НЕИЗВСТНАЯ ЯПОНІЯ. — ЛАФКАДІО ГИРНЪ.
НЕИЗВСТНАЯ ЯПОНІЯ. — ЛАФКАДІО ГИРНЪ.
Статья де Вориньи. пер. съ французскаго Т. Криль.
I.
II.
III.
IV.
V.
‘Міръ Божій’, No 10, 1895
Неизвестная Япония — Лафкадио Гирн, Вориньи, Год: 1895
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Старая Японія исчезаетъ, исчезаетъ со своими ширмочками и лакомъ, своими удивительными подлками изъ слоновой кости, со своими странными и фантастическими украшеніями, передъ которыми съ любопытствомъ останавливался эстетикъ и подъ которыми скрывалась никому невдомая философія и никмъ неподозрваемая сила сопротивленія, она исчезаетъ вмст съ таинственной прелестью своей улыбки, вмст съ своей утонченной вжливостью. ‘Баски,— писалъ Вольтеръ,— это маленькій народецъ, который поетъ и пляшетъ на вершинахъ Пиренеевъ’. Японцы, это народъ, состоящій изъ обезьянничающихъ маріонетокъ и гримасничающихъ мусмэ, народъ, весело живущій у подножія Фузи-Ямы. Такое опредленіе готовы дать наши современные писатели. Очень, немногіе изъ нихъ подъ обманчивой вншностью, подъ личиной притворства сумли открыть расу, отличающуюся прирожденнымъ трудолюбіемъ, разсчетливою политикой, стоицизмомъ, скрытымъ подъ покровомъ учтивости, расу, способную, когда пробьетъ часъ, въ героическому подъему силъ.
Европа не шла дальше вншнихъ формъ. Дйствія желтой расы занимали ее только, поскольку они могли угрожать безопасности нашихъ владній въ Индо-Кита. Японія — государство, островное и, относительно, мало населенное, считалось величиной, не заслуживающей большого вниманія ни съ политической, ни съ военной точки зрнія. Поэтому, японско-китайская война казалась въ начал войною пигмеевъ, пока она не стала для многихъ откровеніемъ и не приняла характеръ революціи въ глазахъ дипломатовъ. Результаты этой войны перевернули предвзятыя идеи и явились новымъ аргументомъ противъ теоріи многочисленности.
Эта старая Японія имла своихъ изслдователей, которые интересовались боле ея эстетикой, чмъ ея умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, увлекались страннымъ характеромъ ея искусства, ея нравовъ и преданій, доставлявшихъ удобный матеріалъ для художественныхъ разсказовъ и литературныхъ эффектовъ, и вовсе не старались отыскать то, что скрывала вся эта экзотическая вншность. Среди лицъ, которыя больше другихъ предчувствовали истину и дальше проникли въ таинственную сущность Японіи, есть писатель, знаменитый въ Соединенныхъ Штатахъ и начинающій пріобртать извстность въ Англіи, авторъ остроумныхъ очерковъ, привлекающихъ общее вниманіе.
Трудно найти иностранца, который умлъ бы до такой степени проникнуть въ самую душу даннаго народа, слиться съ нимъ, воспринять его идеи, его образъ жизни, его языкъ, обычаи и стремленія и отыскать подъ сложными и безконечно-разнообразными формами, тайныя пружины его дйствій, факторы, подготовившіе и упрочившіе его успхъ.
‘Лтъ двадцать тому назадъ,— пишетъ въ ‘New-York Herald’ редакторъ одной изъ газетъ западныхъ штатовъ,— въ мой кабинетъ вошелъ странный поститель. Маленькій, очень смуглый, удивительно робкій и неловкій. Онъ носилъ громадныя очки, сильно выпуклыя стекла которыхъ указывали на значительную близорукость. Его костюмъ чистый, но потертый, изношенный до нитокъ, краснорчиво говорилъ о его неладахъ съ Фортуной. Онъ спросилъ меня какъ-то неловко прерывающимся голосомъ, не соглашусь ли я напечатать работу, которую онъ мн принесъ. Съ этими словами онъ вытащилъ изъ кармана рукопись и положилъ ее ко мн на конторку. Я отвтилъ, что, кром статей моихъ постоянныхъ сотрудниковъ, я рдко помщаю что-либо, такъ какъ состояніе кассы газеты не позволяетъ мн быть щедрымъ. Тмъ не мене, я общалъ ему прочесть его статью и, если она мн понравится, напечатать и заплатить за нее очень скромный гонораръ, размры котораго я ему тутъ же опредлилъ. Онъ охотно согласился и ушелъ все съ тою же неловкостью, оставляя во мн впечатлніе чего-то непонятнаго, фантастическаго.
‘По уход моего постителя я раскрылъ рукопись и принялся читать ее для очистки совсти, но съ первыхъ же строкъ она увлекла меня. Форма была безукоризненна, содержаніе въ высшей степени интересно. Необыкновенно тонкая наблюдательность, оригинальные взгляды, строгая и остроумная логика. Я дочелъ до конца, все боле плняясь и очаровываясь. На завтра статья была напечатана, и черезъ нсколько дней авторъ пришелъ за своимъ, боле чмъ скромнымъ гонораромъ, помню, я заплатилъ ему изъ собственнаго жалованья, такъ какъ касса газеты была пуста. Статья надлала шуму, она была подписана Lafcadio Hearn, и, какъ я узналъ впослдствіи, это былъ его первый опытъ въ литератур’.
Лафкадіо Гирнъ это было его настоящее имя, и это имя стало знаменитымъ въ Соединенныхъ Штатахъ, а затмъ сдлалось извстнымъ и въ Европ. Онъ родился въ Смирн, отъ отца англичанина и матери гречанки, и. жилъ въ^маленькомъ городк одного изъ западныхъ штатовъ, гд съ трудомъ могъ заработать себ самое скромное существованіе, занимая мсто корректора въ одной типографіи. Робкій, какъ большинство близорукихъ, боязливый и застнчивый, какъ человкъ, котораго жизнь не баловала и который проситъ отъ судьбы только самаго необходимаго, онъ сомнвался во всемъ и, главное, въ самомъ себ, ни расположеніе редактора, ни успхъ его первой статьи и послдующихъ никогда не могли побдить его природной дикости.
Слава писателя росла, но человкъ оставался неизвстнымъ даже для окружающихъ его. О своемъ прошломъ онъ не говорилъ, о себ самомъ — молчалъ. Когда съ нимъ заговаривали объ его статьяхъ, онъ смущался, старался отклонить разговоръ, боялся похвалъ. Онъ, повидимому, получилъ прекрасное образованіе, основательно изучилъ классическіе языки, обладалъ разносторонними научными знаніями, тонкой и проницательной наблюдательностью, его гибкое перо шутя справлялось со всякими трудностями. Нкоторыя его статьи по самымъ щекотливымъ соціальнымъ вопросамъ привлекли вниманіе газетъ восточныхъ штатовъ. Перепечатанныя ими, он имли большой успхъ, успхъ этотъ объясняется его умньемъ заставить понять все, что нужно, безъ особыхъ подчеркиваній, легко скользить по всмъ темамъ, которыя могли бы задть щекотливость читателя, распутывать съ рдкою ловкостью самыя трудныя задачи. Больше всего ему удавались описанія жизни скромныхъ, маленькихъ людей, къ которымъ онъ самъ принадлежалъ и хотлъ принадлежать, замтивъ эту особенность его таланта, редакторъ одной большой Ново-орлеанской газеты пригласилъ его участвовать въ своемъ изданіи. Онъ помстилъ тамъ рядъ очерковъ, обратившихъ на себя общее вниманіе, въ нихъ съ необыкновенной точностью описывается бытъ, нравы и обычаи негровъ-лодочниковъ на Миссиссипи. Съ тою же правдивостью и тмъ же талантливымъ перомъ описалъ онъ чувственную, привольную, жизнь богатыхъ плантаторовъ, ихъ роскошь, ихъ занятія и развлеченія. Одаренный рдкой наблюдательностью и способностью входить въ положеніе другого, онъ отожествлялъ себя съ тми типами, которые изучалъ, проникался ихъ взглядами и идеями. Все, что онъ видлъ, какъ вншнія проявленія жизни такъ и скрытыя пружины дйствій, отражались въ немъ, какъ въ зеркал, а его бойкое перо передавало въ изящной форм самые неуловимые оттнки. Эти статьи читались и имли большой успхъ въ Нью-Іорк, он привлекли вниманіе одного крупнаго Нью-іоркскаго издателя, и онъ предложилъ Лафкадіо Гирну отправиться на Антильскіе острова, чтобы тамъ, на мст, изучить бытъ креоловъ и чернокожихъ и описать ихъ такъ же, какъ онъ описалъ жителей Луизіаны. За эту книгу онъ предлагалъ ему хорошее вознагражденіе. Лафкадіо Гирнъ согласился, такъ какъ такой родъ работы являлся дополненіемъ его прежнихъ изслдованій. Книга его имла громадный успхъ въ Соединенныхъ Штатахъ, упрочила его славу и опредлила его будущность. Онъ понялъ свое призваніе: страсть къ путешествіямъ проснулась въ этомъ англо-греко-американскомъ номад, и вскор увлекла его на конецъ свта, къ великому удовольствію его читателей, а также всхъ тхъ, кого интересуютъ сложные вопросы крайняго Востока.
Лафкадіо Гирнъ окончательно упрочилъ свою репутацію, какъ глубокій и проницательный изслдователь духа Японіи. По своимъ склонностямъ и прежнимъ работамъ онъ былъ вполн подготовленъ къ пониманію и выясненію идей этого народа, о которомъ намъ много говорили, хотя такъ мало его знали. Его статьи о Японіи, изданныя въ двухъ томахъ подъ заглавіемъ ‘Glimpses of unfamiliar Japan’, ‘Бглые очерки малоизвстной Японіи’, прогремли въ Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ. Он явились результатомъ нсколькихъ лтъ изученія. Въ этой стран ‘Восходящаго солнца’, оригинальныя особенности которой интересовали и плняли столькихъ писателей, находившихъ въ ней только матеріалъ для фантастическихъ и картинныхъ описаній, для стилистическихъ упражненій, для эффектныхъ фразъ, для игры словъ,— въ этой стран Лафкадіо Гирнъ сдлалъ любопытныя находки, удивительныя открытія.
Онъ примнялъ тамъ т же пріемы, какъ въ Луизіан и на Антильскихъ островахъ, этотъ робкій, молчаливый человкъ становился смлымъ и разговорчивымъ, когда дло касалось удовлетворенія его господствующей страсти — его наблюдательности и пониманія. Онъ обладалъ искусствомъ внушать довріе, ставить вопросы искренно и безхитростно, обезоруживая всякую подозрительность, угадывая то, что скрывалось подъ умолчаньями, и все удерживая въ своей непогршимой памяти. Съ людьми всхъ классовъ онъ разговаривалъ свободно, скромно наводилъ справки, проникалъ съ каждымъ днемъ все глубже и глубже подъ ту сложную вншнюю оболочку, которая въ Японіи возбуждала его воображеніе, не удовлетворяя его любознательности.
Онъ началъ съ того, что самъ превратился въ японца, онъ научился японскому языку, усвоилъ ихъ обычаи и одежду, изучилъ ихъ исторію, проникся идеями и традиціями этого народа. Онъ жилъ японцемъ, сбросивъ съ себя, какъ стсняющую одежду, вс европейскія привычки, лъ и пилъ то, что дятъ и пьютъ жители Ниппона, посщалъ мудрецовъ и священниковъ, бесдовалъ съ ними, удалялся отъ всякихъ сношеній съ европейцами, онъ до такой степени вошелъ въ свою роль, что для большей полноты ея женился на японк, имлъ отъ нея сына, котораго воспиталъ японцемъ, и самъ преподавалъ японскимъ дтямъ ихъ родной языкъ въ костюм японскаго школьнаго учителя. Его прежніе опыты облегчили ему это превращеніе, къ которому онъ былъ вполн способенъ по самому складу своего ума, многія особенности этой расы длали изученіе ея привлекательнымъ для него. Этому чуткому человку боле чмъ кому-либо другому нравились вжливыя и учтивыя, деликатныя и сдержанныя манеры этого народа, извстнаго своимъ утонченнымъ этикетомъ, своею неизмнною вжливостью, которая не оставляетъ его никогда, даже при самыхъ критическихъ обстоятельствахъ. Этотъ робкій человкъ радъ былъ избавиться отъ наблюденій своихъ соотечественниковъ и мирно предаваться собственнымъ наблюденіямъ надъ другими. Этотъ поклонникъ реальнаго, презиравшій все показное, всякую роскошь, комфортъ, находилъ удовольствіе въ скромной, трудовой и безвстной жизни, гд каждый день давалъ ему новые факты, новые матеріалы для выводовъ, гд онъ накоплялъ все новыя и новыя замтки, испытывая наслажденіе артиста, который все ясне понимаетъ и все лучше воспроизводитъ свой оригиналъ. Казалось, онъ смутно предчувствовалъ ту подпочву, до которой хотлъ добраться, тотъ магическій ключъ, который поможетъ ему открыть тайну, въ которую онъ хотлъ проникнуть. Передъ нимъ вставала трудная, раздражающая задача, которую встрчаетъ всякій, кто хочетъ отдать себ отчетъ въ истинномъ дух народа, распознать подъ проявленіями вншней жизни, подъ видимымъ разнообразіемъ формъ и формулъ, костюма, нравовъ и обычаевъ внутреннюю жизнь идей, истинныя врованія, инстинктивныя стремленія. Японцы большихъ городовъ, подражающіе европейцамъ, сбивали его съ толку своей способностью примняться въ чужимъ нравамъ и обычаямъ, способностью, которою онъ и самъ обладалъ, ему везд попадалось то, что онъ называлъ ‘запахомъ англійскаго бифштекса’, чтобы не чувствовать его, онъ удалялся отъ приморскихъ областей и халъ въ глубь страны, проникалъ до глухой и мало извстной провинціи Оки, отыскивая для своихъ наблюденій мстность, гд соприкосновеніе съ иностранцами не извратило еще естественныхъ инстинктовъ расы. Онъ нашелъ такую мстность и поселился въ ней, недли, мсяцы работалъ онъ неутомимо, отыскивая истину. Результатомъ этой работы и всхъ замтокъ, приведенныхъ въ систему и тщательно провряемыхъ въ теченіе пяти лтъ, являлось постепенно произведеніе Лафкадіо Гирна, этотъ сборникъ оригинальныхъ очерковъ, большая часть которыхъ свидтельствуетъ о тонкой наблюдательности и. поразительной интуиціи автора. По мр изученія этой азіатской расы — авангарда крайняго Востока, онъ своимъ гибкимъ и проницательнымъ умомъ неожиданно открылъ у нея т самые методы индуктивнаго и дедуктивнаго мышленія, которые были свойственны ему самому, т представленія, которыя онъ считалъ лично своими, странное сходство съ своими собственными идеями и мыслями, сходство, которое облегчило его задачу, какъ только онъ увидлъ въ чемъ дло, ясно прозрлъ первоначальную причину, ускользавшую отъ его пониманія. Онъ добросовстно доискивался этой причины, но, наталкиваясь на нее, постоянно отступалъ, такъ какъ былъ убжденъ, что передъ нимъ миражъ, что отраженіе его самого встаетъ между нимъ и истиной. Дйствительно, эта самая причина была тайнымъ и инстинктивнымъ двигателемъ его собственныхъ поступковъ и, когда онъ, наконецъ, принужденъ былъ признать это, онъ ясно увидлъ тождество между вкусами, ощущеніями, идеями этой расы и его самого. Онъ понялъ тогда, почему она безсознательно привлекала его, почему ему такъ легко было примниться къ ней. Отгадка, которую онъ мене всего ожидалъ, которая сама просилась подъ его перо, какъ синтезъ его терпливаго анализа, но которую онъ отбрасывалъ, какъ невроятную, и которую онъ принужденъ былъ написать, уступая очевидности, заключалась въ слов стоицизмъ. Стоицизмъ — въ этомъ, по его мннію, сущность души японца. Съ перваго взгляда въ высшей степени трудно примиритъ кажущуюся жизнерадостность, мягкость нравовъ, непосредственную простоту и улыбающуюся вжливость японца съ этимъ суровымъ принципомъ безстрастной философіи. О, тмъ не мене, все убждаетъ въ этомъ Лафкадіо Гирна, онъ находитъ его въ основ идей и традицій прошлаго и настоящаго, и каждое изслдованіе его приводитъ къ этому выводу, каждый фактъ, на который онъ указываетъ, каждый примръ, подтверждающій его описанія, доказываетъ существованіе этого принципа, который, съ другой стороны, объясняетъ стойкое мужество этой расы, состоящей, будто бы, изъ кривляющихся маріонетокъ, ея отличную дисциплину, безспорно доказанную ея выносливость.
Разъ принципъ былъ установленъ, никто лучше этого проницательнаго наблюдателя не былъ въ состояніи понять кажущуюся противоположность между идеями и поступками, связать ихъ съ вковыми обычаями и объяснить одни изъ другихъ. Никто не былъ такъ способенъ, какъ этотъ тонкій и остроумный писатель, подъ перомъ котораго оживали безконечно-разнообразные типы, сохраняя свою индивидуальную оригинальность, изобразить намъ эти интересныя физіономіи въ ихъ своеобразныхъ рамкахъ. Онъ показываетъ намъ: священника и ребенка, крестьянина и купца, двушку и женщину, ученаго, учителя и слугу, и не только рисуетъ ихъ яркими и тонкими чертами, не только заставляетъ ихъ дйствовать, думать и говорить, онъ освщаетъ пружины, двигающія ихъ дйствіями, чувства, одушевляющія ихъ, вншніе знаки, въ которыхъ проявляются эти чувства, эти знаки, въ свою очередь, связаны съ цлымъ рядомъ фактовъ и преданій, корни которыхъ теряются въ глубин прошлаго. Въ стать о музык онъ высказываетъ такія неожиданныя сближенія: ‘Музыкальное искусство японцевъ представляется мн,— пишетъ онъ,— смягченнымъ отраженіемъ нашего, лишеннымъ силы, блеска и страсти. Какъ во сн видится иногда улыбающееся любимое лицо подъ прозрачной дымкой, такъ и это искусство пробуждаетъ воспоминаніе о мелодіи, гд-то слышанной, о гармоніи, дремлющей въ памяти’. Разсуждая о брачномъ союз, онъ говоритъ: ‘Чмъ дальше я подвигаюсь въ изученіи жизни, какъ ее понимаетъ и дйствительно ведетъ этотъ счастливый народъ, тмъ чаще я задаю себ вопросъ, не вступила-ли наша цивилизація на ложный путь и такова-ли она въ моральномъ отношеніи, какою мы ее себ представляемъ. Я нахожу вмст съ Каноферомъ, что японцы лучше насъ. Наши моралисты, съ ихъ семитическими взглядами на первородный грхъ, объявляютъ, что японцы безнравственны, но они ошибаются и обманываютъ насъ, утверждая, будто японцы стоитъ ниже насъ, потому что ихъ взгляды на отношенія половъ сильно разнятся отъ нашихъ. То, что я видлъ въ нашихъ большихъ городахъ, приводить меня къ заключенію, что японскія понятія о нравственности выше нашихъ, если не въ теоріи, то на практик. Чтобы правильно судить о народ, надо обладать факторомъ, необходимымъ для пониманія всякаго сложнаго явленія — способностью симпатіи. Иногда одинъ жестъ, одинъ взглядъ открываетъ многое тому, кто обладаетъ этою способностью’. И вотъ, исходя изъ этого положенія, онъ пишетъ свой очеркъ ‘о японской улыбк’? весь проникнутый симпатіей и тонкой, проницательной наблюдательностью.
Японская улыбка — этотъ прозрачный и изящный покровъ, наброшенный на человческія бдствія и печали, не иметъ въ себ ничего окаменлаго, она не застыла на губахъ, то слегка очерчивающихъ, то вполн вырисовывающихъ ее. Отраженіе внутреннихъ ощущеній, то спокойная, то веселая, то грустная, но любезная, служащая выраженіемъ всевозможныхъ оттнковъ чувствъ, эта улыбка остается непонятной для европейца, смущаетъ его. Не зная ея скрытыхъ причинъ, ея глубокаго, таинственнаго источника, онъ видитъ въ ней ребяческое движеніе губъ, объясняетъ ее пошлой угодливостью или, чаще, плохо скрытой ироніей, презрніемъ къ тому, къ кому она относится. Часто, особенно въ отношеніяхъ между господиномъ и слугой, между высшимъ и низшимъ, главное же, между японцемъ и блымъ эта улыбка, плохо понятая, плохо объясненная, вызываетъ печальныя недоразумнія.
‘Почему иностранецъ никогда не улыбается?’ спрашиваетъ японецъ, котораго удивляютъ сердитыя, какъ онъ говоритъ, лица англичанъ. ‘Почему у японца всегда улыбка на губахъ?’ допытывается иностранецъ и воображаетъ, что японецъ смется надъ нимъ или что онъ неискрененъ. Онъ былъ бы очень удивленъ? если бы ему сказали, что источникъ этой улыбки находится тамъ-же’ гд онъ почерпаетъ свою важность, гд онъ находить свою маску безстрастія и непреклонности, что одно и то же внутреннее чувство, порой искреннее, порой фальшивое, вызываетъ столь различныя проявленія, что стоицизмъ японца выше его собственнаго и что именно стоицизмъ есть источникъ этой постоянной улыбки.
‘Одинъ изъ моихъ друзей — англичанинъ,— пишетъ Лафкадіо Гирнъ,— человкъ добрый и миролюбивый, говорилъ мн наканун моего отъзда изъ Йокогамы внутрь страны: ‘Такъ какъ вы дете изучать японцевъ, то доберитесь, если можете, до смысла ихъ вчной, загадочной улыбки и, когда вернетесь, объясните мн ее. Она совсмъ сбиваетъ меня съ толку. На-дняхъ я халъ въ городъ въ своемъ экипаж, а навстрчу мн попалась пустая курума, которою правилъ японецъ. Я сдлалъ ему знакъ посторониться и перехать на другую сторону дороги, у меня были горячія лошади, и я боялся несчастнаго случая. Не знаю, намренно или по глупости, во японецъ не посторонился, а осадилъ лошадь и въхалъ своей курумой на откосъ такъ неловко, что одна изъ моихъ лошадей наткнулась на оглоблю его экипажа и поранила себя. Я разсердился и ударилъ его по голов ручкой моего бича. Кровь брызнула, а этотъ человкъ, котораго я такъ обидлъ, не говоря ни слова и вытирая кровь, заливавшую ему лицо, поклонился мн съ странной улыбкой. Эта улыбка… она стоитъ у пеня передъ глазами, она постоянно представляется мн, и мн въ ту же минуту захотлось, чтобы онъ лучше самъ побилъ меня, лучше отвтилъ ударомъ на ударъ. Раздраженіе мое пропало. Мн стало стыдно за мою вспышку. Человкъ удалился, продолжая улыбаться, но… почему онъ улыбался? Къ кому относилась эта улыбка? Я не понимаю’. И я также не понималъ въ то время, но поздне я понялъ и эту улыбку, и другія еще боле загадочныя. Я понялъ, что японецъ, улыбается даже передъ лицомъ смерти, улыбается не изъ ложнаго удальства, не изъ подлой покорности. Я понялъ, что человкъ, котораго такъ грубо побилъ англичанинъ, чувствовалъ себя виноватымъ и выражалъ раскаяніе, принимая безропотно наказаніе, слишкомъ сильное сравнительно съ проступкомъ, я что въ его улыбк было больше сожалнія къ блому за его вспыльчивость, чмъ къ себ за полученное увчье, я понялъ, наконецъ, что японская улыбка — это краснорчивый, нмой языкъ и что я ошибусь, если стану объяснять ее сообразно съ нашими европейскими взглядами, это такъ же неправильно, какъ толковать условные знаки японскаго письма по сходству ихъ очертаній съ нкоторыми буквами нашего алфавита’.
Посл боле глубокаго изученія онъ достигъ того, что замтилъ и понялъ вс оттнки этой нмой рчи. Онъ увидлъ, что съ самаго ранняго возраста дти учились ей у своихъ родителей, что она входила въ составъ домашняго и общественнаго этикета, что дти должны были подходить съ улыбающимся лицомъ къ родителямъ, учителямъ, друзьямъ, а поздне должны сохранять эту же улыбку передъ высшими и низшими, передъ всми жизненными испытаніями, передъ нравственными и физическими страданіями, передъ горемъ и разочарованіемъ. Сердце можетъ разбиться, но лицо должно оставаться не безстрастнымъ, какъ требуетъ нашъ гордый и жестокій европейскій умъ, а веселымъ. Здсь мы подходимъ къ самой сущности стоицизма, прирожденнаго японской рас, развиваемаго и культивируемаго съ дтства, мы касаемся также его точки соприкосновенія съ греческой и латинской древностью, съ культомъ эстетики, которая требуетъ, чтобы человкъ, когда на него обрушиваются несчастія, встрчалъ ихъ съ яснымъ челомъ, чтобы обезображенное и искаженное лицо не обличало его внутреннюю борьбу.
Все побуждаетъ его къ этому, и воспитаніе, и примръ окружающихъ, и то, на чемъ останавливаются его взоры. ‘Въ ту минуту, когда я пишу эти строки, передо мной встаетъ одна сцена, виднная мною однажды ночью въ Кіото. На углу одной прекрасно освщенной улицы, названіе которой вылетло у меня изъ головы, я остановился передъ статуей Жизо, стоящей у входа въ храмъ. Она изображала неофита въ экстаз, прекраснаго юношу, на губахъ котораго блуждала божественная и въ то же время вполн человчная улыбка. Пока я глядлъ на нее, къ этому мсту подбжалъ мальчикъ лтъ десяти. Судя по его раскраснвшимся щекамъ и блестящимъ глазкамъ, онъ только что оставилъ товарищей и игры, остановившись на минуту, онъ почтительно склонился передъ статуей и улыбнулся, эта улыбка была такъ удивительно похожа на улыбку неофита, что, казалось, онъ служилъ моделью для художника. Уходя прочь, я говорилъ: ‘А между тмъ эта улыбка не подражаніе, то, что скульпторъ символически изобразилъ въ своемъ произведеніи, есть одна изъ характерныхъ особенностей всей расы’. Близокъ день, когда эта характерная и прелестная особенность останется только въ воспоминаніи. Лафкадіо Гирнъ утверждаетъ, что въ портовыхъ городахъ, гд японецъ часто сталкивается съ европейцемъ, его улыбка, плохо понимаемая и плохо толкуемая, исчезаетъ. И по этому поводу онъ разсказываетъ, какія печальныя недоразумнія порождаетъ эта улыбка между двумя расами, неспособными понимать другъ друга. Г. Т., англійскій негоціантъ въ Йокогам, много лтъ держалъ у себя на служб семурая — стараго отпускного солдата феодальной арміи, человка съ ровнымъ характеромъ, работой и честностью котораго онъ былъ вполн доволенъ. Въ качеств семурая солдатъ постоянно носилъ у пояса дв сабли, знаки его прежней профессіи и его чина. Англичанинъ цнилъ его, хотя находилъ излишними его колнопреклоненья, поклоны и утонченную вжливость, особенно невыносимой казалась ему его постоянная улыбка. Одинъ разъ семурай попросилъ его объ одолженіи. По случайной причин ему встртилась безотлагательная нужда въ деньгахъ. Поэтому онъ просилъ своего хозяина дать ему въ долгъ нкоторую сумму денегъ и предлагалъ въ залогъ одну изъ своихъ сабель. Это было древнее оружіе прекраснаго закала и тонкой работы, стоившее гораздо больше той суммы, которую онъ просилъ. Г. Т. согласился и выдалъ ссуду, черезъ три недли японецъ возвратилъ ее и получилъ обратно свою саблю.
Нсколько дней спустя между ними произошло столкновеніе, по какой именно причин — г. Т. не помнилъ. Какъ бы тамъ ни было, въ минуту гнва и раздраженія онъ грубо оскорбилъ семурая и приказалъ ему оставить свой домъ. На эти оскорбленія и на его приказаніе семурай отвтилъ почтительнымъ поклономъ и улыбкой. Выведенный изъ себя этой улыбкой, которая всегда раздражала его, г. Т. забылся до такой степени, что ударилъ семурая по лицу. Тотъ съ быстротою молніи обнажилъ саблю и взмахнулъ ею надъ головой своего хозяина, англичанинъ считалъ себя погибшимъ, онъ звалъ, съ какою, ловкостью семурай обезглавливаетъ человка однимъ ударомъ своего остраго оружія. Однако, страхъ его оказался напраснымъ. Къ удивленію его, семурай овладлъ собой, вложилъ вновь саблю въ ножны и, не говоря ни слова, вышелъ изъ комнаты съ той же загадочной улыбкой.
Когда онъ ушелъ, г. Т. задумался, онъ видлъ вблизи смерть и, заглянувъ внутрь себя, устыдился своей вспышки, онъ припомнилъ услуги семурая, его усердіе, его честность и ршилъ исправить свою ошибку, извиниться передъ нимъ. Но въ ту минуту, когда онъ собирался идти къ нему, онъ узналъ, что его уже не было на свт. Вернувшись къ себ, семурай написалъ письмо своему хозяину и распоролъ себ животъ. Въ письм, которое передали г-ну Т., японецъ говорилъ, что онъ не могъ пережить оскорбленія, которое на вки опозорило его и въ собственныхъ глазахъ, и въ глазахъ его близкихъ. Онъ извинялся, что почувствовалъ минутное искушеніе убить своего оскорбителя. Его руку удержало воспоминаніе о томъ, что въ трудную минуту хозяинъ далъ ему ссуду подъ то самое оружіе, которое онъ поднималъ на него. Честь помшала ему обратить это оружіе противъ благодтеля и онъ обращалъ его противъ самого себя.
‘Преданія исчезаютъ,— прибавляетъ Лафкадіо Гирнъ,— передъ презрніемъ и насмшками иностранцевъ. Симпатичная улыбка, любезная вжливость замняется у этого народа безстрастностью лица, ледяною холодностью взгляда. Стоицизмъ лежитъ въ основ того и другого и облегчаетъ это превращеніе, но придетъ день, когда японецъ обратится къ прошлому съ тмъ же чувствомъ меланхолической грусти, какую вызываетъ въ насъ воспоминаніе о древней и изящной греческой цивилизаціи. Онъ, подобно намъ, вспомнитъ о счастливыхъ временахъ простыхъ удовольствій, объ исчезнувшемъ ощущеніи прелести жизни, о божественной близости человка съ природой. Онъ станетъ разсказывать своимъ потомкамъ, насколько этотъ міръ былъ нкогда боле свтелъ и боле прекрасенъ. Онъ будетъ говорить имъ о прелести античной любезности, о поэзіи минувшихъ временъ. На пути своей быстрой эволюціи онъ будетъ многому удивляться, но еще больше сожалть и ни о чемъ не будетъ онъ сожалть такъ сильно, какъ о безсмертной улыбк, которая блуждаетъ на устахъ его боговъ, и нжнымъ, но врнымъ отраженіемъ которой является его собственная улыбка’.
Изслдованіе о японской улыбк даетъ представленіе о пріемахъ анализа Лафкадіо Гирна. Подъ вншними формами его гибкій умъ искусно открываетъ скрытыя пружины, отмчаетъ характерныя особенности расы. Ничто не представляется ему безразличнымъ, не стоющимъ вниманія, разъ это даетъ матеріалъ его живой любознательности, потребности доискиваться истины и воспроизводить жизнь. Все наводитъ его на изслдованія и размышленія. Его очеркъ Японскій садъ изображаетъ намъ японскую душу въ ея отношеніяхъ къ природ.
Этотъ очеркъ онъ обрабатываетъ съ особеннымъ увлеченіемъ и стараніемъ, его любовь къ природ, его способность воспроизводить въ самомъ себ взгляды и чувства японскаго народа, раскрываютъ ему смыслъ подробностей, непонятныхъ для другихъ, и онъ находить слова для передачи намъ этого смысла. Онъ представляетъ намъ буддистскихъ монаховъ, трудящихся надъ неисполнимой, повидимому, задачей, выразить нравственныя идеи, абстрактныя понятія, съ помощью исключительно тхъ предметовъ, которые даетъ вамъ видимый міръ: деревьевъ, кустарниковъ, цвтовъ и скалъ. Съ каждымъ изъ этихъ предметовъ связана для японца какая-нибудь легенда, сказаніе, суеврное преданіе. Ручей у него говорить, водопадъ поетъ. ‘Чтобы оцнить японскій садъ,— пишетъ онъ,— надо понять или научиться понимать, какая красота можетъ заключаться въ камн, не въ камн, выточенномъ руками человка, я въ камн обработанномъ, изваянномъ природою. Тотъ, кто не видитъ, не чувствуетъ, какія удивительныя формы, какіе своеобразные оттнки и выраженія могутъ принимать нкоторыя скалы, тому, конечно, ничего не говоритъ артистическая прелесть садика въ Ниппон. Это пониманіе врожденно у японца, безконечно лучше насъ понимаетъ онъ, что говоритъ природа формами, такъ же, какъ мы понимаемъ то, что выражено словами.
Никогда японецъ не станетъ выдумывать, создавать искусствеено-идеальный пейзажъ, онъ постарается только врно передать при помощи токонива, т. е. въ миніатюрныхъ формахъ дйствительный пейзажъ, что удивляетъ европейцевъ и вызываетъ ихъ насмшки. И онъ длаетъ это какъ артистъ, какъ поэтъ. Такъ же, какъ природа своими разнообразными формами производитъ на васъ впечатлніе спокойствія или величія, кротости или торжественности, мира или грусти, точно также пейзажъ, изображенный человкомъ на земл или на полотн, только тогда правдивъ, когда онъ отражаетъ и пробуждаетъ въ человк извстное впечатлніе. Мастера садоводства, старые монахи буддисты, развили это искусство до такой степени, что превратили его въ какую-то магію, но они этимъ не удовольствовались и пошли еще дальше. Они постарались заставить природу говорить понятнымъ для человка языкомъ и выражать такія отвлеченныя идеи, какъ вра, благочестіе, цломудріе, спокойствіе совсти, супружеская любовь. Въ садахъ, которые они распланировали и создали и которые существуютъ до ныншняго времени, мы находимъ какъ бы отраженіе того, для кого они предназначались: поэта или воина, философа или жреца. Тотъ, кто съуметь понять эти работы, увидитъ въ нихъ поэтически-воспроизведенный образъ исчезнувшаго хозяина. Искусство, которое заставило говорить понятнымъ языкомъ деревья, цвты, даже камни, это искусство -внушено, конечно, буддійской религіей, одинъ изъ текстовъ которой говоритъ: ‘Поистин даже цвты и деревья, даже скалы и камни войдутъ въ Нирвану’.
Лафкадіо Гирнъ былъ созданъ, чтобы понимать это ‘поэтическое откровеніе’. Оно также пробуждаетъ въ немъ далекія, дорогія воспоминанія. Между духомъ азіатской расы и его собственнымъ существуетъ глубокое сродство^ Своему греческому происхожденію онъ обязанъ пониманіемъ природы и культомъ ея красоты, этотъ культъ онъ встрчаетъ на окраин Азіи, и этотъ же культъ восемь столтій тому назадъ внушилъ мудрому совтнику неосторожнаго императора Чекъ-Еунга прелестную поэму подъ заглавіемъ Мой садъ. Она оканчивалась слдующими строками: ‘Косые лучи умирающаго солнца настигаютъ меня, пока я сижу на пн дерева и наблюдаю за волненіями ласточки, вьющейся вокругъ своего гнзда, или за уловками коршуна, подстерегающаго свою жертву. Луна восходитъ и застаетъ меня все еще погруженнаго въ созерцаніе. Журчанье воды, шелестъ листьевъ, волнуемыхъ втромъ, невыразимая красота неба погружаютъ меня въ тихую мечтательность, вся природа говоритъ душ моей, я забываю время, внимая ей, и лишь позднею ночью медленно возвращаюсь я въ свое жилище.
‘Иногда друзья мои приходятъ оживлять и скрашивать мое уединеніе, они читаютъ мн свои стихи и выслушиваютъ мои. Вино веселитъ наши умренныя трапезы, сопровождаемыя мудрыми бесдами, тогда какъ дворъ, отъ котораго я бгу, поддается разслабляющей чувственности, прислушивается къ клевет, куетъ оковы и разставляетъ сти, мы здсь призываемъ мудрость и открываемъ ей свои сердца. Глаза мои всегда обращаются къ ней, но, увы! почему лучи ея озаряютъ меня какъ бы сквозь дымчатый покровъ? Если бы они сіяли чистые, безъ тучъ, гд нашелъ бы я убжище, храмъ боле по вкусу мн? Здсь могъ бы я жить въ счастіи… Но что я говорю? Я отецъ, супругъ, гражданинъ, тысячи обязанностей призываютъ меня. Нтъ, жизнь Лоя, ты не принадлежишь мн. Прощай, дорогой садъ! прощай, тихое убжище! Государственныя заботы, благо родины зовутъ меня въ городъ. Храни въ моемъ отсутствіи все твое очарованіе, я возвращусь еще и буду умолять тебя облегчить страданія, которыя меня ожидаютъ, излечить душу мою отъ тхъ ударовъ, которымъ я ее подвергну’.
Сопоставимъ съ этими строфами т строки, которыми Лафкадіо Гирнъ, скромный учитель въ Матсу, оканчиваетъ свое описаніе японскаго сада: ‘Я уже слишкомъ привязался къ моему скромному жилищу. По возвращеніи изъ школы, я перемняю — и съ какимъ удовольствіемъ!— свой учительскій костюмъ на широкую японскую тунику и съ невыразимымъ чувствомъ любуюсь съ веранды на свой садикъ, лежащій тутъ же передъ моими глазами и оживляемый пніемъ птицъ. Старинныя стны, поросшія мхомъ, которыя окружаютъ его, заглушаютъ шумъ преображенной Японіи — Японіи телеграфовъ, газетъ, пароходовъ. За этой оградой все миръ и покой, все будитъ воспоминанія о прошломъ. Въ воздух ветъ нжный ароматъ, носятся грезы о томъ, что было и что не возвратится боле. Подъ этой густой листвой, въ этихъ аллеяхъ рютъ неуловимыя, но прелестныя тни, быть можетъ, тни японскихъ красавицъ, которыя были молоды, когда былъ молодъ этотъ садъ, красавицъ, загадочныя улыбки которыхъ живо передаютъ намъ старые альбомы. Когда лучи солнца, золотя вершины скалъ, проникаютъ сквозь густую листву, мн кажется, что руки этихъ призрачныхъ красавицъ, прикасаются ко мн съ воздушными ласками’. Къ этому прошлому невольно возвращаются вс его мысли и сожалнія.
Изъ многочисленныхъ и безконечно-разнообразныхъ очерковъ, вышедшихъ изъ подъ его оригинальнаго пера, самый любопытный и, безъ сомннія, самый странный тотъ, который онъ посвятилъ Жіужутсу. Судя по тому значенію, какое онъ придаетъ этой тем, и по тмъ выводамъ, которые онъ длаетъ, можно подумать, что здсь онъ подходитъ къ центральному пункту, къ цли своихъ страстныхъ исканій, къ ршенію той задачи, надъ которой онъ трудился долгіе годы, ршенію, дающему ключъ къ пониманію изумительныхъ успховъ Японіи въ ея неравной борьб съ Китаемъ. Что же такое Жіужутсу, какое опредленіе дать атому слову?
Большіе любители спорта, увлекающіеся борьбою атлетовъ, которые показываютъ по городамъ и селамъ свой высокій ростъ, свое могучее тло, свои широкія плечи, японцы называютъ этимъ именемъ особый родъ единоборства, не имющій ни малйшаго сходства съ боксомъ, процвтающимъ въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ. Въ Японіи это также искусство, но искусство другого рода, разница выражается въ самомъ слов Жіужутсу — ‘уступить, чтобы побдить‘. Тутъ ничто не напоминаетъ англійскихъ боксеровъ, которые въ теченіе цлыхъ мсяцевъ продлываютъ рядъ упражненій и гордятся торсомъ, на которомъ нтъ ни капли лишняго мяса. Мускулы ихъ вытягиваются и напрягаются подъ тонкимъ слоемъ кожи, физическій организмъ ихъ доведенъ до высшей степени силы, крпости и выносливости, главное, выносливости, такъ какъ въ англійской борьб побда достается наиболе упорному. тому, кто суметъ, не ослабвая, наносить и особенно выносить самые ужасные удары.
Въ Японіи дло стоитъ не такъ. На арен, покрытой пескомъ, чтобы ослабить удары при паденіи, становятся другъ противъ друга два атлета, два человка съ раздутыми лицами, съ заплывшими глазами, съ громадными руками, кости и мускулы которыхъ исчезаютъ подъ слоемъ жира. Они медленно ходятъ одинъ вокругъ другого и когда, наконецъ, сходятся, то не осыпаютъ другъ друга ударами, а дружелюбно кладутъ руки на плечи противника. Руки медленно скользятъ по обнаженнымъ торсамъ, борцы сплетаются, не причиняя, повидимому, никакого вреда, они ощупываютъ другъ друга, не какъ враги, нетерпливо ожидающіе момента наброситься и повалить одинъ другого, а какъ анатомы, ищущіе въ этой глыб мяса слабаго мста, найти которое имъ необходимо. Ихъ мягкіе пальцы погружаются въ этотъ жиръ, скрывающій отъ нихъ суставы костей, строеніе тла. Продолжая ощупывать одинъ другого, они сближаются все тсне, обнимаютъ другъ друга и, повидимому, стараются боле сохранить свои силы и истощитъ силы противника, чмъ повалить его на землю. Иногда зрители не безъ удивленія видятъ, какъ атлетъ вдругъ падаетъ на могучія руки противника, который силится поднятъ его съ земли и изнемогаетъ подъ его тяжестью, между тмъ какъ зрители разражаются апплодисментами. Онъ намренно увеличилъ тяжесть своего тла, его противникъ напрасно истратилъ свои силы, а онъ свои сохранилъ. Каждое движеніе этихъ двухъ людей возбуждаетъ напряженное и жестокое любопытство. Эта борьба съ виду безобидная и однообразная, эти едва уловимыя, неувренныя движенія, эти медлительныя руки, скользящія по мягкимъ, большимъ тламъ, которыя то сближаются, то отталкиваются, безъ напряженія мускуловъ, безъ замтнаго желанія уничтожить, покончить съ противникомъ, это и есть Жіужутсу, искусство ‘уступить, чтобы побдить’ Время проходитъ въ уловкахъ, въ анатомическихъ изслдованіяхъ, ршительный моментъ приближается. Одинъ изъ атлетовъ думаетъ, что открылъ слабое мсто противника. Если онъ не ошибся, онъ быстро и крпко сжимаетъ его, громадная рука погружается въ мясо и ловкимъ движеніемъ пальцевъ вывихиваетъ плечо, разрываетъ сухожилье, побжденный противникъ, задыхаясь, падаетъ на арену. Если же онъ ошибся, если это безплодное напряженіе силъ истощило его — прерывающееся дыханіе, короткіе, хриплые вздохи показываютъ, что крпкія объятья противника душатъ его, что ребра его трещатъ подъ ужаснымъ давленіемъ, или неожиданный обморокъ даетъ знать, что лопнулъ одинъ изъ его мускуловъ, что переломилась одна изъ его костей.
Требуется 7 лтъ занятій, чтобы создать настоящаго атлета. Нкоторые изъ нихъ знаютъ безошибочные пріемы и убиваютъ противника однимъ нажатіемъ своихъ мягкихъ пальцевъ, точно ударомъ молніи. Такіе артисты занимаютъ мста преподавателей въ государственныхъ школахъ и обязываются клятвою, подъ угрозой самаго строгаго наказанія, не научать никогда смертельному удару.
Если врить Лафкадіо Гирну, ‘Жіужутсу’ даетъ ключъ къ пониманію японской исторіи за послднюю четверть вка. Японцы перенесли въ свою политику, въ свою дипломатію, въ свою армію и флотъ пріемы ‘Жіужутсу’, они ввели въ свои вншнія сношенія и въ военное искусство тактику, которая учить ‘уступать, чтобы побждать’, иначе сказать, они, какъ мудрые и терпливые анатомы, изучили политическую и соціальную организацію Европы, главное же административную и военную организацію Китая. Они нашли и отмтили слабыя стороны Небесной Имперіи, они ощупывали своими гибкими пальцами это большое, мягкое тло. Въ сношеніяхъ съ Европой они, посл паденія своего феодальнаго строя, повидимому, во всемъ уступали, они принимали совты и выносили давленіе тхъ, съ кмъ хотли сохранить миръ, они открыли свои порты, но отказались предоставить иностранцамъ право пріобртать малйшую частицу ихъ земли, они принимали съ видимою готовностью костюмъ и идеи европейцевъ, но при первой возможности сбрасывали первое и отказывались отъ вторыхъ. Когда насталъ часъ борьбы съ Китаемъ, они нсколькими ловкими, умло подготовленными ударами опрокинули противника и потомъ, сознавая, какъ опасно было для нихъ продолжать войну, которая, конечно, должна была окончиться побдой 400-милліоннаго населенія надъ Японіей, они сдлали видъ, что уступаютъ желанію великихъ державъ и вступили въ переговоры съ Китаемъ. Въ конц концовъ они утвердили свое преобладаніе, которое признается Китаемъ и допускается Европой.
Выводы Лафкадіо Гирна несомннно новы. Нкоторые увидятъ въ нихъ, быть можетъ, только остроумныя сближенія, другіе найдутъ въ нихъ объясненіе необъяснимыхъ фактовъ: быстрыхъ успховъ Японіи, быстрыхъ и увренныхъ ударовъ, нанесенныхъ этимъ Давидомъ азіатскому Голіафу, ловкости, съ которой, кстати уступивъ совмстнымъ настояніямъ Россіи, Франціи и Германіи, маленькая страна Восходящаго Солнца съумла заставить простить свои успхи и вернуть себ симпатіи Европы, разсчеты которой она спутала.