вы свое прежнее показаніе, признаете ли въ этомъ человк вашего стараго товарища по каторг Жана Вальжана?

Бреве взглянулъ на подсудимаго и, обратившись къ суду, сказалъ:

— Да, господинъ президентъ. Я первый узналъ его и подтверждаю это теперь. Человкъ этотъ Жанъ Вальжанъ, прибывшій въ Тулонъ въ 1796 году и освобожденный въ 1815, меня выпустили годомъ посл. Теперь онъ, кажется, отуплъ: врно отъ старости, но въ каторг быль хитеръ. Я узнаю его положительно.

— Садитесь, сказалъ президентъ:— подсудимый, стойте.

Ввели Шенильдье, пожизненнаго каторжнаго, что и видно было по его красной куртк и зеленой шапк. Шенильдье привезли нарочно изъ Тулона для этого дла. Онъ былъ лтъ пятидесяти, небольшаго роста, морщинистый, худой, желтый, лихорадочный,— во всхъ членахъ, во всей фигур его была какая-то болзненная слабость, но во взгляд видна была громадная сила.

Президентъ обратился къ нему почти съ такими же словами, какъ и къ Бреве, но когда онъ сказалъ, что позорное положеніе его не позволяетъ ему дать клятву, Шенильдье поднялъ голову и прямо взглянулъ на толпу. Президентъ спросилъ его, какъ и Бреве, подтверждаетъ ли онъ свое показаніе, узнаетъ ли подсудимаго.

Шенильдье разразился хохотомъ.

— Еще бы мн его не узнать! пять лтъ сидли мы вмст, прикованые къ одной цпи. Ты что же дуешься, старикъ?

— Садитесь, сказалъ президентъ.

Швейцаръ привелъ Кошпаля, такой же вчный каторжный и также, какъ Шенильдье, одтый въ красное, онъ былъ въ род пиринейскаго медвдя. Кошпаль пасъ стада въ горахъ и изъ пастуха перешелъ въ разбойники. Кошпаль былъ не мене дикъ и казался еще глупе подсудимаго. Онъ былъ изъ числа тхъ несчастныхъ, которыхъ природа создаетъ дикими животными, а общество длаетъ каторжными.

Президентъ хотлъ тронуть и его нсколькими сильными и патетическими словами и затмъ спросилъ, утверждаетъ ли онъ, что узнаетъ человка, стоявшаго передъ нимъ.

— Это Жанъ Вальжанъ, сказалъ Кошпаль. — Его прозвали у насъ Жанъ-Подъемъ, такъ онъ былъ силенъ!

Каждое изъ показаній этихъ трехъ свидтелей, показаній, разумется, искреннихъ и добросовстныхъ, поднимало въ публик ропотъ,— ропотъ не въ пользу подсудимаго. Подсудимый же, слушая показанія, выражалъ на лиц удивленіе, это было его главнымъ средствомъ защиты. При первомъ показаніи жандармы слышали, какъ онъ пробормоталъ: ‘вотъ штука-то!’ Посл втораго сказалъ нсколько громче, съ видомъ удовольствія: ‘хорошо!’ А при третьемъ восликнулъ: ‘славно!’

Президентъ спросилъ Шанматье:

— Подсудимый, вы слышали? Что скажете вы на это?

Онъ отвчалъ:

— Скажу — славно!

Между публикой и даже между судьями поднялся ропотъ.

Ясно, что судьба подсудимаго была ршена.

— Велите не шумть, сказалъ президентъ, обращаясь къ прислуг суда: — я хочу закрыть засданіе.

Въ эту минуту около президента сдлалось движеніе и послышался голосъ:

— Бреве, Шенильдье, Кашпаль, взгляните сюда!

У всхъ, слышавшихъ этотъ голосъ, пробжалъ морозъ по кож, такъ много въ этомъ голос слышалось грусти, и такъ онъ былъ ужасенъ. Вс взоры обратились къ мсту, откуда онъ раздался. Человкъ, сидвшій между привилегированными постителями, помщенными за судьями, всталъ, отворилъ дверцу въ перилахъ раздляющихъ публику отъ судей и остановился посреди залы. Президентъ, генералъ адвокатъ, г. Баматабуа, человкъ двадцать узнали его, и вскрикнули въ голосъ:

— Господинъ Маделенъ!

Это былъ точно онъ. Въ одежд его не было никакого безпорядка, сюртукъ былъ тщательно застегнутъ. Но онъ былъ сильно блденъ и слегка дрожалъ. Волоса его, еще съ просдью, когда онъ явился въ Аррасъ, теперь поблли, въ теченіе чага онъ посдлъ совершенно.

Вс подняли головы, впечатлніе, произведенное на публику, описать невозможно, она переглядывалась съ сомнніемъ, голосъ былъ такъ пронзителенъ, а самъ Маделенъ повидимому такъ спокоенъ, что никто ничего не понялъ. Вс спрашивали другъ-друга, кто это закричалъ. Трудно было поврить, чтобы этотъ спокойный человкъ могъ крикнуть такъ ужасно.

Но сомнніе продолжалось всего нсколько минутъ. Не усплъ президентъ и генеральный адвокатъ произнести слово, прислуга и жандармы не успли еще подать знака, какъ человкъ, котораго все еще называли г. Маделеномъ, подошелъ къ свидтелямъ Кашпалю, Бреве и Шешільдье.

— Вы не узнаете меня? сказалъ онъ.

Вс трое,пораженные вопросомъ, сдлали знакъ головою, что не знаютъ его. Сконфуженный Кашпаль отдалъ даже честь по военному. Маделенъ, обернувшись къ присяжнымъ и къ судьямъ, сказалъ кроткимъ голосомъ:

— Господа присяжные, велите освободить подсудимаго. Господинъ президентъ, прикажите арестовать меня. Человкъ, котораго вы ищите — не онъ, а я: — я Жанъ Вальжанъ.

У всхъ замерло сердце. За первымъ припадкомъ удивленія послдовала мертвая тишина. Въ зал чувствовался тотъ религіозный страхъ, который схватываетъ толпу, когда совершается что нибудь великое.

Между тмъ на лиц президента выразились сожалніе и грусть: онъ быстро переглянулся съ генеральнымъ адвокатомъ, перекинулся нсколькими словами съ совтниками, и обратившись къ публик, спросилъ тономъ понятнымъ всмъ:

— Нтъ ли тутъ доктора?

Генеральный адвокатъ началъ:

— Господа присяжные, странный и неожиданный случай, прервавшій наше засданіе, внушаетъ намъ, какъ и вамъ, чувства, которыя нечего выражать. Намъ всмъ извстенъ хотя по слухамъ почтенный г. Маделенъ, мэръ М.— на М.—! Нтъ ли тутъ доктора, мы вмст съ господиномъ президентомъ просимъ его помочь г. Мадедену и проводитъ его домой.

Г. Маделенъ не далъ договорить адвокату. Онъ прервалъ его кроткимъ, но повелительнымъ тономъ. Вотъ слова произнесенныя имъ, какъ они были записаны тотчасъ посл засданія однимъ изъ присутствующихъ, и какъ они и до сихъ поръ звучать въ ушахъ, слышавшихъ ихъ сорокъ лтъ тому назадъ.

— Благодарю васъ, господинъ генеральный адвокатъ, но я не помшанъ,— вы это увидите. Вы чуть было не сдлали страшную ошибку, отпустите этого человка, я исполняю долгъ свой, я тотъ несчастный осужденный, который вамъ нуженъ. Здсь только мн одному все ясно, и я говорю вамъ истину. Богъ на небесахъ видитъ мой теперешній поступокъ, и мн этого довольно. Вы можете арестовать меня. А между тмъ я длалъ все, что во власти человка, чтобы быть лучше. Я принялъ другое имя, разбогатлъ, сдлался мэромъ, хотлъ войти въ кругъ честныхъ людей, но оказывается, что это невозможно. Впрочемъ, много чего я не могу вамъ сказать,— не разсказывать же въ самомъ дл всю свою жизнь, когда нибудь узнаете. Точно я обокралъ епископа, это правда, я обокралъ маленькаго Жерве, и это правда. Они правы, говоря вамъ, что Жанъ Вальжанъ злой преступникъ. Но можетъ быть онъ не во всемъ тутъ виноватъ! Послушайте, господа судьи, человку упавшему такъ низко, какъ я, нечего длать упреки Привиднію, или давать совты обществу, но замтьте, что каторга создаетъ каторжника. Замтьте это. Передъ каторгой я былъ бднымъ мужикомъ, очень не развитымъ, почти идіотомъ, каторга измнила меня. Изъ тупаго она сдлала меня злымъ, изъ полна превратила въ головню. Впослдствіи снисходительность и доброта спасли меня, какъ въ начал строгость сгубила меня. Впрочемъ, вамъ не понять того, что я говорю…. Вы найдете у меня въ камин, въ зол, монету въ два франка, которую семь лтъ тому назадъ я укралъ у маленькаго Жерве. Мн больше нечего прибавлять. Арестуйте меня. Господинъ генеральный адвокатъ качаетъ головой, думая: ‘Маделенъ съума сошелъ’.Вы мн не врите! Жаль. Но по крайнй мр не приговаривайте этого человка! И они не узнаютъ меня! Хотлъ бы я, чтобы здсь былъ Жоверъ. Онъ бы узналъ меня.

Невозможно передать, сколько добродушной грусти слышалось въ этихъ словахъ.

Жанъ Вальжанъ повернулся къ преступникамъ:

— А я такъ узнаю васъ! Бреве! помните?…

Онъ остановился въ нершительности на одну минуту, и продолжалъ.

— Помнишь ли ты свои клтчатыя подтяжки, которыя носилъ въ каторг?

Бреве точно вздрогнулъ отъ удивленья, онъ со страхомъ осмотрлъ говорящаго съ ногъ до головы, тотъ продолжалъ:

— Шенильдье, у тебя все правое плечо обожжено, ты легъ имъ разъ на жаровню съ угольями, чтобы истребить клеймо, а оно все-таки осталось. Отвчай, такъ ли?

— Такъ, сказалъ Шенильдье.

Жанъ Вальжанъ обратился къ Кашпалю.

— Кашпаль, у тебя на лвой рук на сгиб выжженны порохомъ число и буквы. Число это — день высадки императора въ Каннахъ, 1 марта 1815 года. Засучи рукавъ.

Кашпаль засучилъ рукавъ, взоры всхъ обратились на его обнаженную руку. Жандармъ поднесъ лампу, число было видно.

Жанъ Вальжанъ взглянулъ на публику и на судей съ улыбкой, которую и до сихъ поръ не забыли т, кто видлъ ее. Это была улыбка торжества и отчаянія.

— Врите ли вы теперь, что я Жанъ Вальжанъ?

Въ зал не было боле ни судей, ни обвинителей, ни жандармовъ, такъ вся эта масса народу была тронута. Вс забыли свои обязанности: генеральный адвокатъ забылъ, что онъ обвинитель, президентъ, что онъ предсдатель, а адвокатъ обвиненнаго — что онъ защитникъ. И поразительная вещь: тутъ не было предложено никакого вопроса, не вмшивалась никакая власть. Въ томъ, что происходило, было столько силы, столько величественнаго, что вс были зрителями, вс находились подъ вліяніемъ этого одного человка. Никто не отдавалъ себ отчета въ томъ, что опъ испытываетъ, н конечно никто не сознавалъ, что видитъ яркій свтъ, но внутренно вс были ослплены.

Очевидно, что это былъ Жанъ Вальжанъ. Появленіе этого человка освтило вполн это за минуту еще темное дло. Безъ всякихъ объясненій, вся эта толпа поняла сразу, въ одинъ моментъ, простую и поразительную исторію этого человка, выдающаго себя, чтобы спасти другаго.

— Я бы не желалъ безпокоить боле присутствующихъ, сказалъ Жанъ Вальжанъ: — и какъ меня не арестуютъ, то я ухожу. У меня еще много дла. Господинъ генеральный адвокатъ знаетъ кто я, знаетъ гд я живу, онъ можетъ арестовать меня, когда ему угодно.

И Жанъ Вальжанъ пошелъ къ выходу.

Ни чей голосъ не возвысился для отданія приказанія объ арестованіи, не протянулась ничья рука, чтобы остановить его. Вс посторонились. Въ немъ въ эту минуту видли что-то святое, заставлявшее отодвигаться и сторониться толпу. Вальжанъ прошелъ мимо всхъ тихимъ шагомъ. Неизвстно, кто отворилъ дверь, но ее отворили, когда онъ подошелъ къ ней. Тамъ обернувшись, онъ сказалъ.

— Господинъ генеральный адвокатъ, я въ вашемъ распоряженія.

Потомъ онъ обратился къ публик:

— Вс вы, вс тутъ присутствующіе, вы жалете меня, не правда ли? Боже мой! когда я вспомню, что я чуть было не сдлалъ…. да я знаю, что теперь мн можно завидовать. А все-таки лучше,, если бы всего этого не случилось.

Жанъ Вальжанъ вышелъ. Дверь затворилась за нимъ также, какъ раньше она отворилась передъ нимъ, люди совершающіе что нибудь великое, всегда найдутъ кого нибудь въ толп, кто станетъ имъ служить.

Часъ спустя, Шанматье былъ оправданъ и тотчасъ же освобожденъ. Шанматье, пораженный всмъ этимъ, думалъ, что вс сошли съума, онъ ничего не понималъ.

XV.

День только-что занимался, когда Жанъ Вальжанъ воротился домой. Онъ прошелъ въ комнату Фантины.

— Это вы, господинъ мэръ? сказала сестра милосердія, увидвъ Вальжана.

— Какъ здоровье этой женщины? спросилъ онъ тихо.

— Теперь не дурно, объяснила сестра милосердія, — но ей было очень плохо, а когда ей сказали: Маделенъ похалъ въ Монфермень за ея ребенкомъ, она почувствовала себя лучше.

— Ну это хорошо, только вы ее не разочаровывайте.

— А если она узнаетъ, что ребенка нтъ? Обманывать ее теперь нельзя.

Фантина открыла глаза и увидвъ Маделена спросила совершенно спокойно, улыбаясь:

— А Казеттъ?

Этотъ простой вопросъ: ‘а Казетъ?’ сдлала она съ такой глубокой врой, съ такой увренностью, съ такимъ полнвшимъ отсутствіемъ безпокойства и сомннія, что Маделенъ не нашелся, что отвтить ей. Она продолжала:

— Я знала, что вы пріхали, я спала, но видла васъ. Я давно уже васъ вижу, всю ночь я слдила за вами. Вы были въ слав, окруженные ангельскими лицами.

Вальжанъ поднялъ глаза на распятіе.

— Но, скажите, гд же Казеттъ? Зачмъ не посадили вы ее ко мн на постель, проснувшись, я бы увидла ее?

Вальжанъ машинально отвтилъ что-то, чего потомъ онъ никогда не могъ припомнить.

Къ счастью, явился докторъ, и помогъ г. Маделену.

— Дитя мое, сказалъ докторъ: — успокойтесь, ваша дочь здсь.

Глаза Фантины загорлись. Она сложила руки, выражая мольбу страстную и вмст съ тмъ краткую.

— О, воскликнула она: — принесите мн ее!

Трогательное заблужденіе матери! Для нея Казеттъ была все еще ребенкомъ, котораго носить на рукахъ.

— Нтъ, возразилъ докторъ: — сейчасъ нельзя, у васъ лихорадка. Свиданіе съ ребенкомъ повредитъ вамъ. Сначала надо выздоровть.

— Да вдь я здорова, говорю вамъ, что я здорова! сказала она дерзко. — Что за оселъ этотъ докторъ. Слышите, я, я хочу видть своего ребенка.

— Вотъ видите ли, сказалъ докторъ: — какъ вы сердитесь. Пока вы будете въ такомъ положеніи, я не позволю показать вамъ его. Мало того, чтобы увидать его, надо жить для него. Когда же вы будете благоразумне, я самъ приведу его къ вамъ.

— Простите, докторъ, ради Бога простите, сказала опечаленная Фантина. — Прежде я не стала бы говорить такъ, какъ я говорю теперь, но я была такъ несчастлива, я право иногда не помню, что говорю. Я понимаю, вы боитесь взволновать меня, но ей-богу мн не сдлается хуже. Со вчерашняго вечера я вижу ее, постоянно предъ собой. И знаете ли, если бы сейчасъ мн ее принесли, я бы заговорила съ пей совсмъ спокойно. Право. Разв не естественно, что мн хочется видть дочь свою? Я не сержусь. Я знаю, что буду счастлива. Всю ночь я видла какіе-то свтлые лики и вс они мн улыбались. У меня нть больше лихорадки, — я здорова, я чувствую, что у меня больше ничего не болитъ, но я лягу, какъ больная, не буду шевелиться, чтобы доставить удовольствіе женщинамъ, которыя при мн, он увидятъ, что я такъ спокойна и скажутъ: надо привести къ ней ея ребенка.

Г. Maделенъ слъ на стулъ возл постели больной. Она обернулась къ нему, видимо стараясь казаться благоразумной и спокойной. Однако, какъ она ни сдерживала себя, все-таки не могла утерпть, чтобы не сдлать тысячу вопросовъ Маделену.

— Хорошо ли вы създили, господинъ мэръ? Какой вы, право, добрый! Ну хоть разскажите мн, какова она? Хорошо ли вынесла дорогу? Она не узнаетъ меня! Она уже забыла меня, бдняжка! У дтей вдь совсмъ нтъ памяти. Они какъ птички: сегодня видитъ одно, завтра другое, и ни о чемъ не думаетъ. Было ли у нея чистое блье? Чисто ли держали ее эти Тенордье? Какъ они ее кормили? Ахъ, если бы вы знали, какъ я мучилась всмъ этимъ, во времена своей нищеты! Теперь все прошло. Я довольна! Ахъ, какъ бы мн хотлось ее видть! Господинъ мэръ, находите ли вы ее хорошенькой? Не правда ли, дочь моя хороша? Вамъ врно было очень холодно въ дилижанс? Нельзя ли привести ее хоть на секунду? А потомъ пусть сейчасъ же и унесутъ! Скажите ‘да’, — вы вдь хозяинъ здсь!

Маделенъ взялъ за руку Фантину.

Казеттъ хороша, сказалъ онъ:— Казеттъ здорова , вы скоро съ ней увидитесь, но успокойтесь. Вы слишкомъ горячо говорите, высовываете изъ-подъ одяла руки и оттого кашляете.

И точно, кашель почти каждую минуту останавливалъ Фантину.

Она не роптала, она боялась показаться не спокойной, чтобы не уничтожить довріе, которое желала возбудить, и начала говоритъ е постороннихъ предметахъ,

— Монфермень, кажется,хорошенькое мстечко? лтомъ туда здятъ гулять. Хорошо ли идутъ дла этихъ Тенордье? Къ нимъ, кажется, заходитъ мало народа? Трактиръ ихъ плохъ.

Г. Maделенъ все еще держалъ ее за руку, и съ безпокойствомъ смотрлъ на нее, было ясно, что онъ пришелъ сказать ей что-то, но не ршался. Докторъ между тмъ ушелъ и съ ними осталась только сестра милосердія.

Но вдругъ Фантина сказала:

— Я слышу ее. Господи! я слышу ее!

Она сдлала рукою знакъ, чтобы вс замолчали, притаила дыханіе, и слушала.

На двор игралъ ребенокъ, вроятно дочь привратницы или какой нибудь работницы. Двочка прыгала, бгала взадъ и впередъ, смялась и пла во все горло. Пніе этой-то двочки и слышала Фантина.

— Да, продолжала она: — это моя Казеттъ! Я узнаю ея голосъ!

Ребенокъ убжалъ, голоса не стало слышно, Фантина еще нсколько минутъ прислушивалась, потомъ лицо ея омрачилось, и Маделенъ слышалъ, какъ она прошептала: ‘какой злой этотъ докторъ, не позволяетъ мн увидться съ дочерью! И лицо-то у него такое злое! ‘

Но скоро она развеселилась и стала говорить сама съ собою, не поднимая головы съ подушки: ‘какъ мы будемъ счастливы’ Во-первыхъ, у насъ будетъ садикъ! Господинъ Маделенъ общалъ мн это. Теперь она, вроятно, уже знаетъ буквы и я буду учить ее складамъ. Она будетъ бгать за бабочками по травк, а я буду смотрть на нее. А потомъ она причастится въ первый разъ. Постой! когда же она причастится въ первый разъ?’

И больная стала считать но пальцамъ.

— Разъ, два, три, четыре…. ей семь лтъ. Черезъ пять лтъ. На ней будетъ блый вуаль, узорчатые чулки, точно у большой. Милая сестра, вы не знаете, какъ я глупа, теперь вотъ я мечтаю о томъ, какъ моя дочь причастится въ первый разъ.

И Фантина начала хохотать.

Маделенъ оставилъ руку Фантины. Онъ слушалъ ее, какъ слушаютъ шумъ втра, опустивъ глаза и погрузившись въ безконечныя думы. Вдругъ Фантина замолчала, Маделенъ поднялъ голову. Фантина не говорила и даже не дышала, на половою приподнявшись на постели, она обнажала свое исхудалое плечо: лицо ея, за минуту еще такое веселое, поблднло и глаза, неподвижные отъ страха, устремились на какой-то предметъ, въ конц комнаты.

— Боже мой! что съ вами, Фантнна? сказалъ Маделенъ.

Она не отвчала и не спускала глазъ съ предмета,стоявшаго предъ нею, дотронувшись одной рукой до Маделена, она сдлала другой рукой знакъ, чтобы онъ обернулся.

Маделенъ обернулся и увидлъ Жовера.

Фантнна не видла его съ тхъ поръ, какъ Маделенъ освободилъ ее отъ ареста. Больная не могла ничего сообразить, ей казалось, что опъ пришелъ за ней, и она въ ужас, закрывъ лицо обими руками, закричала:

— Господинъ Маделенъ, спасите меня!

Жанъ Вальжанъ,— иначе мы уже не будемъ называть его,— всталъ, и сказалъ Фантин самымъ кроткимъ и спокойнымъ голосомъ:

— Успокойтесь. Онъ пришелъ не за вами.

Потомъ обратясь къ Жоверу:

— Знаю, что вамъ нужно.

Жоверъ отвчалъ:

— Ну, живо!

Противъ своего обыкновенія, Жоверъ не объяснилъ причины своего прихода. Жанъ Вальжанъ былъ для него чмъ-то въ род таинственнаго и неуловимаго противника, мрачнаго бойца, котораго онъ пять лтъ старался напрасно побдить. Арестованіе было для него не началомъ, а концомъ этой борьбы, и онъ сказалъ только: ‘ну, живо!’

Сказавши это, Жоверъ не тронулся съ мста, онъ только кинулъ на Вальжана строгій, повелительный взглядъ.

При словахъ Жовера, Фантина открыла глаза, господинъ мэръ стоялъ подл нея, значитъ ей бояться нечего.

Жоверъ вышелъ на середину комнаты и закричалъ:

— Идешь ли ты?

Несчастная оглядлась кругомъ. Кром монахини и мэра, въ комнат никого не было, къ кому же могло относиться это странное ‘ты?’ Очевидно, что къ ней, и она задрожала.

Но тутъ она увидла такую странную сцену, какая не представлялась ей даже въ самомъ сильномъ бреду.

Жоверъ взялъ мэра за шиворотъ.

— Господинъ мэръ, вскрикнула Фантнна.

Жоверъ разразился смхомъ.

— Здсь нть больше господина мэра! сказалъ онъ.

Жанъ Вальжанъ даже и не старался высвободиться, онъ только сказалъ:

— Жоверъ….

Жоверъ прервалъ его: ‘называй меня господиномъ инспекторомъ’.

— Мн хотлось бы, продолжалъ Жанъ Вальжанъ, сказать вамъ нсколько словъ потихоньку.

— Громко! говори громко, отвчалъ Жоверъ:— со мной говорятъ громко!

Жанъ Вальжанъ, продолжалъ, понижая голосъ:

— У меня есть до васъ просьба….

— Я сказалъ теб, говори громче.

— Только вы одни должны слышать то, что я хочу сказать.

— Нтъ мн до этого дла, не хочу слушать.

Жанъ Вальжлнъ обернулся къ нему, и сказалъ ему быстро, шопотомъ:

— Дайте мн три дня! Три дня, чтобы създить за ребенкомъ этой несчастной женщины! Я заплачу, что нужно. Если хотите, демте вмст.

— Ты еще смешься!— Право, я не считалъ тебя дуракомъ! Ты просишь у меня три дня, чтобы удрать! Ты говоришь, чтобы създить за ребенкомъ этой двки! Ха, ха, ха, хорошо! вотъ это хорошо!

Фантина задрожала.

— За моимъ ребенкомъ! закричала она:— хать за моимъ ребенкомъ! Значить, его здсь нтъ! Сестра, отвчайте мн, гд Казеттъ? Отдайте мн мою дочь, господинъ мэръ, господинъ мэръ!

Жоверъ топнулъ ногой.

— Ну, начала! замолчишь ли ты. чучело? Эка чортова сторона: каторжники длаются мэрами, а за публичными женщинами ухаживаютъ какъ за графинями! Но все это перемнится: пора уже!

Онъ пристально взглянулъ на Фаитину, и захвативши сразу галстукъ, рубашку н воротникъ Жана Вальжана, прибавилъ:

— Говорю теб, что здсь нть господина Маделена, и нть господина мэра, а есть воръ, разбойникъ, каторжный — Жанъ Вальжань! его-то я и держу! вотъ онъ!

Фантина вдругъ привскакнула, оперлась на, свои худыя руки, посмотрла на Жана Вальжана, на Жовера, на монахиню, раскрыла ротъ, какъ бы желая говорить, но въ горл у нее захрипло, зубы стиснулись, она протянула руки, разставивъ пальцы, и какъ бы ища около себя утопающаго, потомъ вдругъ упала на подушки.

Голова ее, ударившись объ изголовье, упала на грудь, съ раскрытымъ ртомъ, съ открытыми и потухшими глазами.

Она умерла.

Жанъ Вальжанъ взялъ руку Жовера, раскрылъ ее какъ руку ребенка, и сказалъ ему:

— Вы убили эту женщину.

— Довольно! закричалъ въ бшенств Жоверъ:— я пришелъ сюда не сказки слушать. Будетъ болтать, стража стоитъ внизу, иди сейчасъ же, или въ кандалы!

Въ углу комнаты стояла старая, желзная кровать, служившая походной постелью сестрамъ во время ухода за больными. Жанъ Вальжанъ подошелъ къ кровати, въ одинъ мигъ разобралъ нсколько надломленное изголовье, взялъ съ руки главный желзный прутъ, и взглянулъ на Жовера. Жоверъ отступилъ къ двери.

Жанъ Вальжанъ, не выпуская прута, тихо подошелъ къ кровати Фантины. Дойдя до нея, онъ обернулся и сказалъ Жоверу, едва слышнымъ голосомъ:

— Не совтую вамъ безпокоить меня въ эту минуту.

Жоверъ задрожалъ.

Ему пришла мысль позвать стражу, но въ это время Жанъ Вальжанъ могъ скрыться, и Жоверъ ршился остаться. Онъ взялъ за конецъ свою палку, прислонился спиною къ косяку двери и не спускалъ главъ съ Жана Вальжана.

Жанъ Вальжанъ, опершись одной рукой на изголовье кровати, а другой взявшись за голову, смотрлъ на неподвижно лежащую Фантину. Такъ онъ сидлъ молча, углубившись, и конечно, не думая о земномъ. На лиц его и во всей фигур выражалось только неизъяснимое сожалніе. Черезъ нсколько минуть размышленія, онъ наклонился къ Фантнив, и началъ ей что-то шептать.

Что говорилъ онъ ей? Что могъ сказать мертвой женщин этотъ изстрадавшійся человкъ? Какія это были слова? Никто не слыхалъ ихъ. Услышала ли ихъ и усопшая?

Въ мір существуютъ трогательныя заблужденія, а впрочемъ можетъ быть они и не заблужденія, а чудная дйствительность. Сестра милосердія, единственная свидтельница происходившаго тутъ, часто разсказывала, что въ то время какъ Жанъ Вальжанъ шепталъ Фантин, на ухо, она ясно видла, какъ на блдныхъ губахъ усопшей явилась неизъяснимая улыбка, и отразилась въ ея глазахъ, полныхъ удивленія передъ вчностью.

Жанъ Вальжанъ взялъ обими руками голову Фантины, поправилъ ее на подушк, какъ мать поправила бы голову своего ребенка, потомъ завязалъ на ней рубашку, и подобралъ подъ чепчикъ волосы. Сдлавъ это, онъ закрылъ ей глаза.

Въ эту минуту, казалось, какое-то сіяніе окружало лицо Фантины.

Рука Фантины свсилась съ постели. Жанъ Вальжанъ всталъ на колни поднялъ ее осторожно и поцаловалъ.

Потомъ всталъ и, повернувшись къ Жоверу, сказалъ:

— Теперь я къ вашимъ услугамъ.

——

Жоверъ препроводилъ Жана Вальжана въ городскую тюрьму.

Арестованіе Маделена произвело въ М. — на М. — странное впечатлніе, иди лучше сказать потрясеніе. Хоть и грустно, но надо сознаться, что при одномъ слов: ‘это былъ каторжникъ’, вс почти покинули его. Не прошло и двухъ часовъ, какъ все сдланное Маделеномъ добро было забыто. Справедливость требуетъ прибавить, что никто еще не зналъ подробностей происшествія въ Аррас. И цлый день, всюду по городу слышались разговоры въ род слдующаго:

— Слышали? Вдь онъ былъ каторжный!—‘Кто?’ — Мэръ.— ‘Что, господинъ Maделенъ?’ — Его имя не Маделенъъ, а какое-то ужасное: Бежанъ, Божанъ, Бужанъ.—‘ Господи! Господи!’— Ею арестовали? — Арестовали! Посадили въ тюрьму, въ городскую, пока не переведутъ! Его переведутъ!—‘Куда жь его переведутъ?’ — Переведутъ въ уголовный судъ за грабежъ на большое дорог. — ‘Ну, я такъ и думалъ. Человкъ этотъ былъ слишкомъ добръ, безукоризненъ. Отказался отъ креста, раздавалъ милостыню всякому встрчному и поперечному мальчишк. Я всегда думалъ, что тутъ кроется что-нибудь не хорошее’.

Разговоры такого рода въ особенности преобладали въ гостиныхъ.

Какая-то старая дама, подписчица на ‘БлоеЗнамя’, сдлала замчаніе, глубину котораго не возможно обнять, вотъ оно:

— Я очень рада. Это будетъ урокомъ бонапартистамъ!

Во всемъ город осталось всего трое или четверо, съ чувствомъ вспоминавшихъ о Маделен. Старая служанка его была въ этомъ числ.

Вечеромъ того же дня эта добрая старуха, еще совершенно ошеломленная, сидла въ своей комнат, печально размышляя о случившемся. Цлый день фабрика была закрыта, главная дверь на запор, и улица пуста. Во всемъ дом оставались только дв монахини, сестры милосердія, сидвшія у тла Фантины.

Къ тому времени, когда г. Маделенъ имлъ обыкновеніе возвращаться домой, добрая старуха взяла изъ шкапчика ключъ отъ комнаты г. Маделена, и его свчку, повсила ключъ на гвоздикъ, съ котораго онъ обыкновенно самъ снималъ его, а свчку поставила подл, какъ это она длала всегда, когда ждала его. Потомъ опять сла на прежнее мсто и задумалась. Старуха сдлала все это совершенно безсознательно.

Только часа черезъ два она опомнилась и сказала: ‘Господи, Господи! а я то повсила его ключъ на гвоздикъ!’

Въ эту минуту окно въ ея комнату отворилось, просунулась какая-то рука, взяла ключъ и зажгла свчку.

Привратница подняла глаза и остолбенла, крикъ замеръ у ней на губахъ.

И эта рука, и этотъ рукавъ были ей знакомы.

Передъ ней стоялъ Маделенъ.

Нсколько минутъ, она не могла говорить, она была ‘поражена’, какъ выразилась она сама, потомъ разсказывая объ этомъ происшествіи.

— Господи, господинъ мэръ, закричала она: — а я думала, что вы….

Она остановилась, конецъ фразы не могъ быть достаточно почтительнымъ. Въ ея глазахъ Жанъ Вальжанъ былъ все еще мэромъ.

Онъ докончилъ ея фразу.

— Въ тюрьм? сказалъ онъ. — Я и былъ въ ней, но разломилъ оконную ршетку, спрыгнулъ съ крыши и пришелъ. Теперь я пойду къ себ въ комнату, а вы позовите ко мн сестру милосердія Синплису. Она наврно теперь у покойницы.

Старуха торопливо пошла исполнять приказаніе.

Онъ попросилъ ее быть осторожной, зналъ, что она сбережетъ его лучше его самого.

Неизвстно, какъ попалъ онъ на дворъ не отворивъ воротъ. При немъ всегда былъ другой ключъ отъ калитки, но въ тюрьм его, разумется, обыскивали и врно взяли ключъ. Этотъ фактъ не былъ разъясненъ.

Онъ поднялся къ себ въ комнату. На послдникъ ступеняхъ лстницы онъ оставилъ свчку, затмъ тихо отворилъ дверь, прошелъ на цыпочкахъ къ окну, заперъ его и ставню, потомъ воротился за свчой.

Предосторожность эта была не безполезна. Окно его было видно съ улицы.

Жанъ Вальжанъ осмотрлся. Все было прибрано въ комнат.

Онъ взялъ листъ бумаги и написалъ: ‘вотъ два конца моей желзной палки, и двухъ франковая монета, украденная у маленькаго Жерве, о которой я говорилъ въ суд’. На этотъ листъ положилъ онъ монету, и желзные концы палки, такъ что войдя въ комнату они первые должны были броситься въ глаза. Изъ комода онъ вынулъ старую рубашку, и изорвалъ се. Въ эти тряпки завернулъ онъ два серебряныхъ подсвчника. Все это онъ длалъ не торопясь и спокойно. Завертывая подсвчники, онъ лъ черный хлбъ,— хлбъ, который вроятно онъ захватилъ съ собой, убгая изъ тюрьмы.

Это подтвердилось крошками, найденными на полу его комнаты, когда потомъ длали обыскъ.

Въ дверь тихо стукнули два раза.

— Войдите, сказалъ онъ.

Вошла сестра Синплиса.

Она была блдна, съ заплаканными глазами, свчка дрожала въ ея рук.

Протрясенія дня были такъ сильны, что изъ монахини она стала женщиной. Она плакала и дрожала.

Жанъ Вальжанъ написалъ нсколько строкъ и подалъ ей записку, говоря:

— Отдайте это священнику.

Записка была развернута, она взглянула на нее.

— Можете прочесть, сказалъ онъ.

И она прочла: ‘прошу васъ, батюшка, позаботиться обо всемъ, что я здсь оставляю. Заплатите за мой процессъ все, что слдуетъ, похороните женщину умершую сегодня, а остальное бднымъ.’

Монахиня хотла что-то сказать, но не могла, наконецъ ей удалось произнести:

— Не угодно ли господину мэру взглянуть въ послдній разъ на покойницу?

— Нтъ, сказалъ онъ:— за мной будетъ погоня, и если меня найдутъ у нея въ комнат, это обезпокоитъ ее.

Не усплъ онъ кончить, какъ по лстниц раздался сильный шопотъ. Множество шаговъ, старая привратница громко и пронзительно говорила:

— Ей-богу, сударь, цлый день никто сюда не входилъ, я вдь не отходила отъ дверей!

Кто-то отвчалъ:

— А отчего же въ комнат свтъ?

Это былъ голосъ Жовера.

Устройство комнаты было такого рода, что дверь отворяясь прикрывала уголъ съ правой стороны. Жанъ Вальжанъ задулъ свчку и всталъ въ этотъ уголъ.

Сестра Синплиса упала на колни подл стола.

Дверь отворилась.

Вошелъ Жоверъ.

Въ корридор слышался шопотъ нсколькихъ голосовъ, и увренія привратницы.

Монахиня не поднимала глазъ. Она молилась.

На камин горла сальная свча и слабо освщала комнату.

Жоверъ, при вид сестры, въ недоумніи остановился.

Жоверъ былъ до мозга костей проникнутъ уваженіемъ ко всякой власти. Духовная же власть естественно въ его глазахъ была выше всхъ другихъ: Жоверъ былъ набоженъ и суевренъ. Онъ врилъ, что священникъ никогда не можетъ ошибиться, а монахиня не можетъ солгать.

Увидавъ сестру, онъ хотлъ удалиться. Но сознаніе служебнаго долга остановило его и онъ ршился предложить вопросъ.

Передъ нимъ стояла сестра Симплиса, женщина во всю жизнь свою не сказавшая неправды. Жоверъ зналъ это и за это-то особенно уважалъ ее.

— Сестра, сказалъ онъ: — вы одн въ этой комнат?

Въ эту роковую минуту привратниц казалось, что она умираетъ.

Сестра подняла глаза и отвчала :

— Да.

— Простите меня, продолжалъ Жоверъ: — что я такъ настаиваю, но это мой долгъ, не видли ли вы одну особу, человка, онъ бжалъ, мы ищемъ его, — Жанъ Вальжанъ, не видли вы его?

Сестра отвчала: — нтъ.

Она солгала. Солгала два раза сряду, не колеблясь.

— Простите, сказалъ Жоверъ, и удалился почтительно кланяясь.

Святая двушка! Да зачтется теб въ раю ложь эта!

Слова сестры казались Жоверу такой несомннной истиной, что ему не показалась даже подозрительной потушенная и еще дымившаяся свчка, стоявшая на стол.

Часъ спустя, какой-то человкъ, пробираясь между деревьями и кустами, быстро удалялся изъ М. на М. къ Парижу. Это былъ Жанъ Вальжанъ. По показанію двухъ или трехъ домовыхъ извощиковъ, встртившихъ его, на немъ была блуза и онъ несъ узелокъ. Откуда взялъ онъ блузу,— неизвстно.

Еще одно слово о Фантин.

Священникъ полагалъ, что онъ поступаетъ хорошо. — да можетъ быть онъ поступилъ и въ самомъ дл хорошо,— удержавъ изъ денегъ Жана Вальжана все, что было только можно для бдныхъ. Да и о комъ тутъ шло дло? О каторжномъ, о публичной женщин?… И священникъ упростилъ похороны до послдней возможности, опустивъ тло Фантины въ общую яму.

‘Современникъ’, No 4, 1862

НЕСЧАСТНЫЕ.РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.

Читайте также:

НЕСЧАСТНЫЕ.
РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.