Анатолий Каменский
Анатолий Каменский
Нервы
Нервы
I.
I.
II.
II.
III
III
IV.
IV.
V.
V.
—————————————————-
Нервы, Каменский Анатолий Павлович, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Владимир Иванович Барсов сам хорошенько не знал, почему его в первый же день по приезде в А. потянуло к Семеновым. Он не успел еще как следует отдохнуть с дороги, был немного раздражен, думал, что долго пролежит в постели, но почему-то вскочил спозаранку. В городе у Барсова никого не было, кроме отца, который с утра ушел на службу. Часов до двенадцати шел дождь, потом прояснилось и стало жарко. Владимир Иванович надел легкий чесучовый костюм, соломенную шляпу с широкой черной лентой, взял трость и отправился к Семеновым. Зачем он идет к ним, он не знал. Просто ему хотелось показаться к знакомым, у которых он бывал лет десять как свой человек, к которым привык, как к родным. К тому же в этом доме он пережил когда-то несколько сладких минут. От этих минут не осталось и следа. Прошлое лето он почти не бывал у Семеновых, если не считать двух-трех дней последнего увлечения Ксенией Михайловной. Увлечение исчезло быстро, как и наступило, и, кажется, навсегда. ‘Наверное, будет очень скучно, — думал Барсов, — а вот я иду, несет же черт!’
Он медленно, лениво от духоты прошел несколько переулков по теневой стороне, прячась и пригибаясь от солнца у невысоких заборов. Потом завернул за угол, перебрался по доскам через большую лужу и очутился почти у самой речки перед одноэтажным каменным домом. Недавно выбеленные стены и черепица на крыше блистали от солнца. Окна были открыты настежь. В доме казалось совсем темно. Занавески чуть-чуть шевелились от легкого ветерка, выглядывали наружу и опять прятались. Должно быть, в комнатах было очень прохладно.
Барсов несколько минут постоял у калитки, поглядел на речку. Она была закутана зеленью. Деревья были пышны и свежи от недавнего дождя. Трава на том берегу казалась бархатной. В воде отражалось небо с роскошными ярко-белыми облаками. Неподалеку виднелся старый деревянный мост, потонувший в воде после разлива. До перил оставалось не больше аршина. У моста, в тени, были привязаны две лодки. Там, где стоял Барсов, у калитки, на солнцепеке было жарко. От каменных стен как будто исходило дыхание — теплое и влажное. ‘А если спуститься на речку, — думал Барсов, — сесть под деревьями у лодок, поближе к воде, то станет хорошо, прохладно. Надо предложить Ксении Михайловне’.
Он постоял еще немного, поправил шляпу, нажал плечом калитку. Она отворилась тяжеловесно и медленно, как будто сердясь на то, что через нее проскользнула часть знойного воздуха с улицы. Барсов очутился в саду. Деревья были насажены часто, как в лесу. На песке играли яркие круглые пятна. В узеньких канавках стояла вода, которая казалась зеленой: в ней отражались трава и листья. На открытых местечках ослепительно блестели просыхающие лужицы. Налево, кругом дома, шла стеклянная галерея, внутри и снаружи заставленная цветами в глиняных горшках, обвитая таким густым плющом, что стекол почти не было заметно.
Барсов сделал два шага, опять остановился, потянулся с удовольствием, снял шляпу и почувствовал себя как в раю. Он стоял на дорожке, которая проходила мимо галереи и делала поворот у небольшого деревянного флигеля. Барсов осмотрелся кругом. Тишина. В саду никого. В доме — сонное царство. ‘Очевидно, все отдыхают после обеда’, — мелькнуло у него в голове. Куда ни взглянешь — полупрозрачная сетка листвы — темной, зеленой, желтоватой, освещенной причудливо, смешанной с тенями. Воздух чуть-чуть влажный от недавнего дождя, мягкий и ласкающий. Дорожки чистые, слегка сырые, листья свежие.
— Какая прелесть! — сказал он вслух.
— Кто тут? — послышался спокойный женский голос почти рядом.
Барсов вздрогнул, потом узнал, улыбнулся, поспешно перешагнул через дорожку и одну из канавок, раздвинул деревья, стоявшие чуть не стеною, и сказал:
— Это я!.. Не ждали?
Перед ним на низенькой зеленой скамейке сидела красивая девушка с большими и ясными голубыми глазами, в кисейном платье бледно-розового цвета. Волосы были собраны сзади в небрежный и тяжелый узел, перевязанный белой газовой косынкой, вроде длинного и узкого полотенца. Ее концы спадали на плечи, колебались от ветра. На маленьком столе лежало несколько книг, стояла чернильница.
— Владимир Иванович! — воскликнула девушка, поднимаясь со скамьи. — Вы?
— Как видите, — отвечал он, взяв ее за обе руки.
— Садитесь, садитесь… да как это неожиданно… когда вы приехали?.. Вот сюрприз.
Барсов сел рядом с нею, не особенно ловко подвинул стол и уронил на траву свою шляпу.
— Приехал я вчера вечером, Ксения Михайловна, и вот явился к вам сюда… Хотелось на вас посмотреть… Вы, говорят, в ученость ударились? Позвольте проверить: что это у вас?
Он взял одну из книг. Девушка пожала плечами, усмехнулась и сказала:
— Посмотрите.
Он прочел громко:
— ‘Политическая экономия Джона Опоарта Милля’… А-а… вот как! Значит, Гончарова побоку?.. Помните, вместе читали?
Ксения Михайловна серьезно поглядела ему в глаза:
— С чего вы взяли? Я читаю и Гончарова. А политической экономией позаняться тоже не мешает… Или вы уже противник женского образования? — с шутливой иронией спросила она.
Он просто отвечал:
— Нет, я так: странно немного показалось, как все у вас скоро делается, — в прошлом году вы по церквам бегали, с монахами знакомились, потом всю зиму плясали, а тут вдруг и политическая экономия на сцене. Не понимаю я вас и не могу понять… Вы как-то мечетесь. Чем вы в конце концов займетесь?
— Выйду замуж, займусь хозяйством, буду кисель варить и чулки штопать.
Барсов засмеялся и сказал:
— Нет, кроме шуток, Ксения Михайловна.
— Не знаю, Владимир Иванович, пока я думаю только учиться, а там цель явится сама собой. Вот вы мне лучше расскажите, что вы думаете делать? До вас теперь рукой не достанешь, вы — кандидат прав, — протянула она.
Барсов, как пришел, сидел спокойно, опираясь обеими руками и подбородком о свою тростниковую палку. При последних словах он встрепенулся, выпрямился, и мысли его забегали. ‘Ну, вот… началось… так я и думал. Всю дорогу мучился с этим вопросом, и тут тоже’. — ‘Да почем я знаю?’ — хотелось крикнуть ему. Он молчал. Девушка пристально смотрела на него. ‘Ну, вот что я ей скажу — черта лысого… и дернуло меня явиться!’ Он сухо и криво усмехнулся. Он почувствовал, что вот до сих пор было хорошо и просто, а с этим вопросом все перевернулось. И не избежать ему ответа. И придется ему путаться, фальшивить, рисоваться.
— Что же вы молчите?
Он нервно засуетился на месте и сказал:
— Да, Ксения Михайловна, — кандидат прав, и приехал сюда ‘решить и вязать’, людей судить, виноватыми делать…
Он осекся, а она спросила:
— Зачем же только виноватыми?
— Ну, не все ли равно? Одних правыми, а других виноватыми, расчет один — кто-нибудь останется виноватым!.. — раздраженно сказал он. — Эх, Ксения Михайловна, — немного помолчав, прибавил он, — вам, наверное, покажется смешно, а я скажу вам, что это чертовски трудная задача, даже больше — почти неразрешимая… Я в ужас прихожу, когда подумаю, какими полномочиями пользуемся мы — юристы… Боже, да что такое я? Разве не самый обыкновенный человек — с ошибками, страстями, колебаниями, может быть, еще с преступными задатками?.. Почем я знаю. Говорят, мой прадед был развратником, а дед умер от пьянства. И вы подумайте, я послан судить других. Да ведь если хотите, я сам, быть может, в силу простого недоразумения не сижу в тюрьме. Вы слышали мнение, что если бы мы захотели заглянуть поглубже в душу друг другу, то мир оказался бы наполненным подлецами и мерзавцами. Я вполне разделяю его. Я не могу и не уполномочен знать, кто прав и кто виноват. И никто этого не знает. И браться за разрешение этого вопроса — подлость!
Он говорил, все больше и больше раздражаясь, и думал: ‘Ах, какие вещи я ей говорю! Ну что она не попросит меня замолчать?.. Нет, теперь уж меня не удержишь — теперь пошел, пошел… Ах, как это глупо, как глупо!’
— Да, — твердил он, — браться за это — подлость, подлость! Вы понимаете?
— Не совсем, Владимир Иванович, а законы?
— Ну, вот… великолепно! Так и знал! Да что вы меня пугаете законами? И у диких есть законы, только в иной форме — не изданы на бумаге. У муравьев и моллюсков есть законы…
Черт знает! Ужасно!.. Если хотите, я вам такие законы назову, что вы не поверите. Да знаете ли вы, что были времена, когда из-за того, что один богат, а другой беден, человека на тысячу кусков рассекали.
Он принудил себя улыбнуться и продолжал:
— Это, конечно, старый юридический анекдот… и вы о нем слышали, но не в этом дело. Вы знаете, я переварить не могу одного слова — закон. Оно мне кажется нелепым, отвратительным. Называют законом какие-то бабьи выдумки! Нет, вы изобретите что-нибудь вроде всемирного тяготения или сохранения вещества, тогда я вам спасибо скажу.
— К сожалению, не могу, Владимир Иванович.
Она улыбалась, глядя на его возбужденное лицо. Барсов нервно выгибал трость и смотрел в землю.
А кругом было прохладно и спокойно. В просветах между стволами деревьев виднелась ярко-зеленая трава, канавки, песок с резкими тенями, часть галереи.
Барсову надоело говорить о том, что он тысячу раз передумал, и он махнул рукой.
— Бросим это, Ксения Михайловна, у вас тут слишком хорошо, чтобы возмущаться и переливать из пустого в порожнее.
— Нет, почему же, это очень интересно, продолжайте. Раньше вы ничего подобного не говорили. Вы что-то мрачны стали, — прибавила она особенным тоном.
Он взглянул ей в глаза. В них отражалась скрытая мысль. ‘На что она намекает?’ — пронеслось у него в голове.
— Вы, кажется, по-прежнему иронизируете, Ксения Михайловна? — сказал он.
Она по привычке пожала плечами и сделала спокойное лицо. Барсов увидел, что скрытая мысль в ее глазах погасла, как будто ее и не было.
— Если хотите, продолжу, — лениво промолвил он, — ну, прекрасно… Вы говорили о законах… Восхитительно! Вы, кажется, за них стоите. Хорошо, я тоже допускаю их в виде временного соглашения горсти интеллигентных людей. Но что вы будете делать с остальными, с массой, ну, хотя бы с нашими мужиками? Да вот я вам лучше расскажу один случай. Недавно был я в суде. Разбиралось дело об убийстве несколькими крестьянами своего же односельчанина, кулака. И вы представьте — пришли все такие славные, симпатичные мужички, с добрыми лицами, что вы никогда и не подумали бы, что это — убийцы, преступники по такой-то статье. Знаете, я запомнил эти лица, вы их часто встретите среди народа. Хоть икону пиши.
Спрашивают у них приблизительно так: как вы, дескать, решились на такое ужасное дело? Вы убили отца семейства. Разве кто-нибудь из вас согласился бы, чтобы у него убили отца или мать? Ах, Ксения Михайловна, если бы вы только видели, что с ними сделалось. Они были прекрасны в своем простодушном негодовании. ‘Как можно, чтобы отца или мать? Пускай живут на здоровье. А такого человека убить не грех. Он — зверь лютый, кровопийца’. Ничем их нельзя было разубедить. Ну, потом разбирательство показало, что все они были прекрасными работниками, трезвыми и религиозными людьми. Скажите, ради Бога, можно ли судить таких людей? И как на них подействовать?..
— Нет, это, я вам скажу, ужасно! — взволнованно продолжал он. — Люди без всяких устоев, простые, обыкновенные, жалкие люди хотят, чтобы их послушала сама природа, хотят подчинить себе чувства, потребности, вспышки, хотят какими-то пустыми звуками урегулировать естественные могучие законы, уничтожить мщение, злобу, ревность, страсти и т.д. Да разве это возможно? Да знаете ли вы, что всякое убийство, всякое преступление — прежде всего естественно. Без этого не могут существовать люди.
Он почти захлебывался от волнения, почти кричал. А в голове была одна дума, что он летит вниз, без оглядки, что вернуться уже поздно и он давно говорит не то, что нужно. Крайнее раздражение овладело им. Он вдруг остановился.
Ксения Михайловна смотрела на него во все глаза с любопытством, улыбкой удовольствия на губах. Ей было приятно, что Барсов увлекается, громко говорит, жестикулирует.
Владимир Иванович провел рукой по волосам.
— Вы, кажется, смеетесь надо мной, Ксения Михайловна?.. Действительно, я не могу равнодушно говорить о том, что касается права. Недаром меня пичкали им четыре года. В самом деле, — весело рассмеялся он, — странные люди! Мечтают о невозможном — о каком-то авторитете, обаянии… А вы понимаете, что оно раздуто из ничего… Вы слышите: из ничего! Никто ничего не знает. Толкуют о справедливости, а того не поймут, что ее нет и не может быть, пока существуют люди и пока они живут вместе. И никто ни от чего не гарантирован. И никакие законы не помогут. Сегодня я жив, здравствую, сижу здесь с вами и болтаю вздор, а завтра на меня с пятого этажа падает какая-нибудь баба с грязной тряпкой и вдавливает мою голову в туловище… Меня уж нет, а она живехонька. Вот вам и справедливость!
— Почем знать, — серьезно проговорила Ксения Михайловна, — может быть, жизнь этой бабы нужнее вашей.
— Не спорю, не спорю, — быстро сказал Барсов, как будто предвидел этот ответ, — нужнее, в сто раз, в тысячу раз нужнее, но зачем же моя жизнь понадобилась?
— А вот затем, что надо же было бабе спастись, — вы и подвернулись.
— Нет, не то вы говорите — пустяки все это: не нужно бабе падать вовсе, и на меня тем более. С какой стати? Может быть, я этого не желаю — на вот тебе!.. Ну, довольно, — резко оборвал он, — вы не знаете, Ксения Михайловна, как все это меня раздражает… наводит тоску.
Барсов встал и зевнул во весь рот.
— Пойдемте походим по саду, — сказала девушка.
Барсов раздвинул деревья, пропустил ее на дорожку, прошел сам, споткнулся, уронил палку. С досадой нагнулся поднять.
Они пошли по песку. Она немного впереди, бодро и весело, он — едва переставляя ноги, лениво, спотыкаясь на каждом шагу. Они молчали. В саду пахло цветами, свежими листьями, древесным клеем, дождевой водой из канавок. Ксения Михайловна заговорила первая, когда они подошли к калитке. Она повернулась к нему своим оживленным лицом, прислонилась спиной к галерее, вся утонула в листьях плюща.
— Так вот вы какой скептик, Владимир Иванович! И это в какой-нибудь год!
— Какое в один год! Это постепенно назревало — только не высказывалось. И кто теперь не скептик? Нынче идеалистов нет — были, да все вышли… Кто хочет, может махнуть рукой на все и не задаваться вопросами — и многие это преспокойно делают, — а кто задается, обязательно становится скептиком.
— Все-таки, Владимир Иванович, мне кажется, что вы сильно преувеличиваете в своих взглядах на право и преступление… Должны же существовать общие… ну, границы, что ли, объединяющие человечество?
‘Что она меня пытает, душу вытягивает? Что я ей дался?’ — подумал Барсов.
— Вот, вот — все так толкуют! Да что же это такое! — внезапно рассердился он. — Какого вы объединения хотите? Я вас отправлю в Австралию, к папуасам, тогда посмотрим, что вы скажете. Ведь все дело в общем миросозерцании, поймите вы, наконец. А где его взять? Как сделать, чтобы полтора миллиарда мыслили одинаково? Э, да что тут: не может этого быть и никогда не будет. Аминь. И не нужно, — возбужденно прибавил он, — это не жизнь будет, а чепуха. Да, че-пу-ха! — раздельно и с удовольствием повторил он. — Это так же глупо, как взять вдруг и подстричь все деревья на земном шаре в виде петушков или треугольников.
Он замолчал. Ксения Михайловна как будто ждала, что он еще скажет. Он тряхнул головой и проговорил:
— Ну, я пойду домой, меня ждет отец — не сядет обедать, до свиданья.
— Останьтесь еще немного, — протяжно сказала она.
Он, кажется, в первый раз оглядел ее внимательным взором. Она была изящна и стройна, как-то воздушна, со своими пышными волосами, газовой косынкой, кисейным платьем. Она держала руки назади, стояла в той же позе, прислонившись спиной и откинув голову. Ее грудь обрисовывалась рельефно и резко. Барсов отвел глаза и сказал:
— Хорошо: пять минут я побуду, только выйдем туда — на речку.
Он отворил калитку, которая заворчала уже с каким-то саркастическим оттенком. Целый сноп золотых лучей ворвался в сад, разорвал густую тень у галереи, заиграл в волосах и косынке Ксении Михайловны.
Они пошли к реке, сбежали к воде по крутому берегу, сели на траву. Трава была пригрета солнцем. Тень от моста сделалась длиннее, вода была спокойна и прозрачна. Редко-редко ходили круги от мошек и рыбы. На другой стороне, напротив, огромная ракита купала свои ветви. Изумительное спокойствие, нега и лень царили вокруг. И Барсову было приятно, что кончился этот ненавистный ему разговор, что можно отдохнуть и полежать, развалившись на траве. Его взор равнодушно блуждал по лицу Ксении Михайловны, которая, обняв колени руками, сидела рядом и смотрела в воду.
‘Все та же, — думал Барсов, — славная, серьезная, вдумчивая, только уже бессильная против меня… Ничего не осталось — ни намека. Как это глупо! Зачем, спрашивается, было сходить с ума целых петь лет?.. Пропащие годы!’
— Что же вы, Ксения Михайловна, не расскажете о себе, — спросил он, — о своих увлечениях, думах? У вас их всегда так много.
Она опустила глаза, сорвала желтенький цветок и бросила в воду.
— Как-нибудь расскажу, приходите на лодке кататься, ну, хоть сегодня вечером. Кстати, увидите наших. Сейчас они все спят. Мама все о вас спрашивала: она так вас любит.
Они сидели рядом, почти не говорили, смотрели на речку, вдаль. Виднелись небольшие деревянные дома, зеленые палисадники у самой воды, кудрявые березы и стройные тополя, отдаленные колокольни…
Барсов простился скоро и пошел домой другой дорогой, прямо по берегу. Он оглянулся назад раза два и видел Ксению Михайловну у стены ослепительно-белого дома. Она стояла вся в золотых лучах. Ее косынка развевалась по плечам от ветра.
Барсов шел, сбивая палкой листья, погоняя перед собою камушек. Ему было досадно на себя за эти два часа, проведенные с Ксенией Михайловной. ‘Господи! Какого я ей вздору наговорил, и как напыщенно, без системы, тупо… И наверное, я ей показался человеком, у которого сумбур в голове. И как это неуместно, — так вот, с места, и бух. От нее ничего не узнал, наболтал чепухи и ушел, точно удовлетворенный. Довольно, дескать, с тебя. Как глупо, как глупо! И что за кавардак у меня на душе теперь. Вот кругом свет, тепло, нега, спокойствие — хорошо, кажется, и не нужно ни о чем думать!.. Брошу!’
Но он все-таки думал, и ему вдвойне было досадно на то, что он и здесь, вдали от Петербурга, после трудных и утомительных экзаменов, целого года работы, не может освободиться от назойливых дум.
‘Вот я иду, наслаждаюсь ленью, комфортом, потом пообедаю, задеру ноги на диван и буду слушать, как жужжит муха за спущенной шторой. Фу, какая подлость! И так всю жизнь. Учился четыре года казуистике и болтовне, жил на деньги отца, не знал нужды и не узнаю — за ту же болтовню деньги платить будут… Целую жизнь болтать, лежать на диване и есть! Боже, как это нелепо, нелепо, смешно и подло!..’
После обеда, когда он действительно лежал, задравши ноги на диван, его мысли на минуту оставили его. Но его душой овладела какая-то апатия, скука. Потом он вспомнил Ксению Михайловну в ее розовой кофточке, с открытой шеей. И ему опять стало досадно на себя. ‘Что она теперь обо мне думает! И зачем я так кипятился, не давал ей времени говорить? Глупая рисовка! Надо проще жить. Тут почти деревня — отдыхать надо. Если все время думать, с ума сойдешь…’
Он полежал часа два, потом побродил по двору, почитал газету, а когда спустился вечер, опять направился к Семеновым.
— Ну, скажите сами, Ксения Михайловна, разве это жизнь? Вы поглядите кругом, поглядите на воду, на берега, на деревья, на небо… Везде какой-то сон, тупое спокойствие, лень…
Лодка медленно подвигалась вперед, чуть слышно и плавно — навстречу луне, меланхолически улыбавшейся на ясном небе. Деревья казались черными, не шевелились: ветра совсем не было. Окна домов красными четырехугольниками вырезывались среди листвы. Пейзаж был написан двумя или тремя красками, не более. Отражение луны в воде почти не колебалось. Черные тени… вдали силуэт моста… Кругом ни звука…
— Вы видите, все спит, — повторил Барсов, — и днем спало, и так до конца веков будет спать.
— Чего же вы, наконец, хотите, Владимир Иванович, бури, вакханалий, плясок?
— Не вакханалий и не плясок. Я жизни хочу, Ксения Михайловна, такой жизни, чтобы все спешило, горело нетерпением, стремилось вперед с энтузиазмом, а не с развальцем и через пень-колоду, как мы живем. Если бы вы знали, чего мы можем достигнуть, только бы нам встряхнуться! Поймите: мы ползем черепашьим шагом. Работают только в столицах и в некоторых больших городах. Провинция спит.
— Нет, вы клевещете на свою родину, Владимир Иванович, теперь только и говорят о том, как мы быстро идем вперед.
— Кто говорит? Кто? Скажите на милость. Да мы в десять раз скорее шли бы, кабы не лень, порочная, проклятая лень… В ней наша погибель!
Он оборвал речь. Они оба замолчали надолго. Барсов сидел как на горячих угольях. После того, что он наговорил в этот день, ему было не по себе, почти стыдно. ‘И чего я подпрыгиваю, — злобно думал он, — чего я рвусь, как голодная собака на цепи. Утром слова путного не сказал, тут опять… Когда это кончится?.. Нет, я положительно сумасшедший!’
— Ксения Михайловна! Запретите мне раз навсегда говорить чушь! — внезапно раздражившись, вскрикнул он и направил лодку на берег.
Девушка опустила весла, но лодка по инерции мягко врезалась в песок.
— Что с вами?.. — испуганно спросила она.
Лодка стояла в тени, недалеко от моста. Под мостом было темно и мрачно, и воды не было видно. А по ту сторону она сверкала белизной, переливалась, как расплавленное серебро. Было слегка сыро и сильно пахло тополем.
— Что с вами? — повторила Ксения Михайловна.
Барсов неровными шагами перешел через несколько скамеек, покачнулся и сел рядом.
— Господи! — взволнованно сказал он. — Разве вы не видите, как я кривляюсь, как я неестествен! Ну, что я вам говорю сегодня целый день? Мне просто стыдно. Куда девались наши славные разговоры, простые, последовательные? Неужели я вам не кажусь сумасшедшим? Я устал, — произнес он упавшим голосом, — экзамены меня подкузьмили. Я рисуюсь перед вами и самим собою. Когда я шел от вас, я приказал себе бросить эти глупые мысли. Ну, живут люди и живут себе. Все так и надо. И я живу как все. Чего я бросаюсь?
Он уже смеялся, успокоенный, что сознался перед Ксенией Михайловной в своей болезни, что теперь уже не посмеет вернуться к ‘проклятым вопросам’ и будет говорить просто.
Девушка дотронулась до его руки и сказала с кокетливой улыбкой:
— Вы странный: я вас не узнаю… Разве теперь об этом нужно думать?
— О чем же?
— О поэзии, о красоте, о чем угодно, наконец, только не об уголовном праве.
— Вы смеетесь надо мной — спасибо, так меня, хорошенько!
Ксения Михайловна пересела на весла, и лодка поплыла обратно. Луна была позади Барсова. Блестящая полоса исчезла. Красные четырехугольники казались ярче. Отражения фонарей дробились в воде. Ксения Михайловна говорила:
— Вы нервный, — она растянула это слово, — приходите к нам почаще, я вас отучу, мы будем беседовать, как раньше…
— Да, раньше, бывало… — задумчиво сказал Барсов.
— Ну, вот и теперь.
— Эх, Ксения Михайловна, трудно вернуть прошедшее. Когда-то я был не такой. Вы, надеюсь, помните того мечтательного юношу, немного помешанного на красоте и поэзии? Ведь он вам надоедал? Признавайтесь.
— Нет, зачем же? Добрые друзья не надоедают. Вот что, Владимир Иванович, в самом деле бросимте наши скучные темы, расскажите-ка лучше о своей жизни, да побольше и поподробней.
— С начала или с конца? — с улыбкой спросил он.
— Как хотите.
Она сильно гребнула веслами раза два, потом опустила руки. Ее лицо было освещено луной. Газовая косынка слегка прикрывала одну щеку и серебрилась. И Барсову вдруг захотелось говорить спокойно, ровно и непременно много, так, чтобы речь лилась без остановок, чтобы ум почти не следил за течением фраз, не напрягался.
Он начал говорить о жизни в Петербурге, об университете. Ксения Михайловна слушала внимательно, старалась грести неслышно, а он смотрел ей в лицо и говорил все более и более мечтательно и мягко. Звук его голоса, отражаясь от водной поверхности, принимал музыкальный оттенок. Барсов незаметно перешел с университета на гимназические времена. Он вел постепенную летопись воспоминаний от последней зимы до детского возраста. Он говорил о чистом и безмятежном спокойствии отроческой души, о теплой вере и сладких мечтах, о свежих чувствах, и ему казалось, что он и сам становится мальчиком. Глаза Ксении Михайловны блестели. Барсову хотелось говорить, говорить, только бы она слушала его без конца. В его сердце вместе с воспоминаниями вливалось какое-то особенное чувство. Это чувство как будто ласкало его. Он смотрел ей в глаза и вспоминал, как он любил ее, так же, как и сейчас, ездил с ней на лодке, дрожал от волнения, изнемогал от любви. И ему казалось, что вместе с Ксенией Михайловной ему внимают и лунный свет, и мрачные, сонные деревья, и легкие постройки, задернутые зеленой дымкой. Ему стало хорошо, и голос его звенел…
Было уже поздно. Они сидели в лодке, против белого дома с белой черепичной крышей, недалеко от потонувшего моста. Лодка стояла между двумя деревьями, которые сплетали над ними холодные ветви. Было светло и тихо-тихо. Город спал. Красные четырехугольники исчезли. Луна стояла высоко, сделалась голубоватой и маленькой. Небо прозрачно… звезд почти не видно…
Барсов начинал увлекаться. Ксения Михайловна закрыла лицо косынкой, повернулась к нему в профиль, чуть-чуть двигала одним веслом по воде.
А он говорил:
— Знаете, теперь мне все равно, как вы отнесетесь ко мне, — тогда я с ума сошел бы от признания, а теперь я спокойно говорю, что вас люблю. Сейчас люблю, вы понимаете — в эту минуту. Надолго ли? Не знаю. И не к чему знать. Может быть, завтра возненавижу. И Бог вас знает, зачем мы с вами встречаемся. Десять лет моей жизни соединены с вами. Сколько раз я забывал вас, сколько раз мы ссорились, расходились. И снова нас сталкивала судьба. Как это странно и хорошо. Я вас ненавидел несколько раз и еще больше любил. Этот год я о вас ни разу не вспомнил. А сегодня, в два-три часа во мне опять проснулось чувство. Вы играете какую-то особенную, фатальную роль в моей жизни. В нашем знакомстве, ей-богу, есть что-то… роковое. Бог вас знает!.. Я думаю, что мы очень скоро разойдемся, а потом меня снова потянет к вам. И на этот раз вы меня не прогоните. Ни за что!
Она обернулась к нему, ударила веслом по воде изо всех сил и крикнула:
— Владимир Иванович! Не смейте этого говорить — я вас не понимаю. Вы… вы больной человек, вы бредите.
Он сказал совершенно спокойно:
— Я? Брежу? Нисколько… Я страшно спокоен, я никогда не был так смел. Я чувствую себя, как во сне. Я не боюсь вас. ‘Человеку все позволено’, слышите? И я хочу быть счастливым. Я хочу упиться счастьем, Ксения Михайловна!
В его голосе послышалась странная решимость.
— Что? — спросила она серьезно.
— Я вас люблю.
— Мегсі.
— Я обожаю вас.
Она не знала, что сказать.
Он перешел через скамейку и взял ее за руку, повернул к себе, заглянул в лицо.
— Я опять люблю тебя, — вдохновенно говорил он, — страстно люблю, до сумасшествия. Ты не поверишь, каждый мой нерв бьется какой-то особенной, огромной, невероятной любовью к тебе. Неужели тебе не передается эта любовь? Ты не можешь не любить меня.
Он притянул ее к себе, страстно прижался губами к ее губам. Она оцепенела от неожиданности. Ее губы были холодны как лед. Барсов целовал их не отрываясь.
Наконец она выпрыгнула на берег и побежала к калитке. Он догнал ее. И он увидел при свете месяца ее гневное лицо, блестящие от слез глаза.
— Вы… вы… я не знаю, не нахожу имени вам. Я вас ненавижу. Вы — сумасшедший человек! Уйдите прочь!.. Скажите на милость: целый день вы раздражались, кричали, ломались. Бог знает что говорили… Я думала, вы успокоились, и вот… Да что же это такое! Господи! Я ничего не понимаю. Стыдитесь! Вы мне гадки. Фи… какой вы нервный, раздражительный, больной… Вы противный!! Отправляйтесь в Петербург… лечиться, — прибавила она брезгливо.
Она взялась за ручку калитки. Он стоял молча. Порыв прошел бесследно. Слова Ксении Михайловны отдавались в ушах. Но он был спокоен. Состояние было тупое, равнодушное.
— До свиданья, — лениво сказал он и зевнул.
Она уже была к нему спиною и вдруг обернулась. Ее лицо выражало одно удивление.
— До свидания, — спокойно повторил он, — простите меня… — вы совершенно правы, я и в самом деле… Я не понимаю, что со мной такое? Какой-то сон, мираж… Прощайте, я пойду спать. Завтра я уеду на Кавказ. Забудьте мой… припадок.
Калитка захлопнулась.
Барсов шел домой, стучал палкой по тротуару и тумбам.
В его мозгу путались впечатления дня: густой и беспорядочный сад с желтыми дорожками, солнце, резкие тени, канавки, розовая кофточка, газовая косынка… Потом…
Впервые: журнал ‘Жизнь‘, 1897, No 2.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.