Сёрен Кьеркегор
НЕСЧАСТНЕЙШИЙ
Пер. Ю. Балтрушайтиса
Источник: Керкегор С. Несчастнейший. М.: Библ.-Богосл. ин-т св. ап. Андрея, 2002. С. 17-28.
Где-то в Англии должна быть, как известно, могила, замечательная не великолепным памятником или унылыми окрестностями, а лаконическою надписью — несчастнейший. Говорят, могила была вскрыта, но от трупа не оказалось ни следа. Чему же больше удивляться: тому ли, что не оказалось трупа, или тому, что вскрыли гроб? В самом деле странно, что старались узнать, был ли кто в гробу. Читая имя в надгробной надписи, очень легко увлечься мыслью, как протекла жизнь человека на свете, и может явиться желание сойти к нему в могилу и вступить с ним в беседу. Но эта надпись столь многозначительна! У книги может быть заглавие, возбуждающее желание прочесть ее, но иное заглавие может быть настолько глубокомысленно само по себе, лично настолько заманчиво, что никогда не захочется прочесть книгу. Воистину потрясен ли, радостен ли человек, эта надпись столь многозначительна для всякого, кто в глубине своей, может быть, тайно сроднился с мыслью, что он — несчастнейший. Но я могу представить себе человека, чья душа не знает подобной заботы, ему было просто любопытно узнать, действительно ли был кто-нибудь в гробу. И, смотрите, гробница была пуста. Может быть, он снова воскрес, может быть, он хотел посмеяться над словами поэта:
… в могилах — покой,
Жильцы их не ведают скорби людской,
он не обрел мира даже в гробу, может быть, он снова бесприютно блуждает по свету, покинул свой дом, свой очаг, оставил только свой адрес! Или он еще не найден, он, несчастнейший, кого даже Евмениды не преследуют, пока он не найдет двери в храм или скамьи смиренно молящихся, но кого скорби окружают в жизни, скорби сопровождают в могиле!
Если же он еще не найден, то предпримем мы, дорогие —[1], как крестоносцы, паломничество, не ко святому гробу на счастливом востоке, а к скорбному гробу на несчастном западе. У этого пустого гроба будем мы искать его, несчастнейшего, в уверенности найти его, ибо, как тоска верующих стремится ко гробу святому, так несчастных влечет на запад, к этому пустому гробу, и каждый исполнен мысли, что он предназначен ему.
Или же подобное размышление мы сочтем недостойным предметом наших дум, мы, чья деятельность, если я должен следовать священному обычаю нашего общества, есть попытка неожиданного афористического благоговения, мы, что не мыслим и не говорим афористически, но живем афористически, мы, что живем [2] и отторгнутые, как афоризмы в жизни, вне общения с людьми, непричастные к их печалям и радостям, мы, что являемся не созвучием в жизненном шуме, но одинокими птицами в ночном безмолвии, собравшимися один-единственный раз, дабы проникнуться назидательным зрелищем ничтожества жизни, медлительности дня и бесконечной длительности времени, мы, дорогие , не верящие ни игре радости, ни счастью глупцов, мы, кто ни во что не верит, кроме несчастья.
Смотрите, какою несметною толпою теснятся они, все несчастные. Все же много их, считающих себя званными, но мало избранных[3]. Необходимо установить строгое различие между ними — одно слово, и толпа исчезает, как незваные гости, исключаются все, кто думает, что смерть — величайшее несчастье, все те, что стали несчастны, потому что боятся смерти, ибо мы, дорогие , как римские солдаты, не боимся смерти, мы знаем худшее несчастье, и прежде всего — несчастье жить. Ведь если был человек, которому нельзя было умереть, если правда то, что говорит предание о Вечном Жиде[4], то можем ли мы колебаться и не назвать его несчастнейшим? Тогда было бы ясно, почему этот гроб был пуст, это значило бы, что несчастнейший — тот, кому нельзя было умереть, кто не мог укрыться в гробу. Тогда вопрос был бы решен, ответ был бы прост: ибо несчастнейшим оказался бы тот, кто не мог умереть, счастливым же тот, кто — мог, счастливый — тот, кто умер в старости, более счастливый — тот, кто умер в юности, еще счастливее — тот, кто умер, рождаясь, счастливейший — тот, кто совсем не родился. Но это не так, ибо смерть — общее счастье всех людей, и так как несчастнейший не найден, то его необходимо искать с указанным ограничением.
Смотрите, толпа исчезла, число уменьшилось. Я уже не говорю: обратите на меня ваше внимание, ибо я знаю, что оно мое, не говорю: склоните ко мне ваш слух, ибо я знаю, что он — мой. Ваши глаза сверкают, вы поднимаетесь с ваших мест. Это же — состязание, в котором стоит принять участие, — более ужасающая борьба, чем борьба на жизнь и смерть, так как нам не страшно смерти. Но нас ждет награда величавее всего на свете, и вернее, ибо тому, кто убедился, что он — несчастнейший, нечего бояться счастья, и в свой смертный час ему не придется вкусить униженья в необходимости воскликнуть:
О, Солон, Солон, Солон![5]
Так вот откроем свободное состязанье, от которого никто не устраняется, ни по положению, ни по возрасту. Не устраняется никто, кроме счастливого и, кроме того, кто боится смерти — привет любому достойному сочлену общины несчастных, трон предоставляется всякому воистину несчастному, гроб — несчастнейшему. Мой голос звучит на весь мир, внемлите ему, вы все, что зовете себя несчастными на свете, но что не боитесь смерти. Мой голос звучит назад в века, ибо мы не будем такими софистами, чтобы исключать умерших, потому что они умерли, ведь они же жили. Я заклинаю вас простить меня, что я на миг смущаю ваш покой, соберитесь у этого простого гроба. Трижды громко кричу я это на весь мир, услышьте, вы, несчастные, так как здесь, в глухом углу мира, мы не станем решать этот вопрос про себя. Найдено место, где он может быть решен перед лицом вселенной.
Но прежде чем приступить к допросу отдельных людей, мы должны постараться быть достойными судьями и соревнователями. Мы должны укрепить нашу мысль, вооружить ее против обольщения слуха, ибо чей голос столь же вкрадчив, как голос несчастного, чей голос столь же обольстителен, как голос несчастного, когда он говорит о своем собственном несчастье. Станем достойными сидеть здесь в качестве судей, состязающиеся, дабы нам не упустить из виду общего, не дать себя смутить отдельным, ибо красноречие скорби бесконечно и бесконечно изобретательно. Мы разделим несчастных на определенные разряды и только одному из каждого разряда будет дано слово, ибо мы не станем отрицать, что не отдельный человек — несчастнейший, а целый класс, но ввиду этого мы не замедлим признать за представителем данного класса имя несчастнейшего, не замедлим признать за ним гроб.
Среди систематических сочинений Гегеля есть глава, где говорится о несчастном сознании[6]. К чтению такого рода исследований приступают всегда с глубоким беспокойством и с бьющимся сердцем, со страхом, что придется узнать или слишком много или слишком мало. Несчастное сознание — такое слово, что, всплыв в потоке речи лишь случайно, может почти заставить кровь застыть, нервы затрепетать, и что теперь, высказанное столь определенно, как то таинственное слово в рассказе Клеменса Брентано[7]: Tertia nux mors est[8] — может заставить человека дрожать, как грешника. Ах, счастлив тот, кому нечего больше делать с этим вопросом, как писать о нем главу, и еще более счастлив тот, кто может написать следующую. Несчастный, стало быть,- тот, чей идеал, чье содержание жизни, чья полнота сознания, чья настоящая сущность так или иначе лежит вне его. Несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой. Но отторгнутый от самого себя может, очевидно, жить либо в прошедшем, либо в будущем времени. Этим в достаточной степени очерчена вся область несчастного сознания. Мы благодарны Гегелю за это строгое ограничение и, так как мы не просто философы, созерцающие эту область издалека, то постараемся, как ее обитатели, ближе рассмотреть различные стадии, которые она обнимает. Стало быть, несчастный — тот, кто отторгнут от самого себя. Но человек бывает отторгнут от самого себя, когда он живет либо в прошедшем, либо в будущем времени. На этом выражении необходимо настаивать, ибо, как учит нас и языковедение, очевидно, что есть время — настоящее в прошедшем, как есть время — настоящее в будущем времени, но та же наука учит, что есть время plusquamperfectum (давно прошедшее), где уже нет ничего настоящего, как есть и futurum exactum (будущее время) — того же свойства. Это — надеющиеся и вспоминающие личности. В известном смысле, поскольку они только надеются и только вспоминают, — это несчастные личности, если вообще счастлива только личность, живущая в своем настоящем. Хотя, строго говоря, нельзя же назвать несчастною личность, живущую надеждой или воспоминанием. И что здесь должно быть подчеркнуто, это то, что она живет ими. Равно как отсюда же вам будет видно, что, как бы ни был тяжел удар, он не может сделать человека несчастнейшим. Ведь один удар может только либо вырвать у человека надежду и тем самым перенести его бытие в воспоминание, либо вырвать воспоминание и тем перенести его бытие в надежду. Теперь пойдем дальше и посмотрим, как несчастная личность может быть определена ближе. Сперва рассмотрим надеющуюся личность. Когда она, как надеющаяся (и, стало быть, в известном смысле, несчастная) личность, не слита с собою в своем настоящем, то становится несчастной в более строгом смысле. Человек, который надеется на вечную жизнь, в известном смысле — несчастный человек, поскольку он отрекается от настоящего, но он несчастен не в строгом смысле слова, так как он слит с самим собою в этой надежде и не приходит в столкновение с отдельными моментами конечности. Наоборот, если он не слит с самим собою в надежде, но теряет свою надежду, снова надеется и так далее, то он отторгнут от самого себя, не только в настоящем, но и в будущем, и тогда пред нами пример несчастного. Если мы рассмотрим личность вспоминающую, то получится то же самое. Раз она слита с самой собою в прошедшем, то она несчастна не в строгом смысле слова, если же она не может слиться и беспрерывно отторгнута от самой себя в прошедшем, то перед нами снова пример несчастного.
Воспоминание — основная и истинная стихия несчастного, что и естественно, ибо отличительное свойство прошедшего времени в том, что оно прошло, а будущего — в том, что оно придет, и поэтому в известном смысле можно сказать, что будущее ближе к настоящему, чем прошедшее. Чтобы надеющаяся личность могла пребывать в будущем, оно должно быть реально, или вернее, должно быть реально для нее, а чтобы вспоминающая личность могла пребывать в прошедшем, оно также должно быть реально для нее. Но если надеющаяся личность хочет надеяться на будущее, которое не может стать для нее действительностью, или вспоминающая — вспоминать время, которое не было действительностью для нее, то перед нами истинно несчастные личности. Первый случай можно было бы считать невозможным или видеть в нем чистейшее безумие, но это не так, ибо надеющаяся личность надеется не на что-нибудь, лишенное всякой действительности для нее, но надеется на что-либо, что, как она сама знает, не может стать действительностью. Когда, например, личность, теряя надежду, вместо того, чтобы стать вспоминающей личностью, хочет быть надеющейся, то перед нами как раз указанный случай. И когда личность, которая теряет воспоминание или которой не о чем вспоминать, не хочет стать надеющейся личностью, но продолжает быть вспоминающей,- перед нами образ несчастного. Если бы личность переносилась, например, в древность или в средние века или в любое другое время, но так, что оно имело бы осязательную действительность для нее, или если бы она переносилась в свое детство или юность, как нечто, имеющее осязательную действительность для нее, то она, собственно, не была бы несчастною личностью в строгом смысле слова. Наоборот, если б я представил себе человека, у которого лично не было никакого детства, ибо этот возраст прошел без всякого значения для него, но который теперь, став, например, учителем детей, открыл бы всю красоту детства и стал бы вспоминать свое собственное детство и вечно оглядываться назад, то в нем мы имели бы вполне подходящий пример. Ему хотелось бы вернуться назад и задним числом воспринять значение того, что прошло для него, и что ему хотелось бы вспоминать во всем его значении. И если бы я представил себе человека, который жил, не постигая ни радости жизни, ни ее наслаждения, и который заметил их лишь теперь, в свой смертный час, если б я представил себе, что он не умер, — в чем было бы величайшее счастье,- но ожил, без возможности пережить все сызнова, то его можно было бы принять в расчет при решении вопроса, кто был несчастнейший.
Несчастные люди надежды никогда не чувствуют столько боли, сколько люди воспоминания. У надеющихся всегда более радостное разочарование. Поэтому несчастнейшего всегда нужно искать среди несчастных людей воспоминания.
Но мы пойдем далее, мы представим себе сочетание обоих описанных видоизменений несчастной личности в более строгом смысле слова. Несчастная надеющаяся личность не могла перенести своего бытия в свою надежду — как несчастная вспоминающая личность не могла перенести своего бытия в свое воспоминание. Сочетание возможно только одно: то, что мешает ей жить надеждой, есть воспоминание, то, что мешает ей жить воспоминанием, есть надежда. Отсюда следует, что, с одной стороны, человек всегда надеется на то, что ему следовало бы вспоминать, его надежда постоянно не оправдывается, но когда она не оправдывается, он начинает замечать, что это зависит не от того, что цель отодвинулась дальше, но от того, что цель — позади, что он уже пережил ее или должен был пережить и, стало быть, перейти к воспоминанию. С другой стороны, он вечно вспоминает то, на что ему следовало бы надеяться, ибо будущее он постиг уже мысленно, мысленно пережил его и вспоминает это свое переживание, вместо того чтобы надеяться на него. Таким образом, то, на что он надеется, лежит позади его, а то, что он вспоминает, лежит впереди. Его жизнь протекает не в обратном порядке, а в двойном смысле — наизнанку. И он скоро почувствует свое несчастье, хотя он еще не понимает, в чем оно собственно заключается. И в то же время, чтобы ему можно было глубже почувствовать это, возникает непонимание, которое ежеминутно насмехается над ним самым странным образом. В повседневной жизни он имеет честь считаться в полном уме и ясном сознании, но он отлично знает — пожелай он объяснить свое положение хотя бы одному человеку в мире, его приняли бы за сумасшедшего. От этого легко сойти с ума, но он не сходит, и в этом именно все его несчастье. Все его несчастье в том, что он явился слишком рано на свет, и поэтому он вечно является слишком поздно. Он вечно близок к цели и в тот же миг он уже далек от нее, и вот он замечает: то, что в настоящее время делает его несчастным, потому что он обладает им, или потому, что он сам таков, всего несколько лет назад сделало бы его счастливым, если бы в то время он обладал им, а между тем тогда-то он был несчастен, потому что этого у него не было. И его жизнь лишена всякого смысла, как жизнь Анцея, о котором, как обыкновенно говорят, известно только то, что он послужил поводом к поговорке: [9].
Как будто этого не более, чем достаточно. Его жизнь не знает никакого покоя и лишена всякого содержания, он чужд своему мгновению, чужд своему будущему, потому что он уже пережил будущее, чужд и прошедшему, потому что прошлое еще не пришло. И вот он гоним, как Лето[10], к сумраку Гипербореев, к светлому острову Экватора, и он не может родить и он вечно как рождающий. Одинокий, на самого себя покинутый, стоит он в безмерном мире, и у него нет настоящего, где бы он мог почить, ни прошлого, по которому он бы мог тосковать, так как его прошлое еще не настало, как нет и будущего, на которое он мог бы надеяться, ибо его будущее уже прошло. И перед ним — один лишь безмерный мир, как это Ты, с которым он в разладе, ибо весь остальной мир — как одно-единственное существо для него, и это существо, этот неразрывный, назойливый друг — Непонимание. Ему нельзя состариться, так как он никогда не был молодым, так как он уже стар, в известном смысле ему нельзя и умереть, так как он ведь и не жил, в известном смысле ему нельзя и жить, так как он уже умер, он не может и любить, потому что любовь всегда — в настоящем, а у него нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, и в то же время он — восприимчивая душа, и он ненавидит мир, только потому, что любит его, у него нет никакой страсти, не потому, что он чужд всякой страсти, но потому, что в одно и то же мгновение у него и противоположная страсть, у него нет времени ни на что, не потому, чтобы его время было занято чем-нибудь другим, а потому, что он совсем не знает времени, он бессилен, не потому, что лишен силы, а потому, что собственная сила обессиливает его.
Но наше сердце скоро очерствело, наши уши закрыты, пусть и не вполне. Мы слышали хладнокровный голос рассуждения, выслушаем же красноречие страсти, короткое, могучее, как всякая страсть.
Вот стоит молодая девушка. Она скорбит, что ее возлюбленный оказался неверен. Об этом рассуждать не приходится. Но она только его и любила на свете, она любила его всей своей душой, всем своим сердцем и всем своим помышлением — стало быть, она может вспоминать и скорбеть.
Действительное ли это существо или образ, живая ли, что умирает, или мертвая, что живет: это — Ниоба[11]. Она всего лишилась вдруг, потеряла то, чему сама дала жизнь, потеряла то, что ей дало жизнь. Благоговейте перед нею, дорогие сотоварищи в смерти, она несколько возвышается над миром, как памятник на могильном кургане. Но ни одна надежда не кивает ей, никакое будущее не волнует ее, никакое зрелище не влечет ее, никакая надежда не тревожит ее — безнадежная, стоит она, окаменев в воспоминании, она была несчастна один миг, и в тот миг она стала счастлива, и ничто не в силах отнять у нее ее счастье, мир меняется, но она не знает никаких перемен, и время идет, но у нее нет никакого будущего.
Взгляните туда, какое прекрасное собрание. Один род подает руку другому. Для благословения, для верного союза, для радостной пляски? Это — отверженный род Эдипа[12], и удар передается дальше и поражает последний отпрыск его: это — Антигона[13]. Но о ней уже позаботились, скорби рода хватит на одну человеческую жизнь! Она отвернулась от надежды, она переменила ее непостоянство на верность воспоминания. Будь же счастлива, Антигона. Мы желаем тебе долгих дней, исполненных значенья, как глубокий вздох. Пусть никакое забвение не отнимет у тебя ничего. Пусть будет дана тебе вся полнота повседневной горечи скорби.
Появляется могучий образ, но он не один, с ним и друзья его, зачем же он является сюда? Это — патриарх скорби, это — Иов[14] — и его друзья. Он утратил все, но не под одним ударом. Ибо Господь взял, и Господь взял, и Господь взял. Друзья помогли ему почувствовать горечь утраты, ибо Господь дал, и Господь дал, и Господь дал — и неразумную жену в придачу. Он утратил все, ибо то, что он сохранил, не заслуживает нашего внимания. Ему надлежит благоговение, дорогие, за его седые волосы и его несчастье. Он утратил все, но он и обладал всем.
Он поседел, голова его поникла, лицо осунулось, душа отягощена заботой. Это — отец блудного сына[15]. Как Иов, он утратил самое дорогое на свете, но его отнял не Господь, а враг, он не потерял, но теряет, это не отнято у него, но исчезает. Он не сидит у своего очага в пепле и власянице, он ушел из дома, бросил все, чтобы искать утраченного сына, он тянется за ним, но рука не достигает его, он зовет его, но голос остается неуслышанным. Все же он надеется, пусть сквозь слезы, он замечает его, пусть сквозь туман, настигает его, хотя бы в смерти. Надежда осеняет его, и ничто не привязывает его к миру, кроме надежды, во имя которой он живет. Его ноги устали, глаза тускнеют, тело ищет покоя, но надежда живет. Волосы у него поседели, тело одряхлело, ноги останавливаются, сердце разрывается, надежда живет. Возвеличьте его, дорогие — он был несчастен.
Кто этот бледный образ, бессильный, как призрак Смерти? Его имя забыто, много веков прошло после его дней. Он был юношей, был полон воодушевления. Он искал мученичества. В мыслях он видел себя пригвожденным к кресту и небеса отверстыми, но действительность была слишком тяжела для него, мечты исчезли, он отрекся от Господа своего и себя. Он хотел поднять мир, но надорвался под бременем, его душа не была раздавлена, не была уничтожена, она была разбита, его дух был надорван, его душа была искалечена. Приветствуйте его, дорогие , — он был несчастен. И все же он был счастлив, он стал тем, чем хотел стать, он стал все-таки мучеником, пусть его мученичество было и не то, какого он алкал, так как он не был ни пригвожден к кресту, ни брошен на растерзание диким зверям, но сгорел живым, был медленно снедаем медленным огнем.
Вон там сидит молодая девушка, в раздумье. Ее возлюбленный оказался неверен ей — об этом рассуждать не приходится. Молодые девушки, всмотритесь в серьезные лица собравшихся, они слышали более ужасные вещи, их бесстрашные души требуют еще больших несчастий.
— Но я только его и любила на свете, я любила его всей моей душою, всем моим сердцем, всем моим помышлением.
— Но это мы уже слышали раньше, не утомляй нашей нетерпеливой тоски, ты можешь вспоминать и скорбеть.
— Нет, я не могу скорбеть, потому что он, может быть, не был неверен, быть может, он не изменил.
— Почему же ты не можешь скорбеть? — Подойди ближе, избранница среди дев, прости строгого судью, что он хотел оттолкнуть тебя, ты не можешь плакать, стало быть, ты можешь надеяться.
— Нет, я не могу надеяться, потому что он был, как загадка.
— Хорошо, девушка, я понимаю тебя. Ты стоишь высоко на лестнице несчастья, взгляните на нее, дорогие, , — она парит почти на вершине несчастья. Но ты должна разделиться — ты должна надеяться днем, а скорбеть по ночам, или скорбеть днем, а надеяться по ночам. Будь горда, ибо никогда не следует гордиться счастьем, а только несчастьем. Ты — не самая несчастная, но не кажется ли вам, дорогие, , ЧТО МЫ ДОЛЖНЫ присудить ей почетное ‘совершилось’? Гроба мы ей не можем присудить, но самое близкое место подле него.
Потому что, вот, стоит он, вестник из царства вздохов, избранный баловень страдания, апостол скорби, безмолвный друг боли, несчастный любовник воспоминания, в своем воспоминании смущенный светом надежды, в своей надежде обманутый тенями воспоминания. Голова у него отяжелела, колени изнемогли у него, и все же он отдыхает только на ногах. Он слаб и все же как силен, кажется, что его глаза не пролили, но поглотили много слез, и все же в них пылает огонь, который мог бы пожрать весь мир, и все же ни малейшей занозы скорби в его собственной груди, он согбен и все же его юность сулит ему долгую жизнь, его уста улыбаются миру, который не понимает его. Встаньте, дорогие , падите ниц, свидетели скорби, в этот торжественный час. Приветствую тебя, великий Незнакомец, чье имя мне неведомо, приветствую тебя твоим почетным титулом: Несчастнейший. Прими привет здесь, в твоей отчизне, от общины несчастных, прими привет у входа в смиренную тесную обитель, которая все же величавее всех дворцов мира. Смотри, камень снят, гробовые тени ждут тебя со своею отрадною прохладой. Но, может быть, еще не настало время, может быть, путь еще долог, но мы обещаем тебе часто собираться здесь, чтобы завидовать твоему счастью. Прими же наше пожелание, благое пожелание: пусть никто не понимает тебя, но пусть все завидуют тебе, пусть ни один друг не следует за тобой, пусть ни одна девушка не любит тебя, пусть никакое тайное сочувствие не разгадает твоей одинокой скорби, пусть ничей взгляд не откроет твоего далекого страдания, пусть ничей слух не уловит твоего затаенного вздоха. Если же твоя гордая душа пренебрегает таким сострадательным пожеланием, презирает подобное облегчение, то пусть девушки любят тебя, пусть беременные прибегают к тебе в своем страхе, пусть матери уповают на тебя, пусть умирающий ищет у тебя утешения, пусть юноши идут за тобою, пусть мужи полагаются на тебя, пусть старец хватается за тебя, как за посох, пусть весь мир верит, что ты можешь сделать его счастливым. Прощай же, несчастнейший. Но что я говорю: несчастнейший, мне следовало бы сказать — счастливейший, ведь это же такой дар счастья, какого никто не может дать себе. Видишь, язык немеет и мысли путаются: кто счастливейший, кроме несчастнейшего, и кто — несчастнейший, как не счастливейший, и что такое жизнь, как не безумье, и вера, как не сумасшествие, и надежда — как не отсрочка удара на плахе — и любовь — как не уксус для раны.
Он исчез, и мы снова стоим у этого пустого гроба. Пожелаем же ему мира, и отдыха, и исцеления, и всякого счастья, и скорой смерти, и вечного забвения, и никакого воспоминания, чтобы даже память о нем не сделала несчастным другого.
Восстаньте, дорогие . Ночь прошла, и день снова начинает свою неутомимую деятельность, по-видимому, никогда не уставая вечно и вечно повторять самого себя.
ПРИМЕЧАНИЯ
Работа является одной из восьми статей первой части ‘Или-Или’, законченной в марте 1842 г. и опубликованной в феврале 1843 г. под псевдонимом Виктор Эримит. В предисловии к изданию сказано, что последний является лишь издателем, а настоящих авторов два — представляющих точки зрения эстетика и этика (подробнее о противопоставлении эстетической и этической стадии см.: II, 15, 19, 62,64).
На русский язык ‘Несчастнейший’ впервые был переведен Ю. Балтрушайтисом и опубликован в ‘Северном сборнике’ в 1908 г. (I, 4), издании, посвященном скандинавской словесности, публиковавшемся символистами.
[1] Умирающие вместе, сотоварищи в смерти (греч).
[2] Отверженные (греч).
[3] См. Мф 22:14.
[4] Персонаж христианской легенды позднего западноевропейского Средневековья, обреченный на скитания до второго пришествия Христа за то, что оскорбительно отказал Христу в кратком отдыхе во время его пути на Голгофу.
[5] Восклицание лидийского царя Креза: когда его, побежденного, возводили на костер, он вспомнил слова греческого мудреца Солона о том, что при жизни никого нельзя считать счастливым. Геродот, История, 1.85.
[6] Гегель, Феноменология духа.
[7] Немецкий писатель-романтик (1778-1842).
[8] Третий орешек смерть (лат).
[9] По усам текло, да в рот не попало (греч).
[11] В греческой мифологии дочь Тантала, жена царя Фив Амфиона. Имела многочисленное потомство, возгордившись которым перед Лето, имевшей только двоих детей (Аполлона и Артемиду), была наказана ими: Аполлон и Артемида убили из луков всех детей Ниобы, потрясенный горем Амфион покончил с собой, а сама Ниоба окаменела. Аполлодор 3. 5,6.
[12] Софокл, Царь Эдип, Эдип в Колоне.
[13] Софокл, Антигона.
[14] См. Книгу Иова.
[15] См. Лк 15:13-32.