СВЕРНЫЕ
цвты
на 1826 годъ,
СОБРАННЫЕ
Барономъ Дельвигомъ.
ИЗДАНЫ
Иваномъ Слёнинымъ.
ВЪ САНКТПЕТЕРБУРГ,
у книгопродавца Ивана Слёнина.
НЕРАЗЛУЧНЫЯ.
——
——
. Глинка.
Неразлучные, Глинка Федор Николаевич, Год: 1825
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Спокойны жители востока. Они удивляются живой, порывчатой дятельности суетливыхъ европейцевъ. Важный благовидный обитатель береговъ Гангеса и Эвфрата, безмолвно сидящій на узорчатомъ ковр своемъ, сложа руки выше пояса, съ улыбкою сожалнія смотритъ на странную дятельность европейца, бгающаго туда и сюда, иногда съ необдуманною рзвостію ребенка, но по большей части, съ нкоторымъ тоскливымъ, много заботнымъ и не рдко судорожнымъ движеніемъ человка, какъ будто осужденнаго къ какой-то страшной участи. ‘Зачмъ же хвалятся они своими науками, своею философіею?’ говорятъ восточные о европейцахъ, ‘когда ихъ науки, когда ихъ философія не даетъ имъ спокойствія, стоитъ ли жить, чтобъ тревожиться! Человкъ созданъ для и покой высокаго, для созерцанія усладительнаго….’
Испытатели природы приписываютъ дйствію солнца различіе темпераментовъ. Полагаютъ между прочимъ, что сухость воздуха на восток унимаетъ рзвость крови. Не извстно, достоврна ли сія причина, но достоврно то, что жители востока, богатые и бдные, занятыя и праздные, любятъ молчать, задумываться и предаваться нкоторой роскошной мечтательности, придающей и самой ихъ наружности какой-то видъ спокойнаго самодовольствія. Дикіе, огненные, стремительные на воины, они мирны среди мира, медленно глаголивы въ бесдахъ, кротки, сладконравны {Въ нкоторыхъ мстахъ на восток существуетъ обычай, сидя съ гостемъ молчать, думать, курить трубку и только отъ времени до времени, спрашивать другъ у друга: ‘каково теперь расположеніе вашего нрава?’ на что отвчаютъ, ‘ оно усладительно, какъ сахаръ!’} въ домахъ и кажутся тающими въ роскоши садовъ своихъ. Ихъ созерцательное бытіе на земл проходить, какъ долгая усладительная дремота.
Недалеко отъ развалинъ древняго Персеполиса, священно-знаменитой столицы царей и маговъ Персіи, обиталъ нкогда Зунбаръ, смиренный послдователь великаго Зороастра. Слово жизни (Зендъ-авеста) было правиломъ его собственной жизни, и тотъ, кто улыбался тотчасъ по рожденіи, былъ мудрецомъ ему любезнйшимъ. Зунбаръ врилъ, что вковчное время само было, безусловно-почивающее въ своей безпредльности нкогда восхотло и породило Ормуса и Аримана. Оба были блистательны и благи. Но Ариманъ возкиплъ завистію и потемнлъ. Онъ очреватлъ самостію и, отторнувшись отъ общаго устроенія, отяжеллъ и низвратился долу, гд въ неисчетныхь видахъ зла свирпствуетъ, воюя противу врнаго Ормуса и любимыхъ имъ человковъ. Глубокая тма, любимая стихія Аримана, окружаетъ его и клевретовъ его. Сіи-то тма густо застилаетъ землю, на которую молитвы врныхъ низводятъ лучи горняго свта изъ лона вчно сіяющаго Ормуса. Зунбаръ умлъ читать въ великой книг природы. Онъ вдалъ и священный языкъ (санскрить), на которомъ написаны книги Зендъ и тайныя Вды. Каждая буква сего языка, начертанная въ опредленное время, низводила горній свтъ и врачевала въ извстномъ круг общій недугъ дольняго мрака. Сады и нивы кроткаго Зунбара были плодоносные, его деревья росле и цвты махрове обыкновенныхъ: везд кругомъ него видна была какъ бы сгущенная жизнь и свжесть, ибо на немъ почивало благословеніе повсюду и все любящаго Ормуса.
Послдніе лучи солнца отражались на богатой позолот обрушенныхъ лазоревыхъ столповъ, украшавшихъ никогда дворцы и гробницы царей. Прохладный вечеръ низходилъ, какъ тайный даръ неба, на раскаленныя поля. Зунбаръ сидлъ въ саду своемъ противъ высокаго водомета, подъ живымъ навсомъ, на которомъ благоухали красивые ясмины и тысячи блыхъ и алыхъ розъ.
Тишина и благоуханіе возвышали душу его. Онъ видлъ радужныя дороги, воздушныя, лазоревыя палаты, храмы, слитые изъ злата живаго какъ жизнь и тонкаго какъ огонь, сады съ древами неземными, цвты изъ алмазовъ и камней самоцвтныхъ и рои младыхъ пери, купающихся въ разлив алой зари. Иногда духъ его парилъ еще выше. Онъ видлъ хрустальныя врата, сквозь которыя, какъ во сн, открываются радости рая… И нкогда созерцалъ онъ и слышалъ какъ одна половина неба спорила съ другою о томъ, чего боле заключается въ существ Господа: всепремудрости, или всеблагости? И вдругъ, среди таковой созерцательной задумчивости, видитъ онъ однажды предъ собою странную чету. Дв женщины явились ему : одна старая, наморщенная, изувченная, подпершая клюкою, дряхлая, какъ немощь и непріятная для глазъ, какъ безобразіе, другая свжая, молодая, стройная, съ легкимъ станомъ, съ голубыми ясными очами, съ миловидною головою и круглой, прямой, блой ше, которая вмсто ожерелья обнизывалась млкими свтлорусыми кудрями. Она была вся прекрасна, какъ улыбка невинности и чиста, какъ слеза сердечная. Кто вы: спросилъ ихъ Зунбаръ такимъ языкомъ, котораго слова понятны, но неслышны, какъ слова человка, разговаривающаго умственно съ самимъ собою. Кто вы?.. ‘Мы родныя сестры:’ отвчала младшая. ‘Мы пущены въ міръ человковъ, чтобъ ходить по земл одной за другою, она (указывая на старшую) для того, чтобъ мучить, а я, чтобъ утшать. Она всего лишаеть, я все замняю. Видишь, какія у нея жесткія руки и на нихъ цпкіе желзные когти! Мои ладони ласковы, какъ шелковистость атласа, и мягки, какъ ланита невсты, лобзаемая женихомъ ея. Ими лаская, и ублажаю, цлю, успокоиваю сердце, разтерзанное ею. Она мучитъ, какъ нечистая совсть, я успокоиваю, какъ голосъ ангела къ кающемуся гршнику. Она горька, какъ полынь, я сладостна, какъ прохладительное питіе востока. Она стоны и жалобы, я извлекаю изъ сердецъ человческихъ т сладкія, т возвышенныя чувства и т чистйшія слезы, которыя духи жизни собираютъ въ златые сосуды и приносятъ, какъ дань, какъ лучшую жертву, предъ густопламенный престолъ Наднебеснаго.’ Но для чего жь вы всегда вмст? Зачмъ ты, прекрасная, не бросишь своей безобразной?… Тогда старшая отвчала: ‘Зунбаръ, ты стяжалъ мудрость, но не получилъ еще ключа разумнія. Вдай: такъ постановлено свыше… Безъ меня сестра моя была бы только существомъ умственнымъ, при мн она дйствительна. Не знали бы цлебной сладости врачества, когда бы не было огорчительной скорби и болзни. Истинную цнность придаю сестр моей я. Безъ меня люди многое бы забыли и лишились бы счастія облагороживать существо свое тмъ высокимъ ощущеніемъ, которое даруетъ она. Однимъ словомъ, кто ршится не гнушаться моимъ безобразіемъ, къ тому близка будетъ и ея красота, ибо гд я, тамъ и она.’ Он говорили еще многое и наконецъ сказали свои имена на нкоемъ восточномъ нарчіи. Звуки сего нарчія покажутся, можетъ быть, странными для европейскаго слуха, а потому я и означаю имена обихъ въ перевод: первая по нашему значитъ Нищета, вторая Жалость.