Небогатова заимка.
Небогатова заимка.
(Очеркъ).
——
——
——
——
——
——
Небогатова заимка, Окулов Алексей Иванович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Часто и садко звякаетъ лошадь истертыми подковами, чиркая ими по острымъ камнямъ надъ ркой, вылетаетъ нежданная искра изъ камня и гаснетъ. Радужно-пестрыя рыбы, испуганныя звономъ, мечутся во вспненной вод, заваливаясь въ голубющую глубь и снова выбиваясь въ стремнину, лишь только затихаетъ садкій звонъ. И вдругъ среди горъ кричитъ и реветъ, и грохочетъ далекій обвалъ, гд-то ухаетъ тамъ, вдали зычно и страшно, сотрясая угрюмые утесы, и каменный дождь нагрваетъ и пнитъ волны. И снова тишина, звонъ подковъ идущаго коня, плескъ горнаго потока, заглушенный скрежетъ камней, уносимыхъ теченіемъ. Облака на кра неба подобно великанамъ въ потускнвшихъ кольчугахъ шагаютъ по вершинамъ горъ.
Идетъ онъ и поетъ свои сумрачныя псни, низко надвинувъ лохматую шапку и качаясь на сдл. О чемъ поетъ онъ густымъ и крпкимъ голосомъ? Знаетъ тайга, да не скажетъ, о чемъ поетъ онъ тамъ, вонзились древніе кедры въ небо и застыли высоко, горы родились съ визгомъ и ропотомъ — и замолчали на вка. Кто разскажетъ? И псня свивается-вьется, падаютъ тяжелые звуки въ пустын да камни, и снова рождаются звуки еще тяжеле, сумрачнй и горяче. Ой ты, втеръ, бгучій втеръ, зачмъ ты ласкаешь во голову меня, милуешь во темячко меня? Не сносить мн той головы, ой, не на томъ на темячк мн успокоиться, голову ту люди добрые сымутъ, темячко-то они кровью моей зальютъ…
И детъ онъ, качаясь на сдл, и втеръ свиститъ и воетъ въ дул ружья, закинутаго за спину, шелеститъ лошадиная длинная шелковая грива.
Откуда детъ онъ? Да кто это знаетъ, кто видлъ, кто подсмотрлъ — откуда детъ онъ? Брякаетъ тихо наборная сбруя, золото бьется на груди у него въ тяжеломъ узл изъ кожи — далеко спрятало оно. Онъ добылъ его, золото, гд?— да кто это знаетъ,— въ глухихъ мстахъ, на Божьей земл, въ пустыхъ горахъ, можетъ быть, тамъ его добылъ онъ… Никто не знаетъ.
И дальше детъ онъ, хмурятся брови его навстрчу сумраку и вечеру, навстрчу подходящей ночи, до крови рветъ онъ повода, и падаетъ кровь съ желзныхъ удилъ на камни, а онъ спшитъ и озирается, и крпко бьетъ ногами своего коня, и брови его все больше хмурятся… Чу!.. Сломалась — хрустнула втка въ сторон, шорохъ вкрадчиво поползъ изъ лсного сумрака… И звякнула винтовка въ полутьм.
‘Глухарь сорвался’…
И снова садкій звукъ копытъ въ тишин. Померкло солнце за горами, въ долинахъ родились тяжелые туманы, расплываясь блыми пятнами и кутая старые кедры съ вершины до корня.
‘Скоро… Подъ самой кручей Небогатова заимка… Скоро’.
И погоняетъ онъ коня жестоко и властно, безъ прерыва и отдыха, не щадя его истощенныхъ силъ.
‘Эй, скачи… Поспть надо, ой, нездорово тамъ ночь провести, кати!.. Дальше выхать надо’…
И нагайка свиститъ и ржетъ воздухъ, скачетъ конь навстрчу встающему блдному мсяцу, тяжело дыша и прядая зилами, звонъ подковъ гремитъ въ пустын.
Вечерняя золотая звзда въ неб горитъ.
‘Эй, поспть намъ надо… Кати’.
Но срымъ звремъ пришли сторожкіе сумерки, накрыли Небогатову заимку у самой горной кручи, повернула она спину въ горы, а заборы крпкіе, какъ зубы, на лсную дорогу оскалила, и кедры поютъ вокругъ нея, качая вершинами, шелестя хвоей своей изумрудной безъ отдыха.
Кинулись собаки навстрчу прізжему съ лаемъ, он закрутились вокругъ него, запрыгали, защелкали злобными клыками, завертлись въ изступленіи.
— Эй, живой человкъ!..
Но нтъ никого. Лихія разгульныя псни гудятъ, да гармоника гд-то трепыхается, настежь раскрыты скрипучія ворота въ избахъ двери распахнуты,— нтъ никого.
— Эй, люди богомольные, крещеные! Широко вы живете, люди крещеные…
Въ разъ къ празднику негаданно попалъ, праздникъ церковный въ подтаежной Небогатовой заимк, а церкви нтъ, безъ церкви праздникъ люди празднуютъ.
Въ самой большой изб столы стоятъ, вино по скатертямъ льется, на полъ каплетъ, народъ тамъ рюмками звякаетъ… Пьяное вино и псни, псни и вино, закружись, голова, опьянй, упейся, охмелй богатымъ хмелемъ, эй, христіанскія души, гуляй, пляши, веселись, ногъ не жалй — ноги свои, покупать не надо… Расходились люди — разгулялись, размахнулись они — развернулись… И-и, Господи, пропадай все пропадомъ.
— Выпьешь ли?
— Выпью ужъ.
— Правда ли?
— Выпито.
И пьютъ блое вино, какъ хмару, какъ сладкую отраву, какъ пьяное марево, и отъ того марева сердце загорается, все забывается, старые кедры стоятъ вокругъ стной неотступной, нашептывая сердцу страсти безъ удержу, желанья невозможныя, хотнья жестокія, и голова идетъ кругомъ, смыкаются опьяненные глаза, уши наполняются жаркимъ звономъ.
— Гуляй…
— Гуляю.
— Надолго ли?
— До смерти.
— Возьми ужъ меня съ собой, до самой смерти.
Шумъ и разгулъ, неугомонная потха бурлитъ какъ рка, въ Небогатовой заимк.
А какъ только вошелъ прізжій въ веселую избу, такъ разомъ хозяинъ замтилъ его, пошелъ къ нему скорыми ногами, зорко смрилъ его съ ногъ до головы цпкимъ взглядомъ, выпилъ хозяинъ,— ума не пропилъ.
— Гд тутъ Грязнова изба?
— Она и есть. Сядешь, такъ гостемъ будешь.
— Какой ужъ я гость… Я прозжій.
— Сегодня мн и татаринъ гость.
Слъ прізжій безъ лишнихъ словъ. Зазвенли рюмки, вино полилось, потчуетъ его хозяинъ щедро и радушно.
— Выпей, ужъ коли на свт праздничекъ… Не въ шутку гульба у насъ идетъ.
И выпиваетъ прізжій за здоровье хозяина.
— Чей ты?
— Да дальній я.
— Въ какой же стран-сторон тебя съ издтства взлеляли?
— Въ землю меня сяли, втромъ обвяли, а какъ выросъ — по міру гулять пустили.
— Такъ. А откуда же прогулочка твоя, коли мн сказать изволишь?
— Да съ полудня.
— Такъ. Что же, идешь ты съ веселой по свту головой? Съ полудня вс веселые идутъ, тамъ, говорятъ, на деревьяхъ пироги растутъ. Ты, часомъ, гд не наткнулся ли?
— Маленько случай вышелъ…
И тогда хозяинъ сразу придвигается къ нему, и говоритъ ему тихимъ голосомъ.
— А по дорог ты кого встртилъ, вотъ скажи.
— Да Яшка-Сорви голова на разстаньи встрлся мн. Вмст золото въ казенныхъ дачахъ добывали, землю-матушку, ничью, ковыряли.
— Значитъ, дльце есть ко мн?
— Да есть маленько-немножечко.
— Обладимъ-то дльце мы погодя минуточку.
— Ой, хозяинъ, теперь бы… Поспшаю я,
— Поспешь..
— Да нтъ…
— Поспешь. Сейчасъ уйдешь отъ меня — кровную обиду нанесешь, погуляй съ нами часокъ… Поспешь.
И по спин его гладитъ хозяинъ ласковой рукой.
— Рюмочку одну пригубь. Поспешь.
И началось тутъ угощенье безъ конца, безъ перерыва — съ радости какой, невдомо, для счастья для какого — неизвстно. Разставлены на стол закуски — хрустящіе огурцы, и рыба, и капуста, и сохатиное свжее мясо, и разныя лсныя ягоды, табачный дымъ сизымъ туманомъ стелется, свчи въ бутыляхъ четвертныхъ искрами играютъ.
— Гостя чествуемъ. Всмъ нашимъ сердцемъ гостя привчаемъ мы…
И тянутся съ рюмками къ нему, головами киваютъ ему милыя слова ему говорятъ, по плечу его съ привтомъ хлопаютъ.
— Вотъ ужъ гость, такъ гость, рдкій гость. По поднебесью летлъ, къ намъ на малую минуточку залетлъ. Чего дороже…
Ахъ, и крпкіе парни въ Небогатовой заимк живутъ, плечи широкія, груди высокія, руки твердыя, а въ глазахъ испугу мало.
— Съ чортомъ трубку курить — и то съ нами бывало…
И женщины вокругъ стола кучей собираются — ядреныя, сильныя, крпко сшитыя — ты не бойся, согни ее — не втка, не сломится, зубы блые скалятъ он, усмшками дарятъ безъ счету, тысячу подарятъ — больше хочется, пышную грудь несутъ какъ къ празднику подарочекъ, а глазами поведутъ,— какъ арканъ набросятъ.
— Выпей со мной немножечко…
— Нтъ, не могу. Непьющій я.
Встаетъ прізжій и низко кланяется.
— Ужъ я благодарю васъ покорно… Нтъ, не могу.
— А ты выпей… А ты выпей… А ты выпей немножечко…
И смлй, да смлй он къ нему придвигаются, жарче да жарче глазами играютъ съ нимъ.
— А ты выпей одинъ глоточекъ…
— Сказалъ — не могу…
— Упорный ты, а я, вотъ, упорныхъ крпче всего люблю.
И еще имъ ниже прізжій поклоны свои бьетъ.
— Увольте, сударушки, не могу. Ужъ какъ лаской я обрадованъ, словъ не найду… Пить не могу.
Но все ближе да ближе надвигаются он, всхъ парней и мужей безъ вниманія бросили, кольцомъ его вокругъ замкнули, взглядомъ его хитрымъ опутали, дыханьемъ его жаркимъ обвяли.
— А, можетъ, выпьешь? А, можетъ, потомъ спасибо скажешь? А, можетъ, потомъ словечка два на ушко шепнуть найдешь?
И тянутся къ нему справа и слва, и сзади черезъ плечи преклоняются, въ глаза заглядываютъ.
— А, можетъ, два словечка?.. Два словечка?.. Два словечка?..
А онъ усмхается въ растрепанную бороду себ.
— Непьющій я, сударушки… Рюмку выпилъ — достаточно, дв выпилъ — черезъ край… Что ужъ все мн, да мн. Еще бы кому-нибудь.
— Орломъ ты съ неба палъ сюда…
— Непьющій я…
‘хать надо….— думаетъ прізжій,— ой, какъ надо хать… какъ надо хать… Сію минуту хать’…
А хозяинъ мигаетъ между тмъ старой хозяйк хитрымъ глазомъ. И видитъ тотъ глазъ прізжій невзначай, крпко сидитъ онъ, раскинувъ широко руки, брови сердито хмуритъ, чужой-чужанинъ, глазами поблескиваетъ.
‘Али остаться на радость — на потху… Поглядть, что будетъ отъ нихъ… Али остаться на малую минуточку’…
И шепчетъ онъ себ въ бороду злобно и ршительно.
‘Мигай, хозяинъ… Справа мигнешь — слва подмигну, я волкъ бывалый’…
— Эй, подайте-жа рюмочку мн, полно шутки шутить, время проводить… Эй, рюмочку побольше подайте мн! Останусь я на потху честному обчеству!
И раскрываются двери, разступаются вс кругомъ у стола, хозяйская дочка несетъ ему на поднос рюмку, рюмку — не рюмку, а граненый стаканъ. Тихо она выступаетъ и держитъ подносъ передъ собой блыми руками, и, подойдя къ нему, кланяется.
— Выпей на доброе здоровье.
— Не хочу пить одинъ. Налей себ въ рюмку сладкой наливочки.
И наливаетъ она себ рюмку, и когда чокается съ нимъ, близко та блая рука у глазъ его тихо проплываетъ.
А онъ за столомъ королемъ сидитъ, плечи крпкія расправилъ, король — не король, а глаза королевскіе, твердые — въ душу смотрятъ.
— Что же ты ко мн пришла? Зачмъ?
— Отецъ прислалъ.
— А сама бы не пришла? Эй, скажи… А сама бы не пришла?
И отвчаетъ она тихо, потупивъ взглядъ.
— Можетъ, и сама бы пришла…
Глядитъ онъ твердо на нее, цлую минуту, пока голова ея совсмъ опускается.
— Зачмъ же ты бы сама пришла? Ну, скажи?
Но ничего она не отвчаетъ, свтлые глаза, ея не подымаются, только волосы блестятъ отъ свта въ русой кос.
— Ну, чего же не скажешь мн?
Но встряхиваетъ она головой и смотритъ вокругъ, какъ кругомъ вс пьютъ, и дятъ, и веселятся, а потомъ взглядываетъ на него быстрымъ взглядомъ, и свтлые глаза ея опять опускаются.
— Можетъ, и скажу… Захочу, такъ скажется.
Тогда онъ говоритъ ей властно и ршительно.
— Садись со мной.
Но она стоитъ.
Тогда онъ беретъ ее за руку, и дрожитъ та блая рука.
— Садись ко мн.
И она садится.
— Налей мн рюмку еще. И себ налей… Отчего тамъ, у дверей, ты невеселая стояла?
— Скучно мн…
— Отчего же скучно?
Тогда она закидываетъ руки за голову, какъ внокъ, сплетаетъ ихъ, и опять ея свтлые глаза пробгаютъ вокругъ быстрымъ взглядомъ.
— Все мн тутъ прискучило…
— Чего же хочется теб?
И усмхается она.
— Да воли мн хочется…
И тихо смется прізжій, широкая грудь его колыхается, качаетъ онъ головой и смется во взлохмаченную бороду.
— Воли, говоришь? И теб воли хочется? А видала ли ты, какая она.. Воля-то, какая она?
— Двушк воли хочется,— говоритъ онъ опять, и грудь его все больше отъ смха колыхается.
Воля раздольная, широкая, безгранная… Синее небо сверху, снизу горы и вода, шепчетъ втеръ, воды распваютъ, камни смотрятъ на міръ слпыми глазами, и тайга въ жалобахъ и стонахъ разливается… Ой, ходятъ тамъ зври тайными тропами, зври пушистые, зври страшные, птицы въ неб летаютъ тамъ… Ой, тайга, тайга родная, властью царской ты надвинулась, хмарой смутной ты раскинулась, кликнула кличъ ты по міру тсному, и слетлись сыны твои точно быстрые ястребы — воли отвдать, силой упиться, просторомъ опьяниться, съ судьбой помриться… Тянешь къ себ ты властью нездшней, сердце сушишь тоской неизбытной, душу мучишь снами прелестными… Ой, тайга, родная тайга, смлое сердце въ плну у тебя, смлыя души — въ гвоей невол!..
— Эй, воли захотла двушка?
— Да.
И знаетъ прізжій словечко одно тайное про волю эту, про жизнь свободную, про дебри и лса, про горы высокія… Знаетъ онъ одно тайное словечко, и словечко то въ сердц его бьется, въ глазахъ у него огнемъ загорается, ночами снится ему, кружитъ ему голову, могучее то словечко.
— Близко та воля лежитъ,— говоритъ онъ тихо и горячо.
— Гд?
— Въ лсу…
хать время, хать время… А глаза его горятъ все больше, все больше душа отъ сна лсного просыпается, каменное сердце отъ солнца таетъ.
— хать надо…
— Торопишься…— говоритъ она жалостно въ отвтъ.
И онъ все торопится — торопится, торопится, а самъ на нее смотритъ, глазъ не отрывая, все сверкаетъ на нее взглядами, и подымая рюмку, сильная рука его дрожитъ. И все онъ торопится.
А кругомъ пьянымъ-пьяно. Кто кому о чемъ говоритъ, кто кого о чемъ упрашиваетъ, о чемъ умалчиваетъ, о чемъ кричитъ изступленнымъ голосомъ, и кому руками махаетъ, кого приманиваетъ.
Верея ль моя,
Вереюшка,
Поддержи меня,
Бабу пьяную,
Шельму хмельную…
Ходятъ и качаются, ходятъ и шатаются, другъ на друга натыкаются, обнимаются, жестоко ругаются, плачутъ, поютъ и снова обнимаются. И надрываются женскіе горячіе голоса.
Плетка свистнула — руда брызнула.
Гд, жена, была?
Гд ты, срамница, была?
Я была, млада, во зеленомъ саду,
Все съ ребятами, съ неженатыми…
И заливаются женскіе голоса безъ отдыха съ жаромъ и тоской, выбиваются пряди волосъ изъ-подъ пестрыхъ платковъ, высоко взлетаютъ рзвыя руки, глаза съ поволокой идутъ вокругъ, тоскуютъ и зовутъ, и жаркую любовь общаютъ… И-и, Господи, пропадай все пропадомъ! Всякій самъ для себя живи, самъ себ промышляй свои радости… Люби — обнимай, цлуй — ласкай, или бей — разбивай все въ дребезги!..
Долго смотритъ прізжій на дочку хозяйскую, можетъ — часъ онъ смотритъ на нее, подымается въ немъ мощь со дна души, какъ заколдованная сила подымается она, какъ пробужденный богатырь встаетъ она, и не въ силахъ онъ съ ней справиться, не въ силахъ побороть. И отдается онъ той сил заколдованной безъ удержу, очертивъ свою отуманенную голову.
— Что смотришь на меня? Что смотришь такъ?
И голосъ его гудитъ, когда онъ говоритъ свои слова въ отвтъ.
— Вотъ не пойму я никакъ, чья ты тутъ. Все мелюзга тутъ, все домосды, слпороды, толоконники, вс вмст одного утенка вывели… Чья же ты тутъ?
— Ничья. Божья да своя.
— Пойдешь со мной?
— Куда?— спрашиваетъ она, едва шевеля губами.— Ну, куда же я пойду отъ отца? Куда?
— Не знаю. На волю, въ лса.
— Зачмъ?
— Полюбилась ты мн.
— Когда?
— Вечеромъ сегодня.
— А ты уходишь сегодня?
— Уйду.
И наклоняется онъ близко къ ней.
— Послушай… Послушай-ка меня… Ты не смотри на меня, что грязью меня забрызгало, что рваный я съ ногъ до головы… Богатый, вдь, я, золото я везу съ собой вотъ тутъ, на груди я везу его… Глаза твои свтлые приглянулись мн, эй, послушай… Грудь твоя блая манитъ меня, шея твоя лебединая прельщаетъ, вся ты какъ есть — милая моя… Послушай-ка, разскажу я теб про мое богатство, про счастье про мое, въ лсу нежданно найденное… Золото, золото у меня! Божье золото, ничье, не украденное…
Но вдругъ она руку свою кладетъ ему на плечо.
— Перестань.
— Отчего?
— Потомъ разскажешь.
— Когда же когда… Скажи?
— Да, можетъ, тогда, когда съ тобой я буду…
И искрятся его глаза отъ этихъ словъ, сверкаютъ они на нее жаркимъ огнемъ, обливаютъ ее всю необузданнымъ желаніемъ.
И подымаетъ онъ свою рюмку.
— За здоровье за твое прекрасное… За душу за твою, и за тло за твое блое, и за счастье за твое свтлое!..
Но беретъ она его рюмку и выливаетъ ее подъ столъ украдкой.
— Больше не пей.
— Почему?
— Много.
— Не бойся, всхъ я перепью.
— Не надо пить. Можетъ, пойду я съ тобой…
Но онъ смотритъ на нее пытливыми глазами, въ лицо заглядываетъ ей.
— Али… пить тутъ вредно у васъ прохожему?
— Иной ра-зъ вредно..— отвчаетъ она тихо.
— Спасибо на слов на этомъ… Спасибо теб. Такъ вотъ какъ ты ласкова со мной, такъ вотъ какъ ты душой доврчива… Ужъ и какъ же я приласкалъ бы тебя, и какъ бы я миловалъ тебя, и какъ бы прижималъ тебя крпко… Народъ, народъ кругомъ смотритъ сюда… Не могу.
— Да, можетъ, еще я не хочу.
— Захочешь!
— А вотъ я не хочу.
Но глазами горитъ онъ жадными.
— За-хо-чешь!..
И кричитъ старый хозяинъ на всю избу своей дочери.
— Эй, ты, доченька! Долго загостилася… Дло длать пора, ручками нжными шевелить… Эй, дочка, мать тебя зоветъ…
И уходитъ хозяйская дочка, оглянувшись еще разъ на ходу…
— Не хочу…
— За-хо-чешь!..
Хозяинъ подслъ рядомъ къ прізжему.
— Такъ дльце, говоришь?
— Сказано.
— Можетъ, въ каморку сосднюю пойдемъ, тамъ будетъ способне.
Молчитъ прізжій минуту въ отвтъ, потомъ говоритъ.
— Пойдемъ мы и въ каморку, коли надобно…
И идетъ онъ слдомъ за хозяиномъ, тяжело гремя большими сапогами и переваливаясь на ходу.
А въ каморк почти темно, ночникъ керосиновый на стн коптитъ, у стны стоитъ большой кованый сундукъ, да узкое окошко крпко ставнемъ заперто.
— Вотъ тутъ способне? А?
— Чего способне…
Проводитъ рукой невзначай прізжій по поясу, а за поясомъ ножъ въ ножнахъ.
— Ужъ чего способне, нтъ никого… Ужъ тутъ на свобод сговориться добрымъ людямъ можно безъ помхи.
— Такъ золото, говоришь?
— Золото, говорю.
— А много?
— Да на меня, пожалуй, и достаточно, маленькій я, бгучій — по зерну клюю до самаго до сыта. Дло дтское мое.
— Сколько?— шепчетъ ему хозяинъ, и старыя губы его дрожатъ.— Ну, сколько же? Ну, скажи? Сколько тамъ у тебя запрятано? Сколько тамъ у тебя?
— Да фунта съ три будетъ…
И дрожатъ старыя руки отъ страсти и жадности, тянется старикъ къ ночнику, чтобы прибавить свту.
— А ну, покажи… Ну, покажи, только на минуточку. Все продашь? Все? Все мн продашь?
— Да все, коли хочешь. На память не храню.
И долго вситъ старикъ золото на всахъ, долго развязываетъ тряпку съ деньгами, узелъ за узломъ, и жалостно перебираетъ дорогія бумажки.
— Жалко отдать.
— При себ держи.
— Да купить мн хочется…
— Заплати.
Прячетъ деньги въ шитый кисетъ прізжій, прячетъ кисетъ въ глубокіе карманы.
— Дльце наше окончено. Правда ли?
— Кончено, да. А теперь гуляночка? Эй, теперь гуляночка?
И мигаетъ старикъ ему хитрымъ глазомъ.
— Вотъ ужъ теперь гуляночка на радостяхъ… Вотъ ужъ клюкнемъ мы по малой рюмочк… Вотъ ужъ махнемъ мы тутъ съ широкаго плеча…
— Эй!— кричитъ онъ, съ громомъ раскрывая дверь въ избу,— эй, подавайте-ка выпить намъ, чего ни на есть намъ самаго лучшаго… Самъ хозяинъ загулялъ съ пріятелемъ. Шире дорогу — деньга пошла… Крпче держись — изба вертится!
Звякаетъ рюмкой прізжій, выпиваетъ, снова наливаетъ, голова его малость кругомъ идетъ…
— Люблю я хмель, и разгулъ, и праздникъ, и радости…
— Да вправду любишь ли?
— Люблю до страсти!— кричитъ онъ, и въ столъ рукой своей крпко бьетъ.
И голова его все больше кружится, сердце тяжко бьется, грудь высоко подымается.
— Ужъ люблю ли я волю и просторъ… Да кто же ихъ любитъ, какъ не я?.. Да кто же ихъ извдалъ, кто же ихъ измрялъ, какъ не я? Да не я ли душу свою положилъ за нихъ, не я ли родныхъ покинулъ, землю родную забылъ, пріятелей навки утерялъ… Не я ли пришелъ сюда жить-воевать, кровь свою на камняхъ въ пустын проливать? Эй, не я ли? Вы, дегтярники? Не я ли?..
И вдругъ онъ видитъ дочку хозяйскую въ дверяхъ, стоитъ она тамъ и въ глаза ему смотритъ, и зовутъ ея свтлые глаза, приманиваютъ, приголубливаютъ, ближе къ себ его кличутъ неотступно.
— Стой…
Не можетъ онъ глазъ тхъ вынести.
— Чего же сталъ?
— Стой, теб сказано…
Сердце его часто полыхается въ груди.
— Ну, чего же сталъ?
— Коня… Вотъ, не могу. Коня поглядть мн надобно…
— Да что-жъ его глядть?
И блуждаетъ онъ вокругъ, глазами, и часто дышетъ, и не можетъ надышаться.