МИХАИЛ ЯКОВЛЕВИЧ КАРПОВ
МИХАИЛ ЯКОВЛЕВИЧ КАРПОВ
НЕПОКОРНЫЙ
Роман (Отрывок)
НЕПОКОРНЫЙ
Роман (Отрывок)
|
ДОРОГУ! |
|
ДОРОГУ! ВЫХОДИ-ГЛЯДИ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ! |
|
ДОРОГУ! |
Непокорный, Карпов Михаил Яковлевич, Год: 1930
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Прощальное воскресенье…
Бывало,— да вот и сейчас тоже, по засугробенным улицам мчится пара за парой, гусь за гусем, звенят бубенчики и колокольчики, гикают веселые кучера, от девичьего звона серебристее улицы, от голосистых тальянок и мороз нипочем. То ли не любота стародавняя, то ли не веселье исконное, деревенское! Себя показать, людей поглядеть, лошадьми да сбруей похвастаться на зависть гольтепе беспортошной! И никаким это словом не выскажешь, никаким криком не выкричишь, кроме единственного в мире широкого русского:
— Эх!..— И прибавишь: Любота!..
И в это веселье, в этот звон праздничный, в это прощальное воскресенье распахнулись ворота комсомольского клуба, и три подводы одна за другой выезжают на улицу под смех и говор комсомольцев-богохульников. На передней Минька сидит, развалившись в дровнях, на середней — Стенька, на задней — Васька. На других красные ленты и платки, а на лошадях — верхами… Вот здесь-то и богохульство: на передней лошади сидело верхом чучело с конскими волосами и с длинной льняной бородой, в голубом сарафане,— ни дать, ни взять — бог-саваоф! Да так и написано на картонках, прикрепленных на груди чучела и с боков лошади:
И чучело страшное-престрашное на середней лошади: вместо носа — ошметок, вместо глаз — красные пятна, вместо бороды — телячий хвост, а на лбу — бычьи рога торчат. На чучеле — картонка с надписью:
А на задней лошади,— и как придумали такое?! взгромоздилась на спину задней лошади корова не корова, баба не баба,— не зверь, не человек: и толстозадое, и брюхатое, и рогатое, и глазастое, а в ощеренной пасти блин. Самый настоящий гречневый блин. Не будь надписи,— ни в жизнь не догадаться бы, кто это, а в надписях всяк прочтет:
Ржет дядя Михей, как жеребец, мелко хихикает Степан Бойцов, а лошади фырчат, пугаются, лошади на месте не стоят, сбегается народ, бегут-подпрыгивают, ребятишки кричат-визжат, а ‘бог-саваоф’, ‘чорт-суеверие’ и ‘старая дура масленица’ едут по улице не вскачь и не в рысь, а шажком-тишком, их обгоняют, около них — и сзади, и спереди, и с боков — пары, гусем, в одиночку едут, придерживая лошадей, и, захлебываясь хохотом, спрашивают:
— Где будете сжигать?
— У клуба! Приходи — гляди!
Молодым что, молодые ржут — не наржутся, и хотя беспартийные, а усердия к богу и почтения к старшим никакого, а вот старики…
И надо же было случиться этому у двора Толстоносовых! Едут комсомольцы с чучелами, а навстречу — Михайло Кривозубов, Никита Толстоносой со сватом Халюковым и с прочей родней, увидели, прочитали, что это за идолы. Позеленел Никита:
— Эт-что за идолы?.. Эт-что за озорство?.. Сьчас же сбрасывай! — И раз к саваофу! Минька по лицу Никиты кнутом — раз! да по спине лошади — два! Рванула рыжая, понесла, а за ней другие, и что там орал Никита с гостями, комсомольцы уже не слышали, мчались они к своему клубу — будет, наездились, в каждом конце побывали, теперь все знают.
У клуба все как есть для масленицы,— ледяная гора, ребятишки катаются на салазках и на ледянках, только вот к чему такая большая-пребольшая клетка из плах наподобие срубов, набитая кострикой, соломой и дегтярными лагунами? Сроду в Вязовке не делали таких клеток!
— Непремзнно для Бога,— высказывали догадливые,— бога сжигать будут. Вот мошенники, вот подлецы! Взять да разворотить…
И разворотили бы, да боязно, да и любопытно… Кому не хочется поглядеть такое, чего сроду не видел?
Прямо с мороза чучел принесли в клуб. Поистрепались они, сидя верхами: тому нос надо поправить, другому рога на место прикрепить, третьему блин свежий в зубы зажать, перешучиваются ребята, скалозубят, а все-таки…
— Кабы не вышло чего… А что?
— Да отстегал я кнутом Толстоносова. Небось, драться привалит… Мы им…
— Не робь, Миня!
Не успели чучел починить, как на улице, перед клубом — гик и крик. Минька схватил обрез — и на крыльцо. Слышит Степька, как Минька орет:
— Тронь!.. Тронь!! На месте прихлопну гадину толстоносую! Курнос чортов!
‘И впрямь, пристрелит…’ — думает Стенька, а сам за другой обрез хватается и тоже на крыльцо выскакивает.
— Марш домой, кулачье!.. Марш, покель целы!
На улице народищу со всей деревни, и все орут, и все кричат — поди разбери. Панька Толстоносов колом размахивает, Никита, его отец, с частоколиной, Порфишка Халюков изгородь ломает, Игошка Лыков ружьем потряхивает, а за ними вся родня с дубьем. У ворот комсомольцы с рычагами — только тронь… Драки еще нет, а бабы уже визжат и причитают.
— Искрошу Миньку, подлеца! Убью-у!.. Корова лутто-глазая! Олух!..- Того и гляди, надсадится Панька, а сам топчется на месте, и пьяный хотя, а боится тронуть Миньку.
— Комса шелудивая!
— Живоглоты культяпые!
— Разнесем!!
— Разнес один, да морду кнутом исхлестали! Ха-ха-ха!..
Пока переругивались, откуда ни возьмись Степан Бойцов — председатель сельский и коммунист, коренастый, черный, в рыжем полушубке. В руках у него — ничего, но бесстрашно подходит он к Игошке Лыкову и хватается за ружье.
— Отдай, на месте арестую, хулиган! Своих сперва рестуй, они начали! Они… они кнутом меня! Я на суд за это!
— Не протестуй, говорят! Р-разойдись!! Марш по домам!!!
— Комсомолов разгоняй!
— Сами безобразничают, а нас рестовывать!
— Богохульники!
— Изби-ить! Проучить подлецов!
— Мы вас проучим!
— Попробуй! Ну, ну?.. Тронь, тронь, бляха!.. Морда цела? Тронь! Мы покажем, кто есть комса!
И тронул бы, да ружья у них и власть, вот и пяться назад, вот и расходись. Степан Бойцов как петух наскакивает: за ним — сила, за ним эта орава, вот и распоряжается хозяином… И Лука тут же топчется, и Брежнев… Ох, этот Кузьма Бражнев, секретарь комячейковский! Сцапал Халюкова за шиворот и давай отчитывать:
И не стыдно тебе, большевик? Да какой же ты есть коммунист после этого, ежели за кулаков заступаешься, а? Не совестно, спрашиваю?
— А они… они чего? Они дикритируют! Пусти, пусти! Ты кто?
— А то вычищу из партии, вот будешь знать, кто комса!
— Я сам тебя выброшу! И пошли вы к чорту!
Степан Бойцов, посмеиваясь, подходит к ребятам, хлопает Миньку по плечу и одобряет:
— Не робь, комса!
— На кой рознял? Мы бы им начесали холку-та!
— Выискался чесальщик какой. Нечего компрометироваться нам, пусть они это делают. Вот мы прохватим их на общем собрании.
Подошел Кузьма Бражнев. Весь в снегу, раскраснелся, — вытирает мокрое лицо, отпыхивается.
— Ну, и скотина этот Халюков… Вышибить его вот и будет знать… И вы, ребята, хороши: драку затеяли, связались с пьяными. Нечего сказать, пример! Не оправдывайтесь, знаю все… На других критику наводите, а на самих не оглянетесь!
Когда свечерело,— все ребята, ребятишки, девки, девчонки, молодухи и молодые, мужики и бабы, вместо того, чтобы в своих концах и на своих порядках провожать масленицу, где уж понаделали горы, гуртом, с песнями и визгом привалили к комсомольскому клубу — новую гору обновлять.
Шныряют комсомольцы с крыльца на крыльцо — то в клуб, то из клуба, а Стенька, как хозяин, приказы отдает, Поглядывает, то и дело поправляя облезшую шапку набекрень. Может, и ему, как встарь, хотелось повеселиться вместе с другими,- ‘об’ездить’ какую-либо молодуху с молодым, силу свою испробовать — побороться, подурачитьея, повалять в сугробах девок, послушать всласть песню ‘Соловей ты мой, соловушка’, может, хотелось всего этого ему с товарищами, да заняты они другим…
Веселье весельем, а то и дело спрашивают, скоро ли масленицу жечь. У клетки, сложенной из плах,— солома, а на клетку приставлена лестница, и вот в клубе запели, из клуба, по крыльцу, несут ‘бога-саваофа’, ‘чорта’ и ‘масленицу’, вместо свеч — жгуты кудели, и а то время, когда под песню ‘Не надо нам бога’ возносили чучел на верхушки клетки,— кудельными факелами подожгли солому, отбросив ее от клетки, а с лестницы поочередно говорили учитель, Бойцов и Стенька…
Сожжение богов!.. Сожжение богов!! Сожжение богов!!!
Грудился народ, слушал.
— Глядите в последний раз, это горит ваша темнота! Глядите!!
Звучный голос Стеньки перебивается голосом стариковским:
— Богохульники!.. Анафемы трижды проклятые!! Опомнитесь!!!
Минька подскочил к Григорию Шестакову, и сухопарый Григорий, точно шест, был вытолкнут ив круга, а клетка уже пылала и снизу и сверху, а вокруг — пляс под сочиненную Стенькой песню:
Гори-гори, бог-сваох,
Чтоб ты сдох!
Гори-гори, дьявол-чорт.
Кляп те в рот!
Горн-горн, масленица,
Чортова балясница!
Всех вас жгем-жгем-жгем.
В рожи вам плюем-плюем!
Чтоб сгоретъ вам!
Чтоб вам треснуть.
И уж больше
Не во-скре-сну-уть!!!
Забавнее всех ребятишкам: прыгают, визжат, хохочут. Старики отплевываются, крестятся и отходят, оглядываясь назад: комсомольский клуб тонет в багровом отблеске костра, на котором корчатся чучела, облизываются безжалостным пламенем, розовый дым лениво уползает вверх, а внизу дикий хоровод…
Прощальное воскресенье…
Самые злые враги мирятся, самые лютые грешники каются — ходят из двора во двор, находят в избы, валяются в ногах, прощенье просят и говорят: ‘Бог простит… Христос простит…’
А комса озорная простилась с богом, чортом и масленицей навсегда…