НЕСЧАСТНЫЯ ДТИ.
НЕСЧАСТНЫЯ ДТИ.
(Разсказъ гувернантки.)
——
——
Михаилъ Вороновъ.
‘Дло’, No 8 1870
Несчастные дети, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1870
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Вечеръ. Петербургская сторона совершенно потонула во мрак, особенно въ дальнихъ своихъ концахъ… тамъ гд нибудь, около острововъ. Осенній втеръ, сырой и холодный, то носится съ какимъ-то воплемъ-хохотомъ вдоль пустынныхъ улицъ, съ-маху расшибаясь объ чуть-мерцающіе фонари, то съ визгомъ и стономъ упорно бьется въ ворота, двери и окна, словно умоляя: ‘пусти-и! пусти-и!’ Порой, какъ изъ ведра, польетъ частый, крупный дождь и, подхваченный рзкимъ втромъ, звонко, барабанной дробью разсыплется по стекламъ: ‘тру-ту, ту-ту, туту!’ — Разверзаются хляби небесныя, — держись! Быть наводненью… Чу! вонъ ужь и пушка реветъ…
Въ дальнемъ переулк Петербургской стороны, въ деревянномъ домишк, старомъ и облупленномъ, сидли у стола, въ небольшой двухоконной зальц, дв женщины — об пожилыя, об за работой: одна вязала чулокъ, другая шила что-то. Абажуръ низко спущенъ на лампу и свтъ падаетъ лишь на грудь и руки работающихъ, такъ что лицъ нельзя разсмотрть въ темнот. Гд-то, невдалек, мрно чикаютъ часы, то рельефно выколачивая свое монотонное ‘чикъ-чикъ’, то чуть выдляясь изъ-за подавляющаго гула и свиста уличнаго втра.
— Вотъ такъ втеръ! замтила одна изъ женщинъ, та, которая шила.
Другая подняла голову и стала чутко прислушиваться.
‘Ай-ай-ай! Тру-ту, ту-ту, ту-ту! Пусти-и! пусти-и-и!’ назойливо вопитъ втеръ, вмст съ ливнемъ-дождемъ напирая на окна!
Прошло нсколько минутъ въ полнйшемъ молчаніи: слышался даже съ улицы хляскъ лошадиныхъ копытъ по грязи и глухой стукъ прозжавшаго мимо экипажа. Томитъ женщинъ скука адская, которую хотлось бы хоть разговоромъ, что-ли, какимъ разбить, разогнать, но, какъ нарочно, и разговоръ не вяжется, только буря все сильне и сильне лютуетъ на улиц, все больше и больше сжимается сердце отъ какого-то невольнаго страха…
— О, Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ! ршается опять прервать тяжелое молчаніе швея.— Каково-то теперь въ дорог, странникамъ разнымъ? ни съ того, ни съ сего вопрошаетъ она.
— Какимъ странникамъ?
— Да вотъ которые по святымъ мстамъ ходятъ…
Другая женщина, къ которой обращенъ вопросъ о странникахъ, очень хорошо понимаетъ, что странники тутъ ни при-чемъ и что подобные вопросы родитъ злая скука,— молчитъ, не имя силъ разршить такую малоизвстную ей задачу.
— У насъ была старушка, все по святымъ мстамъ ходила, снова заводитъ разговоръ швея:— такъ какъ умерла, три тысячи съ чмъ-то денегъ посл себя оставила. Ужь такая ли была угодная Богу душа!
И опять молчаніе… пять, десять минутъ. ‘Чикъ-чикъ, чикъ-чикъ!’ докучно стукаютъ часы.
— Скоро ли нашъ Иванъ Саддокычъ вернется? еще разъ прорзываетъ мертвую тишь все тотъ же голосъ, на минуту оставляя шитье, вопрошающая щурится куда-то вглубь комнаты.
Компаньонка молча приподнимаетъ уголъ абажура и пристально смотритъ на противоположную стну, гд въ уголк около печки, глухо брякаютъ часы.
— Когда еще… всего десятый часъ.
— Охъ, какъ бы ого, какъ пойдетъ по Троицкому мосту, втромъ не сорвало — можетъ, хмленъ будетъ, со вздохомъ замчаетъ швея.
— Что вы, Катерина Захаровна, маленькій онъ, что-ли,— ребенокъ, что-ли, какой…
Катерина Захаровна выпрямилась.
— Ахъ, матушка, Марья Дементьевна! Живо заговорила она, усердно жестикулируя:— Да разв вы не знаете, какой онъ сахаръ есть?.. Вдь стыдно сказать, а. грхъ утаить, — вдь какія съ нимъ дла-то бывали…
Марья Дементьевна вопросительно посмотрла на Катерину Захаровну.
— Въ третьемъ году, этакъ же, пошелъ на именины, продолжала Катерина Захаровна:— обрядила я его, обмыла, вычистила, выхолила, сюртучокъ новый, эти новыя дала, часы взялъ, денегъ четыре рубля, ‘можетъ, говоритъ, въ карты буду играть.’ Ну, словомъ, пошелъ человкъ-человкомъ, а вернулся — такъ я вамъ и сказать не могу… Разорванный весь да запачканный, ни часовъ, ни денегъ, на голов какая-то соломенная дтская шапочка, — а дло было, какъ теперь же, осенью, — да еще, должно быть, гд нибудь въ эту хорошую яму попалъ — ну, просто, не продохнешь… хоть скобелемъ его скобли.
Слушательница только головой замотала.
— Такъ долго ли, говорю, такому человку въ воду бултыхнуть?
— Что и говорить…
— Право, врите ли, Марья Дементьевна, все сердце во мн выболитъ, какъ идетъ, онъ когда, да еще одинъ, въ эти проклятые гости! Вотъ-вотъ, думаю, бда, какая стрясется.
— Еще бы…
— И вдь не то обидно, голубушка Марья Дементьевна, что онъ ту пору пьянъ напьется, а то, что вдь обдерется да разобьется весь, да звремъ какимъ-то сдлается: я ли, изъ дтей ли кто, сохрани Боже, на глаза, ему попадемся — такъ наотмашь и крошитъ!
— Тссъ…
— Да, вотъ и подите… За дтей-то мн ужь всего и обиднй: они-то тутъ при чемъ?
— Ужь не скажите.— Охъ, дти, дти! вздохнула Марья Дементьевна: — то-есть сколько имъ, бднымъ часто достается, да еще ни-за-что, ни про-что,— просто сердце холодетъ!
Собесдницы обмнились сочувственными взглядами: тэма для разговора была найдена — это ихъ радовало.
— Ну, да ужь съ него, положимъ, съ пьянаго человка, что спрашивать, замтила. Марья Дементьевна.— Нтъ, вы тому подивитесь, Катерина, Захаровна, какъ иные родители во всякое время бываютъ для своихъ дтей хуже враговъ,— вотъ это такъ удивительно!
— Мало ли изверговъ-то на свт!
— Какое, матушка Катерина Захаровна, изверги, вовсе и не изверги, а, со стороны-то посмотрть, такъ люди, какъ люди. Право, не будь у нихъ дтей, они были бы хоть куда, вотъ только дти-то ихъ спутали: съ ними ужь они признаться, ровно никуда не годятся.— Охъ, даже вспомнить жутко!
— Ну-ка, разскажите, разскажите, Марья Дементьевна: я такъ люблю слушать, когда вы разсказываете.
— Да вдь это, голубчикъ, длинная исторія.
— А намъ-то что? Время-то наше…
— Извстно, наше.
— Такъ и разсказывайте, скуки ради.
Марья Дементьевна, съ достоинствомъ высморкалась, такъ что на секунду заглушила и вой бури и чиканье часовъ, поправила воротъ платья, даже подтянула, неизвстно для чего, ближе къ кистямъ рукава и подсунула волосы подъ стку,— словомъ, вошла, но ея понятіямъ, въ роль истаго разсказчика,— и затмъ вотъ что разсказала она, ‘скуки ради’…
‘Не годъ и не два, скоро минетъ двадцать пять лтъ, какъ мыкаю я горе по чужимъ людямъ: всякаго народу видывала, во всякихъ передлкахъ была, — но такихъ рдкостныхъ родителей, объ какихъ я хочу разсказать вамъ, Катерина, Захаровна, право — даже и мн не приводилось встрчать!
‘Дло было вотъ какъ…
‘Пять лтъ тому назадъ, немного пораньше этого времени — въ іюл, въ двадцатыхъ числахъ — осталась я. какъ теперь же, безъ мста: то-есть мсто-то у меня было, да было оно впереди, въ октябр мсяц, — стало быть, дожидаться приходилось мсяца два съ половиной. Вотъ наняла я себ комнатку у Николы Морского, тутъ сейчасъ по Крюкову-то каналу большой такой домъ, такъ во двор, у торговки у одной, у знакомой,— наняла да и думаю: ‘буду, молъ, дожидаться: что длать?’ А была у меня, надо вамъ сказать, тутъ еще одна барынька знакомая, Ольгой Лукьяновной звали: мужъ у ней по статской части служилъ, а мурластый такой, видный. Разъ какъ-то, на грхъ, и захожу я къ этой Ольг Лукьяновн. Тары да бары, хорошіе товары — и говоритъ мн Ольга Лукьяновна: ‘Не хотите ли, я вамъ мсто порекомендую?’ — У меня, говорю, мсто ость, только дожидаться мн его нужно до октября.— ‘А сколько вы тамъ жалованья получаете?’ — Двнадцать рублей, какое мое жалованье!— ‘Ну, вонъ видите, говоритъ мн Ольга Лукьяновна, двнадцать рублей да до октября дожидаться, а тутъ сейчасъ мсто да и жалованья-то двадцать пять въ мсяцъ’.— Да вдь, говорю, за двадцать пять-то рублей не того и спросятъ, что за двнадцать. Можетъ, говорю, имъ и то, и другое потребуется, а вдь я, извстно, какая гувернантка,— третьяго сорта, да еще безъ музыки… Разумется, читать, писать научу, присмотрю, обошью, каждый день на прогулку схожу, вымою, вычищу ребенка, одну, обую, причешу,— вотъ мое дло, вотъ за что берусь. Ну, пожалуй, говорю, немножко арифметик, немножко грамматик обучу, пожалуй, съ грхомъ пополамъ и по-французски, что сама знаю, преподамъ, а ужь иныхъ какихъ хитростей отъ меня требовать нечего… не могу: все забыла, что знала, не такія мои лта.— ‘Да Господи Боже ты мой!’ — это Ольга-то Лукьяновна мн, — ‘Да вы, говоритъ, столько насказали всякихъ наукъ, что съ васъ тамъ и половины всего этого не спросятъ. Берите-ка, съ Богомъ, мсто, да и конецъ.’ — Надо подумать, говорю.— ‘Э, чего думать! Вотъ приходите завтра же, объ эту пору, и сторгуетесь — они у меня оба будутъ, и мужъ и жена.’ — Хорошо, говорю, приду.— Ахъ, да! спохватилась вдругъ Ольга Лукьяновна:— я и забыла вамъ сказать, что мсто-то не здсь, а въ узд, можетъ быть, вы туда хать не захотите?’ — Узда я не боюсь, отвчаю я Ольг Лукьяновн:— были бы только люди хорошіе.— ‘Да они люди совсмъ хорошіе, такіе люди… да и не настоящіе взрослые люди, а дти какія-то, — вотъ они какіе’. Я усмхнулась на эти слова. ‘Право, говоритъ мн Ольга Лукьяновна,— что вы сметесь?— совсмъ дти. Они до сихъ поръ только объ удовольствіяхъ и думаютъ, а дтей нарожали цлыхъ пять человкъ, такъ теперь и не знаютъ, что съ ними длать, связали ихъ эти дти по рукамъ и по ногамъ’. Я, признаться, задумалась на такія слова Ольги Лукьяновны, а она сейчасъ замтила это да и говоритъ: ‘Вы что задумались?’ — По силамъ ли, говорю, трудъ-то мн будетъ?— ‘Ахъ, матушка, Марья Дементьевна! есть объ чемъ думать. Я вамъ говорю, что будете вы полной хозяйкой въ дом, все будетъ у васъ въ рукахъ: они сами ни во что не вступаются’. Такъ на этомъ мы свой разговоръ съ Ольгой Лукьяновной и покончили.
‘На слдующій день прихожу я къ ней въ назначенный часъ. Вижу, въ зал дама сидитъ на диван, кофій пьетъ, пышная такая, красивая, хоть годовъ-то ей, пожалуй, ужь и за тридцать будетъ. Поздоровалась я съ Ольгой Лукьяновной, дам поклонилась.
‘— Ну, вотъ хорошо, что пришли, говоритъ Ольга Лукьяновна.— А мы только что объ васъ говорили.
‘Я молчу. Сла.
‘— А вы гд воспитывались? спрашиваетъ меня дама.
‘Я же, знаете, такъ, шутя, отвчаю ей:
‘— Да ужь и забыла, право. Двадцать лтъ тому назадъ, какъ ученье-то кончила,— гд же помнить теперь…
‘Тутъ Ольга Лукьяновна сейчасъ ей:
‘— Полно вамъ, говоритъ, вздоръ-то молоть! Ну, какіе вы вопросы даете? Ну, на что вамъ знать, гд Марья Дементьевна воспитывалась? Да, опять же, разв вамъ воспитанную какъ нибудь особенно гувернантку нужно?— вамъ нужно хорошаго человка, настоящую мать вашимъ дтямъ, которая вычистила бы ихъ, обшила, обмыла, умла бы во время и хорошо кормитьпоить, — вотъ вамъ что нужно, а не воспитанную гувернантку. Вдь у васъ дти-то, поди, запаршивли совсмъ…
‘Такъ, знаете, прямо и сыплетъ ей въ глаза.
‘Барыня усмхнулась, да ко мн… руку протягиваетъ.
‘— Очень рада, говоритъ, сойтись съ вами, Марья Дементьевна, тмъ больше рада, что Ольга Лукьяновна рекомендовала мн васъ съ самой лучшей стороны.
‘Я поклонилась въ отвтъ.
‘Принесли мн кофій, пью.
‘—Такъ ужь выручите вы насъ, Марья Дементьевна, говоритъ мн барыня:— совсмъ мы съ мужемъ дураки: нарожали дтей, а теперь и сами не знаемъ, что съ ними длать.
‘— А сколько у васъ дточекъ? спрашиваю.
‘— Пять штукъ. Впрочемъ, вамъ только четырехъ мы сдадимъ на руки, пятая, двочка, останется у няньки.
‘— Съ кмъ же они теперь у васъ остались?
‘— Да нянька тамъ съ ними, горничная, да еще солдатъ-писарь, онъ же троихъ мальчиковъ и учитъ… читать тамъ да писать.
‘— Хорошъ долженъ быть учитель! замотала головой Ольга Лукьяновна.
‘— Да ужь, хорошъ ли, дуренъ ли, что же длать? Надо же кого нибудь. Если бы средства были, такъ, разумется, нашли бы хорошаго.
‘— Были у васъ и средства, да и большія сродства… Знаю я, махнула рукой Ольга Лукьяновна.— ‘Глупому сыну не въ помощь богатство’, говоритъ пословица.
‘Какъ сказала это Ольга Лукьяновна, барыня наша вскочила съ мста и давай ее цловать.
‘— Вотъ люблю, говоритъ, Ольгу Лукьяновну за прямоту! Никто, кажется, никогда намъ такихъ вещей но говорилъ, какъ она: не въ бровь, а прямо въ глазъ такъ и колетъ!
‘— Ну, отстаньте, отстаньте, Варвара Андреевна, отпихиваетъ отъ себя барыню Ольга Лукьяновна. (А барыню-то, забыла я вамъ сказать, Варварой Андреевной зовутъ).— Вотъ, чмъ обниматься-то да цловаться, такъ вы лучше сговоритесь съ Марьей Дементьевной въ цн и во всемъ томъ, въ чемъ слдуетъ.
‘— Да что я въ этомъ понимаю.
‘— Э-э! шутя такъ махнула на нее Ольга Лукьяновна.
‘— Нтъ, ужь вы, милая, сами уговоритесь во всемъ.
‘— Да что уговариваться — я ужь все сказала. Во-первыхъ, цна — двадцать пять рублей въ мсяцъ. Согласны?
‘— Ахъ, голубчикъ, и не спрашивайте меня. Разумется, согласна…
‘— Во-вторыхъ, она должна быть полной хозяйкой въ дом: что Марья Дементьевна отличная хозяйка и превосходная женщина, объ этомъ не вамъ разсуждать! Въ третьихъ, вы должны давать ей столько денегъ, сколько понадобится: Марья Дементьевна женщина экономная и больше того, сколько нужно на мало-мальски возможное веденіе того или другого дла,— больше она не спроситъ. Потомъ… Вы когда дете домой? спрашиваетъ она барыню.
‘— Да сегодня которое у насъ число?.. или, какой день?
‘— Четвергъ.
‘— Такъ въ субботу мы подемъ.
‘— Ну, вотъ и отлично! говорить Ольга Лукьяновна.— Значитъ въ субботу и Марья Дементьевна подетъ съ вами. Слышите!
‘Варвара Андреевна опять вскочила съ мста и принялась цловать Ольгу Лукьяновну. Право, знаете, хоть я и видла, что она пустая женщина, но я очень не винила ее въ это время: я видла, что она все это длаетъ отъ чистаго сердца, что она искренно радуется тому, что Ольга Лукьяновна хоть чуть-чуть поправила ея запутанныя дла, въ которыхъ сама-то она и шагу ступить не умла.
‘Ужь не помню, объ чемъ тутъ дальше былъ разговоръ, только, слышимъ звонокъ: входитъ мужчина, лтъ тридцати-пяти такъ, красивой такой, веселый, одтъ по-статскому. Идетъ — приплясываетъ, въ рук бумажку какую-то держитъ.
‘— Вотъ еще саврасъ безъ узды! къ мужчин-то обращается Ольга Лукьяновна,— мыкается по городу, какъ угорлый какой.
‘Мужчина (это былъ мужъ Варвары Андреевны) поздоровался съ Ольгой Лукьяновной, поцловалъ жену, поклонился мн и слъ.
‘— Basile! вотъ гувернанта, отрекомендовала меня Варвара Андреевна.
‘Basile привсталъ съ мста, какъ-то жеманно раскланялся мн и, приложивъ руку къ сердцу, проговорилъ:
‘— Очень радъ. Врьте, что я за вами буду ухаживать: гувернантки, это — моя слабость! Скажу больше — страсть!
‘Я улыбнулась на такую глупость.
‘— Да полно теб, глупецъ! остановила мужа Варвара Андреевна.
‘— Вы на него не обращайте вниманія, замтила мн Ольга Лукьяновна.— Ужь она пустая баба,— Ольга Лукьяновна, указала на Варвару Андреевну,— аопъ такъ — совершенный дуракъ!.. И это отецъ пятерыхъ дтей!’ добавила Ольга Лукьяновна, качая головой.
‘— Матушка, Ольга Лукьяновна! Не буду! сейчасъ лопнуть, не буду! запаясничалъ мужъ Варвары Андреевна и всталъ передъ Ольгой Лукьяновной на колни.
‘— А что у тебя за бумажка въ рук? спросила его жена.
‘— Ахъ, Barbe! это афишка. Сегодня къ Излеру нужно — какіе-то замчательные акробаты тамъ завелись.
‘Жена подскочила и вырвала у него афишку.
‘— Полно вамъ, стыдитесь! уговариваетъ еге Ольга Лукьяновна.— Какъ вамъ не стыдно послднія-то деньжонки проматывать. Поди, вдь дти дома голодныя сидятъ, а онъ къ Излеру…
‘— Апъ, не голодныя! вступился за себя баринъ.
‘ — Ну-ка, сколько, сколько оставилъ? Ну, по чистой совсти…
‘— Два цлковыхъ,— вотъ сколько…
‘Ольга Лукьяновна на такія его слова даже плюнула со злости.
‘— Пять человкъ дтей, начала по пальцамъ выкладывать она, — нянька, горничная, кухарка, кучеръ, лошадь…
‘— Корова, подсказала Варвара Андреевна.
‘— Такъ, вотъ видите, еще корова, — и все это должно четыре, пять дней продовольствоваться на два рубля. А дрова? а свчи?.. Нтъ, Василій Григорьичъ, извините меня, но я должна вамъ сказать, что вы, просто, свинья какая-то!
‘— А онъ ей на это:
‘— Эхъ, голубчикъ, Ольга Лукьяновна! Но вы одн меня споконъ-вку и свиньей и хуже ругали, да что же длать? Сознаю, говоритъ, что имютъ право ругать.
‘А самъ соскочилъ со стула, псенку какую-то французскую напваетъ, кругомъ по комнат кружитъ — совсмъ мальчишка этакой, пятнадцати-лтній, что-ли.
‘Ну, посидла я тутъ съ ними, Катерина Захаровна, пять, можетъ десять минутъ, распростилась и пошла домой. Уговорились мы въ субботу вмст хать.
‘Пришла суббота — похали. Пришлось пропутешествовать верстъ семдесятъ: все по желзной дорог, верстъ семь разв на лошадяхъ-то прохали. Дорогой супруги-то мои только объ томъ и разсуждали, гд какое гулянье было, гд какое веселье или скука, гд какія моды видли, экипажи — больше и разговору не было. Ну, долго ли, коротко ли — прибыли на мсто, а прибыли такъ часовъ въ пять посл обда. Горничная и кучеръ встртили насъ на крыльц. Входимъ въ комнаты.
‘— А гд же дти? спрашиваетъ Варвара Андреевна.
‘— Да они увидли, что вы дете, такъ и попрятались, говоритъ горничная.
‘— Они у насъ совсмъ зврки, обратилась ко мн барыня.
‘Ну-съ, вотъ вошли мы въ комнаты. Убрано — ничего себ, то-есть мебель порядочная, зеркала, фортепьяно и все, какъ слдуетъ, но только безпорядокъ везд, пыль, соръ.
‘— Поди-ка, отыщи поросятъ-то да приведи сюда! приказала барыня горничной.— Да вы, пожалуйста, безъ церемоній, повернувшись ко мн, пригласила она: — будьте, какъ дома.— Вотъ, хотите, я вамъ сейчасъ одного звря покажу, сказала она и, не дожидаясь моего отвта, почти бгомъ перебжала залу изъ конца въ конецъ и скрылась.
‘Я, признаться, не понимала, какого звря она хочетъ мн показать, и ждала съ нетерпніемъ.
‘— Да барыня! да что ты! Она только започивала… Нетрожь! послышался незнакомый голосъ изъ комнаты, смежной съ залой.
‘— Ну, полно, дура! Не твое дло, слышу отвчаетъ ей Варвара Андреевна.
‘И слышу я, матушка Катерина Захаровна, какъ что-то зашуршало, зашуршало, заскребло, ровно бы, по полу, словно тащатъ что-то тяжелое да жесткое такое.
‘— Вотъ онъ, вотъ онъ зврь! съ хохотомъ вбжала въ залу Варвара Андреевна и, вижу, тащитъ она за собой по полу какую-тр корзину, большую такую, вотъ въ которыя прачки блье складываютъ. За барыней, вижу, и нянька бжитъ.
‘Подтащила ко мн Варвара Петровна корзину-то, а въ ней, въ корзин-то, дитя, двочка, такъ годикъ ей съ чмъ нибудь, не больше: жмурится, бдненькая, глазки кулачками протираетъ и сама не плачетъ, а такъ… верещитъ ровно бы. Хорошенькая такая двочка!
‘Я было къ корзин, хочу робенка на руки взять, а барыня меня сейчасъ за руку:
‘— Что вы! что вы! Да она вамъ все лицо обдеретъ.
‘— Какъ такъ? спрашиваю.
‘— О, она презлющая! Вотъ, посмотрите-ка, какія мы…
‘Тутъ Варвара Андреевна взяла съ фортепьяно зонтикъ да и начала дразнись имъ двочку, какъ собачку: ребенокъ, врите ли, такъ изъ себя и выходитъ, такъ по корзин и мечется да за зонтикъ такъ ручонками и хватается. И такъ мн жалко, такъ мн жалко стало его, Катерина Захаровна, ипда слезы выступили изъ глазъ! Кажется, сердце во мн повернулось отъ жалости.
‘— Полноте, говорю, Варвара Андреевна, не мучьте ее, бдненькую.
‘Тутъ нянька догадалась — скорехонько унесла корзину.
‘— У васъ кроватки разв для нихъ нтъ? спрашиваю я Варвару Андреевну.
‘— Вотъ еще… кроватку! Они у меня къ этому не пріучены.
‘Тутъ горничная подвернулась.
‘— Гд же воинство-то наше? спросила ее Варвара Андреевна.
‘— А вонъ они прячутся, указала горничная въ дверь въ смежную комнату.
‘— Эй, войско, выходи! Мальчики — маршъ сюда! Лиза? ты двушка, да еще большая, какъ теб но стыдно,— иди!
‘Я, знаете, Катерина Захаровна, смотрю: что будетъ.
‘Лиза, двочка лтъ одинадцати, вышла первою и остановилась въ дверяхъ.
‘— Дикіе они у меня совсмъ, замтила мн барыня.— Ну, Лиза, или же, иди, здоровайся съ своей гувернанткой.
‘Лиза все стояла, какъ вкопанная, въ дверяхъ и все что-то закрывала щеку рукой.
‘— Она боится идти: ей давича Гриша камнемъ щеку разбилъ,— слышимъ мы, говоритъ кто-то изъ мальчиковъ.
‘— Такъ, врите-ли, Катерина Захаровна, Лиза наша, вмсто того, чтобы подойти, какъ заголоситъ во все горло да какъ бросится назадъ въ дверь, — такъ и скрылась! Только ее и видли.
‘— А гд же Гриша? спросила Варвара Андреевна.
‘— А Гриша спрятался, отвчалъ тотъ же голосъ.
‘— Ну, Коля, будь же умный: приди къ намъ, уговариваетъ мальчика мать.
‘— А Коля и руками и ногами, только голову высунулъ въ залъ.
‘— Какъ же онъ ей щеку разбилъ? спрашиваетъ Колю барыня.
‘— А мы играли въ войну, объяснилъ намъ Коля:— Лиза была крпость,— она на дерев сидла,— а мы солдаты: только Лиза и сдлала Гриш больно за ухо, а онъ ее камнемъ въ щеку… до крови мама, ей богу!
‘— Вотъ вдь народъ-то какой: сорванцы какіе-то, а не дти благородныхъ родителей, со вздохомъ сообщила, мн Варвара Андреевна, сама не понимая того, что рожденье безъ воспитанія ровно ничего не значитъ.
‘А Коля, между тмъ, слышимъ, опять докладываетъ изъ-за двери…
‘— А знаешь-ли, мама, какъ сегодня Гриш отъ учителя досталось,— просто, чудо!
‘— За что? спросила мать
‘— А за то: не смй булавокъ въ спину втыкать! Онъ, Гриша-то, учителю булавку вотъ настолько воткнулъ, сказалъ Коля, высунувши изъ-за двери чуть не полъ-пальца,— а учитель ему изъ головы вотъ этакой пукъ волосъ вырвалъ, да еще повалилъ на полъ да разовъ пять въ спину кулакомъ огрлъ, Гриша-то посл часа два рюмилъ.
‘Слушаю, слушаю все это я, и, право, Катерина Захаровна, инда мурашки меня пробираютъ! ‘Вотъ, думаю, на мстечко-то попала на тепленькое’…
‘Вотъ таково-то было первое мое знакомство, сударыня Катерина Захаровна. Лучше этого, на первый разъ, извините, ничего не видла.
‘На другой день принялась я за дло. Думаю: прежде чмъ учить, надо дтей настоящими дтьми сдлать. Выстригла я ихъ, выкупала всхъ (думаю: хоть и воскресенье, да теперь не время праздники разбирать), надла на нихъ чистое блье, платье кое-какъ вычистила да дыры разныя позашила, — словомъ, немножко прихорошила дтишекъ,— хоть куда стали! Принялась я потомъ вещи ихнія разсматривать,— ужасъ! Дыра на дыр, клочокъ на клочк: ни рубашекъ, ни чулковъ, ни платковъ — все хламъ! Пошла я къ Варвар Андреевн: такъ и такъ, говорю, того нужно, другого, третьяго.
‘— Да вдь, голубушки Марья Дементьевна, нельзя же все новое да новое, говоритъ барыня.— Нужно какъ нибудь такъ длать, чтобы то, что не годится одному, шло бы другому. А то гд же все новое — ихъ вдь вонъ какая арава.
‘— Варвара Андреевна! говорю я ей:— ужь дыры, какъ ихъ кому ни поворачивай, все он дыры, все он никому негодны.
‘Такъ, Катерина Захаровна, толковали, толковали мы съ ней — ни въ чемъ не столковались: она свое, я свое, об въ разныя стороны и тянемъ.
‘Пріхала я къ нимъ въ субботу, прошло воскресенье, прошелъ понедльникъ, а во вторникъ мои господа опять въ городъ, опять до субботы. И скажу вамъ, Катерина Захаровна, вотъ муку-то мученскую приняла я, какъ они ухали,— избави Богъ! Просто, врите-ли, не совладаю съ дтьми да и только! Ужь я ихъ ласками, ужь я ихъ строгостью, гостинцами, да уговорами,— и-и! куда! какъ схватятся, схватятся драться — и не думай разводить, если не хочешь, чтобы самой глазъ выбили! Игры, знаете, какія у нихъ, Катерина Захаровна, такъ и не видывала я такихъ! Поймаютъ, напримръ, курицу и начнутъ изъ нея перья вырывать, кошекъ, собакъ камнями такъ и валяютъ, хоронятъ одинъ другого, т. е. всегда кончатъ эти похороны тмъ, что того, кого хоронятъ, изобьютъ, изорвутъ и выпачкаютъ до послдней степени, въ пожаръ играютъ, если, сохрани Боже, гд спички подхватятъ. А двочка все съ ними — первая затйница.
‘Разъ, вечеромъ, посл того, какъ ходила я съ дтьми въ поле да какъ разогнали они тамъ цлое стадо крестьянскихъ, коровъ и лошадей, воротилась я домой усталая и разозленная, только объ томъ и думала я теперь, какъ бы бжать изъ этого омута. Уложивши дтей, вышла я въ залу и сла у стола, чиню что-то дтское. Подошла пявька и сла у стола же, чулокъ вяжетъ.
‘— Ну, что, матушка? спрашиваетъ, меня нянька: — какъ наши дти нравятся?
‘— Да ужь такъ, говорю, нравятся, что бжать думаю.
‘— Что и говорить — тутъ не ужиться, на мои-то слова даетъ отвтъ мн нянька.
‘Я промолчала, и нянька опять мн:
‘— Тутъ, Марья Дементьевна, ужь жили до васъ дв губирнапки, такъ что грха вышло — лучше и не говорить!
‘— А что? спрашиваю.
‘Нянька, знаете, этакъ попридвинулась ко мн да и говоритъ:
‘— Вы только, Марья Дементьевна, не говорите, что отъ меня это дло идетъ, а было то, что одной губирнанк-то дти косу срзали, а другой, и того хуже, палецъ на рук сломали,— такъ калкой отъ насъ и ушла! Вотъ матушка, дла-то какія. Гд тутъ жить да одной съ четверыми воевать, тутъ ежели на каждую дтскую душу по губирнанк, такъ и то не управиться съ ними. По моему, говоритъ нянька,— ихъ развести слдуетъ, по чужимъ людямъ роздать, — и тутъ съ ними не совладать, они хоть кого завоюютъ.
‘— Ну, а господа-то у васъ всегда такіе? спрашиваю.
‘— Всегда этакіе, отвчаетъ. Прежде-то, говоритъ, извстно, денегъ было много такъ форсисте жили: лошади не лошади, лебедь не лебедь, екипажи не екипажи, а теперь, какъ прожили капиталы, вотъ и вертятся, гд какъ придется. Но только на счетъ дтей у насъ завсегда одинаково было: ни онъ, ни она никогда и вниманія не обращали на нихъ. Я вотъ, говоритъ,— у нихъ двнадцать годовъ живу, такъ я ужь всего тутъ навидлась, хорошого-то только мало.
‘Вчера бы, примрно, Катерина Захаровна, говорили мы это съ нянюшкой, а на другой день случилось такое происшествіе, что разсказывать-то страшно.
‘Сидла я съ дтьми въ саду (у насъ садикъ этакой при дом былъ, небольшой, по хорошенькій): пряниковъ я имъ накупила — этимъ только еще и удерживала при себ. Присмирли какъ будто мои дти,— ничего. Только не хватило у кого-то изъ нихъ этихъ шашечекъ, вотъ что цифры въ лото заставляютъ,— а они въ лото играли,— и вызвался старшій мальчикъ, Гриша, сходить въ комнату, принести. Я еще не успла и слова сказать, какъ онъ вскочилъ съ мста и убжалъ. Ну, тутъ за игрой-то мы и не замтили времени, да и какое время, разв какихъ нибудь пять или семь минутъ прошло. Вижу я, нейдетъ мой Гриша, взяла дтей съ собой, иду въ комнату, въ другую, въ третью — нигд нтъ. Странное дло! Думаю: ‘не спрятался ли куда?’ Признаться, поискала и тамъ и тамъ — нтъ нигд. Только подошла я къ окошку, вижу народъ куда-то бжитъ. А домъ-то у насъ на рчк былъ, такъ по берегу-то рчки, вижу, народъ все куда-то бжитъ. Спрашиваю какую-то бабу: ‘куда?’ говорю. ‘А вонъ, говоритъ, туда, на берегъ: лошадь, говоритъ, слышь, какого-то мальчика задавила.’ Мн сейчасъ же въ голову мысль: ‘ужь по Гриша-ли, избави Богъ?’ Не долго думая, я туда, а на встрчу мн нянька: ‘Нашего, нашего, кричитъ, лошадь задавила!’ Прибжала я на берегъ,— такъ, можетъ, саженяхъ въ тридцати, сорока отъ нашего дома,— ярусъ бревенъ накатанъ, толпа народу, а въ середин-то толпы лежитъ нашъ Гриша, изъ ушей, изъ ноздрей и изо рта кровь, посинлъ, безъ дыханья, а совсмъ теплый. Мужики ужь его и армякомъ накрыли. Врите ли, Катерина Захаровна, въ какія нибудь пятнадцать, не-то двадцать минутъ — и не стало мальчика! Дальше ужь я ничего не помню: какъ перенесли его, что тутъ еще было,— помню только, что въ тотъ же день, поздно вечеромъ, пріхали наши господа, что извстіе о смерти сына хотя и смутило ихъ на первыхъ порахъ, но что скоро они оправились и смотрли на это такъ-себ.
‘Ну-съ, вотъ какъ дождалась я похоронъ, сейчасъ, Господи благослови, собралась да и въ Питеръ! Какъ они меня ни удерживали, какъ ни умасливали, какъ ни упрашивали — ничто не взяло: уперлась на своемъ и ни на одну капельку не подалась,
‘И, врите или нтъ, Катерина Захаровна, какъ только пріхала въ Петербургъ, сейчасъ ко всмъ скорбящимъ въ церковь молебенъ служить, — вотъ какъ меня дохали: чуть съ ума не сошла отъ радости, что вырвалась!’
— Ну, что же сталось съ дтьми? спросила Катерина Захаровна, когда Марья Дементьевна окончила свой разсказъ.
— А ужь и не знаю, право. Такъ и не справлялась.
— Да, вотъ это такъ мстечко, — можно чести приписать! посл долгаго и крпкаго раздумья изрекла Катерина Захаровна.
— Ужь на что, кажется, вонъ одинъ разъ я у купца жила… начала было Марья Дементьевна, но начала не во время…
Раздался не звонъ, а какой-то оглушительный металическій вопль, лязгъ колокольчика. Женщины испуганно переглянулись: он чувствовали, что это грядетъ Иванъ Саддокычъ, если и не въ соломенной дтской шапочк, то во всякомъ случа сильно и сильно отравленный алкоголемъ!..