Л. Троцкий.
Л. Троцкий.
Нечто о квалифицированных демократах
(Письмо из России)
Нечто о квалифицированных демократах
(Письмо из России)
Нечто о квалифицированных демократах, Троцкий Лев Давидович, Год: 1905
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Нужно сказать правду: самый вредный тип демократов, это — из бывших марксистов. Главные их черты: непрерывная, точащая и ноющая, как зубная боль, ненависть к социал-демократии. Нашей партии они мстят за свое прошлое или, может быть, за… настоящее.
Марксизм без остатка выскоблил в них то естественное ‘нутро’, без которого, как ни ухищряйся, какими философскими медикаментами себя ни пользуй, все равно не станешь дельным политическим радикалом. Они слишком скептики, чтобы броситься в революционный авантюризм. Они слишком мало связаны с помещичьим землевладением и слишком ‘интеллигентны’, чтоб раствориться в земском либерализме. Они никогда, в сущности, не знают, что с собой делать. Они могут немножко так, но могут немножко и этак. Даже самые деловитые и суетливые из них являются, если приглядеться, какими-то лишенными определенных вкусов политическими фланерами. До недавнего времени они шатались в небесах философии со скучающим видом (среди самых бурных энтузиазмов г. Бердяева {Бердяев, И. А. — русский философ-идеалист. Был в первой половине 90-х годов почти марксистом, но затем скатился к ‘мистическому неохристианству’ (перешел, по его собственным словам, ‘от марксистской лже-соборности, от декадентско-романтического индивидуализма к соборности мистического неохристианства’). Сейчас Бердяев находится за границей среди прочих белогвардейских профессоров.} слышались зевки), переходя от системы к системе так же, как переезжают с курорта на курорт… Марксизм их повредил — некоторых на всю жизнь. Нравственная связь с пролетариатом и его партией, если и была когда, то порвалась совершенно, но полученная от марксизма способность подмечать в политике игру классовых интересов сохранилась. И эта способность их преследует, она лишает их не только ‘энтузиазма’, но и необходимого минимума самоуважения.
Освободив их от демократического нутра и лишив возможности быть откровенными либералами, марксизм позволил им на все, и на свою собственную политическую позицию в том числе, смотреть со стороны. Возьмите объективную роль освобожденской ‘демократии’: состоит в ординарцах при земском либерализме. А самооценка: ‘мы рождены для высшего, но временно исполняем черную работу истории, когда все сие совершится, мы обернемся еще другой, неведомой всем стороной. А пока — не взыщите’. И ‘пока’ они разрешают себе быть плохими либералами на том основании, что они не просто демократы, а демократы высшего квалифицированного типа.
Позиция со стороны позволяет им свысока третировать ‘Освобождение’, и их нисколько не стесняет при этом то, что они носят имя ‘освобожденцев’.
Идея Струве — ‘довести правду до царя’? Конечно, мы согласны, что это плоское неприличие!.. Выкрики, что русская армия в войне с Японией ‘исполнит свой долг’, разумеется, это недостойная и неумная спекуляция на повышение шовинизма. — Но как же вы молчите, господа? Ведь это же ваш орган! Представьте себе, что ‘Искра’ что-нибудь в этом же роде — в одну сотую долю… ведь партия ее немедленно разнесла бы в клочья! О, они себе это отлично представляют, но ведь именно потому-то они нас и не любят…
Их политическая позиция — прикомандированных к земскому либерализму — не позволяет им ‘высказывать то, что есть’, что они и видят и знают, что есть. Они, может быть, подавили бы в себе пока голос марксистского анализа (все же не бог весть, как силен у них этот голос!), если б — не мы. Мы следили все время за их эволюциями, разъясняли им, каким путем они идут, предсказывали, куда придут. Мы бестактны, мы все вскрываем, мы разворачиваем гладко причесанные резолюции, ко всему придираемся, требуем прямых ответов. Неприятностей не оберешься…
‘Настоящие’ либералы, т.-е. более или менее черноземного или мануфактурного происхождения, те нас искренно и глубоко не понимают, — и, разумеется, нимало не ломают себе над этим головы. Мы для них внешнее препятствие, — лучше было бы, если б нас не было, но психологических затруднений мы для них не создаем. Либеральные ‘дикие помещики’, вроде покойного Евреинова {Евреинов (1855 г.) — камергер царского двора. Был одним из ярких представителей дворянско-помещичьей России.}, считают нас выродками, ‘анархистами’ и башибузуками и, без сомнения, верят Суворину {Суворин, А. С. — см. выше прим. 67.}, что мы ведем свою родословную от Болотникова {Болотников — вождь крестьянского движения в Смутное Время. Был холопом, затем попал в плен и долгое время пробыл за границей. Вернувшись в Россию, начал призывать крестьян, холопов и казаков к восстанию против московского царя Шуйского. Последний двинул против Болотникова отряд кн. Трубецкого, который был разбит восставшими крестьянами. Эта победа еще более возбудила массы, и отряды Болотникова стали быстро увеличиваться. Город за городом сдавался Болотникову. Соединившись с другим отрядами, он огромной армией победоносно двинулся на Москву. Войска Шуйского отступали без боя. В каждом городе Болотников распространял свои грамоты, призывая весь бедный люд восстать против богатых, жечь и грабить дворянские усадьбы. Около Москвы в армии Болотникова произошел раскол. Дворяне, боярские дети и богачи пошли на соглашение с Шуйским, холопы, казаки, крестьяне остались у Болотникова. Этот раскол значительно укрепил Шуйского и он решил перейти в наступление. Мятежники отступили к Туле. Туда же направился со 100.000 войск сам Шуйский. После долгой осады мятежники сдались. Болотников был заключен в тюрьму, где ему сначала выкололи глаза, а затем утопили.}, который бунтовал в смутное время, и что мы разбрасываем прокламации с призывом ‘бить жидов и студентов’, лишь бы произвести по своему делу шум. Более просвещенные знают, что социал-демократия — политическая партия, очень беспокойная, стремящаяся к коммунизму, но все-таки партия, против которой, к тому же, парламентарная Европа выработала целый арсенал оборонительных средств.
Другое дело — освобожденские либералы (‘демократы’) с марксистским прошлым, эти нас понимают, — понимают, во всяком случае, что мы их понимаем, и это вызывает в них крайне неприятные внутренние ‘переживания’ и — ненависть к нам.
Они все очень воспитанные люди, вращаются в лучших местах, утратили всякие остатки радикальской угловатости, — и им кажется или, по крайней мере, они так говорят, что будь мы воспитаннее, сдержаннее в форме — все было бы еще ничего. Но это, в лучшем случае, наивная иллюзия. Правда, нечего греха таить, мы далеко не всегда блещем ‘благовоспитанностью’, а от тех или иных деяний нам, может быть, без вреда для дела можно было бы и отказаться. ‘Хороший тон’ — хорошая вещь. Но суть не в нем. Не крикливый тон ненавидят они в социал-демократах, а их ‘определенность’, ‘прямолинейность’, упорство, самоуверенность и — больше всего — политическую неподкупность. Смотрите, чего-чего только ни совершили за последнее время либералы: кажется, следовало бы хоть сколько-нибудь ‘восчувствовать’. Но нет, социал-демократы нисколько не растаяли. И это раздражает и озлобляет. Ибо, восчувствуй мы, как следует быть, — выходило бы, как будто позиция ‘Освобождения’ оправдана.
Глухая, ноющая обида на социал-демократию прорывается у них на каждом шагу. ‘Освобождение’, как ни старалось не полемизировать, но и у него сорвалось в статье против ‘Искры’ почти злорадное заявление, что ‘революционного народа’ в России нет, что политически сознательный пролетариат, это — выдумка социал-демократии. Освобожденцы из ‘бывших’ всегда и неизменно констатируют с злорадным чувством наши промахи и недочеты, отсутствие пролетариата ‘в самый нужный момент’, и этим как бы оправдывают себя в собственных глазах: революционного народа нет, как нет, а либералы все-таки… Именно все-таки.
Но революционный пролетариат явился — и притом в самую нужную минуту. Освобожденцы это попробовали беспристрастно констатировать. Киевский комитет их, например, возвестил в гектографированном листке, написанном тем специфическим слогом, каким ‘Русские Ведомости’ пишут о преимуществах выборного начала пред бюрократическим, что ныне к требованиям всей земской и интеллигентской России присоединился и пролетариат, заслуги коего пред освободительным движением, впрочем, и в прошлом громадны. Что-то в этом роде. О социал-демократии ни слова. Зато в докладах и всяких публичных и приватных заявлениях именно бывшие марксисты, игнорируя и факты и политическую логику, утверждают, что социал-демократия к петербургским событиям никакого отношения не имела, — там были: ‘Гапон и… мы’, Гапон вел, ‘мы’ поддерживали.
Помощь, которую рабочая партия получает от либерального ‘общества’, ничтожна, — и главная доля вины за это падает несомненно на ‘освобожденцев’. Именно они составляют ту прослойку, которая соединяет нас с ‘настоящими’ либералами или, вернее, отделяет нас от них. Освобожденцы, по-видимому, старательно прививают своим клиентам ту мысль, что рабочий класс, это — одно (‘какая прелесть эти рабочие!’ — пишет г-ну Струве его петербургский корреспондент после 9 января), а рабочая партия, это — совсем, совсем другое. Но самостоятельных связей с пролетариатом в его повседневной организационной работе у них нет, соприкосновение создается только в моменты крайнего подъема, как во время петербургских событий, когда либералы через освобожденцев давали деньги на стачечников, а освобожденцы, вследствие этого, вообразили, что они вместе с Гапоном руководят рабочим движением.
Конечно, не все освобожденцы проходили через марксизм, но приходится признать, что ‘марксисты’ среди них самые влиятельные, они задают тон. И это тон политической расслабленности, какого-то вымученного оппортунизма, на вид ужасно реалистичного, а на самом деле совершенно доктринерского. Все, от надуманного Струве лозунга: ‘да здравствует армия!’ и до им же надуманных политических яслей для пролетариата (читай N от 6 января), — как все это жизненно, умно, не правда ли?! Замечательное дело! Если где-нибудь интеллигенция с весом и с положением, как петербургские инженеры, шевелится резко, с настроением, знайте — там у руля не квалифицированные демократы, а совершенно простые смертные…
Можно встретить немало народу, который, благодаря освобожденским истолкователям, верит, что земцы выдвинули вполне демократическую программу. Если вы заикнетесь, вам ответят: а седьмой пункт — политические права всех граждан должны быть равны, — ведь это и означает ваше всеобщее, прямое, равное и тайное… Чего же вам еще? Многие так-таки искренно воображают, что этот сакраментальный седьмой пункт (о котором, к слову сказать, вся последующая политическая практика земцев ничего не хочет знать) раз навсегда должен зажать рот социал-демократии. ‘Седьмой пункт’ — высшее торжество освобожденцев, это индульгенция, которою они думают отделаться от ответа за прошлые и будущие грехи. И когда стало ясно, что мы эту индульгенцию считаем просто фальшивым политическим документом, они озлились тем более, что отлично знают нашу правоту: недаром же они были на той кухне, в которой готовились знаменитые земские резолюции.
Нельзя отрицать того, что освобожденцы оказали некоторое влияние на либералов и легонько подтолкнули их вперед. Но успехи их на этот поприще имеют скорее дипломатический, чем политический характер. Такие успехи получаются от переговоров, увещаний, удачных личных комбинаций, благовременных умолчаний, ловко просунутых резолюций, которые означают все и ничего. Конечно, и личные комбинации, и увещания, и переговоры совершенно неизбежны в политике, но это часть служебная. У освобожденцев же это все, а частью служебной являются политические декларации, программные статьи, пункты седьмые и иные. Результаты такой политики прочны лишь до первого испытания. ‘Индивиды позволяют себя обманывать, классы — никогда’.
Рескрипт 18 февраля готовит квалифицированным демократам тяжелый искус. ‘Освобождение’ еще совсем недавно (в ту эпоху, когда в России еще ‘не было’ революционного народа) видело даже в манифесте 12 декабря указание пути, по которому пойдет обновление России: уступочка за уступочкой под давлением общественного мнения, освобожденское воспитание рабочих в политической обстановке, созданной уступочками, просветительные комитетики, — словом, программа ‘освободительной’ канители, рассчитанная лет на 50. С этой поистине орлиной точки зрения рескрипт 18 февраля открывает дух захватывающие горизонты. Оставалось бы только радоваться. Но дело в том, что этот рескрипт скоро, и притом в очень ясной, конкретной форме, поставит перед земцами вопрос о сделке с правительством за счет самых элементарных и очевидных интересов народа. На предложение правительства нужно будет ответить либо да, либо нет. Мы здесь еще не знаем, как отнеслось к рескрипту ‘Освобождение’. Но освобожденцы боятся. Они очень знают, что ‘пункт седьмой’ ноябрьских резолюций никого ни к чему не обяжет. И от самих освобожденцев потребуется нечто более определенное, чем софистические комментарии к решениям земского съезда. А орудий давления у освобожденцев нет, — они заботились не о сплочении сил (хотя бы одной интеллигентской демократии!) для давления на земцев, а об развращении (другого слова не подыщешь) политической совести этой интеллигенции безоговорочным следованием за земцами.
Испытание близко, уклониться от него отпиской в ‘Освобождении’ не удастся. Господам квалифицированным демократам придется признать политическую мораль: обмануть можно себя, но не историю.
‘Искра’, N 92,
10 марта 1905 г.
(Напечатано под псевдонимом ‘Неофит’.)