В.В. Розанов
В.В. Розанов
Непоправимо затхлое ведомство
Непоправимо затхлое ведомство
I
II
Непоправимо затхлое ведомство, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Несмотря на все переутомление и печати, и читателей, и даже, кажется, слушателей и заинтересованных или, лучше сказать, обвиняемых лиц, приходится снова и снова возвращаться к нашему учебному ведомству. Каждый его шаг задевает каждую городскую семью, каждое распоряжение отдается резонансом не в близком будущем, а сегодня же, в сотнях и тысячах грудей. А между тем эти шаги так неверны, шатки и часто даже вовсе попятны.
Как-то очень подошли друг к другу одновременные сообщения — о московском Румянцевском музее, о новых не ‘правилах’, а каких-то ‘дополнительных правилах’ касательно приемных испытаний при поступлении в Женский медицинский институт и, кстати, еще рассказ о полураздавленном трамваем господине, которого зачем-то сперва оставили долго лежать на улице, потом рассматривали на мостовой и заразили грязью, потом потащили на извозчике в Петропавловскую больницу, там не сделали вовремя операцию и затем сделали ее не в полном виде, и он умер, к ужасу матери и негодованию друзей, но, кажется, при полном равнодушии гг. врачей с их пресловутой ‘врачебной этикой’, которая Бог ее знает что значит. Все родные картины, которыми мы не надышимся. Так бы пора широко открыть двери и форточки и проветрить страну. Все ведь это — тьма, умственная, нравственная, учебно-педагогическая, профессиональная. Везде русские ‘недоделки’, а то и полное ‘неделание’, не философское и не в одной Ясной Поляне, а гражданское и по всей Руси. И вот в самом центре этой тьмы-тьмущей недоделанных дел стоит, увы, не конь, а жалкая кляча, которую сколько ни хлещут, сколько на нее ни кричат со всех сторон, она только водит хвостом и мотает головой, но никуда не поспешает. Бессильная эта кляча — это вся наша училищная система, от которой в последнем анализе все зависит, она держит в своих руках живую воду и мертвую воду, которою напояет всю Россию, по своему выбору подставляя одну воду или другую.
Рассказ Москвича передал, и очень вовремя, в слух всей России то, о чем лет восемь назад подробно плакался годовой ‘Отчет о состоянии московского Румянцевского и Публичного музея’. Мы тогда же дали краткую отметку об этом ‘Отчете’, обращая чье следует внимание на дело, но, конечно, никто никакого внимания не обратил. Ведь это не обещает никому ‘негласных доходов’, как и никому никакой карьеры. А любят у нас только эти две вещи. Румянцевский музей, воздвигнутый ‘на благое просвещение’, — как значится на мраморной доске в его читальном зале, ничего не стоил казне и, в частности, министерству народного просвещения, которые его только ‘приняли’, только имели труд ‘принять’. Пожертвования Румянцева, Норова и многих, многих других собрали одну из прекраснейших в Европе библиотек, которая поистине украшает Москву, а по способу происхождения своего, — из пожертвований, из энтузиазма к просвещению, — делает честь России. Неужели при нашем полуторамиллиардном бюджете, при пятисоттысячных, а если верить слухам, и миллионных затратах на яхты для каких-то мифических ‘служебных поездок’, а в сущности для приятных прогулок, при разъездах высоких чинов всех ведомств на ‘шести и двенадцати лошадях’ по делам службы, когда везде есть для этого железные дороги, и вообще неужели при наших безумных и расточительных тратах на пустяки, на вздорные вещи нельзя было г. министру просвещения войти с всеподданнейшим докладом об этом благородном русском учреждении и, рассказав вкратце его историю и сущность, попросить грошей на то, чтобы, по крайней мере, хорошо принять, хорошо поместить и широко утилизировать этот даровой дар русского великодушия, русского ума, русского энтузиазма к ‘благому просвещению’? Душа меркнет при мысли, что никого не нашлось для этого, никого в целом ряду министров просвещения, которые, кажется, это ‘благое просвещение’ считали самым плевым делом в России, самым ненужным делом для России. История нашего неделания, история нашей косности и лени — это какой-то кошмар. Точно привидение со страшной рожей, с чудовищными движениями или, лучше сказать, с чудовищной недвижностью. Дали дар ‘просвещению’, а ‘просвещение’ бросило дар в грязь. Не нашлось комнат для помещения книг, — и вновь поступающие книги, как значилось восемь лет назад в ‘Отчете’, стали складывать на лестницах, а как теперь передает г. ‘Москвич’, ценные издания переносятся в подвалы! Некуда деть и, право, хоть бы сжечь это обременительное богатство, как поступили арабы с Александрийской библиотекой! До того это надоедает, наравне с Публичной библиотекой в Петербурге, министрам просвещения, которые и с ‘ближайшими-то задачами’ не справятся, которых ведь какая тьма, и все ‘текущие’! ‘Текущие’, ‘истекшие’ и намеревающиеся ‘потечь’ дела целый век относились к возне с ‘неблагонамеренностью’ сельских учительниц, которые были неблагонамеренны больше всего оттого, что были голодны, и с ‘вредным направлением общества’, которое ‘вредно’ направилось просто оттого, что министры ничего не делали хотя бы для ‘благого просвещения’. Общество задыхалось в тьме и волновалось, задыхалось в безделье, в общегосударственной бездеятельности и тоже волновалось, и вот это-то волнение, столь закономерное и ясное в источнике, принималось за доказательство вреда просвещения и за рискованность приступить к какому-нибудь делу, деловитости, что-нибудь предпринять, двинуться вперед. Все сперлось с обеих сторон в какой-то темный угол, где кто-то кого-то душил, кто-то чем-то был напуган, и все это происходило единственно от недостатка очевидного света там, где люди обязаны же были рассмотреть друг друга и понять, кто что говорит.
Никогда наши министры просвещения не имели этого светлого, широкого, радующегося взгляда на просвещение, на ученость, на книжность, на библиотечность, на музейность, на всю эту великолепную и старинную арматуру, в которой со времен Птолемея Филадельфа всегда появлялась человеческая любопытствующая и ищущая мысль. Скорее военное и морское министерства отличались этим духом, воздвигнув и Соляной городок, этот наш первый народный университет, и послав от себя и на свои средства целый ряд научных экспедиций. Министерство народного просвещения, кажется, еще ни одной ученой экспедиции никуда не отправило, и, кажется, оно вовсе не догадывается, что есть связь между наукою и учебным делом, между оживленностью науки и оживленностью всей сети училищ. А между тем без оживления здесь, наверху, все останется мертво и внизу, все останется затхло, черство, именно непросвещенно. Наши министры народного просвещения никогда не встретили приветливо ни одного учебного и даже просветительного начинания, зарождавшегося самостоятельно в обществе или у отдельных энтузиастов. Не говоря о настоящем внутреннем сочувствии, которого хотелось бы и ожидалось бы здесь видеть, — не хватало простого даже такта. К своим замечательным ученым, вроде Менделеева, они относились так небрежно и высокомерно, словно это были люди, чем-то лично их оскорбившие. Кажется, оскорбление заслугой ‘не по штату’, достоинством не ‘по мундиру’. Общество их чтило, и чем выше было почитание общества, тем сильнее старалось их унизить министерство, для чего-то становившееся с ними в нелепое соперническое отношение. К гоголевскому афоризму: ‘Не по чину берешь’, т.е. берешь взятки выше, чем какой носишь чин, кажется, нужно прибавить гораздо более печальный афоризм: ‘Не по штату служишь’, т.е. служишь больше, усерднее, талантливее, чем сколько служат чиновники определенного невысокого штата. В самом деле, по-настоящему периодический закон химических элементов следовало бы открыть если не самому министру просвещения, то хоть уж заслуженным членам Академии Наук, давно сущим в чине тайного советника: и вдруг его открывает простой профессор университета, даже не старый! Путаница в табели о рангах и несносная обида начальству.
Обратимся к текущим фактам. Вся Россия приветствовала и приветствует глубоко женское образовательное движение, и почти исключительно частными пожертвованиями были собраны большие суммы, необходимые для Высших женских курсов в Петербурге и почти во всех университетских городах. Не иначе шло дело и создания Медицинского Женского института. Это был так же дар на ‘благое просвещение’ русских людей, как и Румянцевский музеум, только этот дар был положен на ‘исцеление и оздоровление’ болеющих русских людей, т.е. он был положен как-то практичнее, ближе к жизни. Отвергнуть, что учащаяся женская молодежь ответила и отвечает горячо на эти ожидания общества увидеть от женщин медицинскую помощь народу, этого никто не сможет. Всякому, кто состоит не в штатах министерства просвещения, а кто непосредственно живет в обществе и осязательно видит занятия молодых людей, несомненно, что студентки занимаются куда старательнее студентов, что пропуски лекций, прогул их, отлынивание от клинической работы и проделки на экзаменах здесь не встречаются или составляют редкое исключение, объясняемое исключительным семейным или домашним положением. Все это совершенно объяснимо между прочим и из того, что образ жизни молодых девушек, конечно, вовсе не тот, каким, к несчастию, живет большинство мужской молодежи. Здесь есть не только прилежание, но и энтузиазм, — может быть, объясняемый неопытностью, наивностью, незнанием жизни и ее суровой практики, но он во всяком случае есть, он виден обществу, и уж ‘благому просвещению’ следовало бы его поддержать, а не обливать холодною водою. Но решительно не нашлось ни одного слова привета этому молодому движению со стороны министров народного просвещения, которым ведь так легко было бы овладеть всем движением, поправить его возможные кривизны и опасные дорожки именно через этот путь настоящего сочувствия, крепкой помощи, всегдашней поддержки. Сотни и тысячи девушек можно было бы кинуть и в науку, и в практику, кинуть в деревню, к народу, — умным, вовремя сказанным словам, или каким-нибудь научным предприятием, или практическим поручением, вверенным институту. Ничего не было, однако, сделано и никакого слова не было сказано. Кисли, кисли, и, наконец, вот выходят какие-то правила или полуправила, или ‘дополнительные правила’ о том, что уже сдавшие экзамены по латинскому языку должны вторично их сдать, или что сданные весною недействительны, а будут действительны сданные осенью. Что-то до того мелочно, до того серо и никому не интересно, что, прочитав правила, сейчас их забываешь, и если нет текста под рукою через несколько часов, то совершенно не можешь припомнить и их смысла. Верно, его не было, или был смысл только грамматический, а не житейский.
И опять этот несчастный латинский язык, без которого не умеет жить Россия. Разве не знали латинского языка те операторы Петропавловской больницы, которые не доделали операцию привезенному больному, или тот другой оператор, который недавно по неведению отрезал несколько аршин кишки у больной женщины, приняв кишку за что-то другое? Тут не латинский язык, а бессовестность (конечно, при соблюденной ‘врачебной этике’): именно то, чем не запаслись, или, лучше сказать, чем не растлились слушательницы института.
Упускаю то, что не могло всех не поразить: введение нового предмета в круг испытания — латинского языка — делается в то время, когда испытания в институте уже производятся. Через год после того, как экзамен был выдержан, успело многое забыться по части мелочных грамматических правил. Каким же образом теперь, без подготовления, ученицы будут держать этот вторичный экзамен? Всякий знает, что подготовление должно непосредственно предшествовать экзамену, что тут много значит свежесть памяти! Будь объявлено об этом заранее, они бы подготовились! Возможно ли требовать так поздно?! Есть масса бедных учениц, заплативших последние родительские гроши за подготовление к экзаменам по математике, физике и другим предметам. Если они не выдержат из внезапного латинского языка, — за какую вину министерство несвоевременным своим распоряжением ввело их в напрасные расходы? С деньгами, и особенно с деньгами неимущих, нужно обходиться бережно.
Но оставляем эти мелочи в стороне. Нам хочется поговорить о принципиальной стороне дела.
Как легко было одушевить их к усиленным научным занятиям и, уж если так приспичило, даже к латинскому языку: но одушевить иначе, не этим канцелярским распоряжением и суконным слогом, обращенным к учреждению, которое во всяком случае досталось министерству без его хлопот, без его забот, а буквально пожертвовано обществом ‘на благое просвещение’. Кажется, что всякое распоряжение должно бы быть здесь особенно осторожно и не делаться так свысока. И, главное, самое распоряжение высказано совершенно отвлеченно: об огромной старательности приготовления к вступительным экзаменам в этот институт, с его серьезной программой и серьезными обязанностями, могли бы засвидетельствовать министерству те преподаватели в Петербурге, у которых берут приготовительные уроки желающие вступить в этот институт. Оно бы узнало с удовольствием, а может быть и с раздражением, что эти подготовления совсем не таковы, как былые приготовления, к былым ‘испытаниям зрелости’ в министерских гимназиях, когда ученики не столько надеялись на занятия, сколько на подделанный ключ к ящику, где хранились пресловутые казенные ‘темы’. Можно подозревать, что современные славные операторы испытывались из латинского языка именно с помощью этого ‘ключа’. Нельзя не заметить, что г. Шварц был директором гимназии и профессором греческого языка в Московском университете в самый разгар работы ‘ключей’, и что, оглянувшись на это печальное прошлое казенного классицизма, он мог бы и не быть столь формально сух и ‘ни за что неуступчив’ в своих новейших требованиях.
Все это мы говорим не к ослаблению занятий и требовательности на экзаменах, которым скорее желаем возрастать и возрастать. Медицина слишком серьезная вещь, чтобы не быть здесь требовательным. Здесь что не доскажется у экзаменационного столика профессору, то доскажется такими печальными последствиями у постели больного, что не дай Бог. Но все это не касательно латинского языка, и все это — при переходных и особенно при выпускных экзаменах, а не вступительных. Однако и ослабления последних мы тоже не желали бы, но не по части же латинского языка, который тут вовсе ни при чем. Не в этом все дело, а в тоне, который делает музыку. Министерству народного просвещения и, в частности, министрам народного просвещения давно надо переменить тон, каким говорится о просвещении, каким обращаются к просвещающим и просвещающимся, к профессорам, к учителям гимназий и училищ, к учащимся. Надо не приказывать, а одушевлять, надо вести, предводительствовать, а не гнать, надо говорить тоном благородных традиций от Птолемея Филадельфа до Кольбера, заложившего ядро Национальной библиотеки во Франции, до нашей Екатерины и первых дней Александра I, когда по мановению сверху множество русских людей понесли свое достояние на ‘благое просвещение’. Человечеству так присуще любить его, наука есть такая благородная и самовлекущая область, что поистине здесь нужен самый небольшой толчок, нужно просто отсутствие косности и грубости в ‘приемлющих’ и говорящих, чтобы все бросилось служить этому делу, служить книге, школе, лекции, музею, библиотеке. Никто не поверит, что наши казенные учреждения, притом даже из знаменитых, пользуются даровым приватным трудом учителей гимназий, ничем не оплачивая, напр., годовую работу, по нескольку часов в сутки производимую из энтузиазма к науке, по части разбора, приведения в порядок и описания казенных научных сокровищ! Миллионное учреждение недодает платы, ничего не дает за определенную усидчивую работу на его пользу, из любви к науке производимую!! Я не скажу имен, потому что благородные труженики будут смущены и могут быть даже испуганы подозрением, что они жаловались: ибо они никогда не жаловались, и попавшие ко мне сведения попали случайным и кружным путем, из рассказов третьих, нисколько не заинтересованных лиц. Пусть это и останется все в тьме, но я прошу читателей поверить моему самому серьезному уверению. Не один Румянцевский музей, но и Публичная библиотека, и ученые учреждения, особенно ученые общества при университетах, — все это у нас существует немножко по способу бедных сельских учительниц, недоедающих и холодающих: только пропорционально масштабу. Даже, взглянув на это дело и зная его подробности, зная, что все трудящееся и существующее для науки у нас нищенски оплачивается и нищенски содержится, недоумеваешь: кому же идут жирные куски? Ибо — с позволения сказать — в ‘прорве’ каждого министерства все же тонут многие миллионы, и кто-то потихоньку много и хорошо ест. Последнего я не знаю, но я не могу не заключать об этом по решительно плохой еде всего ученого люда в России: всех, кто истинно трудится натурою на прекрасное ‘благое просвещение’, — трудится умом, талантами, знаниями, бессонными ночами. Слава Богу, такие еще есть: иначе совсем темно и грустно было бы на нашей Руси.
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 12 и 19 мая. No 11553 и 11560.