Та глубокая добродетель, которую олицетворяет собою наша печать, не может не быть возбуждена всяким сообщением о пороке ближнего. Когда же порочным лицом является высокопоставленный человек, то возбуждение достигает прямо неописуемых степеней и переходит в истерику, где слышатся вой, лай, визг и прямо нечленораздельные звуки. Начинается столпотворение вавилонское. Мы вполне довольны, и печать должна бы остаться довольною, что над служебного деятельностью бывшего московского градоначальника ген.-м. Рейнбота назначается следствие. Но вполне естественно ждать, чем это расследование окончится и что окажется на суде, в особенности, что докажется на суде. Ибо есть разница между тем, в чем хочется обвинить, и что можно доказать, между подозрением и несомненною действительностью. Печать, должно быть, снедаемая ревностью к правде, обвиняет раньше вердикта суда и даже до точного выяснения предмета и оснований обвинения, судит, в сущности, втемную, по слухам, по негласным обвинениям, где невозможно убедиться в чистоте или нечистоте источника. В отношении данного дела ген.-м. Рейнбота, кажется, все или почти все основано на обвинениях, идущих от какого-то Стефанова, удаленного г. Рейнботом со службы, затем прикомандировавшегося к петербургскому градоначальству и отсюда откомандированного в распоряжение московского прокурора, и на этом непредусмотренном в законе посту занявшегося выяснением деятельности своего бывшего начальника. Трудно представить себе беспристрастие уволенного чиновника, свидетельствующего о своем начальнике, но в данном случае жертва его возможных и вероятных оговоров имеет защиту себе в том, что суд отделяет оговоры от доказательств и верит только последним. Вполне удивительно, каким образом печать могла принять до такой степени к сердцу эти показания бывшего чиновника сыскной полиции, и воображать, что они так же чисты и невинны, как лепет новорожденного младенца. Во всяком случае, суд все рассмотрит, увидит, доведет предположения до очевидности и, если окажется справедливым, поступит с г. Рейнботом, как поступил бы с Небогатовым и Стесселем: печати не для чего спешить, задыхаться от восторга при падении ближнего или даже, допустим, при падении общественного врага и, предупреждая приговор суда, предупреждая разбор доказательств на суде, поднимать невообразимый смрад около имени человека, не щадя в том числе и частной, семейной его жизни, где уже замешано не служебное лицо, но ни в чем не повинные члены его семьи. И все это делать в такое время, когда он не может опровергать обвинений фактически, так как во время производства следствия до окончания суда он лишен возможности привлекать к ответственности за клевету. Народ наш относится с жалостью и к осужденным. Но печать наша относится безжалостно и без суда, и не судя, и, кажется, даже не рассуждая.
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 23 ноября. No 11747.