Не ко двору, Капустина Надежда Яковлевна, Год: 1890

Очерк
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Скачать в PDF

НЕ КО ДВОРУ.

Очеркъ.

I.

Весело маленькой савраск живется на свт. Шаршавымъ жеребенкомъ бгаетъ она за маткой. Хозяева зовутъ ее Машкой, но ребятишки изъ любви въ ней ласково кличутъ ее Машенькой.
детъ мать за сномъ и Машка съ ней, пашетъ,— и она ходитъ за ней, останавливается на концахъ полосы и изъ баловства отрываетъ травинки своими мягкими и теплыми оттопыренными губами. Такъ сытый ребенокъ больше шалитъ съ ватрушкой, чмъ стъ ее. Потомъ, видя, что мать далеко, Машенька во всю мочь своихъ тонкихъ какъ тростинки ножекъ кидается догонять ее, и машетъ своимъ коротенькимъ пушистымъ хвостомъ.
Вотъ Машк пошелъ второй годъ, она ужъ стригунокъ и стала еще шаршаве. Гривка какъ войлокъ торчитъ у нея на ше, ноги длинны и нескладны, но ясные глазки ея весело и бойко глядятъ на міръ, который для нея весь состоитъ изъ широкаго и большого пастбища и темнаго двора, душнаго лтомъ и холоднаго зимой. Но за то зимой тамъ мать чаще съ ней, гретъ ее и все еще кормитъ иногда, по дурашной своей жалостливости, какъ говорятъ про нее ея хозяева.
Прошелъ еще годъ. Вотъ ужъ Машенька и боронокъ. Свтложелтая шерсть ея стала гладкая и лоснитъ, темная гривка отросла, тло пополнло, вся она выросла и сложилась и ей некуда даже двать своей силы.
Сосди невольно похваливаютъ красивую Машеньку, но суроваго вида хозяйка ея терпть этого не можетъ, особенно если двка похвалитъ кобыленку. Ничего нтъ хуже двичьяго глаза.
И хозяйка всегда сплюнетъ, сердито косясь на похвалившую, а то такъ и спрыснетъ Машку съ уголька. Выростили-бы сами жеребенка, да и хвалили, думаетъ она. Долго-ли до грха. Заболетъ, или подохнетъ еще, коли въ благой часъ попадется.
Машка не понимаетъ конечно, какая судьба ждетъ ее. Видитъ она, что мать возвращается во дворъ, или на ночное усталая съ недовольно отвисшей губой, иногда даже сть не можетъ, и ложится на траву не сразу, а кружась и выбирая какъ не больно лечь. Видитъ Машка, что бьютъ мать, но представить себ, что и съ ней будетъ то же, она не уметъ и не можетъ, къ своему счастью конечно. И человкъ тотъ счастливе, кто живетъ настоящей минутой.
Но вотъ въ одно раннее теплое утро Машенька удивилась, что ее пригнали съ ночного одну, а ей тамъ было такъ привольно, весело и любо, и зачмъ-то самъ сдой хозяинъ въ первый разъ надлъ на нее хомутъ со шлеей и далъ ей овса. Овесъ ей давали рдко и она была-бы рада. Но сегодня сть что-то не могла, чего-то ждала и боялась. Она стояла надъ корытомъ съ овсомъ и пугливо водила своими красивыми темными глазами съ длинными рсницами.
— Не стъ… проходя мимо нея, съ заботливымъ выраженіемъ на лиц, сказалъ хозяинъ своей старух.
— Тоже боится… напужалась сердешная, отвтила старуха.
Семилтняго сынишку Семку хозяинъ послалъ за старой кобылой въ поле, а самъ впрегся, втащилъ телгу во дворъ и сталъ съ женой и дочерью набивать навозъ, отворачивая вилами слежалые и сочные куски тяжелаго темнаго навоза. По двору пошелъ терпкій, но не противный запахъ. Куры хлопотливо шагали по разрытому навозу. Подъ крышей кричали галчата, раскрывая свои большіе рты.
Въ воротахъ какъ въ рам вырисовывалась луговина изъ мелкой всегда зеленой гусиной травки, улица и край амбара. На его соломенной крыш сидли дв недавно прилетвшія ласточки и, казалось, высматривали, гд-бы имъ удобне устроить гнздо. По луговин десятилтняя Дунька растягивала намоченные толстые холсты — блить.
— Пить дай Машк, суровымъ голосомъ занятого человка приказалъ старикъ сыну, высокому парню, который вышелъ на помостъ сней, дожевывая хлбъ.
Возъ скоро наложили. Лохматый бловолосый Семка молодцовато прискакалъ на старой кобыл. Парень запрегъ ее, вывезъ возъ и началъ привязывать постромки для пристяжки. Старая савраска съ покорнымъ видомъ бывалой лошади стояла, низко опустивъ свою голову. Ее прозвали даже Путоройкой за то, что она всегда держала голову понурой.
Вс молчали, но невольно волновались. Въ первый разъ сегодня ршили припречь Машеньку. Пусть привыкаетъ.
— Братка, и Машенька подетъ? спросилъ кудрявый Семка.
— Ну-къ что жъ? снисходя къ брату отвтилъ парень.
— Она ижморитца въ Михилевшку-то гору. Мн Машеньку жалко.
Ему никто не отвтилъ. Онъ высказалъ то, о чемъ вс думали, но что стыдились выражать.
Парень взялъ Машеньку подъ уздцы. Она тяжело дышала и безпокойно водила своими темными глазами.
— Дуракъ ты подслпый!.. Нескладная ты улита,— вдругъ закричала на сына хозяйка, которая тащила теперь въ избу корчагу для хлба. Поселенный ты, что-ли?
Сынъ недоумло и недовольно взглянулъ на нее, не понимая, за что его ругаютъ.
— Лобъ-отъ перекрести поди, да потомъ за нее берись, оглашенный!..
Парень съ сконфуженнымъ и сердитымъ видомъ вошелъ въ избу и перекрестился нсколько разъ не небрежнымъ крестомъ господъ, которые точно этимъ. кому-то удовольствіе длаютъ, а медленно и степенно, каждый разъ кланяясь до пояса и потомъ выпрямлялся и встряхивалъ волнистыми, не намасленными сегодня волосами.
Мать вошла тоже и строго и укоризненно слдила за нимъ глазами.
Вся семья собралась у воротъ. Любопытныхъ не было. Стояла навозница и вс были заняты.
Хозяинъ самъ впрегъ Машеньку.
Она одной саврасой масти съ матерью. Но какая разница между ними. Путоройка стоитъ, разставивъ усталыя ноги и низко опустивъ покорную голову. Мягкая, съ добродушнымъ выраженіемъ, нижняя губа отвисла и шевелится слегка. Шерсть у нея мстами вытерта, а мстами виситъ клочьями, темная грива спутана и свалялась. А гладкая красивая Машенька еще гордо и высоко держитъ свою голову и только недоумло смотритъ по сторонамъ. Теперь только она почуяла что-то нехорошее для себя.
Между ними такая-же разница, какъ между хорошенькой блокурой, береженой пока дочерью хозяина съ выбившимися прядями свтлыхъ волосъ изъ-подъ платка и матерью ея, которую трудъ, лишенія и заботы высушили, сгорбили, состарили раньше лтъ и придали строгое и рзкое выраженіе ея лицу и фигур..
— Оба идите, сказала хозяйка. Приглядите коли что, не дай Богъ.
Вс перекрестились боясь сглазу, какъ-бы еще что не приключилось.
Хозяинъ взялся за возжи. Пугоройка тронулась и повезла возъ, а Машенька зашагала возл нея, совсмъ не натягивая постромокъ.
— Ударь, ударь ее разъ, повезетъ небось, прокричалъ старикъ сыну. Парень вытянулъ ее кнутомъ, она дернулась и натянула постромки.
— Тятя, и я пойду… пискливо на всякій случай сказалъ Смка, надясь прокатиться назадъ въ навозной телг.
— Я-те пойду… Накладу вотъ въ спину-то, не сердясь, но строго, чтобы не баловался онъ, отвтилъ отецъ.
Смка юркнулъ въ ворота.
Возъ довольно скоро похалъ по деревн и исчезъ подъ горкой. Хозяйка съ дочерьми пошли по своимъ дламъ.
Машенька не понимала еще, что подъ гору пристяжка не должна везти и чуть не свалила воза, а въ гору напротивъ предпочитала не мучить себя, и только кнутъ хозяина, заставлялъ ее слушаться. При каждомъ удар она вертла головой и оборачивалась съ удивленнымъ и недовольнымъ видомъ молоденькой жены, для которой кончилось привиллегированное положеніе невсты и отъ которой требуютъ, если не дла, то заботы.
Когда порожній возъ приближался назадъ къ деревн, Смка, издали караулившій его, побжалъ съ другими ребятишками къ нему на встрчу. Онъ съ любопытствомъ оглядлъ свою любимицу. Куда двался ея горделивый видъ, ея красиво поднятая голова? Она была вся въ поту, бока ея ввалились, она тяжело дышала и голову держала какъ люди, первый разъ испытывающіе на себ ударъ судьбы!
— Изморилась Машенька-то, съ дловымъ видомъ сказалъ Смка и даже не попросился ссть въ телгу.
— Ничего, выходится, сказалъ отецъ.
Еще минулъ годъ. Машенька конечно выходилась и втянулась въ работу. Она похудла, пошаршавла и голова у нея какъ у матери уже опустилась книзу. Но она еще красива и въ тл, хозяева берегутъ ее.
Двку дочь они выдали замужъ въ чужую деревню, и она тоже уже не такъ беззаботна и весела, какъ была дома. Стала нужна работница и пришлось женить сына. Невсту высватали хорошую, пропили ее, а денегъ на свадьбу не хватало, да тутъ еще пала одна изъ коровъ. Безъ коровъ никакъ невозможно съ этакимъ семействомъ. Приходилось продать которую нибудь лошадь и на эти деньги купить корову, да лошадь похуже, клячу рублей въ десять, если останется денегъ отъ свадьбы.
Въ верст отъ нихъ жили теперь петербургскіе господа. Они купили раззоренное имнье и устраивались. У нихъ въ работникахъ жилъ сосдъ и кумъ хозяевъ Машеньки, Евстигней и черезъ него-то они и предложили ее господамъ и теперь съ нетерпніемъ ждали, когда они придутъ смотрть.
По горк къ деревн поднимались нарядныя, вс въ свтломъ четыре женскія фигуры съ разноцвтными зонтиками въ рукахъ. Одна изъ нихъ была молоденькая жена самого помщика, а три остальныя ея сестры — барышни. Сейчасъ видно, что это сестры, во всхъ четырехъ есть что-то общее на первый взглядъ, особенно въ манер ходить немного нагнувшись впередъ и вытянувъ прямо шейки. У всхъ большіе срые глаза и у всхъ пряменькіе носики, боле или мене красивые, но вс он недурны и молоды.
Было еще рано, но тепло и ясно. Легкими струйками волновалась свтлозеленая подроставшая рожь, пли жаворонки и стояла та тишина, которая смиряетъ тревоги и успокаиваетъ душу. Шедшія впрочемъ, какъ городскія жительницы, не привыкли обращать вниманіе на природу и подчиняться ея настроенію, дв изъ нихъ даже ссорились.
— Надоли мн эти перчатки и глупйшіе наши колпаки отъ загара, нетерпливо сказала самая младшая, двочка лтъ четырнадцати. Она сбросила съ головы большую шляпку съ полями и сняла фильдекосовыя перчатки. Ея глаза больше и свтле, чмъ у остальныхъ сестеръ, и эти глаза и незамтныя брови придаютъ ей загадочный видъ русалочки.
— Вдь мама не велла снимать шляпки. А теб тмъ боле нужно беречься отъ загара, ты блондинка, замтила самая хорошенькая и стройная изъ нихъ.
— Не боюсь я загара. Ну, чтожъ изъ того, что я загорю? задумчиво, точно спрашивая себя, сказала двочка. Кому хуже? Кто потеряетъ отъ этого?
— Ты… съ презрніемъ отвтила хорошенькая.
— Глупости это, вотъ что. Это ты такъ заботишься о себ и боишься всякой веснушки. А мн все равно.. Какая скука. Туда не ходи… Этого не длай… То вредно, то неприлично… Большіе глаза двочки смотрли вдаль, лицо ея было не по дтски серьезно и даже печально.— Какъ скучно это. Лучше-бы я была…
— Ну, знаю… простая. Знаю твою псню.
— Напрасно заговорила съ такой, какъ ты, сказала двочка сердито. Теб-бы только турнюръ, валансьенъ… vert-pomme… vieux-rose…
— А тебя за уши выдерутъ…
— Ужъ не ты-ли?
— Я.
— Не смешь…
— Смю.
— Не смешь.
— Будетъ вамъ ссориться, сказала замужняя ласковымъ, но утомленнымъ тономъ беременной женщины. Зачмъ ты ее дразнишь, Маруся.
— Она все дерзости говоритъ, Бэби, такая невыносимая двчонка. А ты всегда за нее.
— Надо мам сказать, вмшалась четвертая двушка, полная и спокойная на видъ. Наднь перчатки и шляпку сейчасъ, Шура. Слышишь, Шура?
— Не надну.
— Я мам скажу.
— Говори.
— Ну, полно, Шуринька, наднь, сказала ласково замужняя сестра, Бэби, имя которой передлали изъ Barbe, Вари. Шура надла и прижалась къ ней съ доврчивымъ движеніемъ человка, чувствующаго, что его любятъ.
Въ деревн ихъ обступила толпа любопытныхъ ребятишекъ и нсколькихъ бабъ, которыя были дома и возились на огородахъ. Бабы собрались въ кучку и осматривали ихъ и нкоторыя даже трогали ихъ за платья.
А он, барыни, съ сознательнымъ превосходствомъ наряда, чистоплотности, образованія и средствъ свысока поглядывали на нихъ, какъ на другой чуждый имъ міръ, и Маруся даже брезгливо отстранилась, когда одна изъ бабъ тронула ее за рукавъ платья:
— Шелковое, поди?
— Satin.
— Это у нея ситцевое платье тоже, только такъ называется, вдругъ покраснвъ за сестру, сама не зная почему, сказала Шура, и быстро добавила по французски. Фи, Маруся, разв он понимаютъ?..
— Не учи, пожалуйста.
Старуха хозяйка Машеньки, пока пошли за лошадью въ поле, а за мужемъ на пашню, вынесла изъ избы дв коротенькія, темныя отъ времени лавки, вытерла ихъ собственной рукой и пригласила господъ ссть. Она принадлежала къ людямъ, которые вообще затрудняются болтать ни о чемъ и не привыкли къ этому, и сидла молча, разглаживая корявыми жилистыми пальцами складки своего синяго набойчатаго полуплатья.
— Слушай, Бэби, быстро зашептала Шура. Мама не велла входить въ избы, чтобы не заразиться… Почему-же они сами не заражаются? Посмотри, какіе здоровые.
— Они привыкли.
— Чмъ-же можно заразиться? Слушай, Бэби!
— Да разными болзнями… Можетъ быть у нихъ дифтеритъ теперь, оспа.
— Послушайте! У васъ есть больные дифтеритомъ или оспой? сказала Шура громко, обращаясь къ старух хозяйк.
Старуха недоумло взглянула на нее, даже не понявъ слово дифтеритъ:
— Не слыхать… У насъ все, слава Богу, кажись.
— У насъ эфтихъ болзней отъ роду не бывало, вставила другая баба, Богъ миловалъ.
— Воспенный нонче здитъ.
— Ну, я пойду въ избу тогда. Да, Бэби?
— Поди погляди, милушка, какъ мы красно живемъ.
— Ахъ нтъ, Шура, мама будетъ безпокоиться.
— Je dirai il maman… сказала опять Лена, выдвигая тяжелое орудіе угрозы.
Шура съ сердитымъ видомъ подошла къ окну избы и сначала видла въ стекл рамы только отраженіе своего недовольнаго свженькаго лица, а потомъ разглядла ужъ печку, лавки закопченыя стны, сундукъ.
— Гд-же вы спите?
— На полу, на печк, на двор спимъ, по лтамъ.
— Бдные, это ужасно, по французски сказала она сестрамъ.
— Не ужасно, а грязно, да они и не понимаютъ лучшаго, они привыкли…
— Все по нмецкому, вишь ты, такъ и лопочутъ. Обучены то же. А маленькая-то напористая. Сестры слово, а она имъ такъ и ржетъ, довольно громко шептались бабы.
— Это сестры теб доводятся? спросила у Бэби молодая востроносая бабенка.
— Да, сестры.
— У васъ и проживаютъ стало быть? На прокормленіи?
Бэби ничего не отвтила и смущенно посмотрла въ сторону.
Дв старшія сестры покраснли. Он вмст съ маменькой гостили изъ экономіи все лто у зятя, но были воспитаны въ убжденіи, что бдными быть стыдно, и во всякомъ случа надо это скрывать.
Шура въ это время съ любопытствомъ вглядывалась во внутренность избы и старалась вообразить, какъ они живутъ въ этой тснот.
Но вотъ Дунька, запыхавшаяся и усталая, пріхала на Машеньк.
Машенька понравилась всмъ и особенно Шур. Она пришла въ восторгъ отъ желтенькой лошадки, какъ она назвала саврасую масть.
Пришелъ и хозяинъ Машеньки, усталый взволнованный, но стараясь скрыть волненіе подъ личиной уваженія къ господамъ.
Машенька косилась на зонтики и не стояла на мст, такъ что Дуньк трудно было держать ее за мочальную оборотъ, надтую ей на шею.
— Какъ ее зовутъ? спросила Шура.
— Машкой. А ребята-то наши все Машенькой кличутъ, тоже любятъ.
— Да?.. Машка… какъ это странно, точно кошка.
— У насъ все такъ, барышня. Кобыла — Машка, меринъ — Васька, сказалъ хозяинъ.
Старшія сестры смутились отъ такихъ непривычныхъ для нихъ грубыхъ словъ.
— Сколько стоитъ? несмло спросила Бэби о цн лошади тмъ-же тономъ, какъ она спрашивала въ магазин о цн ленточки.
Хозяйка пристально взглянула на мужа. Онъ понялъ, что надо пользоваться тмъ, что лошадь нравится, и надбавилъ десятку.
— Дешево будетъ, да ужъ по сосдству, шесть то красныхъ надо съ вашей милости.
Бэби ничего не понимала, она думала, что это неприлично дешево за такую хорошенькую лошадку, но боялась безъ мужа ршать сама и велла вести ее на дворъ къ нимъ.
Семка смотрлъ нахмурившись, какъ отецъ надвалъ узду на Машеньку.
— Теб ее жалко? спросила его Шура.
Семка отвернулся и ничего не отвтилъ.
— Оставь его, Шура. И Андрей Степановичъ всегда говоритъ, что les paysans любятъ только деньги, съ врой въ авторитетъ своего Андрея Степановича сказала Бэби но французски.
Хозяева, слыша непонятныя слова, опасливо переглянулись: врно барыня дорого находитъ.
Наконецъ двинулись въ путь. Машенька съ хозяиномъ впереди, господа сзади.
Когда отошли нсколько шаговъ, вдругъ раздался отчаянный ревъ. Шура оглянулась.
Семка, припавъ лицомъ къ калитк, ревлъ изъ всхъ силъ, Дунька вытирала глаза передникомъ.
Шура покраснла и зашептала Бэби:
— Ахъ, Бэби, не покупай… Посмотри… они плачутъ… дти… Не надо.
— Что это, Шура, право. Вдь они-же просили, не я…
— Шура, ты утомляешь, Бэби… И зачмъ мы ее взяли, сказала Лена. Теб-то что?
— Вдь они ее любили… отвчая самой себ, проговорила Шура. И новыя непонятныя ей самой мысли закружились у нея въ голов. Они ее любятъ, а сами продаютъ. Или имъ ее не жалко? Нтъ, жалко… Продаютъ, потому что нужны деньги… Ихъ жалко… Дать-бы имъ денегъ, а лошадь не брать… Сказать это сестрамъ: закричатъ: Ты… ты глупая… Съ какой стати? Богачка какая… Если-бы она, Шура, была богата, она-бы всмъ давала кому нужно и чтобы никто никогда не плакалъ.
Шура не хотла видть покупки лошади и убжала въ садъ.
Мужъ Бэби, желая сдлать удовольствіе жен, купилъ Машеньку, но далъ за нее только пятьдесятъ рублей.
— Она проста, а баринъ вороватъ, т. е. хитеръ по нашему, прижимистъ, говорилъ потомъ про нихъ мужикъ.
Семка и Дунька еще долго помнили и жалли Машеньку и радовались всегда, когда случайно видли ее издали.

II.

Прошло два мсяца.
Солнце, какъ благосклонный и всесильный владыка, милостиво и нжно сіяло съ вышины, играя и въ лепесткахъ травы, и на ствол дерева, и на крест далекой колокольни. Контрастами свта и тни оно даетъ яркій и веселый видъ.
Голубое небо уходило далеко въ глубину, сулило что-то покойное и мирное тому, кто вглядывался въ него съ любовью, съ тоскою, или съ надеждой.
На балкон деревяннаго дома съ мезониномъ, сраго отъ времени, сидли вс три сестры новой хозяйки Машеньки. Но ни одна изъ нихъ не смотрла въ эту минуту на небо. Маруся, самая хорошенькая, читала вслухъ романъ, а думала не о немъ, а о томъ, когда-же, когда начнется съ ней то, о чемъ написано тутъ, явится наконецъ онъ и будетъ и ей также интересно жить, а не только одваться и переодваться въ боле или мене хорошенькія платья, вышивать и ходить гулять для моціона по скучнйшимъ липовымъ аллеямъ, гд было-бы хорошо только съ нимъ. А вдь ужъ она скоро будетъ старая, ужъ ей восемнадцать лтъ, она цлый годъ какъ кончила курсъ въ гимназіи. Когда-же, когда? И какой онъ будетъ. Неужели какъ Андрей Степановичъ? Нтъ, ни за что. Онъ будетъ молодой и съ черными, огромными глазами.
Старшая сестра Лена, напротивъ, съ увлеченіемъ входила въ интересъ романа и съ нетерпніемъ ждала, что-же сдлаетъ лордъ, проститъ-ли онъ Эдиту наконецъ?… Чуть сестра замолкала или начинала читать вяло и небрежно, какъ человкъ, думающій о другомъ, она петерпливо говорила ей:
— Ну, Маня, ну!.. Читай-же…
Она лниво вышивала какую-то длинную полосу.
А Шура, которая все-таки ухитрилась загорть, не слышала ни одного слова изъ романа, она пытливо вглядывалась въ уходящую голубоватую даль лса и желтющихъ и срыхъ полей, въ сверкающее зеркало прудика вдали подъ горкой, въ бгущіе внизъ блые и темные стволы березовой и липовой аллеи сада, въ трепещущую, легкую зелень березъ и въ едва видное колыханье листьевъ и стеблей цвтовъ на клумбахъ у балкона. Она прислушивалась къ непонятно бодрящему пнію перепеловъ, къ отрывистому щебетанью еще какой-то птички, къ треску кузнечиковъ въ трав, прислушивалась къ собственному біенію сердца и невольно и безсознательно чувствовала какую-то странную связь между собой и природой.
Она бросила свое вязанье на колни и сидла, сгорбившись и опершись обими руками на срую некрашенную ршетку балкона. Свтлая коса ея свсилась въ одну сторону. Она мечтательно и вопросительно смотрла передъ собой. Вся она, съ своей несложившейся фигурой, съ длинными руками и ногами, походила на готовящійся распуститься яркій цвточекъ мака, который, склонивъ головку, выглядываетъ изъ своей зеленой оболочки и, кажется, присматривается къ тому, что будетъ.
На балконъ, длая видъ, что совсмъ не спала, торопливо прошла ихъ мать, уже пожилая на видъ дама, и одтая не для деревни, а по крайней мр для Павловскаго вокзала. Прежде, при покойномъ муж, она жила довольно богато, а теперь сохранила только вс привычки избалованной средствами женщины. Хотя зять и помогалъ ей, но все-таки она съ ужасомъ повторяла про себя, что еще три дочери осталось у нея на рукахъ.
Вс старшія были по крайней мр тмъ, чего она для нихъ желала, для ихъ же пользы конечно. И он съ успхомъ разыгрывали какъ по нотамъ т роли въ жизни, которыя она имъ предназначала. Бэби, самая старшая, съ ея маленькимъ ростомъ и миленькимъ личикомъ, держалась ingnue, даже теперь, не смотря на замужество и беременность. Вторая, съ ея полнотой и спокойствіемъ, хладнокровная и аккуратная, играла роль хозяйственной двушки, помощницы матери. Третья, la beaut de la famille, всегда плохо училась, но красива, уметъ этимъ пользоваться и, конечно, не засидится, а эта Шура, эта нескладная Шура, ужасала мать своей судьбой. По красивымъ глазамъ и срзанному носику она и могла-бы быть ingnue, но велика ростомъ, костлява, неизящна. Для хозяйки — она страшно разсянна и просто глупа. Она хотла было сдлать ее esprit de la famille, ученой, но противная двченка никакъ не хотла быть умной, какой ее желала видть мать. Въ гимназіи она училась плохо, читать любила, но какъ-то скрываясь и все больше запрещенныя ей книги большихъ. Да и характеръ у нея препротивный: то шалитъ и во все суется, а то вотъ такъ, какъ теперь, уставится, сидитъ и думаетъ. И о чемъ ей думать, четырнадцатилтней двченк. Глупости какія нибудь. Намучишься еще съ ней, все непріятности отъ нея.
— Ну что ты такъ сидишь, Шура, недовольно заговорила мать. Какъ не стыдно, ничего не длаешь.
Шура сумрачно оглянулась на нее и начала лниво вертть крючкомъ. Она еще по своему возрасту подростка не смла возразить: а сами спали зачмъ? и ничего не длаете?
Мамаша прошлась по балкону, взглянула налво, гд желтой пеленой стлалась рожь, и сказала дтямъ, чтобы они полюбовались, какъ красиво выдляются жнущія бабы на фон сплой ржи, въ своихъ пестрыхъ платкахъ и блыхъ рубашкахъ. Ну, точно живая картина. Старшія дочери взглянули изъ вжливости и опять принялись за романъ и за работу. Ни имъ, ни маменьк не пришло даже въ голову, что тамъ, согнутыя почти вдвое, жарятся на солнц такія-же молодыя и такія же старыя женщины, а он сидятъ въ тни, на прохладномъ балкон и жалуются на жару.
Шура при этомъ вспомнила о живой картин зимой у однихъ богатыхъ знакомыхъ, въ которой изображалась жатва и участвовали ея сестры. На сцен были наставлены настоящіе снопы, вс барышни надли малороссійскіе костюмы и вс стояли въ красивыхъ позахъ. И еще мама сердилась, что Марусю поставили въ фасъ, когда у нея такой прелестный профиль? ‘Разв можно работу въ картину обращать? Вдь это трудно врно, вотъ-бы попробовать’. Своими зоркими глазами она старалась узнать бабъ, которыя жали ближе къ нимъ. Со времени покупки Машеньки однимъ изъ самыхъ любимыхъ ея удовольствій было изрдка тихонько бгать въ деревню и знакомиться съ крестьянами. Сначала отъ нея сторонились и съ удивленіемъ поглядывали на нее, потомъ привыкли и полюбили. Ее сперва удивляло то, что не она, барышня, относилась къ нимъ снисходительно, а они къ ней, но это ее трогало. Кто звалъ ее выпить чайку, кто угощалъ ягодами или лепешками, ребятишки толпой бгали за ней, потому что она разсказывала имъ сказки и длила то сладкое, что давали ей. Ей удавались безнаказанно эти прогулки, потому что мать радовалась, когда ея не было видно дома: хоть не раздражаетъ, бгаетъ въ саду гд-нибудь.
— Мама, можно мн туда? спросила Шура вслухъ, надясь, не пустятъ-ли ее къ жнущимъ бабамъ.
— Куда, туда?
— А вотъ, гд жнутъ.
— Вздоръ. Нечего теб слушать мужицкіе разговоры. Что теб тамъ длать.
Шура замолчала и, сидя, нетерпливо постукивала ногой объ полъ. Господи, неужели она никогда не будетъ большая?.. Ничего нельзя.
— Скоро-ли чай? съ скучающимъ видомъ заговорила мать. Будетъ вамъ, Маруся, Лена, зачитываться глупйшими романами.
— Совсмъ не глупйшими, сказала Лена. Не мшай, мама.
Мать сла въ углу балкона на качалку.
— Шура, принеси мн мое вязанье, тамъ, въ столовой… Жарко какъ… Скоро-ли чай?.. Когда хотла вернуться Бэби съ Андреемъ Степановичемъ?
— Къ пяти, коротко и нетерпливо отозвалась Лена.
Шура встала, прошла, широко шагая своими длинными ногами подростка въ короткомъ платьец, вернулась и длинной несложившейся рукой подала матери вязанье.
Она очень жалла, что мама своимъ приходомъ помшала ей думать что-то очень интересное и, надясь, не придутъ-ли опять т же мысли, она сла по прежнему.
— Шура! Ты меня изъ себя выводишь наконецъ, раздался надъ ней ворчливый голосъ матери. Опять сидишь сгорбившись? Ты дождешься, что я теб линейку къ спин привяжу, какъ въ прошломъ году.
Шура нетерпливо повернулась на стул и сла прямо.
— Играла ты? спросила ее мать.
— Играла… сомнительнымъ тономъ кое-какъ исполнившаго свое дло человка отвтила Шура.
— Отвратительно она играла, мама, вставила Лена.
— Противная двченка! Какъ теб не стыдно, привычнымъ тономъ выговора начала мать.
Шура покраснла.
— Право, мама, ну зачмъ мн играть… У меня нтъ ни способностей, ни слуха.
— Это еще что за глупйшія разсужденія. Ты должна длать, что приказано.
Шура надулась и раскаялась, что высказалась на свою голову.
— Поди-ка сюда, вдругъ повелительно сказала мать.
Двочка, робя и потупясь, подошла къ ней, думая, что ей придется можетъ быть цлые полчаса выслушивать упреки. Но мать только слегка коснулась ея таліи черезъ широкую голубую матроску.
— Опять безъ корсета? Почему? Кто позволилъ?
— Мы купались… и я думала вечеръ ужъ скоро, не стоитъ.
— Думала. И такъ уродъ какъ прачка, такъ, хоть корсетъ должна носить.
Бдная маленькая Шура поврила, что она въ самомъ дл похожа на ихъ некрасивую прачку Авдотью, и обидчиво сказала:
— И прачки люди…
— Вотъ какъ… Это еще что за тонъ? Молчать… Только и ждешь, чтобы на тебя кричали…
Шура стояла передъ ней и удерживала непокорныя слезинки.
— Садись на мсто и работай.
Двочка, топая, прошла къ своему мсту, угрюмо думая, что погода такая хорошая, такъ тихо, а на нее вчно кричатъ: какая скука!
— Ну что ты топаешь какъ мужикъ?
— И буду… нечаянно не сдержавшись, отвтила Шура.
— А это еще что грубить? Отъ кого, отъ кого научилась? Ты думаешь, что не дома живемъ, такъ и смешь… Вонъ съ глазъ моихъ.
Шура красная, со слезами на глазахъ, ушла съ балкона.
Сестры не обращали вниманія на выговоры матери и слезы Шуры. Имъ было только досадно, что мама съ вчной своей воркотней мшаетъ имъ читать.
— Мама, у меня шелку нтъ больше, сказала Лена.
— Ну, и безъ шелку посидишь, денегъ совсмъ нтъ, а до пенсіи далеко. Положимъ, жизнь тутъ ничего не стоитъ, а ваши же наряды…
Шура съ горя пошла во дворъ. Тамъ дв непривязанныя собаки бросились къ ней ласкаться и она еще сквозь слезы поласкала ихъ. Лохматая цпная умильно и печально завиляла хвостомъ, Шура и ей оказала тоже долю ласки. Вдругъ она увидла, что во дворъ възжаютъ два воза съ сномъ. За возами шли сдой ужъ работникъ, худой и насупленный, съ умнымъ и острымъ взглядомъ, и дв молодыя двки поденщицы.
— Ахъ, Евстигней, подсади меня пожалуйста, я хочу прокатиться на возу, уже весело закричала Шура.
— Подсадить-то я тебя подсажу, да заругаютъ, чай, какъ намедни, неторопливо отвтилъ Евстигней.
— Не увидятъ…
Работникъ осторожно, какъ фарфоровую куклу, обхватилъ тоненькую двочку своими грубыми и корявыми какъ корни ели руками. Она сидла какъ на дом на высокомъ возу, который плавно раскачивался въ об стороны, и оттуда весело сверкала своими свтлыми глазами.
— Точно плаваешь, Евстигней… Ахъ, какъ хорошо…
— Плаваешь? Ну, и плавай.
— Ну, а что, какъ Машенька? спросила она, вдругъ вспомнивъ про Машку, покупки которой она не хотла, но которая, купленная все-таки, сдлалась ея любимицей. Она казалась ей сироткой и была такая хорошенькая.
— Все плоха… Очень ужъ ее работой заморилъ прикашшикъ, она лошадь молодая, а ему ни къ чему, сказалъ Евстигней.
— Ахъ, противный какой. Ты-бы сказалъ.
— Говорилъ. Надорвется, говорю, Степанъ едорычъ. А онъ: — Наплевать. Я самъ хуже маюсь. Онъ скотину не жалетъ. Не его, что ему. А къ барину и не подступишься… Слзайте-ка. Разваливать надо. Тпру!…
Онъ повернулъ возъ въ широкія ворота большого сарая и остановилъ лошадь. Двки помогли слзть Шур и потомъ вс трое рабочихъ увренно и торопливо начали поднимать сно съ возовъ наверхъ. Одна изъ двокъ принимала его, стоя на высоко уже наваленномъ сухомъ и душистомъ сн. Шура ползла къ ней и начала тамъ прыгать и валяться. Двки, работая, смялись надъ барышней.
Волосы Шуры растрепались, въ косу забрались сухія травинки, платье смялось, на потное лицо налпили темныя снныя пылинки.
— Какъ жарко, какъ хорошо… все повторяла Шура.
— Ей это любо, что жарко-то… съ удивленіемъ и смхомъ говорили двки.
Проходившая на ледникъ за сливками горничная заглянула къ нимъ на смхъ.
— Кабы время и я бы къ вамъ, двки, да забыла ужъ поди, сказала она весело, но увидвъ Шуру, сейчасъ-же перемнила тонъ на тотъ искусственный и натянутый, который требуется въ хорошихъ домахъ отъ прислуги и который, что странно, не ржетъ уха, а нравится господамъ.— Пожалуйте чай пить, барышня. Барыня приказала и такъ сыскать васъ. Растрепались какъ вы, ахъ барышня!
— Ничего… Ты слушай, ты не говори, гд я… Слышишь? Пріхали наши?
— Пріхали-съ.
— Я сейчасъ. Ты ничего не говори. Ты скажи, что нашла, а я сейчасъ.
— Да ужъ полно вамъ, не скажу я.
— Тоже боится, сказала одна изъ двокъ.
Горничная только рукой махнула: ужъ и не говори, дескать, и убжала, невольно возбудивъ зависть двокъ своей чистой одеждой.
Поденщица постарше стала жаловаться дяд Евстигнею на прикащика, что онъ опять ихъ не такъ разсчиталъ и двадцать копекъ не додалъ. Не отдаетъ, да и все.
— Такой онъ и есть собака. Вы-бы къ барину.
— Хотите, я скажу? закричала Шура сверху.
— Ты нишкни. Твое дло молодое, что теб соваться, строго сказалъ Евстигней. Теб же маменька отчитаетъ.
Шура покраснла. Вертясь между рабочими и прислугой, она уже привыкла, что они хотя и далеко отъ господъ, но все знаютъ.
— Да что баринъ, сказала двка. Онъ все — не знаю, не знаю, какіе ваши порядки, руками разведетъ, да загогочетъ въ лицо прямо, ей Богу.
Евстигней засмялся.
— Жаденъ онъ на деньги, вотъ что. Не скупъ, а жаденъ. Виду-то не хочетъ показать, на прикашшика все и того… сваливаетъ.
Сно было все сброшено. Вывезли телги. Евстигней съ двками сли на нихъ прямо на доски и ухали.
Шур хотлось-бы съ ними, но она знала, что этого нельзя. Она все еще не шла пить чай, а лежа на сн и смотря черезъ открытыя ворота сарая на ярко-освщенный зеленый дворъ заходящимъ ужъ солнцемъ, лниво думала о томъ, какъ хорошо, душно и мягко на сн, и еслибъ она была царица, она бы и зимой велла устроить себ такую комнату, въ которой…
Вдругъ ей послышались ругательства, понуканья и сухіе и рзкіе удары, точно кто билъ съ розмаху по сухой земл.
‘Лошадь бьютъ какую-то’, съ испугомъ подумала она, сразу оторвавшись отъ своихъ лнивыхъ мыслей. Сама подъ вчнымъ ожиданіемъ непріятностей, она невольно привыкла жалть. Она вскочила, въ одну секунду скатилась съ сна и бросилась бжать на шумъ и ругательства.
Почти у самыхъ воротъ двора, подъ небольшой горкой, молодой работникъ билъ палкой, взятой тутъ же изъ плетня, бдную Машеньку, запряженную въ тяжелый возъ съ сномъ. Сильно похудвшая Машенька стояла неподвижно, разставивъ ноги и опустивъ голову, и молча переносила удары по спин, по морд, по плечамъ. Казалось, что въ глазахъ ея было недоумлое выраженіе упрека кому-то… Временами дрожь точно пробгала по ея измученной спин.
— Какъ ты смешь? Я барину скажу, задыхаясь, еще издали закричала Шура.
— Ахъ ты проклятая… Ахъ ты дьявольское порожденіе… Ишь… ты чортъ… Несытое ты брюхо… такъ и сыпались ругательства, половины которыхъ Шура не понимала, и однимъ за однимъ падали удары на бдную Машеньку.
— Что она сдлала? Какъ ты смешь? Я барину скажу… Перестань… повелительно закричала Шура звонкимъ дтскимъ голосомъ.
— А чего останавливаешься… Не жрала сегодня, что-ли?
Онъ пересталъ-было бить. Машенька шагнула и переступила свалившіяся возжи. Работникъ не нагнулся высвободить ихъ, а съ новымъ остервенніемъ началъ бить лошадь.
Шура, вся красная, задыхаясь, со слезами на глазахъ побжала черезъ дворъ къ дому и вбжала прямо на балконъ, гд вс уже давно пили чай.
Андрей Степановичъ, мужъ Бэби, уже немолодой, съ просдью въ волосахъ, говорилъ, по своей привычк, монотонно, длинно и скучно о своемъ отношеніи къ сосдямъ крестьянамъ. Онъ гд-то состоялъ и получалъ жалованье изъ нсколькихъ мстъ, какъ многіе впрочемъ петербургскіе практики. Онъ пробился изъ бдности, и былъ доволенъ своимъ успхомъ по служб, своимъ умомъ и характеромъ, любилъ себя очень и потому былъ доволенъ жизнью.. Когда онъ говорилъ, онъ желалъ, чтобы вс домашніе его слушали. Онъ говорилъ теперь, что крестьяне уже никакъ не могутъ на него жаловаться и должны быть счастливы, что онъ купилъ этотъ уголокъ. Онъ даетъ имъ возможность заработка, онъ нанимаетъ ихъ женъ и дочерей въ поденщицы, онъ отдаетъ имъ за извстную работу, конечно, пастбище и, извините, mesdames, быка. Онъ сдаетъ имъ покосы наконецъ, а они неблагодарные просятъ его почти даромъ.
— Да, простой народъ ужасно, ужасно неблагодаренъ, вставила теща.
А потравы? сколько разъ онъ прощалъ имъ ихъ, но послднюю потраву въ овс не проститъ ни за что. Конечно, онъ не нуждается въ ихъ грошахъ, но баловать ихъ не намренъ.
— Конечно, конечно. Баловать ихъ — это имъ-же вредъ. Вы представьте, Андрей Степановичъ, горячась заговорила теща, ужъ скотница ваша, простая деревенская бабенка, и та претендуетъ, что ей мало фунта сахару на мсяцъ. Каково? А дома-то на черномъ хлб сидла…
‘По бабьи разсуждаетъ’, подумалъ Андрей Степановичъ.
— Тутъ не одна скотница какая-нибудь, Марья Васильевна, важно и вразумительно заговорилъ онъ, тутъ коренное развращеніе народныхъ массъ, страсть къ деньгамъ, къ нажив… Когда я въ 1880 году былъ въ коммисіи, разсматривавшей вопросъ о перенадл крестьянъ… Надюсь, что слово надлъ всмъ понятно, mesdames?
— О, да, конечно, нарочно громко сказали Маруся и Лена. Он смутно представляли себ, что это что-то у мужиковъ, но желали только одного, чтобы онъ скоре кончилъ. Он и такъ ненавидли слово коммисія, потому что принуждены были выслушивать длинныя скучнйшія разглагольствованія. Говорить о постороннемъ, да и то шепотомъ позволялось только жен.
— Я и еще нкоторые члены коммисіи были посланы, какъ вамъ извстно конечно, собирать свднія по различнымъ губерніямъ. Но боле всего мн пришлось убдиться въ совершенномъ развращеніи народа, когда я три года тому назадъ былъ посланъ въ Самарскую губернію для изслдованія на мст пресловутаго голоданія и неустройствъ этой губерніи…
— Не угодно-ли вамъ еще чаю? спросила разливавшая чай хозяйственная Лена.
Удивленный взглядъ на смлую Лену и снисходительное согласіе.
— Пожалуй. А гд же Шура? Разв ее не звали?
— Нтъ, звали. Она врно сейчасъ…
— Какъ она у васъ неаккуратна, Марья Васильевна, вставилъ онъ тмъ же медленнымъ и размреннымъ тономъ разскащика.
Теща проглотила упрекъ себ и разсердилась на Шуру.
— Ну-съ, и мн, какъ вы сами видите, Марья Васильевна, пришлось прохать почти всю сверо-восточную Россію…
Хорошенькая Маруся пользуясь тмъ, что на нее не смотрятъ, комически вздохнула и шепнула Лен:
— Хуже гимназіи, право.
— Благодарю васъ, Леночка, сказалъ Андрей Степановичъ, взявъ отъ нея стаканъ. Сухарей я не хочу. А надо бы позвать Шуру. Это нехорошо, что она заставляетъ насъ ждать себя… Отъ Петербурга до Самарской губерніи мн пришлось прохать не меньше полутора тысячъ верстъ, какъ вы сами знаете. И на этомъ пути, конечно, я навидался всего… Немножко крпокъ чай, Леночка…
— Позвольте, я разбавлю…
— Нтъ, не надо… Помню я, меня больше всего поразило, когда мы прозжали…
Но вдругъ въ эту минуту изъ комнатъ на балконъ вбжала запыхавшаяся, растрепанная Шура, съ стебельками сна въ волосахъ, въ измятомъ плать.
— Ахъ, Боже мой, Бэби, Андрей Степановичъ!.. Тамъ Лука страшно бьетъ Машку, эту желтенькую кобылу… задыхаясь проговорила Шура и заплакала. Не велите ее бить… Это ужасно…
Андрей Степановичъ сдвинулъ брови и наморщился:
— Шура у васъ невыносима, Марья Васильевна. Какъ она приходитъ къ чаю?.. Какой жаргонъ у нея… Андрей Степановичъ, нарочно длая видъ, что не слыхалъ Шуриныхъ словъ, продолжалъ говорить свое:
— Ну-съ, такъ я остановился на томъ, какъ мы прозжали Самарскую губернію и какъ меня непріятно поразило…
Но его прервала уже Марья Васильевна.
— Извините, Андрей Степановичъ. Шура! Какъ ты смла?.. Въ какомъ ты вид? Кричишь, говоришь такія слова… Ахъ, Боже мой… Я не знаю, что съ ней длать. Хоть бы вы, Андрей Степановичъ, сказали ей. Можетъ быть она васъ послушаетъ.
— Я вамъ давно говорю: не слушается двица, построже наказывать надо. Въ наше бы время ей маменька давно-бы розогъ дала и шелковая бы была. Чикъ-чикъ барышню… Славно-бы. А Шура? Ха-ха-ха!
Шура вспыхнула и бросила на него взглядъ безсильной ненависти.
— Какое теб дло бгать по конюшнямъ и заднимъ дворамъ и смотрть, какъ бьютъ лошадей? кричала мать. Прекрасное занятіе для барышни… Пошла паверхъ въ свою комнату, посидишь тамъ, опомнишься. Недлю, мсяцъ продержу… Ты мученье, а не дочь…
— Перестаньте, мама, сказала Бэби, которая не знала, кого жалть, Шуру или бдную маму.
Шура остановившимися глазами съ недоумніемъ оглянула ихъ всхъ.
— Какіе вы вс… прошептала она и ушла съ балкона.
Она съ такимъ же остановившимся взглядомъ вошла наверхъ, въ свою комнату, гд она спала вмст съ Марусей, сла на кровать и заплакала.
Ее огорчало не наказаніе, не грубыя шутки зятя, а то, что ее даже не спросили въ чемъ дло, не выслушали, точно какъ пятилтняго ребенка. Но вдругъ она вспомнила вздрагивающую Машеньку, которая тяжело дышала и худые бока которой высоко поднимались и опускались, а удары мтко и больно падали на нее, и Шура заплакала уже отъ жалости къ лошади.
На балкон еще нкоторое время обсуждали поведеніе Шуры и осуждали ее вс, кром Бэби, которая, впрочемъ, молчала, видя недовольное лицо мужа. Потомъ опять отправились въ Самарскую губернію.
Дождавшись конца, Бэби обратилась къ матери, но смотрла на мужа, прося глазами его разршенія:
— Мама, не снести-ли ей чаю, она, бдная, посл купанья.
Марья Васильевна сердито молчала, не зная какъ выгодне для своего материнскаго самолюбія — показаться-ли мягкой, или строгой.
Но Андрей Степановичъ милостиво сказалъ:
— Снеси, конечно, да скажи, что я за розгой пошелъ… Ха! ха! ха!.. Тяжелые люди любятъ возвращаться къ надуманной имъ шутк.— А впрочемъ, что не говорите, а дти, женщины и мужики только и боятся строгихъ мръ и физической боли… Тише ты, и не бги по лстниц, а то и теб попадетъ… Ха, ха, ха!.. Да узнай, про какую она тамъ лошадь болтала, кто прибилъ…— Хозяйское чувство все-таки заговорило въ немъ.
Лена и Маруся встали и ушли въ комнаты.
— Добрая она у васъ Бэбинька, сказала Марья Васильевна вслдъ Бэби.
Андрей Степановичъ промолчалъ на это замчаніе, ему не понравилось, зачмъ она хвалитъ свой уже проданный товаръ и заговорилъ о хозяйств. На жену онъ смотрлъ какъ на ребенка, да и бралъ ее но для хозяйственныхъ цлей.
— Пора и мою рожь жать… Какъ вы думаете, Марья Васильевна, на счетъ помочи? Мн, кажется, выгодне. Далъ на ведро, на два, а они сколько сожнутъ.
— Конечно, выгодне. У васъ вдь десятинъ десять въ пол, вы говорили?
— Ну, да, около.
— Дв деревни созовете, въ одинъ день сожнутъ.
— Перепьются… поморщившись, сказалъ онъ. За то наслажденіе получатъ.
— Еще-бы… Какъ благодарить будутъ. Вдь пьяница на пьяниц…
Бэби застала Шуру плачущей и общала ей сейчасъ-же все разузнать про лошадь.
Шура немножко утшилась и Подбжала къ окну. Окна выходили какъ разъ на дворъ и на сараи.
Лука усплъ за это время привезти второй возъ на Машеньк. Когда подошла барыня, онъ объяснилъ ей, чтобы барыня не безпокоилась, онъ ничего кобыл не сдлалъ. А не бить ее нельзя, потому лошадь мягкая, ничего не везетъ, нельзя ее не поучить. Не ударишь, не свезетъ, время рабочее, проклажаться некогда тутъ… Конечно, барышня молодая не смыслитъ, гд-же имъ.
Бэби, вернувшись, разсказала это мужу и матери, стараясь извинить Шуру: она еще такой ребенокъ. Ее оставили все-таки подъ арестомъ до утра, но ужинать послали.
Шура сидла у открытаго окна и грустными глазами птицы въ клтк слдила за всмъ, что длалось на двор. Ей не было слышно, что говорила сестра съ работникомъ, потому что сараи были довольно далеко отъ дома, но все-таки она успокоилась за бдную Машеньку, которая стояла теперь понурая и печальная, а ноздри ея все еще быстро, поднимались и опускались,— она не могла отдышаться.
Солнце садилось. Лошади одна за другой прізжали съ сномъ. Ихъ распрягали и уводили въ стойла. Пришелъ прикащикъ, степеннаго вида старикъ, съ манерами прежняго двороваго. Пестрой кучкой, съ граблями на плечахъ, собрались поденщицы, поругались съ прикащикомъ и съ пснями пошли домой. Въ скотникъ загнали вернувшихся коровъ, голодный пастушонка побрелъ въ черную кухню ужинать. Скотница прошла доить коровъ и потомъ вмст съ прикащицей понесла молоко на ледникъ.
— А, барышня! Идите молочка парного выпить, вы вдь любите, громко сказала прикащица. Сегодня и коровъ хлбцемъ не кормили… Пожалуйте.
— Нтъ, благодарю, мн не хочется, сказала Шура, красня.
Вотъ и другъ ея Евстигнеюшка погналъ на прудъ подъ горку поить лошадей. Самое любимое Шурино удовольствіе въ деревн ходить въ свободныя минутки съ нимъ и вести одну или двухъ лошадей за поводъ. Было такъ страшно чувствовать около своихъ рукъ большую морду лошади, слышать ея теплое дыханіе, и бояться: вдругъ укуситъ, какъ думаетъ про лошадей большинство женщинъ изъ господъ.
Евстигней тоже замтилъ Шуру внимательнымъ глазомъ мужика, который всегда все видитъ.
— Пойдемъ, барышня. Вона и Машка твоя любезная.
— Нельзя, не пускаютъ, сказала Шура печально. Отъ своего Евстигнеюшки она ничего не скрывала.
— Засадили сокола. Больно ужъ вертлява, вотъ тебя и того… прикрутили
— Разв теб меня не жалко?
— Мн всхъ жалко, которые люди просты…
— Ахъ, Евстигней, какъ противный Лука Машеньку избилъ.
— Слышалъ. Иродъ онъ. Онъ ужъ съ пьянства себя не помнитъ. Какъ скотину не жалть. Скотина она тварь. Ее хоть убей, она все молчитъ, а тоже чувствуетъ. Въ ей душа есть, только животная… Ну вы, али не сыты?.. и Евстигней исчезъ подъ горкой съ своими лошадьми.
Темнло. Только свтлая линія заката тянулась на краю неба. Лошади прошли опять въ конюшню. Машенька едва шла.
Шур принесли ужинъ и свчку. Она проголодалась и пола немножко, хотя и цыпленокъ, и любимый ею вареный горошекъ казались ей не вкусны. Вс теперь внизу на балкон, свтъ отъ свчей подъ колпаками широкими полосками падаетъ сквозь ршетки балкона, освщаетъ цвты и дорожку… И врно совсмъ забыли про нее… Вонъ сестры играютъ на роял въ четыре руки, изъ Донъ-Жуана это… Не любитъ она веселой музыки.
Какая скука… Она потянулась было къ попавшейся на глаза книг, но сейчасъ-же узнала рыженькій переплетъ грамматики Кирпичникова, которую ее заставляли повторять, и вспомнила, что почти всегда отвты ея изъ этой книги Лен кончались тмъ, что грамматика летла по столу или по полу. Какая Лена странная: разв книга виновата, что она, Шура, лнится? Бдная грамматика. Разъ даже ею мама ударила ее, Шуру. Но книжка не виновата, и Шура осторожно положила ее на полку и сла опять къ окну.
Смотря на темное ужъ небо, на свтлыя звздочки, которыя зажигалъ одна за другой невидимый фонарщикъ, она думала о томъ, отчего она.у нихъ постоянно виновата, а себя виноватой не чувствуетъ. Или она нехорошая, у нея нтъ совсти, и она не замчаетъ, что она очень гадкая, а вс видятъ кром нея… Отчего ей такъ тяжело жить на свт, а Марус, Лен хорошо. Бэби не очень, ей тоже надо часто просить прощенья, хоть ее и не наказываютъ, но… этотъ Андрей Степановичъ такой противный… Она всегда такъ робко смотритъ и говоритъ какъ маленькая… ‘Андрюша, право-же’… А она, Шура, не такъ извиненія проситъ: Если вы думаете, что я виновата, простите меня… Шура засмялась своей хитрости. ‘Ахъ нтъ, это гадко… Нтъ, она нехорошая врно… Если-бы пришла мама, она сейчасъ-бы по настоящему просила прощенья. Если по ихъ такъ худо быть на сн и сказать слово кобыла… Это, правда, нехорошее слово, только она нечаянно сказала… Ну, она извинилась-бы. Но нтъ, мама не придетъ, а придетъ прямо спать и скажетъ на вы: что-же вы не спите? вы не наказаны сидть всю ночь. Нтъ, нтъ, никогда-бы она не стала такъ наказывать… А вдругъ ее совсмъ забудутъ, совсмъ и она заболетъ съ горя… И тогда и мама, и Андрей Степановичъ, и сестры вс станутъ добрыя къ ней, какъ Бэби. Ее никогда не наказываютъ больше, не бранятъ, позволяютъ не играть на фортепіано и вс ее любятъ. И Машеньку больше не бьютъ. Шура длается хорошенькая, какъ сестра Маруся, и вс ее также берегутъ и ласково улыбаются, когда она представляется и нарочно говоритъ глупости, какъ двочка… Нтъ, нтъ, не такъ будетъ совсмъ… Вдругъ, дядя, онъ далеко живетъ, въ Астрахани, выиграетъ двсти тысячъ, она его крестница, и онъ ей одной оставитъ наслдство. Она станетъ богатая и вс къ ней перемнятся. Ее не бранятъ даже, а не то что бьютъ грамматикой. Мама все хвалитъ, какъ Боби, и со всмъ соглашается. Андрей Степановичъ ужъ не сметъ, приставать съ своими гадкими шутками. Гимназію она броситъ, найметъ себ самаго умнаго учителя, который есть на свт, и будетъ у него учиться всему, чтобы быть умной какъ мужчины. Учительницъ не будетъ нанимать — он вс злыя и ничего не знаютъ сами. Жить она будетъ въ деревн, въ красивомъ замк, какъ въ Англіи, вс крестьяне, будутъ приходить къ она будетъ давать имъ кому что надо — корову или лошадь,— что вонъ у Матрены въ деревн мыла нтъ и не на что купить, а у нея, Шуры, нтъ ни копйки денегъ дать ей… Бэби она тоже дастъ денегъ и на нее Андрей Степановичъ не сердится за хозяйство и Лен и Марус тоже дастъ на наряды. А ей, Шур, нарядовъ не нужно, а она просто носитъ амазонку и везд здитъ верхомъ на лошади, какъ у царицы…
Глаза Шуры закрылись, голова опустилась на подоконникъ, она заснула и увидала во сн, что детъ верхомъ на Машеньк безъ сдла, но скоро, скоро… и Машенька мчитъ ее куда-то внизъ, какъ въ пропасть. Вдругъ Лука съ ругательствами подбгаетъ, схватываетъ Машку подъ уздцы и начинаетъ бить ее, Шуру, по плечу…
Шура очнулась и увидала, что Бэби трогаетъ ее за плечо и уговариваетъ поскоре лечь въ постель, что завтра мама наврное проститъ ее…
Тяжело было и бдной Машеньк въ ея стойл, но къ ней никто не пришелъ утшать ее. Спина ея болла, но это ничего, а что-то ужасно болло въ голов и въ глазахъ. Она не могла сть, не могла лежать, не могла уснуть… По временамъ она судорожно встряхивала головой.
Вс товарки ея спокойно стояли по своимъ стойламъ, одн съ жадностью ли накошенную траву и громко жевали, другія дремали, опустивъ свои усталыя головы. Одна Машенька мучилась въ тишин ночи. Некому ей было, да и не умла она жаловаться. Мать свою она давно забыла, какъ мать и какъ товарку: животныя счастливе насъ, потому что скоро забываютъ, но она хорошо еще помнила свое привольное житье въ деревн. Вспоминался ей, какъ во сн, какой-то кажется огромный, далекій и широкій лугъ. Сама она, какъ будто маленькая и прижимается къ чему-то теплому мягкому и чьи-то мягкія губы облизываютъ ея короткую шерстку… Было это, или нтъ и кто это былъ?.. Кто-то такой ласковый, любящій? Когда это, гд это было?.. Было, было… такъ тепло, ясно, весело…
Она вздрогнула и очнулась… Голова и глаза ея болятъ, въ голов что-то кружится, въ глазахъ красные круги… все вертится. Она испугалась и рванулась… но загороженное стойло не пускаетъ ее бжать…
Разсвтало. Пришли злые невыспавшіеся работники и повели ихъ запрягать.

III.

Прошло еще мсяца два.
На землю спустилась блдная и печальная осень и оснила своимъ широкимъ покрываломъ лса, поля и воду.
Какъ по волшебству побурли и пожелтли поля и луга. Нивы оголились, нескошенная или уже успвшая отрасти трава прижалась къ земл, точно у нея прося защиты отъ холода и дождя, только высокія травинки кое-гд по межамъ и у овраговъ печально покачиваютъ своими сухими верхушками. Лсъ изъ зеленаго сталъ разноцвтнымъ и похожъ теперь на унылаго бдняка въ яркихъ лохмотьяхъ. Вода потемнла и казалась гуще, пожелтвшія водоросли уже наклонились въ ней и собираются тонуть.
Марья Васильевна съ дтьми все еще жила въ имніи зятя, ожидая родинъ дочери. Она исполняла свой долгъ матери и радовалась въ то же время, что длаетъ благоразумную экономію на зиму. Лена и Маруся скучали и рвались въ Петербургъ изъ этого холода, дождя и одиночества. Шуру усиленно засадили за ученье, чтобы не отставала отъ уроковъ гимназіи и, кром того, Марья Васильевна велла ей по страниц въ день переводить изъ Капитанской дочки на нмецкій и французскій языкъ. По крайней мр не будетъ ей времени на баловство.
— Но вдь это безсмысленно и безполезно, сказала Шура.
— Что такое? Повтори, что ты сказала?
— Безсмысленно и безполезно, сверкая глазами смло и въ упоръ проговорила еще разъ Шура.
Марья Васильевна покраснла и съ ужасомъ оглянулась на остальныхъ дочерей. Слушайте, дескать, что она осмливается говорить.
— Почему же-съ безсмысленно и безполезно.
— Кто будетъ поправлять? вопросомъ отвтила Шура.
— Лена, конечно, или Маруся.
— Ну вотъ. Вдь он знаютъ языки ни капли не лучше меня, и я никакого не сдлаю успха, буду даромъ тратить время.
— Слышите, слышите, что она говоритъ? Он кончили гимназію. Она употребила это входящее даже въ литературу странное для русскаго выраженіе: кончить гимназію — строить, ремонтировать, или что?— А ты двченка четвертаго класса, получаешь вчно двойки и называешь приказаніе матери безсмысленнымъ?..
‘Безсмысленно и безполезно’ сдлалось конькомъ Андрея Степановича до самаго его отъзда и онъ имъ конфузилъ Шуру, даже при рдкихъ деревенскихъ гостяхъ.
Сидя за ненавистными переводами и нарочно небрежно исполняя ихъ, она иногда со слезами спрашивала себя, зачмъ она такая злая и нехорошая.
10-го сентября былъ день рожденія Бэби. Къ этому дню пріхалъ изъ Петербурга въ короткій отпускъ Андрей Степановичъ.
Шур въ рожденье позволили не учиться, и она съ утра, пользуясь свтлымъ и теплымъ днемъ, какіе часто бываютъ въ сентябр, обгала и конюшню, и скотный дворъ, побывала и въ молотильномъ сара, гд Машенька съ другой лошадью, об съ нарочно завязанными грязными тряпками глазами, чтобы имъ казалось, что они идутъ прямо, ходили по вытоптанному ими кругу и вертли приводъ машины. Въ молотилк стоялъ трескъ отъ барабана, пахло свжей соломой и лошадинымъ потомъ, поминутно слышался крикъ прикащика на лошадей и рабочихъ, барабанъ, какъ неумолимый людодъ, быстро и безпощадно пожиралъ снопы и Шура со страхомъ спрашивала, что сдлалось бы съ рукой, если бы она попала туда.
Машка смиренно ходила кругомъ и, когда останавливалась, тонкія ноздри ея слегка трепетали отъ устатка. Шура порадовалась, что Машенька какъ будто пополнла, ее удивило только, что когда привели другую смну лошадей и развязали Машк глаза, она на зовъ ея не повернула къ ней своего красиваго глаза, а стояла скучная и понурая.
Изъ молотильнаго сарая Шура, оглядываясь, не видитъ-ли ее кто-нибудь изъ своихъ, побжала въ деревню. Она уже давно не была въ Петровкахъ и съ интересомъ шла туда. Но деревня оказалась какъ бы вымершая: кое-гд только виднлись блыя ребячьи головенки.
Шура подошла къ изб бывшихъ хозяевъ Машеньки, тамъ тоже никого не было, кром Смки, который сидлъ у окна блдный и худой и лъ свже-нарванные лсные орхи.
— Гд-же вс? съ недовольнымъ видомъ спросила Шура. Она почему-то ждала, что и на деревн праздникъ и ей удастся поболтать.
— Молотятъ вс, степенно отвтилъ Смка.
— Да что ты такой блдный, Сма?
— Животомъ маюсь.
— Ахъ, а ты орхи шь, зачмъ? Я скажу отцу, чтобъ онъ не давалъ теб.
Смка обидлся.
— Не давалъ… мн тятя самъ принесъ изъ лсу.
Но Шура уже юркнула черезъ ворота во дворъ, а оттуда, не жаля своихъ свтлыхъ туфель, пробралась на задворки. Еще издали она видла, какъ, пользуясь хорошей погодой, у каждаго овина стояли кучками мужики и бабы и казалось, какъ бы забавляясь, вскидывали и колотили цпами.
Шура съ своей всегдашней стремительностью, за которую здсь въ деревн ее никто не бранилъ, набросилась на отца Смки, зачмъ онъ позволяетъ ему сть орхи, когда Сма боленъ.
Старикъ даже остановился молотить.
— Вредно… да я нарочно въ лсъ сегодня ходилъ, ужъ некогда, да пошелъ. Оршковъ ему принесъ.
— Больно ужъ измаялся, Смушка-то, кровью все, милушка.
— И вы даете орхи? Ахъ, разв можно, можно это? Я не умю сказать… Онъ умретъ… Не давайте…
Баба съ недоумніемъ оглядла ее. Ну гд ей смыслить — ребенокъ еще.
Парень сынъ ихъ и красивая высокая молодуха продолжали молотить, но, глядя на Шуру, посмивались.
— Вы не врите? Хорошо-же. Я выросту, я научусь… Вы увидите, что я правду говорю… Не давайте-же орховъ. Я скажу сестр, они дастъ лекарства для него… Не смйте давать орховъ!.. Ахъ, право-же, поврьте…
Шура въ волненіи не договорила и убжала, желая скрыть слезы, которыя брызнули у нея изъ глазъ, и отъ того, что она не знаетъ, какъ имъ помочь и отъ жалости къ нимъ и къ себ, къ своему безсилію и незнанію.
— Да, ладно, ладно, не будемъ давать, милушка, орховъ и за лекарствомъ придемъ, закричалъ вслдъ ей старикъ.
— Ужъ больно проста и жалостлива, двочка-то.
Шура плакала всю дорогу назадъ отъ смутнаго сознанія, что вотъ ихъ сколько, и они живутъ, ничего не зная и безъ всякой помощи, а она ничего не уметъ и не можетъ. Лекарство она добыла отъ Бэби и послала съ горничной.
Посл обда Шура обрадовалась прізду незванныхъ гостей, сосдки помщицы съ сыномъ, и сбжала развлечь себя отъ непріятныхъ мыслей во дворъ. Передъ закатомъ солнца она съ Евстигнеемъ повела поить лошадей.
Напоивъ свою Машеньку, она держала ее за поводъ лвой рукой, а правой стала ласкать по своей привычк ея морду и случайно провела рукой около самыхъ ея глазъ, Машка даже не моргнула.
— Что это она не мигаетъ, Евстигнеюшка? спросила Шура.
— Какъ не мигаетъ? Что ты врешь-то?
Евстигней замахалъ поводомъ около глазъ Машеньки, она осталась совсмъ спокойной и но моргала. Онъ близко взглянулъ ей въ оба глаза: они соесмъ чистые, но въ глубин ихъ не отразилось его стараго, сморщеннаго лица.
— Батюшки! Да никакъ она ослпла, сердешная. Пахала вдь, въ городъ я на ней здилъ… По памяти здила…
Шура, которая огорчала свою мать непослушаніемъ, грубила сестрамъ, заплакала опять теперь изъ жалости къ лошади. Она представила себ, какъ теперь ей темно, скучно и страшно.
— Что-же теперь съ ней будетъ, Евстигней? спросила она.
— Что будетъ… Надо барину сказать. Какъ прикажутъ, равнодушнымъ тономъ человка, видавшаго и не такія напасти, отвтилъ Евстигней.
— Что-же, оставятъ ее, будутъ кормить?
— Эка ты, оставятъ. На что ее. Того… продадутъ ее, али заржутъ, собакъ кормить.
Шура заплакала еще сильне, обняла Машеньку и цловала ее, вытянувъ свои губки, въ ея широкія нжныя ноздри и въ мягкія теплыя губы.
— Ну, пойдемте, Александра Митрвена, вести домой пора ихъ, солнце сло, сказалъ Евстигней.
Шура повела Машеньку, но вдругъ въ испуг бросила поводъ. Она услышала голоса своихъ и гостей и увидла, что вс они спускаются съ горки. Гостей вели въ рощу за прудочкомъ погулять.
Шура остановилась, ей было некуда ни спрятаться, ни скрыть заплаканныхъ глазъ.
Издали она въ своемъ красненькомъ плать, съ распущенными для праздника волосами показалась очень миленькой матери и она ласково, нарочно для гостей по французски, чтобы показать воспитанность, спросила ее:
— Что ты тутъ длаешь, ma petite?
— Ничего, я просто гуляла. Такъ смотрла…
— Она у меня обожаетъ лошадей, обратилась Марья Васильевна къ гость, дам довольно тонной и тоже подобравшейся для вызда.
Сынокъ ея изъ неокончившихъ курса московскихъ студентовъ шелъ сзади съ Леной и Марусей. Онъ усиленно занималъ хорошенькую Марусю, которая относилась къ нему равнодушно и холодно. Что онъ для нея? Неинтересный провинціальный юноша, хотя и одтый съ претензіей, въ клтчатыя узенькія панталоны и короткій чрезъ мру пиджачекъ. Она удостоивала только показывать ему свой хорошенькій профиль. Лена немножко завидовала ей, но скрывала это подъ равнодушнымъ видомъ.
Шура все отворачивала отъ всхъ свои заплаканныя глаза.
— Что это ты? Плакала, кажется? Вдь сегодня-же не было, надюсь, ничего безсмысленнаго и безполезнаго? приготовляясь шутить, началъ Андреи Степановичъ.
— Нтъ, у меня насморкъ, пробормотала Шура и отошла къ сестрамъ.
— Славныя у васъ лошадки, сказала изъ любезности гостья.
— Тосканской породы, рабочія.
— Тосканской?.. Хи, хи, хи…
Евстигней угналъ лошадей, онъ и не подумалъ даже при гостяхъ объявлять о слпот лошади.
Вечеромъ, когда гости ухали и хозяева кончали ужинъ, вошелъ прикащикъ и доложилъ, что ново-купленная кобыла ослпла.
— Ослпла… Почему? Когда ослпла? сердито морщась, спросилъ Андрей Степановичъ.
— А Богъ ее знаетъ. Ослпла и ослпла. Молодая лошадь, долго-ли замориться. А врне, что такъ ужъ обманно продали. Нынче народъ что… Разбойникъ.
— Эхъ, это хозяйство… Раззоренье одно, недовольно скалалъ Андрей Степановичъ. Все твое баловство, Бэби, хочу, да хочу усадьбу имть…
Бэби испуганно взглянула на него взглядомъ покорной жены, которая если не любитъ, то боится во всякомъ случа.
Шура оставила додать свое желе и любопытно и жадно глядла на Андрея Степановича, ожидая, что онъ сдлаетъ съ лошадью.
— Продай ее сейчасъ-же хоть за пять рублей, слышишь, Степанъ едоровичъ. Когда базаръ въ Савельев?
— Завтра-съ.
— Ну и веди самъ, и отлично… Впрочемъ ты молотишь…, Пошли съ работникомъ, который, почестне. Чтобы не было ея въ дом. Ненавижу обмана и этихъ вчныхъ мужицкихъ плутней. Рады вс жилы вытянуть.
Шура, раскрывъ губки, удивленно взглядывала на него.
— Вотъ. Бэби, твои зати. Купилъ лошадь за пятьдесятъ, продаю за пять. Выгодное хозяйство.
— Но если она заболла, Андрюша, робко сказала Бэби.
— Заболла… Съ чего ей заболть. Обманомъ продали слпую. А вы восхитились. Хорошенькая, хорошенькая…
— Право нтъ, Андрюша.
— Ну, хорошо ужъ… Такъ непремнно пошлите лошадь и съ тмъ кто поврне. Можетъ и больше дадутъ…
— Съ Естигнеемъ послать?
— Ну, хоть съ нимъ. Да только ты скажи ему, чтобы онъ не вздумалъ объявлять, что лошадь-то слпая.
— Само собой. Уходя, прикащикъ невольно усмхнулся на простоту барина. Какой-же дуракъ скажетъ. Кому слпая-то лошадь нужна. Посл съ рабочими онъ долго смялся надъ бариномъ и его приказаніемъ.
— Да, у насъ въ Россіи вести хозяйство невозможно, уже спокойно началъ говорить Андрей Степановичъ, точно его ослпшая лошадь имла прямое отношеніе къ Россіи. Рабочіе ни за чмъ не смотрятъ, все спустя рукава.
Шура сидла блдная и напряженно смотрла передъ собой. Вдругъ она открыла ротъ и начала что-то говорить.
— А когда я… Какъ-же это?.. Нтъ, Андрей Степановичъ, тотъ мужикъ, онъ честный…
— Шура! Когда большіе говорятъ, можешь и помолчать, строго сказала Марья Васильевна, опасливо поглядывая на Шуру, отъ которой всегда можно было ждать выходки, когда у нея такое лицо.— И иди на верхъ, теб спать пора.
Шура съ недовольнымъ видомъ поднялась прощаться.
— Что это за обида, большую двицу третировать какъ ребенка, ласково началъ шутить съ ней Андрей Степановичъ, подавая ей свою сухощавую руку. Это безсмысленно и безполезно… Да, Шура?
Шура сверкнула глазами, оффиціально и холодно простилась съ остальными и вышла.
— Бдовая двочка и забавная, добродушно сказалъ Андрей Степановичъ. Ужасно люблю ее злить, такая она длается смшная. Преинтересная будетъ двица.
Лена и Маруся съ недовріемъ взглянули на него,— мама всегда хвалитъ кротость и сдержанность.
— Ну, ужъ дерзкая двченка. Благодарю васъ, что извиняете ее. Постоянно меня изъ себя выводитъ.
— Ну замужъ выйдетъ, выходится. Вонъ Бэби. Впрочемъ, она всегда, кажется, овечкой была. А эта — огонь. Такія есть лошади норовистыя — стегнешь ее — на дыбы.
Марь Васильевн не понравилось сравненіе ея дочери съ лошадью и она перевела разговоръ на другое.
Черезъ часъ вс разошлись по спальнямъ.
Маруся расчесывала свои красивые темные волосы передъ простенькимъ туалетомъ, какіе стоятъ обыкновенно въ комнатахъ для гостей у средняго класса, и невольно любовалась собой и особенно своимъ хорошенькимъ пряменькимъ носикомъ и родинкой на лвой щек, которая, какъ говорили, непремнно принесетъ ей счастье. Счастье… это что-то таинственное, свтлое и манящее, закрыто пока для нея густымъ вуалемъ неизвстнаго будущаго.
— Слушай, Маруся, ну, какъ по твоему, разв это честно продавать слпую лошадь, какъ будто она видитъ?.. И работникъ долженъ лгать… Честно это? раздался сзади нея взволнованный голосъ Шуры, которая въ одной рубашк сидла на кровати а только глаза ея блестли изъ полутемноты.
— Про какую лошадь ты говоришь? Что такое? лниво отрываясь отъ мыслей о себ, спросила Маруся.
— Ахъ, Боже мой, какъ это ты ничего никогда не слышишь. Ну сегодня-то за ужиномъ, когда приходилъ прикащикъ…
— Да, слышала… Ну, такъ что-жъ?
— Честно это, честно?
— Что-же такое. Куда-же ее слпую, все равно она не годится дома, равнодушно сказала Маруся, старательно заплетая косу на ночь.
— А другимъ она годится?
— Не знаю, можетъ быть.
— Ну вотъ, глупая. Кому-же она нужна, слпая. На молотилк разв, да и то для этого невыгодно держать.
— Что мн за дло до молотилокъ разныхъ, да и теб тоже. Отстань. Маруся начала тщательно чистить ногти.
— Ну, а ты, ты, Маруся, сдлала-бы такъ?
— Ахъ, не знаю… Вроятно нтъ.
— Вотъ видишь… А онъ, въ какихъ онъ тамъ коммисіяхъ засдаетъ… и обманываетъ!.. Мн вчера, когда вы вс жаловались на меня, выговаривалъ, что я обкрадываю себя своей лнью, что я нечестно отношусь къ своему, какъ это онъ сказалъ, священнйшему долгу… А самъ, самъ…
— Теб-то что за дло, вдь до тебя не касается.
— Какая ты эгоистка. Что-жъ такое, что не касается. Неужели только надо думать все о себ…
— Охъ, какая… Это ты на него злишься, что онъ тебя дразнитъ, обидчиво сказала Маруся.
— Нтъ, нтъ… Вовсе нтъ. Мн все равно. Я не о себ… Я хочу ршить, честно онъ длаетъ или нтъ! почти закричала Шура. Ты не понимаешь. Нельзя вчно думать только о себ и о своей красот, кольнула она. Помоги-же мн. Вдь вы умныя считаетесь… Неужели теб ничего неинтересно кром себя?
— А теб все, кром уроковъ?
— И пусть. Вы геніи…
— А ты мужичка. Конюшнями интересуешься.
— А ты гвардейскими офицерами.
Маруся покраснла и вскочила съ мста.
— Дрянь двченка… Опять грубишь? Я мам скажу.
— Говори.
— И накажутъ.
— Такъ что-жъ.
— По моему стыдно, когда большую наказываютъ.
— Мн ничего не стыдно.
— Хорошо очень. Нашла чмъ хвалиться. Скажу непремнно…
На шумъ голосовъ вошла сама Марья Васильевна, съ лицомъ разгнванной богини, но только въ ночной кофточк и съ жидкой сдоватой косичкой.
Храбрая Шура все-таки струсила, легла и закрылась одяломъ.
— Что за шумъ у васъ? Почему ты не спишь, Александра? И что за тонъ съ старшей сестрой? Ты, кажется, опять стала забываться.
— Вотъ пристала, зачмъ Андрей Степановичъ продаетъ какую-то тамъ слпую лошадь, привычнымъ тономъ жалобы начала Маруся. Говоритъ, зачмъ онъ обманываетъ, это говоритъ нечестно… И грубитъ, и дразнится…
— Какъ? Она сметъ говорить, что Андрей Степановичъ поступаетъ нечестно? Это что-то новое, Шура. Что это значитъ?
Шура приподнялась на локоть и, смло смотря на мать, заговорила робкимъ тономъ человка, который знаетъ, что будетъ отвчать за каждое слово:
— Мама, вдь онъ же обманомъ продаетъ лошадь, вдь вы слышали. Онъ и работнику приказалъ лгать. Вдь кто нибудь бдный купитъ ее, а она не можетъ работать. Вдь это нечестно.
— Не твое дло судить большихъ. Ты двченка. О, мое мученье… Сметъ такъ говорить про Андрея Степановича, который такъ добръ къ намъ, къ теб! Платитъ за тебя въ гимназію, лучшую гимназію въ Петербург, и почти двсти рублей… Нтъ, Богъ въ наказаніе за грхи послалъ мн такую дочь — урода.
Шура заплакала.
— О, мама… Неужели изъ-за того, что онъ платитъ за меня въ гимназію и добръ ко мн, я должна хвалить все, что онъ ни длаетъ?
Мать почувствовала упрекъ себ, обидлась и разсердилась еще больше.
— Ты будешь наказана завтра, чтобы не забывалась, безъ чаю… Но этого ей показалась мало… Цлую недлю безъ сладкаго.
Шура презрительно сжала губы.
— Да что вы все сердитесь, мама, вдь я не про васъ говорю.
— Еще-бы про меня… Андрей Степановичъ такъ много длаетъ для насъ, а ты смешь судить его. Не смй даже заикаться о большихъ. Боже мой! есть-ли еще на свт у кого такая дочь, какъ ты у меня.
— Не кричите такъ, мама, сказала, входя, Лена. Все слышно внизу.
— Не могу не кричать на нее… Вотъ наказаніе мое… Она меня когда-нибудь въ гробъ вгонитъ. Мы изъ милости живемъ у добраго зятя, онъ насъ содержитъ все лто, а она сметъ разсуждать, честенъ-ли онъ.
— Какъ теб не стыдно, Шура, мучить маму? сказали сестры.
— Что-же худого я сдлала? Я только спрашиваю, хорошій-ли и честный-ли это поступокъ…
— Теб-то что за дло? Что ты за судья, дрянь двченка, лнтяйка…
— Я не судья, мама. Я думала, что если кто о честности говоритъ… такъ самъ… долженъ…
— Ахъ, мама, да велите ей молчать, сказала Лена. Охота вамъ говорить съ ней… Ей и такъ должно быть стыдно…
— Нисколько мн не стыдно, ни капли!.. какъ загнанный зврекъ, со слезами сказала Шура, теряясь и не понимая, за что на нее нападаютъ, но чувствуя въ душ, что она не виновата. Эту мысль ея прервалъ вдругъ испугъ и стыдъ за мать, при вид поднятой надъ собой руки ея.
— А, теб не стыдно?.. Такъ вотъ-же теб… вотъ… вотъ… кричала мать, и нанесла ей нсколько не больныхъ, но мучительно стыдныхъ ударовъ по щек.
Шура молчала и не плакала, она съ горделивымъ упрекомъ несправедливо-оскорбленнаго человка проводила мать я Лену глазами.
— Давно-бы такъ, а то вы ее балуете только, разговариваете съ ней слишкомъ много, успокоительно сказала благоразумная Лена.
— Что, попало? хотла было сказать сначала Маруся, но ей стало жаль Шуру и она и желала, и стыдилась утшать ее, и поскоре потушила свчку.
Вс давно спали. Шура лежала лицомъ въ подушки и плакала не отъ боли и стыда. Она привыкла къ дурному обращенію, и какъ это часто бываетъ съ добрыми дтьми, не озлоблялась, а стыдилась за тхъ, кто былъ несправедливъ къ ней. Она плакала теперь отъ неразршимаго пока для нея вопроса, зачмъ нападаютъ на нее, когда она права. Вдь и он знаютъ тоже, что это поступокъ нечестный, и нарочно длаютъ видъ… Пусть бьютъ, пусть длаютъ съ ней, что хотятъ, но она всегда, всегда будетъ говорить правду…

IV.

Холодно, сыро. Въ березовой рощ, по золотой дорог упавшихъ желтыхъ листьевъ детъ телга, въ которой сидятъ двое. Баба съ головой закрылась мужицкимъ кафтаномъ, мужикъ правитъ. Сзади телги привязана лошадь безъ упряжи.
Тучи точно по чьему приказу быстро и неслышно несутся по срому небу. Снизу между стволами деревьевъ спокойно и тихо, а верхушки ихъ, колыхаясь, круто качаются въ разныя стороны, точно въ гордомъ раздраженіи на судьбу, мшающую имъ зеленть и рости подъ теплымъ солнцемъ.
Мужикъ этотъ — Евстигней, онъ ведетъ продавать Машеньку, и кстати прихватилъ съ собой жену изъ дому, купить кое-что себ къ ‘Сдвиженью’, ихъ деревенскому празднику.
Они не разговаривали между собой, все что было нужно они обговорили уже дома. Мужикъ думалъ о томъ, хватитъ-ли денегъ на дани, какъ онъ называлъ подати, на перекрышку избы и на праздникъ, вина и селедочекъ надо-бы купить. Старуха его, однихъ съ нимъ лтъ, но казавшаяся гораздо старше, едва виднлась изъ-подъ армяка, да еще поверхъ одного платка у нея другимъ былъ подвязанъ подбородокъ, чтобы вуста не обметало. Баба, сомнваясь, думала о томъ, какъ-бы извернуться и купить на накопленныя ей отъ поденщины, ягодъ и яицъ, пять рублей, и двкамъ на полуплатья, и Ванюх сапоги, и не знала, кого лучше обидть: сына подростка или работящихъ ея двокъ-невстъ,— всхъ жалко.
А Машенька не видла, конечно, куда ведутъ ее она чувствовала, что должна бжать, иначе ее тащило впередъ. Когда она спотыкалась и ей било грудь, она догадывалась, что хали подъ гору и бжала скоре. Ей было скучно и страшно, хотлось пить, но никто не заботился теперь объ этомъ.
Она не могла догадаться, куда ведутъ ее, и только когда, уже въхали въ Савельево и она услышала смутный гулъ голосовъ, ржаніе лошадей, а ноги ея стали ступать но жесткимъ, неровнымъ каменьямъ мостовой торговаго села, она поняла, что они пріхали въ Савельево, гд она бывала не разъ.
— Тпру! сказалъ Евстигней.
Машенька знала его по голосу. Сосдъ ея по конюшн, Чалый, запахъ котораго она тоже знала, остановился. Его выпрягли и врно привязали сзади, она это поняла, потому что Чалый началъ хрустть зубами, жуя сно, а ее, Машеньку, поставили впереди.
Стали подходить чужіе люди, Машенька пугалась и поводила ушами.
Евстигней и баба шептались и говорили о ней много непонятныхъ словъ, но это она поняла что о ней.
Чужіе смотрли Машеньк зубы, копыта, ударяли по спин, по ляжкамъ. Только, когда начинали близко смотрть ей въ глаза, Евстигней обращалъ ихъ вниманіе на другое, или ругался.
— Ну чего въ буркулы-то глядишь, вдь это не зубы, точно лтъ не сосчитаешь, только кобыла забоится.
А Машенька и безъ того пугалась все больше и больше, вздрагивала и переступала ногами.
— Лошадь добрая… Ничего лошадь, говорили не покупатели, которымъ невыгодно хвалить, а любопытные въ толп. Покупатели напротивъ длали видъ, что сомнваются.
— Сколько лтъ?
— Пятый годъ всего.
— Ой врешь. Больше кажись?
— Гляди въ зубы-то… Врешь…
— Мягкая, кажись, кобыла-то?
— Рпкая лошадь… Мягкая… Ты, того, пробуй.
Машеньку запрягали нсколько разъ, и она въ оглобляхъ бжала по привычк, но несмло и виляя въ стороны.
— Боится, что народъ. Лошадь молодая, говорилъ Евстигней.
Наконецъ нашелся покупщикъ и давалъ двадцать пять рублей. Старуха обрадовалась и съ волненіемъ шептала мужу: Отдавай, отдавай. Увидятъ еще, какая она. Но Евстигней стоялъ на своихъ тридцати. Старуху даже затошнило отъ волненія.
Покупщикъ разсердился и тутъ-же рядомъ съ ними купилъ старую пгую кобылу за двадцать рублей.
Время шло. Чужіе отстали было и Машенька начала успокоиваться, Евстигней напоилъ ее и далъ ей снца, чтобы не очень отощала. Уже къ вечеру подошелъ мужикъ изъ дальнихъ и началъ смотрть Машеньку. Она ему понравилась, но онъ далъ за нее уже только пятнадцать рублей, потому что базаръ кончался. Евстигней былъ теперь и тому радъ. Ему велли продать хоть за пять, а онъ привезетъ пятнадцать рублей.
Когда они хали домой, кончивъ вс свои дла, и говорили о томъ, что слава теб Господи, не замтилъ мужикъ-отъ слпоты Машкиной, спустили ее, старуха, косясь на мужа, скороговоркой сказала:
— Ну, чтобы ты, омичъ, утаилъ десять-то рублей, вотъ крышу-то и перекрыли-бы.
— Что-ти спятила что-ли, дура старая? огрызнулся на нее голодный Евстигней: они въ трактир выпили только чаю. Стану я на старости лтъ экимъ дломъ заниматься? Всю жизнь не воровалъ, теперь не начну. Нонече навралъ, такъ вдь по барскому приказу, ему и тамъ въ отвт быть. А тутъ на свою совсть надоть, того, брать… Ума въ теб видно на кожу не наложишь, коли подъ кожей нтъ, даромъ что сдая чертовка… Дура, ты дура…
Старуха сконфузилась и молчала. За сорокъ почти лтъ жизни вмст она все еще не привыкла къ тому, что не дйствуютъ на ея Ирода бабьи подвохи и всегда начинала снова. И бита не разъ бывала, но бабы упрямы…
А Машенька чувствовала, какъ отвязывали ее, какъ передавали изъ полы въ полу, привязывали къ другой телг. И пошла она въ своей ужасной для нея вчной ночи куда-то въ новое и непонятное для нея мсто. Мужикъ, новый хозяинъ ея, радовался своей сходной покупк и все оглядывался на нее дорогой, пока совсмъ не стемнло.
На усадьб господа ужинали, когда вернулся Евстигней.
Шура волновалась и ждала его весь день. Ее утшило только одно, что Семк, къ которому она посылала горничную, стало лучше.
Теперь она радовалась, что Евстигней не возвращается, врно ему не удалось продать Машку и она опять увидитъ ее, и съ спокойствіемъ привычки отбывала свои наказанія.
Когда за ужиномъ подали пирожное — подогртый пуддингъ, и Бэби протянула ей тарелку, она, красня, поблагодарила.
— Что-же ты? спросилъ Андрей Степановичъ.
— Она вдь на цлую недлю наказана безъ сладкаго, сказала Марья Васильевна съ неулегшимся еще раздраженіемъ на дерзкую двочку.
— Ну, это дло. И что ты такое натворила, Шура, что тебя такъ обремизили?
Шура смущенно покосилась глазами въ сторону и ничего не отвтила.
— Грубитъ и споритъ со старшими, о чемъ не смыслитъ, проговорила Марья Васильевна, строго смотря на Шуру. Она боялась, какъ-бы Шура чего не ляпнула.
Андрею Степановичу стало жаль бдную егозу, какъ онъ иногда называлъ ее, но онъ, какъ всегда, неловко сшутилъ:
— И какъ это ты ухитряешься, Шура, что вчно наказана. Вдь это нарочно надо. Любишь ты что-ли наказанья?
Шура молчала.
— Отвчай-же, Alexandrine, по французски для большей важности сказала Марья Васильевна, упирая особенно на слов donc, какъ говорятъ вообще наши дамы. Разв ты любишь, когда тебя наказываютъ, ну?
‘Что вы отъ меня хотите? Что вы меня мучите’? сказали поднятые глаза Шуры, но она ничего не отвтила.
— Кажется, линія упрямства нашла… Ну, Шура!..
— Что мн отвчать, мама. Я думаю и собака не любитъ, когда ее бьютъ, съ дрожащими губами проговорила Шура.
— Слышите, она говоритъ, что ее бьютъ, сказала Марья Васильевна, красня.
— Мама, вдь она сравниваетъ только, вступилась Бэби.
У Шуры на рсницахъ повисли слезинки.
Андрей Степановичъ принадлежалъ къ тмъ людямъ съ скрытной добротой, которые совсмъ не могутъ видть слезъ.
— Ничего, Шура, выправимся еще. Такъ всегда бывало говорилъ мой столоначальникъ, когда я былъ еще помощникомъ помощника столоначальника… и начался одинъ изъ длиннйшихъ скучныхъ разсказовъ.
Вошла горничная съ самоваромъ въ рукахъ.
— Евстигней пришелъ. Прикажете позвать, или тамъ ему дожидаться?
— А-а… вернулся? Продалъ? спросилъ Андрей Степановичъ.
— Продалъ-съ, говоритъ.
— Ну, хорошо. Зови сюда.
Шура еще ниже опустила свою голову. Несносная слезинка опять покатилась у нея по щек. Она торопливо стала сть кусокъ булки съ масломъ. Она уже знала по опыту своей недолгой жизни, что всего лучше глотать, чтобы остановить слезы.
— Шура, что ты это? подожди чаю, сказала ей хозяйственная Лена.
— Теб-то что?
Евстигней, какъ былъ, въ армяк, такъ и вошелъ, озираясь по сторонамъ и стукая своими тяжелыми сапожищами. Онъ остановился въ дверяхъ.
— Ну-ну… За сколько продалъ? снисходительно спросилъ Андрей Степановичъ.
— За три ведра спустилъ.
— Какъ за три ведра?
— То-то… за три синихъ значитъ. Спервоначалу-то было одинъ мужичекъ сренькую давалъ. Двадцать пять, значитъ, а я хотлъ три десятки… Ну, а того…
— Хорошо, хорошо… любезный.
Лицо Евстигнея немножко омрачилось, по нему прошла легкая тнь вчной обиды отъ господъ. И говорить не хочетъ, какъ съ собакой. Не хочешь слушать, какъ знаешь! говорило его выраженіе, когда онъ неторопливо отворачивалъ полу армяка.
— Вотъ и несу тридцать пять рублей убытка по милости этихъ невждъ, которые замучили молодую лошадь. А я отдувайся карманомъ. Всюду плутовство, обманъ, невжество… И это — Россія.
Говоря это, Андрей Степановичъ взялъ смятыя деньги отъ Евстигнея и далъ ему мелкихъ на чай. Евстигней съ удивленіемъ оглянулъ барина, что это онъ расщедрился и ушелъ довольный.
Шура сидла, дыша съ трудомъ и опустивъ глаза на свою чашку чаю.
Андрей Степановичъ пристально посмотрлъ на нее и съ нашедшимъ вдругъ на него добрымъ чувствомъ, протянулъ ей об смятыя бумажки. Онъ по своему желалъ ее утшить во всхъ ея невзгодахъ.
— Шура, возьми-ка эти деньги себ. Ты лошадку эту любила. Будто она твоя была. Бери, не стсняйся. Вдь я не обдню. Ха! ха! ха!.. Купи платье, или шляпу съ огородомъ на ней закажи… вдь вы это любите.
Онъ ожидалъ, что она съ мгновенно просіявшимъ лицомъ возьметъ деньги я полу-радостно, полу-застнчиво взглянетъ на него.
Лена и Маруся слдили за деньгами съ нкоторымъ завистливымъ чувствомъ бдныхъ двушекъ, которыя имютъ только дареныя деньги и не пріучены даже къ мысли зарабатывать самимъ.
Но Шура вдругъ вскочила вся блдная и оттолкнула бумажки. У нея промелькнула мучительная мысль, что эти ужасныя деньги, полученныя обманомъ и цною несчастной лошади, стали ея и она будетъ носить ихъ долго въ вид какой-нибудь шлянки съ перьями или платья…
— Нтъ, нтъ. Не надо… Не хочу я… закричала она, зарыдала и убжала изъ комнаты.
Марья Васильевна такъ и осталась съ раскрытымъ ртомъ, она не успла ничего сказать даже.
Андрей Степановичъ покраснлъ темнымъ румянцемъ, какъ краснютъ пожилые люди, скомкалъ деньги и сунулъ ихъ въ карманъ. У него скользнула неясная мысль, что за дерзкой неделикатностью отказа двченки, скрывается осужденіе его, Андрея Степановича, и его поступка. И въ незломъ сердц его сразу не стало мста для Шуры. Она сметъ судить его, который самъ-то считалъ себя незапятнанымъ и почти непогршимымъ.
Бэби съ испугомъ слдила за нимъ глазами. Маруся и Лена недоумло смотрли на всхъ, осуждая Шуру и боясь за маму.
Андрей Степановичъ молчалъ, всмъ было неловко.
— Андрей Степановичъ, извините пожалуйста, начала Марья Васильевна. Вы видите, что это за двочка… Что мн съ ней длать… Хоть-бы отецъ былъ живъ.
— Воспитаніе двочки всецло лежитъ на рукахъ матери, холодно процдилъ Андрей Степановичъ. Если мать не можетъ, тогда некого и винить.
Марья Васильевна покраснла пятнами.
— Отъ воспитанія такой дочери я отказываюсь… Не я-ли воспитала этихъ, остальныхъ? Можно подумать, что она не моя дочь…
— Извините, Марья Васильевна, не мое дло вмшиваться въ воспитаніе вашихъ дтей, но считаю непріятнымъ быть можетъ для васъ долгомъ сказать вамъ, что для неисправимыхъ дтей, мать которыхъ отказывается воспитывать ихъ, есть закрытыя учебныя заведенія…
Когда Марья Васильевна вслушалась въ смыслъ этой торжественной рчи, то въ первую минуту сердце ея невольно сжалось отъ страха, какъ-бы не зачахла тамъ ея ужасная мучительница дочь.
— Да, конечно, но плата… не подумавъ, неделикатно пробормотала она первый предлогъ. Вс три дочери покраснли за мать.
— Платить буду я, презрительно сказалъ Андрей Степановичъ.
Марья Васильевна заплакала и отъ собственнаго промаха, и отъ униженія, и все изъ за этой двченки и сказала, что для ея же блага она ршится на эту послднюю мру.
Когда Шур вмсто всякаго наказанія, котораго она ждала за свою выходку, объявили, что ее отдаютъ въ институтъ, она не заплакала даже, а поблднла и сказала только:
— Отдавайте, но я учиться тамъ не буду, и вы меня возьмете….

——

Трудно было узнать въ блдной затянутой институтк прежнюю бойкую Шуру, часто растрепанную и съ горящимъ живымъ взглядомъ. Глаза ея потухли и походили на глаза тоскующаго по вол волченка въ клтк. Только изрдка свтился въ нихъ затаенный огонекъ упрямства и подавленной воли. Она держала свое слово, очень дурно училась и спокойно переносила раздраженное недовольство матери и огорчала ее холоднымъ отношеніемъ къ нимъ всмъ, кром Бэби. Она искала теперь, кого любить, и любила въ институт всхъ приниженныхъ, которыхъ судьба обездолила деньгами, умомъ или красотой.
Часто вспоминала она въ первой разъ проведенное ей лто въ деревн. Вспоминала она и Машку. Она знала, что попала въ институтъ изъ-за нея, но твердила себ, что всегда все-таки будетъ говорить имъ правду. Она думала иногда, что Машенька можетъ быть поправилась теперь, опять видитъ и ей хорошо, но Машка, хотя и не поправилась, но не мучилась больше.
Мужикъ, купившій ее, скоро замтилъ конечно ея слпоту, а такъ какъ онъ занимался извозомъ по зимамъ, то она ему уже совсмъ не годилась и онъ съ горя продалъ ее живодеру за пять рублей, а эти деньги пропилъ тоже съ горя и не привезъ домой даже баранокъ ребятишкамъ. Жена попробовала его поругать, но онъ такъ ее двинулъ, что она замолчала, и дала себ волю отчитать его только на другой день, когда онъ съ видомъ виноватаго человка, сумрачный и печальный, принялся молотить, стараясь забыть и слпую лошадь, и брошенныя на втеръ четыре пятерки.
Живодеръ въ числ другихъ продалъ за пятьдесятъ копекъ исхудалую теперь, какъ скелетъ, Машеньку помщику, который имлъ охотничьихъ собакъ и кормилъ ихъ кониной. Шкура-же оставалась собственностью живодера.
Вмст съ другими двумя лошадьми привели и Машку къ помщику и привязали ихъ всхъ у забора за паркомъ, гд этотъ-же живодеръ долженъ былъ ихъ рзать.
Былъ теплый зимній день. Солнце невыносимо для зрячихъ блестло на бломъ снгу, но Машенька не видла этого, она только чувствовала, что какъ будто чьи-то теплая руки слегка ласкали ее по морд, по спин, по плечамъ — руки эти были мягкіе лучи зимняго солнца.
Въ послдній разъ грло ее солнце. Черезъ нсколько минутъ отъ Машеньки остался только уже ничего не чувствующій, еще теплый трупъ….

——

Шура не училась совсмъ и осталась на второй годъ въ класс. Въ наказанье ее не взяли домой и безъ нея ухали въ деревню. Она плакала все лто и все-таки не училась. Слдующей весной пришлось брать ее совсмъ изъ института.
Сестры привезли Шуру домой на дачу въ Павловскъ, гд он жили это лто, потому что Андрей Степановичъ выразилъ желаніе не видть Шуры у себя въ деревн, гд она опять стала-бы длать всмъ непріятности.
Когда Шура, робя и волнуясь, подошла къ Марь Васильевн здороваться, сердце матери противъ ея воли забилось сильне при вид этой теперь высокой, совсмъ взрослой двушки, но такой худенькой и блдной. Если бы Шура попросила прощенья, созналась въ своей вин, она простила бы ее и прижала къ себ свою непокорную, нехорошую двочку. Но Шура стояла передъ ней молча и задумчиво смотрла вдаль своими большими глазами, равнодушно, какъ будто ожидая бури и гнвныхъ сценъ.
Мать молчала тоже, Шура нагнулась и хотла поцловать у нея руку, но она не дала.
— Пожалуйста безъ нжностей, вамъ он совсмъ нейдутъ, колко сказала Марья Васильевна.
Шура опять выпрямилась и сдлалась еще блдне.
— Можно васъ поздравить съ окончаніемъ образованія, вы должно быть довольны?
— Я вамъ говорила, мама, что въ институт учиться не буду… съ трудомъ выговаривая слова, но упрямо и, казалось, безстрастно, сказала Шура.
Марья Васильевна нервно теребила ручку кресла, она едва удерживалась, чтобы, какъ прежде, не ударить Шуру, но ей было стыдно этого блднаго печальнаго личика.
— Что-же вы намрены длать? холодно спросила она.
— Я выдержу экзаменъ на учительницу.
— У меня нтъ денегъ нанимать для васъ учителей, а у Андрея Степановича брать стыдно…
— Я приготовлюсь одна, вспыхнувъ, сказала Шура.
— Какъ вамъ угодно. Попрошу васъ уйти, у меня голова болитъ.
Шура, не проронивъ ни одной слезы, не сказавъ боле ни слова, вышла и этимъ видомъ безчувственной упрямой двченки еще больше разсердила Марью Васильевну.
Съ этого дня началось тяжелое житье для Шуры въ ея семь. Мать съ ней почти не говорила. Сестры невольно подражали матери и тоже холодно относились къ ней. Он гуляли и веселились съ подругами и кавалерами. На Шуру никто не обращалъ вниманія, точно ея не было въ дом, ее не останавливали, не бранили, ея не замчали. Только ей не позволялось выходить одной, такъ какъ это неприлично. Она худла, блднла и училась.
Зимой она очень хорошо выдержала экзаменъ и тогда ей стало еще скучне. Она безъ толку по цлымъ днямъ читала какія ей попадались книги, и рвалась и мечтала что нибудь длать, для чего нибудь жить.
У нихъ довольно часто собирались гости, устраивались вечеринки въ ихъ небольшой квартир, въ которой впрочемъ гостиная и столовая были отдланы прилично по ихъ понятію, т. е. банально, какъ у всхъ. Иногда было шумно и весело, но Шура задумчивая и блдная, выходила только къ чаю. Марья Васильевна считала, что это такъ и надо, она находила Шуру неинтересной и боялась, что она будетъ только мшать. Но вдругъ, къ удивленію матери, мужчины стали обращать усиленное вниманіе на Шуру и нкоторые даже стали восхищаться. ею, не скрываясь. Посл кокетливой живости и наивничанья Маруси и красиво-равнодушной свжести Лены, эта блдная задумчивая двушка, говорившая только, когда ее спрашиваютъ, производила сильное впечатлніе на избалованныхъ кавалеровъ-жениховъ, привыкшихъ, чтобы съ ними заигрывали и занимали ихъ.
— Въ вашей младшей дочери что-то необыкновенное un je ne sais quoi. Какая-то царственная важность, какъ у королевы какой, твердили маменьк. Многимъ людямъ надо пальцемъ показывать, тогда и они видятъ, такая была и Марья Васильевна. Сердце матери ужъ конечно не камень, она смягчилась и простила Шуру. Когда она первый разъ ласково обратилась къ ней и сказала, что ей принесутъ новое платье, чтобы хать въ театръ, Шура разрыдалась и какъ-то странно случилось, что и мать прослезилась и даже Лена и Маруся. Потомъ всмъ вдругъ стало веселе, точно что-то прояснилось въ душахъ ихъ.
Шура полюбила здить въ театръ и тамъ только и оживлялись теперь ея большіе глаза, ей казалось, что въ театр она видитъ жизнь, какая она есть. Она все томилась и искала выхода, что-бы ей длать…
Одинъ изъ давнишнихъ поклонниковъ Маруси, довольно богатый молодой гвардеецъ, сталъ явно ухаживать за Шурой. Она относилась къ нему холодно и едва вжливо, и это конечно еще боле заставляло его увлекаться ею. Единственная выгода, которую она извлекала для себя изъ его ухаживанія, были новые журналы и книги, которые она просила его приносить. Въ ихъ семь изъ послднихъ денегъ заводили по новой мод туфли и шляпки и довольствовались доставаемыми у знакомыхъ старыми номерами ‘Русскаго Встника’ и французскими романами.
Шура увлекалась новыми книгами и читала сначала цлыми днями, но она была изъ тхъ натуръ, которымъ непремнно хочется самимъ что-нибудь длать. Опять она стала задумываться, худть и ничего не сть, она желала что нибудь длать и знала, что ей ничего не позволятъ, чего она хочетъ.
Офицеръ въ это время увлекся окончательно и сдлалъ ей предложеніе, надясь, что отказа не встртитъ. Онъ былъ недуренъ собой, симпатиченъ, со средствами и зналъ ихъ стсненное положеніе. Но Шура, къ удивленію и тайному негодованію матери, конечно отказала ему.
— Что теб принца, принца надо? твердила Марья Васильевна, которая и сердилась на дочь, и надялась для нея теперь еще на лучшую партію. Она все еще была подъ впечатлніемъ пріятнаго сюрприза, что изъ Шуры вышла такая интересная двушка, которая очень нравится.
— Мама, мн никого не надо… устало отвчала Шура.
— Что-же ты старой двой хочешь быть?..
— Зачмъ?.. Разв я это говорю. Я не люблю его… Я никого не люблю…
— Не люблю… Много ты смыслишь… Онъ красивъ, молодъ… Онъ будетъ ублажать тебя какъ куколку…
— Я не хочу быть куколкой… съ прежней бывалой горячностью закричала Шура. Я хочу быть человкомъ сама. Онъ отличный, онъ добрый, но мн скучно съ нимъ… Онъ такой глупенькій, и будетъ заставлять меня считать его умнымъ, какъ Анд… Шура запнулась.
— Ахъ, Шура, Шура, не жалешь ты своей матери… Шура заплакала и слабымъ голосомъ просила не мучить ее.
Марья Васильевна и Бэби нсколько разъ еще уговаривали Шуру, но она стояла на своемъ. Офицеръ исчезъ изъ ихъ дома, на его мсто явились другіе. Шура стала проситься похать въ сельскія учительницы. Надъ ней смялись какъ надъ глупымъ ребенкомъ: куда-же пустить въ деревню такую красивую и моденькую двушку, одну въ глушь. Она знала, что высшіе курсы закрыты и начала проситься на фельдшерскіе. Тогда на нее раскричались и велли выкинуть глупости изъ головы. Что за фантазія посщать какіе-то чуть не акушерскіе курсы, и молоденькой двушк узнать Богъ знаетъ что.
Шура замолчала совсмъ, стала равнодушна ко всему и начала хворать. Докторъ нашелъ переутомленіе мозга, слабость груди и общее малокровіе. Ее начали лечить фосфоромъ, сжатымъ, потомъ разрженнымъ воздухомъ, ваннами, электричествомъ, массажемъ. Ей не давали только одного — возможности жить какъ она хочетъ и длать что нибудь.
Люди въ зрломъ возраст часто удивляются, не врятъ или негодуютъ, что молодые люди такъ глупы, чтобы болть отъ несчастной любви, отъ горя или отъ стсненія воли и желаній. Особенно возмущаются дураками, которые сами лишаютъ себя жизни. Зрлые люди, не вс конечно, а многіе, уже успваютъ забыть какъ мучились сами и какъ горячо принимается все отъ жизни въ первой молодости. Зрлые люди судятъ по себ: были-бы у нихъ деньги, нкоторое положеніе и хорошій желудокъ. Особенно сухи и часто забавны холостяки и старыя двы, какъ люди, отставшіе отъ жизни. Аня-то больна изъ-за такого-то офицерика, вотъ дура-то. Жало ихъ будетъ, говоритъ какая-нибудь высохшая сердцемъ Ольга Петровна. А Ан не надо всхъ офицериковъ, а надо того, котораго она любитъ.
Лто Марья Васильевна, съ дочерьми, опять провела въ Павловк, потому что Лена выходила замужъ. Осенью доктора стали хмуриться и посовтовали увозить Шуру на югъ, какъ можно скоре. Андрей Степановичъ далъ денегъ и мать сама повезла ее въ Крымъ, но она умерла тамъ черезъ два мсяца отъ скоротечной чахотки, восемнадцати лтъ.
Даже умирая Шура все невольно огорчала свою мать. Она заботилась о горничной, которая за ней ходила, вспоминала сестеръ, Бэби, все хотла хать къ ней въ имніе, вспоминала какихъ-то ребятишекъ въ деревн, а съ матерью была робка и сдержанна. Она не думала, что умираетъ, и все собиралась что-то начать длать и куда-то хать, скорй, скорй…
Куда она торопилась?.. Покончить съ жизнью, которая не хотла ей дать, чего она искала въ ней? Или тамъ она надялась найти то, чего желала. Кто знаетъ. На мертвомъ восковомъ лиц ея и въ дтски полуоткрытыхъ губахъ застыло выраженіе мирнаго безмятежнаго покоя, выраженіе, которое бываетъ только у умершихъ дтей или у очень хорошихъ, мало гршившихъ взрослыхъ…
Лена и Маруся об теперь замужемъ. Лена вышла за вдовца съ дтьми, и вруя въ воспитаніе, которое получила сама, также начала воспитывать и своихъ падчерицъ. Маруся сдлалась баронессой и на Морской и Невскомъ часто показываетъ свое хорошенькое личико. Она такъ счастлива, что ей некогда думать о другихъ. Бэби все также боится Андрея Степановича и няньчитъ своихъ малютокъ. Дочку она назвала Шурой и часто вспоминаетъ свою бдовую сестренку.
Марья Васильевна перевезла тло Шуры въ Петербургъ, на послднія деньги поставила ей памятникъ и вдлала въ него ея фотографическую карточку. Многіе прохожіе останавливаются передъ памятникомъ и любопытно, и равнодушно смотрятъ на ея лицо, которое вопросительно и печально смотритъ вдаль.
Марья Васильевна очень постарла, перестала наряжаться, тмъ боле, что теперь и не нужно, вс дочери пристроены, она часто здитъ на могилу своей непокорной Шуры…

Н. Капустина.

‘Сверный Встникъ’, No 5, 1890

Капустина Надежда Яковлевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В странах Солнца, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1905
  2. На заре. III. Декабристы, Русова София Федоровна, Год: 1906
  3. Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность, Энгельгардт Михаил Александрович, Год: 1891
  4. Сицилийские карузи, Росси Адольфо, Год: 1893
  5. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт, Горбунова-Посадова Елена Евгеньевна, Год: 1929
  6. Путешествующая чета, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872
  7. Фенелон, воспитатель Герцога Бургонского, Лагарп Фредерик Сезар, Год: 1809
  8. Микеланджело. Его жизнь и художественная деятельность, Брилиант Семен Моисеевич, Год: 1891
Электронная библиотека