А. В. Амфитеатров
А. В. Амфитеатров
Не брат своих братьев
Не брат своих братьев
Не брат своих братьев, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В только что пришедшем No 138 ‘Сегодня’ нашел я интересную корреспонденцию И. Суханова-Сибиряка ‘Максим Горький в Сорренто’, а в ней несколько строк о моем молодом друге, приемном сыне М. Горького, Зиновии Алексеевиче Пешкове, требующих некоторого разъяснения и дополнения.
Зиновий Пешков действительно крещеный еврей и родной брат того Якова Свердлова, который до Калинина возглавлял большевицкую республику и сыграл такую мрачную роль в преступлении екатеринбургского цареубийства. Но Зиновий вышел из свердловской семьи еще мальчиком. В политику, чрез знакомство с Горьким, он втянулся рано. На пятнадцатом году уже сел в нижегородскую тюрьму по одному делу с Горьким, Чириковым и др. Сидел почему-то очень долго, был выпущен после всех.
Затем Зиновий или утратил, или сам оборвал всякую связь с роднёю. Несмотря на нашу тесную близость, я никогда не слыхал от него ни единого воспоминания о свердловском периоде его юности. Так что, когда его братья Свердловы стали играть большую роль в большевицком государстве (второй, Вениамин, управлял большевицким Красным Крестом), то я думал, что это — однофамильцы, и только М. Горький однажды в Петербурге разъяснил мне истину, очень неприятную для Зиновия, потому что, будучи и быв отрезанным ломтем от Свердловых, идя по совершенно различным с ними путям, он много терпит из-за этого родства в своей карьере и не раз делался жертвою незаслуженного предубеждения там, где рассчитывал и имел полное право встретить, напротив, поощрение и поддержку.
Ошибочно указание, будто З. Пешков ‘решительно разошелся с Горьким еще до мировой войны’. Решительно он никогда не расходился с Горьким и даже еще совсем недавно, приблизительно с год тому назад, посетил его в Сорренто и возил к нему на показ и поклон свою прелестную пятнадцатилетнюю дочку Лизу. То обстоятельство, что незадолго до войны Зиновий выселился с Капри от Горького и перебрался ко мне в Федзано, имело причиною не политическое расхождение и не личную ссору, а семейное осложнение. В одну из побывок вместе с Горьким в Федзано Зиновий ужасно скоропалительно женился с одобрения своего названого родителя и М.Ф. Андреевой на красавице-казачке Лидии Петровне Бураго, служившей у меня как ‘даттилографа’ — переписчицей на машинке. Брак этот был отпразднован на Капри громким торжеством — еще и теперь его там вспоминают. Но очень вскоре между молодою Пешковою и М. Андреевой возникли неприятности, и сперва Лидии пришлось возвратиться в Федзано, а за нею последовал и Зиновий. Здесь у него родилась дочь. Года полтора затем молодые Пешковы неудачно искали труда в Америке. А потом привились в нашей семье, и до самой войны мы жили вместе, за исключением коротких промежутков, когда Зиновий отлучался на поиски какого-нибудь солидного заработка. Между делом был моим личным секретарем и секретарем литературного сборника ‘Энергия’ и заведовал моею огромною в те времена библиотекою. При нашем переселении из Федзано в Леванто мы с Зиною вдвоем совершили чудесный пеший переход через горы ‘Пяти земель’.
Ни личные, ни политические добрые отношения с Горьким не прерывались еще ни у Зиновия, ни у меня. Не получили они трещины, по крайней мере серьезной, даже когда М. Горький как-то странно уехал из Италии в Финляндию, с почти обидною скрытностью от друзей, в которой потом очень неловко оправдывался экстренными семейными неприятностями.
Наше политическое расхождение определилось войною. Горький неожиданно взял пораженческую линию. Говорю ‘неожиданно’ потому, что очень незадолго до войны он пел иную песню. В 1913 году я совершил большое путешествие по Германии и был поражен и испуган ее готовностью к войне, сквозившею во всем быте. Когда я описывал все свои впечатления Горькому, он не верил и возмущался в ответных письмах моим страхом, у которого-де глаза велики. И вдруг, оказалось, здравствуйте! — Горький и Капри, им возглавляемое, всецело на стороне Циммервальда. Очевидно, было приказано. До 1917 года я не подозревал, как глубока его зависимость от Ленина.
Мы в своем Леванто, напротив, взяли самый резкий противоциммервальдский тон, в чем меня сильно поддерживал из Сан-Ремо Г.В. Плеханов, а из Петрограда Г.А. Лопатин. Получал я тогда немало писем от эмигрантов, растерявшихся под внезапным громом войны: как — одновременно и русским патриотам, и врагам царского правительства — вести себя по отношению к ней? В общий ответ я напечатал в итальянских газетах весьма пылкий призыв идти волонтерами в армию — если не пускают в русскую, то во французскую. Зиновий Пешков был первым, кто принял к сердцу этот мой призыв и ему последовал. С сотнею лир в кармане выбрался он из Леванто и направился во Францию, чтобы определиться в Иностранный легион.
Маленький эпизод, являющий, до какой степени было тогда еще обще понятие ‘революционера’, как мало революционная эмиграция была осведомлена о внутренних в ней партийных течениях и делениях. По дороге к французской границе Зиновий, в Алассио, зашел к проживавшему там В.М. Чернову, в наивной уверенности встретить в его эсерском окружении одобрение и сочувствие своему воинственному пылу. Встретить-то его, как старого знакомого и ‘сына М. Горького’, встретили отлично, но — надо ли пояснять, как проводили? Юмористическое письмо о том Зиновия было прелестно. Шагнул патриотом — бух прямо в болото Циммервальда!
Во Франции он начал свой волонтариат рядовым и успел дослужиться только до капрала. В бою при Каранси, при атаке на проволочные заграждения, под пулеметным огнем, был тяжело ранен в правую руку, пролежал в ожидании перевязки 18 часов, рана загнила, руку пришлось отнять. Благодаря прекрасному знанию английского языка имел счастье попасть в американский госпиталь, где его выходили.
В госпитале он сделал много интересных знакомств, оказавших ему немалую пользу в позднейшей военно-дипломатической карьере, а одно из них возымело огромное влияние и на его личную жизнь.
Когда Зиновий, без правой руки, возвратился в Италию, мы были в Риме. Италия отнеслась к нему сперва довольно кисло. Жена встретила его нехорошо. Горький, по поводу его увечья, написал ему ледяное письмо в том смысле, что, не будучи военным человеком, он не может сочувствовать военным героям.
Я тогда занят был организацией корреспондентского бюро по Средиземному району для ‘Русского слова’. Временно приспособил безработного Зину к этому делу, поручая ему интересные политические интервью, требовавшие хорошего знания иностранных языков. Благодаря тому, он опять сделал ряд авторитетных знакомств. А надо сказать, что он человек симпатичный и привлекательный, и кто с ним знакомится, обыкновенно остается надолго к нему расположен.
Видя, что Зиновий приобретает некоторую известность в римском посольском и аристократическом обществе, я дал ему совет — принести большую пользу и себе, и делу войны, которую мы пропагандируем, прочитав публичную лекцию о французском фронте. Сведения о нем в итальянском обществе были очень скудны и сбивчивы. А бесчисленные немецкие агенты и итальянские пораженцы из ‘официальных социалистов’, т.е. будущих большевиков — слева и клерикалов — справа, делали все, чтобы затемнять истинный ход событий и сеять предубеждения против Франции, что в Италии, к сожалению, всегда очень легко.
Сперва Зиновий робел и колебался, но мало-помалу я его уговорил. При помощи Альберто Бергамини, тогдашнего директора ‘Джорнале д’Италиа’, назначен был вечер в ‘Ассоциации Печати’ для доклада Пешкова. Он имел огромный успех, сразу получил несколько приглашений на повторение доклада и, наконец, во дворец — к королеве-матери Маргарите. Значит, пошел в ход.
Французы оценили услугу, оказанную им маленьким одноруким капралом, столь красноречивым по-итальянски. Пешков был приглашен комитетом их военной пропаганды для турне по итальянским городам. Платили плохо, работать было трудно, но я убеждал Зиновия, что как ни обидно и ни скорбно, а надо претерпеть — ради яркой репутации, которую он себе тем создает и которая впоследствии сторицею окупит ему нынешние неприятности.
Так и вышло. В непродолжительном времени Пешков перебрался во Францию, был опять принят на военную службу, несмотря на свою инвалидность, уже офицерским чином, и командирован в Америку вести ту же лекционную пропаганду, что в Италии. В Новом Свете он пробыл около года, прочел неисчислимо сколько лекций, заработал 70 000 долларов и не взял из них себе ни единого цента, а всю сумму пожертвовал тому американскому госпиталю, который выпользовал его после ампутации руки.
Затем мы встретились уже в Петрограде при Временном правительстве. Зиновий — блестящий штабной офицер французской армии — был прикомандирован к ген[ералу] Деникину в качестве военного атташе. С Горьким они свиделись неплохо. Но прежние каприйские приятели уже определились в это время воинствующими большевиками и рычали на Зиновия зверски, так что лучше стало и не встречаться, что, кажется, Горький ему и посоветовал. Зиновий русскую войну считал проигранною, но в Деникина был весьма влюблен и возлагал на него большие надежды для ожидаемых смутных дней предстоявшей той или иной ликвидации войны, что — все понимали — не могло пройти без нового большого замешательства.
В последний раз мы увиделись в октябрьские дни, когда армия, разлагавшаяся под злым дыханием Ленина, уже не существовала. Жизнь Пешкова, как ‘наемника Антанты’, была в опасности, он спешил скрыться и выбраться за границу. Я был изумлен его смелостью, что прощаться он приехал не переодетым, а в офицерской форме. В это время он, кажется, дослужился уже до капитана. Расстались мы с малою надеждой когда-либо встретиться и очень сердечно, хотя Зина был несколько огорчен моим резким отзывом о тогдашнем двуличном поведении Горького.
Ошибочно сказано, будто Пешков является непримиримым противником большевиков только принципиально, а никакого участия в борьбе с большевиками не принимал. Неся свою военно-дипломатическую службу во французском мундире, он был деятельным агентом связи между французским правительством и командованием белых армий и в качестве отчаянно смелого курьера где только не побывал и каких только авантюр не претерпел. Акт признания Францией Колчака верховным правителем был доставлен в Омск Зиновием Пешковым. О расстрелянии его большевиками слухи возникали не раз. Нынешний, — к счастью, тоже ложный, — помнится, уже четвертый.
Находясь в петроградском пленении, я не видал Зиновия и ничего не слыхал о нем целых пять лет. В 1921 году в Праге получил от него из Парижа письмо, что служит в военном министерстве, но служба не по нем — бездеятельная, канцелярская, отягченная карьерного конкуренцией и тучами интриг: ‘Хочу вернуться в полк!’ Не успел я ответить на это письмо, как вдруг он уже в Марокко, комендантом крепостного округа на среднем Атласе (Казбах — Тадла). Там, командуя ротой Иностранного легиона, провел он марокканскую войну, дрался с арабами, был ранен, получил новые отличия и майорский чин.
В 1926 году он приезжал на побывку во Францию, был мимолетно и в Италии, но нам не удалось встретиться. Где он сейчас, не могу сказать с уверенностью. Думаю, что там, в Марокко. Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — тянешь военную лямку, дотягивай до генеральских чинов и постов.
Ценят Пешкова чрезвычайно, но служебный ход его нельзя назвать быстрым. По своим заслугам мог бы быть уже полковником. Производство тормозят иностранное происхождение вообще, и — как писал мне о том однажды Савинков — все-таки выплывающие время от времени из тумана, по чьему-либо враждебному вызову, имена и тени братцев Свердловых.
Поэтому, сдается мне, гораздо лучше раз навсегда покончить с вуалированием этого ‘секрета Полишинеля’, вносящим в честную и смелую жизнь Пешкова ненужную и опасную двусмысленность. И грешно, и смешно, и дико, несправедливо делать заслуженного контрреволюционера Зиновия Пешкова без вины виноватым ответчиком за грехи революционеров-архибольшевиков Свердловых.
По логике родственной ответственности, — увы, слишком часто торжествующей над обществом по силе глупости и зложелательства, одержащих большинство людей, пожалуй, ведь выходит и то, что Авель Каином убит-то, конечно, убит, но и сам был подозрительною личностью, ибо, вон видите, — имел братом Каина! К слову сказать, я нисколько не сомневаюсь в том, что попади курьер Антанты Зиновий Пешков в 1917 — 1920 годах в лапы большевиков, его братья, может быть, сами и не приложили бы рук к истреблению сего Авеля, но и пальцем не шевельнули бы для того, чтобы его не обработали по способу Каина Урицкий или Дзержинский. Ибо были (впрочем, один из Свердловых, ‘Венька’, т.е. Вениамин, кажется, еще жив?) большевики из безоговорочных, фанатики без компромиссов.
О женитьбе Зиновия Пешкова на итальянке впервые слышу. Однако оспаривать не смею, только недоумеваю: когда же это его умудрило? С русскою своею супругою он давно разошелся, и она вот действительно вышла замуж за итальянца. Не смешали ли? Во всяком случае, это что-то новенькое и совсем недавнее. Но, по правде сказать, в этом отношении жизнь Зиновия Пешкова превосходно укладывается в знаменитый диалог из ‘Каменного гостя’:
— Что ж? Вслед за ней другие были?
— Правда.
— А живы будем, будут и другие.
— И то.
— Теперь, которую в Марокко, искать мы будем?’
Враг социально-политического Третьего интернационала, по части романических увлечений и похождений — ах, какой интернационал!
Опубликовано: ‘Сегодня’. 1927. No 152. 13 июля.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_ne_brat.html.