Настоящая книга набрана и отпечатана
въ апрл тысяча девятсотъ тридцать
четвертаго года въ количеств тысячи
семи экземпляровъ, изъ коихъ семь на
бумаг vеlin рur fil Nаvаrrе для книго-
издательства Е. Сіяльской въ типографіи
S.N.I.Е., trеntе-dеux, ruе Mеnilmоntаnt
Bсе права сохранены за авторомъ.
Гурочка проснулся отъ легкаго стука. Онъ открылъ глаза. Былъ тотъ зимній ночной сумракъ, когда отблески снга на крышахъ, падая на плоскую блую холщевую штору, разгоняютъ ночную темноту и даютъ пріятное, ровное и будто печальное освщеніе комнаты. На полу у печки сидела Параша. Это она сбросила беремя сосновныхъ дровъ и, открывъ чугунную заслонку, накладывала дрова въ печку.
Все въ комнат было съ самаго ранняго дтства знакомо и изучено Гурочкой. Въ темнот угадывалъ Гурочка выпуклую гирлянду цвтовъ и фруктовъ на черной дверц печки. Противъ Гурія, у другой стны спалъ крпкимъ сномъ его братъ Ваня. За головою Гурія стоялъ его небольшой письменный столъ, на немъ лежала гора книгъ-учебниковъ и сбоку крытый тюленемъ ранецъ со старыми порыжлыми плечевыми ремнями съ мдными кольцами.
Параша чиркнула спичку о заслонку и стала разжигать лучину растопокъ. Въ мерцающемъ, неровномъ пламени заходили, запрыгали по стн со старыми срыми въ полоску обоями страшныя, уродливыя тни. Проста и бдна была обстановка Гурочкиной комнаты. Желтой охрой крашеный полъ облупился, и длинныя блесыя щели шли по нему. На простомъ ‘Тонетовскомъ’ стул было сложено платье Гурочки, на другомъ такомъ же стул лежало платье Вани.
Параша сунула пучекъ лучинъ въ устье печки. Ярко вспыхнула бумага, весело затрещали cуxія дрова, пахнуло дымомъ и смолою.
‘Да вдь у насъ черезъ десять дней Рождество’, — подумалъ Гурочка.
Онъ зналъ, что это называется: — ‘ассоціація идей’. Запахъ смолы напомнилъ елку, а елка Рождество.
И уже нельзя было дальше спать. Въ мысли о Рождеств была совсмъ особая магія — вся душа Гурочки встрепенулась, какъ птичка съ восходомъ солнца. И что-то радостное и прекрасное запло въ его юной душ.
Параша, сидя на желзномъ ліст подл печки, подождала, пока не загудло въ печк пламя и не задрожала, дребежжа, внутренняя тонкая заслонка съ квадратными вырзами-оконцами по низу. Тогда она встала, забрала платье молодыхъ господъ и ушла.
Гурочка думалъ: — ‘Рождество подходитъ и какъ это оно такъ незамтно подкралось? Значитъ, вроятно, привезли уже и елки? И повсюду въ город, на рынкахъ, на Невскомъ, у Думы, въ Гостиномъ Двор, на Конно-Гвардейскомъ бульвар — елки. Цлые лса елокъ. Во всхъ магазинахъ выставки игрушекъ и подарковъ. Надо пойдти…’. ‘Съ кмъ? Ну, конечно, съ сестрой Женей. Она такая чуткая и такъ они, братъ и сестра, хорошо другъ друга понимаютъ…’.
‘Уроки — первый латинскій — не спросятъ, вчера вызывали… Второй — русскій — не боюсь, знаю… Третій — Законъ Божій… Ну, батюшку надо будетъ ‘заговорить’. Пусть разскажетъ о елкахъ… Откуда такой обычай?.. Чей онъ?.. Тяжело теперь батян… Въ пятомъ ихъ класс новая мода — быть неврующими… Посл Закона Божія — математика — урокъ Гурочкина отца, прозваннаго гимназистами ‘косинусомъ’. Папа врядъ-ли вызоветъ… Да, пожалуй, и cпвка будетъ, вотъ и не будетъ урока…
И сладкое чувство свободы, предпраздничнаго настроенія и радости жизни вдругъ охватило Гурочку. Онъ едва дождался прихода Параши съ платьемъ и сталъ одваться.
— Куда вы, баринъ?.. Еще только полъ восьмого. Мамаша наврядъ-ли встамши.
— Хочу, Параша, къ рынку до уроковъ пробжать посмотреть, не привезли-ли елки…
— И то… Надо быть, что и привезли.
Гурочка выбжалъ изъ комнаты.
Только начинало свтать. Въ синихъ туманахъ тонули дали Ивановской улицы. Было холодно. За ночь снгъ нападалъ и подблилъ разъзженныя улицы съ пожелтвшими колеями. Дворники дружно скребли желзными скребками панели. Пухлыя грядки снга ложились поперекъ скользкихъ обледенлыхъ плитъ. Кое где уже было посыпано хрустящимъ подъ ногами желтымъ, рчнымъ пескомъ.
На широкой и пустынной въ этомъ мст Николаевской подувалъ ледяной втерокъ съ Семеновскаго плаца. Морозъ крпко кусалъ за уши и за носъ.
Желтые и скучные по улицамъ еще rорли фонари и говорили о прошедшей длинной ночи. Уже издали увидалъ Гурочка въ блыхъ волнахъ морознаго тумана, парящихъ на холоду мелкихъ крестьянскихъ лошадокъ, низкія деревенскія розвальни и елки. Онъ ускорилъ шаги.
У Косого рынка, съ колоннами высокой галлереи, съ широкими отверстіями подваловъ внизу, мужики выгружали елки. Пахнуло душистымъ лснымъ запахомъ моха и хвои. Сладостно защемило сердце Гурочки.
Въ утреннемъ морозномъ воздух рдкіе голоса звучали глухо. Низко опустивъ голову, тяжело и надрывно кашляла лошадь. Вдоль панелей настоящей лсъ выросталъ. Елки — большія, въ два человческихъ роста — ‘вотъ такую бы намъ!..’, и маленькія, еле отъ земли видныя, въ пять коротенькихъ втокъ становились аллеями. Мохнатыя лапы втвей были задраны кверху и подвязаны мочалой. Цлыя горы елокъ безъ крестовинъ были навалены одна на другую. Лавочные молодцы въ полушубкахъ и блыхъ холщевыхъ передникахъ, въ мховыхъ шапкахъ похаживали подле, похлопывали руками въ кожаныхъ однопалыхъ, желтыхъ рукавицахъ. У лстницъ, ведущихъ въ подвалы стоймя стояли мороженые громадные осетры и блуги, въ бочкахъ въ снгу, какъ въ брилліантовой розсыпи, лежали судаки, стояли корзины съ корюшкой и со снтками и вкусно пахло мороженой рыбой. Рядомъ висли скотскія туши, дыбились колоды свиней, и въ берестяныхъ лукошкахъ грудами были навалены битые рябчики и тетерки.
Гурочка потоптался по елочнымъ аллеямъ, увидалъ гимназиста болгарина Рудагова, своего одноклассника, и пошелъ съ нимъ въ гимназію.
Праздничное настроеніе его не покидало.
Въ гимназіи по корридорамъ и классамъ горли керосиновыя лампы. Первый урокъ тянулся томительно долго. Старый латинистъ чехъ вызывалъ поочереди и шелъ переводъ Саллюстія съ разборомъ всхъ грамматическихъ тонкостей латинскаго языка.
Батюшку, конечно, ‘заговорили’. Онъ и самъ охотно пошелъ на это, поддаваясь общему передъ-рождественскому настроенію.
Лампы были погашены. Въ окна лился холодный, матовый свть хмураго зимняго дня. Въ клласс было свжо. Батюшка, высокій и худощавый, въ черной съ просдью, красивой бород ходилъ то около досокъ, то въ проходахъ между партъ и разсказывалъ о разныхъ Рождественскихъ обычаяхъ въ Россіи и заграницей.
— Вотъ у насъ, въ Петербург этого нтъ, чтобы со звздою по домамъ ходить… У насъ только елки — это боле немцкій обычай… А на юг у насъ, и вообще по деревнямъ собираются мальчики, устраиваютъ этакую пеструю звзду съ фонаремъ внутри, свтящую на палк и ходятъ по домамъ. Поютъ тропарь праздника и разныя такія рождественскія псни ‘колядки’… Хозяева надляютъ ребятъ чмъ, кто можетъ. Кто сластей дастъ, кто колбасы, кто хлба, что гусятины, вотъ и у самыхъ бдныхъ становится сытный праздникъ Христовъ. Такъ вдь это-же праздникъ бдняковъ!.. Праздникъ милосердія и подарковъ… Въ Вилеемскомъ вертеп, просто сказать — въ хлву — Пресвятая Два Mарiя родила Отроча млада Превчнаго Бога. Ангелы воспли Ему хвалу, пастухи поклонились Ему и волхвы изъ далекихъ странъ принесли ему, Младенцу Христу, драгоцнные дары.
Отецъ Ксенофонтъ окинулъ классъ грустными глазами и сказалъ:
— Ну вотъ ты, премудрый Майдановъ… Чему ты улыбаешься, невръ?.. Дарвина понюхалъ — всезнающимъ философомъ себя возомнилъ? Ты, братъ, не стсняйся, встань! Когда я теб говорю. Ноги у тебя отъ этого не отвалятся. И руку изъ кармана вынь. Передъ духовнымъ отцомъ стоишь. Ты что, братъ, думаешь?.. Сказки разсказываетъ старый попъ?
— Я, батюшка, ничего… Только мало-ли легендъ?..
— Эхъ, ты стоеросовая дубина!.. Легенда!.. Сказки, скажи!.. Но, почему-же на протяженіи девятнадцати вковъ люди живутъ этой легендой, этой сказкой?.. Благоуханно вчна она… Вотъ давно-ли народился твой, Майдановъ, Дарвинъ, а уже протухъ, провонялъ, и серьезные ученые отказались отъ него… И вернулись къ тому, что безъ Бога и самого міра не могло-бы быть. Единымъ Божіимъ промысломъ создана вся мудрая механика вселенной… Ты знаешь-ли, всеученый Майдановъ, что въ католической Германіи и Франціи въ этотъ день въ костелахъ устанавливаютъ вертепы? И сколько, подчасъ, тонкаго искусства, глубокой мысли вложено въ эти маленькія раскрашенныя фигурки изъ дерева, изъ гипса, или папье-маше. Въ вертеп сдланы ясли, солома виситъ изъ ршетки, стоятъ волы, оселъ, овцы. Тутъ-же сидитъ святой Іосифъ и Два Марія. Въ ясляхъ младенецъ Христосъ… А дальше изображена пустыня, волхвы на верблюдахъ и звзда въ неб… Прямо картина… Въ этотъ день въ костелъ идутъ поселяне французы, нмцы ремесленники, ведутъ дтей, преклоняютъ колни передъ вертепомъ и смотрятъ, и молятся и сколько тихой радости вливается незамтно въ ихъ души… Что-же, премудрый Майдановъ, они вс глупее тебя, гимназиста верзилы?.. Ты вотъ доросъ до того, что считаешь, что стыдно молиться Богу и верить въ Него. Погоди!.. Дорастешь и того часа, когда вспомнишь о Немъ и прибжишь подъ Его защиту. Только не поздно-ли будетъ? Ну, садись, и помни — сказалъ Христосъ: — будьте такими, какъ дти. Ихъ есть Царство Небесное…
Рзкій звонокъ внизу, у лстницы, возвстилъ большую перемну. Батюшка поклонился и, шурша пахнущей ладаномъ и розовымъ масломъ рясой, вышелъ изъ класса.
На четвертомъ урок, когда смуглый и черноволосый Рудаговъ мучился у доски, не зная, какъ ршить уравненіе со многими неизвестными, а Гурочкинъ отецъ въ синемъ вицъ-мундир, заложивъ руки въ карманы, стоялъ сзади него и слдилъ за несмлыми движеніями его руки, то писавшей мломъ буквы и цифры, то быстро стиравшей ихъ тряпкой, стеклянная дверь, съ синими тафтяными занавсками на нижнихъ стеклахъ пріоткрылась. За нею показалось плоское рыбье лицо инспектора.
— Извините, МатвйТрофимовичъ, — негромкимъ голосомъ сказалъ инспекторъ, — пвчіе на спвку!
Тяжелая тишина класса, где точно ощущались мученія Рудагова у доски, нарушилось. Пвчіе вскакивали съ мъстъ, съ грохотомъ бросали пенали въ ранцы, собирали книги и тетради. Раздавались голоса:
— МатвйТрофимовичъ, вы позволите?..
— Разршите, Матвй Трофимовичъ?..
Смлый Гурочка сунулъ въ руку Рудагову шпаргалку — ршеніе уравненія и тотъ, воспользовавшись суматохой, развернулъ ее и бойко застучалъ мломъ, найдя нужное ршеніе.
Гурочка съ другими пвчими мчался, прыгая черезъ три ступени внизъ, въ малый залъ, где уже сидлъ за фисгармоніей регентъ гимназическаго хора. Тонко и жалобно прозвенлъ камертонъ, певуче проиграла фисгармонія: — ‘до-ля-фа’…
Дружный хоръ гимназистовъ грянулъ:
— Рождество Твое, Христе Боже Нашъ… возсія мірови свтъ разума…
Шибко забилось сердце у Гурія… Праздники… Рождество… Елка… подарки всей семьи… Удивительная сила семейной любви и счастья быть маминымъ, иметь сестру и братьевъ, не быть одному на свт, сильной волною захлестывала Гурочкино сердце, и звонко звучалъ его голосъ въ хор:
— Въ немъ-бо звздамъ служащіи…
Гурочка издали увидалъ свою сестру Женю. Она спускалась съ подругами съ крыльца на большой, блымъ снгомъ покрытый гимназическiй дворъ. И точно первый разъ замтилъ Гурій, что его сестра совсмъ стала барышней.
Въ блой шапочке изъ гагачьяго пуха — охоты дяди Димы — въ блой вуалетк, въ скромной кофточк, она улыбнулась брату одними своими большими лучистыми голубыми глазами.
— Посплъ? — сказала она. — Я знала, что ты придешь меня искать.
— Мама сказала?..
— И безъ мамы догадалась… Услыхала, какъ ты рано подралъ сегодня въ гимназію… Что?.. Елки смотрлъ?.. Привезли?..
— Ну. Да.
— Хорошо… Пойдемъ… Я одна боюсь на Невскій… Съ тобой не страшно. Ты совсмъ кавалеръ… Ишь, какъ вытянулся…
Женя была немного выше Гурія. Высокая, стройная, очень хорошенькая, съ чуть вздернутымъ носомъ, съ темными каштановыми волосами и съ свтло-голубыми глазами, съ милой счастливой улыбкой на зарумяненныхъ морозомъ щекахъ она шла быстрыми шагами — ‘по Петербургски’ — рядомъ съ братомъ и весело болтала. Оба были бдно одты. Гурочкино пальто перешло къ нему отъ старшаго брата Володи, его выпустили внизу и домашнимъ способомъ надставляли кверху и все таки оно было коротковато. Отложной воротникъ фальшиваго барашка былъ потертъ и въ срыхъ проплшинахъ.
Женя бойко постукивала каблучками кожаныхъ ботинокъ, она не признавала суконныхъ теплыхъ ботиковъ, говоря, что ходить безъ нихъ — Петербургская мода.
Всего три часа было, но уже совсмъ стемнло. Оранжевыми кругами фонари по улицамъ загорлись. Стало, какъ будто еще темнее, но вмст съ тмъ и уютне и интимне. Мягко и неслышно лошади по снгу ступали, быстро скользили безчисленныя санки извощиковъ. Ласково раздавалось:
— Э-ей, поберегись!..
— Куда-же? — спросила Женя.
— По всему Невскому, отъ самой Литейной.
— Ну, конечно, часы смотреть? — съ ласковой насмешкой сказала Женя.
— Да.
— Успокойся, будуть у тебя часы. Только покажи, какіе?
— Я хотелъ… чтобы съ браслетомъ.
— Посмотримъ.
На углу Невскаго и Владимирской пришлось подождать, пока городовой въ черной шинели и валенкахъ, закутанный башлыкомъ, белой палкой не остановилъ движенія. Столько было саней!.. Нетерпливо фырчалъ на снгу чуждый Петербургу и странный автомобиль.
— Я думаю, ихъ много у насъ не будетъ, — сказала Женя.
— Почему?
— Снгъ… Не везд такъ расчищено, какъ на Невскомъ. А по снгу машин трудно.
— А какъ хорошо!.. Быстро!.. Удобно!..
Сестра съ любовной насмешкой посмотрела на брата.
— Тебе нравится?
— Оч-чень! Я хотлъ-бы быть шофферомъ!
— Кмъ, кмъ только не хотлъ ты быть, милый Гурій… Помню, что первое, о чемъ ты мечталъ — быть пожарнымъ… Въ золотой каск.
— Ну, это когда еще было… Я совсмъ маленькій былъ.
— Потомъ… почтальономъ.
— Полно вспоминать, Женя, — недовольно сказалъ Гурочка.
— Нтъ, постой… Потомъ — ученымъ путешественникомъ, этакимъ Гекторомъ Сервадакомъ изъ Жюль-Верновскаго романа. Ну, а теперь?.. Ты надумалъ?.. Кмъ-же ты будешь въ самомъ дл? Ты уже въ пятомъ класс. Еще три года — и вс дороги теб открыты. Университетъ?.. Политехникумъ?.. Инженерное училище?.. Военно-Медицинская академія?.. Куда?.. Можетъ быть офицеромъ будешь, какъ дядя Дима?.. Какъ дядя Тиша?..
— Я, Женя, какъ то еще не думалъ объ этомъ.
— А, я!..
— Ну, знаю… Артисткой!..
— Ты помнишь дядю Диму? — перемнила тему Женя.
— Очень смутно… Я былъ совсмъ маленькимъ, онъ юнкеромъ тогда былъ. Я немного боялся его. Помню, что онъ приходилъ со штыкомъ и долго одевался въ прихожей, мама всегда ему башлыкъ заправляла. Володя его штыкъ-юнкеромъ прозвалъ… Помню еще стихи про него говорилъ Володя: — юнкеръ Шмитъ изъ пистолета хочетъ застрелиться.
— Охъ, ужъ этотъ нашъ Володя!
— А что?..
— Летитъ куда-то…
— Вверхъ?
— Боюсь, что въ бездну.
Удивительный Невскій перспективу свою передъ ними открывалъ. Дали темны и прозрачны были. Въ густой лиловый сумракъ уходила череда все уменьшающихся фонарей и дальніе казались звздами, спустившимися на землю. Отъ витринныхъ огней магазиновъ желтоватый свтъ лился на широкія панели. Изнутри у самыхъ стеколъ были зажжены керосиновыя лампы, чтобы стекла не покрывались морознымъ узоромъ, закрывавшимъ выставки.
Густая толпа народа шла по Невскому. Модный былъ часъ — четыре. Женя съ Гуріемъ шли быстро, искусно лавируя въ толп. Это тоже было по ‘Петербургски’. Они гордились тмъ, что были Петербужцами, что въ толп не терялись, что эта нарядная толпа, суета передпраздничной улицы были имъ родными, съ дтства привычными. Гд уже очень стало много народа, за Пассажемъ, Женя взяла Гурія подъ руку и мило улыбаясь шепнула: — ‘совсмъ кавалеръ’…
Они вспоминали всхъ родныхъ, говорили о томъ, кто что и кому подаритъ на елку. Это называлось у нихъ ‘длать перекличку’.
— Ахъ, Володя!.. Володя!.. Онъ старше тебя, онъ долженъ бы быть ближе ко мн. А мы съ нимъ точно чужіе. И всегда то онъ меня обижаетъ. Очень уже онъ умный. Ты, Гурочка, мн миле, ты проще.
— Мерси.
— Какъ думаешь, какого звря пришлетъ намъ дядя Дима въ этомъ году?.. Въ прошломъ году онъ прислалъ намъ тигровую шкуру… Своей охоты.
— Слона!
— Милый Гурочка, слоны въ Туркестан не водятся. Дядя Дима самый далекій отъ насъ… Страшно подумать… Въ Пржевальск… Почти полторы тысячи верстъ отъ желзной дороги. Дядя Тиша на xутор.
— Мн всегда, Женя, почему-то вспоминается ‘Вечера на xутор близь Диканьки’ Гоголя. Ты бывала у тети Нади… Похоже?..
— Да, если хочешь. Просто, уютно, очень сытно… Мило… своеобразно… Патріархально…
— Всегда намъ на праздники шлютъ то гусей, то индюковъ, то поросенка… А помнишь, соленый виноградъ… или соленый арбузъ. Розовое варенье. Пальчики оближешь. Ароматно, вкусно…
— А въ общемъ, точно тонкую бумагу кляксъ-папиръ жуешь.
— Они богатые?
— Какъ сказать?.. Трудятся… Домъ у нихъ лучшій на хутор, подъ железной крышей… Опять-же онъ есаулъ.
— Не правда-ли, какъ это занятно, что у насъ дядя казакъ…
На углу Михайловской, гд былъ громадный домъ-дворецъ Елисева, нельзя было не остановиться. Въ гигантскихъ окнахъ — въ Петербург еще и не было такихъ — горами сласти и фрукты были навалены. Большая кисть желтыхъ банановъ съ потолка свшивалась, финики въ длинныхъ овальныхъ коробкахъ, винныя ягоды, изюмъ трехъ сортовъ, яблоки пунцово-красныя, зеленыя, оранжевыя, почти блыя, розовыя, длинныя, продолговатыя Крымскія, плоскія, какъ рпа — ‘Золотое смячко’, виноградъ восьми сортовъ, апельсины, мандарины, ананасы — все глазъ ласкало и странныя мысли о далекихъ странахъ наввало. Когда двери открывались, изъ ярко освщеннаго магазина тянуло прянымъ, ‘экзотическимъ’ запахомъ ванили и плодовъ.
— Какіе мандарины! — воскликнулъ Гурочка. — Ты видишь, Женя?.. Больше апельсиновъ… И совсмъ плоскіе. Это изъ подъ Батума. А тамъ японскiе какисы… Такихъ у насъ на елк не будетъ.
— Ты завидуешь?
— Ничего подобнаго… Мама врно говорить: — Бога гнвить нечего… все у насъ есть… слава Богу, сыты, обуты, одты. А вдь есть голодные… Мама всегда учила — не смотри на богатыхъ и не завидуй имъ, а смотри на бдныхъ и жалй ихъ.
— Мамина мудрость.
Не доходя до Мойки Гурочка потащилъ сестру переходить Невскій. Женя догадалась въ чемъ было дло.
— Часы?..
— Да. У Буре.
Окна часового магазина были высоко надъ землею и надо было издали смотрть на выложенные на бархатные щиты золотые, серебряные и темной стали кружки часовъ.
— Постоимъ, — вздыхая сказалъ Гурочка.
— Хороши?
— Оч-чень.
— Kакiе же теб приглянулись?..
— Вонъ т маленькіе… никкелевые… со свтящимся циферблатомъ и съ ремешкомъ.
— Будутъ твои… Только это большой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что ддушка еще шой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что ддушка еще на прошлой недл прислалъ теб на часы.
— Женя!.. милая!..
— А ты знаешь, что мы пошлемъ ддушк. Это Шура придумала. Молитвенникъ въ переплет темнаго бархата. Каждая страница въ узорной цвтной рамк. Узоръ везд старинный, Русскій. Сто страницъ въ молитвенник, и узоръ нигд не повторяется. Это очень дорогое Сінодальное изданіе. Я видала. Очень красиво. Оч-чень!
— А пап — масляныя краски. Какъ давно онъ мечтаетъ о нихъ. Это ршено…
— Да, Шур поручено ихъ подобрать.
— У Даціаро?..
— У Аванцо. Хочешь посмотримъ?..
Гурочка понялъ хитрость сестры и локтемъ прижалъ ея локоть.
— Знаемъ… знаемъ, — сказалъ онъ.
— Ну, что знаешь, — притворно равнодушно сказала Женя. — Ничего ты, мой милый, не знаешь…
Но у нотнаго магазина Юргенсона Женя замедлила шаги, а потомъ и вовсе остановилась. Ни интереснаго, ни красиваго тамъ ничего не было. Разложены были нотныя тетради съ крупными заголовками, но за стеклянными дверями блдно-голубыя, розовыя и блыя афиши висли. Он-то и привлекли вниманіе Жени.
‘Концертъ солистки Императорскихъ театровъ Mарiи Ивановны Долиной’… ‘Концертъ народной псни Надежды Васильевны Плевицкой’… ‘Концерть Анастасіи Димитріевны Вяльцевой’… Вечеръ романса… Концерт… концерт… концерт…
Эти афиши точно заколдовали Женю. Она и холодъ позабыла. Маленькія ножки въ старенькихъ ботинкахъ стыли на снгу. Женя толталась на мст и все не могла отойти отъ этихъ заманчивыхъ афишъ. Открывалась дверь магазина. Душистымъ тепломъ тянуло оттуда. Видны были пустые прилавки и скучные шкапы съ картонками. Жен казалось, что несло изъ магазина запахомъ сцены и эстрады, ароматомъ артистической славы. Сюда за нотами ходили артистки.
Артистки!!.
Гурочка равнодушно просматривалъ афиши.
— Вотъ и тебя, Женечка, когда нибудь такъ аршинными этакими буквищами про-пе-чатаютъ: — ‘концертъ пвицы Евгеніи Матвевны Жильцовой’… Да, нть!.. Ты будешь въ опер… И я, гимназистъ седьмого класса, изъ райка буду неистово орать: — ‘браво Жильцова!… Жильцова бисъ!’…
— Тише ты!.. Съ ума спятилъ!.. На насъ оборачиваются… Смотрятъ на насъ.
— Привыкай сестра… Артистка!.. Талантище!..
— Идемъ домой… Поди, тоже замерзъ, какъ и я…
Артистка!..
И точно Женя мечтала стать артисткой. Все это такъ неожиданно, чисто случайно вышло ныншнимъ лтомъ.
Женя гостила у тети Маши на дач въ Гатчин. На стеклянномъ балкон въ одномъ углу горничная на гладильной доск горячимъ утюгомъ гладила блье трехъ барышень, двоюродныхъ сестеръ Жени — Шуры, Муры и Нины, въ другомъ Женя разсыпчатое тсто для печенья готовила. Съ пальцами, перепачканными масломъ и мукою Женя во все горло пла по памяти, слышанный ею отъ матери старинный романсъ.
— ‘Не искушай меня безъ нужды
Возвратом нжности твоей
Раз-очарованному чужды
Все обольщенья прежнихъ дней’…
— Вотъ хорошо то, барышня, чистый соловей, — похваливала горничная, нажимая утюгомъ на плойку.
Воробьи за раскрытыми окнами трещали. Въ зелени яркихъ турецкихъ бобовъ съ коралловыми кисточками цвтовъ ряли бабочки. Голубое небо висло надъ садами. Томительно прекрасна была тишина жаркаго полудня.
— ‘Нмой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнемъ слова,
Такъ другъ заботливый больного
Его дремоты не тревожь’…
Внезапно дверь отворилась и прямо на балкон появился человкъ въ соломенной панам, въ свтломъ летнемъ костюме и съ тростью въ рук.
Женя, какъ испуганная птичка, вспорхнула и умчалась, оставивъ доску, стеклянную рюмку и рядъ желтоватыхъ кружковъ на желзномъ лист. Горничная вопросительно смотрла на вошедшаго.
— Скажите, милая, кто это у васъ тутъ плъ?..
— А плъ-то кто?.. А барышня наша, Евгенія Матвевна.
— Могу я видть ея мамашу?
— Маменька ихъ здcь, тоже въ гостяхъ… Если чего надо, скажите, я пойду доложу. Какъ сказать-то о васъ прикажете?
— Скажите, господинъ Михайловъ изъ Русской оперы.
Женина мать, Ольга Петровна, получивъ докладъ, вышла на балконъ. Она была смущена. На ея свжихъ щекахъ проступили красныя пятна. За дверью невидимыя и неслышныя стали Женя и ея двоюродная сестра Шура.
— Простите меня, сударыня, — сказалъ господинъ Михайловъ. У него были мягкія манеры и вкрадчивый пріятный голосъ. — Можеть быть, мое вторженіе покажется вамъ неделикатнымъ и совершенно напраснымъ для васъ безпокойствомъ. Но, какъ артистъ, я не могъ… Я проходилъ мимо вашей дачи, когда услышалъ пніе… Божественный, несравненный романсъ Глинки. Я просто таки не могъ не зайти и не поинтересоваться, кто же это такъ очаровательно поетъ? Сказали — ваша дочь… Простите, ваша дочь училась?.. учится?.. готовится куда нибудь?..
— Нтъ. Она сейчасъ въ гимназіи… Она только въ церковномъ хор поетъ. Вотъ и все.
— Но вдь это несомннный талантъ!.. Голосъ!.. Ей необходимо учиться… Такая рдкая чистота, такой тембръ… Фразировка… Можно думать, что ей кто нибудь уже поставилъ голосъ. А вы говорите, что это безъ работы, безъ тренировки… Это-же феноменально…
Ольг Петровн ничего не оставалось, какъ пригласить господина Михайлова въ гостиную. Неудобно казалось оставить его передъ пахнущими ванилью кружками изъ теста и простенькими панталончиками въ плойкахъ Шуры, Муры и Нины.
Господинъ Михайловъ слъ подъ высокими фикусомъ, въ кресло, поставилъ между ногъ палку съ золотымъ набалдашникомъ, повсилъ на нее свтло-желтую панаму и съ тми актерскими, плнительными ужимками, которыя невольно покоряли смущенную Ольгу Петровну, сладкимъ ворковалъ баритономъ:
— Я могу устроить вашей дочери пробу у Феліи Литвинъ.
— Я не знаю право… Моя дочь раньше должна окончить гимназiю.
— Я понимаю, сударыня… Я все это отлично даже понимаю. Можетъ, васъ стсняетъ?.. Нтъ?.. Увряю васъ… госпожа Вельяшева съ удовольствемъ займется съ вашей дочерью… А тамъ консерваторія… И, если ничего неожиданного не случится, — сцена ей обезпечена.
— Сцена?..
Господинъ Михайловъ только теперь замтилъ большой и видимо семейный портретъ красиваго почтеннаго священника съ наперснымъ крестомъ, висвшій на стн противъ него и поспшилъ добавить:
— О! Ничего, сударыня, предосудительнаго. Императорская сцена!.. Вы сами, вероятно, слыхали: — Мравина, Куза, Славина, Рунге, Долина вина, Куза, Славина, Рунге, Долина — все дочери почтенныхъ отцовъ!.. Супруги, можно сказать, сановныхъ лицъ… Строгіе нравы Императорской сцены извстны… Артистка за кулисами творитъ крестное знаменіе прежде чмъ выйти на сцену…
— Да… Да, я понимаю…
Ольга Петровна окончательно смутилась.
— Такъ все это неожиданно. Женя совсмъ ребенокъ.
— Простите, что обезпокоилъ васъ, но, разршите… Я живу здсь по соседству, разршите еще разъ навстить васъ и возобновить, вижу, волнующій васъ разговоръ?
— Пожалуйста… Милости просимъ…
Ольга Петровна проводила гостя до крыльца. Онъ шелъ безъ шляпы и, стоя на ступеняхъ, еще разъ низко по актерски ей поклонился.
— Увряю васъ, сударыня, — сказалъ онъ медовымъ своимъ голосомъ, — никогда не осмлился-бы побезпокоить васъ, если-бы не былъ увренъ въ своемъ опыте… Рдкій, смю васъ уврить, голосъ… Замчательный по красот и сил!
И онъ быстро исчезъ за поворотомъ улицы.
Едва Ольга Петровна вошла въ гостиную, какъ точно вихрь налетлъ на нее и закружилъ ее на мст. Женя охватила ее и, прыгая и танцуя подл матери, плача и смясь, въ одно время говорила:
— Мамочка!.. Да что-же это такое?.. Онъ сказалъ!.. Да неужели это правда?.. Мамочка, ты не откажешь?.. Нтъ?.. У Литвинъ?.. У Вельяшевой?..
Она оставила мать и пронеслась по всему залу, подпрыгивая черезъ шагъ на одной ног, какимъ-то мазурочнымъ темпомъ, потомъ схватила Шуру за руки и понеслась съ нею.
— Шурочка, — звонко кричала она. — У меня талантъ!.. У меня голосъ!.. За-м-чательный по кра-сот и сил!.. Ты слышишь?.. Это замчательно, это упоительно!.. Это сверхъ-есте-ственно!..
Она рзко остановилась, бросила свою двоюродную сестру и снова подбжала къ матери.
— Мамочка!.. А папа?..
Но ‘Косинусъ’ на все согласился.
И начались рулады ‘сольфеджіо’, отъ которыхъ прятался въ свою комнату Володя и, сердито хлопая дверью, рычалъ:
— Опять завыла!..
И съ руладами этими росло, ширилось, крпло умилительное чувство своей силы, независимости, желанія завоевать жизнь, добыть славу, стать знаменитостью…
О томъ, что произошло написали ддушк, отцу проіерею. Съ волненіемъ ждала его отвта Женя. Но ддушка отнесся благосклонно, прислалъ благословеніе внучк: — ‘послужить на еатр искусству и Богомъ даннымъ талантомъ смягчать сердца людей и давать имъ кроткую радость красоты своего пнія’.
Иного, впрочемъ отъ ддушки и не ждали: — былъ онъ широко образованный, святой жизни человкъ и безъ предразсудковъ. Про него говорили: — ‘передовой’.
У Гурочки было два дяди — родной дядя, братъ его матери — дядя Дима, туркестанскій стрлокъ и мужъ сестры матери, тети Нади — дядя Тихонъ Ивановичъ Вехоткинъ — донской казакъ.
Дядя Тихонъ Ивановичъ жилъ въ войск Донскомъ, на хутор, гд у него было свое хозяйство. Какъ только Ольга Петровна, или Марья Петровна замчали, что Женя, или Шура блднли отъ классныхъ занятiй — сейчасъ-же шелъ разговоръ: — ‘а не отправить ли ихъ на лето, къ тет Над?.. У дяди Тиши молочка он въ волю попьютъ… Свое непокупное, степовое?.. Ну и кумысъ можно тамъ имъ давать?.. Да и воздухъ не Петербургскихъ дачъ… Опять-же и солнце’. И Шура, и Женя то вмст, то порознь хали подъ благодатное солнце юга проводить, какъ он называли ‘вечера на хутор близъ Диканьки’.
И попадали он тамъ въ совсмъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія псни тамъ пли, какъ свято блюли вру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дяд и первый вопросъ: — ‘Вы изъ Россіи?..’. Или скажетъ дядя Тиша: — ‘Снокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться’.
Ддъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ — урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербург, и на груди носилъ училищный жетонъ — золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звздой. Онъ былъ уже — ‘образованный’, однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его боле раціонально, гд можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хутор. Основная хата подъ желзную крышу была выведена, сараи тоже были крыты оцинкованнымъ желзомъ.
Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, ‘по ассоціаціи идей’ вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками — дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крпкой заботной мысли: — ‘Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая — хотя-бы и весн въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу — протухнетъ въ дороге’.
Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашк, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.
Мягкій и ровный свтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ блый, искристый снгъ и свтился и будто игралъ подъ высокимъ звзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный втеръ надъ степью подувалъ и нжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.
‘Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ втрякъ съ сверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ’.
Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе втра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ват съ разбросанными по ней цвтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ — художественныя упражненія никмъ непревзойденнаго ддушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звздочки.
Совсмъ хорошо.
Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвта сплой ржи волосы.
— Ну, какъ, Тиша?..
— Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рзать. задеревенютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.
— А дорога?..
— Самй снгъ. Все бло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрхъ не задула. Да и то — не задуетъ. Ишь звзды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого рзать повелишь?..
Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утхи, а чтобы рзать и сть… А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.
— Охъ, Тиша. И думать не могу.
— И-и, мать… Если мы ихъ не заржемъ, гляди, они насъ съ тобою заржутъ.
— Врно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшк надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленьк пару и индюка.
— Ну нтъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя — храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!
— Простить Волод не можешь…
— И никогда не прощу… Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..
— Ну, оставь… Не хорошо! Машеньк по штук.
— Нтъ уже прости и Mаш всего по пар. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человкъ. Доброта, красота, а искусница!..
Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.
— Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училищ будучи, такую штуку своими нжными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріхала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ… Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила… Двье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всхъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нтъ, уже кому, кому, а имъ то по пар и гусей, и индюковъ.
— Да куда-же имъ? У нихъ вдь свое хозяйство.
— Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди — поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная — вотъ нашему Степану невста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.
Только хотли садиться полудничать, какъ на двор залаяли собаки.
— Кого это Богъ несетъ, — сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. — А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, — крикнулъ онъ двушк, прислуживавшей у стола, — проси гостя, да поставь еше приборъ.
Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свтомъ.
Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цвтными огнями хрусталь въ солнечномъ луч.
— Постъ, вдь, Тиша, — тихо сказала Наденька. — Можно-ли?
— И, мать… Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней — хлбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?
Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крпкій, осанистый появился на порог комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцловалъ руку у Наденьки и крпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.
—Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: — ‘незванный гостъ хуже татарина’. Да ить дло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я — гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику ржутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.
Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйк.
Онъ былъ въ длинномъ, до колнъ, чекмен, безъ погонъ, cраго домадльнаго сукна, въ синихъ съ домадльнаго сукна,въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.
Какъ ни привыкла Наденька къ станиц и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случа ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гд посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на застав. На Георгіевской ленточк на груди вислъ серебряный крестикъ, крпкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человкъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вдомымъ примтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убжденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хутор. Какъ умлъ онъ подойти къ ней, столичной барын, и какъ умлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя смячки. Однимъ языкомъ и объ совсмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолтками. Проскочитъ иной разъ неврно услышанное ‘ученое’ слово, скажетъ ‘волосапетъ’, ‘канкаренція’, ‘ихфизономія’, но такъ скажетъ, что и не поймешь, — нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.
Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душ наболло.
— Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.
— Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?
— Припоздали маленько, съ птицей возившись, — сказала Наденька, — милости просимъ, откушайте нашего хлба-соли.
— Разв что только попробовать, — сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.
И слъ онъ прочно, точно вмст со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.
— Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травк, или полынной?
— Да ужъ давайте полынной.
— Икорки, Николай Финогеновичь?
— Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!
— И теб того-же.
— Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотин корма задать и слышу — гуси у васъ раскричались. Меня, какъ оснило. — Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нтъ?..
— Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чмъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..
— Разв уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?
— Если погода продержитъ, завтра съ разсвтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.
— Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мшокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питер въ училищ, хотлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…
— Что-же… Валяй, вмст все и отправлю.
— Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январ и на службу…
— Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.
— Это уже не извольте безпокоиться.
— Съ рабочими теперь трудно стало.
