А. П. Каменскій.
Ничего не было.
Разсказъ.
I.
II
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
Ничего не было, Каменский Анатолий Павлович, Год: 1908
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Избранные разсказы М. П. Арцыбашева, А. П. Каменскаго, В. В. Муйжеля.
‘Т-во Худож. Печати’, Ивановская, 14. С.-Петербургъ. 1908
Одинцовъ съ шумомъ растворилъ дверь въ 39-й номеръ ‘Биржевой гостиницы’ и въ густыхъ клубахъ табачнаго дыма увидалъ знакомую компанію. И съ того момента, какъ онъ переступилъ порогъ — онъ хорошо это запомнилъ, — вмст съ запахомъ кахетинскаго вина, шашлыка и пива, говоромъ подгулявшихъ пріятелей и стонущими звуками фисгармоніи, его охватилъ порывъ радостно-жуткаго смшаннаго чувства.
Въ неизмнявшемъ ему весь послдній мсяцъ ощущеніи тупой житейской скуки, осложненной какимъ-то навязчивымъ анализомъ окружающаго ‘подъ угломъ’, вдругъ зазвучала нотка товарищеской пріязни, слегка повышенной, но искренней беззаботности. Ожиданіе разгула съ невдомой, щекочущей нервы, перспективой точно приподняло Одинцова, втолкнуло въ распахнутую дверь, и онъ, сразу впадая въ общій тонъ, закричалъ съ утрированною развязностью:
— Привтъ честному кумпанству! Привтъ безнравственному имениннику, бездльнику и пьяниц Володьк!
Виновникъ торжества, земскій начальникъ Бабичевъ, сидвшій за фисгармоніей и съ картиннымъ изгибомъ рукъ игравшій маршъ Буланже, бросился ему навстрчу.
— Госпожа судебная палата дорого заплатитъ за свои слова, — закричалъ онъ, цлуя Одинцова въ об щеки, — налить ей за это по второй инстанціи!
И пока Одинцовъ переходилъ изъ объятій въ объятія, встрчаясь съ разнженными, влажными взорами друзей, Бабичевъ налилъ дв большихъ рюмки коньяку и, держа ихъ въ обихъ рукахъ, торжественно подступилъ къ Одинцову.
— А вотъ это по первой инстанціи, — говорилъ онъ, почти насильно вливая коньякъ въ ротъ Одиядову, — a это, братъ, по второй!
Одинцовъ опоздалъ, и завтракъ былъ въ полномъ разгар, бутылки на половину выпиты, блюда съ шашлыкомъ опустошены. Посреди стола возвышалась большая ваза съ толченымъ льдомъ, наполнявшимъ также стаканы съ торчащими изъ нихъ изогнутыми стеклянными трубками. Въ промежуткахъ толченаго льда желтлъ и золотился хересъ.
Ошеломленный двумя рюмками коньяку, но еще совершенно трезвый, Одинцовъ сидлъ за столомъ, тянулъ изъ стеклянной трубки холодную влагу и, приходя въ себя, всматривался и слушалъ.
Имянинникъ Бабичевъ, попрежнему выворачивая руки, игралъ маршъ Буланже и съ увлеченіемъ напвалъ какія-то нелпыя слова:
Гвардейца привела
Съ собой моя сестра
Дочь опиралась горячо
На кирасирское плечо…
Народу было немного, — кром Одинцова и Бабичева, всего трое: студентъ-технологъ Гроссъ, молодой военный инженеръ Жуковъ и начальникъ судоходной дистанціи пожилой морякъ Китнеръ. Но вс они были безъ сюртуковъ, сидли, развалившись въ живописныхъ позахъ, громко говорили, стучали стаканами, и y Одинцова сначала получилось обманчивое впечатлніе, будто компанія гораздо больше. Пожилой морякъ обнималъ за плечи студента, a передъ ними стоялъ Жуковъ. Молодой инженеръ, съ торчавшимъ изъ-за жилета широкимъ военнымъ галстухомъ, быстро жестикулировалъ и показывалъ на картахъ замысловатый фокусъ. Маленькіе черные глазки Жукова лукаво смялись на неподвижномъ, тщательно выбритомъ лиц, a быстро мелькавшіе пальцы съ необычайною ловкостью тасовали и подтасовывали колоду. Потомъ инженеръ жонглировалъ бокалами и тростью, завязывалъ салфетку въ ‘волшебный узелъ’ и все время приговаривалъ съ интонаціей заправскаго фокусника:
— Алле пассе! алле гопъ!
Начальникъ судоходной дистанціи, тянувшій хересъ стаканъ за стаканомъ и усердно подливавшій студенту Гроссу, не мигая смотрлъ на инженера блесовато-голубыми острыми глазами морского волка и, всплескивая руками, восхищенно кричалъ:
— То-есть это, я вамъ доложу, поразительно! Клянусь хересомъ и студентомъ! Ахъ, чортъ его возьми! Шевели ногами!…
A технологъ Гроссъ, съ открытымъ ‘добролюбовскимъ’ лицомъ, пилъ хересъ поперемнно съ водкой, стучалъ кулакомъ по столу и говорилъ съ равнодушной разстановкой:
— Ерунда. Брось, инженеръ. Вся наша жизнь такой же фокусъ съ тасовкой и подтасовкой. Да, братъ. Лучше выпьемъ. И я теб докажу, какъ дважды два, что ты самъ салфетка, завязанная узломъ…
Номеръ гостиницы, гд остановился и справлялъ именины Бабичевъ, выходилъ на тневую сторону улицы, и въ немъ, по контрасту съ зноемъ, ослпительно сіявшимъ съ противоположной стороны, казалось не жарко.
Подойдя къ окну, Одинцовъ увидалъ рядъ татарскихъ лавчонокъ. Съ пыльной улицы вяло прлымъ запахомъ арбузовъ и дынь, наваленныхъ y дверей лавчонокъ цлыми грудами. Тутъ же на корточкахъ сидли татары въ круглыхъ бархатныхъ ермолкахъ и персы въ высокихъ барашковыхъ шапкахъ. У персовъ были загорлыя лица, a бороды и ногти окрашены въ рыжевато-красную краску. На знойной улиц, переполненной лавками, группами татаръ и персовъ, была почти нмая тишина, a изъ номера гостиницы, гд пировало пятеро друзей, вырывался разноголосый шумъ и рзкіе, стонущіе звуки фисгармоніи. Но торговцы арбузами были равнодушны къ этому шуму, и только широколицый рябой татаринъ, сидвшій какъ разъ противъ Одинцова и смотрвшій на него двумя крошечными точками глазъ, улыбался широчайшей улыбкой. Онъ причмокивалъ губами, бормоталъ что-то въ род ‘тарамъ-барамъ’, и Одинцовъ догадался, что татарину за него весело.
И тутъ снова, какъ и по дорог въ гостиницу, онъ поймалъ себя на мысли, что пришелъ сюда не изъ-за именинъ Бабичева, не ради встрчи съ пріятелями, a съ единственною цлью напиться пошлйшимъ образомъ и что-то заглушить въ себ. Онъ даже хорошенько не зналъ, что именно, но ему было ясно, что какая-то струна порвалась въ немъ, и, кром безпричинной скуки, отвращенія къ избитымъ формамъ жизни, въ его мозгу воцарился какой-то новый надодливый и упрямый врагъ. Этотъ врагъ въ тискахъ держалъ его голову и точно снялъ съ его глазъ мутную пелену, замнивъ ее увеличительнымъ стекломъ. И та жизнь, съ которой раньше мирился Одинцовъ, находя въ ней какую-то гармонію и врность пропорцій, вдругъ со всхъ сторонъ ползла ему въ глаза съ рельефными до боли, кричащими деталями уродства, подчеркнутой лжи и вопіющаго неравенства силъ и положеній.
Все это вспомнилось ему лишь на минуту. Рябая татарская рожа, похожая на комическую маску, улыбалась на фон уличной тишины и зноя и точно заявляла о томъ, что все обстоитъ благополучно. И Одинцовъ, какъ бы успокоенный, отошелъ отъ окна.
Инженеръ Жуковъ стоялъ на стол между бокалами и старался изобразить ‘танецъ среди мечей’.
— Браво, капитанъ! — сказалъ Одинцовъ, подходя къ столу, — но тмъ не мене слзайте и будемъ пьянствовать.
И, соединившись тсной группой, именинникъ и гости заговорили гулкими, свободными голосами людей, которымъ некого стсняться.
— Къ чорту философію! — продолжая начатый споръ, кричалъ морякъ въ лицо студенту. — Поживи съ мое, тогда узнаешь, что жизнь человческая на каждомъ шагу зависитъ отъ глупаго случая. A стало быть нечего манерничать и разсуждать: то хорошо, a это не хорошо. Все хорошо, что не мшаетъ жить. Шевели ногами!
— Совершенно врно, — сказалъ Бабичевъ, — эхъ ты, миляга Гроссъ, молода — въ Саксоніи не была.
— Ну, и къ лшему, не желаю спорить, — сказалъ студентъ, — я пришелъ сюда не узоры разводить, a пить водку.
— A самъ споришь! — намренно ‘тыкая’ студента, сказалъ морякъ.
— Да въ чемъ дло, господа? — поинтересовался Одивцовъ.
— A вотъ въ чемъ, — сказалъ Жуковъ, — я фокусы показываю, a нашъ милый Гроссъ изобртаетъ тосты, да какіе! ‘За идею’, напримръ.
— Врно, за ид-дею! — повторилъ студентъ слегка заплетающимся языкомъ.
— Этого мало — онъ еще лучше придумалъ ‘за посрамленіе интеллигенціи’, говоритъ.
— И это врно: за посрамленіе и позорь… тр-ра! — закричалъ Гроссъ.
— Ну вотъ видишь, — притворно сказалъ морякъ, — да ты самъ-то кто, интеллигентъ, баринъ?
— Не надуешь, стара псня, — уже спокойно говорилъ студентъ, — знаемъ, мы гд раки зимуютъ.
— Послушайте вы, дьяволы! — сказалъ Бабичевъ. — Такъ-то вы меня чествуете, опять антимонію завели…
— Виноватъ, простите, — театрально улыбаясь и поднимая бокалъ, сказалъ Гроссъ, — за здоровье господина земскаго начальника, народнаго радтеля, числящагося по болзни въ отпуску, пьющаго хересъ со льдомъ и ледъ съ хересомъ, бренчащаго на клавикордахъ и сіяющаго упитанными мордасами… Ура!
— Мерзавецъ! — шаржирующимъ, опереточнымъ тономъ воскликнулъ Бабичевъ. — Онъ мн нравится!
Отъ громкаго смха, табачнаго дыма и выпитаго вина Одинцовъ слегка отороплъ, но опьяненіе, котораго онъ ждалъ, какъ на зло не появлялось. И все время y него было какое-то странное чувство утроеннаго вниманія, почти прозорливости, способной подмчать мельчайшіе штрихи и детали. Начиная съ людей, трактирной обстановки и кончая узоромъ обоевъ, все вырисовывалось передъ его глазами отчетливо и рзко, a слова, интонаціи отчеканивались и звенли въ ушахъ. И онъ смотрлъ на всхъ расширеннымъ, глубокимъ взоромъ.
— Брось наблюдать, неужели не надоло? — поймалъ его Бабичевъ, — чортъ васъ знаетъ, господа, точно сговорились. Одинъ лзетъ съ идеями разными, другой съ фотографическимъ аппаратомъ. Ну, что объективъ навелъ? — снова обратился онъ къ Одинцову, — ужъ лучше прямо вынь записную книжку, да потомъ гд-нибудь тисни: вотъ на что, молъ, уходятъ лучшія силы и прочее. Нтъ, государи мои, кто сидитъ со мной, тотъ долженъ спрятать въ карманъ всякіе ‘позоры интеллигенціи’ и фотографическіе аппараты. A то и въ самомъ дл придется позвать Карапета.
— Пирикрасная мысль, — съ восточнымъ акцентомъ, оттопыривъ губы, произнесъ инженеръ, — Карапэтъ, дюша мой, хароши чилавэкъ…
И когда черезъ минуту явился хозяинъ гостиницы, армянинъ съ юмористически-хитрымъ, но симпатичнымъ лицомъ, Бабичевъ отвелъ его въ сторону и съ таинственнымъ видомъ началъ шептать что-то на ухо. Карапетъ исчезъ, a Бабичевъ вернулся къ столу и сказалъ:
— Противоядіе найдено.
— Шевели ногами, — сказалъ морякъ,— держу пари, что женщины.
— Всего одна, но зато, кажется, общая знакомая — Джульетта… Ну да вы знаете, какъ ее, Наташка или Манька? Только за нею еще нужно послать въ ‘Аркадію’, a пока…
Онъ не договорилъ, какъ распахнулась дверь и снова появился Карапетъ, a за нимъ четыре фигуры кавказскихъ горцевъ въ длиннйшихъ черкескахъ. У каждаго было по музыкальному инструменту, въ род мандолины съ шарообразнымъ корпусомъ и длиннымъ-предлиннымъ грифомъ. Двое изъ нихъ были слпы, но въ ярко-синихъ, скрывавшихъ ихъ глаза, очкахъ, и шли подъ-руку съ товарищами. Такъ и вошли они попарно, дробной, сменящей походкой, церемонно раскланиваясь на вс стороны. Усвшись на стульяхъ, разставленныхъ въ квадратъ, они молча настроили инструменты, откинули широкіе рукава черкесокъ и замерли… Потомъ разомъ ударили по струнамъ.
Вмст съ музыкой плясовой кавказской псни поднялся страшный шумъ, топотъ ногъ и хлопанье въ ладоши. Именинникъ, гости и даже самъ хозяинъ гостиницы вдругъ пришли въ движеніе. Они слегка приплясывали на мст, отбивали ладонями тактъ, и звонкіе хлопки слились въ одинъ грохотъ съ лихими, крутящимися, какъ вихрь звуками танца. Карапетъ, стоя посреди комнаты, поворачивался на одной ног, плавно разводилъ въ воздух руками и, лукаво подмигивая, длалъ видъ, что вотъ-вотъ пустится въ плясъ.
Только Одинцовъ неподвижно сидлъ и всматривался. Выпитый хересъ попрежнему не опьянялъ его, кровь стучала въ вискахъ и мысль работала съ удвоенною живостью. Ему захотлось воздуха, онъ всталъ и подошелъ къ окну. На другой сторон улицы рябой татаринъ съ маской смха на лиц и нсколько другихъ татаръ изъ сосднихъ лавокъ, столпившись въ кучку, во вс глаза смотрли въ окна гостиницы, и было видно, что они жадно ловятъ бодрый, зовущій шумъ, вихремъ вылетающій изъ оконъ. Они тоже слегка приплясывали, и на ихъ лицахъ была написана радость. Увидавъ Одинцова, они любовно закивали ему, и вс вмст забормотали что-то очень похожее на ‘тарамъ-барамъ’.
Одинцовъ отошелъ отъ окна, невольно улыбаясь, и вдругъ встртился съ глазами одного изъ музыкантовъ. Тотъ сидлъ, немного выдавшись изъ группы, и по лицамъ остальныхъ, устремленнымъ къ нему, чувствовалось, что онъ — главный. Глаза, съ которыми встртился Одинцовъ, были глазами птицы, круглыми, безъ зрачковъ, и притомъ на совершенно птичьемъ лиц съ узкими сдавленными висками и длиннымъ, напоминающимъ клювъ, носомъ. Маленькая головка горца вращалась во вс стороны, скользя пристальнымъ взглядомъ то по товарищамъ, то по гостямъ. A стеклянная непроницаемость взора и быстрое мельканіе руки, ударившей по струнамъ, придавали этому музыканту видъ большой заводной куклы. Двое слпцовъ въ синихъ очкахъ были блдны, a ихъ плечи странно опущены. И въ этой опущенности плечъ, въ скорбной складк губъ, въ непроницаемости круглыхъ синихъ стеколъ, отражавшихъ комнату, чувствовалась жуткая сосредоточенность, устремленность въ глубину, какое-то мертвенное вниманіе и тайна. Было похоже на то, что отъ нихъ осталась одна оболочка въ вид черкесокъ, блдныхъ лицъ и синихъ стеколъ, a отлетвшія души ихъ витаютъ далеко въ горахъ Кавказа, среди долинъ и ущелій. Между тмъ въ отчаянно-смлыхъ и дикихъ надрывахъ струнъ все время тоскливо и назойливо жужжала бдная жалобная нотка. Очевидно, это звучала слабо-натянутая плохинькая струна, но это не вносило диссонанса, не казалось случайностью, a въ соединеніи съ грознымъ, таинственнымъ рокотомъ давало красивый и цльный образъ порабощенной народности. Мужественные призывы къ мщенію и безсильныя женскія слезы звучали смшаннымъ аккордомъ.
Одинцовъ не слышалъ начальника дистанціи, то и дло кричавшаго неизмнное ‘шевели ногами’, и все смотрлъ въ бездонные черные глаза. И понемногу въ гордомъ поворот птичьей головы музыканта, въ немигающемъ неподвижномъ взгляд ему началъ чудиться странный вызовъ. Попрежнему въ вискахъ Одинцова тяжелымъ молотомъ стучала кровь, рождавшая въ мозгу напряженную, нудную мысль. И ему уже все было ясно. Да, безъ сомннія, это все та же ‘оборотная сторона медали’, которую весь послдній мсяцъ рисовало ему упрямое смотрніе ‘подъ утломъ’, нервная обостренность вниманія. На каждомъ шагу, въ ежедневныхъ столкновеніяхъ съ такъ называемой низшей массой, онъ ловилъ на себ нескрываемые ненавидящіе взоры. И въ птичьихъ глазахъ музыканта, какъ будто безсмысленныхъ и неподвижныхъ, теперь отчетливо пылала та же, знакомая Одинцову, ненависть, мрачная, безпросвтная, не знающая пощады.
Бабичевъ, инженеръ, студентъ Гроссъ и морякъ продолжали пить, цловаться, говорить свободными и гулкими голосами, смяться надъ Карапетомъ, a Одинцовъ все сидлъ съ неотвязной думой, и кровь стучала y него въ вискахъ. И ему казалось, что въ атмосферу пирующаго барства, благо-глупыхъ, обидно-безсодержательныхъ рчей какимъ-то протестомъ врывается гордое бряцаніе струнъ подъ пальцами грошовыхъ музыкантовъ. И было что-то ужасное, будящее чувство жгучаго стыда въ блдности трезвыхъ слпцовъ и чистот синихъ стеколъ, отражавшихъ пьяную комнату.
— Дайте же музыкантамъ вина! — внезапно закричалъ Одинцовъ такимъ надорваннымъ, истерическимъ тономъ, что вс къ нему обернулись.
— Ну, и ладно, дадимъ! сказалъ Бабичевъ, глядя на него съ удивленіемъ. — Что ты орешь, судебная палата?
— И въ самомъ дл довольно музыки, — сказалъ студентъ, — a то вы и рады, эксплуататоры!
Карапетъ сдлалъ знакъ рукой, и псня умолкла на оборванной, плачущей нот. Птичья, вращающаяся головка тоже остановилась, и ея взоръ странно потухъ. Карапетъ взялъ со стола дв бутылки кахетинскаго, передалъ слпцамъ, потрепалъ ихъ по плечу, и сказалъ что-то по грузинсуи. И четыре фигуры въ длинныхъ черкескахъ, присдая и кланяясь, выплыли изъ комнаты.
Въ ту же дверь черезъ нсколько минутъ впорхнула красивая женщина въ огромной свтлой шляпк и ажурномъ плать, сквозь которое просвчивали мягкіе рельефы плечъ.
Начальникъ судоходной дистанціи, пошатываясь, но стараясь быть галантнымъ и бравымъ, поднялся съ мста и, покручивая усъ, вперилъ въ нее свои блесовато-голубые глаза. И въ нихъ уже не было прямоты и суровости морского волка, a сверкали плотоядныя искры.
Бабичевъ откинулся назадъ всмъ своимъ полнымъ и статнымъ корпусомъ, разставилъ руки и сказалъ:
— Очаровательна, воздушна и съ ногъ сшибательна, какъ всегда. Но сегодня, Джульетточка, я васъ долженъ предупредить — побольше простоты. Снимайте вашу шляпу… Вотъ такъ. Затмъ положите ваши ручки сюда.
Земскій начальникъ положилъ ея руки къ себ на плечи и закончилъ:
— Теперь хорошенько поцлуйте меня, ибо я именинникъ.
Та, которую звали Джульеттой, не смущаясь, звонко поцловала Бабичева, и затмъ, повернувшись на высокихъ французскихъ каблукахъ, поздоровалась со всми. Одинцовъ зналъ ее только по открытой сцен ‘Аркадіи’ и не могъ не замтить, что вблизи, при дневномъ свт она и старше, и дурне, чмъ на подмосткахъ. Но все же въ ея лиц была та раздражающая томность монахини, a въ срыхъ равнодушныхъ глазахъ и строгомъ склад губъ та кажущаяся недоступность, которой она покоряла сердца молодыхъ купцовъ и офицеровъ. И онъ самъ невольно приподнялся съ мста и, пожимая протянутую руку Джульетты, назвалъ свою фамилію.
— Ахъ, душка адвокатъ… очень пріятно, — пошловатымъ тономъ произнесла Джульетта, a на ея лиц была прежняя строгость, и ея ротъ улыбался недоступно и холодно.
Между тмъ Бабичевъ сталъ на стулъ, заскрипвшій подъ его полнымъ тломъ, и громко заявилъ:
— Теперь вс въ сбор. Предлагаю на голосованіе: оставаться ли намъ здсь, или отдать себя въ распоряженіе нашему милйшему, добрйшему начальнику дистанціи, хозяину очаровательнаго парохода, стоящаго подъ парами съ утра и ожидающаго насъ, чтобы отплыть въ нкоторое волшебное царство?
— Браво! шевели ногами! — сказалъ морякъ.
— Пароходъ такъ пароходъ! — весело произнесъ инженеръ Жуковъ, ловко и изящно становясь вверхъ ногами посреди комнаты.
— A ты, судебная палата? — спросилъ Бабичевъ.
— Я ничего не имю противъ парохода, — какъ-то растерянно сказалъ Одинцовъ, только начавшій приходить въ себя отъ музыки горцевъ и появленія Джульетты.
A студентъ съ открытымъ ‘добролюбовскимъ’ лицомъ закончилъ съ разстановкой:
— И я за волшебное царство. Квалифицированное большинство.
По дорог на казенную пристань, сидя на извозчик рядомъ съ инженеромъ, отуманенный зноемъ и душнымъ запахомъ пыли, татарскихъ лавчонокъ и дынь, Одинцовъ испытывалъ пріятное чувство душевной теплоты, безъ самоугрызенія и крючкотворства.
— Послушай, Жуковъ! — говорилъ онъ инженеру, жонглировавшему палкой на спин y извозчика, — я, кажется, начинаю входить во вкусъ. Тамъ, должно быть, трактирныя стны давятъ. A здсь хорошо… И, ей-Богу, какъ будто все благополучно. Правду я говорю извозчикъ?
Обернулось добродушное татарское лицо съ маленькими смющимися глазками.
— Гуляй, гуляй, баринъ зачмъ не гуляй, хорошо гуляй, — заговорилъ извозчикъ скороговоркой, въ которой Одинцову послышалось знакомое ‘тарамъ-барамъ’,
Совершенно успокоенный, Одинцовъ началъ оглядываться по сторонамъ. Какъ разъ за спиной y него хали на извозчик морякъ Китнеръ и Джульетта. Вдали виднлась студенческая фуражка Гросса. Блый зонтикъ Джульетты весело сверкалъ на солнц, a y моряка былъ разстегнутъ китель, и кортикъ съ блой костяной рукояткой громко стучалъ по крылу пролетки.
Когда выхали на Волгу, казенная пристань оказалась тутъ же, окрашенная въ блоснжную краску, сіяющая ярко начищенною мдью перилъ и дверныхъ ручекъ. Путейскій пароходъ ‘Стрла’ также блестлъ вычурными украшеніями бортовъ, мдными баками котла, обитыми въ мдь сходнями, и Одинцову этотъ блескъ почему то напомнилъ праздничное сіяніе вычищенныхъ самоваровъ.
Съхались какъ-то сразу и тсной гурьбой спустились на пристань по широкому и покатому трапу. И было что-то общее, какъ показалось Одинцову, въ упругомъ сопротивленіи гибкихъ досокъ трапа и стройной выправк двухъ матросовъ, выбжавшихъ на встрчу и ставшихъ на вытяжку y входа на палубу ‘Стрлы’. Легкія синія рубахи съ широкими блыми воротниками колебались отъ втра и не могли скрыть округлостей здоровой и крпкой груди.
— Готово? — начальнически-громко спросилъ Китиеръ.
— Есть! — прозвучалъ отчетливо-согласный отвтъ обоихъ матросовъ.
— Шевели ногами!
Подъ вліяніемъ чистаго воздуха, влажнаго волжскаго втра и даже нкотораго гипноза этой матросской выправки, Одинцовъ самъ почувствовалъ бодрость, a вмст съ нею къ нему внезапно вернулась обычная нервная наблюдательность, способность подмчать детали. Но въ то же время ему было какъ-то легко и весело. Морякъ ходилъ по пристани, отдавалъ какія-то распоряженія, и то и дло слышалось его: ‘молодцы! шевели ногами!’ И несмотря на сумбурную неточность приказовъ, которые поминутно отмнялись, на неровность походки и комическую безсмысленность блесовато-голубыхъ глазъ начальника, на умныхъ лицахъ матросовъ была написана самая искренняя почтительность. И это почему-то нравилось Одинцову, и онъ ловилъ себя на чувств легкой зависти къ моряку.
Блестла ярко начищенная мдь, основательно и красиво построенная пристань непоколебимо противилась прибою волнъ, слышалось здоровое и бравое ‘есть!’, и въ этой казенной подтянутости Одинцовъ съ удивленіемъ не находилъ никакого контраста пьяному начальнику судоходной дистанціи, — напротивъ, чувствовалъ какой-то заботливый оплотъ, какую-то нормальную гарантію и защиту. Въ глазахъ стараго штурмана, вышедшаго на бортъ парохода и съ любовною осторожностью подсаживавшаго поочередно и начальника дистанціи, и гостей, свтились искорки благодушнаго смха. A въ напускной, преувеличенной почтительности положительно было что-то похожее на бережную заботливость няньки.
На верхней палуб ‘Стрлы’, подъ широкимъ парусиновымъ тентомъ, былъ накрытъ большой столъ, a на немъ стояла неизмнная ваза со льдомъ и бутылки хереса, лимонада и нарзана. Аккуратно сложенныя лежали изогнутыя стеклянныя трубки, a въ сторон со скромной улыбкой на хитромъ армянскомъ лиц переминался съ ноги на ногу Карапетъ.
— Молодецъ! Шевели ногами! Ходи далши, знакомъ будышъ! — крикнулъ ему морякъ, и когда тотъ, раскланявшись во вс стороны, сошелъ на пристань, — махнулъ рукой старому штурману.
И черезъ минуту ‘Стрла’, сдлавъ широкій поворотъ понеслась по теченію между лсистыми, утопавшими въ солнечномъ свт берегами.
Именинникъ Бабичевъ сидлъ на предсдательскомъ мст и, раскладывая по стаканамъ толченый ледъ, заливалъ его хересомъ. Пвица съ открытой сцены жадно глотала вино, смотрла на всхъ улыбающимися глазами, но въ изгиб ея рта и гордомъ наклон шеи попрежнему чувствовалась недоступность. А между тмъ Одинцовъ отлично видлъ, какъ Джульетта, чокаясь съ начальникомъ дистанціи, въ то же время прижималась плечомъ къ сидвшему съ другой стороны Бабичеву. И самого Одинцова дразнили эти равнодушные глаза монахини, смутное чувство досады понемногу прокрадывалось въ его душу, a вмст съ тмъ возвращалась острота глаза, придирчивая и злобная. Ему уже было ясно, почему Джульетта тянется къ моряку, несмотря на то, что общество красавца Бабичева ей пріятнй. Начальникъ дистанціи былъ богатъ, сорилъ деньгами, въ закулисномъ мір ‘Аркадіи’ пользовался большимъ почетомъ, и много простыхъ хористокъ попало благодаря ему въ ‘этуали’.
— Господа! — поднимая бокалъ, торжественно сказалъ студентъ.
— Знаемъ, знаемъ! — перебилъ его инженеръ, — За идею?
Открытое лицо студента снисходительно улыбнулось, a низкій басъ сказалъ съ обычной разстановкой:
— Заткни фонтанъ.
И продолжалъ:
— Во благовременіи все хорошо. И идеи, и хересъ, и молчаливая судебная палата, и женщины въ пирамидальныхъ шляпахъ. Но такъ какъ мы демъ въ нкоторое волшебное царство, какъ изволилъ выразиться господинъ достоуважаемый именинникъ, то требуются поправки. A именно. Пунктъ первый: пусть молчаливая судебная палата произнесетъ хоть одно слово, и пунктъ второй: обладательница пирамидальной шляпы пусть сниметъ оную шляпу.
И Гроссъ умолкъ при общемъ смх.
Стало веселе. Вс громко заговорили. Джульетта сняла шляпу, но Одинцовъ пользуясь тмъ, что о немъ забыли, не произнесъ ни слова и продолжалъ тянуть вино изъ стеклянной трубки. Хересъ не опьянялъ его, не давалъ забвенія, и онъ, переставъ бороться съ собою, отдался теченію мыслей. Онъ думалъ, желчно обращаясь къ самому себ: ‘Если ты — чужой въ этомъ обществ пьянаго моряка, пошлой, продажной женщины, кривляющихся инженера и студента, земскаго начальника, швыряющаго Богъ его знаетъ чьи деньги по трактирамъ, то зачмъ ты здсь? Если теб тяжело это наблюденіе подъ угломъ, эти глупыя и, очевидно, никому не нужныя переоцнки, то брось ихъ!’ Но онъ не могъ бросить, невольно катился по наклонной плоскости, и его обостренный алкоголемъ умъ продолжалъ анализировать съ безпокойнымъ ожесточеніемъ.
Старый штурманъ, стоявшій на капитанскомъ мостик, отдавалъ приказы, смотрлъ на пирующую компанію, и на его умномъ, трезвомъ лиц свтилась добродушная радость, отраженное веселье гостей. Очевидно, его не раздражали ни плоскія шутки моряка, ни звонъ бокаловъ, ни кричащая красота Джульетты. Въ стеклянной трубк, держась за ручки большого колеса, стояли двое рулевыхъ и съ холоднымъ спокойствіемъ смотрли вдаль. Они тоже были трезвы, сосредоточены и y нихъ были такія же умныя лица, какъ y стараго штурмана и браваго матроса, стоявшаго неподалеку отъ стола на случай приказаній Китнера. И Одинцовъ думалъ: ‘Да, да, пустая смна явленій, безъ непослдовательности и контрастовъ. И незачмъ гипнотизировать себя. Все очень просто: сегодня мы напиваемся, безчинствуемъ, говоримъ пошлости, a они работаютъ, не чувствуя къ вамъ ни малйшей злобы, завтра мы помняемся ролями, я отправлюсь въ судъ, земскій удетъ въ деревню, a они также напьются и озврютъ. Не все ли равно?
Но эта мысль не успокаивала Одинцова. Было что-то сильне мысли, что-то помимо словесныхъ формъ и зазженныхъ опредленій говорившее о софистически-скрытой ошибк въ этой ‘смн явленій’. Была какая-то острая точка въ мозгу Одинцова, совмстившая разомъ и компанію пьяныхъ пріятелей, и группу дисциплинированныхъ матросовъ, и яркое, чистое небо, съ равнодушнымъ величіемъ смотрвшее сверху. И въ этой болзненно-острой точк чувствовалось что-то непримиримое, мучительное созерцающее, какое-то общаніе разгадки.
Одинцовъ продолжалъ пить, a острая точка загоралась пожаромъ, жгла и давила его мозгъ.
Это былъ какой-то кошмаръ наяву.
Студентъ Гроссъ обнимался съ инженеромъ, облапивъ его за плечи, глядя на него широкимъ, честнымъ ‘добролюбовскимъ’ лицомъ. Сколько любви, искренняго сліянія, хорошей русской откровенности свтилось въ его глазахъ, a Одинцова сверлила мысль о томъ, что вчера этотъ же студентъ Гроссъ, только совершенно трезвый, ходилъ по аллеямъ ‘Аркадіи’ подъ-руку съ женой инженера, говорилъ витіеватымъ голосомъ, и молодая женщина, прижимаясь къ его плечу, слушала съ восторгомъ, съ благоговніемъ. И теперь почему-то отношеніе студента къ инженеру казалось Одинцову преступнымъ, лживымъ, и ему хотлось истерически засмяться и крикнуть въ лицо Гроссу оскорбительное слово.
Бабичевъ, красивый мужчина, свжій, цвтущій, съ яркими глазами и чувственнымъ ртомъ, наклоняясь къ Джульетт, жегъ ее взоромъ, a она удляла ему ровно столько вниманія, чтобы онъ не разсердился, и все время заигрывала съ Китнеромъ, y котораго было красное обвтренное лицо и безсмысленные блесовато-голубые глазки.
A Одинцовъ все это видлъ, и ему было противно до тошноты.
Вечерло. Матросы убрали тентъ, и красные лучи заскользили черезъ палубу, зажигая пламя въ ярко начищенной мди пароходной отдлки. Закраснлись и заискрились льдинки въ стаканахъ съ хересомъ. Пароходъ проходилъ между двумя зелеными островками, обвваемый теплымъ запахомъ согртой, какъ бы дышащей листвы. Съ неба глядла въ воду тихая вечерняя грусть, a тамъ, въ потаенной глубин, что-то пробуждалось и со слезами просилось на волю.
Джульетта громко хохотала, стараясь снять съ мизинца моряка массивный брилліантовый перстень, a Китнеръ говорилъ заплетающимся языкомъ:
— Д-десять поцлуевъ всенародно и десять тысячъ п-поцлуевъ потомъ — наличными или въ разсрочку. Чортъ возьми! Шевели ногами!
Перстень не снимался, и рука начальника дистанціи долго покоилась въ обихъ рукахъ Джульетты. Морякъ вперялъ взоръ въ полуобнаженныя плечи женщины, и было видно, какъ млетъ его красное обвтренное лицо. A сидвшій съ другой стороны Бабичевъ обнималъ Джульетту за талію и украдкой цловалъ ея шею y самыхъ волосъ. Одинцову было до очевиднаго ясно, что Джульетта не замчаетъ этихъ поцлуевъ. Ея глаза отдавались старому моряку, недоступная складка рта и холодный поворотъ шеи вызывающе грозили Одинцову, a губы Бабичева цловали чью-то чужую, не чуткую кожу. Одинцова бсила эта зминая оболочка, возмутительная многогранность продажной женщины, и въ то же время яркая, подкрашенная и напудренная красота Джульетты дразнила его, заставляла ловить себя на тайныхъ мысляхъ.
Въ другомъ конц стола громкій разговоръ студента съ инженеромъ, переходившій въ жаркій споръ, заглушилъ на минуту шумъ пароходной машины и звонкій смхъ Джульетты.
— Неправда, студіозусъ, зарапортовался, — кричалъ инженеръ, — ишь куда махнулъ. Хорошо равенство! Я плачу деньги и беру то, что мн слдуетъ. Понятно, она продается. И посл этого мы равны! Нтъ, братъ, какъ хочешь, но тутъ что-то не того…
— Прекрасно, — басилъ Гроссъ, — но вдь и ты, въ свою очередь, продаешься, если не ей, то кому-нибудь другому. Она торгуетъ тломъ, a ты совстью. Вотъ теб и равенство.
— Послушайте, дьяволы! — окрикнулъ ихъ Бабичевъ.— Что y васъ тамъ такое?
— Студентъ жонглируетъ словами, какъ я своею тростью, — сказалъ инженеръ, — и такимъ образомъ, съ большою ловкостью, но безъ всякаго успха, проповдуетъ равенство и братство.
— Опять философія! — притворно-зврски зарычалъ морякъ и стукнулъ бутылкой по столу. — На моемъ корабл революцію заводить! Подъ арестъ! Шевели ногами! Иди-ка, скубентъ, сюда. Я теб покажу равенство со льдомъ и хересомъ.
Студентъ захватилъ съ собою бокалъ и очутился на одномъ стул съ Джульеттой, между ней и Китнеромъ. И потомъ Одинцовъ увидалъ, какъ Джульетта начала переходить изъ объятій Бабичева, въ объятія Гросса, a совершенно осоловвшій морякъ тихо дремалъ и клевалъ носомъ. За его спиной вдругъ выросла коренастая фигура матроса, ставшаго на вытяжку, точно это было не безчувственное начальническое тло, а, по крайней мр пороховой погребъ.
Рулевые попрежнему равнодушно смотрли вдаль и методично вертли большое колесо. Острая точка въ мозгу Одинцова, боле яркая, чмъ мысль, общавшая разгадку мучившей его тайны, перестала общать и погасла. И онъ уже ничего не видлъ передъ собою, кром пьяныхъ лицъ пріятелей и равнодушно-тупыхъ взоровъ матросовъ и рулевыхъ. И въ самомъ пейзаж берега, монотонномъ шум пароходнаго винта была какая-то упрямая тупость.
Его стало клонить ко сну, Онъ спустился внизъ по желзной винтовой лстниц и попалъ въ роскошно отдланную большую каюту-салонъ. Откинувшись на спинку мягкаго бархатнаго дивана, онъ закрылъ глаза и мгновенно, съ жуткимъ замираніемъ сердца, почувствовалъ, какъ растаяли его мысли и исчезла память.
Громкій крикъ разбудилъ Одинцова. Открывъ глаза, онъ увидалъ блескъ электрическихъ лампочекъ, оправленныхъ въ сплошной граненый хрусталь, и круглыя черныя пятна оконъ, за которыми была ночь. Машина по прежнему шумла, но пароходъ не вздрагивалъ, и было ясно, что онъ стоитъ на мст.
То, что увидалъ Одинцовъ, ошеломило его настолько, что онъ не сразу пришелъ въ себя.
На бархатномъ диван лежала Джульетта въ измятомъ плать, съ сбитой прической и торчащими во вс стороны роговыми шпильками, a передъ ней стояли инженеръ и земскій начальникъ. Искаженное гнвомъ, румяное лицо Бабичева составляло странный контрастъ съ мертвенной блдностью инженера. Произошло что-то необычайное. Бабичевъ держалъ Джульетту за полуоторванный воротникъ кофточки, трясъ ее и кричалъ:
— Если ты, негодная тварь, сію же минуту не отдашь перстня, я раздну тебя догола и велю обыскать матросамъ. Слышишь ты!
Одинцовъ, ничего не понимая, быстро подошелъ къ столу и изъ оставленной кмъ-то бутылки залпомъ выпилъ стаканъ нарзана. Между тмъ, земскій начальникъ, не замчая его пробужденія, кричалъ:
— Я теб русскимъ языкомъ говорю, потаскушка, что съ тобой церемониться не будутъ. Вздумала шутки шутить. Тысячерублевый перстень! Не доводи меня до изступленія. Я не позволю въ моемъ обществ швырять тысячу рублей чорту подъ хвостъ. Китнеръ не ронялъ перстня въ воду. Я самъ, понимаешь ли ты, собственными глазами, видлъ, какъ ты y него сняла кольцо.
Одинцовъ тихонько подошелъ къ инженеру. Краска бросилась ему въ лицо. Происходящее связалось кошмарной нитью съ обрывками памяти объ утреннемъ пьянств музык горцевъ, раздраженныхъ самоугрызеніяхъ. Нервы были натянуты, какъ металлическія струны, a истерическій клубокъ подкатывался къ горлу.
— Ради Бога, — сказалъ онъ, трогая инженера за плечо, — что случилось?
Жуковъ, взволнованный и блдный, какъ полотно, сообщилъ ему, что Джульетта взяла y начальника дистанціи брилліантовый перстень, тотъ самый, который еще днемъ старалась снять y него съ мизинца, и утверждаетъ, что не брала. Сначала это принимали за шутку, но скоро убдились, что она не только не шутитъ, но, наоборотъ, еще обидлась на обвиненія. При этомъ она обозвала Бабичева и студента прохвостами и даже — что возмутительне всего — намекнула на то, что перстень украденъ кмъ-нибудь изъ друзей. Дале Одинцовъ узналъ, что морякъ, все время находившійся въ положеніи ризъ, когда ему толкомъ объяснили случившееся, сразу протрезвился, остановилъ пароходъ y пустыннаго берега и наотрзъ заявилъ, что дальше не двинется съ мста, пока Джульетта не вернетъ брилліанта, въ противномъ случа, онъ задушитъ ее собственными руками и выброситъ на берегъ. Студентъ Гроссъ остался съ Китнеромъ на палуб, удерживая и успокаивая его, a Бабичевъ съ инженеромъ ршили пустить въ ходъ всю убдительность, на какую они способны.
— И вотъ видите! — закончилъ инженеръ, указывая Одинцову на Джульетту.
У нея былъ растерзанный видъ, измяты прическа и платье, красныя пятна горли на лиц, во въ ея глазахъ, къ своему удивленію, Одинцовъ прочиталъ странное упорство, какую-то слишкомъ спокойную, выжидающую злость дикой кошки, готовой вцпиться въ горло. Она упиралась обими руками въ грудь Бабичеву, и было слышно, какъ хрустятъ ея пальцы.
— Оставь меня негодяй! — пытаясь подняться съ дивана, говорила она злымъ, но въ то же время металлически-спокойнымъ, леденящимъ голосомъ. — Какъ ты смешь меня бить!
Одинцовъ схватилъ Бабичева за руку. Тотъ даже не сразу узналъ пріятеля, но потомъ, повернувшись къ нему, вдругъ отпустилъ Джульетту.
— Володя! — сказалъ Одинцовъ укоризненнымъ, дрожащимъ голосомъ и остановился, чувствуя, что нервный клубокъ подступилъ къ самому горлу.
Но онъ овладлъ собою, увидавъ, что Джульетта мигомъ поправила волосы, заколола булавками воротникъ кофточки и сидла на диван, глядя на всхъ и въ томъ числ на него, Одинцова, презрительно-холоднымъ взглядомъ.
И въ этомъ взгляд Одинцова вдругъ поразило что-то знакомое, мгновенно закружившее его мысли привычнымъ, но попрежнему мучительнымъ водоворотомъ. Да, онъ не могъ ошибиться. И тутъ, и въ этихъ глазахъ, было то же отчужденіе, та же пропасть, которая весь послдній мсяцъ пугала Одинцова своей темной глубиной, откуда холодной, неумолимой сталью глядла жажда мести, расплаты за все. Тутъ была ненависть раба къ владык, голоднаго къ сытому, лишеннаго правъ къ облеченному ими. Тысячи подобныхъ, неосторожно мелькнувшихъ взоровъ вспомнились Одинцову и глянули на него изъ всхъ угловъ большой каюты-салона. И вс эти неравные, обдленные, озлобленные, вся эта бездна невольнаго, ни въ чемъ неповиннаго паденія, въ этомъ нечаянномъ взгляд пьяной пвички съ открытой сцены вдругъ бросили ему вызовъ.
И ему захотлось говорить, какъ иногда въ суд, прямо изъ души, вн начертанной программы, тми пламенными словами, которыя всегда такъ дйствовали на присяжныхъ и начинали создавать ему имя. Шатаясь отъ волненія, онъ подошелъ съ Джульетт и взялъ ее за руку.
— Я вижу, что тутъ недоразумніе, — сказалъ онъ проникновеннымъ голосомъ, и она не отняла y него руки. — Ну, да, конечно, недоразумніе. Разскажите же мн сами, какъ было дло?
Джульетта высвободила руку и сухо, не глядя на него, сказала:
— Никакого не было дла и нечего мн разсказывать.
— Зачмъ же сердиться? — кротко произнесъ Одинцовъ, садясь съ ней рядомъ. — Я ни въ чемъ не собираюсь обвинять васъ. Я понимаю, вы женщина, васъ оскорбила грубость, но я васъ прошу извинить насъ. Eй-Богу, вс мои товарищи хорошіе, добрые люди. И я приписываю этотъ шумъ просто нашему общему неумнію говорить другъ съ другомъ, подступиться къ чужой душ, чужому самолюбію. Вдь душа человческая, простите меня, не кабакъ, куда можно войти въ шапк и стуча каблуками. Осторожно надо, бережно, съ непокрытой головой и тихимъ голосомъ подходить къ человку. Вдь, правда Джульетточка? Ну, допустимъ, что вы, дйствительно, взяли кольцо, вы только хотли пошутить, y васъ и въ мысляхъ не было, упаси Богъ, что-нибудъ… A къ вамъ приступили не такъ, какъ нужно, и оскорбили васъ. Ради Бога, я васъ прошу отъ всего моего сердца, кончимъ эту прискорбную исторію. Если вы взяли глупую побрякушку, ну, бросьте ее назадъ! Разв она не жжетъ васъ?.. Бабичевъ, Володя! неожиданно позвалъ онъ земскаго начальника, стоявшаго поодаль и кусавшаго губы.
Бабичевъ нехотя подошелъ, a Одинцовъ продолжалъ, взявъ его за руку:
— Вы видите его — добрый, красивый малый, который еще днемъ такъ нжно цловалъ вашу шею, смотрлъ на васъ влюбленными глазами, ну могъ ли онъ желать вамъ боли, быть грубымъ?.. Нтъ, нтъ, тутъ очевидно недоразумніе. И я вамъ скажу, господа, обоимъ. Васъ раздляетъ не эта глупая исторія съ кольцомъ, не случайное неумніе сговориться, a такъ только, инертное нагроможденіе мелочей, то, что называется — ‘дальше — больше’. A между тмъ, рядъ неудачныхъ пріемовъ, ненужныхъ словъ, вся эта условная ложь длаетъ людей далекими другъ отъ друга, a главное — неравными… Да, да, я начинаю уважать студента Гросса, даже въ пьяномъ вид кричащаго о равенств. A вдь мы сознаемъ, глубоко понимаемъ это равенство. Я вамъ больше скажу — это обостренная мысль нашихъ дней, мы уже не можемъ жить безъ нея, и, пожалуй, все наше горе заключается въ невозможности провести эту лучшую горящую вашу мысль, цну жизни нашей, въ самую жизнь. Что мшаетъ намъ? — страстно вопросилъ онъ. — Да все та же лавина мелочей, трафаретныхъ пріемовъ… ей-Богу, стыдно сказать, даже такіе пустяки, какъ вншность, платье… Мы забываемъ, что никто не покупаетъ и непродается, — мягко обратился онъ къ подошедшему инженеру и продолжалъ торжественнымъ тономъ: — Господа! вс люди одинаково откуплены со дня рожденія и до могилы. Мы вс откуплены страшной загадкой смерти. Мы вс изживаемъ жизнь. И не нужно забывать этого!.. Друзья мои! — говорилъ онъ, поворачиваясь то къ Джульетт, то къ Бабичеву. — Помиритесь, ну, какой смыслъ ссориться, какой смыслъ?
— Ха-ха-ха! смялась Джульетта злымъ, звенящимъ смхомъ. — Ха-ха-ха!
Ея смхъ на минуту смутилъ, остановилъ Одинцова, но онъ вдругъ словно обрадовался и самъ разсмялся.
— Ей-Богу же, господа, все это страшно смшно. Ну вотъ, будемъ друзьями. Кончено дло, идемъ наверхъ.
— Хорошо-то, хорошо — сказалъ Бабичевъ. Все это и убдительно, и красиво, но, кажется, напрасныя слова: перстенекъ то попрежнему y цыпочки въ карманчик.
— Ахъ, ты все про эту мелочь, — почти величественно произнесъ Одинцовъ и обратился къ Джульетт:
— Милая Джульетточка! — Отдайте имъ эту дрянь. Ну, что за охота. Пошутили, и будетъ.
— Послушайте. отстаньте отъ меня, прохвостъ! — холодно, спокойно, отчеканивая каждое слово, сказала женщина.
И въ ея глазахъ молодой адвокатъ прочелъ такое презрніе, такой мертвящій холодъ, что y него сразу высохло въ горл и подкосились колни.
Онъ пошелъ къ дивану, слъ и опустилъ голову, безъ мыслей, безъ обиды, безъ горечи. И въ ту же минуту откуда то сверху раздался неожиданный и страшный, какъ ударъ грома, голосъ моряка Китнера. То кричалъ не начальникъ дистанціи, не благодушный пріятель Бабичева и Одинцова, a настоящій морской волкъ, и слова его гудли, какъ команда въ бурю.
— Довольно, студентъ! къ дьяволу! Теперь я здсь хозяинъ!
Тяжелые, твердые шаги по желзной винтовой лстниц — и въ дверяхъ салона обрисовалась массивная фигура съ высоко поднятой головой. Красное обвтренное лицо начальника дистанціи точно окаменло и лоснилось, какъ полированный гранитъ, a блесовато-голубые глаза горли пронзительно-острымъ блескомъ. Онъ былъ страшенъ, и никто не двинулся съ мста ему навстрчу.
Черезъ мгновеніе, котораго никогда не забыть Одинцову, морякъ стоялъ противъ Джульетты и кричалъ все тмъ же громовымъ голосомъ:
— Довольно! Надоло! У меня, въ этихъ стнахъ не было и не будетъ воровъ. Эй, отдашь, или не отдашь?
Джульетта молчала. Не вря своимъ глазамъ, какъ въ невыносимомъ кошмар, Одинцовъ увидалъ широкій размахъ руки, и плоскій, свистящій звукъ пощечины пронзилъ его сердце. Онъ почти потерялъ сознаніе, но его глаза не зажмурились, не отвернулись отъ ужасной картины, и память сохранила навсегда мельчайшія подробности.
Джульетта лежала на полу. Одной рукой она держалась за щеку, a въ пальцахъ другой сіялъ брилліантъ чистйшей воды, преломлявшій блескъ оправленныхъ въ хрусталь электрическихъ лампочекъ. Изъ широко раскрытыхъ глазахъ женщины Одинцову почудился другой, какъ-бы отвтный блескъ волшебному сіянію камня тайный блескъ зрачковъ испуганной, но не побжденной пантеры.
Одинцовъ трясся отъ рыданій, стучалъ зубами о край стакана, который держалъ передъ нимъ инженеръ, хваталъ за руки Бабичева и, какъ въ бреду, слышалъ отчетливо-рзкіе слова, Китнера:
— Живо! Шевели ногами! Убрать эту тварь, запереть въ уборную! Приставить стражу!
Бабичевъ одной рукой обнималъ Одинцова за плечи, a другой гладилъ его по волосамъ.
— Ну, что ты, что ты, судебная палата, мамочка, ну успокойся! Эва выдумалъ разрюмиться. Эхъ ты братъ, молода — въ Саксоніи не была. Да неужели же изъ за этой потаскушки? Этакая мразь! Да я не врю. Фу, какіе пустяки…
A голосъ Китнера гудлъ:
— Ладно! молодцы! шевели ногами! Теперь накрыть столъ, вина сюда, льду, шампанскаго!
И когда матросы начали накрывать столъ въ томъ же салон, гд рыдалъ Одинцовъ, онъ немного пришелъ въ себя и увидалъ передъ собою честное ‘добролюбовское’ лицо студента. Тотъ крпко жалъ ему руку и говорилъ:
— Перестаньте, въ самомъ дл. Конечно, я не оправдываю насилія, но если это послднее средство… Полноте, вдь вы же сами видли.
У Одинцова было такое чувство. будто его самого избили до полусмерти. Онъ тихо отстранилъ Гросса, ничего не сказалъ, выпилъ стаканъ нарзану и поднялся на палубу.
Въ стеклянной будк по прежнему вертлось рулевое колесо, и едва вырисовывались силуэты штурмана и подручныхъ. На неб сіяли звзды, пароходъ обратно летлъ къ городу, который былъ еще далеко, но уже виднлся въ смутномъ бловатомъ варев. И въ тишин ночи, въ монотонномъ шум пароходнаго винта Одинцову послышался безстрастный голосъ самодовлющей жизни, текущей впередъ и впередъ, мимо острыхъ моментовъ и столкновеній. Его голова разрывалась на части отъ невыносимаго безпокойства, страстнаго порыванія ршить какой-то вопросъ, a въ стеклянной будк слышался разговоръ рулевыхъ и кто-то громко грызъ смячки.
И представилось Одинцову, какъ внизу, передъ душной, зловонной клткой, гд заперта избитая, опозоренная женщина съ глазами монахини, гордымъ изгибомъ шеи и складкой недоступности на губахъ, какъ передъ этой дверью стоятъ два такихъ же равнодушныхъ матроса и также можетъ быть грызутъ смячки.
‘Ахъ, какой ужасъ, какой ужасъ, — весь холодя думалъ Одинцовъ, — да вдь это же гибель наша, начало конца, но что же длать, что длать?’
Весь сегодняшній день вспомнился ему со всми мельчайшими подробностями кутежа, запахомъ дынь и пыльной улицы, эпически-мирнымъ, смющимся лицомъ рябого татарина, вс его мысли и душевные надрывы въ поискахъ за оправданіемъ каждаго своего шага. И даже самыя незначительныя событія дня, несмотря на кажущуюся независимость отдльныхъ моментовъ, начинали пріобртать въ глазахъ Одинцова какую-то связь, неизбжно вели къ совершившемуся финалу. Именины, фисгармонія, фокусы и кривлянье инженера, фальшивое резонерство Гросса, музыка горцевъ, появленіе Джульетты, пароходъ, — все вело къ одному концу. И самъ Одинцовъ — такое же живое звено ужасной цпи, бросившей Джульетту въ зловонную каморку и приставившей къ этой каморк стражу.
Ему казалось, что въ той жизни, которая сплошь состоитъ изъ мозаичныхъ кусковъ праздности, взаимнаго неуваженія, покупныхъ эффектовъ, и не можетъ не быть такихъ нелпыхъ и уродливыхъ финаловъ. И этотъ блескъ безпощадной ненависти, тысячу разъ подсмотрнный его случайно обострившимся взоромъ, пересталъ казаться Одинцову необоснованнымъ и непонятнымъ.
A на дн души шевелилась смутная мысль о какой-то роковой неизбжности и о томъ недалекомъ времени, которое сократитъ какую-то пропасть. И эта мысль наполняла все существо Одинцова гордымъ, успокоительнымъ волненіемъ.
Онъ долго простоялъ y перилъ, вглядываясь въ бездонную тьму за пароходнымъ бортомъ. пока голосъ Бабичева не заставилъ его вздрогнуть.
— Эй, госпожа судебная палата, ты гд?
Земскій начальникъ подойдя въ упоръ къ Одинцову, дышалъ ему въ лицо, мялъ въ объятіяхъ своего горячаго, полнаго тла и говорилъ:
— Цыпочка ты моя, какъ я тебя люблю! И я всмъ скажу, что ты самый порядочный человкъ. И я подлецъ, и вс они подлецы, a ты бла-ародный человкъ. A все-таки ничего не было… Понимаешь ты: ршительно ничего не было! Ну, вотъ даю теб честное слово, что ты все видлъ во сн… И… и… дай я тебя поцлую.
Въ объятіяхъ Бабичева Одинцовъ спустился внизъ по винтовой лстниц.
Въ салон, залитомъ электрическимъ свтомъ, блла свжая скатерть, уставленная бутылками шампанскаго и вазами съ фруктами и льдомъ. Морякъ Китнеръ, инженеръ, студентъ и пвица съ открытой сцены сидли тсной группой, громко хохотали, подливая вино другъ другу. Лицо Джульетты было запудрено. Она сидла безъ корсета, въ разстегнутой кофточк, открывавшей красивые рельефы шеи и плечъ. Томное лицо монахини тянулось и къ инженеру, и къ студенту, a боле всего къ начальнику дистанціи.
Увидавъ Одинцова, Джульетта порывисто поднялась съ мста, обвила его шею руками, и онъ почувствовалъ на губахъ горячій, тающій поцлуй.
Черезъ полчаса совершенно опьянвшій Одинцовъ плакалъ, колотилъ себя въ грудь и кричалъ:
— Боже, какъ мы пали! Мы вс одинаково пали: и я, и ты, Джульетточка, и ты, студентъ Гроссъ!.. Не перебивайте меня. Я вамъ все сейчасъ объясню… Я нашелъ разгадку. Пропасти нтъ… Вс люди одинаково сильны и одинаково слабы. Нтъ борьбы и ненависти, ничего нтъ. Жизнь равнодушно бжитъ мимо!.. Врно, господа, вы не смйтесь: смна явленій!.. Вотъ я вамъ сейчасъ, докажу. Не перебивайте, господа! Студентъ, перестань. Да замолчите же, не перебивайте…
Но его перебивали, и онъ не могъ докончить своей рчи.