Немилая жена
Немилая жена
Рассказ
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
X
X
XI
XI
XII
XII
Немилая жена, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1890
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Сергей Терентьевич Семенов
Я у отца с матерью был один сын, жил в Питере на заработках, на хорошем месте. Два года уж исполнилось как я дома не был, и сильно хотелось мне домой побывать, чуть ли не каждый день собирался у хозяина отпроситься, да все смелости не хватало. Вдруг раз, средь поста, получаю я письмо из деревни от матушки: пишет она, что отец приказал долго жить, и наказывает, чтобы я немедля домой приезжал, ‘а то, — пишет,- мне одной тут делать нечего’ .
Потужил я об отце, да растуживаться-то некогда было.
Стал я домой собираться, взял расчет у хозяина, купил в подарок матушке ситцу на сарафан да еще кой-чего, сел на чугунку и поехал.
Приехал домой, вошел в избу, встретила меня матушка, бросилась она ко мне на шею и заплакала. Плачет матушка, а сама приговаривает:
— Сынок ты мой милый, соколик ты мой ясный! Остались мы с тобою горькие сироты, не стало нашего кормильца-поильца, не стало нашего заступника от обидчиков …
Стал я утешать матушку:
Ну, что ж делать,- говорю,- видно, его час пришел, а нам пора своим умом пожить. Все от бога ведь.
— Так-то так, — говорит матушка, — да каково нам будет прожить без него! Ты еще человек, молодой и неопытный, а я — баба … Что мы сделаем? Как хозяйство поведем?
— Ну, как-нибудь поведем помаленьку,- говорю я.ґ Чего недомыслим сами, людей попросим указать,- люди добрые укажут.
Поговорили мы так, успокоилась немного матушка.
Стал я потом свои вещи разбирать, что из Питера привез: вынул из сумки одежду свою городскую, потом достал подарок для матушки и отдал ей. Еще отдал ей денег тридцать рублей. Просветлела из лица матушка. Посмотрела на мою одежду, на подарок и говорит:
— Вижу я, что ты сынок старательный. Старайся всегда так, тогда и хозяйство отцовское не упустишь.
А я и говорю:
— Зачем упускать, нужно прибавлять стараться.
— Ну, хоть такое-то, как сейчас, велось, — говорит матушка,- и то слава тебе господи! Довольно было бы.
Пошел я на другой день хозяйство осматривать: правда, хорошее хозяйство у отца 6ыло, — за что ни возьмись, все было заведено и все в исправности.
Весна только начиналась. Снег таял, по улице текла вода. Дел никаких не было, и стал я вокруг стройки похаживать да присматриваться — где что лежит, в случае если что понадобится, чтоб, не искать.
Разыскал я соху, борону, колеса, приметил, где шкворень, где подъем и другое, что весной понадобится.
И так прошло время до пасхи. На пасхе пришел к нам мой крестный, увидал меня и говорит:
— Ишь ты, какой мой крестник-то выровнялся молодец. Пора женить его небось. Как, думаешь, кума?
— Вестимо, чего ж еще,- говорит матушка.- Вот лето подходит, работать некому, нанимать нужно.
— Зачем нанимать, даровую приводить нужно. Все равно жениться не миновать, так лучше теперь, кстати. Так, что ли, крестник? — спрашивает меня крестный и по плечу меня ударил.
— Не знаю,- промолвил я нехотя.
— Как не знаешь? Кто же знать-то будет? Нет, брат, теперь тебе самому о себе знать нужно, ты сам хозяин.
Растерялся я и не знал, что сказать. Матушка взглянула на меня и заговорила:
— Что ж, крестный правду говорит, сынок. Надо подумать о женитьбе. Вот погляди девок. Примечай хорошенько. Какая понравится, ту и посватать можно.
А я стою и молчу.
А то сам посуди,- продолжала матушка,- мне от дому отойти нельзя будет, а тебе одному всего не переделать. Хоть бы ты и настоящий был работник, и то тебе бы на тягле не управиться. А как ты еще крестьянские дела плохо знаешь, то и замаешься совсем. Больше ничего не выйдет.
— Верно, что и говорить, — Подтвердил крестный.
Подумал-подумал я и сказал:
— Неохота мне еще жениться-то сейчас. Главное дело, работать я еще не совсем горазд, пожалуй, люди смеяться будут. ‘Эва, скажут, какой детина женится, а работать не умеет’. Потом, еще какая жена попадет: пожалуй, такая будет, что и сама на смех поднимет.
— Ну, на то, что смеяться будут, глядеть нечего,- сказал крестный,- посмеются-посмеются да и перестанут. А нужно то рассчитывать, что выгодней. Хоть и подороже осеннего теперь свадьба-то станет, зато на лето нанимать никого не нужно. А это чем пахнет-то? Тремя красными — вот что.
— Да, сынок, ты об этом подумай, ты теперь сам хозяин,- сказала матушка.
Задумался я, опустил голову и размышляю: ‘Что я теперь женюсь? Ни погулял, ни что … Закабалю себя сразу на целый век, обмужичусь, а чего ради? Нет, не надо сейчас жениться, нужно подождать.
И уперся я.
— Нет,- говорю,- погожу до осени. Лучше ежели что,ґ наймем.
Видит матушка, что не охочусь я жениться, не стала напирать шибко.
— Ну, как хочешь,- говорит,- до осени, так до осени.
И остался я холостым пока. Пахоту и сев надеялся я один управить, а на покос нанять думали.
Прошла пасха. Началась пахота. Принялся я за мужицкую работу. Не по шерсти пришлась сначала мне эта работа после питерского-то житья, тошно мне бывало частенько. Только то меня с ней мирило, что я сам хозяином был. Пойдет староста на сходку вестить, заходит ко мне и кричит: ‘Эй, Павел Степанов, на сходку!’ Или нужно мирской приговор подписать,- опять и меня, наравне со стариками, заставляют. Или придется кому попросить что у нас,- опять ко мне обращаются. Ну, и любо мне было то, что я такой молодой и такой почет имею.
Трудно было работать мне в будни, зато хорошо в праздники. Недалеко от нашей деревни был барский дом, жил в нем только один барин. Около дома лужайка была,ґ так, с десятину вокруг. И собирал управляющий на эту лужайку из ближних деревень молодежь хороводы водить, барина веселить. Собиралась туда молодежь деревень с шести, девок пропасть, а ребят мало, да ребята-то все неказистые. Ловчей меня да справней и по одеже никого не было. За справу-то мою да красоту уважали меня девки больше всех и гонялись за мной шибко. Разведут, бывало, хоровод, и выйду я в середину, затяну песню и окину весь круг глазами. Вижу — каждой девке хочется со мной в хоровод, а взять только одну можно. Какую взять? Та хороша, эта хороша … И беру я, бывало, самую дурную, чтоб хороших не раздразнить. Наводимся мы вдоволь хороводов, пляску затеем или еще какую игру. И так все лето прошло.
Вдоволь погулял я. Много народу узнал, много девок переглядел, а ни одной мне по душе не пришлось.
Пришла осень, стала меня матушка спрашивать:
— Ну что, сынок, выбрал себе, что ли, девку по мыслям? Говори — какую, да и сватать время.
А я говорю:
— Нет, матушка, ни одна что-то не приглянулась. Нужно где-нибудь на стороне посмотреть.
— Ну что ж,- говорит матушка,- поездим, посмотрим, нам бояться нечего: наш дом такой, что в околотке поискать.
И начали мы слухи собирать и расспрашивать, где есть девки хорошие. Стали к нам люди ходить и невестами навязываться: там, говорят, хороша, а там еще лучше. И разбили нас так, что не знали, в какую сторону удариться.
Один раз, уже после рождества богородицы, сидим мы вечером с матушкой да сговариваемся, куда бы нам лучше ехать невесту глядеть.
Вдруг входит к нам баба одна, матушкина подруга, Анна Сверчкова. Поздоровалась и говорит:
— Что же не едете невесту-то сватать? Аль не думаете свадьбу играть?
— Как не думаем,- говорит матушка,- думаем, только не знаем, куда лучше удариться-то невесту смотреть.
— Вот еще — куда! Словно на белом свете невест нет,ґ говорит Анна.- Да куда ветром потянет, туда и поезжайте. Посмотрели в одном месте,- в другое поезжайте: за это по уху не ударят.
— Так-то так … — говорит матушка.
— Ну так что ж думать-то? Поедемте, коли хотите, завтра. Я вам одну невесту покажу,- не понравится ли.
— Где это?
— В Коптилове, где моя золовка отдана. Давно у меня на нее зуб играет, хочется в свою деревню затащить. За деверя хотелось нам ее взять, да не привел бог, — в солдаты отдали. Теперь попытаем счастья, к вам не возьмем ли.
— Чем же она тебе понравилась-то очень? — спрашивает матушка.
— А тем, что родни хорошей и сама-то недурна, нравом тихая да одна дочка у отца с матерью, а отец-то старательный, непьющий, живут хорошо, дeвку-тo справляют изо всей деревни лучше: сколько платьев у ней нашито, платков шелковых, одежды разной,- без горя на пять лет хватит не справлямши … А работать-то, говорят, любого молодца за пояс заткнет. Земли-то три души у них, да еще на стороне принанимают, и все это сами обрабатывают,- и покос и жниво, все одни.
— Что ж,- говорит матушка,- посмотреть не беда, пожалуй, поедем.
— Поедем, поедем, посмотрим,- сказала Анна.- Там что будет, а хоть людей-то поглядим, пусть хоть ветромґ то обдует.
— Ну, ну,- согласилась матушка,- ладно.
Поговорили еще кой о чем, ушла Анна домой, и остались мы опять с матушкой вдвоем.
— Ну что, Павел? — сказала матушка — Я думаю съездить — не беда. Как, по-твоему?
— Ну что ж,- говорю я,- попытаться можно. Авось головы не снимут.
— Если не врет Анна-то, невеста-то хороша должна быть.
— А вот там увидим,- сказал я.
Собрались мы на другой день, запрягли лошадей и поехали невесту смотреть.
До Коптилова от нас верст двенадцать будет. Поехали мы после обеда, а приехали уже в сумерки. Остановились мы у Анниной золовки.
Сказали мы, зачем к ним приехали, и попросила Анна золовку сходить туда, где невеста была, и о нас сказать.
Пошла золовка. Вернулась назад и говорит: — Ну ступайте. Велели приходить. Оправили мы на себе одежду и пошли.
Как ни боек я был, а оробел, как стали к невестину двору подходить. Вошли мы в избу, помолились богу, стали здороваться.
— Здорово живете, хозяин с хозяюшкой! Как вас бог милует? — проговорили Анна с матушкой в один голос.
Поднялся с передней лавки хозяин избы и сказал:
— Добро жаловать, люди добрые, добро жаловать! Садитесь …
Уселись мы на долгой лавке, стал я по сторонам оглядываться: вижу — изба чистая, просторная, стол белой скатертью накрыт, а над столом лампа с зонтом висит, У стола сидит хозяин с рыжей бородой, не старый еще, одет в ситцевую рубашку, а у чулана, прислонившись, хозяйка стоит, тоже в ситцевой рубашке и кубовом сарафане.
Посидели несколько времени молча. Потом заговорили.
Начала Анна:
— Вот что, милый человек, Егор Митрич. Приехали мы к тебе не языком болтать, а об деле толковать. Наслышали мы, что у тебя есть дочка-невеста, а у нас есть паренекґ женишок,- так вот и приехали мы посмотреть вашу невесту. Если можно, покажите, а если нельзя — откажите.
— Отчего нельзя,- сказал Егор Митрич,- все можно. Поди-ка, жена, позови дочку-то.
Вышла хозяйка из избы вон, а через минуту вернулась опять, за нею невеста. Вошла невеста в избу, поклонилась всем нам и села на лавку неподалеку от отца. Уставились мы на нее во все глаза. Вишу я — одета невеста в кумачное платье с казакином, напереди подвязан люстриновый фартук, а на голове — синий полушалок кашемировый.
Хорошей мне показалась невеста, сразу понравилась.
Посмотрели-посмотрели,- нагнулась ко мне матушка и шепчет:
— Пойдем, выйдем в сени.
Вышли мы в сени, и спрашивает матушка:
— Ну что, как?
— Кто ее знает? — говорю. — Кажись, ничего.
— Нравится тебе девка-то?
— Нравится.
— Смотри, хорошенько гляди, чтобы после не каяться.
— После нечего каяться,- говорю,- тогда уж поздно будет.
— Вот то-то и есть-то!
Помолчали немного, подумали. И говорю я:
— Что ж думать-то? Давай девку сватать. Чего же еще искать-то,- не барыню же?
— Как хочешь,- говорит матушка.- Если нравится, так давай эту: тебе с ней жить, а не мне.
И пошли мы в избу.
Только мы вошли,- повели невесту отец с матерью выспрашивать. Выспросили, вернулись опять в избу, уселись по местам.
И говорит матушка:
— Ну как, Егор Митрич, поправился ли вам и дочке вашей жених? Можно ли об деле начинать говорить?
— Ваш жених всем нам понравился,- сказал Егор Митрич. — Не знаю, как вам наша дочка.
— Понравилась, очень понравилась,- сказала матушка.
— А коли так,- сказал Егор,- тогда другая речь пойдет. Ну-ка, баба, самоварчик …
3анялась хозяйка самоварчиком, а хозяин с невестой стали на стол ставить вино и закуски разные. Потом раздели нас и посадили всех за стол.
Началось угощение, стала Анна с матушкой про наше житье-бытье рассказывать и стали звать Егора Дмитриевича к нам приезжать — дом глядеть.
Согласился Егор, обещался на другой день приехать.
На другой день, после обеда, приехали к нам дом глядеть. Осмотрели все, понравилось им наше хозяйство, и стал Егор с матушкой дело кончать. Уговорились насчет приданного, и когда рукобитью быть и когда — свадьбе, и стали мы моего нареченного тестя с тещей чаем угощать.
Угостились как следует, распрощались с нами и поехали домой.
Рукобитью быть уговорились в первое воскресенье. Наступило воскресенье, пришел к нам в этот день крестный мой да приехал из другой деревни материн брат двоюродный, стали они лошадей лентами убирать да к телеге пристяжь прилаживать. Приладили все, как следует, запрягли в телегу пару лошадей, сели мы — и поехали. Приехали мы в Коптилово, встретили нас как нужно и за стол усадили. Ударили по рукам, невеста с матерью в чулане плач подняли, а крестный стал вино разливать да всем гостям подносить.
Как ударили по рукам-то да завыла невеста-то — грустно мне как-то стало. Сижу это я да думаю, как я гулял прошлое лето, как, веселился, и говорю сам себе:
‘Прощай, холостая жизнь, расстаюсь я с тобой навсегда,- отгулял я на вольной волюшке, напотешил сердце молодецкое … ‘
И заныло мое сердце,- кажись, рад я заплакать был, только стыдно …
И насупился я, гляжу по сторонам, вижу — сидят за столом все с веселыми лицами, говорят, посмеиваются,ґ и досадно мне на них стало. ‘Ишь, — думаю, — весело им тут, а мне-то каково! Может быть, с этого дня я себе и радости не увижу, а они веселятся … ‘
Вышла из чулана невеста и подошла к столу, налили нам с ней по рюмке водки, выпили мы, подсластили, и села невеста со мной рядом.
Взглянул я на нее раз, взглянул другой — И показалась мне моя невеста много хуже, чем в первый раз: старообразная такая, темнокожая, грудь тощая. ‘Вот так краля! ‘ ґ подумал я. Однако через минуту успокоил я себя. ‘Это оттого,- говорю я себе,- она мне такая кажется, что выла сейчас она, да и платок-то этот не к лицу ей, — вот она старше и показывается.
И мало-помалу разогнал я грусть, заговорил с невестой, стал смеяться с ней, а к концу беседы и совсем развеселился,- все позабыл. Когда поехали домой, невеста пошла провожать меня. На прощанье стали целоваться мы, и она меня так поцеловала, что у меня кровь закипела. ‘Должно, полюбился я ей’, — подумал я.
Дня через три после рукобитья поехал с гостинцами я к невесте, а в другое воскресенье наша свадьба была назначена.
В хлопотах-то да в суетах и не заметил я, как день свадьбы подошел. Нарядился я утром в этот день и сижу в уголке — ожидаю, когда поезд справится, гляжу я на родных, что вокруг меня суетятся, и вдруг опять такая-то тоска меня взяла, грустно мне, тошно стало, не глядел бы на белый свет.
Насилу-то, насилу я дождался, когда за невестой ехать справились.
Поехали за невестой. Угостили там поезжан наших, потом посадили невесту со мной рядом в телегу и повезли нас венчать. Подкатили к церкви, стали нас с телеги ссаживать и в церковь повели.
Ввели пас в церковь, раскрыли невесту и поставили со мной рядом на холстинку. Взглянул я на невесту сбоку,ґ и дрожь меня проняла, хуже, чем в рукобитье, показалась мне невеста, стояла она без платка, лицо сморщила, шея в рубцах, от золотухи, что ли …
Пришел поп, начал венчать нас, стал читать он:
— Обручается раба божия Феодосия рабу божию Павлу. Слышу я слова эти и думаю: ‘Что я делаю? Кого я беру за себя, с кем свою жизнь связываю?’ А тут еще слышу ґ народ разговаривает да мою Федосью хают, и помутилось у меня в голове,- не помню я, что дальше было со мной …
Очнулся я только тогда, когда услыхал над своим ухом: ‘Поцелуйтесь>, … Ткнулся я своими губами в Федосьины губы, и повел нас дружка из церкви. И посадили нас на телегу, и поехали мы домой.
Приехали мы домой, повели нас обедать в горенку, стали к нам родные подходить, с законным браком поздравлять да любви да счастья желать. Благодарю я их за пожелания, а сам думаю: ‘Ну, уж едва ли это сбудется … Потому, сразу мне жена не по сердцу пришлась.
3а обедом стали нам вино подносить, навалился я на вино и напился допьяна. На другой день тоже с утра пьян напился, на третий тоже, и так вся свадьба прошла как в тумане. Не помню я, что я делал и что говорил.
Отошла свадьба, перегостились мы с новой родней и стали за дела приниматься. Скинула моя Федосья праздничный наряд, надела будничную справу и стала еще хуже. Стали до меня слухи доходить, что по деревне мою жену не хвалят, дивятся, говорят мне: на что я польстился, что такую взял, словно, говорят, ему лучше невест не было.
Услыхал я это, и заскребло у меня на сердце, и возненавидел я жену.
Стал я с женой обходиться не так, как нужно, нападать я на нее не нападал, и насмехаться мне над ней духу не хватало, а просто холоден я был к ней: ни ласки показать не хотел я, ни пошутить, ни посмеяться, а говорил я с ней только о деле, а больше ни о чем.
Зато на улице я был совсем другой. Выйду, бывало, в праздник и прямо к хороводу. Войду в круг и затяну песню, песню за песней весь вечер прокричу, бывало, а то пляску заведу, на гармонике заиграю, народу соберу — индо улица ломится. Всех развеселю, только мне не легче от этого. Разгуляюсь — словно ничего, весело, а вспомню, отчего я так веселюся-то — опять сердце защемит.
Так прошла вся осень. В филипповки не стал я на улицу ходить, — стало мне еще тоскливее. Стал я молчаливый такой да угрюмый: говорить ни с кем не хочется, хочется уйти куда-нибудь подальше. Порой и уходил я,- уйду в сарай или к овину, забьюсь в уголышек да так и просижу часа два, а то и больше.
И все это время я вздыхаю и на судьбу жалуюсь. ‘Господи,- думаю, — за что ты меня наказал, что с такой женой па целый век связал? Чем я так согрешил пред тобою? И час от часу, день ото дня все противнее и противнее моя Федосья кажется, — стало мне на нее и глядеть тошно.
Мясоедом у нас несколько свадеб сыграли: двух девок отдали да одного парня женили. Парня женили из бедной семьи и некрасивого, а молодую взяли — так глядеть любо: высокая, грудастая, из лица кровь с молоком, первый раз на улицу вышла, так все диву дались — что поговористая, что песельница, куда моей Федосье до ней: как земле до неба, так и ей до этой молодухи. И взяла меня зависть к этому парню, что такую жену себе привел. Стал я подумывать, как бы мне ухитриться у него жену отбить.
‘Отобью, — думаю я,- у него бабу, напотешусь с ней, а там все равно … все равно, не радость меня с моей женой впереди ожидает’.
И стал я похаживать в тот дом, где эта молодуха была. Посматриваю на нее, любуюсь, а в душе моей все больше и больше страсть разгорается. Стал я с ней шуточками перекидываться, а случится, где наедине встречу, заигрывать начну. Только не поддавалась она заигрыванию. Один раз так меня осадила, что я всякую охоту потерял. И перестал я с этих пор к ним в дом ходить …
‘И зачем,- думаю я,- я к бабе пристаю? Ну, хоть и подговорю я ее со мной связаться, так что ж из этого выйдет-то? Видаться тайно нужно, дрожать всякий раз, как бы не увидал кто. Грех один! Нет. Вот хорошо бы было, если бы у меня жена такая была,- вот тогда бы я счастлив был’.
Только об этом и думал я. Дело ль делаю, без дела ль сижу,- все одно в голове.
Видит Федосья, что все задумчив я, и тоже стала грустить, догадывалась баба, что она мне не по сердцу пришлась. Еще с самого начала примечала она это, все, должно быть, думала, что привыкну я к ней, поласковее буду. Но дальше — больше … и все холоднее и холоднее стал с ней. Видит баба — дело не радует, затосковала.
Стала и она угрюмая и молчаливая, в избе сидит — слова не проронит, а на улицу пойдет — молча стоит. Другие бабы смеются, тараторят меж собой, а моя стоит как оплеванная. За это еще пуще невзлюбил я ее.
Один раз в праздник как-то сидел я у одного приятеля.
Просидел я часа два и пошел домой. Вхожу я в избу и вижу — матушки нет в избе, а сидит одна Федосья, грустная такая, на глазах слезы блестят. Видно, плакала она. Стал я спрашивать ее:
— Что это ты такая?
— Какая такая? — говорит она.
— Да грустная-то. Глаза заплаканы. О чем ты?
— Так, ни о чем,- говорит Федосья, а сама усмехнуться старается.
— Ну как так ни о чем, а я не вижу словно? О чем- нибудь да плакала?
Припала Федосья ко мне на грудь и говорит:
— Да вот гляжу я на тебя, вижу, что ты невеселый все ходишь, ну и грустно мне стало …
Засмеялся я.
— Чего ж,- говорю,- тебе груститься-то, дура этакая? Что тебе до того, что я невеселый?
— Как что мне? Знаю я, отчего ты невеселый-то такой …
— Отчего?
— А оттого, что не по душе я пришлась тебе,- вот отчего.
Нахмурился я, ничего не сказал.
Вздохнула Федосья, заплакала и заговорила:
— Милый ты мой, сошлись мы с тобой не на радость, не на счастье. Как только нам будет век прожить?
— Как-нибудь проживем,- сказал я,- что ж делать, нужно привыкать.
— Привыкать? А каково привыкать-то? Ох, уж лучше умереть бы!
Опять засмеялся я и говорю:
— Так что ж, кто тебя держит? Вон возьми вожжи да и … А то в воду нырни, нынче прорубь большая… по крайней мере, меня-то развяжешь.
Взглянула на меня Федосья и ничего не сказала, только тяжело вздохнула. И стала она с этих пор еще грустнее и задумчивее, в разговорах разве только что спросишь, ну, ответит, а сама никогда ничего не заведет.
Стала она худеть: в один месяц лицо опало, словно после болезни какой. Гляжу я на нее, вижу, что она еще дурнее делается,- и противнее мне становится.
Мясоед к концу подходит,- мало веселился я за праздники. Не до веселья мне было, когда на сердце темная ночь лежала. И все чернее думы мои становились. Взбрели мне на ум уж такие мысли: стал я подумывать, как бы мне с Федосьей развязаться.
Один раз в праздник надоело мне в избе сидеть, и вышел я на улицу, а на улице погода была — снег хлопьями валил, дальше крыльца некуда было носа высунуть. И опустился я на крыльцо, сижу, на улицу поглядываю.
Вдруг слышу я неподалеку у от себя разговор чей-то. Вслушался: разговор девичий. И догадался я, что это девки у соседова двора в шалашку от погоды спрятались да и разговаривают.
Стал я прислушиваться, про что говорят девки. И говорит одна девка:
— Да, что ни говори, а женишься — переменишься, правда истинная это. Уж то ли не молодцы наши ребята быґ ли, то ли не весельчаки, а как женились. — все как рукой сняло.
— Да,- говорит другая девка,- верно: вот хоть Павел Степанов, уж то ли не удалец был, а теперь и хвост прижал.
— Как есть хвост прижал … Где-то он теперь?
— Где? Небось сидит около своей Фенечки, либо спать завалился. Ихнее дело теперь хорошее …
— Да, уж и Фенечка, господи боже мой, вот туркаґ то? — сказала третья девка.- И где только такие родятся-то? Ни разговорится она, ни рассмеется, ходит нос повеся, точно отца с матерью похоронила.
— Говорят, он не любит ее, ну, вот она и невеселая такая
— А за что ее любить-то? Ни кожи, ни рожи, шут знает что.
— И то — на что это он польстился-то? Какую замухрышку взял. Такую ль ему надо!
— Може, полюбилась.
— Та, что ж это он с ней так живет-то? Если полюбилась бы, то он и жил бы с ней поладнее…
— Это вот отчего так вышло, — заговорила еще одна девка, — тут колдовство было — вот что.
— Какое колдовство?
— А такое: поправился девке-то парень, ну и приворожила она его к себе — вот и все.
— Так что же она на короткое время его приворожила-то? Она уж навек бы постаралась.
— Ну, что же, снадобье такое попалось, что на короткое время только …
— Какое же это снадобье-то?
— А кто его знает? Разные ведь есть: то порошок, то травы, а то еще что-нибудь.
— А где ж его достать-то можно?
— Эва! Где достать! А у колдунов или колдуний сколько хошь.
Услыхал я этот разговор девок и подумал: ‘А что, как правда они говорят, что Федосья приколдовала меня’. И стал я вспоминать, что было тогда, как первый раз я Федосью увидал, хоть и не вспомнил я ни одного такого случая, чтобы видно колдовство было, а все-таки я думал, что не без греха тут. А то отчего же это первый раз Федосья понравилась мне? И как вздумаю я, что Федосья обошла меня, так и закипит во мне сердце, — так бы я ее на мелкие части изорвал.
От этого-то и стал я подумывать, как бы избавиться от нее.
Однако что ни думал я, как ни ломал мозги, а все ниґ чего не мог придумать, как бы жену избыть. От этой неудачи еще пуще разгоралась во мне злоба на Федосью,ґ стал я поколачивать ее.
Придерешься иной раз из пустого к, ней, пырнешь в бок или по уху засветишь,- ничего баба, смолчит, только слезы из глаз градом посыплются.
Поколачивал я ее наедине все — либо на дворе где, либо в сарае, а дома при матушке боялся, потому что матушка очень любила ее и не раз мне колола глаза, что, дескать, вот ты какой, уж первый год так с женой обращаешься, что же дальше будет?
На вербной неделе ушла матушка в село говеть, остались дома мы вдвоем с Федосьей. Федосья за стирку принялась, а я начал кнут вить, к пахоте готовить. Прокопались так до обеда. После обеда стала Федосья на речку собираться — белье полоскать.
Речка в то время вскрылась уже. Вдруг вспомнил я, что скоро будет можно верши ставить, а у меня ни одной верши нет, и надумал я сходить за прутьями на верши и стал собираться.
Надел я кафтан, подпоясался. Видит Федосья, что я собираюсь куда-то, спрашивает: — Куда это ты идешь-то? Промолчал я, а она опять:
— Что ж это ты, онемел, что ли? Скажи, Куда справляешься-то?
— А тебе что за дело? Ну! — сердито крикнул я.
Подошла ко мне Федосья, взглянула в глаза мне и говорит:
— Паша, милый мой, что ты все сердишься-то? А? Когда ты переменишься? А? Неужели так всегда будет?
И хотела было обнять меня, но опротивели мне ее ласки.
— Что еще выдумала-то? — сердито сказал я и оттолкнул ее от себя прочь.
Пошатнулась Федосья, ударилась головой о косяк, да больно, должно быть, так что опустилась она на коник и заплакала. Досадно мне стало, что она заплакала, Закричал я:
— Захныкала! Ишь, какая недотрога, и дотронуться нельзя.
И замахнулся я кулаком, хотел было ударить ее, вдруг поднялась Федосья с коника, выпрямилась и заговорила отчаянным голосом:
— Бей, что ж … доколачивай … Теперь во мне немного силы-то … всю высушил … так добивай. Теперь весна … земля оттаяла, могилу не трудно рыть будет … колоти, что ль … — А то что ж,- сказал я,- и доколочу. Ты думаешь — житья тебе дам? Нет, матушка, не надейся.
И толкнул я ее в грудь, и вышел из избы, и стал в сенях подпоясываться.
Стою, подпоясываюсь и слышу: вдруг зарыдала в избе Федосья, да так горько, что у меня индо сердце перевернулось, и стало мне жалко ее. Только не дал я жалости в своем сердце расходиться, хлопнул я калиткой и зашагал к болоту, где думал прутьев нарубить.
Болото было за овином у нас, среди поля, снегу малость уже оставалось в поле, на межниках сплошная травка кой-где проглядывала, солнце грело сильно, жаворонки заливались, так хорошо было кругом, что у меня дух от радости захватило.
Только недолго продолжалась моя радость, вспомнилась мне жена, и опять во мне все мысли помутились. ‘Господи,- думаю,- что это за наказание ты мне послал?
Долго ль она будет так мучить, меня, неужели всегда?’
И начала мне будущая жизнь представляться. ‘Вот,- думаю я,- пасха скоро придет, все будут радоваться, веселиться, а я как веселиться буду, когда у меня такой черт под боком, ни в люди с ней выйти, ни дома в радость побыть. Потом работа начнется, будешь ломать — работать, а она как бельмо на глазу будет торчать, а при работе разве хорошо? Это при работе хорошо, если с кем поговорить по душе, посмеяться, чтобы усталости так не чувствовать, а не так дуться … ‘
И защемило мне сердце, вздохнул я и принялся прутья рубить. Рублю прутья, а сам думаю о своей жизни.
И стало представляться мне, что Федосьи у меня нет и не было, а есть у меня другая жена — красивая, статная, веселая. И люблю я ее и живу ладно. Пойду ль я с ней на работу — все с шутками да с веселым разговором. Отдыхать придет время — все с ласками да с любовью.
И еще сильнее защемило мое сердце, еще тоскливее мне стало. ‘Все это думы только,- думаю я,- а на деле-то никогда не сбудется так. Живи вот с нею да мучайся’.