В. Е. Евгеньев-Максимов
В. Е. Евгеньев-Максимов
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
Некрасов, Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич, Год: 1956
Время на прочтение: 131 минут(ы)
Великий русский художник слова — Николай Алексеевич Некрасов был самым замечательным поэтом русской революционной демократии.
В. И. Ленин еще до революции с исчерпывающей ясностью определил классовую позицию Некрасова, видя в нем революционного демократа, ‘все симпатии’ которого ‘были на стороне Чернышевского’.1 Одну из основных заслуг Некрасова и Салтыкова В. И. Ленин усматривает в том, что они ‘учили русское общество различать под приглаженной и напомаженной внешностью образованности крепостника-помещика его хищные интересы, учили ненавидеть лицемерие и бездушие подобных типов…’,2 т. е. боролись как против крепостничества, так и против лицемерного российского либерализма. В. И. Ленин широко пользовался цитатами из Некрасова для разоблачения либерализма, меньшевизма, ликвидаторства, социал-шовинизма и т. п.
М. И. Калинин в статье ‘О моральном облике нашего народа’ (1945) в незабываемых выражениях говорит об общественно-воспитательном значении поэзии Некрасова:
‘Сильнейший толчок развитию и углублению революционной морали… дали Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Некрасов. Они будили человеческую совесть, заставляли людей задумываться над жизнью, над тем, что можно сделать в ней полезного…
‘Некрасов своими произведениями в каждом честном человеке возбуждал ненависть к рабовладельцам, любовь к народу, призывал к борьбе:
‘Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром… Дело прочно,
Когда под ним струится кровь’.
‘Его крик души — ‘поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан’ — невольно будил в широких кругах русского общества лучшие гражданские чувства, сознание моральной ответственности перед страной, перед своим народом’.3
— 57 —
А. В. Луначарский в столетнюю годовщину рождения Некрасова обосновал взгляд на него как на первоклассного художника слова, как на великолепного поэта: ‘Рыдая, грозя, он поднял рыдания и угрозы до степени высокой музыкальной и живописной красоты и ни на минуту их не ослабил’.1
Н. К. Крупская указала на значение поэзии Некрасова для коммунистов послеоктябрьского периода.
‘Коммунисты, — писала она, — не Иваны Непомнящие. Они помнят революционное прошлое, помнят и борцов с первоначальными тяжелыми формами рабства, каким было крепостничество. Нельзя им не помнить и Некрасова…
‘Для коммуниста дороги имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, не может не быть дорого и имя Некрасова… Как ни далеко от нас некрасовское время, известные духовные узы связывают нас с Некрасовым…
‘Это наш поэт, хотя и отделяют нас от него три революции, не оставившие камня на камне от старых порядков’.2
Изучение творчества Некрасова в нашей стране принимает всё более широкие формы.
В 1817 году в местечке Юзвин Подольской губернии поручик 28-го Егерского полка Алексей Сергеевич Некрасов обвенчался с дочерью местного помещика, титулярного советника Закревского, Еленой Андреевной. Выйдя в 1824 году с чином майора в отставку, А. С. Некрасов поселился с семьей в своем ярославском имении — сельце Грешневе, расположенном на левом берегу Волги, невдалеке от Ярославля. К этому времени у Некрасовых было уже трое детей — два сына Андрей и Николай (родившийся 28 ноября 1821 года) и дочь Елизавета.
Если образованная и гуманная Елена Андреевна (ее образ обрисован Некрасовым в ореоле исключительной моральной высоты в поэме ‘Несчастные’, стихотворениях ‘Рыцарь на час’ и ‘Затворница’, отрывках из поэмы ‘Мать’) воплощала в себе лучшие стороны тогдашней дворянской культуры, то Алексей Сергеевич был типичным представителем крепостнического бескультурья и дикости.
Общение с матерью, нежно любившей сына, способствовало расширению умственного кругозора будущего поэта, мать постоянно давала ему примеры доброго и участливого отношения к людям, в том числе и к крепостным ее мужа. Иное дело отец: он не только грубо, а подчас и жестоко обращался с детьми, не только ‘растил’ их, по выражению поэта, ‘как дикарей’, но и создавал вокруг них такую обстановку (безжалостная эксплуатация крепостных, бесшабашные кутежи, страстное увлечение псовой охотой, картами и т. д. и т. п.), которая не могла не влиять на детей отрицательно.
Мать была несравненно ближе сыну, чем отец. Она всячески покровительствовала сближению Некрасова с крестьянскими ребятишками, о котором поэт впоследствии так правдиво и задушевно рассказал в общеизвестном стихотворении ‘Крестьянские дети’.
— 58 —
Само собой разумеется, что близкое и тесное общение с крестьянскими ребятишками неизбежно вводило Некрасова в обиход крестьянской жизни и всесторонне знакомило с крестьянским бытом.
В стихотворении ‘На Волге’ есть поразительная по своей эмоциональной силе страница, изображающая те безотрадно горькие впечатления, которые вынес мальчик Некрасов от своей первой встречи с волжскими бурлаками. Рассказав о том, как он был ‘испуган, оглушен’, услышав бурлацкий не то вой, не то стон, поэт продолжает:
Без шапки, бледный, чуть живой,
Лишь поздно вечером домой
Я воротился…
О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..1
Мысль о невыносимо тяжелом положении народа, — естественный и закономерный результат непосредственных впечатлений жизни, — неизбежно приводила к сочувствию угнетенным, т. е. в данном случае к крепостным, и глубоко отрицательному отношению к угнетателям, т. е. прежде всего к помещикам. Вот та общественно-психологическая почва, на которой впоследствии выросло одно из известнейших стихотворений Некрасова ‘Родина’.
В то время, как многие наши писатели, кровно связанные с помещичьим классом, изображали породившие и вскормившие их ‘дворянские гнезда’ с любовью и нежностью, Некрасов свое ‘гнездо’ изображал с гневным возмущением, потому что оно в его глазах являлось логовищем ‘невежд’, ‘деспотов’, ‘палачей’,2 к которым он с ранних лет относился с чувством, близким к ненависти.
Давая своему стихотворению название ‘Родина’, Некрасов имел в виду в первую очередь породившую его крепостническую усадьбу, а затем весь крепостнический уклад социальных отношений, господствовавший в России того времени. Родину же в более широком, более общем значении этого слова Некрасов страстно любил, любил не только зрелым, вполне сознательным человеком, но и мальчиком. Под родиной в широком, общем значении он разумел прежде всего родной народ и родную природу, родную страну.
Одиннадцати лет от роду, осенью 1832 года, Некрасов поступил в Ярославскую гимназию, в которой проучился около пяти лет, дойдя до пятого класса. Гимназия не принесла Некрасову сколько-нибудь ощутительной пользы и не оставила по себе сколько-нибудь добрых воспоминаний.
Однако именно в гимназические годы начали проявляться литературные склонности юноши. Они проявлялись, с одной стороны, в любви к чтению, с другой — в попытках сочинять стихи.
Первым литературным увлечением Некрасова был романтизм. Его гимназические стихи были сугубо романтическими стихами. Это не мешало, конечно, юному Некрасову учиться у Пушкина и отчасти у Байрона критическому
— 59 —
отношению к явлениям окружающей действительности, в особенности к произволу и насилию, господствовавшим в политической и социальной жизни.
Показательно, что среди отмеченных в некрасовском списке произведений Пушкина первое место занимает ода ‘Вольность’.
Увлечение романтической литературой не изолировало Некрасова от впечатлений реальной жизни. В гимназические годы связи Некрасова с деревней не порывались, и нет ничего удивительного в том, что, по свидетельству одного из его гимназических товарищей (М. Н. Горошкова), что Некрасова ‘все очень любили за его характер и особенно за его рассказы… из деревенской жизни. После, с годами, Некрасова называли народным поэтом, народом его рассказы проникнуты были еще на школьной скамье’.1
Оставив в 1837 году гимназию, Некрасов некоторое время жил в деревне, затем, ‘надув отца’ (его собственное выражение) ‘притворным согласием поступить в Дворянский полк’, отправился в Петербург.
По приезде туда (в конце июля 1838 года) Некрасов стал готовиться к поступлению в университет: именно в университет, по свидетельству Н. Г. Чернышевского, ему советовала поступить мать. Ослушание сына, осмелившегося предпочесть университет Дворянскому полку, вызвало ярый гнев отца, который отказал ему в какой бы то ни было материальной поддержке. Таким образом, 17-летний юноша должен был готовиться к университетским экзаменам и в то же самое время вести отчаянную борьбу за существование. Неудивительно поэтому, что Некрасову, вынесшему из стен Ярославской гимназии лишь обрывки знаний, как следует подготовиться в университет не удалось, и обе его попытки выдержать экзамены постигла неудача.
В своем стремлении приобщиться к настоящей науке Некрасов после неудачи на экзаменах добился зачисления в вольнослушатели, но горькая бедность лишила его возможности сколько-нибудь аккуратно посещать университет: забота о куске хлеба насущного поглощала почти всё его время.
Несколько позже суровая действительность разбила и другую мечту Некрасова. Хотя вскоре после приезда его в Петербург на страницах ‘Сына отечества’ (в сентябрьской книжке 1838 года) было напечатано его стихотворение ‘Мысль’, хотя и другие журналы давали время от времени место его стихотворным опытам, но издание сборничка этих последних, под несколько претенциозным заглавием ‘Мечты и звуки’ (вышел в свет не ранее начала 1840 года), принесло ему немало тяжелых переживаний.
Если печатные отзывы об этой книге и не были сплошь отрицательными (некоторые из журнальных критиков даже похваливали автора, снисходительно ссылаясь на его молодость, за исключением, впрочем, Белинского, резко осудившего ‘Мечты и звуки’), то провал сборника у публики принял гораздо более обидные и осязательные формы. ‘Роздал книгу на комиссию, — читаем в ‘Автобиографии’ Некрасова, — прихожу в магазин через неделю — ни одного экземпляра не продано, через другую — то же, через дна месяца — то же. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил’.2
В эти годы Некрасов жил в горькой бедности. Только высокая трудоспособность не дала ему погибнуть. Нельзя без волнения читать следующие строки в его автобиографических заметках:
— 60 —
‘Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы…’. Против этого места, записанного под диктовку тяжко больного поэта, Некрасов набросал слабой и дрожащей рукой: ‘Господи! Сколько я работал’.1
Наряду с великим уважением и любовью к труду и людям труда в сердце юноши не могло не созреть чувство великой ненависти, великого гнева против тех, кто является виновником стольких страданий. В романе о Тросникове (1843) чувство ненависти перерастает в замечательную формулу: ‘Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые домы…’ (VI, 262).
Само собой разумеется, что эта формула могла создаться не раньше, чем сознание Некрасова было просвещено чтением передовой литературы, беседами с передовыми людьми эпохи, прежде всего с его великим ‘учителем’ — В. Г. Белинским, но всё же совершенно несомненно, что отразившаяся в этой формуле глубоко принципиальная точка зрения была подготовлена всем комплексом переживаний, выпавших на долю Некрасова в 1838—1840 годах в Петербурге.
В начале 40-х годов на страницах редактируемых Ф. А. Кони журналов ‘Пантеон русского и всех европейских театров’ и ‘Литературная газета’ Некрасов поместил множество рассказов и повестей: ‘Макар Осипович Случайный’ (‘Пантеон’, 1840, No 5), ‘Без вести пропавший пиита’ (там же, 1840, No 9), ‘Певица’ (там же, 1840, No 11), ‘Двадцать пять рублей’ (‘Литературная газета’, 1841, NoNo 9, 10), ‘Карета’ (там же, 1841, No 60), ‘Жизнь Александры Ивановны’ (там же, 1841, NoNo 84—87) и др. К 1841 же году относится помещение повести ‘Опытная женщина’ в ‘Отечественных записках’ (No 10).
В данный перечень не вошли стихи, которые, хотя далеко не с такой интенсивностью, как в конце 30-х годов, продолжал писать Некрасов (из них наиболее значительным было стихотворение ‘Провинциальный подьячий в Петербурге’, помещенное в NoNo 2, 3 и 7 ‘Пантеона’ за 1840 год), немалое количество рецензий и критических статей в ‘Пантеоне’ и ‘Литературной газете’ за 1841 год и т. д.
Большинство повестей и рассказов, написанных Некрасовым в это время, может быть названо петербургскими — в том именно смысле, в котором мы говорим о ‘петербургских повестях’ Гоголя.
Наибольший интерес представляют те из ранних повестей и рассказов Некрасова, в которых речь идет о ‘маленьких людях’, тщетно пытающихся удержаться на поверхности жизни. Преследуемые бедностью и всевозможными неудачами, они обычно погибают. Среди этих произведений выделяется рассказ ‘Карета’, который содержит в себе изображение горьких размышлений молодого неудачника о том, почему одним людям суждено ездить в каретах и жениться на богатых, а другим — нет. Поведение героя в конце рассказа позволяет говорить о его сумасшествии. Действие этого рассказа, точно так же как и предыдущего, происходит в Петербурге. ‘Карета’ принадлежит к числу тех ранних рассказов Некрасова, на которых особенно сказалось влияние Гоголя, в частности ‘Записок сумасшедшего’, подчеркнутое тем, что рассказ этот в подзаголовке назван автором ‘Записками дурака’.
Много внимания Некрасов отдавал драматургическим опытам.
— 61 —
В русской, а особенно в петербургской жизни 30—40-х годов театр имел исключительно важное значение как одно из немногих проявлений общественной жизни, доступное для более или менее широких кругов. Неудивительно, что правительство Николая I, положившее в основу своей деятельности принцип строжайшего контроля над умонастроением общества, прилагало все усилия, чтобы подчинить театр своему влиянию, т. е. заставить его быть рупором угодных ему идей. В особенности это относилось к Александринскому театру, который пользовался особым вниманием Николая I, может быть, потому, что посещался широкими кругами зрителей. Руководители театра, исполняя указание правительства, культивировали определенные драматические жанры: псевдоисторическую драму и водевиль.
Псевдоисторическая драма призвана была возбуждать сугубо монархические настроения (как, например, знаменитая драма Кукольника ‘Рука всевышнего отечество спасла’, за скептический отзыв о которой был запрещен ‘Московский телеграф’ Н. А. Полевого), водевиль призван был ‘тешить’ зрителя, отвлекая вместе с тем его сознание от коренных вопросов социальной действительности.
Некрасов не написал ни одной псевдоисторической драмы, а водевили его ничего общего не имели с официальной драматургией. Они не только ‘тешили’ зрителя, но иной раз останавливали, как, например, водевиль 1841 года ‘Актер’, его внимание на неприглядных сторонах русской действительности и сплошь да рядом проповедовали возвышенные взгляды на значение науки, литературы и искусства.
Если принять во внимание, что и сотрудничество Некрасова в журналах Кони и его усиленная работа как водевилиста относятся ко времени (1840—1841), когда он едва достиг двадцатилетнего возраста, а с другой стороны, учесть недостаточность образования, ограничившую его кругозор, и неподготовленность в чисто литературном отношении, то его писательский актив этих лет нельзя не признать довольно значительным.
Важнейшей вехой в жизни Некрасова является его знакомство с Белинским, относящееся, повидимому, к 1842 голу. Этому событию суждено было сыграть исключительную роль в духовном росте поэта.
Ко времени этого знакомства мировоззрение и деятельность Белинского приобрели уже революционно-демократический характер. Он находился в центре литературного движения эпохи и оказывал на это движение сильное влияние не только своими статьями, но и непосредственным воздействием на сгруппировавшийся около него кружок молодых и талантливых литераторов. К этому времени Белинский был убежденным и последовательным проповедником тех взглядов, которые выразил в таких волнующих словах (письмо к Боткину от 8 сентября 1841 года):
‘Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию…
‘Социальность, социальность — или смерть! Вот девиз мой… Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи?.. Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и
— 62 —
не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими братиями моими!.. И настанет время — я горячо верю этому, настанет время, когда…не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди… И это сделается чрез социальность. И потому, нет ничего выше и благороднее, как способствовать ее развитию и ходу. Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов’.1
Здесь Белинский совершенно определенно заявляет, что путь к социалистическому переустройству общества лежит через ‘кровь’, через ‘насильственные перевороты’, одним словом, через революцию, — следовательно, он не был согласен с одним из основных тезисов утопистов, по которому это переустройство может быть достигнуто мирными путями. Таким образом, по убеждению Белинского, нет социализма без революции, иными словами, Белинский был уже убежденным революционным демократом.
Но не на одни только социально-политические темы беседовал Белинский с Некрасовым. Не меньшее внимание уделял он в этих беседах вопросам литературы и искусства. Если в Белинском нельзя не видеть пламенного политического трибуна, то, с другой стороны, он не переставал быть великим русским критиком. Его политические взгляды были хорошо известны только его друзьям, с которыми он мог быть откровенным лишь в письмах и в устных разговорах, но его критическая платформа проповедовалась им на страницах журналов.
Прежде чем ответить на вопрос о том, какие стороны литературно-критических взглядов Белинского были усвоены Некрасовым, остановимся на более общем вопросе: какую эволюцию претерпели эстетические воззрения Некрасова с момента его первых выступлений в печати. В юношеском сборнике стихотворений Некрасова (‘Мечты и звуки’) эти воззрения с наибольшей отчетливостью отразились в стихотворениях ‘Поэзия’, ‘Два мгновения’ и ‘Тот не поэт’. Если в первых двух Некрасов, следуя канонам романтизма, утверждает, что поэзия — это ‘гордая царица’, которая учит ‘Проникать земные очи В мир надзвездный’, что поэт, ‘Связь с бренною землей расторгнув без усилья, Свободен как орел, могуществен как царь’, парит ‘над миром’ и пр., то в третьем звучат нотки, — покамест лишь нотки, — предвозвещающие, что впоследствии в поэте Некрасов увидит борца с неправдой, сочувствующего ‘страдающему брату’.
Сборник ‘Мечты и звуки’ вышел в самом начале 1840 года, а осенью того же года в ‘Пантеоне русского и всех европейских театров’ (No 9) появляется рассказ Некрасова ‘Без вести пропавший пиита’, в значительной своей части опять-таки посвященный вопросу о назначении поэзии, о миссии поэта. Этот рассказ в известной мере уже свидетельствует об отходе Некрасова и от классицизма и даже от романтизма, он дает некоторое основание говорить о тяготении Некрасова к реализму.
Еще через несколько месяцев в ‘водевильных сценах’ ‘Утро в редакции’ Некрасов противопоставляет образам бездарных, невежественных, стремящихся к наживе писателей — образ честного, неподкупного писателя Семячко. Точка зрения автора ясна. Она приводит к заключению, что еще до знакомства с Белинским Некрасов, которому не исполнилось и двадцати лет, достаточно серьезно смотрел на общественную роль писателя и понимал
— 63 —
ее в духе передовых идей своего времени. Однако вопрос о литературном направлении, к которому он примкнет, был для него еще не вполне ясен. Влияние Белинского, а затем, — с приобщением Некрасова к числу личных знакомых великого критика, — воздействие пламенной, страстной, свободной его проповеди помогли Некрасову не только приобщиться к определенному литературному направлению, но и стать одним из его замечательнейших представителей.
Первый из романов Некрасова — ‘Жизнь и похождения Тихона Тросникова’ — говорит об этом с убедительностью, не вызывающей никаких сомнений. Роман о Тросникове, над которым Некрасов начал работать в 1843 году,1 не просто социальный роман, но и роман резких социальных контрастов. Внимание автора приковано, с одной стороны, к ‘счастливцам, которым тесны целые домы’, с другой, к ‘несчастливцам, которым нет места даже на чердаках и подвалах’ (VI, 262), причем материал для создания образов тех и других он черпает из непосредственных наблюдений над петербургской жизнью начала 40-х годов.
‘Счастливцы’ — это родовитая старуха-аристократка, выжившая из ума, помещик Чунбуров — кутила и развратник, чванный и самодовольный генерал, некий статский советник, купец-мошенник и др.
Миру богатых и властных ‘хозяев жизни’, миру мелких хищников и хищниц, миру больших и малых эксплуататоров противопоставляется в романе Некрасова мир голодающей и холодающей городской бедноты. Некрасов отчетливо сознает, что причины такого разделения людей — в неправильной организации общества.
Нигде симпатии автора романа о Тросникове к народу, предвозвещающие позднейшие истинно вдохновенные произведения великого поэта-демократа, не проявляются так ярко, как в заключительных (из сохранившихся) фрагментах третьей части, которые правильнее всего было бы назвать именем их главного действующего лица — ‘Агаша’.
Образ Агаши — этой деревенской девушки в прошлом, петербургской прислуги в настоящем — позволяет утверждать, что в народе таятся великие силы. А затем — это особенно важно — Агаша не совсем одинока. Своего рода дополнением к ее образу является образ дочери дворника Параши, который хотя и уступает в своей жизненности более реалистическому образу Агаши, однако, в свою очередь, призван свидетельствовать как об исключительной одаренности, так и о нравственной высоте представителей народной среды.
В заключение скажем о центральном образе романа — образе самого Тросникова, одном из первых в нашей литературе образов представителей демократической интеллигенции. Излагая рецензию ‘Буки’ (т. е. Белинского) на сборник своих юношеских стихов, Тросников сводит ее содержание к следующим положениям:
‘Писать звучные стишки без идеи и содержания не значит еще быть поэтом’.
‘Люди с истинным призванием к поэзии смотрят на свой талант, как на дело святое и великое, как на достояние всего человечества’.
Не ‘воспевание личных своих интересов и страданий, действительность которых, к тому же, подвержена еще большому сомнению’, не ‘песенка или
— 64 —
романс к Хлое’ должны составлять ‘содержание поэзии истинного поэта’, оно ‘должно обнимать собою все вопросы науки и жизни, какие представляет современность’.
‘Действительность должна быть почвою его поэзии’ (VI, 168).
Сущность сформулированных здесь эстетических взглядов сводится к провозглашению реализма единственным литературным направлением, отвечающим требованиям современности, а вместе с тем к категорическому отрицанию ‘чистого искусства’.
Известно, что Некрасов обладал столь значительным критическим талантом, что нередко высказывал в своих статьях вполне самостоятельные критические суждения.
Есть указания на то, что самое знакомство Белинского с Некрасовым произошло благодаря тому, что Белинский пожелал этого, будучи заинтересован статьями Некрасова, постоянно появлявшимися на страницах ‘Литературной газеты’.
Создание такого крупного произведения, как роман о Тросникове, поставило Некрасова в ряды писателей гоголевской школы, принципам которой он оставался верен всё время.
Большое значение придавал Некрасов объединению передовых сил литературы. В этих целях в период с 1843 по 1846 год он предпринял издание нескольких альманахов. Это — ‘Статейки в стихах без картинок’ (1843), ‘Физиология Петербурга’ (1844—1845), ‘Петербургский сборник’ (1846) и ‘Первое апреля’ (1846).
В ‘Статейках в стихах без картинок’ наряду со стихами Н. И. Куликова и В. Р. Зотова Некрасов поместил свой стихотворный фельетон ‘Говорун’, сурово осужденный впоследствии автором, но свидетельствующий о том, что в области стихотворной техники поэт добился уже очень значительных успехов, а в области социальной у него уже выработались определенные взгляды и, в частности, отрицательное отношение к чиновничеству.
Две части второго альманаха Некрасова — ‘Физиология Петербурга’ — сыграли очень важную роль в деле пропаганды и упрочения в русской литературе школы Гоголя. Кроме Белинского, напечатавшего в альманахе целых четыре статьи, и Некрасова, опубликовавшего в нем очерк ‘Петербургские углы’ и стихотворение ‘Чиновник’, в альманахе участвовали Григорович, Гребенка, Даль (Луганский), Панаев и Кульчицкий. Белинский в особой вступительной статье подчеркивал, что составители альманаха прежде всего стремились ознакомить своих читателей ‘с многочисленными сторонами русского быта, русского общества’.1 ‘…Сколько материалов, — писал он, — представляет собою для сочинений такого рода огромная Россия! Великороссия, Малороссия, Белоруссия, Новороссия, Финляндия, остзейские губернии, Крым, Кавказ, Сибирь, — всё это целые миры, оригинальные и по климату, и по природе, и по языкам и наречиям, и по нравам и обычаям, и, особенно, по смеси чисто русского элемента со множеством других элементов… Мало этого: сколькими оттенками пестреет сама Великороссия не только в климатическом, но и в общественном отношении!’.2
— 65 —
Существенным дополнением к вступительной статье Белинского является особая заметка об альманахе, напечатанная в ‘Литературной газете’ (1845, No 13) и принадлежащая перу Некрасова. В ней содержится следующая яркая тирада:
‘…Цель <,книги>, — раскрыть все тайны нашей общественной жизни, все пружины радостных и печальных сцен нашего домашнего быта, все источники наших уличных явлений, ход и направление нашего гражданского и нравственного образования, характер и методу наших наслаждений, типические свойства всех разрядов нашего народонаселения и, наконец, все особенности Петербурга, как города, как порта, как столицы, как крайнего рубежа Руси, как окна в Европу!
‘Добро пожаловать, книга умная, предпринятая с умною и полезною целью! Ты возложила на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором отношении опасную… Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох, на то ты и физиология, то есть история внутренней нашей жизни, глубокой и темной, прикрытой мишурой и блестками, замаскированной роскошными фасадами, вкусными обедами, наружной чистотой и блеском, отражающими и преломляющими луч истины, который нахально хочет проникнуть в ее тайную внутренность! …Все эти статьи, кроме литературного достоинства, имеют еще и достоинство правды, весьма важное и даже главное в сочинении такого рода’ (IX, 142—143).
Поставленные перед ним задачи альманах разрешал вполне удовлетворительно и заслужил положительный отзыв Белинского в ‘Отечественных записках’ (1845, No 8), писавшего:
‘Мысль этой книги прекрасна…, можно сказать утвердительно, что это едва ли не лучший из всех альманахов, которые когда-либо издавались…’.1
А несколько позже Белинский назвал третий альманах Некрасова ‘Петербургский сборник’ ‘небывалым явлением в нашей литературе’ и присовокупил: ‘от того и успех небывалый’.2 Из великих русских критиков и публицистов в ‘Сборнике’ приняли участие Белинский и Герцен, из беллетристов —
— 66 —
Тургенев, Достоевский, Одоевский, Панаев, из поэтов — Некрасов и Майков. Кроме того, в ‘Сборнике’ были помещены, — разумеется в переводах, — произведения Шекспира, Гёте, Байрона. А главное, ‘Петербургский сборник’ давал новые и очень яркие доказательства того, что реализм, т. е. показ действительной жизни, преимущественно в ее темных и мрачных сторонах, показ, продиктованный стремлением придать литературе серьезный социальный смысл, демократическая тематика, заставлявшая с большим вниманием относиться к представителям низших классов, чем к представителям социальных верхов, изображаемых обычно в сатирическом плане, наконец, гуманистическая настроенность и направленность, благодаря которым писатели с особым сочувствием относились к страдающей человеческой личности, становятся отныне отличительными особенностями передовой литературы. Не Некрасов был основным пропагандистом этих особенностей, а Белинский, но никоим образом не следует забывать здесь и исключительных заслуг Некрасова. ‘Физиология Петербурга’ и ‘Петербургский сборник’ по праву могут быть названы детищами Некрасова, ибо не обладай он такими блестящими организаторскими способностями, тактом и чутьем перворазрядного редактора, практическим взглядом, характеризующим его как выдающегося издателя, едва ли эти альманахи могли создаться и в таком именно виде, в каком они вышли в свет, и приобрести такой колоссальный успех. А кроме того, первостепенное значение имел и вклад Некрасова в альманахи, как одного из основных их сотрудников.
В ‘Петербургском сборнике’, кроме стихотворений ‘В дороге’, ‘Колыбельная песня’, ‘Отрадно видеть, что находит…’, помещено не менее замечательное стихотворение ‘Пьяница’, основной образ которого резко контрастирует с образами других стихотворений Некрасова в ‘Петербургском сборнике’ — помещика, чиновника, высокопоставленной особы.
Почти одновременно с выходом в свет ‘Петербургского сборника’ в ‘Отечественных записках’ (1846, No 4) были напечатаны стихотворения ‘Когда из мрака заблужденья…’ и ‘Огородник’, в первом из которых Некрасов в борьбе против социальной неправды провозглашает новый взгляд на так называемую ‘падшую женщину’ (‘Я понял всё, дитя несчастья! Я всё простил и всё забыл’), а во втором — резко восстает против сословных предрассудков, разрушающих счастье любящей пары — ‘мужика вахлака’ и ‘дворянской дочери’.
Через два года после выхода ‘Петербургского сборника’ Некрасов создает замечательное стихотворение, в котором образ публично истязуемой крестьянки переносится в обстановку городской жизни, благодаря чему кипящее в душе поэта возмущение и теми неправдами, которые творятся в деревне, и теми, какие совершаются в городе, как бы соединяется в единый поток. Мы имеем в виду стихотворение 1848 года ‘Вчерашний день часу в шестом…’. Оно поражает эмоциональностью своего содержания и яркостью красок. Концовка же стихотворения — последние две строчки — не только призвана усилить впечатление от стихотворения, но и подчеркнуть органическую связь между страданиями народа и поэтическим творчеством Некрасова. Назвать свою музу ‘родной сестрой’ подвергаемой позорному наказанию крестьянской девушки — это значило не только создать незабываемый по силе впечатления образ, равных которому не много найдется в мировой поэзии, это значило решить вопрос об общественной миссии поэта так, как его мог решить только убежденный и последовательный революционный демократ. Истинная поэзия должна быть прежде всего обращена лицом к народу, должна быть связана с его горестями и радостями так же крепко, как связана бывает ‘родная’ сестра с горестями и радостями другой сестры.
— 67 —
Реакционная критика — П. А. Плетнев в ‘Современнике’ и С. П. Шевырев в ‘Москвитянине’ — не находила достаточно резких слов, чтобы достойно заклеймить ‘собрание столь грязных исчадий праздности’, какими представлялись ей стихи Некрасова, охранители из числа правительственных сановников (шеф жандармов, министр народного просвещения) были не менее возмущены, как это видно из копии официальной переписки между ними. Характерно, что именно появление в печати рассматриваемых стихов Некрасова, а прежде всего ‘Колыбельной песни’, имело своим следствием то, что Некрасов, в качестве заведомо неблагонадежного писателя, попал в орбиту пристального наблюдения III Отделения. Этому, надо думать, немало способствовал своими доносами и давний ненавистник Некрасова Ф. В. Булгарин.
Что касается передовых литературно-общественных кругов в лице их общепризнанных вождей — революционных демократов Герцена и Белинского, то их отношение к стихам Некрасова этих лет было вполне положительным.
Герцен свое одобрение стихам Некрасова выразил в особой ‘записочке’ к нему (выражение самого Некрасова в письме к Тургеневу от 7 июня 1857 года), к величайшему сожалению, до нас не дошедшей. Белинский же свое одобрение, вернее восхищение, выражал и в личных беседах (известное свидетельство Панаева в его ‘Воспоминаниях’) и печатно. В своей статье о ‘Петербургском сборнике’, боясь привлечь к Некрасову, как автору помещенных в ‘Сборнике’ стихотворений, внимание властей предержащих, Белинский ограничился всего лишь несколькими словами, но словами очень полноценными: ‘Самые интересные из них (т. е. из стихов, помещенных в ‘Сборнике’. — В. Е.-М.) принадлежат перу издателя Сборника г. Некрасова. Они проникнуты мыслию, это — не стишки к деве и луне, в них много умного, дельного и современного’.1
Последний (четвертый по счету) альманах Некрасова ‘Первое апреля’ хотя и являлся сравнительно небольшим сборничком юмористического характера, однако не был лишен серьезного общественного значения. Он осмеивал в форме юмористических статеек и пародий реакционные течения того времени, главными представителями которых являлись Булгарин (ему Некрасов посвятил знаменитую эпиграмму ‘Он у нас осьмое чудо…’), Шевырев и Погодин (барды ‘официальной народности’) и славянофилы. С помощью юморесок же в ‘Первом апреля’ были заклеймены реакционные социальные группы (бюрократия и крепостническое дворянство). Основным сотрудником альманаха был сам Некрасов, причем наиболее ценным вкладом его были пародии, точнее, перепевы, выполнявшие, без сомнения, серьезную общественную функцию.
Успех альманахов и растущая популярность Некрасова как поэта побудили его в исходе 1846 года осуществить для пропаганды идей социального и политического раскрепощения русского народа новое издательское начинание несравненно более крупного масштаба. Мы имеем в виду аренду основанного в 1836 году А. С. Пушкиным журнала ‘Современник’.
Двадцать лет — с 1847 по 1866 год — Некрасов редактировал и издавал ‘Современник’. Создать ‘Современник’ — это значило не просто создать удачное журнальное предприятие, это значило сделать крупнейший вклад в дело социального и политического раскрепощения русского народа. В ‘Современнике’ первых двух лет его издания появились такие исключительные по своему значению произведения русской классической литературы, как
— 68 —
‘Кто виноват?’, ‘Сорока-воровка’, ‘Из записок доктора Крупова’ Герцена, ‘Обыкновенная история’ Гончарова, ‘Антон Горемыка’ Григоровича, первые рассказы цикла ‘Записок охотника’ Тургенева, стихи Некрасова, в том числе такие прославленные, как ‘Тройка’, ‘Псовая охота’, ‘Нравственный человек’, ‘Еду ли ночью’, стихи Огарева, не говоря уже о статьях Белинского последнего периода его жизни (‘Взгляд на русскую литературу 1846 года’, ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’, ‘Ответ Москвитянину’ и т. п.). И не только исключительными по своему составу являлись беллетристический и критический отделы ‘Современника’, очень значительную ценность представляли научный отдел и отдел ‘Смесь’. Этот последний искусным подбором материала, распределенного по небольшим статейкам, фиксировал внимание читателей на вопросах преимущественно внутренней жизни тогдашней России, освещая их в прогрессивно-демократическом духе.
Что касается направления ‘Современника’ в рассматриваемый период, то оно характеризуется ‘программной’ статьей Белинского ‘Взгляд на русскую литературу 1846 года’ (‘Современник’, 1847, No 1).
Великий критик начинал ее со следующего заявления: ‘Главная цель нашей статьи — познакомить заранее читателей ‘Современника’ с его взглядом на русскую литературу, следовательно, с его духом и направлением, как журнала’.1
Основная идея статьи Белинского выражена в словах:
‘Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный характер современной русской литературы, мы отвечали бы: в более и более тесном сближении с жизнию, с действительностию…
‘Важность теоретических вопросов зависит от их отношения к действительности. То, что для нас, русских, еще важные вопросы, давно уже решено в Европе… Но это нисколько не должно отнимать у нас смелости и охоты заниматься решением таких вопросов, потому что, пока не решим мы их сами собою и для самих себя, нам не будет никакой пользы в том, что они решены в Европе… У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения’.2
О каких ‘вопросах’ говорит здесь Белинский? Он не мог ответить на это в подцензурном ‘Современнике’, но ответил в писанном без всякой оглядки на цензуру ‘Письме к Гоголю’ в знаменитой формуле: ‘Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть’.3
‘Письмо к Гоголю’ проникнуто таким революционным пафосом, дает такую беспощадно резкую характеристику николаевской действительности с ее тремя китами — православием, самодержавием, народностью — что дало основание В. И. Ленину указать, что ‘настроение Белинского в письме к Гоголю’ ‘зависело от настроения крепостных крестьян’.4
Социально-политические взгляды Белинского разделялись такими руководящими работниками журнала, как Некрасов, Герцен и др. Лучшие писатели эпохи сотрудничали в ‘Современнике’, в нем нашли себе место первоклассные художественные произведения. В результате в первый год своего
— 69 —
существования ‘Современник’ имел большой успех и обзавелся очень значительным количеством подписчиков.
Однако была и другая сторона медали: вскоре после основания журнала перед новой редакцией возникли трудности, порожденные внутриредакционными трениями.
Трудно было добиться того, чтобы А. В. Никитенко, состоявший официальным — но не фактическим — редактором журнала, не вмешивался в редакционные дела.
Еще труднее было убедить Белинского в том, что невключение его в число ‘дольщиков’ ‘Современника’, т. е. в число издателей журнала, вовсе не означало умаления его значения в составе редакции ‘Современника’.
Немало забот и тревог доставила весьма двусмысленная позиция ‘москвичей’, которые сотрудничали одновременно и в ‘Современнике’ и в ‘Отечественных записках’, тогда как при переходе ‘Современника’ в руки новой редакции имелось в виду, что они будут исключительными сотрудниками ‘Современника’.
Не забудем, что тогда еще не совсем было ясно, что таких заправских либералов, как, например, Боткин и Кавелин, тянуло к сотрудничеству в либерально-западнических ‘Отечественных записках’ гораздо больше, чем к сотрудничеству в демократическом ‘Современнике’.
Назревшие в 1847 году разногласия в кружке ‘Современника’ — интереснейшая, но почти не исследованная научным литературоведением проблема. Для нас совершенно ясно, что пути Белинского, Герцена и Некрасова, с одной стороны, Боткина, Анненкова, Кавелина — с другой, уже в 1847 году должны были окончательно разойтись. Однако этого не произошло: Белинский тяжко заболел и умер, Герцен уехал за границу. С 1849 года начался иной период в русской общественной жизни, период злейшей политической реакции. Всё это отодвинуло окончательный разрыв либералов и революционеров-демократов почти на целое десятилетие.
Обстановка политической реакции ‘мрачного семилетия’ поставила Некрасова, оставшегося в ‘Современнике’ одиноким, в исключительно трудные условия. Для того чтобы спасти ‘Современник’ от гибели, нужны были титанические усилия, незаурядный талант, неутомимая энергия, непоколебимая вера в свое дело. Все эти качества были присущи Некрасову в высшей степени. Усилиями Некрасова ‘Современник’ был спасен.
Не жалея сил, буквально сгорая в пламени тяжелой и неблагодарной работы редактора-издателя, Некрасов сумел разрешить сложнейшие проблемы, связанные с изданием ‘Современника’ в реакционные годы.
Деятельность Некрасова как редактора-издателя ‘Современника’ должна быть дополнена рассмотрением деятельности его как сотрудника журнала в эти годы. Сотрудничество это выразилось в создании ряда прозаических и стихотворных произведений. Однако печатать свои стихи, и большинстве случаев очень острые в социальном отношении, Некрасову в годы ‘мрачного семилетия’ становилось всё труднее и труднее, а потому он вынужден был, именно как сотрудник журнала, чрезвычайно нуждавшегося в материале, налегать на прозу. Имея в лице А. Я. Панаевой постоянного соавтора, оказывавшего ему значительную помощь (литературный псевдоним А. Я. Панаевой — Н. Станицкий), Некрасов в 1848—1849 годах
— 70 —
создает и печатает в ‘Современнике’ большой роман ‘Три страны света’. Роман этот относится к жанру авантюрных романов.
В ‘Трех странах света’, романе, принадлежащем в большей своей части перу Некрасова, а не Панаевой,1 нет декларативных заявлений вроде заявления о ‘несчастливцах’, которым нет места даже на чердаках и в подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны ‘целые домы’, но система образов, как и в ‘Похождениях Тросникова’, подчинена этой именно идее. Перед читателем снова развертываются два мира: мир ‘счастливцев’, к которым автор относится явно несочувственно, и мир ‘несчастливцев’, которым принадлежат его симпатии. ‘Счастливцы’ — это сплошь представители привилегированных классов. Галерея ‘несчастливцев’ в ‘Трех странах света’ очень обширна, и им уделяется несравненно больше внимания, чем ‘счастливцам’.
Демократические тенденции весьма явственно проступают в содержании ‘Трех стран света’. Независимо от того, что критика мира ‘счастливцев’, о которой только что было сказано, дается с демократических позиций, в ‘Трех странах света’ одним из основных является образ великого — героического в труде, героического в борьбе — русского народа. Он проходит через весь роман, находя наиболее яркое воплощение в образе Антипа Хребтова.
Как бы подытоживая свои многочисленные впечатления и наблюдения, герой романа, представитель демократической интеллигенции, Каютин вносит в свои записки ряд следующих поистине замечательных суждений:
‘Я много люблю русского крестьянина, потому что хорошо его знаю. И кто, подобно многим нашим юношам, после обычной ‘жажды дел’ впал в апатию и сидит сложа руки, кого тревожат скептические мысли, безотрадные и безвыходные, тому советую я, подобно мне, прокатиться по раздольному нашему царству, побывать среди всяких людей, посмотреть всяких див…
‘В столкновении с народом он увидит, что много жизни, здоровых и свежих сил в нашем милом и дорогом отечестве… Увидит и устыдится своего бездействия, своего скептицизма, и сам, как русский человек, разохотится, расходится: откинет лень и положит посильный труд в сокровищницу развития, славы и процветания русского народа…’ (VII, 738).
Этот отрывок важен не только для понимания идейного содержания ‘Трех стран света’, в нем по существу уже сформулирован тот взгляд на народ, который лег в основу и последующих поэтических произведений Некрасова и который делает ‘Три страны света’ произведением, заслуживающим глубокой симпатии советского читателя.
Влияние Гоголя и созданной им школы сказалось и на ‘Трех странах света’ и на помещенном в ‘Современнике’ 1851 года за подписями Н. Некрасова и Н. Станицкого новом большом романе ‘Мертвое озеро’. Его только с очень существенными оговорками можно считать некрасовским, ибо большинство глав написано в нем Панаевой.
Внимание к ‘женской доле’, сочувственное изображение женщины, страдающей от крепостнического уклада социальной жизни, является своего рода ведущим началом, идейным стержнем романа.
Чтобы закончить обзор художественной прозы Некрасова за 50-е годы, следует упомянуть о последнем, четвертом, романе Некрасова ‘Тонкий человек’
— 71 —
и повести его ‘Как я велик’. Оба эти произведения сохранились в незаконченном виде.
Роман ‘Тонкий человек’, над которым Некрасов работал в 1853—1854 годах, был напечатан в No 1 ‘Современника’ за 1855 год. Рядом с ним были напечатаны произведения таких писателей, как Тургенев (‘Месяц в деревне’) и Л. Толстой (‘Записки маркера’). Этот факт нельзя не признать симптоматичным: очевидно, Некрасов считал ‘Тонкого человека’ не лишенным литературных достоинств, иначе не рискнул бы поместить его в столь близком соседстве с Тургеневым и Л. Толстым. Этим же объясняется, что в свои предсмертные автобиографические записки он внес такое пожелание:
‘Прозы моей надо касаться осторожно. Я писал из-за хлеба много дряни, особенно повести мои, даже поздние очень плохи — просто глупы, возобновления их не желаю, исключая ‘Петербургские углы’ (в ‘Физиологии
— 72 —
Петербурга’) и разве ‘Тонкий человек’ (начало романа в ‘Современнике’)’.1
С таким огульным осуждением Некрасовым его прозаических произведений (‘даже поздних’) согласиться невозможно, несмотря на то, что осуждение это исходило от самого автора. Здесь, разумеется, сыграли роль чрезмерная скромность Некрасова и чрезвычайная высота предъявляемых им к себе требований. Тем важнее констатировать, что Некрасов сделал исключение для ‘Петербургских углов’ и ‘Тонкого человека’. И действительно, эти два произведения среди прозаических произведений Некрасова занимают особое место.
Между ‘Тонким человеком’ и вторым романом Некрасова ‘Три страны света’ есть известное идейное сродство.
В ‘Трех странах света’ образы помещиков Данкова и отчасти Тульчинова, хотя и мимоходом, ставят тему ‘дворянского либерализма’, причем отношение автора к этому последнему явно критическое. В ‘Тонком человеке’ эта тема, как показывает самое название повести, если не самая основная, то одна из основных. Затем в ‘Трех странах света’ больше внимания уделено теме ‘народ’, верой в который и любовью к которому полны лучшие страницы романа. Точно так же и в ‘Тонком человеке’ народ и возбуждаемые им чувства играют очень видную роль.
Тема ‘дворянского либерализма’ нашла свое воплощение в образе Грачова, иронически названного автором ‘тонким человеком’. Что же такое ‘тонкий человек’? ‘Тонкий человек’, по Тросникову, — самовлюбленный эгоист (‘человек, много думающий о своей особе’), не получивший сколько-нибудь серьезного образования (‘плохо учился’), но нахватавшийся разнообразнейших, конечно, отнюдь не глубоких сведений, не могущий, да и не желающий творчески работать.
Характеристика Грачова, данная Тросниковым, дополняется автором уже от себя. От самого автора мы узнаем, что Грачов был ‘столбовым русским дворянином’, владельцем обширного поместья на берегу Оки. Автор, а не Тросников, вкладывает в уста пьяненькому крепостному рассказ об отце Грачова, явно антикрепостнический смысл которого очевиден.
Грачов — ‘тонкий человек’, он даже не прочь и побаловать мужика, но и балуя не может воздержаться от следующих размышлений, выдающих его крепостническое нутро: ‘…тебя бы следовато накормить зуботычинами, а мы тебя поим портвейном, который стоит два рубля серебром за бутылку…’ (VI, 447).
Отсюда видно, что Грачов, принадлежащий к ‘кружку умников’ и явно придерживающийся либерального образа мыслей, относится к крестьянину. к мужику, как к человеку низшей породы, и не может, да и не считает нужным скрывать своего презрительного к нему отношения. Тросникову нередко приходится вступать с ним по этому поводу в споры. Особенно резкий оборот принимает между ними спор о том, способен ли мужик любить родную природу, воспринимать поэзию родных полей.
Насколько далек в это время Некрасов от дворянского либерализма, видно также и из того, в каком духе и направлении ведет он на страницах ‘Тонкого человека’ разработку темы ‘народ — крестьянство’.
В романе дано несколько ярких образов представителей народной среды. Сюда относятся прежде всего образы ямщиков, один из которых является воплощением удали и неизбывного мужества, присущих русскому народу, а другой — воплощением физической мощи, выносливости и терпения. Значительно
— 73 —
подробнее, чем образы ямщиков, разработан образ старика-бурмистра Потанина, пользующегося огромным авторитетом в глазах местного населения. Авторитет этот зиждется на необычайной высоте его нравственного облика. ‘Правдой страшен, правдой и силен!’, — говорят о нем крестьяне управляемой им вотчины (VI, 368), подчеркивая его абсолютную неспособность отклоняться от того, что он считает своим долгом, несгибаемую твердость характера, прямоту. Вместе с тем Потанин обладает незаурядными административными способностями, блестяще справляясь с многосложными обязанностями бурмистра огромнейшего имения. В своей деятельности, как это усиленно подчеркивает автор, Потанин неизменно проявляет себя самоотверженным мирским работником. К образу Потанина Некрасов вернулся в своем шедевре — поэме ‘Кому на Руси жить хорошо’ и на основе его создал образ Ермила Гирина.
Язык крестьянских персонажей в ‘Тонком человеке’ поражает своей яркостью, сочностью и в то же время подлинной безыскусственностью.
‘Тонкий человек’ и по своему общественному смыслу и по своей художественной форме — одно из достижений прозы Некрасова, и некоторые страницы его нельзя не признать замечательными.
Повесть ‘Как я велик!’, к сожалению, известна нам только в меньшей своей части. Мы знаем из нее лишь одну главу (гл. II), да и то черновую, и это из пяти глав. Трудно судить обо всем произведении по одной главе. Тем не менее можно с уверенностью сказать, что в повести высмеиваются как Глажиевский за свою патологическую мнительность, болезненное тщеславие, постоянную готовность прихвастнуть, а то и приврать, так и тот ‘литературный круг’ (‘литераторы’, ‘литературные сочувствователи’), который так было прославил Глажиевского. Представители этого круга, придерживающиеся либерального образа мысли, обрисованы Некрасовым так, что за ними чувствуются их реальные прототипы: Анненков, Боткин, Григорович, Панаев. Всё это, по Некрасову, несерьезные, пустоватые, до страсти любящие посплетничать люди, хотя некоторые из них не лишены ума и литературного дарования. И ‘литераторам’ и ‘литературным сочувствователям’ в повести противопоставлен выдающийся критик Мерцалов. В нем нетрудно узнать Белинского. Повесть остается ярким доказательством того, что уже в середине 50-х годов Некрасов был непримиримым противником либерализма.
Прозаические произведения Некрасова создавались в самый канун 60-х годов. Их значение велико, но не они прославили Некрасова, не они приобщили его к числу подлинных классиков великой русской литературы. Эта заслуга всецело принадлежит выпущенному им в 1856 году сборнику стихотворений. Прежде чем говорить об этом сборнике, отметим, что начало 60-х годов ознаменовано бурным подъемом общественного движения. Падение крепостного права, препятствовавшего развитию производительных сил страны, было исторически неизбежным, но особенно очевидной стала эта неизбежность после поражения царизма в Крымской войне. ‘Крымская война, — писал В. И. Ленин, — показала гнилость и бессилие крепостной России. Крестьянские ‘бунты’, возрастая с каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать пока свергнут снизу’.1 Историческая неизбежность крестьянской реформы
— 74 —
обусловила неизбежность и других реформ. Ожидание их, тем более первые шаги к их претворению в жизнь, как бы робки, нерешительны, половинчаты они ни были, вызвали в обществе еще невиданное возбуждение. Реакционеры, на первых порах еще не ощутившие, что их классовые интересы заботливо оберегаются правительством, были несколько смущены. Либералы дружно ликовали по поводу якобы наступившей эры ‘великих реформ’. Об отношении к этой последней революционных демократов можно судить по ряду документов той эпохи, в том числе и по некрасовскому сборнику 1856 года. Всё его содержание свидетельствует о том, что поэт прежде всего счел нужным в полный голос напомнить обществу о продолжающихся тяжких страданиях народа и о безграничном эгоизме эксплуатирующих его высших классов. Мало того, в сборнике 1856 года весьма недвусмысленно зазвучали призывы к борьбе, к революционной борьбе, обращенные к истинным друзьям народа, и были беспощадно разоблачены ложные друзья народа. Если к сказанному добавить, что благодаря строжайшему отбору, произведенному Некрасовым, в сборник 1856 года попали только лучшие его стихотворения 40-х и 50-х годов, — лучшие по своему идейному смыслу и по своим художественным достоинствам, — то не будет преувеличением назвать эту книгу, в известной мере, эпохальной. Недаром успех ее был поистине беспримерен.
Н. Г. Чернышевский, сообщая Некрасову в письме от 5 ноября 1856 года о том, что полученные в Петербурге пятьсот экземпляров разошлись в два дня, добавляет: ‘Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли ‘Ревизор’ или ‘Мертвые души’ имели такой успех…’.1
Двумя днями позднее о колоссальном успехе ‘Стихотворений’ Некрасова (‘экземпляры пропадают в лавках, как только появляются’) упоминает П. В. Анненков в письме к И. С. Тургеневу от 7 ноября.
10 ноября В. П. Боткин в письме к тому же адресату заявляет: ‘Не было примера со времени Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась’.
М. Н. Лонгинов, в свою очередь (в письме от 18 ноября), спешит сообщить Тургеневу о том, что ‘Стихотворения’ Некрасова ‘возбуждают фурор’, а в письме от 22 ноября — что они ‘производят впечатление невообразимое’.
И. С. Тургенев, на основании полученной из России информации, в письме от 30 ноября уведомлял Герцена ‘о громадном, неслыханном успехе стихотворений Некрасова’, ‘1400 разлетелись в две недели, этого не бывало со времени Пушкина’.2
Сборник 1856 года Некрасов готовил, когда здоровье его находилось в таком плохом состоянии, что не только он сам, но и его друзья считали его приговоренным к смерти. Вследствие этого сборник 1856 года представлялся поэту изданием, как бы завершающим его творческий путь, как бы его ‘лебединой песней’, и он все усилия приложил, чтобы оно возможно ярче и отчетливее обрисовало его поэтический облик. В этих целях он ввел в издание далеко не все стихотворения из числа тех, которые написал до 1856 года,3 а отобранные им стихотворения расположил не в хронологическом
— 75 —
порядке, а скорее в тематическом, хотя при этом старался в известной мере соблюдать и жанровый принцип. Так, после ‘введения’, — таким декларативным ‘введением’ послужило стихотворение ‘Поэт и гражданин’, — он печатает 72 стихотворения, составляющие четыре неравномерные по своей величине отдела.
В первом отделе Некрасов напечатал 11 стихотворений, сгруппированных вокруг темы ‘народ’. Среди них выделяются стихотворения: ‘В дороге’, ‘Влас’, ‘В деревне’, ‘Огородник’, ‘Забытая деревня’, ‘Школьник’. Во второй отдел вошло 14 стихотворений, разоблачающих тех. в ком Некрасов видел врагов народа, т. е. помещиков, чиновников, буржуа-капиталистов и т. д. Здесь особого внимания заслуживают стихотворения: ‘Отрывки из путевых записок графа Гаранского’, ‘Псовая охота’, ‘Колыбельная песня’, ‘Филантроп’, ‘Современная ода’, ‘Секрет’, ‘Нравственный человек’. Третий раздел составляет одно стихотворение — поэма ‘Саша’, в которой идет речь об истинных и ложных друзьях народа. Наконец, четвертый раздел — в нем 46 стихотворений — сплошь состоит из лирических стихов.
Подобная композиция книги очень удачна, ибо она подчеркивала, что идейной доминантой некрасовского творчества является стремление в сочувственном свете изобразить угнетенный и обездоленный, но в то же время и могучий русский народ, обличить и заклеймить тех, кто предстоял сознанию поэта как виновники бедствий народа, как подлинные враги народа, прояснить вопрос о том, какими же свойствами нужно обладать, чтобы проявить себя — не на словах, а на деле — истинным другом народа, и, наконец, обрисовать личность поэта как со стороны присущих ей общественно-психологических свойств, так и в плане чисто личном, иногда же интимно-личном.
Представители народной среды, по Некрасову, в высокой степени способны к интеллектуальному развитию, для них не составляет труда подняться до того уровня образованности, на котором стоят высшие классы, однако в гиблых условиях тогдашней русской действительности полученное ими образование служит им не в пользу, а во вред, до крайности отягчая их и без того тяжкую жизнь, более того, нередко преждевременно сталкивая
— 76 —
их в могилу. К таким выводам приводит читателя образ Груши в стихотворении ‘В дороге’, первом же стихотворении первого отдела, и рассказ о ее скорбной судьбе.
Не менее высоко стоят представители народной среды в нравственном отношении. Об этом призван свидетельствовать образ Власа (стихотворение ‘Влас’), который, осознав греховность своей прежней жизни, оказался способным не только морально переродиться, но и, отрекшись от собственности (‘Роздал Влас свое имение, Сам остался бос и гол’), стать настоящим подвижником общественного служения. Правда, он избирает не ту форму общественного служения, которая могла бы принести действительную пользу народу, но это не снижает высоты его морального облика.
Если Влас воплощает в себе духовную мощь народа, то Саввушка (‘В деревне’) — это воплощение его физической мощи.
В образе огородника (стихотворение ‘Огородник’) прежде всего подчеркивается его физическая красота, физическое обаяние. И понятным становится, что ‘дворянская дочь’, преодолевая предрассудки своей касты, отдала свою любовь этому удальцу и красавцу. Образ огородника дорисовывает его поведение на допросе: ему легко было опровергнуть обвинение в воровстве, — стоило только объяснить истинную причину своих ночных похождений (‘крался в горенку к ней’), но он, дорожа честью любимой девушки,
…стоял да молчал, говорить не хотел…
И красу с головы острой бритвой снесли,
И железный убор на ногах зазвенел.
Под стать красавцу огороднику ‘чернобровая дикарка’ в стихотворении ‘Тройка’:
На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий непрочь…
Страстно тянется к счастью героиня стихотворения, и она заслуживает его, но на пути к нему непреодолимой стеной стоит грязный и мрачный быт закрепощенной деревни:
…не то тебе пало на долю…
От работы и черной и трудной