Алексй Васильевичъ Кольцовъ.
Алексй Васильевичъ Кольцовъ.
Стихотворенія Кольцова. Изданіе 1-е, С. Петербургъ. Въ типографіи Военно-Учебныхъ заведеній. 1846 г.
Алексй Кольцовъ.
М. Де-Пуле.
Алексей Васильевич Кольцов, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1861
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Воронежская Бесда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Литературному изданію, задуманному въ Воронеж, явиться въ свтъ безъ статьи о Кольцов было бы какъ-то неловко: публика имла бы тогда полное право заподозрить редакцію въ равнодушіи къ писателю, которымъ нашъ городъ долженъ гордиться. Но, съ другой стороны, отъ статьи о Кольцов, появившейся въ воронежскомъ литературномъ изданіи, современная публика потребуетъ такъ многого, что принявшій на себя подобный трудъ, долженъ имть достаточный запасъ новыхъ данныхъ для его біографіи, безъ которыхъ самая статья не можетъ разсчитывать на вниманіе читателей. Говорить же о Кольцов просто, какъ о поэт, говорить посл Блинскаго и въ Воронежской Бесд — да это значитъ заране осудить статью на долгій и вчный покой, постигающій т литературныя произведенія, которыя остаются никогда не разрзанными. Увы! предчувствуя заране ожидающую насъ судьбу, мы, безъ всякаго запаса біографическихъ данныхъ, являемся передъ публикою съ статьею еще о Кольцов, являемся не въ слдствіе вншней необходимости въ подобной стать для нашего изданія, но въ слдствіе давно сознанной нами потребности поставить Кольцова на историческую почву, но крайней вр, доказать первый, хотя и слабый, опытъ такой постановки: до сихъ поръ судили о Кольцов чисто эстетически, до сихъ поръ восхищались имъ, какъ поэтомъ, любили его, какъ человка, сочувствовали его страданіямъ и приходили въ негодованіе отъ причинъ этихъ страданій. Пора взглянуть на Кольцова иначе, какъ на литературнаго дятеля данной эпохи, объяснить причины и этихъ симпатій и этихъ страданій, т. е. тхъ увлеченій, которыя какъ бы ни были благородны, но на которыхъ никакъ не можетъ покоиться наука.
Независимо отъ степени таланта и характера поэтической дятельности, Кольцовъ обязанъ своею посмертною славою Блинскому. Въ превосходной своей стать ‘О жизни и сочиненіяхъ Кольцова’ Блинскій возбудилъ самое горячее сочувствіе къ покойному поэту. Лучшіе люди того времени, когда появилась статья, пришли въ негодованіе отъ тхъ ужасовъ, какіе испыталъ Кольцовъ, и отъ окружающаго его общества, и отъ людей, ему близкихъ. Никогда благородное негодованіе не принимало такихъ размровъ: оно перешло вообще на весь Воронежъ. Намъ, по крайней мр, не разъ удавалось слышать въ разныхъ провинціальныхъ кружкахъ подобные возгласы: живи Кольцовъ въ нашемъ город, а не въ Воронеж, ничего бы подобнаго съ нимъ не случилось! о, поврьте, у насъ бы его лучше оцнили!— Благодаря стать Блинскаго, Воронежъ пріобрлъ незавидную литературную извстность. По смерти нашего поэта, многіе стали интересоваться роднымъ его городомъ въ надежд собрать богатый запасъ матеріаловъ для біографіи покойнаго Алекся Васильевича, нкоторые съ этой цлію, если не прізжали нарочно, то зазжали въ Воронежъ, то нкоторые обращались къ намъ съ просьбою о собраніи этихъ матеріаловъ, наконецъ, независимо отъ всхъ просьбъ, въ продолженіи послдняго 12-ти лтняго пребыванія нашего въ Воронеж, мы сами интересовались мельчайшими подробностями, относящимися до жизни Кольцова, но, увы! вс попытки наши остались тщетными. Мы пришли къ неутшительному, но тмъ не мене врному результату, что въ Воронеж нтъ никакой возможности собрать что-либо, относящееся до біографіи Кольцова и но очень простой причин, потому что Кольцовъ не принадлежитъ Воронежу: въ эпоху своей поэтической зрлости онъ принадлежалъ и душой и сердцемъ Москв и Петербургу, т. е. тогдашнему, лучшему и благороднйшему литературному кружку, но все-таки кружку. Не только въ Воронеж, но и въ другихъ городахъ нашей губерніи, даже по сезамъ, даже по постоялымъ дворамъ вы встртите не мало лицъ, знавшихъ Кольцова. Вс они съ самой лучшей стороны отзываются о покойномъ Алекс Васильевич, какъ о человк. Какъ-то тепло становится на душ отъ этихъ добродушныхъ разсказовъ и невольно свтлый образъ поэта рисуется передъ вами то въ дтскихъ играхъ со сверстниками, то за чайнымъ столикомъ небогатаго чиновника, то въ умной бесд съ людьми боле, или мене развитыми. Вы невольно впадаете въ идиллическое настроеніе, но, увы! дале уже пойдетъ не идиллія. Эпохою тснйшаго сближенія Кольцова съ своими петербургскими и московскими друзьями, т. е., кажется, 1838 годомъ, жизнь поэта, по крайней мр въ глазахъ воронежскихъ его знакомыхъ, рзко длится на дв половины: съ этого времени онъ отвернулся отъ послднихъ, прежніе пріятели его отплатили ему тмъ же. Не совтуемъ тому, кто не хочетъ разочароваться отъ обаятельной статьи Блинскаго, распрашивать въ Воронеж о покойномъ Кольцов, какъ о человк, въ послдній періодъ его жизни: посыплются жалобы на надмнность, насмшки надъ непониманьемъ разыгрываемой имъ и несвойственной ему роли, сарказмы, конечно, и клевета, конечно, и вопли мелочнаго, раздраженнаго самолюбія. Но не все же клевета и напраслина: мнніе о Кольцов позднйшаго времени мы слышали отъ людей, заслуживающихъ полнаго уваженія, и оно не лишено основанія.
Статью Блинскаго ‘О жизни Кольцова‘ никакъ нельзя назвать біографіей, чего, конечно, и не думалъ самъ ея авторъ: это — не боле, какъ некрологія, написанная другомъ поэта и горячимъ почитателемъ его таланта, неврологія, исполненная негодованія противъ всего, что было враждебно Кольцову въ Воронеж въ его поэтической и общественной жизни.
Алексй Васильевичъ Кольцовъ былъ воронежскій мщанинъ, но сынъ, даже по словамъ Блинскаго, достаточнаго отца. У насъ до сихъ поръ въ общественномъ быту понятія купецъ и мщанинъ имютъ особенное значеніе: первымъ именемъ называютъ тхъ лицъ изъ торговаго сословія, которыя извстны въ город обширностію своихъ оборотовъ, кредита и капитала, вторымъ — всхъ мелкихъ и небогатыхъ торговцевъ, причемъ не обращается никакого вниманія на гильдейскія повинности, такъ какъ ихъ, для пріобртенія полноправности, платятъ не рдко люди бдные и ничмъ ровно не торгующіе. Сколько мы знаемъ Воронежъ (и мы знаемъ его съ 1836 года), фамилія Кольцовыхъ считалась богатой купеческой фамиліей, въ настоящее время домъ Кольцовыхъ, находящійся на главной улиц города, Дворянской, и принадлежащій сестр покойнаго поэта, г-ж Андроповой, принадлежитъ къ числу лучшихъ зданій Воронежа, не бднаго хорошей каменной постройкой. Слономъ, намъ положительно извстно, что не бдность и убожество окружали колыбель нашего поэта и что онъ никогда не былъ знакомъ съ горькою, подавляющею нуждою. Дтство и юность его прошли въ полномъ матеріальномъ довольств и если окружающую его жизнь и можно было назвать грязною, то эта грязь не голоднаго бдняка, а та грязь, которая толстымъ слоемъ залегаетъ на пути всего дикаго и невжественнаго. Въ совершеннолтнемъ возраст Кольцовъ, какъ извстно даже изъ статьи Блинскаго, заправлялъ всми длами и довольно значительными торговыми оборотами своего отца, слдовательно, здсь уже, изъ какихъ бы-то ни было благородныхъ побужденій и симпатій къ поэту, говорить о его бдности и нужд — просто смшно. А между тмъ намъ приходилось неразъ слышать возгласы о бдности Кольцова и даже объ испытанной имъ горькой нужд! И все это на основаніи слдующихъ словъ поэта въ письм къ другу: ‘Я теперь, слава Богу, живу покойно. Они меня не безпокоятъ. Въ комнат тишина, самъ большой, самъ старшой. Обдъ готовятъ порядочный. Чай есть, сахаръ тоже, а мн пока больше ничего не нужно’ (стр. XXXVI) Безъ сомннія, Блинскій имлъ причины сказать объ умирающемъ Кольцов: ‘Иногда у него не было ни чаю, ни сахару, ни свчей, а иногда ему недоставало обда и ужина и (Ibid)’. Но какъ эти, такъ и выше приведенныя слова Кольцова ровно ничего не говорятъ о бдности дйствительной, он касаются семейныхъ, совершенно намъ неизвстныхъ, отношеній. Отношенія эти, какъ и многое другое въ жизни Кольцова, выяснятся только тогда, когда будетъ возможно обнародованіе его переписки съ друзьями. Эти отношенія имли чисто трагическій характеръ, — иначе и быть не могло, какъ мы надемся доказать. Но и въ трагичности этихъ отношеній, по крайней мр, въ мрачности того колорита, въ которомъ он досел являлись публик, крпко сомнваются люди, знавшіе Алекся Васильевича.
Не смотря на достаточное состояніе, Кольцовъ не получилъ никакаго образованія. И это ни сколько не удивительно: дло было въ 1819—20 годахъ, когда, онъ выучился грамот и пробылъ всего четыре мсяца въ воронежскомъ уздномъ училищ, во 2-мъ класс. Изъ учебныхъ заведеній нашего города, воронежская семинарія имла свою долю вліянія, если не на развитіе, то на нкоторыя обстоятельства въ жизни нашего поэта: семинаристъ училъ его грамот, семинаристъ былъ другъ его Серебрянскій, съ семинаристами мы сами, въ ранніе годы нашей юности, видли его нердко прогуливающимся по Дворянской улиц, съ семинаристами, наконецъ, не оставлялъ онъ знакомства и во второй періодъ своей жизни. Черезъ два года посл смерти Серебрянскаго, нотъ что онъ, между прочимъ, пишетъ къ своему пріятелю: ‘купилъ полное собраніе сочиненій Пушкина, Исторію философскихъ системъ Галича: мн ее наши бурсаки сильно расхвалили (См. стр. XLII)’. Читателю можетъ показаться страннымъ и не случайнымъ подобнаго рода сближеніе Кольцова съ воспитанниками спеціально-духовнаго заведенія и невольно можетъ возродиться вопросъ: неужели воронежская гимназія въ лиц своихъ преподавателей и старшихъ учениковъ не была знакома съ Кольцовымъ! Неужели она безконечно ниже стояла семинаріи? По поводу послднихъ двухъ вопросовъ мы скажемъ нсколько словъ ниже: теперь же считаемъ нужнымъ замтить о преобладающемъ въ то время значеніи семинаріи. Не знаемъ, везд ли духовныя заведенія въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ во мнніи большинства предпочитались свтскимъ, но намъ положительно извстно, что въ Воронеж и другихъ знакомыхъ намъ, близь лежащихъ мстностяхъ, это было такъ: въ числ нашихъ гимназическихъ товарищей не мало было такихъ, которые начали свое образованіе въ семинаріи, а до 1836 года, ихъ было несравненно больше. Тогдашнее провинціальное общество, предпочитая семинарію гимназіи, нисколько не руководствовалось побужденіями научными и, конечно, было не въ силахъ ршить вопроса: откуда можно вынести большій запасъ свдній — изъ гимназіи, или семинаріи? Побужденія были совсмъ ина то рода, отчасти нравственныя, отчасти практическія. Въ глухихъ углахъ провинціальнаго міра, откуда вышелъ авторъ предлагаемой читателю статьи, въ тридцатыхъ годахъ съ ужасомъ смотрли на университетъ, а особенно, московскій: слово студентъ было равносильно понятію буяна, вольнодумца и безбожника. Богъ знаетъ, въ слдствіе какихъ причинъ установились подобные взгляды, но они до такой степени были сильны, что, благодаря имъ, гимназія, ката заведеніе, прямо ведущее въ университетъ, что очень хорошо понималось всми, не пользовалась сочувствіемъ большинства, тогдашняго общества. Авторъ этихъ строкъ только совершенно случайнымъ обстоятельствамъ обязалъ тмъ, что попалъ въ (1833 г.) не въ тамбовскую семинарію, не въ воронежскій батальонъ военныхъ кантонистовъ, а въ козловское уздное училище, изъ котораго уже, благодаря вліянію нкоторыхъ достойныхъ людей, открывалась прямая дорога въ гимназію и ужо видлся въ отдаленіи перспективы, университетъ. Религіозное направленіе въ преподаваніи и въ вншнемъ образ жизни, духовное начальство и, главное, необыкновенная уживчивость и способность семинариста на всякомъ мст и при всхъ обстоятельствахъ оріентироваться — вотъ что, мы думаемъ, заставляло родителей предпочитать семинарію другимъ учебнымъ заведеніямъ. Намъ не разъ удавалось слышать подобные возгласы: смотрите, Дмитрій Сидорычъ, семинаристъ, сынъ дьячка, а вотъ теперь Совтникъ Казенной Палаты! Алексй едорычъ вдь тоже семинаристъ, сынъ дьякона, а теперь вотъ чиновникомъ особыхъ порученій! А почему? Потому Причины, разумется, подбирались сообразно тмъ идеямъ, которыя составилъ себ каждый изъ восклицавшихъ о гимназіи и семинаріи. Изъ упрековъ, длаемыхъ первой, замчателенъ укоръ въ отсутствіи практичности, въ какой-то идеальности, чего, говоря строго, вовсе не было, Если таковъ былъ взглядъ на учебныя заведенія между высшимъ, дворянскимъ, покрайней мр грамотнымъ, сословіемъ, въ тридцатыхъ годахъ, то о другихъ, полу — и — безграмотныхъ сословіяхъ нечего и говорить. И мы уврены, что ршись отецъ Кольцова дать образованіе своему сыну, онъ непремнно бы отдалъ его въ семинарію. Привычки, даже предразсудки дтства до такой степени сильно дйствуютъ на человка, что не каждый способенъ отъ нихъ вполн отршиться. Хотя годы ученія Кольцова были гораздо раньше времени поступленія нашего въ воронежскую гимназію (1836 г.), и хотя, по нкоторымъ обстоятельствамъ, значеніе семинаріи въ общественномъ мнніи нашего города въ тридцатыхъ годахъ было особенно велико, но тмъ не мене, нтъ причинъ предполагать, чтобы оно было ничтожно въ эпоху дтства Кольцова, по крайней мр, въ сословіи, та которому онъ принадлежалъ.
По свидтельству Блинскаго, Кольцовъ былъ обязанъ поэтическимъ своимъ развитіемъ страсти къ чтенію и жизни въ степи, куда онъ, будучи только десятилтнимъ мальчикомъ, уже сопровождалъ отца своего, занимавшагося торговлею скотомъ. Чтеніе Кольцова началось съ лубочной литературы, украшавшей въ то время вс базары и ярмарки, какъ городскія, такъ и сельскія. Отъ чтенія сказокъ онъ перешелъ къ тогдашнимъ, большею частію, переводнымъ романамъ. 16-ти лтъ т. е. съ 1825 года, Кольцовъ начинаетъ писать стихи. Первымъ совтникомъ Кольцова въ дл стихотворства былъ воронежскій книгопродавецъ о. Пашкинъ, подарившій ему просодію, но неодобрившій начальныхъ опытовъ юнаго поэта. Въ раздоль чтенія и въ попыткахъ на стихотворство, говоритъ Блинскій (стр. XII), прошло пять лтъ. Къ концу этого періода (между 1827 и 1830) относится сближеніе Алекся Васильевича съ Серебрянскимъ и знакомство съ Станкевичемъ. Что касается до вліянія степной природы на Кольцова, то, безспорно, оно, было могуче и неотразимо. Надобно знать бобровскія степи, на которыхъ паслись стада Кольцова, чтобы понять всю ихъ очаровательную прелесть. По свидтельству гуртовщиковъ, ни съ чмъ нельзя сравнить той чудной картины, какую представляетъ степь предъ утренней зарею, когда покоящееся стадо, вдругъ, какъ бы по мановенію какого волшебника, издастъ отрывистый, но глубокій вздохъ, предвстникъ пробужденія, когда начинаетъ синть темное небо и туманится безконечная даль! Странно бы было отрицать вліяніе прекрасной природы на чуткую душу поэта, но тмъ не мене въ тотъ періодъ жизни Кольцова, о которомъ мы говоримъ, степь не могла на него произвести своего всеобъемлющаго вліянія, хотя безъ всякаго сомннія, затронула въ душ его т струны, которыя издали мощный голосъ только въ послдствіи времени. Условія городской жизни, среда, въ которой вращался Кольцовъ, все это въ ту эпоху было слишкомъ враждебно тому оригинальному направленію, которое обезсмертило въ послдствіи его музу. Степь и украинская природа, или, что тоже, чисто русская струя народности въ поэзіи Кольцова, не такъ скоро дались ему. Легче было подойти къ нимъ, еще легко уйти ни съ чмъ.— Мы вовсе не знали Серебрянскаго, а потому не имемъ ровно никакого права сомнваться ни въ благородств этой свтлой личности, ни въ благотворномъ его вліяніи на нашего поэта, что даже свидтельствуютъ т изъ воронежцевъ, которые знали Кольцова, но мы ршительно отрицаемъ благотворность его эстетическаго вліянія на нашего поэта, покрайней мр въ ранній періодъ его литературной дятельности: чмъ могъ быть полезенъ Кольцову въ этомъ отношеніи другъ его, воспитанный на хріяхъ и прочихъ благодатяхъ самой затхлой схоластики! Не надо забывать, что Серебрянекій — семинаристъ и Серебрянскій — студентъ медицинской академіи не могъ быть одинъ и тотъ же. И какъ бы ни было велико прирожденное ему поэтическое чутье, все же оно, подъ гнетущимъ вліяніемъ бурсы, не могло идти дале посредственности не только въ такомъ дл, какъ народность въ лиризм, надъ чмъ долго спотыкался человкъ несравненно замчательнйшій Серебрянскаге, Блинскій, — но даже при оцнк вообще поэтическаго произведенія. Не многимъ больше могло быть вліяніе на нашего поэта H. В. Станкевича, обучавшагося въ воронежскомъ пансіон едорова въ 1825—29 годахъ. Г. Анненковъ, авторъ книги Николай Владиміровичъ Станкевичъ (Москва. 1858) говоритъ: ‘Мы убждены, что стихотворство сблизило Станкевича съ Кольцовымъ. Кольцовъ бралъ книги изъ единственной тогда въ Воронеяс библіотеки, куда часто заходилъ и Станкевичъ, да но разнымъ перекупкамъ и поставкамъ своей фамиліи Кольцовъ бывалъ и въ пансіон. Не надо обладать большею долей фантазіи для предположенія, что ихъ связала тайная страсть къ стихотворству, взаимно открытая другъ у друга. По преимуществамъ образованія, Станкевичъ сдлался покровителемъ поэта — торговца’ и т. д. (стр. 21—22). Но не взирая на это неоспоримое преимущество образованія, эстетическое вліяніе Станкевича въ эту эпоху на Кольцова было весьма незначительно. Николай Владиміровичъ, вынесшій, но свидтельству Г. Анненкова, скудный запасъ знаній изъ пансіона едорова, ровно ничего не могъ вынести свжаго и живаго во предмету литературы, хотя и писалъ самъ стихи. Говоримъ это положительно потому, что, но несчастно, судьба дала намъ съ Станкевичемъ одного и того же наставника словесности, Г. Анненковъ говорить что вс преподаватели пансіона были изъ гимназіи (стр. 18). а, въ воронежской гимназіи былъ въ то время учителемъ словесности H. М. С-въ, окончившій срокъ своей службы въ 1842 году. С-въ былъ добрйшее и безкорыстнйшее существо (послднее въ то время было особенно важно), но человкъ, не только не знавшій своего предмета, по, какъ преподаватель, положительно вредный. Онъ измрялъ и оцнивалъ достоинства литературныхъ произведеній единственно по присутствію, или отсутствію въ нихъ религіознаго элемента: такимъ образомъ, по его мннію, Державинъ былъ идеалъ поэта, за нимъ слдовали: Ломоносовъ, Жуковскій, Дмитріевъ и отчасти Батюшковъ (!). О Пушкин почтенный H. М. С-въ выражался такъ: — большой-съ — талантъ, но пропащій -съ, развращенный человкъ-съ! Страстный любитель духовной литературы, добрйшій H. М. особенно благоговлъ предъ проповдями знаменитаго воронежскаго іерарха, архіепископа Антонія II (1826—1846), которыя, отдавая переписывать своимъ ученикамъ, отставлялъ ихъ цловать поправки, сдланныя рукою самаго преосвященнаго. Само собою разумется, что главное дло заключалось не въ убжденіяхъ и взглядахъ педагога, а въ томъ, съ какою энергіею проводились эти взгляды, ршительно современные Домострою. И это вовсе не фраза: С-въ цлые часы употреблялъ на апологіи цломудрію и на дикія филиппики противъ женщинъ, — пріемъ въ высшей степени безнравственный, особенно въ младшемъ возраст, о чемъ, конечно, и не предполагалъ H. М., человкъ, повторяемъ, безъукоризненной нравственности! Изъ-подъ ферулы подобнаго педагога легко было освободиться каждой, мало-мальски даровитой, натур, но освободившіеся выходили изъ гимназіи съ дикими литературными понятіями, — я это бы еще не бда, — а. безъ всякихъ нравственныхъ запасовъ къ сопротивленію противъ всего грубаго и нравственно-безобразнаго. О Кольцов Н. М. C-въ отзывался весьма неблагопріятно, причисляя его къ числу пропащихъ-въ: вотъ причина, почему мы, къ вчному сожалнію нашему, находясь уже въ старшихъ классахъ гимназіи, слдовательно, въ эпоху процвтанія Кольцова, безсильны были понять воронежскаго поэта, а потому и не искали случая съ нимъ познакомиться. Но на стихотворство, какъ стихотворство, С-въ имлъ большое вліяніе: вс ученики его, кром сочиненій но рецептамъ Котонскаго, непремнно писали стихи. Самъ педагогъ не только писалъ, но даже печаталъ разныя вирши, называемыя имъ псно-пніями.
И такъ, къ развитію въ Кольцов страсти къ стихотворству (мы не говоримъ: поэзіи, ибо какая же поэзія въ его вещахъ, писанныхъ до 80-хъ годовъ, тмъ боле если подъ этимъ именемъ понимать Кольцовскую поэзію!) благопріятствовало самое время: чтеніе вообще, а тогдашнихъ поэтовъ въ особенности, знакомство съ Станкевичемъ, конечно, слухи о стихотворческихъ работахъ, кипвшихъ въ гимназіи и пансіон, независимо отъ прирожденнаго Алексю Васильевичу таланта, поощряли его къ этого рода занятіямъ. Мы уврены, что Серебрянскій, какъ даровитая натура, не могъ въ то время не писать стиховъ, и, слдовательно, не могъ не вліять и въ этомъ отношеніи на своего друга. Но, мы никакъ не можемъ согласиться съ Блинскимъ, чтобы дружескія бесды съ Серебрянскимъ, были для Кольцова истинною школою развитія въ эстетическомъ отношеніи (XV): слова. Кольцова, сказанныя имъ въ посвященіи къ другу:
Вотъ мой досугъ, въ немъ умъ твой строгій
Найдетъ ошибокъ слишкомъ много,
еще не много говорятъ въ пользу эстетическаго отношенія. Гораздо сильне могло быть вліяніе въ этотъ періодъ Станкевича, но, судя по студенческимъ стихотвореніямъ послдняго, приложеннымъ къ книг г. Анненкова (стр. 354—364), мы въ прав считать пансіонскіе его опыты крайне плохими. Повторяемъ, что, не отрицая вліянія Станкевича и Серебряной то и, даже, можетъ быть, Грабовскаго, тогдашняго Штатнаго Смотрителя воронежскаго училища, писавшаго и переводившаго что-то, само время раздувало въ Кольцов страсть къ стихотворству. Вс вліянія на него въ это время, въ эстетическомъ отношеніи были положительно вредны, потому-что вели талантъ его по ложному направленію. Такія піесы, какъ Сирота, Ровеснику, Маленькому брату, Не мн внимать напвъ волшебный, Я быль у ней и нкоторыя другія вошедшія во второй отдлъ изданія Блинскаго, — не боле, какъ вирши, не имющія никакого значенія даже по отношенію къ развитію Кольцовскаго таланта. Нельзя не пожалть, во имя этого развитія, что Кольцовъ такъ долго шелъ по ложному пути, хотя съ другой стороны, путь этотъ не мало способствовалъ къ развитію въ немъ человчности и сдлалъ то, это должно было бы сдлать воспитаніе.
Что бы ни говорили о свирпствовавшей у насъ, въ конц прошлаго и въ первой четверти ныншняго столтія, страсти къ стихотворству, но она не лишена большей доли значенія ш. исторіи нашего просвщенія. Смшна эта простодушная увренность, что тотъ, кто въ состояніи написать хоть нсколько стиховъ, есть уже и поэтъ, увренность, въ силу. которой стихи писались почти всми грамотными людьми, смшна эта двица, задающая на бал римы, на которыя тутъ же слагается экспромтъ {Смотр. Записки Современника съ 1805 по 1810 іодъ. Ч. 1. Ст. б. 1859 г. Стр. 43—44.}, уморителенъ этотъ генералъ Тучковъ, пишущій нелпые стихи и берущій тайкомъ уроки версификаціи {Ibid. Стр. 100—108.}, смшонъ и господинъ, проповдающій о трезвости труда, понимая трудъ стихослагательства {Ibid Стр. 97—101.}, смшонъ и самъ добродушный разскащикъ такихъ фактовъ, авторъ Дневника Студента, не шутя считавшій себя не послднимъ поэтомъ, да нельзя не сознаться, что теперь даже нкоторыя мста изъ писемъ Станкевича, въ которыхъ онъ говорятъ о своихъ стихотворческихъ занятіяхъ, возбуждаютъ улыбку. Дйствительно, смшна была эта страсть къ стихотворству, но не. смшно это уваженіе къ поэзіи, хотя бы и ложно понимаемой, не смшно это уваженіе, правда, часто доводимое до приторности, къ чувству, къ женщин, не смшны эти симпатія къ образованію. Не бда, что поколніе, обуреваемое стихоманіей, говорило больше громкія фразы, чмъ такимъ было на самомъ дл, грустно, конечно, что оно продолжало хлестать даже не пьяныхъ Гаврилъ въ усъ, да въ рыло, но у юнвшаго, смнившаго его поколнія, ятя фразы претворялись въ плоть и кровь. Правда и то, что это претвореніе шло путемъ мучительно медленнымъ, но что же длать если таковъ неизбжный законъ развитія почти всхъ идей. По крайней мр, мы никакъ не можемъ отказать въ прогресс тому болзненному развитію, которое обнаружилось въ лучшей части нашего общества въ первой четверти текущаго вка. Эта болзненность, начавшаяся стихотворствомъ, была въ то время нормальнымъ историческимъ явленіемъ. Кончился XVIII вкъ. Сошли со сцены и понемногу начали ‘ходить въ могилу его представители и дятели, эти наши могучіе чудо-богатыри и исполины, крпкія натуры, возросшія на почв произвола а самой дикой поэзіи крпостного нрава. Подъ вліяніемъ идей, выработавшихся въ конц XVIII столтія, типъ богатырства съ XIX столтія начинаетъ измняться и нсколько мельчать: появляется новый, не такъ колоссальный, но не мене крпкій типъ, въ свою очередь потомъ опять измнившійся. Вредоносная сила богатырства, ухарства, ноздревщины (или какъ хотите иначе назовите), къ несчастію, крпка была тмъ, что за нею всегда признавался характеръ народности, какъ будто разбойничество и казачество, нормальныя явленія въ жизни нашего добродушнаго народа, хотя присутствія стихъ явленій отрицать невозможно. Законъ прогресса и чаяніе лучшихъ людей даже XVIII вка, требовали поразить гидру въ самое ея сердце, за отсутствіемъ самобытной русской науки, за сто взялась литература и честно исполняла свое дло, какъ могла и какъ умла: безъ ея тогдашняго, очеловчивающаго характера не былъ бы возможенъ дальнйшій нашъ прогрессъ, хотя бы и купленный цною измельчанія. Слдовательно, будемъ признательны нашимъ отцамъ за это стихотворческое ребячество, которымъ они наслаждались такъ простодушно. Всякое явленіе въ нравственномъ мір хорошо бываетъ до тхъ поръ, пока оно живетъ и еще не разлагается: то, что было раціонально въ 10-хъ и 20-хъ годахъ нашего вка, сдлалось уже нелпостью въ 30-хъ и 40-хъ. Въ два послднія десятилтія страсть къ стихотворству потеряла всякую разумную историко-литературную причину, а потому она и нуждалась въ безпощадныхъ сарказмахъ Блинскаго. Но изъ этого нисколько не слдуетъ, чтобы мы ‘прав были осыпать его сарказма ни въ то время, когда оно было исторически необходимо. Наводненная стихами, преслдующая идеалы, которые хотя и существо- валинъ нашей жизни, но нелпость которыхъ покрайней мр чувствовалась лучшими людьми, наконецъ не выработавшая еще идеала истиннаго поэта (ибо талантъ Пушкина опредлился гораздо позже), наша литература первой четверти XIX столтія и не могла и не должна была имть характера народности: смшонъ, повторяемъ, этотъ легіонъ стихослагателей, смшны ихъ сентиментальныя выходки, эти воздыханія голубицы, эти, почти всегда искреннія слезы, проливаемыя надъ какой-нибудь нелпой вещью, въ род Марьиной рощи, смшна, наконецъ, пожалуй, ста страсть къ театральнымъ слезливымъ представленіямъ, во имя которой везд въ провинціяхъ, и въ томъ числ въ Воронеж, устроивались спектакли любителей, большею частію чиновниковъ, спектакли, послужившіе прототипомъ теперешнихъ губернскихъ,— смшно, повторяемъ, все это. когда тутъ же, объ-руку, шло много и дикаго и отсталаго. Но что бы было, если бы вдругъ, но щучьему велнью, тогдашняя литература приняла направленіе позднйшее, исключительно-народное. Не подготовленное, къ пониманію ни истинно народнаго, ни художественнаго, тогдашнее общество снова погрузилось бы въ ту грубость, изъ которой извлекалъ ее, хотя едва мерцающій, эстетическій свтъ. Мы надемся, что сейчасъ сказанное вами не дастъ повода заподозрить насъ въ холодности къ современному литературному направленію. Не распространяясь о послднемъ, мы однакоже скажемъ, что видимъ большую разницу между служеніемъ духовнымъ интересамъ общества и между холоднымъ дидактизмомъ, на который часто сбивается современная литература. Изящная литература пойдетъ по ложному пути, если путь этотъ не освтится поэтическимъ свтомъ. Свтъ этотъ необходимъ тмъ боле современной литератур, идущей по пути мрака и скорби.
И такъ, и для нашего Кольцова, вышедшаго не изъ свтлыхъ рядовъ провинціальнаго общества, не безполезна была страсть къ стихотворству, какъ къ стихотворству, которой онъ предавался. Очень жаль, что въ изданіи Блинскаго стихотворенія Кольцова не обозначены годами, теперь мы лишены возможности сказать, когда талантъ нашего поэта сталъ рваться на прямую свою дорогу. Во всякомъ случа, онъ вполн освободился отъ задерживающихъ его путъ, не ране времени сближенія своего съ Блинскимъ и московскимъ кружкомъ, что случилось уже въ конц тридцатыхъ годовъ, хотя, по свидтельству Блинскаго (стр. XLIV), Кольцовъ ршительно обратился къ русскимъ пснямъ съ 1831 года. Если это и такъ, то это было только начало, первый робкій шагъ по тому пути, по которому только впослдствіи пошелъ онъ бодро и смло. До того же времени сколько колебаній, сколько сомнній переиспыталъ бдный Кольцовъ, сколько разнорчивыхъ совтовъ онъ повыслушалъ! Съ одной стороны еще дремлющія, но къ чему то зовущія силы непробудившагося таланта, силы, приводящія душу въ священный трепетъ при вид родимыхъ степей, роднаго народа, при звукахъ заунывной псни. Съ другой необходимость пройти искусъ, отзывающейся тлніемъ литературы, проникнутой фальшивыми теоріями, къ числу которыхъ нельзя не отнести мннія, въ силу котораго простонародныя сказки, при дальнйшемъ развитіи, должны терять свою цну {См. статью Блинскаго стр. IX.— ‘Я не люблю сказокъ’ пишетъ Станкевичъ въ 1834 году, — ‘это не мой родъ.’ (H. В. Станкевичъ. Переписка. Стр. 104).— }! Бдный Кольцовъ! Хотя ни одно явленіе нравственнаго міра не является на свтъ Божій во всеоружіи Паллады, хотя, но вчному закону мудрой справедливости, присутствіемъ борьбы отмчается все, предназначаемое къ жизни, а не къ прозябанію, но, тмъ не мене нельзя не замтить и нельзя не пожалть, что Кольцову страшно дорого стоили вс нрава на жизнь — и человческую и поэтическую. Кольцовъ въ нашемъ обществ и въ нашей поэзіи разыгралъ роль жертвы. Говоря о поэзіи, мы понимаемъ поэзію Кольцовскую, о которой скажемъ въ конц нашей статьи. Всмъ человческимъ, Кольцовъ былъ обязанъ своимъ столичнымъ знакомымъ, многимъ поэтическимъ, онъ обязанъ имъ-же, но далеко не всмъ, особенно если принять въ соображеніе т испытанныя имъ художественныя муки, о которыхъ могли не знать даже друзья его потому что, они могли не понять ихъ и не могли, да не могли въ ту эпоху уврачевать ихъ.
Въ первый разъ Кольцовъ отправился въ Москву въ 1881 году и чрезъ Станкевича, покинувшаго Воронежъ въ 1829 году, пріобрлъ тамъ нсколько знакомствъ (см. стр. XVII). Въ 1831 году Станкевичъ издалъ его стихотворенія, въ числ 18 піесъ. Вотъ что писалъ Станкевичъ изъ Москвы въ Петербургъ къ г. П—у: ‘Мы издаемъ стихотворенія Кольцова. Когда они выйдугь, пожалуйста, напиши объ нихъ въ Сверной Пчел, что ты думаешь, а то навретъ какой-нибудь неучъ. Пиши безпристрастно, ты врно найдешь въ нихъ хорошее, а недостатковъ не скрывай, ты выскажешь ихъ такъ, какъ можетъ высказать человкъ, уважающій чувство, въ какой-бы оно форм ни явилось.’ (Переписка. стр. 128—129). Замчательно, что во всхъ плодовитыхъ письмахъ Станкевича, обнародованныхъ г. Анненковымъ, нтъ ни слова боле о Кольцов. Мы лишены возможности объяснить причину этого страннаго явленія, слдующія слова г. Анненкова: ‘онъ (Станкевичъ) открылъ Кольцова, не подозрвая можетъ быть всей важности своей находки, указалъ на него сперва друзьямъ своимъ, а наконецъ и публик (Біографія Н. В. С-ча стр. 8—9),’ заставляютъ предполагать, что между Станкевичемъ и Кольцовымъ особенно близкихъ, дружескихъ отношеній не существовало. Впрочемъ отношенія Кольцова къ лицамъ, составляющимъ кружокъ Станкевича, намъ совершенно неизвстны эти интересныя отношенія, конечно, знакомы тмъ, которые находились въ переписк съ нашимъ поэтомъ и сами принадлежали къ этому кружку. Но не нужно обладать большею проницательностію, чтобы сказать, что всхъ проще, всхъ тепле относился къ воронежскому прасолу незабвенный Блинскій. 1836 годъ Блинскій называетъ эпохою въ жизни Кольцова: въ это же время поэтъ нашъ долго пробылъ въ обоихъ столицахъ, въ это-же время въ Москв онъ, коротко сблизился съ однимъ молодымъ литераторомъ, съ которымъ познакомился еще въ первый пріздъ свой въ Москву.’ Этотъ молодой литераторъ, конечно, былъ ни кто другой, какъ самъ знаменитый нашъ критикъ. Объ этомъ дружеств свидтельствуетъ больше всего увлекательная статья Блинскаго, цитируемая нами, оно извстно было и въ Воронеж всмъ лицамъ, знавшимъ покойнаго Алекся Васильевича, гордившагося, какъ намъ извстно, этой дружбой. Но Блинскій былъ далекъ отъ того, чтобы разыгрывать предъ Кольцовымъ роль вліятеля: его теплая, благородная душа страстно полюбила простую, но высоко-поэтическую личность вашего поэта. Блинскій, какъ это видно изъ интересной статья г. Панаева (Воспоминаніе о Блинскомъ. Современникъ 1860 г. No 1 стр. 335—336), очень любилъ Кольцова и даже дорожилъ литературными его знакомствами (а слдовательно и вкусомъ). О вліяніи, какое имлъ на Кольцова тогдашній московскій литературный кружокъ мы скажемъ ниже.
Короткій періодъ времени отъ 1836—38 былъ весьма богатъ самыми разнообразными событіями въ жизни Алекся Васильевича: съ одной стороны литературная извстность, доставившая ему и славу и почитателей въ родномъ его город, съ другой, къ концу періода, начало крутаго перелома въ его жизни, — слдствіемъ котораго было отчужденіе его отъ окружавшаго его общества.
Въ начал 30-хъ годовъ въ Воронеж уже было много лицъ, если не образованныхъ, то читающихъ. Читающіе рзко длились на два разряда: одни пробавлялись сентиментальною литературою Карамзинскаго періода, оригинальною и переводною, изъ новыхъ писателей читали Жуковскаго и Козлова, къ числу ихъ принадлежали артисты благороднаго воронежскаго театра, не рдко даже на семейныхъ вечеринкахъ декламировавшіе тирады изъ слезливыхъ драмъ и невинныхъ комедій, нкогда даваемыхъ ими на сцен, теперь, увы! занимаемой труппою антрепренера. Въ книжной лавк г. Кашкина этотъ разрядъ читателей находилъ себ богатую литературную пищу. Ко второму разряду относились читатели новые, поклонники Пушкина и окружающей его плеяды поэтовъ, впрочемъ, поклонники больше на словахъ, а на дл рьяные приверженцы Маріинскаго, писателя, пользовавшагося нкоторымъ уваженіемъ даже у тогдашняго стараго поколнія. Но оба разряда чтецовъ сходились въ любви къ книг ‘Семейство Холмскиха,’ пользовавшейся въ Воронеж громадною популярностію потому именно, что авторъ ея Д. Н. Бгичевъ былъ воронежскимъ губернаторомъ (1830— 1836), что дйствующія лица этого романа списаны съ натуры (семейство В-ыхъ), а мсто дйствія находилось въ Задонскомъ узд (село Х-цъ). И такъ, въ Воронеж, какъ мы сказали, въ тридцатыхъ годахъ людей читающихъ было много. Понятно, что печатная извстность Кольцова заставила ихъ обратить на неіъ особенное вниманіе, и Алексй Васильевичъ, какъ намъ положительно извстно, не чуждался самыми разнообразными знакомствами: намъ не разъ и не въ одномъ мст случалось видть тоненькую, зелененькую брошюрку его стихотвореній, не купленную хозяиномъ дома, а подаренную авторомъ съ самыми дружескими надписями. Но въ Воронеж, кром не малаго числа лицъ читающихъ, были въ то время и люди образованные и, но тогдашнему, современно развитые, къ числу ихъ принадлежали нкоторые изъ учителей гимназіи и нсколько другихъ лицъ.
Безспорно, что воронежская гимназія въ исторіи просвщенія нашего края занимаетъ первое мсто. Хотя возможность существованія подобныхъ учителей, каковъ былъ H. М. С-въ, не много говорить въ ея пользу, хотя такіе директоры, какъ Захаръ Иванычъ Т-ій, вчно сидвшій въ канцеляріи, котораго ученики не иначе себ представляли, какъ какимъ-то полу-миическимъ существомъ, окруженнымъ, впрочемъ, довольно, прозаическими атрибутами — розгами: — а, пойдемъ: говоритъ, бывало, лнивцу, или шалуну учитель: въ канцелярію къ Захару Иванычу! вотъ онъ тебя выпоретъ!— Хотя такіе директоры, говоримъ, безсильны были вести гимназію впередъ, хотя положительно были вредны инспекторы, подобные Ц-ву, доброму, но сонливому и лнивому человку, который, однакоже, пресисправно бивалъ по щекамъ и таскалъ гимназистовъ за волосы до VII класса включительно, хотя преподаватели, подобные Ж-ву, безъ церемоніи загинавшему въ класс крпкія слова, старику Б-му, требовавшему знанія уроковъ слово въ слово изъ латинской грамматики Кошанскаго: А! ты, братику, хочешь умне быть Кошанскаго! бывало кричитъ онъ, впрочемъ добрякъ (хотя и взяточникъ), на протестанта противъ зубристики, молодому, но грязному взяточнику, Б—у, преслдовавшему въ ученик всякую порядочность и приличіе манеръ: ни все умащеніемъ волосъ занимаетесь! бывало раздается но гимназія его крикливый, протяжный и съ малороссійскимъ акцентомъ голосъ, ни старому, ни молодому…, впрочемъ довольно! словомъ, подобные преподаватели также не много говорятъ въ пользу гимназіи. Хотя и тогдашняя метода преподаванія и взглядъ на воспитаніе и воспитанниковъ даже лучшихъ людей педагогическаго міра представляли много дикаго, хотя само общество воспитанниковъ, не рдко подвизавшееся на кулачныхъ бояхъ, ведомое и питаемое идеями, далеко не гуманными, стремившееся къ осуществленію того гнуснаго идеала, который, воплотившись въ лиц безсмертнаго Ноздрева, уже тмъ самымъ осудилъ себя на вчную погибель…. Однимъ словомъ, мы не скрываемъ темныхъ, даже мрачныхъ сторонъ тогдашней гимназіи, но, не смотря на это, знакомые съ исторіей воронежской гимназіи согласятся съ нами, что тогдашнее состояніе ея, едва ли не было относительно самымъ свтлымъ, покрайней мр оно было безконечно выше того положенія, въ которомъ находилась гимназія въ конц 40 годовъ и въ первой половин прошлаго десятилтія. Простота отношеній, существующая между учащими и учащимися вн классовъ, не вмшательство ничьего посторонняго вліянія въ жизнь послднихъ, вліяніе на учениковъ старшихъ классовъ свтлаго идеала профессора, созданнаго товарищами, уже поступившими въ университетъ, идеала, къ созданію котораго и московскій и харьковскій университеты въ конц 30-хъ и въ начал 40-хъ годовъ представляли уже достаточные матеріялы въ образ гуманнйшихъ своихъ профессоровъ, наконецъ чтеніе Пушкина, уже сознательно понимаемаго, чтеніе, возвышающее и облагороживающее душу, — все это благотворнымъ образомъ дйствовало на молодое, обучающееся поколніе. Воронежская гимназія очень многимъ обязана директорству П. И. Савостьянова (1838—1840), уничтожившаго дикій произволъ въ классахъ и поднявшаго нравственное значеніе гимназиста. Такіе молодые преподаватели, какъ С. Л. Д-ій и И. С. Д-въ, какъ люди свжіе и живые, имли въ то время большое вліяніе на учениковъ, послдній, будучи преподавателемъ латинскаго языка, невозможности уничтожалъ тотъ вредъ литературнаго вліянія С-ва, о которомъ было говорено выше. Къ нимъ надо присоединить Н. О. Р-аго (1838—1840), преподавателя исторіи, многосторонне образованнаго человка, вліявшаго на гимназистовъ своею любовію къ труду. И такъ, если къ послднимъ тремъ лицамъ, г.г. Д-му, Д-ву и Р-кому, мы присоединимъ г. Б-нина, учителя воронежскаго узднаго училища, кончившаго курсъ въ московскомъ университет, г. К-ва, преподавателя въ училищ дтей канцелярскихъ служителей и двухъ, трехъ, а можетъ и боле лицъ, служащихъ въ гражданской служб {Къ числу послднихъ принадлежалъ А. Н. Чертковъ. См. Библіографическія Записки T. 1. Стр. 554—556.}, или вовсе ни гд не служившихъ, то иметъ полное право заключить, что Воронежъ не представлялъ и въ то время уже такого безлюдья, въ которомъ бы мало- мальски развитому человку приходилось умирать съ тоски, слдовательно, и Кольцовъ въ родномъ своемъ город не могъ жить, какъ въ пустын. По словамъ Блинскаго (стр. XXVI), личное вниманіе Жуковскаго къ Кольцову, свидтелемъ котораго былъ весь Воронежъ, способствовало возвышенію его въ глазахъ согражданъ. Жуковскій, сопутствуя въ 1837 году Государю Наслднику Цесаревичу, нын благополучно царствующему Государю Императору, въ путешествіи Его но Россіи, постилъ скромное, жилище нашего поэта, вмст съ Кольцовымъ гулялъ по городу и долго любовался великолпной панорамой, которая открывается съ такъ называемаго Острожнаго Бугра (площади, окружающей бывшій тюремный дамокъ), на луговую сторону рки Воронежа. И это посщеніе, и эти прогулки на другой же день сдлались извстны всему Воронежу. В. А. Жуковскій два раза постилъ воронежскую гимназію — въ первый разъ въ свит Государя Наслдника, во второй — на другой день, вмст съ г. Арсеньевымъ. Не знаемъ, какую цль имлъ въ виду. Жуковскій при вторичномъ посщеніи гимназіи, но въ это вторичное посщеніе онъ говорилъ преподавателямъ гимназіи о Кольцов, какъ о замчательномъ человк, и совтовалъ съ нимъ сблизиться. Не знаемъ также, какъ и на кого подйствовалъ этотъ совтъ благодушнаго поэта. Къ сожалнію, наши смутныя воспоминанія о Кольцов ограничиваются 1841-мъ годомъ, прибывъ снова въ Воронежъ въ 1848 году, шесть лтъ спустя посл смерти поэта, мы уже не нашли въ город нкоторыхъ изъ лицъ, съ нимъ знакомыхъ, другія, оскорбленныя его невниманіемъ и холодностію, естественно, стали неблагопріятно относиться о немъ, какъ о человк, а иныя (почему не сказать правды!) и сами уже стали не т, утративъ въ борьб съ жизнію и чистоту нкогда одушевлявшихъ ихъ помысловъ и свжесть юношескихъ воспоминаній. Но, какъ бы то ни было, изъ воронежскаго педагогическаго кружка первый сблизился съ Кольцовымъ П-въ, познакомившій его въ свою очередь съ И. С. Д-вымъ. Это знакомство нашихъ воронежскихъ педагоговъ съ Алексемъ Васильевичемъ (о знакомствахъ другихъ г.г. тогдашнихъ учителей мы ничего незнаемъ), поддерживалось интересами, чисто литературными. Г. Д-въ въ то время едва ли не боле всхъ въ Воронеж былъ знакомъ съ текущей періодической литературой. Онъ отличался замчательнымъ, но тому времени, эстетическимъ вкусомъ и писалъ небольшія критическія статьи въ тогдашнихъ журналахъ, преимущественно и театр. А. В. Кольцовъ читалъ въ этомъ небольшомъ кружку свои стихотворенія, какъ до отправленія ихъ въ печать, такъ и посл, и долго мнялся съ своими знакомыми разнаго рода патетическими идеями, но свидтельству И. С. Д-аго, послдніе, т. е. знакомые съ Кольцовымъ педагоги, обязаны ему открытіемъ и истолкованіемъ Лермонтова, прежде Блинскаго. Къ числу лицъ, которые хорошо знали Кольцова, принадлежали еще дна, въ высокой степени замчательныхъ, человка: докторъ Малышевъ и купецъ Придорогинъ, умершій въ 1859-мъ году, — личность необыкновенно свтлая и благородная. Ив. Андр. Малышевъ пользовался не только въ Воронеж), но и въ сосднихъ губерніяхъ громадною медицинскою популярностію: это былъ человкъ высокаго ума и несомнннаго таланта, чуждый той рутинной трон, но которой, къ несчастію, за немногими исключеніями, плетется въ нашихъ провинціяхъ медицина. Во многихъ случаяхъ, лично намъ извстныхъ, когда больной осуждался на неизбжную смерть другими врачами, Малышевъ, призванный къ постел умирающаго, не рдко поражалъ даже профана во врачебной наук какимъ то вдохновеніемъ, въ силу котораго жертва смерти воскресала. Другъ вашего поэта, Блинскій называетъ его человкомъ благороднымъ и симпатичнымъ (стр. XXXIV), такимъ онъ былъ на самомъ дл. Изъ писемъ Кольцова, сообщенныхъ Блинскимъ, видно, что докторъ Малышевъ пользовался особеннымъ его уваженіемъ: ‘лекарь мой, писалъ Кольцовъ въ 1841 году (См. Стр. XXXVI—VII), не смотря на то, что я ему очень мало платилъ, прізжалъ три раза въ день…. Удерживаться дома — житье мн будетъ плохое. Но все, какъ ни говори, а со двора меня не сгонятъ. У меня много здсь людей хорошихъ, которымъ я еще ни слова. Про это знаетъ лкарь и тотъ, у кого я жилъ на дач: скажи я имъ, они помогутъ.’ Нкоторый свтъ на отношенія Малышева къ Кольцову проливаетъ слдующее письмо къ нему послдняго {За доставленіе этого письма приносимъ нашу искреннюю благодарность М. И Малышевой.—}.
Добрый и любезнйшій Иванъ Андреевичъ! я услышалъ, что у насъ былъ батинька и П-въ, старикъ, сегодня по утру: гости не впору и едва ли понутру. Не подумайте-жъ, ради Бога, что я ихъ къ вамъ снарядилъ: правда, съ мсяцъ назадъ, я говорилъ П-вымъ обратиться къ вамъ въ ту пору, они заняться этимъ почитали не нужнымъ, лечили больного, самъ и нмецъ, и залечили до того, что онъ теперь такъ плохъ, что, кажется, и сверхъ естественная помочь ужъ не въ помочь. Вчера была у нихъ моя мать по долгу родства, больной спросилъ: что я? каковъ? Мать сказала: здороветъ, поправляется, слава Богу! Онъ такъ взбсился, что началъ кричать, метаться, бить въ грудь, просить жену, отца — достать денегъ. Къ Малышеву, скоре за Малышевымъ! давайте денегъ! Просить хватился, голубчикъ, да поздно! прежде бы не жалть денегъ! Зовутъ моего старика, условились сегодня быть у васъ обоимъ — к были. Онъ мн дядя, да это не стоитъ полушки: у меня чужіе-родные, — свои-чужіе, но мн жаль его, упрямца, не ради его, а ради семейства. И потому, когда я говорилъ имъ о васъ, въ то время помочь была еще возможна, теперь же, кажется, поздно. Но если вы себя обремените въ такую, для васъ хлопотливую и безъ этого нору, поздомъ къ нему, то, ради Бога, не подумайте, что тутъ виновникъ я: тломъ и душою я чистъ, и умываю но этому длу руки. А ваши посщенія безъ полученія впередъ {Объясненіе этой фразы, смыслъ которой понятенъ, должно имть мсто въ біографіи Малышева. Если это полученіе впередъ бросаетъ нкоторую тнь на Малышева, какъ на медика, то оно за то ярко рисуетъ тхъ господъ, которые, по пословиц, когда тонутъ, то топоръ сулятъ, а какъ вытащутъ, то топорища жаль, господъ, которые третируютъ медика точно также, какъ какого-нибудь шибая. Малышевъ чрезвычайно оригинально примнялъ къ жизни другую пословицу съ волками жить — по волчью выть. Если это волчье нытье и не совсмъ похвально, какъ въ дампомъ случа, то громадная популярность Малышева между бднотою, которую лчилъ онъ безъ всякаго полученія, значительно ослабваетъ степень упрека, который во всякомъ случа снять съ него невозможно.} не оказались бы безплодными?
Мое здоровье поправляется, видимо лутчіетъ, не смотря на дурное время. Это меня радуетъ: пью, мъ, сплю хорошо, порою бываю дома очень веселъ. Стыдно, а надобно сознаться, что въ томъ четверостишіи, которое у васъ, — и вы замтили, стихъ то въ самомъ дл невренъ: въ четверостишіи — ошибка! хороши же мы!теперь вотъ какъ
И сожалньемъ, и слезой,
Прощаясь, прахъ его почтили.
Съ почтеніемъ, глубоко уважающій васъ
Года и числа не обозначено.—
И такъ, къ возрастающей слав и извстности Кольцова не оставались глухи его сограждане: мы имемъ на это собственное свидтельство поэта, выраженное въ письм къ своему другу (вроятно, Блинскому), въ роковой 1838-й годъ: ‘Воронежъ,’ пишетъ Кольцовъ, по возвращеніи изъ Москвы, ‘принялъ меня противу прежняго въ десять разъ радушне, я благодаренъ ему.’
Если Кольцовъ въ 1841 году выражался, что у него въ Воронеж мыто людей хорошихъ (мы только указали, какъ на несомннный фактъ, что ихъ было нсколько), то что же были за причины, заставившія его разражаться подобными филиппиками, какъ противъ нихъ, такъ и противъ роднаго своего города? ‘Съ моими знакомыми расхожусь по-маленьку, наскучили мн ихъ разговоры пошлые. Я хотлъ съ прізда уврить ихъ, что они криво смотрятъ на вещи, ошибочно понимаютъ, толковалъ такъ и такъ. Они надо мной смются, думаютъ, что я несу имъ вздоръ. Я повернулъ себя отъ нихъ на другую дорогу, хотлъ ихъ научитъ-да, ба!-и вотъ какъ съ ними поладилъ: все ихъ слушаю, думаю самъ-про-себя о другомъ, всхъ ихъ хвалю во всю мочь, вс они у меня люди умные, ученые, прекрасные поэты {Здсь, вроятно, рчь идетъ о г., К-въ, автор дюжинныхъ виршей, изданныхъ особенною брошюрою.}, философы (?), музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы, и они стали мной довольны, и я самъ-про-себя смюсь надъ ними отъ души. Такимъ образомъ, все идетъ ладно, а то что въ самомъ-дл изъ ничего наживать себ дураковъ (?!) враговъ. ‘ — ‘Въ Воронеж мн недобровать. Давно живу я въ немъ я гляжу вонъ, какъ зврь. Тсенъ мой кругъ, грязенъ мой міръ, горько жить мн въ немъ…. Здсь, круговъ меня другой народъ — татаринъ на татарин, жидъ на жид…. Здсь и за писанія терплю одн оскорбленія. Всякій подлецъ такъ на меня и лезетъ, дескать писак-то и крылья ошибить’ и т. и Такой взглядъ Кольцова на окружающій его міръ, нельзя же объяснять одними семейными отношеніями, о которыхъ мы уже говорили и картину которыхъ рисуетъ самъ поетъ въ письм, приведенномъ его біографомъ на страниц XXXVI. Въ ломъ послднемъ случа мы передаемъ только то, что слышали, не принимая на себя другой отвтственности, какъ простаго пересказа: по поводу этихъ отношеній, мы ни за, ни противъ Кольцова. Мы отказываемся разъяснить слдующія мысли Блинскаго, думаемъ, сказанныя имъ не на втеръ: ‘Года за полтора передъ смертію, вдалек отъ тхъ, которые понимали и любили его (Кольцова), онъ видлъ себя въ кругу невждъ, которые уже не нуждались въ немъ и потому поспшили снять съ себя маску любви и отомстить ему: когда ко всему этому — и къ болзни, и къ нужд, и къ черной неблагодарности за услуги, ему пришлось еще горько разочароваться въ самыхъ дорогихъ и нжныхъ отношеніяхъ, и когда тутъ, за свою любовь, дружбу и преданность, онъ вдругъ и неожиданно увидлъ вражду, ненависть, неблагодарность, предательство, и все это въ форм грязной, наглой, безстыдной…. Тутъ все было оскорблено въ немъ и благороднйшія, святйшія чувства его сердца и его самолюбіе….’ (стр. XZ). Блинскій, какъ другъ Кольцова, конечно, зналъ хорошо эти печальныя, семейныя отношенія нашего поэта, въ разбирательство которыхъ въ настоящее время, когда переписка Кольцова хранится еще подъ спудомъ, войдти невозможно. Мы указываемъ на нихъ просто какъ на фактъ, имющій громадное значеніе въ жизни Алекся Васильевича. Мы вполн согласны, что положеніе Кольцова въ этомъ дл было — положеніе жертвы, но мы никакъ не можетъ оправдать его въ роли, принятой имъ относительно прежнихъ своихъ знакомыхъ, которыхъ самъ же онъ называетъ хорошими людьми, въ несвойственной ему роли наставника, которая, естественно, становится смшною, когда поучающій безцеремонно говоритъ всмъ, что вы-де криво смотрите на вещи и оскорбительною, когда этотъ поучающій не съуметъ скрыть иронической улыбки, видя, что поученіе не дйствуетъ, отсюда взаимное раздраженіе, отсюда вс неслушающіе поученій-дурака, отсюда полнйшее отчужденіе отъ Кольцова людей безкорыстно къ нему расположенныхъ, которыхъ уже ни въ какомъ случа нельзя назвать дураками. Странное дло! Кольцовъ, который такъ ловко съумлъ поладить съ работникомъ, ршившимся его зарзать, опоивъ его сивухой, которою, по замчанію Блинскаго (стр. XXVII), русского мужика также можно отвести отъ убійства, какъ и навести на нею, не умлъ поладить съ своими воронежскими знакомыми! Впрочемъ, дло вовсе не странное: оно объясняется отношеніемъ Кольцова къ не разъ упоминаемому нами тогдашнему московскому кружку.
Московскій кружокъ состоялъ изъ лицъ, группировавшихся вокругъ Станкевича, между ними довольно указать на Блинскаго и Грановскаго, чтобы понять то высокое значеніе, какое имлъ этотъ кружокъ въ послдній періодъ исторіи нашего просвщенія. Если Грановскій имлъ громадное вліяніе только на однихъ своихъ слушателей, то Блинскій вліялъ на всю русскую молодежь сороковыхъ годовъ, такъ что смло можно сказать, что все теперь дйствующее поколніе принадлежитъ къ числу учениковъ его. Начавъ свое вліяніе съ пути чисто-эстетическаго, Блинскій продолжалъ его какъ общественный педагогъ, какъ публицистъ, и въ этомъ послднемъ отношеніи заключается главная заслуга этого незабвеннаго писателя. Въ исторіи нашего гуманизма Блинскій является по истин какимъ-то исполиномъ, разрушившимъ въ прахъ все ему враждебное, борьбою съ антигуманизмомъ объясняются вс крайности и ошибки Блинскаго и ultra-европеизмъ, и черезъ-чуръ высокое значеніе искусства въ общественной жизни. Но въ этомъ послднемъ отношеніи, невозможно строго обвинять Блинскаго: онъ и не могъ иначе дйствовать, какъ возложивъ вс свои упованія на литературу, Онъ конечно, былъ послднимъ изъ нашихъ литературныхъ могикановъ. Нельзя не замтить, что до конца тридцатыхъ годовъ, наша литература, такъ сказать, деликатилась съ русской жизнію, скользила по ея поверхности, а если и дотрогивалась до нея, то не иначе, какъ въ блыхъ перчаткахъ. Пушкинъ, какъ великій поэтъ-художникъ, какъ пвецъ свтлыхъ сторонъ жизни, уже но самой натур своей, не могъ прямо, прозаически взглянуть на жизнь, другіе писатели, или тоже не могли, или не успли, или не хотли, — но этого мало: наша литература второй четверти XIX вка, какъ бы преднамренно, закрыла глаза на русскую жизнь и даже, какъ бы тоже преднамренно, возводила въ идеалъ все то, что было гнилаго, оставшагося отъ прежнихъ эпохъ, все, что давала тогдашняя современность, но чего ни какъ не должно было принять положительно русское искусство.
Является Гоголь. Начинается новый родъ творчества, въ которомъ художникъ становится чернорабочимъ съ засученными рукавами, съ рзцомъ въ рук, весь въ пыли и грязи. Являются наконецъ Мертвыя Души,— произведеніе, въ которомъ Гоголь совершенно безсознательно (это доказываетъ печальная исторія его жизни и нравственныхъ убжденій), олицетворяетъ идею, приводящую въ ужасъ всякаго мыслящаго и горячо любящаго свое отечество человка, представляетъ типы Чичикова и Ноздрева, нравственное безобразіе и громадное историческое значеніе которыхъ только не многими понималось въ то время и, едва ли, не мене всхъ, самимъ авторомъ. Блинскій, какъ публицистъ-литераторъ, не могъ не ухватиться съ восторгомъ за Мертвыя Души, и онъ, дйствительно, со всмъ пыломъ страсти, обратился къ этому геніальному произведенію и, къ предлахъ тогдашней возможности, старался истолковать смыслъ его, испугавшій въ послдствіи самаго знаменитаго творца, этой книги. Съ 1842 года, начинается второй періодъ дятельности Блинскаго, тотъ именно періодъ, который даетъ ему безсмертіе, до котораго дошелъ онъ путемъ долгой борьбы съ самимъ собою, путемъ — отрицанія, но въ 1842 году, нашъ воронежскій поэтъ умираетъ, но въ 1842-мъ году, мы уврены, состояніе кружка, къ которому принадлежалъ онъ было далеко не то, чмъ въ начал, жизнь и поразбросала и поизмнила лица, его составляющія: слдовательно, и Кольцова, друга Блинскаго, надобно разсматривать въ связи съ исторіей кружка въ первыя періодъ его существованія, періодъ юношескій, филосовско-эстстическій, или исключительно Станкевичевскій.
По прекрасному выраженіи) г. Анненкова, ‘мы имемъ въ Станкевич типическое лице, превосходно выражающее молодость того самаго поколнія, которое подняло вс вопросы, занимающіе нын литературу и науку, которое но мр возможности трудилось надъ ними и теперь начинаетъ сходить понемногу съ поприща, уступая мста другимъ дятелямъ. Въ Станкевич отразилась юность одной эпохи нашего развитія’ и т. д. (Біографія. Стр. 236). Дале, почтенный біографъ Станкевича совершенно справедливо намчаетъ, что поколніе, къ которому принадлежалъ Николай Владиміровичъ’ начало сознавать важность строгаго, добросовстнаго служенія наук, необходимость нравственныхъ требованій отъ себя и отъ другихъ, общественное значеніе чистоты дйствій и побужденій (Ibid. Стр. 231).’ Другими словаки, это юное, благородное поколніе, эти борцы гуманности первые у насъ начали безпощадную переработку сначала самихъ себя, потомъ дйствовали въ томъ же смысл и на общество, переработку на жизнь человчности и на смерть всмъ тмъ идеаламъ, которые создала русская жизнь въ теченіи 130 лтъ, идеаламъ, которые мы не высчитываемъ потому только, что не желаемъ пестрить статьи своей разными неизбжными измами, переработка эта въ начал сопровождалась, какъ и все энергическое, неизбжными крайностями и увлеченіями. Въ исторіи ея, т. е. въ развитіи первой ея задачи, само-очеловченія (если позволено будетъ такъ выразиться), не долженъ быть забыть шипъ скромный городъ въ лиц двухъ своихъ представителей: Кольцова и Оеребрянскаго. На основаніи тхъ дружескихъ отношеній, которые существовали между послдними, и слдующихъ словъ Блинскаго въ письм къ г. Панаеву: ‘Читали ли вы въ 5 No (Наблюдателя) статью ‘О музык’? Такихъ статей немного въ европейскихъ, не только русскихъ журналахъ. Серебрянскій — другъ Кольцова, который и доставилъ мн статью. Представьте себ, что этотъ даровитый юноша (Серебрянскій) умираетъ отъ изнурительной лихорадки (Соврем. 1860 г. No 1. Стр. 338—939)’ — мы имемъ полное право причислить Серебрянскаго къ тому же кружку, который мы назвали моста, нъ по мсту его возникновенія. Кольцову, какъ натур глубоко поэтической, вполн и, быть можетъ, ране другихъ удалась задача само-очеловченія, но какъ человку, безъ всякаго научнаго образованія, о чемъ онъ не переставалъ глубоко сожалть, какъ человку, надобно думать, не совсмъ хладнокровнаго и выдержаннаго характера, роль пропагандиста не удалась и не могла удасться. А что, дйствительно, брался онъ за эту роль, это показываютъ выше приведенныя мста изъ его писемъ, это положительно утверждаютъ вс, до сихъ подъ живущіе, воронежскіе знакомые Кольцова. Кольцовъ и не деликатно, и но умючи и не послдовательно напалъ на язвы тогдашней, провинціальной жизни, которыми, безъ сомннія, были заражены и воронежскіе его пріятели. Кольцовъ забылъ изрченіе: врачу! исцлися самъ! которое, мы уврены, могло отнестись и къ нему въ первый, по крайней мр, періодъ его пропаганды, онъ забылъ также, что оному талантъ, тому два. Что ему, недоучк, хотя и геніальному, нельзя же было сдлаться тмъ чмъ были въ свое время Блинскій и Грановскій. Кольцовъ взялся за пропаганду съ запасомъ только тхъ средствъ, которыя онъ могъ получить отъ Станкевича. Съ этими Станкевиченскими, или лучше сказать юношескими средствами читатель можетъ познакомиться изъ прекрасной книги г. Анненкова, о которой не разъ упоминало?ь въ нашей стать: къ нимъ принадлежатъ философскія и эстетическія тенденціи и много свтлыхъ и благородныхъ мечтаній юности и еще юности такого кружка, солнцемъ котораго былъ Станкевичъ, но къ нимъ же принадлежатъ и увлеченія, отъ которыхъ потомъ отказались, или почти отказались, лица, нкогда, принадлежавшія къ кружку Станкевича. Но чтобы отказаться отъ этихъ увлеченій, для этого требовался: серьезный умственный трудъ, отрезвляющій и скрпляющій человка {Такимъ трудомъ нельзя же назвать составленный имъ Сборникъ Пословицъ, украшающій наше изданіе.}, подготовка въ общественной дятельности, для которой слишкомъ недостаточно бываетъ одного эстетическаго образованія. Кольцовъ, не пошелъ и не могъ идти дале, подобно друзьямъ своимъ: никакою серьезною, такъ сказать, охлаждающею юношескіе порывы работою не могъ заняться онъ, безграмотно писавшій и не имвшій никакихъ зачатковъ даже элементарнаго образованія. Кольцовъ остановился на подобныхъ выраженіяхъ: ‘Какъ прекрасно отказаться отъ счастія толпы, создать себ свой міръ и стремиться къ нему, хотя не достигая! (Переписка. Стр. 1і6),’ грязная жизнь, грязная дйствительность и т. п. Онъ самъ любилъ употреблять ихъ: вотъ что онъ пишетъ въ 1868 году: ‘Словесностію занимаюсь мало, читаю немного, некогда, въ голов дрянь такая набита, что хочется плюнуть, матерьялизмъ дрянной, гадкій и вмст съ тмъ необходимый.’ (Стр. 23). Бдный поэтъ! онъ погибъ безполезною жертвою разлада между имъ и окружающимъ его міромъ, жертвою, которую не перестанетъ оплакивать наша лирическая муза, какъ горько оплакали въ свое время Кольцова не воронежскіе друзья его, которые пусть сообщаютъ намъ все, что они знаютъ о незабвенномъ почт, пусть сообщаютъ съ тмъ же теплымъ чувствомъ, какъ это вдлалъ г. Катковъ (См. Русск. Встникъ, 1856 г. T. VI. стр. 169—171), но которымъ совершенно неизвстны отношенія Кольцова къ окружающему его міру, родимая почва, на которой дйствовалъ и возрасталъ онъ. Мы даже смемъ думать, что друзья юности нашего поэта слишкомъ страстно смотрятъ на послднее обстоятельство, словомъ, какъ мы выразились въ начал статьи, Кольцовъ еще не поставленъ на историческую почву, что пора уже сдлать.— Предлагаемая статья, принявшая на себя эту задачу, мы должны откровенно сознаться, выполняетъ ее весьма слабо и поверхностно. Взявшись за перо, мы на передъ знали, къ какому придемъ результату. Статья наша есть ни что иное, какъ только канва, но которой боле опытная и знакомая съ ддомъ рука можетъ ее временемъ нарисовать удовлетворительную картину, но мы и отъ представленія только канвы этой не отказались, и вотъ по какой причин: пройдетъ 10, 20 лтъ по Кольцов, какъ о человк, никто не будетъ знать въ Воронеж, о немъ забудутъ, и едва ли кто найдется тогда даже съ тми скудными запасами о его личности и матерьялами для физіологіи окружающаго его общества, какіе имли мы. Смемъ надяться не заслужить отъ читателей упрека въ какомъ-нибудь худо скрытомъ недоброжелательств къ Кольцову, намъ лично, какъ уже разъ сказано, незнакомому и въ симпатіи и къ людямъ, которыхъ общественное мнніе, посл теплой статьи Блинскаго, считаетъ убійцами воронежскаго поэта, и къ провинціальному мраку, подъ вліяніемъ котораго хотя мы возросли и живемъ, но который все же не до такой степени слпитъ глаза, что бы ужъ нельзя было распознать свта правды.
Талантъ Кольцова весь выразился въ его псн, т. е. во всхъ тхъ стихотвореніяхъ, которыя хотя и не носятъ названія песенъ, но, но своему оригинальному складу, но своеобразной фактур стиха, какъ бы сдланнаго изъ матерьяловъ народной версификаціи, принадлежать къ чистйшимъ лирическимъ піесамъ, т. е. къ такимъ произведеніямъ, которыя, но настоящему, не мыслимы безъ музыки. Вн псни, Кольцовъ ршительно не имлъ никакого значенія, но зато въ своей, Кольцовской, псн онъ истинно великъ: великъ онъ и какъ поэтъ лирическій, великъ и какъ ноетъ — псенникъ. Что бы ни говорили о нестарющейся живучести русской простонародной псни, но она видимо дряхлетъ и доживаетъ свой послдній вкъ. Нашъ народъ пробавляется въ своихъ эстетическихъ потребностяхъ старымъ матерьяломъ, который переработываетъ и переиначиваетъ часто безъ всякаго художественнаго такту. Съ новою жизнію, которая ждетъ его впереди, явится потребность въ новой поэзіи, потому-что старая тогда уже ни коимъ образомъ не будетъ удовлетворять его: ни какія симпатіи современной науки, ни какія реставраціи будущихъ археологовъ не спасутъ отъ смерти теперешнюю народную псню. По вчному закону, присущему человческой природ, не смотря ни на какіе успхи цивилизаціи, во имя которыхъ въ настоящее время все поэтическое и изящное нердко считается побрякушками, не доставляющими общественнаго и семейнаго благосостоянія, и самая цивилизація ограничивается единственно мятерьяльнымъ довольствомъ, — поэзія и другія, изящныя искусства будутъ тмъ нужне, тмъ необходиме, чмъ боле распространится въ массахъ это довольство. На массы, на весь народъ, изъ всхъ родовъ поэзіи, всего могущественне дйствуетъ псня, современенъ каждый народъ, какъ совокупность всхъ отдльныхъ индивидуумовъ, безъ различія кастъ, будетъ нуждаться въ своемъ Беранже. Со временемъ и нашъ русскій народъ, отршившись отъ своей непосредственной поэзіи, почувствуетъ въ немъ надобность. Мы не хотимъ сказать, чтобы наша литература въ образ Кольцова уже создала типъ такого поэта, нтъ! при всей нашей глубокой симпатіи къ Кольцову, онъ не годится для подобной роли: его. народъ нашъ вовсе не знаетъ, его народъ нашъ въ настоящее время не понимаетъ и понятъ не можетъ. Когда же пойметъ, то, увы! и жизнь, и поэзія такъ далеко уйдутъ впередъ даже отъ нашей эпохи, что Кольцовъ уже будетъ старъ. Да, въ сто та надобно сознаться, что даже геніальныя произведенія искусства старютъ по форм — по колориту, по тону, но вншности, вчно-юною остается одна идея, доступная и понятная немногимъ, а не всмъ, которыхъ, т. е. этихъ всхъ, никто не осуждаетъ и осудить не можетъ на спеціальное служеніе искусству. И такъ, будущее не сулитъ Кольцову блистательной роли русскаго Беранже, но не смотря на вс неблагопріятныя условія, значеніе Кольцова въ исторіи нашего искусства громадное. Не представляя идеала поэта, въ которомъ, безъ всякаго сомннія, будетъ нуждаться русскій народъ, Кольцовъ, тмъ не мене, если позволено будетъ такъ выразиться, есть первый, неподражаемо — удавшійся опытъ подобнаго идеала. Онъ одинъ изъ тхъ великихъ вождей, указавшихъ русской мысли, насколько можетъ она выражать въ искусств, новые пути прогресса: Пушкинъ и онъ, Лермонтовъ и Гоголь, каждый по своему, заставили насъ оглянуться сначала на самихъ себя, какъ на людей и какъ на русскихъ, потомъ на окружающій насъ міръ. Положимъ, эта честь принадлежитъ не однимъ имъ (а для многихъ изъ насъ и однимъ), но тмъ не мене, кто же будетъ отрицать громадность ихъ вліянія въ дл нашего самоусовершенствованія, въ дл сближенія съ простымъ народомъ, составляющаго задачу настоящей эпохи: вотъ причина, но которой вс эти поэты достойны назваться истинно національными. Но, идя дале отъ послдней задачи, т. е. сближенія съ народомъ, Кольцовъ стоитъ выше ихъ всхъ, выше Лермонтова, неуспвшаго отршиться отъ байронизма, выше Гоголя, не деликатно относившагося къ простонародью, по крайней мр, въ своихъ произведеніяхъ изъ велико-русской жизни, выше отчасти Пушкина, мы говоримъ отчасти потому, что многообъемлющее море Пушкинской поэзіи, при одной мысли о ней, поглощаетъ въ себ свтлый и чистый родникъ поэзіи Кольцова, истиннаго ученика нашего безсмертнаго поста. У насъ нкогда очень много говорилось о простонародности Крылова. Не распространяясь пока о знаменитомъ баснописц, мы однако же не можемъ не замтить, что надраено современная критика не возмется снова за дло о немъ, давно сданное въ архивъ и считаемое поконченнымъ, при всей историко-литературной важности, въ огромномъ большинств басонъ Крылова, кром сухаго дидактизма, сентиментальности и вычурности, ничего не найдешь боле, истинно — прекрасныхъ вещей не много. Самая простонародность Крылова, впрочемъ, только въ немногихъ басняхъ отражающаяся, отличается тмъ же взглядомъ съ высока, тмъ же милостивымъ вниманіемъ, которымъ удоставаетъ мужика добрый баринъ, знающій бытъ его и умющій съ нимъ покалякать. Не такъ подошла къ простонародью поэзія Кольцова, воспитанная русскою природою, воспоенная лучшими соками и простонародной и художественной поэзіи, въ лиц великихъ представителей послдней, Шекспира и Пушкина. Положеніе и поэтическая дятельность Кольцова до того своеобразны, что никакой другой постъ въ мір не можетъ быть поставленъ съ нимъ на одну параллель. И это зависитъ вовсе не отъ объема таланта Кольцова, дйствительно громаднаго, а по тому отношенію, въ которомъ находится русская и все-европейская простонародности къ развитымъ, цивилизованнымъ классамъ. Мы назвали Кольцова ученикомъ Пушкина, и это дйствительно такъ, но не въ смысл рабскаго подражанія, а но ширин поэтическихъ взмаховъ, по чистот и изяществу лиризма. Ршившись не удлинять нашей статья выписками изъ стихотвореній Кольцова, мы только попросимъ читателей вспомнить слдующія, хотя не совсмъ выдержанныя піесы, каковы: Урожай (стр. 16—19), Косарь (стр. 23—26) и Пора Любви (стр. 34—36), не говоримъ о другихъ, вполн оконченныхъ, но, такъ сказать мене лирическихъ стихотвореніяхъ. Этимъ пушкино-кольцовскимъ лиризмомъ псня воронежскаго поэта съ одной стороны получила ту неотразимую прелесть, которая очаровывала и чаруетъ каждаго, къ только захочетъ съ ней познакомиться, и въ этомъ состоитъ эстетическое ея значеніе, а съ другой — она становится неудовлетворительною для насущныхъ эстетическихъ потребностей нашего простонародья теперь, и тмъ боле, въ будущемъ. Свтлая и гуманная, поэзія Кольцова хотя и прямо относилась къ простонародной жизни, но далеко не обнимала ее вполн, въ совокупности всхъ составляющихъ ея элементовъ: она не коснулась разъдающихъ ея организмъ язвъ, не подслушала всхъ біеній ея пульса, не извдала всхъ ея страданій, хотя видла, т. е. могла видть, одно, слышать другое и знать третье. Въ этомъ отношеніи не должно забывать, что Кольцовъ былъ горожанинъ и что мщанинъ и крестьянинъ у насъ далеко не одно и тоже, какъ нкоторые думаютъ. Созданная изъ чистйшихъ элементовъ народной поэзіи, процессъ сліянія которыхъ въ такое гармоническое цлое едва ли не погибъ вмст съ Кольцовымъ, псня его, настроенная на ладъ Пушкинскій т. е. общепоэтическій и высокохудожественный, но этому самому больше любила отзываться на все свтлое, отрадное и общечеловческое въ той жизни, которой она касалась. По этой-то причин псня Кольцова для современнаго простонародья высока и непонятна, а высока отчасти потому, что, въ своемъ поэтическомъ побг, она нердко вдавалась въ идеализацію и сентиментальность, что особенно замтно въ нкоторыхъ его женскихъ псняхъ.. Ршительною безукоризненностію въ бытовомъ отношеніи отличаются его мужскія псни и особенно т, въ которыхъ рисуется типъ молодца, т. е. т, присущая великорусской народность удалъ, которая вела къ разбойничеству и казачеству и которая такъ неподражаемо — художественно выразилась въ народной поэзіи. Мы убждены, что выраженіе этой удали тоже составляетъ тайну, которая погибла вмст съ Кольцовымъ, и что будущая простонародная псня станетъ развивать уже иные мотивы.— Но практическая примнимость Кольцовской псни оказывается небольшою и въ тхъ случаяхъ, въ которыхъ она въ настоящее время должна бы имть обширнйшее употребленіе — для нисшаго городского населенія, для людей, уже вышедшихъ изъ непосредственнаго земледльческаго сословія: независимо отъ многихъ причинъ, изъ которыхъ нкоторыя объясняются всмъ, сказаннымъ нами выше, въ этомъ дл слдуетъ винить нашу музыку, до сихъ поръ не обратившую надлежащаго вниманія на изученіе народной мелодіи, которая не сочиняется, а слагается изъ тхъ же элементовъ, которыми жилъ до сихъ поръ русскій человкъ, окружающая еіъ природа, его поэзія.— Намъ кажется, что Кольцовъ, инстинктивно понималъ свое поэтическое положеніе, эту борьбу между требованіями художественности и простонародности. Ни свидтельству лицъ, его знавшихъ (смотри, напримръ, замтку г. Каткова въ VI т. Русск. Встника за 1856 г.) Кольцовъ часто и по нскольку разъ передлывалъ свои піесы. Конечно, это могло происходить но тмъ же самымъ причинамъ, что и у Пушкина, и даже гораздо боле: Кольцовъ больше, чмъ кто-нибудь, долженъ былъ не доврять себ, Кольцовъ, наконецъ, долженъ былъ находиться подъ сильнымъ эстетическимъ вліяніемъ Блинскаго и, можетъ быть, еще не одного изъ друзей своихъ, все это такъ! Но едва, ш можно будетъ спорить и противъ той поэтической борьбы съ самимъ собою, которую долженъ былъ выдержать нашъ поэтъ, съ одной стороны побуждаемый вчными призывами искусства, съ другой понимающій чутьемъ требованія простонародности. По нашему мннію, только этою борьбою можно объяснить неровности нкоторыхъ его псенъ, превосходныхъ во всхъ другихъ отношеніяхъ. Кольцовъ, мы сказали, слишкомъ высокъ для поэтическихъ потребностей нашего современнаго простонародья, а для будущаго-онъ устаретъ. Не умаляя заслугъ незабвеннаго поэта, мы должны сказать, тмъ не мене, что литература наша нуждается въ новомъ Кольцов, можетъ быть, въ нсколькихъ Кольцовыхъ. Простонародность, получившая въ Кольцовской псн литературныя права, должна будетъ пройти нсколько періодовъ развитія, прежде, чмъ сдлается она годною для всестороннихъ цлей искусства. Періоды эти должны будутъ отличаться характеромъ матеріальности, иногда самой прозаической. Таковъ неизбжный законъ, по крайней мр, исторіи нашей художественной поэзіи, извн къ намъ принесенной. Свтлый образъ поэта явился намъ въ Пушкин, но поэзія его, созданная изъ чистйшихъ элементовъ русской народности, насколько возможно было ихъ уловить въ то время, при дальнйшемъ развитіи этой народности, на дальнйшемъ пути нашего вочеловченія и сближенія съ простонародностью, оказалась слишкомъ высокою: потребовалась ея матеріализація, которой хотя мы и не сочувствуемъ и которую хотя, по примру нкоторыхъ критиковъ, и не возводимъ до идеала, но отрицать историческую необходимость которой, мы также не можемъ. Но эта, пожалуй, необходимая матеріализація есть только временное явленіе: придетъ пора, пора нормально сложившейся и нормально развивающейся русской народности, и тогда русскій поэтъ честно будетъ относиться къ отцу нашего искусства — Пушкину. Свтлый образъ поэта простонароднаго, поэта — псенника явился намъ впервые въ Кольцов. Что бы ни случилось, какая бы ломка идей и взглядовъ на простонародность ни произошла, какія бы требованія эта послдняя ни заявила, — настанетъ время, когда русскій поэтъ многому долженъ будетъ поучиться у воронежскаго прасола.— Свтлый образъ его, точно также, какъ и привлекательная личность Пушкина, до такой степени обаятеленъ, что невозможно не простить ему темныхъ сторонъ характера, которыхъ онъ, какъ человкъ, не могъ не имть, но которыя, какъ бы но преднамренному опредленію судьбы, до сихъ поръ, по прошествіи 18-ти лтъ посл его кончины, остаются намъ неизвстными. {Вопросъ о памятник Кольцову въ Воронеж былъ нсколько лтъ тому назадъ поднятъ воронежскими купцами, И. Л. Придорогинымъ и В. И. Веретенниковымъ, но, со смертію одного и съ оставленіемъ должности градскаго головы другимъ, дло остановилось, и вопросъ даже пересталъ быть вопросомъ. Указываемъ на это просто, какъ на фактъ, безъ всякаго намреніи снова поднять вопросъ, возбудить сочувствіе къ длу и т. п. Нечего возбуждать сочувствіе тамъ, гд пока его нтъ. Дло не въ памятник, а въ томъ, кмъ онъ ставится, откуда идетъ зачинъ его сооруженіи. Небольшая площадь посреди нашего юродскаго сада, мы уврены, украсится современенъ сутуловатою фигурою воронежскаго прасола въ длинной чуйк. И это время, намъ пріятно думать, не за горами.}