НЕ СУДИЛЪ БОГЪ!…
Волжскіе мотивы.
——
——
——
——
——
——
——
——
А. Луговой.
‘Встникъ Европы’, No 1, 1886
Не судил Бог!…, Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич, Год: 1886
Время на прочтение: 27 минут(ы)
На высокомъ нагорномъ берегу Волги, недалеко отъ Козьмодемьянска, раскинулась богатая деревня Кленовка. Дворовъ тридцать вытянулись въ линію по гребню горы, а въ видахъ — еще столько же составляютъ вторую улицу.
Крутымъ обрывомъ спускается въ этомъ мст берегъ. Точно неприступная, голая крпостная стна, возвышается онъ надъ ркой. Толстые, красно-бурые пласты глины образуютъ эту стну, а между ними красивымъ узоромъ извиваются срыя, сро-зеленыя, изрдка бловатыя полосы разныхъ породъ земли и камня. Широкій, отлогій скатъ служитъ подножіемъ обрыва.
Когда весной, въ половодье, Волга быстро мчитъ въ Каспію свои могучія волны,— на крутизн обрыва остается рзкая черта, промытая по высшему уровню воды, когда затмъ вода начнетъ сбывать,— обнажается ровный, пологій скатъ, покрытый мелкой разноцвтной галькой, далеко катимой волнами по теченію рки и въ изобиліи разбрасываемой по широкому подножью нагорнаго берега, несется вмст съ галькой и тяжелый булыжникъ, пока не застрянетъ гд-нибудь въ ямк, да такъ тутъ и останется, налетитъ на него другой и тоже заляжетъ вмст съ товарищемъ, и, глядишь, скоро цлая груда большихъ и малыхъ камней соберется въ одной куч, остановится на время убыль, остановится вода на одномъ уровн, и новая правильная черта небольшимъ уступомъ пройдетъ вдоль всего берега, а тамъ опять начнется убыль и дальше выступаетъ изъ воды ровный скатъ, точно утрамбованный и усыпанный разноцвтными камнями — только у самаго края, ближе къ вод, и то въ мелководье, проглядываютъ песчаныя полосы.
Вершина обрыва изрзана небольшими расщелинами, будто это и въ самомъ дл зубчатая стна какого-нибудь колоссальнаго укрпленія. Потоками весенней снговой воды и ручьями лтнихъ грозовыхъ ливней промыты эти расщелины, но иногда въ которой-нибудь изъ нихъ пробьется родникъ, и тогда ручей, неизсякая зиму и лто, извивается по дну ея, прокладывая себ путь къ Волг, расплываясь по крутизн обрыва и углубляя постепенно свое русло. Весной онъ превращается въ бурный, шумящій потокъ, преодолвающій всякія преграды. Проходятъ годы, расщелина промывается все глубже и глубже, новые родники притекаютъ въ ручейку, снговая вода съ каждымъ годомъ стремится къ нему съ большаго и большаго пространства, едва замтный лтомъ ручеекъ становится съ каждой весной шумливй и грознй и, наконецъ, когда-то ничтожная расщелина превращается въ большой глубокій оврагъ. Скоро тучная, наносная почва береговъ оврага покрывается богатой растительностью. Упругій листъ дубняка темными пятнами выступаетъ на свтлой, вырзной листв клена, густой кустарникъ оршника дружной семьей окружаетъ стройные стволы молодыхъ деревьевъ, а въ глубин оврага тальникъ и плакучая ива наклоняютъ свои печальныя втви надъ прозрачнымъ, холоднымъ ручьемъ, который то пробгаетъ подъ ихъ темными сводами, то опять вырывается на солнце и скользитъ, какъ змйка, по песчаному, усыпанному галькой дну, пока не добжитъ до матушки-Волги и не смшаетъ свою чистую струйку съ ея мутными волнами.
Въ жаркій лтній полдень хорошо укрыться отъ палящаго солнца и отдохнуть въ такомъ овраг. Вонъ, пробираясь по ровной плоскости берегового ската, бредетъ мужикъ, за плечами котомка, на плеч большая пила, должно быть, пильщикъ, должно быть — дальній. Усталъ бднякъ, растомилъ его полуденный зной, надавила плечи тяжелая ноша. Издали завидлъ онъ тнистый оврагъ и, ободренный, спшитъ поскоре добраться. Сядетъ онъ на берегу ручейка, въ холодокъ, развяжетъ свою суму, вынетъ краюху чернаго хлба, зачерпнетъ красной деревянной чашкой свжей ключевой водицы, трижды перекрестится и, не торопясь, примется за ду. Истомленное отъ долгой ходьбы, загорлое лицо оживится, опустившіеся углы губъ приподнимутся, взглядъ сдлается мягче. Кончитъ онъ свой убогій обдъ, выпьетъ еще чашку холодной воды, опять трижды перекрестится и, забравшись повыше по берегу оврага, заляжетъ гд-нибудь въ кустахъ отдохнуть, положивъ подъ голову свою котомку. А ночью?! Какъ хорошо здсь ночью! Полный мсяцъ съ высоты небеснаго свода озаряетъ уснувшую землю. И зеленыя втви, и трава, и красноватые обвалы глинистыхъ береговъ, и разбросанный то тутъ, то тамъ булыжникъ — освщенные луннымъ свтомъ, принимаютъ какую-то волшебную окраску, деревья и кусты превращаются въ величественныя, загадочныя фигуры, по темно-зеленому дну оврага журчащій, не знающій покоя, ручеекъ переливается серебряной полоской. Чу! щелкнулъ соловей… еще… звучная трель прокатилась по кустамъ. Хороша ты соловьиная псня, псня любви… Хороша ты здсь — въ глуши этого оврага. Это не то, что въ клтк, въ душной комнат. Тамъ — ты только грустное воспоминаніе о потерянномъ блаженств, тамъ — ты только успокоеніе наболвшаго сердца, здсь — ты пснь торжествующей любви, здсь — ты пснь красот, поэзіи, свобод!.. Ты зовешь свою подругу. Она услышитъ — она прилетитъ!.. А можетъ быть, и другая счастливая пара услышитъ твою призывную пснь и также всмъ сердцемъ отдастся любви…
Такой оврагъ былъ съ полверсты отъ Кленовки, внизъ по теченію Волги. А за нимъ, дальше, внизъ по рк, опять шелъ изрдка перескаемый расщелинами крутой обрывъ и терялся за изгибомъ рки. Вверхъ же по теченію, у самаго конца деревни, разстилалась большая долина между двухъ склоновъ нагорнаго берега, съуживаясь по направленію къ Волг и расширяясь вглубь берега, она постепенно поднималась отлогимъ скатомъ и сливалась вдали съ окружающими ее горами. Длинныя, зелено-золотистыя полосы зрющей ржи, овса, ячменя и изрдка то красноватыя, то еще блыя полосы отцвтающей гречи виднлись по всей долин и замывающимъ ее склонамъ горъ. Красива эта картина! Точно громадные разноцвтные ковры, одни вдоль, другіе поперегъ, раскиданы по горамъ и ждутъ гостей. А когда въ вечеру, посл жаркаго дня, благоуханіе цвтущей гречихи распространится въ похолодвшемъ воздух, то такъ бы и бросайся въ объятія этой чарующей дали,— чувствуешь, что прекрасенъ Божій міръ… И хочется жить, и хочется счастья себ и другимъ…
Іюль въ конц. Солнце клонится въ западу. Широкая полоса тни уже покрыла крутизну берега и часть рки. По узенькой тропинк, вьющейся отъ конца деревни къ Волг, спускается молодая двушка. Ей лтъ восемнадцать или немного больше. Красивое полное лицо дышетъ здоровьемъ, въ большихъ голубыхъ глазахъ свтится доброта, спокойствіе и вмст съ тмъ какая-то увренность въ себ — даже какъ будто удаль. Высокая, статная, крпкая двушка, она сразу приковываетъ въ себ вниманіе. Нарядъ ея напоминаетъ зажиточную мщанку. Изъ подъ свтлаго, ситцеваго платья выглядываютъ высокіе полусапожки, на плечахъ накинуть розовый, шелковый платочекъ, на ше черныя бусы, густая, темнорусая коса свернута широкимъ кольцомъ на ничмъ непокрытой голов. Бережно ступаетъ двушка по крутой тропинк, а подъ вліяніемъ толчковъ отъ ходьбы, изгибается и покачивается перекинутое у нея чрезъ плечи длинное коромысло, съ навшанными по концамъ его кучами блья.
Она спустилась въ рк и взошла на привязанный у берега плотъ. Сложивъ свою ношу на устроенную среди плота на столбикахъ перевладинку, она засучила рукава и принялась полоскать блье, выколачивая его тяжелымъ березовымъ валькомъ. Точно выстрлы, раздавались удары валька надъ ркой, а красавиц какъ будто любы были эти звуки, и она мрно, отчетливо, привычной рукой опускала валекъ на мокрое полотно: разъ, два, разъ, два… Добрая половина блья была готова, когда двушка дала себ роздыхъ. Незамтно было въ ней утомленія, только лицо горло яркимъ румянцемъ, только волосы немного растрепались и спустились небольшой прядкой на мокрый лобъ, да капля горячаго пота скатилась со щеки и упала на руку. Двушка, оперлась на перекладину и стала смотрть вдаль.
Широко разливалась передъ ней Волга. Хотя теперь рка и была въ берегахъ, но въ этомъ мст она всегда широка. Погода стояла тихая. Гладкая поверхность рки не шелохнется, только изрдка кое-гд выскочитъ, играя, рыбка и скроется опять въ воду, оставляя за собой небольшую рябь. Какъ въ зеркал, отражаются въ рк и противуположный берегъ, и синее небо, и неподвижныя кучки блыхъ, перистыхъ облаковъ. За ркой далеко-далеко разстилаются большіе поемные луга. Цлое море воды бушуетъ весной въ половодье на этихъ лугахъ, цлое море зеленой травы волнуется здсь въ начал лта, а теперь трава, уже скошена и только по всему широкому пространству разставлены величавые стога свжаго, душистаго сна. За лугами — вковой сосновый лсъ темно-синей полосой тянется по краю неба, и конца ему не видно.
Теперь солнце спустилось еще ниже, тнь съ нагорнаго берега легла уже и на луга, и только ближе въ лсу золотистой лентой догораютъ послдніе лучи заходящаго свтила.
Молодая двушка любовалась на знакомую ей картину, и, врно, какая-нибудь хорошая мысль мелькнула у ней въ голов, потому что на губахъ появилась на мгновеніе легкая улыбка.
Вдали, внизъ по рк, засинлся дымокъ: то бжалъ снизу пароходъ. Прикрывъ рукой глаза, по привычк, какъ бы заслоняясь отъ солнца, хотя оно совсмъ ей не мшало, двушка стала всматриваться въ приближающійся пароходъ. Но, вотъ, она замтила, что влво отъ него, близъ лугового берега, показалась маленькая черная точка и все вниманіе красавицы разомъ сосредоточилось на ней. Долго не спускала она глазъ съ этой точки, потомъ, какъ бы опомнившись, схватилась опять за валекъ и снова начала отбивать громкіе удары по мокрому блью. Спорилась работа, быстро падалъ и поднимался валекъ, но машинально все это длали руки, а мысли двушки были заняты не работой и не окружающимъ. Она не замтила приблизившагося уже парохода, не слыхала, погруженная въ свои думы, мрнаго стука пароходныхъ колесъ, не слыхала тихой псенки, которую тянулъ, сидя на якорной цпи, сторожевой матросъ. Близко, почти возл берега, прошелъ мимо нея пароходъ и только когда разбжавшіяся изъ-подъ колесъ волны, лнясь и опережая другъ друга, выскочили съ разбга на берегъ, только тогда очнулась двушка и взглянула вслдъ удаляющемуся пароходу. Черная точка, показавшаяся ей вначал рядомъ съ нимъ, осталась теперь далеко назади, но она тоже росла и приближалась, и теперь уже можно было ясно различить рыбацкую лодку и сидящаго въ ней человка. Двушка, кажется, узнала гребца и съ улыбкой стала слдить за лодкой, которая все приближалась въ нагорному берегу и, наконецъ, приткнулась въ песокъ у того мста, гд впадалъ въ Волгу бжавшій изъ оврага ручеекъ. Человкъ выскочилъ изъ лодки, вытащилъ ее наполовину на берегъ, взялъ весло и скрылся съ нимъ въ овраг. Черезъ нсколько минутъ онъ вышелъ оттуда, но уже безъ весла, которое онъ, очевидно, спряталъ въ кустахъ, и пошелъ вдоль по скату берега, приближаясь въ плоту, на которомъ работала двушка.
Это былъ молодой, красивый парень, средняго роста, худощавый, но крпко сложенный. По выразительнымъ, смуглымъ отъ загара, правильнымъ чертамъ его довольно длиннаго лица, его можно было принять за южанина. Это впечатлніе еще боле усиливалось тмъ, что у парня были густые, темные, почти черные, слегка вьющіеся волосы, небольшіе черные усики и рдкая, чуть пробивающаяся, бородка. Тонкія, черныя брови правильной дугой изгибались надъ умными, какъ угольки, горящими глазами. Голова его была ничмъ не покрыта, и загаръ равномрно лежалъ на всемъ лиц, только шея была темне лица, а изъ-подъ растегнувшагося ворота рубахи видна была блая грудь, да черный гайтанъ отъ креста. Одтъ онъ былъ въ синей пестрядинной рубах и такихъ же шароварахъ. На старенькомъ шнурк, служившемъ поясомъ, болтался небольшой мдный гребешокъ. Черезъ плечо, на тонкой веревочк, вислъ довольно объемистый лубочный кузовъ и оттуда торчала крапива. Босыми ногами, парень смло ступалъ по гальк откоса.
Издали завидвъ смотрвшую на него двушку, парень привтливо кивнулъ ей головой, и ея ясная улыбка говорила безъ словъ, что встрча была желанная.
— Богъ помочь, Матрена Матввна!— крикнулъ парень, подходя ближе.
— Спасибо, Петя!— здравствуй. Что, съ рыбой?
— Да. Хочу къ Матвю Савельичу зайти. Дома?
— Дома.
— Придешь ужо-тка?— вполголоса промолвилъ парень, посл короткаго молчанія.
— Приду.
Парень лукаво улыбнулся, двушка отвтила ему тмъ же. Онъ слегка поклонился ей и пошелъ бойкими шагами въ тропинк въ деревню. Двушка мелькомъ посмотрла ему вслдъ и быстро принялась доканчивать свою работу:— заговариваться и засматриваться было нельзя, потому что по тропинк, на-встрчу Петру, спускались дв бабы съ ведрами за водой.
Богатый мужикъ Матвй Савельичъ. Первый, что ни на есть мужикъ въ Кленовк. Да ужъ и не мужикъ онъ, а купцомъ глядитъ. Торгуетъ онъ въ своей деревн чаемъ, сахаромъ, ситцемъ и всякимъ крестьянскимъ товаромъ. Изъ всхъ сосднихъ деревень въ его лавку мужики и бабы идутъ и дутъ. Заглядишься на Матвя Савельича, какъ стоитъ онъ за прилавкомъ въ свтлой ситцевой рубах, пояскомъ съ молитвой подпоясанной, сдую бороду поглаживаетъ, бабамъ ситцы отмриваетъ, надъ молодухами подшучиваетъ, съ ‘запасомъ’ платья шить имъ совтуетъ. Однако, отъ крестьянства не отстаетъ Матвй Савельичъ. ‘Отцы, говоритъ, землей кормились — и намъ землю бросать не слдъ’. Запашку онъ ведетъ небольшую по тому, что на работниковъ надежда плохая, сыновей нтъ, а самому въ пол работать недосужно. Иногда и самъ выдетъ въ поле съ сохой, а то все больше работники.
Одна у Матвя Савельича дочь — Матрена. Любитъ онъ ее, крпко любитъ, а баловать не балуетъ. Крутъ и строгъ старикъ, На крестьянскую полевую работу двку не неводятъ, разв что сама, въ охотку, пожать пойдетъ, а домашней работы много на ней лежитъ. Давно Богъ мать прибралъ, и Матрена давно въ дому за хозяйку. Есть у нихъ въ семь старуха-тетка, старшая сестра Матвя Савельича, да стара ужъ очень и мало гд въ хозяйств подсобить. И не тяготится Матрена работой: не обидлъ ее Господь здоровьемъ и силой. Любо-дорого, какъ Матрена хозяйство править, какъ все у ней спорится. Встанетъ ранымъ-рано, печь затопить, коровушекъ подоить, въ поле выгонитъ, за водой на Волгу сходить, стряпать примется. Придетъ обдъ, сядутъ за столъ отецъ и тетка, да два работника, а Матрена имъ прислуживаетъ, а потомъ и сама подсядетъ. Уберется по дому, идетъ на Волгу — блье полощетъ, а вечеръ придетъ, отъужинаютъ,— Матрена на огород псни поетъ.
Не нарадуется старикъ, глядя на дочку. Держится онъ крпко своего крестьянства, а какъ задумаетъ, что Матрена невста, такъ мысли сейчасъ въ городъ и перекинутся. Не охота Матвю Савельичу отдать Матрену за мужика. Есть у него на примт въ Нижнемъ хорошій женихъ — купеческій племянникъ — его прочитъ Матвй Савельичъ въ мужья Матрен. У дяди его Матвй Савельичъ товаръ закупаетъ и давно къ Якову присматривался, еще мальчикомъ его зналъ, а теперь Яковъ Ивановичъ молодецъ-молодцомъ выросъ, парень — что красная двица, и къ нему должна перейти вся торговля дядина. А дядя ужъ старь, крпко старъ стаетъ. И Якову Матрена поглянулась. Какъ прізжала она въ позапрошломъ году вмст съ отцомъ на ярмарку, побывали они у Якова дяди, такъ съ тхъ поръ парень частенько про двку поминаетъ. Матвй Савельичъ въ сурьезъ рчи объ этомъ дл не заводитъ, до времени молчитъ-помалчиваетъ, а замтилъ, что и Яковъ, и дядя его не прочь съ нимъ породниться. А Яковъ, какъ только пріхалъ посл того Матвй Савельичъ опять въ Нижній, то и твердитъ ему, что сколь ни выдалъ онъ въ город красавицъ, а супротивъ Матрены Матвевны ни одна не выстоитъ.
Частенько думаетъ Матвй Савельичъ думу крпкую и не знаетъ, на что ршиться. И жаль ему дочку изъ дому выпустить, а самому бобылемъ остаться, и Яковъ въ деревню не пойдетъ — да и не къ чему, а самому въ городъ перебраться — на старости лтъ съ землей разстаться — не хочется. Да отчего, врно, не подлаешь, участь такая двичья: — подросла — и изъ гнздышка вонъ.
Думаетъ и то Матвй Савельичъ, что, ежели благословитъ Богъ выдать Матрену за Якова,— будетъ у него и въ Нижнемъ своя семья, свой кровъ. Будетъ онъ по-чаще къ Матрен навдываться, будетъ и она съ мужемъ къ нему въ деревню назжать. И чмъ дальше, тмъ больше склоняется старикъ къ тому, чтобъ устроить свадьбу дочери съ Яковомъ, и твердо ршилъ онъ въ ныншнюю же ярмарку сладить это дло — просватать Матрену.
Да не то думаетъ Матренушка.
Ой, вы думы, думы двичьи!— кто васъ узнаетъ, кто разгадаетъ васъ, своенравныя.
Внизъ по Волг, версты дв ниже Кленовки, на луговой сторон и поотдаль отъ берега, представляющаго въ этомъ мст широкую песчаную отмель, пріютилась небольшая деревнюшка. Жители ея, частію — рыбаки, частію уходятъ бурлаками на плотахъ, а по зимамъ работаютъ въ бору, на вырубкахъ. Бдно живетъ деревня, бдна и избушка, въ которой живетъ со своей старухой матерью рыбакъ Петръ. Перебиваются они, какъ Богъ пошлетъ, изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ. Зимой Петръ ходитъ на боръ, но не рубить, а за прикащика — помощникомъ къ старшому:— считаетъ и мряетъ вершки у бревенъ, наблюдаетъ за укладкой и мрой дровъ, сторожитъ. Отецъ его, какъ живъ былъ, тоже на бору работалъ, тогда у нихъ лошаденка была, бревна въ пристани подлаживали, и Петръ, еще ребенкомъ, ходилъ съ отцомъ въ боръ. Парнишка онъ былъ вострый, красивый, хорошій. Прикащикъ, у котораго дома былъ такой же сынишка, любилъ Петьку, ласкалъ его и, между дломъ, училъ его грамот. Скоро мальчуганъ сталъ бойко читать и писать и выучился класть на щетахъ. Петру было двнадцать лтъ, когда отецъ его умеръ посл тяжелой зимней работы, и онъ остался вдвоемъ съ матерью, работать на вырубк онъ еще не могъ, поэтому лошадь продали, а Петръ, благодаря расположенію къ нему приказчика и благодаря своей грамотности, сталъ зарабатывать рублей семь, восемь въ мсяцъ, служа въ качеств подручнаго при пріемк вырубленнаго лса. Лтомъ онъ ловилъ рыбу, частію для себя, а частію продавалъ въ Кленовк, гд народъ былъ позажиточне. Старуха мать пряла нитки, вязала сти и продавала ихъ рыбакамъ. Въ послдніе года лсной прикащикъ не разъ предлагалъ Петру отправиться вмст съ нимъ на плотахъ до Самары и Царицына, общалъ пристроить его тамъ у купцовъ ‘къ длу’ и представлялъ ему вс выгоды. Да не хотлъ Петръ покинуть родной деревни, не хотлъ разстаться съ рыбной ловлей, со своей рыбацкой лодкой, не хотлъ покинуть старуху-мать, а пуще всего не хотлъ онъ покинуть оврагъ у Кленовки, не хотлъ лишиться тхъ сладкихъ, любовныхъ часовъ, которыя онъ проводилъ по ту сторону Волги съ зазнобушкой.
Частенько продавалъ Петръ рыбу Матвю Савельичу. Любилъ его старикъ. Полюбила Петра и Матрена. Сначала просто, какъ и отецъ, она чувствовала къ нему простое расположеніе, но мало-по-малу крпко полюбился ей красивый парень и скучаетъ Матрена, если долго не видитъ его. Стала она ходить на берегъ, когда онъ прізжалъ съ рыбой съ того берега или прямо съ улова, подъзжалъ и онъ къ ней въ лодк, когда она полоскала на плоту блье, но вс эти встрчи были коротки, да и на людяхъ. Но разъ Матрена ушла далеко по берегу, до самаго оврага и засидлась тамъ. Петръ въ это время тоже подъхалъ къ этому мсту, и они встртились. Съ тхъ поръ они на-вки полюбили другъ друга. Долго думали какъ сказать старику, чтобъ онъ повнчалъ ихъ, но все не ршались. Горденекъ былъ Матвй Савельичъ — не захочетъ онъ отдать Матрену за рыбака, за голыша. Но надялась Матрена на то, что одна она у отца, что любитъ онъ ее, что и Петръ парень хорошій,— авось, отецъ и согласится.
А Матвй Савельичъ все чаще и чаще, шутя, поговаривалъ дочк, что въ Нижнемъ на ярмарк ей жениха купитъ.
Частенько прізжалъ Петръ съ того берега въ Кленовку, частенько вытаскивалъ онъ свою лодку на песокъ у оврага. Прошло лто, пришла осень, подули втра, но ни втеръ, ни дождь, ни волны не останавливали смльчака. Въ условный день, лишь сядетъ солнце, переплывалъ онъ Волгу и шелъ въ оврагъ поджидать свою Матрену Матвевну. Сердце билось сильне, ноги двигались быстре, какъ шелъ онъ изъ дому къ лодк, веселе работало весло, когда плылъ онъ на свиданіе. Отвага, счастіе и нетерпніе такъ и свтятся тогда въ его глазахъ. Встртится ему на пути пароходъ — не дастъ онъ ему пересчь себ дорогу: подъ самымъ носомъ парохода проскользнетъ лодка Петра и заколыхается въ бгущихъ изъ-подъ колесъ волнахъ. Обругаетъ его капитанъ, а Петру любо, весело, и дальше плыветъ онъ, забывая о пароход. Дорого сознаніе одержанной побды, сладко сознаніе собственной удали,— такъ сладко, что ради этого удовольствія не боится иногда человкъ и жизнью рискнуть.
Пришла зима. Петръ опять проработалъ ее на бору и лишь на святкахъ приходилъ домой и побывалъ въ Кленовк, съ Матреной едва удалось ему и повидаться, и то — на вечерахъ, да въ Крещенье за воротами. Но только-что разлилась Волга, только-что сплыли плоты и зазеленла травка,— Петръ и Матрена опять стали встрчаться въ овраг.
Свечерло. Въ воздух пахнуло свжестью. На темномъ безоблачномъ неб зажглись одна за другой звздочки. Легкій туманъ разостлался по лугамъ за Волгой. Смолки послдніе звуки хороводной псни. Тихо на рк, неподвиженъ воздухъ.
Подъ нависшими втвями густо разросшихся ветлъ совсмъ темно въ овраг. Какъ-то таинственно, чуть слышно, журчитъ ручеекъ и жутко становится въ этой глуши среди нмого величественнаго покоя природы.
Тамъ, гд ручеекъ, встртивъ на пути своемъ большой обвалъ, огибалъ его серебрянымъ кольцомъ, было единственное плоское мсто среди крутыхъ береговъ оврага. Небольшая площадка заросла невысокой травой. Два клена и рябина распустили надъ ней свои втви, а со стороны, противоположной ручью, сплошной стной разросся оршникъ. А кругомъ все глушь, глушь и глушь.
Здсь, сидли Петръ съ Матреной.
Матрена наклонила въ плечу его свою голову и вполголоса шепчетъ ему успокоительныя рчи. Некому подслушать ихъ, но громкое слово не срывается съ устъ, какъ-бы боясь нарушить торжественную тишину.
— Все-то думается мн, не подастся старикъ,— уныло шепчетъ Петръ.
— Полно, полно, Петя!— отвчаетъ Матрена, пощипывая одной рукой кончикъ накинутаго на плечи пестраго платочка,— слушать тебя не хочу. Самъ ты знаешь, какъ тятенька любитъ меня… и тебя тоже онъ всегда любилъ. Что-жъ, что у тебя бдно. Не мн къ теб въ деревню-то идти — ты къ намъ въ домъ-то войдешь. А я, окромя тебя, ни за кого не пойду. Такъ и тятеньк скажу… А что противъ тебя-то сказать можно? Радоваться надо, что хорошій парень въ домъ войдетъ. Изъ городу что-ли тятенька кого въ домъ-то возьметъ. Такъ кто пойдетъ въ деревню-то.
— Кому охота.
— А у насъ здсь, самъ знаешь, никого подходящихъ нтъ. Разв что Никитка Савеловъ — такъ и тятеньк онъ не по мысли, а я… сказано теб, окромя тебя — ни за кого. А на сторону меня отдать и самъ, поди-ка, тятенька не захочетъ.
— Нешто любо ему будетъ одному-то съ теткой Анной остаться.
— Братовей, сестеръ у меня нтъ, у тебя тоже одна матушка — чего еще лучше надо?
— А ужъ какъ я-то тебя беречь буду, Матреша,— нжно шепчетъ Петръ:— кажется, больше не знай чего…
— Ты матушк-то сказывалъ?— Что она-то говорить?
— Что говоритъ!— плачетъ.
— Ну?!
— Рада, вишь-ти, больно, да боится, что Матвй Савельичъ, узнавши, осерчаетъ, и пути у насъ не будетъ.
— Ну тебя! не каркай! милостивъ Богъ, упрошу. А, можетъ, и напрасно сумлваемся. Тятенька, можетъ, и не поперечитъ. Дай срокъ: теперь и зачинать нечего — завтра тятенька на ярмонку узжаетъ, а какъ вернется съ ярмонки — посылай матушку сватьей.
— Что матушка… сробетъ, не скажетъ… я самъ Матвю Савельичу въ ноги поклонюсь. Заслужу, молъ, я, какъ передъ Богомъ… Силой что ли Господь обидлъ? Грамот тоже знаю. Хоть теб въ лавк торговать, хоть теб землю пахать. И замсто батрака и замсто сына заслужу-де, Матвй Савельичъ! Не откажи, молъ! Какъ передъ Богомъ, заслужу. А что-де, за Матрену Матвевну — такъ не токмо что что: душу отдамъ.
Петръ приподнялся немного, выпрямившись всмъ туловищемъ и опершись руками на траву. Послднія слова его громко прозвучали въ ночной тишин.
— Голубчикъ ты мой, Петръ Ильичъ! все, все будетъ по нашему,— шептала Матрена.
Долго затмъ длилось молчаніе. Петръ и Матрена погрузились въ сладкую думу о томъ, что все, все будетъ по ихнему. Перекинувъ чрезъ плечо свою волнистую, густую косу, Матрена расплетала и заплетала ее, а Петръ смотрлъ на мигавшую ему сквозь втви деревьевъ яркую звздочку, думая о своемъ будущемъ жить, да о томъ, продавать ли свою избушку, когда онъ самъ вмст съ матерью къ Матвю Савельичу въ домъ жить перейдетъ.
Свтлой полоской прокатилась вдругъ передъ нимъ по небу падающая звздочка.
‘Упала, да не моя’,— подумалъ Петръ, замтивъ, что звздочка, на которую онъ смотрлъ, осталась на своемъ мст.
И снова сталъ онъ думать о предстоящей перемн въ жизни, о приготовленіяхъ къ свадьб, о сбереженныхъ на этотъ случай грошахъ и о всемъ, что непрерывной цпью вязалось въ мысляхъ одно за другимъ, начинаясь и кончаясь думой о Матренушк.
— А, вдь, какъ поженимся, въ оврагъ-то ходить наврядъ будемъ,— смясь, промолвила Матрена.
Петръ приподнялся, словно разбуженный и переслъ рядомъ съ Матреной.
— А кто не велитъ?— захотимъ пойдемъ. Придемъ сюда, да вспомянемъ, какъ теперь здсь сиживали.
— Мы съ тобой вмст на косьбу ходитъ будемъ,— ласкаясь, шепчетъ Матрена,— подъ свжими стогами отдыхать.
— Лтомъ на снник спать-то будемъ…
— А теперь, вонъ, тятенька на снникъ-то меня не пускаетъ, на-силу въ чуланчик спать-то позволилъ. Ты знаешь, я, вдь, сейчасъ въ чуланчик сплю — въ сняхъ.
— Сейчасъ-то ты сидишь съ милымъ дружочкомъ, подъ ракитовымъ кусточкомъ,— засмялся Петръ.
Вдругъ гд-то хрустнулъ сучокъ. Оба вздрогнули. Съ дерева вспорхнула какая-то птица и полетла въ чащу, задвая крыльями за втви и верхушки кустовъ.
— Ой, какъ я испужалась! говорятъ, отстань, озорникъ!— вскрикивала Матрена, колотя по рукамъ неунимавшагося Петра.
— Ахъ, Матреша, Матреша! Кажись, раздавилъ бы тебя, да и самъ тутъ же умеръ,— шепталъ Петръ.
На время опять воцарялось молчаніе. И опять мысли о будущемъ пестрой вереницей понеслись передъ Петромъ и Матреной.
— Мы съ тобой на будущій годъ на ярмонку за товаромъ вмст съ тятенькой подемъ,— начала Матрена.
— Давно охота мн въ Нижнемъ побывать,— оживленно заговорилъ Петръ:— я такъ чувствую, что могу я этой самой торговлей заниматься… А то вотъ бы еще Матвю Савельичу лсомъ начать торговать. Могъ бы я ему послужить. Чего, почемъ купить — это я все могу. Теперь, примрно, здсь участокъ на вырубку взять и сплавить бы въ Самару. Оголоовскій прикащикъ сказываетъ, годомъ тамъ хорошія цны платятъ. Эхъ, Матрёша!.. кабы да только по нашему сбылось — зажили бы мы съ тобой.
— Желанный ты мой! Касатикъ ты мой! какъ только прідетъ тятенька, все устроимъ. Бухнусь ему въ ноги, до тхъ поръ не встану, пока не благословитъ.
— Мамынька моя теперь кажинный вечеръ угоднику Матвю молится, чтобъ Матвя-то Савельича, знашь, къ согласію привелъ.
— Мы съ тобой, Петя,— продолжала, немного помолчавъ, Матрена,— денегъ понакопимъ, тамъ на верху, возл оврага, у лсничаго мсто на года возьмемъ и тутотка пчельникъ поставимъ…
— И пречудесно. А маминьку мою доглядывать посадимъ, лтомъ-то хорошо ей будетъ здсь — сиди, да сиди, пчелъ карауль, да сти плети.
Коротка лтняя ночь. Уже отблескъ занимающейся зари свтло-розовой полосой разлился по верхушкамъ далекаго сосноваго бора, когда Петръ вытаскивалъ свою лодку на песчаную отмель на другомъ берегу. Матрен путь былъ ближе — пока Петръ переплывалъ Волгу, она уже успла забыться сномъ на своей постельк. Но не надолго. Рано подняла ее старуха-тетка. Надо было собирать въ дорогу узжавшаго на ярмарку Матвя Савельича.
Веселый, довольный, хотя и насквозь промокшій отъ дождя вернулся Матвй Савельичъ съ ярмарки.
— Ну, ужъ и погодка! Чтой-то, Господи! Хуже глубокой осени,— говорилъ Матвй Савельичъ, подъзжая къ воротамъ дома и вылзая изъ телжки:— на пароход-то ладно было хать-то, нынче на американскихъ и третій-то классъ кругомъ закрытый, а вотъ тутъ, натко-съ — какъ зарядило отъ самаго Козьмодемьянска, такъ, почитай, до самой Кленовки такъ и льетъ, и льетъ на плечи-то. Сухой нитки, знать-то, не осталось. Нтъ,— безпремнно надо кожанъ купить.
— И который годъ ты тятенька собираешься купить-то его,— ласково упрекала отца сіяющая отъ радости Матрена, которая, еще издали заслышавъ колокольчики, давно выбжала за ворота.
— Да все какъ будто не къ лицу въ крестьянств-то… Ну, да ништо, купить, купить надо,— продолжалъ Матвй Савельичъ, улыбаясь и весело поглядывая на Матрену.
Матрена, между тмъ, торопилась отворить ворота, вынуть подворотню и пропустить телжку.
Когда телжка въхала во дворъ, Матвй Савельичъ вынулъ изъ нея старенькій ручной сакъ-вояжъ и подушку и передалъ ихъ Матрен, потомъ, снявъ покрывавшую сно кожу, досталъ изъ-подъ сна еще туго набитый холщовый мшокъ и какой-то кулекъ, изъ котораго торчали свертки въ желтой оберточной бумаг. Захвативъ все и указавъ ямщику мсто, гд поставить подъ навсомъ лошадей, Матвй Савельичъ направился въ домъ. Войдя въ горницу, онъ сложилъ на лавку свою поклажу и, повсивъ на гвоздь шапку, трижды перекрестился и поклонился висвшимъ въ углу закоптлымъ иконамъ.
— Ну, теперь здорово, дочка, здорово, Анна,— обратился Матвй Савельичъ въ домашнимъ.
— Здравствуй, тятенька, хорошо ли създилъ,— привтствовала его ласково Матрена.
— Здравствуй, батюшка, Матвй Савельичъ,— кланяясь въ поясъ, прошамкала старуха, сестра его,— ой, да и перемокъ же ты, голубчикъ. Ишь, вдь, непогодь сегодня какая. Глянько-съ, такъ и течетъ съ тебя.
Дйствительно, на томъ мст, гд стоялъ Матвй Савельичъ, съ кафтана его натекла уже порядочная лужа.
— Прохлестало — нечего сказать,— говорилъ, распоясываясь, Матвй Савелфчъ,— хлбъ-отъ весь убрали съ поля?
— Весь давно свезли, тятенька. Хорошо убрали,— отвтила Матрена.
Все не отходя отъ порога, Матвй Савельичъ сталъ снимать съ себя мокрый армякъ и грязные сапоги. Подъ толстымъ, желтаго сукна, армякомъ былъ надтъ кафтанъ изъ казинета, то и другое промокло насквозь. Матвй Савельичъ снялъ и кафтанъ и остался въ одной жилетк, изъ-подъ которой виднлась надтая на выпускъ ситцевая блая съ мелкими розовыми крапинками рубаха, мстами также промокшая. Матрена подала Матвю Савельичу другіе сапоги, а всю мокрую одежду унесла сушить въ кухню, въ заднюю избу, по другую сторону сней.
Передняя часть избы Матвя Савельича состояла изъ большой горницы по середин и двухъ маленькихъ отдленій по обимъ сторонамъ ея за тонкими перегородками. Одна изъ этихъ комнатокъ служила спальней Матвю Савельичу, а въ другой помщались старуха Анна Савельевна съ Матреной. Но лтомъ, до поздней осени, Матрена обыкновенно спала въ чуланчик, у самаго выхода на крыльцо.
Поставивъ въ кухн самоваръ, Матрена стала собирать для отца ужинъ и понесла въ горницу скатертку, чайную посуду, хлбъ, соль и ложки.
Теперь Матвй Савельичъ сидлъ на лавк за столомъ, въ переднемъ углу подъ иконами, разговаривая съ сестрой.
Когда Матрена разставила на стол посуду, Матвй Савельвчъ веллъ ей подать ему лежавшій на лавк, у дверей, привезенный имъ съ собой кулекъ и, вынувъ изъ него два свертка, подалъ одинъ изъ нихъ сестр, другой дочери.
— Вотъ вамъ обновы: это съ собой привезъ, а тамъ теб, Матрена, еще кой-что съ товаромъ привезутъ.
— Спасибо, тятенька, спасибо, родной,— говорила, вся закраснвшись, Матрена, весело трижды цлуя отца въ об щеки.
— Спасибо теб, кормилецъ,— благодарила Анна Савельевна, вставая и низко кланяясь брату:— и на что ты меня старуху балуешь, куда ужъ мн обновы-то, въ гробъ ужъ пора, ей, вонъ, Матренушк-то, лучше бы еще, замсто моей-то обновы, купилъ,— шамкала старуха.
Однако, она не утерпла, расковыряла бумагу и, поднеся къ окошку, разсматривала, прищурясь, обнову.
— Ты что запоздалъ-то, тятенька?— говорила между тмъ, Матрена, развертывая и любуясь подаркомъ:— вчерась утромъ Королевъ изъ Козьмодемьянска пріхалъ, сказывалъ, тебя видлъ,— такъ мы тебя еще вечоръ въ обдъ ждали… Ай, да никакъ шерстяное!— всплеснула она руками:— тятенька, да ужъ больно хорошо! Да на что ты такого дорогого купилъ!
— Что-жь, любо что ли?
— Чего не любо, тетенька, погляди-ка, погляди,— поднесла Матрена кусокъ матеріи старух.
Чтобъ лучше разсмотрть подарокъ, Матрена бросилась зажигать висвшую съ потолка лампу, такъ какъ начинало уже темнть.
— Да что запоздалъ,— сталъ разсказывать Матвй Савельичъ въ отвтъ на первоначальный вопросъ Матрены:— дождикъ, вишь, задержалъ. Товары вс я вмст съ собой на американскомъ пароход привезъ. Сгрузили мы это ихъ въ Козьмодемьянск на конторку. Нашелъ я извощиковъ сюда — Николая, знаешь, лысаго-то. Ну и хотлъ, чтобы, значитъ, вмст съ товарами хать. Да куда-те! Насилу выбрали время съ конторки на постоялый дворъ-то перевезти. Такъ это и льетъ, такъ и льетъ, какъ изъ ведра. И что это сдлалось? Никогда, кажись, объ эту пору такого дождя не бывало… Ну, по дождю-то везти и нельзя, потому сахаръ тамъ есть, опять же пряники и ситцы подмочить можетъ. Укрыли мы все это, увязали рогожами, да такъ подъ навсомъ въ телгахъ на постояломъ двор и оставили. Ждалъ это, ждалъ я сегодня, чтобъ вёдро настало, такъ и не дождался — ухалъ. А завтра, коли чуть поменьше дождь будетъ, Николай на десяти подводахъ товаръ подвезетъ… Ничего — мужикъ врный: доставитъ въ сохранности.
Въ горницу вошелъ работникъ и поставилъ на столъ кипящій самоваръ.
— Здоровенько ли пріхалъ, Матвй Савельичъ,— отвсилъ онъ поклонъ хозяину.
— Здравствуй, Иванъ, спасибо, ничего, перемокъ, вишь, больно. Что ямщику-то сна дали, что ли?
— Нтъ еще, не выстоялись кони-то.
— Ты дай ему снца-то. Матрена, поужинать-то ему тоже ужо собери. Ночуетъ онъ у насъ. Примаялись кони-то.
— Ладно, тятенька.
Работникъ вышелъ.
Матвй Савельичъ принялся за чаепитіе.
Весело было на душ у Матрены, когда слушала она разсказъ отца о ярмарк, о купленныхъ товарахъ, о томъ, что все куплено хорошо и дешево. Весело было у ней на душ, когда разсказывала она отцу, какъ она безъ него въ лавк торговала, какъ чернавка отелилась, какъ хлбъ съ поля убрали. Урожай былъ нынче хорошій, а слдовательно, и торговля въ лавк будетъ не худая. Всти съ обихъ сторонъ были радостныя, и разговоръ шелъ самый веселый. Давно съ нетерпніемъ ждала Матрена возвращенія отца, потому что теперь должна была ршиться судьба ея. Она окончательно условилась съ Петромъ, чтобы, тотчасъ по возвращеніи Матвя Савельича, сказать ему, что велла она Петру сватовъ присылать, и хотя это и не въ обыча, а ршилась прежде сама уговорить отца дать согласіе. Матвя Савельича ждали вчера, вчера же днемъ приходилъ Петръ въ Кленовку съ рыбой, и Матрена велла ему непремнно быть сегодня вечеромъ въ овраг, чтобъ передать ему, что скажетъ ей Матвй Савельичъ. Тмъ боле радовалась Матрена, видя, что настроеніе отца благопріятствовало предстоящему разговору. Но такъ какъ время приближалось ко сну, то Матрена ршилась ничего не говорить сегодня, а отложить дло до утра. ‘А къ Петру ужо-тка все же надо выйти, думаетъ она,— сказать ему, что завтра съ тятенькой поговорю. А то сердце у него изболитъ, дожидаючи’…
Дождь давно пересталъ, но тмъ сильне дулъ втеръ, то и дло мняя направленіе и внезапнымъ вихремъ налетая то съ востока, то съ свера, то съ юга, какъ будто силясь поскоре разорвать и разнести на вс четыре стороны уже два дня висвшія надъ Волгой дождевыя тучи. Темная, темная ночь спустніась надъ ркой и деревней. Все стихло, даже собаки попрятались куда-то въ своя конуры, и только буря на простор выла, срывая глиняные горшки съ дымовыхъ трубъ и съ визгомъ и воемъ проносясь надъ крестьянскими хатами и обрывая листья деревьевъ.
Иванъ, работникъ Матвя Савельича, вышелъ на улицу, чтобъ закрыть ставни наружныхъ оконъ. Не усплъ онъ отцпить крючокъ и притворить ставень, какъ втеръ вырвалъ ставень у него изъ рукъ и съ такой силой хлопнулъ объ раму, что два стекла разлетлись въ дребезги.
— Съ нами крестная сила,— вскрикнула старуха Анна Савельевна, крестясь и охая.
Матрена и Матвй Савельичъ бросились къ окну. Но, узнавъ въ чемъ дло и заткнувъ разбитую раму полушубкомъ, вс успокоились.
— Ну, и втеръ!— задумчиво промолвилъ Матвй Савельичъ!— поди-ка, на рк теперь страсти Господни, что творится. На пароход-то я халъ, такъ и то страшно было. Этакъ же дуло. Тихо шли… двухъ этажный пароходъ-то, а втеръ-то низовой — ну, оно и паруситъ. А по рк-то бляки такъ и гуляютъ. Теперь ежели маленькую баржонку, такъ, поди-ка, какъ покачиваетъ… Спаси Господи, кто теперь на рк…
Матрена тоже призадумалась и что-то защемило ей за сердце. Гд-то теперь Петръ? Онъ долженъ былъ сегодня вечеромъ перезжать чрезъ Волгу. Перебрался онъ или нтъ?.. Давеча потише было. Перебрался, надо быть, и ждетъ теперь въ овраг. Не впервой ему перезжать въ такія бури… А, можетъ быть, еще пережидаетъ, пока стихнетъ: вдь она сказала ему, что придетъ около полуночи… Да гд онъ теперь узнаетъ время-то — ни звздочки на неб-то не видно.
Матвй Савельичъ, между тмъ, опять повеселлъ и за ужиномъ все разспрашивалъ Матрену, что, да что она безъ него изъ лавки продавала, и все, шутя, ее купчихой величалъ. За столомъ они сидли только втроемъ — работникамъ на сегодня Матвй Савельичъ веллъ въ кухн ужинъ собрать.
Поужинавъ и вставъ изъ-за стола, Матвй Савельичъ помолился Богу и сталъ собираться спать. Но не вытерплъ старикъ, чтобъ не сказать дочери того, что лежало у него на сердц, что собственно было главной причиной его веселости, что было наиболе удачнымъ, но его соображеніямъ, дломъ изъ всего, что онъ сдлалъ въ ярмарк.
— Ну, Матрена, полюбился теб давеча мой подарокъ, а другой теб будетъ еще лучше. Не хотлъ я теб до утра сказывать, да ужъ не терпится. Не скажу — спаться не будетъ, съ боку на бокъ ночь-то проворочаюсь.
Онъ поглядлъ ей въ глаза.
— Просваталъ я тебя, Матрена,— съ разстановкой произнесъ Матвй Савельичъ:— и не чаялъ я, что самъ жениху мн кланяться будетъ, а вышло такъ. Якова Ивановича помнишь, что третьёва года въ Нижнемъ видали? Парень — одно слово — малина. По рукамъ мы съ нимъ и съ его дядей ударили. Завтра все теб обскажу, а теперь ступай да спи — авось Яковъ-отъ во сн приснится.
Такъ и обомлла Матрена, услыхавъ нежданную новость. Съ полуоткрытымъ ртомъ стояла она неподвижно, уставивъ взоръ на отца. Потомъ вдругъ крупныя, какъ горошины, слезы выступили изъ глазъ и, рыдая и причитая, повалилась Матрена въ ноги отцу.
— Тятенька, голубчикъ, не погуби! Родимый, не погуби ты меня! Не пойду я за него. И за что ты меня, горемышную, изъ дому гнать хочешь. Не пойду я за него, тятенька!
Не ожидалъ Матвй Савельичъ такого дйствія отъ своихъ словъ. Опшилъ старикъ.
— Что ты, дура?! Христосъ съ тобой. Да ты понимаешь ли, какой это женихъ-то. Да разв я теб ворогъ, что ли?
— Тятенька, родименькій, не пойду я за него!
— Ну, этого ты не скажи,— начиналъ сердиться Матвй Савельичъ,— велю, такъ пойдешь. Да ты съ чего это, что съ тобой вдругъ? Гд-бы радоваться, а она — на-поди.
— Тятенька, не пойду, ни за кого я лучше не пойду,— голосила Матрена.
Она уже не ршилась бы теперь и заикнуться о Петр.
— Ну, заладила. Одумаешься, такъ не то заговоришь. Бываетъ это съ вами, двками — ошеломитъ сраэу-то. Ступай, спи. Утро вечера мудрене.
Но Матрена продолжала рыдать, сидя на полу. Старуха, безмолвно слушавшая этотъ разсказъ, подошла къ ней и стала ее успокаивать.
— Ступай, говорятъ, усни,— прикрикнулъ опять Матвй Савельичъ, и Матрена поднялась и, провожаемая старухой, пошла въ свой чуланчикъ.
Тамъ она повалилась на свою постель и продолжала плакать. Старуха принесла ей въ ковш воды, дала ей испить, пошептала надъ ковшемъ молитву и спрыснула Матрену водой.
‘Не бывать мн за Яковомъ, думаетъ Матрена, уткнувшись лицомъ въ подушку:— уломаю тятеньку, не пойду, и не пойду — силкомъ не заставить’.
И, мало по малу, она успокоилась, слезы обсохли, и текущія мелкія заботы крестьянской жизни опять выдвинулись впередъ.
— Тетенька, родная, убери ты со стола-то,— просила она старуху:— я ужъ утромъ все перемою. На кухн-то у работниковъ хлбъ тоже не убранъ остался.
— Уберу, уберу, Матренушка! охъ, грхъ какой, поди-ка-съ, лежи, лежи, все уберу, болзная. Не плачь ты, не плачь, усни, косатка.
И старуха, перекрестивъ ее, вышла и затворила за собой дверку чулана.
— Лампу-то, тетенька, погаси, свчку-то въ кухн не оставляй,— крикнула ей вслдъ Матрена.
— Погашу, погашу,— шамкала старуха, отправляясь убирать остатки ужина.
Не суждено было Матвю Савельичу уснуть, какъ слдуетъ, въ эту ночь. Не давали ему спать и клопы, наголодавшіеся въ его отсутствіе, будилъ его и втеръ, потрясавшій ставнями, копошились въ его голов и разныя думы о Матрен и о данномъ жениху слов.
Не спала и Матрена.
Едва успокоившись отъ слезъ, она уже съ нетерпніемъ ждала удобной минуты, чтобы уйти на свиданіе. Но надо было переждать, пока все въ дом успокоится. Наконецъ, улеглась старуха Анна Савельевна. Прізжій ямщикъ задалъ корму лошадямъ и улегся однимъ изъ послднихъ. Вскор изъ кухни донесся до слуха Матрены мрный храпъ работниковъ.
Матрена приподнялась съ постели, прислушалась еще разъ, накинула на плечи теплую кофту, покрылась теплымъ платкомъ и тихонько вышла въ сни.
Она спустилась съ крыльца и тихонько пробралась черезъ дворъ въ овечій хлвъ. Тамъ въ досчатой стн легко вынималась извстная лишь ей широкая доска и чрезъ это отверстіе Матрена пролзла въ огородъ.
Темень — хоть глазъ выколи. Но дорога ей была знакома. Рыхлая земля на огород превратилась теперь въ невылазную грязь и Матрена еле-еле вытаскивала ноги, ступая между грядъ.
‘Слды завтра будутъ’, подумала она.
Черезъ прясло она выбралась изъ огорода въ открытое поле. Посл давишнихъ слезъ и подъ вліяніемъ насквозь пронизывающаго втра, она дрожала и зубы у ней стучали, какъ въ лихорадк. Втеръ рвалъ ея платье, дулъ ей въ лицо. Но Матрена, плотно укутавшись платкомъ и заложивъ руки въ рукава, смло шла впередъ, чмъ дале, тмъ боле ускоряя шаги, какъ будто ее настигала погоня.
Ее гнала мысль о Петр.
Что онъ? Гд онъ? Пріхалъ-ли?
Вспомнила она другія, такія же бурныя ночи. Онъ всегда прізжалъ. Не останется онъ дома и сегодня.
Нтъ, напредки надо условиться, чтобъ, въ случа сильнаго втра, ни ей не выходить въ оврагъ, ни ему не прізжать.
Скоро дошла она до верховья оврага. Теперь предстояло еще пробраться чрезъ кустарникъ и лсовъ, по крутому берегу оврага, до условленнаго мста. Какъ ни хорошо знала здсь Матрена каждый кустикъ, каждое деревцо, она шла съ трудомъ, спотыкаясь на каждомъ шагу, то и дло принимая въ лицо удары мокрыхъ втвей, съ которыхъ на нее градомъ сыпались остатки дождя. Ноги и платье совсмъ промокли въ сырой трав.
‘Господи, на кого только я похожа, какъ отдлала юбку-то’, думаетъ Матрена, а сама все идетъ и идетъ впередъ.
Но вотъ и условное мсто Темно, почти-что ничего не видно.
— Ау!..— крикнула Матрена.
— Петя!— шепчетъ она.
— Петя!— кричитъ она громче.
Но только шелестъ листьевъ, колеблемыхъ послдними порывами утихающаго втра, отвчаетъ на ея зовъ.
Она присматривается, не спитъ ли Петръ гд-нибудь въ кустахъ. Но трудно что-нибудь разглядть въ непроницаемой тьм.
— Ау!..— кричитъ она еще разъ, но отклика нтъ.
Она присла на лежащій тутъ большой камень, ходьба согрла ее, и теперь она не чувствуетъ ни сырости, ни холода, а деревья защищаютъ ее отъ втра.
Отдохнувъ немного, Матрена ршается спуститься къ берегу, чтобъ посмотрть, тамъ ли лодка.
Нтъ, думаетъ Матрена, пробираясь вдоль по ручейку къ Волг и раздвигая мшающія ей на пути втви:— нтъ, онъ еще не пріхалъ. Непогоду пережидаетъ. Да и не поздно еще. Вотъ, втеръ, кажись, утихаетъ. Онъ сейчасъ прідетъ.
Она дошла до конца оврага и вышла на скатъ къ вод.
Грозныя, пнистыя волны гуляютъ съ глухимъ рокотомъ по рк, теряясь во мрак. Матрена спустилась къ самой вод. Волны, набгая, касаются ея ногъ, а она идетъ вдоль берега и ищетъ знакомую лодку. Но лодки нтъ. И Матрена опять поднимается въ устью оврага и, усвшись подъ кустомъ, устремляетъ взоръ въ темную массу бушующихъ волнъ, присматриваясь жъ каждой выдающейся точк, прислушиваясь къ малйшему шороху и въ плеску воды. Втеръ пронизываетъ ея мокрое платье, отъ мокраго платка вода попала за воротъ и струится у нея по спин… и опять ее бьетъ лихорадка, и опять стучатъ ея зубы.
Свиданія Петра съ Матреной не были тайной отъ его матери. Давно признался онъ ей во всемъ, и старуха сама провожала его изъ дому всякій разъ, когда онъ, веедней ночью, чтобъ не замтили сосди, отправлялся къ своей лодк и переплывалъ Волгу для свиданія съ Матреной. Въ тотъ бурный вечеръ, когда Матвй Савельичъ вернулся съ ярмарки домой, мать ни за что не хотла отпустить Петра, опасаясь бури. Сначала она все уговаривала его переждать, пока стихнетъ втеръ, но когда уже давно во всей деревн погасли огни, когда пересталъ дождь, а темная ночь уже давно заволокла небо,— Петръ на-отрзъ отказался дожидаться доле.
— Петинька, батюшка, Христомъ-Богомъ молю тебя, не зди,— упрашивала старуха:— видишь, какая дуетъ-то. Охъ, прогнвали мы Господа.
— Не могу, не могу, маминька,— говорилъ Петръ, снимая съ гвоздя старый кафтанъ,— ну, какъ, посуди ты сама, заставлю я ждать ее. Она теперь меня съ радостной всточкой ждетъ, быть можетъ, а я и не поду.
— Ты штаны-то суконные, вотъ эти, наднь, холодно, вишь, отъ втру-то, хныкая,— промолвила старушка, подавая сыну толстые штаны.
— И впрямь надть… давай, что-ли. Ну, какъ возможно не хать! Втру, вишь, испугался. Эха невидаль! Да она, Матрена-то Матввна, на это осерчать можетъ, да и вовсе прогонитъ.
— Полно, что ты, не таковская она двка, ничего она и сказать-то не подумаетъ. Еще въ экой втеръ, да въ темень и сама не пойдетъ.
— Ну тамъ она придетъ, не прядетъ,— а я, хоть ты что хошь со мной длай — поду. Душа не терпитъ. Не держи ты меня по-напрасну. Давно бы уже переплылъ теперь. Гд сапоги-то, маминька?
— Надлъ бы лапотки, грязно, вдь, больно. Новенькіе-то сапоги жаль, а старые-то, апашъ, совсмъ продирались.
— Ну и то — давай лапти.
— Охъ, Владычица, Пресвятая Богородица! Петинька, голубчикъ, не вди. На кого ты меня-то покидаешь. Не утони ты, меня-то та, старуху, пожалй!
— Не бойсъ, не бойсь, матушка, не впервой. Втеръ туда попутный, а назадъ поду,— къ утру стихнетъ. Не утону,— говорилъ Петръ, пока старуха ползла на печь доставать сушившіяся тамъ онучи:— А на все воля Божья! И дома умереть можно, и въ лодк спастись. Умру — такъ Матрена Матввна, небось, тебя не оставитъ.
— Ахъ, не здилъ бы ты, сердце бы у меня спокойне было. До утра я теперь проплачу — не дождусь, скоро ли вернешься.
— Ну, еще кабы въ другое время, ништо, все бы можно было остаться. А сегодня она мн, можетъ, согласіе отъ Матвя Савельича придетъ сказать, а я и не пріду. Да что ты, маминька, въ ум ли? Ложись, знай, спать и не бойся: до зари домой вернусь.
Поверхъ толстыхъ суконныхъ штановъ Петръ плотно обернулъ суконныя онучи и, надвъ лапти, крпко опуталъ онучи мочальными веревочками. Плотно запахнувъ кафтанъ и крпко перетянувъ его шерстянымъ кушакомъ, онъ нахлобучилъ старую баранью шапку и взялся за весла.
— Ну, прощай, маминька!
— Охъ, Христосъ тебя благослови. Святителю Петру дорогой-то молитву читай… заступи, спаси и помилуй,— сквозь слезы причитала старуха, цлуя и провожая сына.
Вскинувъ весла на плечо, Петръ вышелъ на дворъ и, перелзши въ задахъ черезъ плетемъ, направился быстрыми шагами въ Волг.
Втеръ не унимается. Неограниченнымъ властелиномъ гуляетъ онъ надъ Волгой. То стремительнымъ потовомъ холоднаго воздуха несется онъ на-встрчу бгущей рк и, задерживая ея теченіе, бороздитъ и волнуетъ широкую поверхность воды, то вдругъ, какъ будто притихнетъ, то опять вырвется, какъ бшеный, откуда-нибудь изъ-за изгиба нагорнаго берега: рванетъ вправо, рванетъ влво, и опять несется съ визгомъ и воемъ дальше, вверхъ но рк, куда-то въ невдомое пространство.
Сегодня уже третья ночь, какъ волнуется Волга.
Вздымая песокъ на меляхъ и перекатахъ и размывая глинистые края береговъ, вода помутнла, погустла. Вся рка представляетъ какую-то кипящую и цнящуюся маесу.
Ночь темна, небо черно, и какъ ни силится втеръ, а все не можетъ разорвать нависшія тучи. Только на близкомъ разстояніи можно еще различить что-нибудь, а чуть подальше — все окутано безпросвтнымъ мракомъ.
Давно уже борется лодка Петра съ бушующей стихіей, то поднимаясь на гребень бгущей подъ нее волны, то, какъ щепка, ныряя въ разступившуюся массу воды. Сильныя руки мрно разскаютъ веслами колеблющуюся поверхность, направляя острый носъ лодки въ разрзъ вздымающимся волнамъ. Но втеръ неровенъ, и волны также мняютъ направленіе. Трудно держаться прямо противъ нихъ, и лодку, нтъ-нтъ, да накренитъ и подброситъ въ сторону набжавшимъ съ боку валомъ, обдавая брызгами гребца, одно изъ веселъ скользнетъ по воздуху и ударится съ размаху о край лодки, но быстрымъ движеніемъ привычной руки оно опять откидывается назадъ, снова погружается въ воду, и лодка проносится мимо бжавшей на нее новой волны. Уже давно жалетъ Петръ, что выхалъ онъ на двухъ веслахъ, а не на одномъ кормовомъ, давно чувствуетъ онъ неудобство сидть спиной впередъ, давно подумываетъ онъ перессть съ однимъ весломъ въ корму — благо втеръ попутный,— да ни на минуту нельзя остановиться грести, нельзя потерять равновсіе лодки между волнами — тотчасъ захлеснетъ. И гребетъ парень, неутомимо гребетъ. Каждый взмахъ веселъ дальше и дальше подвигаетъ его лодку. Уже онъ почти на половин рки, уже темной стной виднется вдали, едва выдляясь средь общаго мрака, нагорный берегъ.
Жарко Петру. Онъ стряхнулъ съ головы шапку, и она упала въ лодку, въ ногамъ. Втеръ освжаетъ его вспотвшій лобъ и треплетъ его взмокшіе волосы, то откидывая ихъ назадъ, то застилая ими глаза.
Недалеко. Уже за половину рки переплылъ Петръ. Скоро онъ обниметъ свою Матрену Матввну, скоро услышитъ онъ отъ нея, чмъ поршилъ ихъ судьбу Матвй Савеличъ.
‘Согласится, наврно, старикъ,— думаетъ Петръ,— сказала Матрена: упрошу, и упроситъ Кто устоитъ противъ ея-то просьбы? Не каменный вдь старикъ-то. Любитъ онъ ее’…
Мысли одна за другой бгутъ и смняютъ другъ друга. Смотритъ Петръ въ темную даль, смотритъ онъ на темную волнующуюся рку, а изъ мрака встаютъ передъ нимъ, какъ живые, яркіе образы, свтлыя картины.
Видится ему свтлая горница Матвя Саведьича. Вотъ, стоитъ старикъ, нь переднемъ углу, съ иконой въ рукахъ. Вотъ онъ, Петръ, опустился передъ мимъ, рядомъ съ Матреной, на колни, Матвй Савельичъ благословляетъ ихъ, велитъ жить въ любви, да въ совт… Ярко освщенный храмъ… Полна церковь народу. Отецъ Іоаннъ въ свтлой риз, взявъ за руки Петра и Матрену, обводитъ ихъ вокругъ аналоя. ‘Исаія, ликуй!’… молодые выходятъ изъ церкви, вс радостно привтствуютъ ихъ… ‘Горько! подсластить бы!’ кричитъ кто-то изъ подгулявшихъ гостей. ‘Подсластить, подсластить!’ кричитъ вся горница, полная народомъ, собравшимся на свадебную пирушку. И, вотъ, они, Петръ съ Матреной, встаютъ и цлуются… Крпко обниметъ онъ ее, крпко поцлуетъ… Зима придетъ. Покатается онъ съ ней на саночкахъ… Въ ино воскресенье въ Козьмодемьянскъ на базаръ създятъ… А тамъ опять весна… зазеленетъ травка… на троицу онъ за березками въ лсъ създитъ. Всю горницу березками обсадятъ. Двушки къ Матрен въ гости придутъ… Качели тогда на огород поставятъ… Вотъ, онъ качается вмст съ Матреной…
Холодомъ вдругъ обдало Петра, и все въ одинъ мигъ скрылось — потемнло.
Отуманенный грезой, убаюканный покачиваніемъ предательской волны, не доглядлъ дтина, какъ высокій валъ набжалъ на лодку и вмигъ перевернулъ ее. Не усплъ онъ даже выпустить изъ рукъ крпко ухваченныхъ веселъ — внизъ головой опрокинулся онъ, накрытый лодкой…
Онъ вынырнулъ на поверхность. Лодка уже была далеко отъ него. Руки сами собой потянулись къ кушаку, чтобъ развязать его — чтобъ сбросить кафтанъ. Намокшій кушакъ не поддавался, крпко стягивая туловище и мшая движенію рукъ. Намокшія онучи и привязанныя веревочками лапти, наполнившись водою, какъ гири, тянули за ноги книзу. Нужно было держаться на поверхности одними руками, потому что отяжелвшія ноги отказывались повиноваться.
А руки опять невольно тянулись къ кушаку и къ лаптямъ, чтобъ освободиться отъ тисковъ, чтобы сбросить все.
И снова погружался Петръ въ воду.
Онъ вынырнулъ опять. Мокрыя пряди его длинныхъ волосъ закрывали ему лицо и глаза и мшали смотрть предъ собой. Онъ попробовалъ крикнуть, но набжавшая огромная волна заставила его захлебнуться и… снова погрузиться въ воду.
Еще разъ показалась на поверхности уже одна обезсилвшая рука: это было послднее усиліе, и затмъ онъ сталъ медленно опускаться глубже и глубже, уносимый теченіемъ внизъ по рк.
Надъ опрокинутой лодкой пронесся съ дикимъ свистомъ страшный порывъ втра, какъ бы насмхаясь надъ разрушенной грезой и разбрасывая во вс стороны внезапно хлынувшія сверху крупныя капли сильнаго дождя…
А Матрена ждала…