Нчто о литературныхъ мошкахъ и букашкахъ по поводу героевъ г. Тургенева
И ползли изъ щелей мошки да букашки!
Время, 1861, No 2.
Нечто о литературных мошках и букашках по поводу героев г. Тургенева, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1861
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Да! дйствительно талантъ обязываетъ, какъ и la noblesse, — noblesse не породы, a природы: обязываетъ честнымъ служеніемъ интересамъ общества, врностью самому себ, строгою осмотрительностью къ собственнымъ недостаткамъ, чуткимъ вниманіемъ къ указаніямъ на нихъ другими. Талантъ не есть что-то привилегированное, боящееся свта и гласности, высокая степень таланта ни кого не обязываетъ безмолвнымъ поклоненіемъ: кому больше дается, отъ того должно большаго и требовать. Настоящіе представители истиннаго, высокаго таланта не т тупыя, безсмысленныя личности, которыя кричатъ: ‘да наши предки Римъ спасли!’ которыя отъ всего раздражаются, всего чуждаются и, какъ улитка, прячутся въ свою раковину, этотъ крошечный мірокъ преданія, эту затхлую архивную атмосферу. Они не должны становиться на пьедесталъ и ожидать воскуреній: стояніе на пьедестал, чего добраго, обратитъ ихъ въ бездушную статую, a иміамъ воскуреній отуманитъ и вскружитъ голову. Талантъ обязываетъ… т. е. писатель нашего времени не долженъ предаваться авторскому сибаритизму, писать что и какъ ему угодно, ‘все-де примется съ благодарностью: я — талантъ!’ Современный талантъ многимъ обязываетъ… Теперь больше, чмъ когда-нибудь, публика выше всякаго таланта, a не талантъ выше публики, теперь талантъ существуетъ для публики, а не она для таланта, публика не проститъ таланту никакихъ нелитературныхъ уклоненій: служить, такъ служи честно! говоритъ она и говоритъ совершенно справедливо. Но къ сожалнію, не всякій талантъ способенъ къ этой отвтственности передъ публикой: Богъ знаетъ, какъ это и отчего случается, но только многіе талантливые писатели какъ-то умютъ освободиться отъ этой отвтственности. Выигрываютъ-ли они черезъ эту свободу въ сочувствіи публики, или проигрываютъ — это другой вопросъ, но только свобода ихъ несомннна: они пишутъ что имъ вздумается, проводятъ идеи, какія имъ угодно, и публика ихъ читаетъ съ большимъ или меньшимъ удовольствіемъ и не заявляетъ никакихъ требованій, все обходится благополучно: и публика довольна авторами, и авторы въ восторг отъ публики. Но талантъ все-таки обязываетъ, т. е. не всякій, не вншній, только скользящій по поверхности жизни, только усвоившій себ механизмъ авторской концепціи, a талантъ глубокій, для котораго искусство и жизнь одно и тоже, который не мудритъ жизнью, не навязываетъ ей своихъ идей, a прислушивается къ біенію ея пульса, къ ея дыханію, къ ея запросамъ. Изъ современныхъ писателей, г. Тургеневъ, боле чмъ кто-нибудь другой, поставилъ себя въ такое обязательное отношеніе къ публик. Авторъ Записокъ Охотника и Рудина тронулъ самыя живыя струны русской жизни, прикоснулся къ самымъ чувствительнымъ нервамъ ея организма, русская жизнь подъ перомъ его затрепетала и заговорила языкомъ, понятнымъ обществу: отсюда объясняется сочувствіе публики къ г. Тургеневу, отсюда вытекаетъ та отвтственность передъ нею, которою долженъ дорожить онъ, если только не хочетъ лишиться любви ея и названія писателя народнаго, вполн имъ заслуженнаго. Мы не будемъ говорить о совокупности тхъ причинъ, по которымъ г. Тургеневъ пользуется такою симпатіею своихъ соотечественниковъ: объясненіе этихъ причинъ, этихъ явленій русской жизни, которыя изображаетъ авторъ, слишкомъ далеко повело бы насъ, тмъ боле, что эти причины очень разнообразны и не освщены авторомъ никакой особенной, посторонней идеей, какъ поспшилъ освтить г. Гончаровъ обломовщиной картину русской жизни, которую онъ представилъ въ своемъ знаменитомъ роман. Хотя безъ всякой посторонней идеи, безъ всякой обломовщины, намъ понятны тургеневскія картины, но, повторяемъ, мы не вдаемся въ ихъ объясненія. Намъ кажется, что сочувствіе публики къ г. Тургеневу объясняется не ими, a его героями, т. е. не всми конечно, a особенно имъ любимыми героями… Но мы затрудняемся въ названіи типа, который разработываетъ г. Тургеневъ, мы назвали бы этотъ типъ героемъ нашего времени, если бы не имли романа Лермонтова, носящаго это названіе. Впрочемъ дло не въ названіи: Гамлетъ Щигровскаго узда, Лишній человкъ, Рудинъ, Лаврецкій — вотъ герои г. Тургенева, вотъ представители типа, который онъ обработываетъ, типа, который еще долго будетъ любимйшимъ типомъ русской публики, потомучто въ основаніи его положено много дорогого, много скорбнаго и отраднаго для русскаго сердца. Но все-таки намъ необходимо дать какое-нибудь названіе этому типу, хотя бы для того только, чтобы избгнуть повтореній. Съ большею симпатіею, съ большею художественною свободою, безъ всякой преднамренности, созданъ нашимъ авторомъ типъ Рудина. Мы пользуемся этимъ именемъ для генерическаго названія героевъ г. Тургенева.
Рудины! Рудинизмъ! Обломовы! Обломовщина! Элисейскія поля Крутогорска съ Зубатовыми и Рогулями! Боже! все это уживается въ нашъ прогрессивный вкъ о-бокъ съ желзными дорогами, электрическими телеграфами, гигантскими коммерческими предпріятіями, свободою труда и торговли! говорятъ нкоторые, говорятъ современно-практическіе люди, нердко люди истинно образованные, но поклоняющіеся одной матеріальной польз, и если неотвергающіе интересовъ духовныхъ, то безразлично смшивающіе разнообразныя явленія въ области духа, третирующіе литературу, какъ какое-нибудь полицейское учрежденіе, обязанное пещись о благоустройств и благочиніи! Нтъ! рудинизмъ и обломовщина, крутогорщина не одно и тоже: если послднія два явленія нашей жизни возбуждаютъ ужасъ, если они вполн достойны нашего: pereant! то первое вполн заслуживаетъ нашихъ симпатій, нашего благословенія и вчной жизни, но только въ обновленномъ вид, что и воспослдуетъ, когда прекратятъ дни свои два послднія явленія.
Рудинизмъ, какъ и всякое общественное явленіе, иметъ свою исторію. Развитіе его имло свои фазисы, еще неизслдованные критикой. Съ тхъ поръ, какъ началось движеніе новой русской мысли, новой, т. е. посл-петровской, съ того времени начинается зарожденіе и образованіе тхъ элементовъ, изъ которыхъ въ новйшее время образовался рудинизмъ. Всякая эпоха, всякій народъ, общество, сословіе, индивидуумъ всегда и везд, сознательно или безъ сознанія, живетъ по идеалу, т. е. стремится осуществить этотъ идеалъ, который (хорошъ онъ, или дуренъ — это все равно) какъ бы носится въ воздух. Тмъ ярче, тмъ осязательне этотъ идеалъ является въ литературныхъ произведеніяхъ каждой эпохи, каждаго народа. Этотъ идеалъ осуществляется въ главныхъ герояхъ эпохи, въ этихъ jeunes premiers, которыхъ мы назовемъ литературными героями. Изслдованіе этого типа составляетъ главнйшую задачу эстетической критики. Здсь мы останавливаемся и просимъ y читателей позволенія замолвить слово за эстетическую критику.
Изученіе литературы, принявши историческое направленіе, было причиною того явленія, что эстетическая критика очутилась въ страшномъ загон, — явленія, во всякомъ случа, крайне печальнаго. Мы не поборники абсолютно-эстетической критики, мы хорошо понимаемъ, что въ исторіи литературы на ней далеко не удешь, что она часто оказывалась несостоятельною y лучшаго своего представителя въ нашей литератур, Блинскаго, но и безъ нея, съ одною критикой исторической, положимъ если и уйдешь дальше, то зайдешь въ такую сухую и безотрадную литературную пустыню, въ которой окончательно заснетъ самое напряжонное вниманіе. Эстетическая критика, говорятъ, теряется въ отвлеченностяхъ, правда, если эта критика абсолютная, какъ мы сказали, и не хочетъ имть дла съ жизнью, съ исторіей. Но и абсолютно-историческая критика потеряется въ мелочахъ, во вседневности, въ анекдот, въ литературной сплетн. При изученіи литературы и та и другая должны идти объ руку: есть такіе періоды въ исторіи литературы, есть такіе писатели, оцнка которыхъ, по теоріи исторической критики, ршительно невозможна. Конечно для литературно-историческаго критика такіе писатели, какъ Сумароковъ, Фонъ-Визинъ, Крыловъ, Грибодовъ, Гоголь и другіе, въ произведеніяхъ которыхъ такъ рельефно выступаютъ вс насущные интересы жизни, — чистйшая находка, но что онъ выжметъ изъ писателей, подобныхъ Жуковскому, Батюшкову, Пушкину, Лермонтову и т. п., безъ пособія эстетической критики? Съ узенькимъ взглядомъ историко-литературной критики ex professo не подойдешь къ такому писателю, какъ напр. Пушкинъ, хотя правда, нкоторые господа обходятся безъ идей чисто-эстетическихъ и ко всему подходятъ, но подобная смлость еще ничего не доказываетъ, кром, по меньшей мр, отсутствія эстетическаго вкуса. Странное явленіе въ нашей современной критик представляетъ эта насмшка (изъ-подъ тишка) надъ эстетическими идеями, лучшимъ достояніемъ, завщаннымъ нашей литератур незабвеннымъ Блинскимъ. Практически-соціальное направленіе вка, въ высшей степени утшительное и благотворное, съ увлеченіемъ принятое современнымъ обществомъ, еще такъ недавно пребывавшимъ въ полнйшей инерціи, произвело этотъ антагонизмъ. Но разв идеи, идеалы и вообще высшія духовныя стремленія мене важны, чмъ практически-соціальныя стремленія? Какъ т, такъ и другія, отражаясь въ литературныхъ произведеніяхъ, только и могутъ быть уловимы совокупными трудами эстетической и исторической критики. Если справедливо мнніе, что мы еще не имемъ исторіи, то не подлежитъ никакому сомннію, что у насъ вовсе нтъ исторіи литературы. Есть боле или мене удачныя попытки, начатки древней литературы, есть дв-три монографіи по исторіи литературы прошлаго вка, но ровно ничего нтъ за это столтіе. A прошло шестдесятъ лтъ — легко сказать! Подъ прикрытіемъ знаменитыхъ писателей, подъ снію ихъ авторитетовъ, ихъ жизни и дятельности, по крайней мр въ общихъ чертахъ намъ знакомой, мы сидимъ себ каждый подъ виноградомъ своимъ и смоковницею, и воображаемъ, что знаемъ исторію нашей духовной жизни за это столтіе, далеко перешедшее за половину. Мы наивно воображаемъ, что сдлавъ, при помощи смертей, раздленіе литературы по періодамъ: до 1826 года — періодъ карамзинскій, до 1837 года -пушкинскій, до 1852 года — гоголевскій, — мы уже все сдлали. A между тмъ эти рубрики, эти періоды не боле, какъ вхи, межевые столбы неизслдованнаго и неразработаннаго поля нашей литературы. Мы забываемъ, что по закону какой-то странной необходимости, вс наши литературныя знаменитости задолго до конца своего поприща сходятъ съ общественной арены и удаляются — одинъ въ область науки, другой въ міръ высокихъ художественныхъ идеаловъ, гд спасается отъ криковъ жизни, раздирающихъ его душу, третій — въ мрачную сферу тупаго мистицизма. Словомъ, почти каждый изъ нихъ длается какимъ-нибудь и въ чемъ-нибудь спеціалистомъ, которому нтъ или очень мало дла до насущныхъ литературныхъ интересовъ дня, поборниками этихъ интересовъ являются новые дятели. По этой причин роковые цифры: 1826, 1837 и 1852 придется премщать, прибавится новая пустота, новый проблъ въ исторіи нашей литературы, богатой всевозможными проблами. До тхъ поръ жизнь русскаго духа, жизнь русской мысли (что составляетъ задачу исторіи литературы) будетъ извстна намъ отрывочно и смутно, пока мы не разсмотримъ критически, sine ire et studio, всхъ не только второстепенныхъ, но третьестепенныхъ и т. д. писателей послдняго столтія. Подобное разсмотрніе не могутъ напр. острочить сочиненія Блинскаго, обнимающія собою почти два десятилтія нашей литературы: Блинскимъ, какъ критикомъ-эстетикомъ, какъ критикомъ-публицистомъ, надобно въ этомъ дл пользоваться съ осторожностію, онъ слишкомъ страстно, поэтому неизбжно и пристрастно, относился къ своему длу. И такъ только при всестороннемъ эстетико-литературномъ изслдованіи всхъ писателей нашего столтія могутъ быть разршены т вопросы, которые сами собою являются предъ всякимъ, серьёзно занимающимся литературой, только тогда числа 1826, 1837 и 1852 потеряютъ свое значеніе, только тогда границы періодовъ получатся новыя, вроятно по двадцатилтіямъ 1800-1820, 1820-1840 и т. д. или нсколько иначе, только тогда уяснится (хотя для этого потребны не одни литературныя изслдованія), почему то возвышался, то падалъ въ литератур соціальный элементъ, то преобладало, то уменьшалось эстетическое направленіе, почему такіе блестящіе таланты, какъ напр. князь Одоевскій, принимали несвойственное искусству, научно-мистическое направленіе, тогда же только объяснится историческій процессъ такого духовнаго явленія, какъ литературные герои и постепенный переходъ ихъ къ рудинизму.
По многимъ причинамъ мы лишены въ настоящее время возможности прослдить исторически типъ литературнаго героя, мы только можемъ намтить немногія характерическія черты его. Матеріалы для образованія нашихъ литературныхъ героевъ этого вка дала жизнь и литература прошлаго столтія, преимущественно лирическая поэзія, громкая торжественная ода, прославляющая чудо-исполиновъ, полуночныхъ богатырей, y которыхъ тьма отъ чела, съ посвиста пыль, которые казалось воплотили въ себ всю удаль сказочныхъ богатырей, вс доблести народной поэзіи. Дйствительно жизнь прошлаго столтія выработала крупный, физически-несокрушимый типъ, — типъ съ страшнымъ запасомъ здоровья, жизни, энергіи, воли, типъ, свидтельствующій о ширин, о гигантств натуры, типъ наконецъ долго, долго носившійся въ воздух, долго, долго бывшій идеаломъ для нашего общества, къ которому устрмляло оно и руки и сердца. Если не съумла художественно представить этотъ типъ литература первыхъ двухъ десятилтій нашего вка, то, какъ извстно читателю, его додлывала и додлываетъ литература позднйшаго времени. Впослдствіи, подъ вліяніемъ событій, происходившихъ въ періодъ времени 1800-1820, физически-несокрушимый типъ во многомъ измнился, во многомъ измельчалъ: ширь натуры осталась, но проявлялась уже не въ такой степени, крпкость духа также пошатнулась, горячились больше на словахъ, чмъ на дл, но все же и этотъ измненный типъ, типъ ухарства, имлъ въ себ много богатырскаго и долгое время былъ (кто знаетъ, можетъ быть и теперь есть) y насъ нормою человческаго достоинства. Онъ непремнно рисовался въ образ гвардейскаго или гусарскаго офицера, въ блестящемъ мундир, съ изящными велико-свтскими манерами. Онъ преслдовалъ дв главнйшія цли — карьеру и любовь. Вн карьеры, вн заколдованнаго узкаго кружка, въ которомъ онъ вращался, онъ ничего не видлъ, ничего не понималъ, ни чему не сочувствовалъ. Яркій образъ его рисовался на фон, изображающемъ прелестнйшіе пейзажи самаго идиллическаго характера — аркадская природа, овечки, разряженные поселяне, скачущіе и играющіе и т. п. При такой обстановк жизнь героя была — просто благодать. Смшно бы было обращать ему вниманіе на разныя мелочи, когда все ему поклоняется и служитъ! Герой жилъ, какъ подобаетъ герою: онъ наслаждался и любилъ. Зато любовь къ ней была такая любовь, о которой мы не имемъ понятія, хотя по свойственной намъ болзни скептицизма и заподозрваемъ ея чистоту и искренность. Для исторіи этого измненнаго типа имютъ высокую важность сочиненія Марлинскаго, Загоскина и другихъ писателей 1820 — 30 годовъ. Литературная смерть этого типа воспослдовала въ четвертомъ десятилтіи текущаго столтія, къ убіенію его не мало способствовалъ г. Панаевъ, авторъ Онагра, Актеона, Литературной Тли и т. п. произведеній, печатавшихся въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ сороковыхъ годовъ. Но не смотря на эту литературную смерть, не смотря на чудовищные образы Скалозуба и Ноздрева (крайнія видоизмненія того же типа), онъ, этотъ ухарскій типъ, еще не вымираетъ въ нашей жизни и не скоро умретъ, хотя литература и сорвала съ него покровъ обаянія и разоблачила его скудельную природу. Что длать! въ этомъ случа литература отстала отъ жизни: какъ хотите, a русскій человкъ страшно соблазняется шириною натуры, инстинктивное чувство народности, говорятъ, развито въ русскомъ человк такъ, какъ ни въ комъ другомъ: a вдь что ни говорите, въ этомъ тип есть много роднаго, старо-русскаго, богатырскаго. О развитіи въ русскомъ человк чувства народности не споримъ, но спрашиваемъ: о какой аналогіи и о какомъ именно богатырскомъ тип говорятъ поклонники физически-несокрушимыхъ и ухарскихъ типовъ? Если о тип сказочной, рукописной литературы, состоящей нердко изъ передлокъ чужеземнаго, составленныхъ книжниками до-петровскаго времени, то очень можетъ быть, что и найдутся аналогическія черты, если о тип литературы народной, объ удаломъ добромъ молодц, геро русской поэзіи, то почти ни одной! Удалый добрый молодецъ не былъ типомъ бездушія, какой-то въ человческомъ образ деревяшки. Онъ искуплялъ грубые порывы своей натуры, своей молодецкой прыткости безпощадною ироніею надъ самимъ собою и надъ окружающимъ его міромъ и какою-то скорбностію и нжностію (а не безстрастіемъ) своего облика. До недосягаемой высоты и истинно-трагическаго величія выростаетъ образъ удалаго добраго молодца въ то время, когда приходится ему сложить свою буйную головушку. Припомните предсмертныя картины, эти воспоминанія добраго молодца о родимой сторонушк, о родимой матушк, о милыхъ дтушкахъ, молодой жен. Степь, которая такъ долго была ареною русской жизни, врный конь, одинокое дерево, перелетная птица только и слышатъ это могучее проявленіе человческаго чувства, долго подавляемаго, эту исповдь безотрадно-прожитой жизни! Что общаго между героемъ народной поэзіи и нашими литературными типами? — И такъ физически-несокрушимые и ухарскіе типы начали вымирать съ сороковыхъ годовъ, погибли эти ‘богатыри — не мы’ — и… ползли изъ щелей мошки да букашки!
Начало литературнаго букашества положено Пушкинымъ. Зародышей его можно бы поискать въ романтизм Жуковскаго, потомучто романтизмъ, какъ одухотворяющая стихія поэзіи, носитъ въ самомъ себ элементы зарожденія этого букашества, но лучшая сторона романтизма Жуковскаго съ одной стороны отразилась вполн на Пушкин, а съ другой романтизмъ автора Пвца въ стан русскихъ воиновъ принесъ въ свою очередь слишкомъ большую дань своему, далеко не романтическому вку. Въ первыхъ произведеніяхъ Пушкина сосредоточивались, какъ въ фокус, вс литературныя предшествующія ему направленія, но усвоивъ ихъ себ, онъ пошолъ иной дорогой — боле русской, т. е. народной. Характеръ пушкинской поэзіи вліялъ только на поэтовъ-стихотворцевъ, между-тмъ какъ для разршенія нашей задачи имютъ несравненно большую важность повсти и романы 1820 — 30 годовъ. Въ эту эпоху поэзія кажется считалась излишнею роскошью для нашихъ нувелистовъ: они не обращали вниманія на поэтическую традицію, на идеалы, которые разработывалъ Пушкинъ, на жизнь, которую они страшно эксплуатировали. Скучна и монотонна длинная вереница повстей и романовъ вышеупомянутой эпохи, большею частію бездарныхъ, но историкъ литературы найдетъ въ нихъ богатую добычу для разршенія многихъ вопросовъ и, между прочими, занимающаго насъ. Пушкинъ преслдовалъ постоянно одинъ типъ, проведя его отъ Кавказскаго Плнника до Евгенія Онгина включительно. Типъ этотъ знакомъ каждому, извстно, что онъ создавался подъ вліяніемъ байроновскихъ идей и только достигаетъ національнаго значенія въ образ Онгина. Но вліяніе на Пушкина байронизма нисколько не измняетъ сущности дла, нисколько не уменьшаетъ великой исторической необходимости въ реакціи скалозубщин, нисколько не уменьшаетъ историко-литературной заслуги нашего незабвеннаго поэта. Тутъ, какъ и во многомъ другомъ, подражаніе ровно ничего не доказываетъ. Мысль, разъ возбужденная, требуетъ жизни: ее не уморишь въ китайскихъ стнахъ, не удовлетворишь испорченнымъ воздухомъ, она по преимуществу космополитъ и никакъ не удовлетворяется исключительной народностью: ей хорошо тамъ, гд просторъ, чистый воздухъ. Не могъ и Пушкинъ, какъ великій художникъ, какъ передовой человкъ своего вка, твердить литературные зады, не могъ разработывать типъ, къ которому безъ сомннія чувствовалъ отвращеніе. Байронъ ли или сама жизнь навели его на мысль заняться обработкою иного идеала, матеріалы для котораго уже носились въ воздух въ пушкинское время, уже пригодились Грибодову для Чацкаго, — не все ли равно? Физически-несокрушимый и ухорскій типы требовалось низвергнуть съ пьедестала, требовалось, къ чести нашей цивилизаціи, поставить на его мсто типъ современнаго мыслящаго человка, какимъ выработала его русская жизнь, —
И ползли изъ щелей мошки да букашки!
Распространившись о значеніи Пушкина въ исторіи занимающаго насъ типа и упомянувъ имя Грибодова, мы обязаны сказать, что незабвенный авторъ Горе отъ Ума сдлалъ не мене своего великаго современника въ этомъ отношеніи. Чацкій едвали не первый литературный типъ мыслящаго человка (что онъ нелпо поставленъ въ комедіи, что онъ гршитъ въ художественномъ отношеніи, — это другой вопросъ), такъ мошки и букашки — типъ, созданный безъ всякаго иностраннаго вліянія и поставленный боле на народную почву, чмъ пушкинскіе типы. Но въ исторіи занимающаго насъ вопроса Пушкину все-таки принадлежитъ первое мсто: Грибодовъ сразу покончилъ дло съ нашимъ типомъ (а быть можетъ, ранняя смерть помшала ему взглянуть на него иначе). — Пушкинъ безпрестанно къ нему обращался.
До какой степени народны эти мошки и букашки у Пушкина, что въ нихъ своего и байроновскаго? — мы отвчать не будемъ: эти вопросы ршилъ прежде насъ Блинскій и, въ художественномъ отношеніи, ршилъ превосходно, хотя историко-литературная критика Блинскаго непрменно требуетъ поврки. Замтимъ только, что пушкинскій герой нашего времени, достигнувшій высоко-художественнаго значенія въ образ Онгина, несравненно симпатичне и народне лермонтовскаго Печорина, этого господина, стоящаго на распутіи и протягивающаго одну руку ухорскимъ героямъ тридцатыхъ годовъ, а другую героямъ нашимъ.
Исторія нашей литературы сороковыхъ годовъ представляетъ въ высшей степени замчательное явленіе: съ этой только эпохи она получаетъ серьёзное и истинно-національное направленіе. Не взирая на такіе таланты, какъ Жуковскій, Крыловъ, Грибодовъ, Пушкинъ и Лермонтовъ, Блинскій былъ правъ, задавая себ не разъ вопросъ: существуетъ ли y насъ литература? правъ потому, что появленіе блестящей плеады писателей-поэтовъ, писателей, подготовляющихъ къ посву литературную ниву, дйствительно въ строгомъ смысл слова не составляетъ литературы, какъ силы, какъ стихіи жизни, безъ которой послдняя не можетъ обойдтись. Только съ сороковыхъ годовъ наша литература начинаетъ пріобртать значеніе этой общественной силы: сколько жизненныхъ вопросовъ ею поднято! Съ какимъ юношескимъ жаромъ пошли они на защиту того, что прежде было въ загон, на защиту всего мыслящаго и угнетеннаго! Герой времени получилъ совсмъ иное значеніе, самый вншній образъ его во многомъ измнился, явилась эта скромная, блдная фигура въ смиренномъ чорномъ фрак, съ мыслію во взор, съ пчалью на лиц, съ несмлою и робкою поступью. Почти каждому изъ современныхъ читателей памятно значеніе литературной эпохи сороковыхъ годовъ, а слдовательно извстны имена писателей, разработывавшихъ типъ героя нашего времени, героя мысли, какъ Скалозубъ былъ герой шагистики, Чичиковъ — герой общественной практически-безнравственной дятельности. Какъ всякое духовное, общественное явленіе, современный герой, тмъ боле пашь, представлялъ такія неуловимыя и разнообразныя черты, которыя воплотить въ одномъ художественно-оконченномъ образ оказалось совершенно невозможнымъ, и — зачмъ не сказать правды! — наши писатели далеко не вс уяснили себ значеніе этого типа, они колебались, какъ отнестись къ нему -иронически или симпатично, они при созданіи его ни какъ не могли отречься отъ литературныхъ традицій, завщанныхъ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, никакъ не могли выяснить себ всхъ его субстанціональныхъ особенностей, никакъ не могли не придавать ему разочарованія, они робко къ нему относились и какъ бы боялись стать на его сторон и сказать: вотъ онъ, каковъ ни на есть, современный герой нашъ! Словомъ, наши писатели еще не уврены въ національномъ значеніи этого типа! Будущему историку литературы послднихъ двухъ десятилтій предстоитъ трудная, но въ высшей степени интересная задача прослдить постепенное развитіе этого типа. По нашему мннію онъ получаетъ наиболе врное и національное значеніе, является наиболе симпатичнымъ въ Бельтов и Владимір (въ Двухъ-Судьбахъ Майкова). Будущій же историкъ литературы вроятно разъяснитъ тотъ антагонизмъ, съ которымъ встрчали и встрчаютъ въ наше время этотъ типъ не только нкоторые, но сами писатели, даже нердко самые творцы типа. Вроятно въ нашей уже натур есть стремленіе къ ширин и отвращеніе къ узкости даже въ животненной природ человка. Что въ самомъ дл нашего въ этихъ блдныхъ, сухихъ фигурахъ (ихъ и Юлій-Цезарь не любилъ) безсильныхъ и безмочныхъ! Все это байронизмъ, гейнизмъ и прочіе заморскіе измы, нтъ, довольно! Мы уже и такъ изсушили умъ наукою безплодной и забили въ себ этими измами все живое! Разв то было прежде! Что это за люди!..
И ползли изъ щелей мошки да букашки.
Если существуетъ антагонизмъ противъ литературныхъ мошекъ и букашекъ, противъ Рудиныхъ или нашихъ героевъ, значитъ во всякомъ случа наше общество въ теперешнее, богатое надеждами время начинаетъ сознавать потребность въ безотлагательномъ появленіи людей не мысли только, но мысли и дла. Лихорадочное ожиданіе подобныхъ людей совершенно понятно и естественно. Намъ только непонятенъ лихорадочно-литературный антагонизмъ противъ тхъ явленій нашей духовной жизни, которыя сдлали намъ столько добра и блага, непонятенъ тмъ боле, что явленія эти еще не вымерли и что въ нашей литератур еще нтъ такого художественнаго образа, въ которомъ бы он были воплощены всецло, подобно тому, какъ въ Чичиков воплощено все то, что теперь уже отжило или отживаетъ свой вкъ. Говорятъ, нтъ жизни въ нашихъ герояхъ, они не умютъ дйствовать! Упреки эти отчасти справедливы, но только отчасти.
Г. Тургеневъ много сдлалъ для разработки рудинизма. Намъ кажется, что такая разработка составляетъ спеціальность автора Записокъ Охотника, хотя понятіе о спеціальности по настоящему неприложимо къ такому таланту, какъ г. Тургеневъ. Но какъ дло не въ словахъ, то нельзя не замтить, что никто изъ нашихъ писателей не положилъ на созданіе этого типа столько трудовъ, симпатіи и горячей любви: отъ Записокъ Охотника до Дворянскаго Гнзда включительно идетъ цлая галлерея портретовъ одного и того же образа, который такъ дорогъ однимъ, такъ скученъ для другихъ. Но нигд этотъ типъ не достигалъ такой художественной цлости, доступной для тургеневскаго таланта, такой исторической правдивости, нигд не сопровождался такимъ заступничествомъ автора, какъ въ образ Рудина. Далыые этого, какъ мы убдились, Тургеневъ идти не могъ, для дальнйшей разработки (а она по многимъ и многимъ причинамъ необходима) этого типа требуется геніальное дарованіе, отсутствіе котораго въ современной литератур слишкомъ замтно.
При внимательномъ чтеніи Дворянскаго Гнзда, это произведеніе представляетъ весьма замтный переломъ въ авторской дятельности г. Тургенева. Лаврецкій смиряется передъ народностью, т. е. простонародностію, слдовательно низводится съ литературной высоты, на которой стоялъ и (что длать, сознаемся въ своей слабости!) долженъ стоять тотъ типъ, котораго онъ является представителемъ, заявляется важность и необходимость (въ которой никто не думалъ сомнваться) въ практической дятельности хозяина-землевладльца, за котораго стоятъ вс симпатіи автора, и лзетъ съ своими практическими стремленіями бюрократическая безплодность Паншина, поражаемая самымъ тонкимъ юморомъ нашего поэта. Быть перемн въ Тургенев! еще тогда думали мы, — предчувствіе насъ не обмануло.
Талантъ обязываетъ, т. е. такой талантъ, какъ г. Тургеневъ: не напрасно и не случайно, думали мы, является каждое новое произведеніе нашего автора, въ основаніе каждаго онъ кладетъ или новую мысль или дальнйшее развитіе прежде извстной. При первыхъ слухахъ, дошедшихъ до насъ о Гамлет и Донъ Кихот, т. е. еще въ то время, когда мы полагали, что пьеса эта явится въ форм повсти, a не критической статьи, мы съ нетерпніемъ ожидали ея появленія: что-то скажетъ новаго, думали мы, г. Тургеневъ! Все сказанное имъ должно быть въ высокой степени любопытно по отношенію къ тому типу, который онъ разработываетъ, къ этимъ мошкамъ и букашкамъ, одной изъ которыхъ далъ онъ имя шекспировскаго героя (Гамлетъ Щигровскаго узда). Предположеніе наше оправдалось: мы имемъ критическую статью автора Дворянскаго Гнзда, весьма важную по отношенію субъективнаго воззрнія писателя къ разработываемому имъ типу, воззрнію, смемъ думать, образовавшемуся въ недавнее только время и едва ли существовавшему тогда, когда писался Рудинъ. Гамлетъ, по г. Тургеневу, прежде всего эгоистъ, ни во что не врующій, ни кого кром себя не любящій, даже Офеліи, Гамлеты безполезны масс: они ей ничего не даютъ, они ее никуда вести не могутъ, они презираютъ толпу, они ничего не находятъ, ничего не изобртаютъ и не оставляютъ слда за собою, кром слда собственной личности, не оставляютъ за собою дла, Гамлетъ и Донъ-Кихотъ — дв силы, силы косности и движенія, консерватизма и прогресса, основныя силы всего существующаго, ‘Гамлетъ — отъ малйшей неудачи падаетъ духомъ и жалуется,’ ‘Донъ-Кихоты находятъ, Гамлеты — разработываютъ’. ‘Прекрасны послднія слова Гамлета. Онъ смиряется, умираетъ, приказываетъ Горацію жить, подаетъ свой предсмертный голосъ въ пользу молодаго Фортинбраса, ни чмъ не запятнаннаго представителя права наслдства((). (Сравните послднюю сцену Дворянскаго Гнзда). Этотъ взглядъ г Тургенева важенъ для насъ не по отношенію къ трагедіи Шекспира, a къ занимающему насъ типу, который не мы назвали Гамлетомъ или Гамлетикомъ. Замтимъ мимоходомъ впрочемъ, что мы во многомъ несогласны съ г. Тургеневымъ во взгляд на шекспировскаго Гамлета. По нашему мннію критическое изслдованіе какого-нибудь типа по драматическому произведенію, особенно по трагедіи, дло нелегкое и неблагодарное, тмъ боле, если этотъ типъ не проведенъ въ цломъ ряду пьесъ (а таковъ Гамлетъ): ошибки и натяжки будутъ неизбжны. Другое дло въ эпической, спокойной, такъ сказать, продолжительной поэзіи, тамъ критическіе поиски будутъ всегда успшне, рзультаты врне, потомучто тамъ типъ берется въ различныхъ положеніяхъ и слдовательно вполн выясняется. Правда, не стоцтъ онъ въ туман и въ драматической поэзіи, но до него ли, по крайней мр на немъ ли одномъ сосредоточивается вниманіе зрителя? A если и на немъ, то возможенъ ли спокойный, критическій и безошибочный анализъ въ то время, когда ужасъ царитъ на сцен, когда страшные удары судьбы со всхъ сторонъ поражаютъ героя, когда онъ является передъ вами только какъ жертва, обреченная на закланіе? Гамлетъ эгоистъ, Гамлетъ никого не любитъ, Гамлетъ не уметъ дйствовать! Но Гамлетъ раздвоенъ въ душ, какъ самъ выражается, и раздвоенъ не по причин своей эгоистической, a глубоко человчественной натуры:
Я голубь мужествомъ, во мн нтъ жолчи.
Я расточаю сердце
Въ пустыхъ словахъ, какъ красота за деньги!
Какъ женщина, весь изливаюсь въ клятвахъ.
(Переводъ Кронеберга. Харьковъ 1844). Стр. 92 — 93.
Вотъ что онъ говоритъ, идя къ матери:
Будь человчески жестокъ, о Гамлетъ:
Кинжалы на словахъ, но не на дл.
Полицемрьте же, языкъ и сердце!
Какъ ни язвили бы мои слова,
Исполнить ихъ, душа, не соглашайся (стр. 199).
Онъ раздвоенъ вслдствіе сознанія великости идеи, возложенной на него и горячею любовью къ отцу и безъ сомннія духомъ вка, местью, необходимостью мщенія и безсиліемъ собственной нжной, христіанской натуры. Въ этомъ безсиліи, безъ котораго была бы невозможна трагедія, конечно имло важную долю участія размышленіе, разъдающая рефлекція, но никакъ не эгоизмъ. Легко обвинять Гамлета въ отсутствіи всякой дятельности (въ чемъ впрочемъ онъ самъ себя обвиняетъ), въ отсутствіи всякой любви! Поэтъ поставилъ не гигантскій, а просто человческій духъ его на такую высоту, раскрылъ міръ этого духа до такихъ мельчайшихъ подробностей, подвергнулъ его такимъ страшнымъ, непосильнымъ ударамъ, что зрителю становится страшно: зритель весь вниманіе, весь духъ, онъ перестаетъ видть блдный обликъ Гамлета, онъ видитъ одно безконечное царство духа, объясненное и приведенное въ движеніе величайшимъ изъ поэтовъ міра. Возможно ли при подобномъ положеніи, въ которомъ находился Гамлетъ, дйствовать? Что останется отъ человка посл подобной борьбы? Что бываетъ съ самимъ человкомъ, когда совершается эта борьба? Возможно ли допытываться присутствія того или другого чувства въ подобномъ человк, когда все духовное существо его охватила могучая сила идеи, противъ которой онъ невластенъ? Гамлетъ не любитъ Офеліи! A эти два стиха:
Офелія! о нимфа! Помяни
Мои грхи въ твоей святой молитв!
сказанные имъ посл знаменитаго монолога: ‘Быть, иль не быть?’ Это — не дань поклоненія непорочности, a вопль любви, и великій актеръ потрясаетъ ими весь театръ, если пойметъ ихъ значеніе! Оскорбительные намеки Гамлета на счетъ Офеліи во время представленія странствующихъ актеровъ ровно ничего не доказываютъ: Гамлетъ въ то время искусно разыгрывалъ роль помшаннаго, и подобныя плоскія шутки, допускаемыя и по духу времени, какъ нельзя боле шли къ рчамъ безумца. Гамлетъ никого не любитъ! A отца? Припомните первое, а особенно второе явленіе духа въ комнат матери. Разв холодному эгоисту принадлежатъ эти дышащія глубочайшимъ чувствомъ слова:
Смотри, какъ блдно взоръ его горитъ!
И камни поняли бы горькій смыслъ
Его лица, его обиды тяжкой.
О, не гляди! Твой жалкій, грустный образъ
Смячитъ мое суровое ршенье,
И я его не совершу, быть можетъ
Слеза, не кровь, моею местью будетъ. (стр. 137).
A вотъ эти четыре слова, повторительныя слова, которыми начинаетъ первый актеръ свой третій монологъ, разв могли быть произнесены холоднымъ себялюбцемъ?
Первый актеръ
Но кто, увы! кто въ скорбномъ одяньи Царицу зрлъ..
Гамлетъ
Царицу въ скорбномъ одяньи? (стр. 89).
A вся сцена на кладбищ, проникнутая неизъяснимой скорбью, и Гамлетъ посреди ея, Гамлетъ съ черепомъ бднаго Іорика въ рукахъ, Гамлетъ, боле чмъ гд-нибудь печальный, боле чмъ гд-нибудь человчный! — Тутъ, въ этой сцен, нтъ мста холодному себялюбію, здсь является великій мученикъ наканун смерти. Если для массъ безполезна эта жизнь, эти муки, если подобную жизнь можно назвать представительницею косности и консерватизма, то какая же будетъ представлять движеніе и прогрессъ? Жизнь Донъ-Кихота? — Очень можетъ быть. Соглашаясь съ авторомъ въ эстетическомъ и соціальномъ значеніи этого типа, мы должны измнить одно изъ заключительныхъ положеній его статьи, вмсто: ‘Донъ-Кихоты находятъ -Гамлеты разработываютъ’, мы скажемъ наоборотъ: Гамлеты находятъ, т. е. размышляютъ, подвергаютъ жизнь анализу, творятъ идеи, Донъ-Кихоты разработываютъ, т. е. дйствуютъ и осуществляютъ эти гамлетовскія идеи. — ‘По мудрому распоряженію природы, говоритъ г. Тургеневъ, полныхъ Гамлетовъ, точно также какъ и полныхъ Донъ-Кихотовъ, нтъ!’
Вся статья г. Тургенева свидтельствуетъ о глубокой симпатіи автора къ Донъ-Кихоту и проникнута ироническимъ отношеніемъ къ Гамлету — явленіе въ высшей степени знаменательное: оно обязываетъ многимъ г. Тургенева. Мы уврены, что такой писатель, какъ авторъ Рудина, не напрасно, не по критическимъ побужденіямъ остановился на сближеніи этихъ двухъ типовъ: если г. Тургеневъ нашолъ въ русской жизни Гамлетовъ, положимъ неполныхъ или Гамлетиковъ, то онъ поищетъ въ ней, если не настоящихъ Донъ-Кихотовъ, то хоть Донъ-Кихотиковъ. И если въ этомъ дйствительно состоитъ переломъ авторской дятельности нашего автора, то мы съ восторгомъ его привтствуемъ. Да спасетъ насъ талантливый писатель отъ этихъ ненавистныхъ практическихъ дятелей, которыхъ намъ навязываютъ, вліяніе которыхъ на общество мы почитаемъ положительно вреднымъ: что ни говорите, a y насъ литература иметъ громадное вліяніе на воспитаніе молодого поколнія, отъ котораго да мимо идетъ ядъ лжи!.. Донъ-Кихоты или донъ-кихотики все же не физически-несокрушимые типы, не ухорскіе герои, а оборотная сторона той же самой медали, тже мошки да букашки. Но дйствительно ли въ этомъ именно состоитъ авторскій переломъ г. Тургенева — покажетъ время. Пока же, въ ожиданіи этого будущаго, мы не перестанемъ глубоко сожалть о томъ, что прежній типъ брошенъ Тургеневымъ, брошенъ далеко неоконченнымъ, что авторъ сталъ относиться къ нему иронически. Рудинизмъ еще долго будетъ предметомъ литературной обработки, до тхъ поръ пока онъ не вымретъ въ нашей жизни, пока не устранятся многія и многія причины. Типъ этотъ еще совершенно живой, и быть можетъ только въ послднее время предвидится возможность его смерти, но самая смерть воспослдуетъ только тогда, когда появятся y насъ Донъ-Кихоты, т. е. этотъ же самый типъ, только перерожденный, т. е. считающій отрадою жизни не праздномысліе, какъ выражается Пушкинъ, a дятельность, жизнь во имя гамлетовскихъ идей. Скажите, положа руку на сердце, неужели въ самомъ дл желательна эта смерть? Неужели этотъ типъ — какая-то чорная немочь, подобная нашимъ общественнымъ язвамъ? Неужели въ немъ нтъ ничего дорогого, своего? Всеобщій отрицательный отвтъ былъ бы крайне грустенъ. Лучшіе люди тридцатыхъ годовъ благодушне на него смотрли: ‘Въ юности’ говоритъ кн. Одоевскій, ‘когда такъ хочется врить всему высокому и прекрасному, несправедливость людей поражаетъ сильно и наводитъ на душу невыразимое уныніе. Этому состоянію духа должно приписать тотъ байронизмъ, въ которомъ можетъ быть уже слишкомъ упрекаютъ молодыхъ людей, и въ которомъ бываетъ часто виновата лишь доброта и возвышенность ихъ сердца. Люди бездушные никогда и ни о чемъ не тоскуютъ.’ (Сочиненія кн. В. . Одоевскаго ч. II Спб. 1844 ст. 8-9). Въ состояніи ли наша жизнь выставить Донъ-Кихотовъ не по натур только, a de facto — это еще вопросъ, въ положительномъ ршеніи котораго мы крпко сомнваемся. Да не подумаютъ читатели, что мы осуждаемъ любимаго писателя на монотонную работу, талантъ г. Тургенева — талантъ обязательный: онъ слишкомъ глубоко, онъ съ уваженіемъ смотритъ на русскую жизнь, онъ никакъ не можетъ не коснуться самыхъ важныхъ ея вопросовъ, онъ самъ виноватъ, что начавъ дло повидимому совсмъ о другомъ предмет, возвращается снова къ тому, что хотлъ бросить, — къ прежде обработываемому имъ типу, къ литературнымъ мошкамъ и букашкамъ. Пусть извинитъ насъ г. Тургеневъ, но мы боимся, что онъ измнитъ своему призванію, этому теплому и прямому отношенію къ русской жизни, и начнетъ хитрить и мудрить надъ послдней. Если эта боязнь основательна, — лучше возвратиться къ прежней дятельности, намъ надоли литературныя проповди и всевозможныя философскія тенденціи. Право, читатель, мы съ вами, говоря словами Чацкаго, вовсе не ребята! намъ надоло мудрованіе надъ жизнью, эти нецеремонныя ломки идей и ея смысла. Вс жалуются, что у насъ плохо идутъ акціонерныя общества, типы литературныхъ акціонеровъ, созданныхъ досужей фантазіей писателей подъ вліяніемъ практическихъ стремленій вка, акціонеровъ, которые русскую жизнь ставятъ ребромъ, которые играютъ въ нее наврняка, — просто противны, потомучто они ложны, фантомны, если и ростутъ на русской почв, то на почв самой негодной, представляющей мерзость запустнія. Если боязнь наша за г. Тургенева неосновательна — тмъ лучше!
Воронежъ