Время на прочтение: 6 минут(ы)
Неосуществленный замысел Александра Грина
Сообщение И. Э. Бердан
Сборник материалов ЦГАЛИ СССР.
Встречи с прошлым. Выпуск 7.
Москва, ‘Советская Россия’, 1990.
OCR Ловецкая Т. Ю.
В 1956 году началась и более четырех лет продолжалась упорная борьба вдовы А. С. Грина Нины Николаевны за ‘домик Грина’, как она называла дом в Старом Крыму, где писатель провел последние месяцы своей жизни и где он умер в июле 1932 года. Восстановление ‘домика Грина’ в первозданном виде Нина Николаевна считала своим долгом перед памятью мужа, своей обязанностью перед почитателями его замечательного таланта.
Борьба велась с бюрократами и перестраховщиками, которые в то время, сообразуясь с ‘мнением свыше’, угрюмо-подозрительно относились к творчеству Грина и его личности. Высказанная, например, в Большой Советской Энциклопедии (1952 г. издания) оценка творчества Грина, где, в частности, говорилось: ‘Воспевая ‘сверхчеловека’ ницшеанского типа, Г. тенденциозно противопоставляет своих героев — ‘аристократов духа’, людей без родины — народу, к-рый предстает в его произведениях в виде темной, тупой и жестокой массы’, в наши дни воспринимается как нелепо-невежественная, по недоразумению попавшая на страницы энциклопедии, но тогда считалась чем-то вроде ‘официальной установки’. И лишь благодаря своей настойчивости и преданности памяти Грина, благодаря помощи друзей и людей, любивших книги Грина, Нине Николаевне удалось не только восстановить ‘домик Грина’, но и добиться создания в нем музея.
В этом благородном деле большая заслуга принадлежала другу H. H. Грин и почитателю творчества Александра Грина, киевскому писателю Николаю Ивановичу Дубову. В его архивном фонде в ЦГАЛИ хранятся письма к нему H. H. Грин за период с сентября 1957 года по декабрь 1966 года, отражающие перипетии борьбы вдовы писателя за ‘домик Грина’ как с тогдашним руководством Союза писателей, так и с местными райкомовскими и райисполкомовскими чиновниками. Приведем выдержки из этих писем (ф. 2880, оп.1, ед. хр. 306).
‘Москва, 8.ХII.57.
[…] Во вторник, т. е. 10.XII, должна получить в СП ответ,— что предпримут они, чтобы закончить эту издевательскую старо-крымскую историю с восстановлением домика Александра Степановича […]. И тоска, тоска — когда же все это кончится […]. Но все, конечно, упирается в беззастенчивую наглость первого секретаря и предгорсовета Дацко, не выражающих перед начальством отрицательного отношения к восстановлению домика А. С, а вместе с тем всячески тормозящих его’ […].
‘Москва, 17.XII.57.
[…] Что же касается старо-крымских помпадуров и их подхалимов, то честью своей буду считать заставить их хотя под насилием свыше понять, что то, что они проделывают с восстановлением домика А. С. Грина, есть поступок антисоветский, антиобщественный, вульгарно-мещанский’ […].
‘Москва, 7.IV.58.
[…] Домик А. С. в том виде, как он есть, это моя самая большая боль. Я уже не чувствую себя сильной и здоровой, в 65 лет нельзя думать о десятилетии впереди, можно думать о считанных месяцах, и без помощи писателей мне было бы не одолеть косность Ст.-Крым, администрации’ […].
‘7.VI.58.
[…] СП через Совет Министров будет хлопотать о признании домика А. С. Грина мемориальным. Несколько ранее этого этим же делом заинтересовался Московский СП. К. А. Федин подал Н. П. Бажану заявление, что имя А. С. достаточно значимо, чтобы домик его мог стать мемориальным, что отношение к домику неправильно равнодушное, а посему он просит Н. П., как писатель и депутат Верховного Совета, принять соответствующие меры к тому, чтобы домик был мемориальным […]. Спасибо всем вам, писателям, приложившим руку к этому доброму, справедливому делу’ […].
‘Москва, 31.V.59.
Не пишу, потому что мне очень тяжело. Писала ли я Вам, что, получив приказ ЦК Украины и фельетон, наши помпадуры вынуждены начать восстановление домика. Через два месяца после фельетона, понуждаемые запросами о восстановлении, они приступили к этому делу, не пригласив для консультации ни из СП, ни меня. Порешили: удлинить домик Грина, повесить на нем мемориальную доску, устроить в нем библиотеку или другое культурное учреждение, или поселить знатного пенсионера […]. В Ст. Крыму у меня и друзья есть, которые смотрят, что делается с домиком […]. Бой идет — явный у меня с райкомом и райисполкомом. И тайный — у райкома с интеллигентной общественностью города и даже с партийцами’ […].
‘Старый Крым, 4.III.60.
27.11 я получила ордер и ключ от домика Александра Степановича. До сих пор еще не верю в свое счастье […] В октябре было решение о передаче домика мне, а осуществилось только теперь […]. Домик А. С., несмотря на то, что 1/2 года как восстановлен, загажен […]. Пока живу на старом месте. Но он, дорогой мой домик, уже мой угол до конца дней. Результат 3-х 1/2 лет борьбы — иссякли физические силы, частые приступы грудной жабы. И усталость, мучительнейшая усталость’ […].
‘Старый Крым, 4.IV.60.
[…] И я счастлива всем своим существом, как не была так давно, что уже и забыла, что такое счастье. Теперь знаю снова и благодарю судьбу и Александра Степановича’.
‘Старый Крым, 22.VIII.61.
[…] со всем справляюсь одна — и садик (ежедневно не менее 2-х часов), и уборка дома, стирка, уход за могилой, стряпня, добыча продуктов, письма — и люди. И я тону, тону в делах. Ежедневно от 10—20 человек до 60 и последние 2 дня 200 и 110 в день […]. Только мысль, что сама этого хотела и, следовательно, получила желанное, удерживает меня от крика Союзу писателей — ‘Что же вы думаете, товарищи, о домике Грина?!’ […].
‘Старый Крым, 7.VII.64.
[…] с 18.III. с. г. домик — филиал краеведческого, но радости от этого пока никакой. И заботы — тоже. А мне уже не на что его содержать. И чувство безвыходности от незнания — куда обратиться’ […].
‘Старый Крым, 19.XII.66.
[…] Бесприютность домика меня угнетает […]. Показалось мне, что все высокие пороги перешагнуты,— как же иначе думать,— домик стал ‘филиалом Феодосийского краеведческого музея’! Но, увы,— на бумаге стал, а фактически?..— он беспризорен’ […].
Озабоченность и сердечная боль за судьбу дома Грина соседствуют в этих письмах с чувством огромной благодарности к тем, кто помог отстоять и восстановить его. Знаком дружбы и доверия к Н. И. Дубову и его семье являются машинописные копии рассказов Грина ‘Посидели на берегу’, ‘Колосья’, ‘Пахучий кустарник’ и др., которые H. H. Грин посылала ему в Киев (ф. 2880, оп. 1, ед. хр. 551, 552). Среди материалов Александра Грина — записанный H. H. Грин незадолго до смерти писателя сюжет рассказа, который Грин написать уже не успел. В небольшом вступлении Нина Николаевна рассказывает об обстоятельствах, при которых этот сюжет был ею записан. Предлагаем вниманию читателей это свидетельство того, что и в тяжелые месяцы неизлечимой болезни А. С. Грин продолжал творить.
СЮЖЕТ РАССКАЗА, ПРОДИКТОВАННЫЙ
А. ГРИНОМ ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ
Уже много месяцев болел Александр Степанович.
Болел и слабел, а творческие мысли все
еще не оставляли его. Писать он не мог —
рука уставала держать карандаш. Рассказал
мне сюжет, волновавший его воображение.
Я предложила записать. Он охотно согласился.
‘Теперь я спокоен, что не забуду его, а то память
у меня стала отвратительная’,— сказал А. С.,
когда я прочла ему записанное. Было это в
Молодой писатель неожиданно прославился легко написанным романом. За первым следуют другие, так же легко написанные. Слава его растет. Издания расходятся в течение нескольких дней. Критика славословит. Но слава не приносит ему полной радости. Все так легко и не по-настоящему дается, что нет чувства заслуженности этой славы, так как он требователен к себе. Проходят годы и годы.
Он богат и знаменит, он кумир читающей публики и критики, но червь неудовлетворенности собой гложет его. Он знает, что может дать прекрасное и дает лишь общеупотребительное. Никто не подозревает его терзаний. Он принимается за работу, какая, по его мнению, должна показать его настоящее лицо.
Работа захватывает его глубоко, по-настоящему. Все творческие силы своей души, весь блеск большого ума он отдает ей. Она окончена, и писатель чувствует, что он иссяк, что, отдав себя целиком, он никогда не сможет быть прежним. Предчувствие новой настоящей славы глубоко волнует его. Новое произведение его, никому не известное (ему хотелось видеть силу удара неожиданным и блестящим), выходит в свет, возбудив до появления своей таинственностью бесконечные разговоры, шум и предположения как среди критиков, так и среди читающей публики, с восторгом ждущих новую книгу великого. И — ужас!— все удивлены новой книгой. Она чужда и непонятна. Читатель, по привычке жадно кинувшийся к ней, отступает недовольный. Критика обрушивает на нее громы. Издатель, выпустивший книгу в надежде на обычное отношение читателя и критики, терпит большие убытки. Словами ‘исписался’ и даже ‘свихнулся’ — пестрят газетные рецензии. Это крах. И хуже всего, что это и душевный крах. В писателе не может совместиться ощущение нужности и красоты своего нового произведения со злой травлей, возникшей вокруг этой новой книги.
Он скупает все издание, сваливает его в своем кабинете, замыкает кабинет, решает никогда больше не писать.
Быть теперь прежним он не может. Быть новым — тоже не может. Он уезжает в далекое путешествие, возвращается лишь через несколько лет. За это время он забыт. Вернувшись на родину, ведет жизнь рантье, не вспоминает свое прошлое.
Проходит 20 лет. Все давно перегорело в его душе, но ни разу за все эти годы он не раскрыл дверь своего кабинета. Однажды он это делает. Обросший пылью кабинет набит экземплярами последней книги. На полках красуются дорогие издания ‘ненужных’, но принесших славу книг. Часто за последние годы у него, примирившегося со всем, умудренного, мелькала мысль, что, возможно, критики правы в своем негодовании на книгу. Ведь как-никак, а масса имеет чутье.
Он берет книгу и начинает читать ее с ощущением читателя, так как давно это произведение стало чужим ему. Он захвачен, взволнован и потрясен. Это, действительно, великое произведение высокой культуры и ума. Очарованный, он вновь и вновь перечитывает ее. Теперь, уже старик, хладнокровный и спокойный, он, читая, превращается в юношу. Не веря силе своего впечатления, он собирает своих друзей — не литературных. Литературных нет, так как он, закрывая свой кабинет, поклялся навсегда покончить с литературными друзьями и знакомыми. Он читает друзьям свою книгу, не говоря, чья она. Все потрясены. Он посылает ее в виде рукописи одному видному молодому издателю, большому ценителю настоящего искусства, и получает восторженный отзыв с предложением издать в каком угодно количестве.
Книга издается. Десять изданий ее расходятся в три месяца. Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов. Вспоминают его прошлую славу. Он же знает, что вот теперь пришла та настоящая и весомая слава, которой он ждал с такой страстью двадцать лет. Но — не приносит она ему, к его удивлению, радости. Каждый шаг ее остро напоминает ему боль прошлого, бесплодно прожитые десятилетия, искусственное заглушение в себе писательских инстинктов. И все это из-за неверной, изменчивой души читателя.
Он кончает жизнь самоубийством.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
