Наши современные поэты, Миллер Орест Федорович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Наши современные поэты.

Н. М. Минскій.

(Стихотворенія. Спб., 1887 г.).

Не плачь, коль въ наши дни предъ чистой красотой
Толпа колнъ не преклоняетъ,
То — признакъ силы. Море подъ грозой
Лазурь небесъ не отражаетъ.

Таково обращеніе г. Минскаго къ современному художнику (стр. 155). Къ самому себ, по примру другихъ поэтовъ, заставляетъ онъ обращаться свою музу, и этимъ обращеніемъ, относящимся къ 1887 году, открывается сборникъ его стихотвореній. Оно, стало быть, служитъ ему напутствіемъ. Явившись когда-то поэту ‘молодою вакханкой’, потомъ ‘строгою богиней, съ руками, грубыми отъ труда’, со знаменемъ въ этихъ рукахъ, и съ призывомъ ‘ободрять усталыхъ’, она, наконецъ, явилась ему, какъ ‘привидніе, глядвшее ему въ очи безумными очами, съ тлющимъ факеломъ въ одной рук, съ зеркаломъ, мерцающимъ холодными лучами, въ другой’. Въ этомъ послднемъ своемъ превращеніи она назвала себя ‘жаждою истины’, ‘совстью мірозданья’. Это, съ перваго взгляда, напоминаетъ Истину Баратынскаго, только поэтъ Пушкинской плеяды не видлъ въ ней особеннаго воплощенія той же музы и отказался отъ ‘печальнаго привта роковой гостьи, хотя она, ‘обливая суровымъ холодомъ его душу’, и сулила ему ‘покой’. Баратынскій, отсылая ее отъ себя, былъ готовъ ее снова призвать, но только наканун смерти. Г. Минскій, напротивъ того, хотя и ‘удерживая рыданья’, молча стоялъ передъ привидніемъ съ безумными очами, величающимъ себя ‘жаждою истины’, какъ ‘покорный рабъ передъ царицей’. Между тмъ, она со своимъ тлющимъ факеломъ пыталась пойти несравненно дале, чмъ Истина Баратынскаго со своимъ свтильникомъ. Она судила ему такимъ образомъ озарить ‘пустыню его чувствъ и думъ’, чтобы ‘во всемъ, что считалъ онъ добромъ, увидалъ онъ ложь, а въ порочномъ и преступномъ увидалъ неизбжное’.

Намъ кажется, что это очень сомнительное озареніе душевной пустыни и что, при предсказаніи тутъ же и ‘неврія въ пророка и героя’, напрасно разсчитывать на цлебное дйствіе какой-то возбуждаемой ею же ‘печали, уязвляющей сердце, застывшее въ глубокомъ безвріи’. Впрочемъ, не зная, что будетъ у поэта дале, а судя по наличнымъ стихотвореніямъ г. Минскаго, мы прямо можемъ сказать, что въ нихъ онъ очень часто измняетъ завтамъ своей жестокой царицы. Напрасно, въ обращеніи къ своимъ наставникамъ: Пушкину и Лермонтову, онъ говоритъ съ опасеніемъ о той ‘отрав красоты’, которая представляется ему даже у ‘мятежнаго Лермонтова’. Не опасеніе ли этой ‘отравы’ и обратило для насъ міръ въ то подобіе ‘храма египетскихъ царей’, которое живописуется г. Минскимъ въ конц того же стихотворенія:

Порфиръ и хризолитъ… Сіяніе чертога…

Молящихся толпа… Жрецовъ поющихъ рядъ…

Но тамъ, въ святилищ, но тамъ, на мст Боса,

Стоитъ священный быкъ и спитъ священный гадъ,

Въ душ, въ людской душ, въ прекрасномъ храм міра,

Нтъ больше божества — и даже нтъ кумира (стр. 59).

Не отъ отсутствія ли той же ‘отравы красоты’ г. Минскому и пришлось въ другой разъ воскликнуть:

Хаосъ вокругъ меня! Надъ бездною глубокой

Послдній гаснетъ лучъ, плыветъ, густетъ мракъ…

Нтъ, не потокъ любви или добра изсякъ,—

Изсякли родники, питавшіе потоки!

Добро и зло слились. Опять хаосъ царитъ,

Но Божій духъ надъ нимъ, какъ прежде, не паритъ (стр. 65).

Не отъ отсутствія ли красоты пришлось г. Минскому стовать и на то, что ‘солнца вры нтъ’, что

Кумиры прошлаго развнчаны безъ страха,

Грядущее темно, какъ море предъ грозой,

И родъ людей стоитъ межъ гробомъ, полнымъ мрака,

И колыбелію пустой (стр. 68).

Вотъ и приходится ему, какъ и покойному Надсону, сознавать, что, ‘быть можетъ, никогда такъ страстно міръ не ждалъ пророческаго слова’. Но этого мало. Г. Минскій посвятилъ ‘отравляющей красот’ я цлую особую псню. Онъ выставляетъ ее тутъ прямо ‘сестрой строгой истины’. Мы надемся, что не той самозванки, которая явилась ему съ ‘безумными очами’ и ‘тлющимъ факеломъ’. Не даромъ же красота говоритъ у нашего поэта про себя и про свою сестру:

Мы — за труды и за невзгоды

Награда высшая, ихъ цль.

Нашъ храмъ — земля, жрецы — народы,

И небо — наша колыбель.

Дале, она у него опредляетъ уже одну себя:

Я называюсь Красотою.

Не плачь, поэтъ: я не больна.

Отъ глазъ сокрытыя грозою

Не гаснутъ звзды и луна.

Вслдъ за тлъ она сама же и выступаетъ защитницею своихъ противниковъ, говоря:

Поэтъ! враговъ моихъ суровыхъ

Не презирай и не кляни.

Пророки словъ живыхъ и новыхъ

И правды воины — они.

Когда исполнятся надежды,

Герои, распростясь съ войной,

Низложатъ бранныя одежды

И въ прахъ падутъ передо мной… (стр. 156—157).

То, что на одномъ язык называется то на другомъ язык — любовь, нравственный законъ, правда внутренняя. У г. Минскаго есть особое стихотвореніе, противупоставляющее любовь мечу, т.-е. вншней сил, началу принудительному. Любовь проситъ Бога указать ей, гд бы не былъ владыкою мечъ. Узнавъ, что такого края нтъ на земл, она отправляется ко вратамъ рая, но и тутъ останавливается передъ херувимомъ съ тмъ же мечомъ въ рукахъ. Но самъ поэтъ постоянно колеблется въ своемъ выбор между любовью и мечомъ. Онъ не только порою сочувствуетъ грозамъ, освжающимъ воздухъ, но и доходитъ до какого-то апооза вулканическаго огня, говоря:

Привть, привть теб, губитель городовъ!

Чей скрытый гнвъ смертельный страхъ вселяетъ

Въ сердца людей. О, будь всегда таковъ!

Весь міръ тебя за то лишь прославляетъ,

Что ты жестокъ, что въ быстротечный мигъ

Людей сразить ты можешь долгимъ горемъ,

Кто-бъ зналъ тебя, когда-бъ дремалъ надъ моремъ

Среди другихъ и твой безвредный ликъ?

Твои бока изрзали бы плугомъ,

До темени сковали бы сады,

И сотня поселянъ, быть можетъ, другомъ

Звала-бъ тебя въ награду за плоды… (стр. 28) {Пьеса Везувій.}.

Но г. Минскій, гораздо соотвтственне поэтическому своему призванію, вдохновляется и инымъ совершенно значеніемъ огня, — тмъ, какое получилъ онъ въ рукахъ Прометея. Безсмертный титанъ противупоставляетъ свой трудовой, похищенный у боговъ, огонь — ихъ небесному, грозовому. Онъ обращается къ этому послднему:

Да, ты прекрасно

О, небесное пламя! Изъ тучъ, безъ труда

Ты нежданно летишь, но напрасно

Люди долго стрлы твоей ждутъ иногда.

Въ мигъ одинъ мощный дубъ одолешь,

Но порой и лачугъ не жалешь.

Нтъ, иной нуженъ людямъ огонь!

Онъ наказанъ богами за то, что, направляемое ихъ произволомъ, стало орудіемъ человческой, на благо направляемой, воли.

Долго въ тяжкихъ цпяхъ Прометей изнывалъ,

Искупая свой грхъ благотворный.

Но огня, имъ зажженнаго, Зевсъ не сковалъ:

Разгорался огонь непокорный.

И Олимпъ запылалъ, и наказанъ тиранъ,

И пришелъ человкъ, и раскованъ титанъ… (стр. 32—33) *).

*) Пьеса эта озаглавлена: Геній и трудъ. Не врне ли было бы: Огонь и трудъ? Есть у г. Минскаго и другое стихотвореніе на сходную тему: Счастье Прометея. Оно представляется намъ мене удачнымъ, нсколько риторическимъ.

Но г. Минскій выставилъ передъ нами еще и другаго, восточнаго Прометея,— въ лиц того, кто сталъ на своемъ столп добираться до Митраса, говоря ему:

Греми, бушуй и злись! Я здсь одинъ — ты видишь —

Но ты не страшенъ мн — ты, съ яростью своей.

Не страшенъ потому, что я люблю людей,

А ты ихъ только ненавидишь (стр. 114).

Его сооруженіе рухнуло подъ ударомъ небеснаго огня, но любовь сооружавшаго къ человчеству уцлла: новый, уже не каменный, столпъ возсталъ:

Изъ чистыхъ помысловъ, святаго состраданья,

Изъ подвиговъ любви, изъ безкорыстныхъ думъ.

Герой принесъ свой пылъ, поэтъ — свои мечтанья,

Мудрецъ — испытанный свой умъ (стр. 116).

Полное, всеоживляющее дйствіе любви выразилъ нашъ поэтъ въ лиц своего Прокаженнаго. Предметъ отвращенія и ужаса людей, постоянно предупреждающій встрчныхъ, чтобы они его береглись, онъ, въ невольномъ своемъ одиночеств, создаетъ себ духовное общеніе съ цлымъ міромъ, изливаясь въ слезахъ умиленія.

Цлый день онъ рыдалъ, но съ вечерней зарей

Стали слезы его все добре и чище:

Такъ на старомъ, забытомъ кладбищ

Вдругъ поветъ прохладой вечерней порой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И простилъ онъ, не вдая самъ отчего, —

Всхъ простилъ онъ, кто мучилъ его отъ рожденья:

Втеръ, зной, непогоду я даже людей.

Онъ былъ счастливъ избыткомъ печали своей,

Величайшее счастье въ ту ночь онъ извдалъ,

Онъ, природою проклятый, людямъ чужой,

Кому Богъ ничего, кром горестей, не далъ,

Самъ онъ далъ себ счастье… (стр. 119).

Порою, однако же, нашъ поэтъ создаетъ себ въ воображенія особый союзъ любви съ мечомъ, спрашивая:

Зачмъ любовь теперь является ко мн

Сурово-страстная, съ кровавыми руками

И, задыхался въ горячечномъ огн,

Все бредитъ битвами, и местью, и бойцами? (стр. 89).

Онъ, повидимому, ужасается такого союза, задаваясь новыми вопросами, но оставляя ихъ безъ отвта:

А кровь невинная… А мрачная свобода,

Что кровью добыта… А грознаго народа

Горячей крови разъ вкусившіе мечи (стр. 96).

Онъ призываетъ учителя, который пришелъ бы и разршилъ эти роковыя недоумнія. Все, вдь, сводится тутъ къ тому, насколько ученіе о ‘непротивленіи злу’ вытекаетъ изъ любви и насколько оно же можетъ противорчить ей, заставляя своихъ исповдниковъ оставаться при одной проповди и тамъ, гд приходится силою вырвать жертву изъ рукъ насильника. Г. Минскій такъ и оставляетъ этотъ мудреный вопросъ неразршеннымъ. Онъ только взываетъ вслдъ за тмъ къ поэту, умоляя его ‘могучимъ словомъ любви гнать грозу, скопляющуюся въ серрахъ’.

Во многихъ своихъ стихотвореніяхъ превознося силу слова, г. Минскій въ одномъ изъ нихъ сопоставляетъ ее съ силою физическаго труда — труда земледльческаго (Среди полей). И тутъ онъ опять касается одной изъ тхъ мудреныхъ задачъ, которыя такъ приковали къ себ вниманіе геніальнаго Л. Н. Толстаго, и по-своему ршаются имъ уже не со вчерашняго дня. Г. Минскій относится къ этой задач совсмъ иначе, не принижая своего труда предъ крестьянскимъ, привтствуя въ крестьянин ‘брата по судьб’. Онъ говоритъ, обращаясь къ нему:

И я, какъ ты, свой трудъ неблагодарный,

Завтный трудъ восторженно люблю.

И я въ душ отъ глазъ толпы коварно

На лучшій вкъ — свободный, лучезарный —

Надежду робкую таю (стр. 159).

Стихи эти невольно напоминаютъ намъ кое-какіе еще изъ начала ныншняго столтія, оплакивавшіе суровую долю культурнаго человка съ его духовными муками и тяготами, особенно же неблагодарную долю поэта, никмъ не понимаемаго и вчно за всхъ болющаго. Въ приведенныхъ стихахъ г. Минскаго недостаетъ именно того, что, какъ бы ни были мы мало удовлетворены ршеніемъ того же вопроса у Л. Н. Толстаго, придаетъ этому ршенію особое обаяніе — обаяніе смиренія передъ народомъ. Въ стихахъ же г. Минскаго на насъ прямо обратнымъ образомъ дйствуетъ тотъ избытокъ совсмъ уже не смиренія, а чего-то противуположнаго, который, пожалуй, и еще сильне сказывается у него въ стихахъ, озаглавленныхъ Въ деревн. Вотъ какимъ образомъ обращается онъ тутъ къ народу:

Загадкой страшною встаешь ты предо мной,

Зловщей, какъ мирахъ среди степи безводной.

Кто лучше — я иль ты? Подъ вншней тишиной

Теченья тайныя и дно души народной

Кто можетъ разглядть? О, какъ постигнуть мн,

Что скрыто у тебя въ душевной глубин?

Какъ мысль твою прочесть въ твоемъ покорномъ взор?

Какъ море, темень ты: могучъ ли ты, какъ море? (стр. 10).

Тутъ уже достаточно озадачиваетъ вопросъ: кто лучше — ты иль я? Мы понимаемъ, что это не значитъ: кто лучше — народъ или г. Минскій,— а значить: народъ, или культурный человкъ со всею преимущественностью его положенія? Но намъ кажется, что, при живой любви къ народу, и въ подобной форм вопросъ этотъ невозможенъ. Онъ столько же невозможенъ, какъ и въ устахъ сына, любящаго своего отца,— отца, который, отдавъ вс свои средства на его образованіе, самъ остался за то въ нужд и невжеств,— былъ бы невозможенъ вопросъ: ‘кто лучше — отецъ мой или я?’ Если же у этого сына нтъ беззавтной любви къ такому отцу, то пусть же онъ и не превозносится своею культурой!

Нашъ поэтъ съ глубокимъ сочувствіемъ рисуетъ намъ нашего культурнаго человка, особенно молодаго, въ своихъ Псняхъ о родин. И кто изъ насъ съ такимъ же сочувствіемъ не повторитъ съ поэтомъ:

… Мы-ль не громили ложь,

Мы-ль жертвъ не жаждали? Нтъ края,

Такого въ мір нтъ угла, гд-бъ молодежь,

Вс блага жизни презирая,

Такъ честно, какъ у насъ, такъ рано обрекла

Себя служенью правд строгой.

Жизнь чуть ли не дтьми насъ прямо повела

Тернистой подвиговъ дорогой.

Намъ сжалъ впервые грудь не женскихъ ласкъ восторгъ,

Не сладкій трепетъ страсти новой,

И первую слезу изъ дтскихъ глазъ исторгъ

Не взглядъ красавицы суровой,—

Надъ скорбной родиной скорбвшія уста

Шептали первыя признанья,

Надъ прахомъ дорогимъ товарища-бойца

Звучали первыя рыданья.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И что же? Гд плоды всхъ подвиговъ? Кого

Нашъ пламень грлъ, кому онъ свтить?

Нтъ насъ честнй и нтъ злосчастнй никого…

Но почему?… О, кто отвтитъ?

Дать вполн удовлетворительный отвтъ на такой вопросъ, разумется, не легко. Въ составъ подобающаго тутъ отвта должно, бы войти слишкомъ многое. Но между многимъ должно бы, кажется намъ, оказаться и такое соображеніе: не слишкомъ ли часто обращалась наша самоотверженная молодежь къ народу съ тмъ же вопросомъ: кто лучше — ты иль я? Не обращалась ли съ затаеннымъ мнніемъ: ужь не я ли лучше? Всего страшне, конечно, было бы, еслибъ у той же самоотверженной молодежи развилось еще, въ довершеніе всего, и особое чувство горечи къ ‘непонимающему’ ее народу, опасная мысль объ его ‘неблагодарности’. На подобное опасеніе наводитъ насъ, между прочимъ, и драматическая поэма г. Минскаго: Кай Гракхъ. Скажемъ откровенно: она можетъ внушать прямо недоброе. Авторъ становится на скользкій путь, заставляя и самые призраки почившихъ римскихъ дятелей на пользу народную внушать Каю Гракху такія мысли:

…Лютую ехидну безопаснй

Прижать къ груди, чмъ полюбить народъ (стр. 206).

И Кай Гракхъ поддается такимъ внушеніямъ. Намъ случайно попала въ руки трагедія на ту же тему Винченцо Монти {Отеч. Записки, 1882 г., іюль.}. Въ ней, къ чести ея автора, нтъ ничего подобнаго. Все, что позволяетъ себ тутъ Кай Гракхъ, это сказать народу:

Плебеи, тяжко

Заплачено тому, кто вамъ служилъ.

Самая возможность настроить народъ противъ того, кто отдался ему вполн, объясняется тутъ иначе. На К. Гракха возведено тутъ правдоподобное съ виду подозрніе въ томъ, что онъ принялъ участіе въ убійств полуличнаго, полуполитическаго характера, и народъ, такимъ образомъ, получаетъ нкоторое основаніе разочароваться въ нравственной чистот своего заступника. Глубоко тмъ огорченный, К. Гракхъ, все-таки, очень сдержанно восклицаетъ въ своей неповинности:

Народъ поврилъ,

Что я убійца!

Сами сторонники К. Гракха изъ просвщеннаго класса стараются защитить народъ, указывая на то, что многіе изъ народа остались ему врными: одни говорятъ, что бога

Его покинули, а не плебеи.

Тому свидтели — т тни павшихъ,

Сраженныхъ въ грудь, въ чело за дло Гракха.

Ихъ тысячи…

Совершенно не то у г. Минскаго. Народъ оказывается у него огульно неблагодарнымъ, главнымъ образомъ ради ловко возбужденнаго въ немъ религіознаго суеврія, а Кай Гракхъ доходитъ у него подъ конецъ до подобной остервенлой выходки противъ народа:

Пусть никогда лица свободы близко

Не видитъ онъ, но тнь ея вдали,

Какъ призракъ чести въ помыслахъ блудницы,

Пусть вчно духъ терзаетъ въ немъ, въ то время,

Когда въ пыли онъ будетъ изнывать

У ногъ владыкъ, его безумьемъ сильныхъ… (стр. 231).

Но этого еще мало. Онъ взываетъ къ богамъ:

Зачмъ меня не сдлали вы звремъ,

Волчицей руминальской, что вскормила

Двухъ близнецовъ? Нтъ, я-бъ ихъ не вскормилъ,

Я-бъ растерзалъ, я-бъ разметалъ ихъ члены

По всмъ холмамъ — и не было-бъ тогда

Народа-звря въ логовищ Рим (стр. 241).

Подобные мотивы могла нашептать г. Минскому разв та самозванная ‘Истина’ съ ‘безумными очами’ и ‘тлющимъ факеломъ’, которая явилась ему, чтобъ оставить за собою чадъ и дымъ. Но если изъ-за этого чада и дыма не стало ему видно ‘солнца вры’, то оно положительно опять восходило предъ нимъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Вспомнимъ хоть третью изъ его псенъ о родин. Среди Колизея является поэту духъ этихъ историческихъ развалинъ и читаетъ ему такія наставленія:

…Сперва облей кровавымъ потомъ

Родной страны чуть вспаханную ниву.

Пускай затмъ твой сынъ, и внукъ, и правнукъ

Надъ нивой той священной потрудятся,

Пускай она заколосится пышно

И цлый міръ накормитъ новымъ хлбомъ…

Какъ счастливъ ты! Какъ скорбь твоя завидна!

Вечернему подобная туману,

Моя печаль сгущается, черня,

Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,

Какъ легкій дымъ въ лучахъ пурпурныхъ утра,

Разсется безслдно…

Проснись душой,— не ты одинъ проснешься.

Великое свершается: я знаю

И боль родовъ, и муки агоніи… (стр. 102—103).

Бодрою, незыблемою врующею силой отзывается у нашего поэта стихотвореніе на текстъ изъ пророка Исаіи: ‘приближается утро, но еще ночь’, Мы выписываемъ его цликомъ, считая его положительно лучшимъ у г. Минскаго. Оно невелико, но вполн закончено, изъ него, въ то же время, не выкинешь ни одного слова. Если многія другія стихотворенія нашего поэта, какъ оно можно замтить даже по нашимъ выпискамъ, не чужды нкоторой растянутости и утомительныхъ повтореній, то это, наоборотъ, отличается прямо противуположнымъ.

Предъ зарею.

Не тревожься, недремлющій другъ,

Если стало темне вокругъ,

Если гаснетъ звзда за звздою,

Если скрылась луна въ облакахъ

И клубятся туманы въ лугахъ:

Это стало темнй — предъ зарею…

Не пугайся, неопытный братъ,

Что изъ норъ своихъ гады спшатъ

Завладть беззащитной землею,

Что бгутъ пауки, что, шипя,

На болот проснулась змя:

Это гады бгутъ — предъ зарею…

Не грусти, что во мрак ночномъ

Люди мертвымъ покоятся сномъ,

Что въ безмолвіи слышны порою

Только глупый напвъ птуховъ

Или злое ворчаніе псовъ:

Это — сонъ, это лай — предъ зарею… (стр. 25).

Такою же бодрою силой, такимъ же смлымъ отпоромъ повелительному соблазну той мнимой царицы истины, которая явилась ему, какъ мнимому своему рабу, отзывается у г. Минскаго и небольшая, но прекрасная пьеса Весталки. Между тмъ какъ одна изъ нихъ падаетъ духомъ среди разврата, заполонившаго цлый Римъ, и считаетъ совершенно безполезнымъ поддерживать священный огонь на жертвенник богини, другая и не думаетъ сдаваться предъ окружающею тьмой, а говоритъ:

Пусть дряхлый міръ забылъ свой жребій: надъ вселенной

Безсмертнымъ разумомъ царить,—

Ты, жрица, помни свой: небесъ огонь священный

И сердце чистое хранить…

И еслибъ міръ опять ниспалъ въ хаосъ нестройный,—

Владя искрою одной,

Ты изъ послдняго обломка съ ней спокойно

Послдній жертвенникъ устрой.

И врь, что лучшій міръ изъ искры той родится

И племя лучшее прядетъ,

Отыщетъ твой огонь, и съ небомъ примирится,

И небу жертвенникъ зажжетъ (стр. 21).

Но и мрачное навожденіе безумныхъ очей лже-истины продолжало сказываться на нашемъ поэт и порою заставляло его служить лже-красот, создавать какіе-то изысканные образы, метящіе на плохой эффектъ, слагать какія-то изысканныя рчи, чуждыя всякой поэзіи, за то переполненныя риторикой. Такими качествами по преимуществу отличается у него пьеса Въ полночь, мсто дйстія которой — на кладбищ, а дйствующія лица — смерть и призраки. Это какая-то неудавшаяся попытка воспроизвести въ нашу пору средневковую Пляску смерти, внеся въ нее будто бы углубленную философскую мысль, на самомъ же дл только риторическое разведеніе того общаго мста, что вс мы умремъ, обратимся въ прахъ. ^оНаклонившись надъ одинокимъ мечтателемъ и читая слагающійся подъ его перомъ горячій гимнъ безсмертію души, смерть самоувренно говоритъ, что ‘кто дерзновенно взываетъ къ безсмертію’, тотъ-то и составляетъ для нея ‘настоящее лакомство, сладкій нектаръ, тотъ-то и является еще при жизни отрадою ея глазамъ, какъ тучнйшая овца владльцу стада’. Смерть заключаетъ свой широковщательный монологъ приказомъ бросать на ея алтарь добро и красоту, и разумъ, и свободу, и наглою похвальбой:

Иду, звеня косой, на жатву я иду! (стр. 188).

И ничто такъ и не противупоставляется ея безсмысленнымъ притязаніямъ, ея посягательству даже на то, чего, подобно тлу, не обратишь во прахъ,— на вчныя созданія человческаго духа, окружающія его несомнннымъ ореоломъ безсмертія, какъ бы ни понималось оно — исторически или религіозно.

Гораздо уже удачне коснулся нашъ поэтъ той же мысли въ другомъ стихотвореніи, гд тщета всего на свт выставляется въ метафизической обстановк съ указаніемъ и на множество міровъ, и на міровой процессъ, переходовъ и превращеній (метаморфозъ и метемисихозиса). Стихотвореніе это, по содержанію своему отвлеченное, то-есть, повидимому, не поэтическое, производитъ, однако, въ своемъ род эстетическое впечатлніе и особою мелодіей стиха, и своими, до извстной степени, осязательными очертаніями.

Какъ сонъ, пройдутъ дла и помыслы людей,

Забудется герой, истлетъ мавзолей

И вмст въ общій прахъ сольются.

И мудрость, и любовь, и званья, и права,

Какъ съ аспидной доски ненужныя слова,

Рукой невдомой сотрутся.

Но изъ дальнйшаго развитія мысли тутъ видно, что исчезаютъ и будутъ исчезать только измняющіяся формы всего этого, но нчто основное, существенное, хотя и не представляющееся такимъ, остается.

Лишь то, что мы теперь считаемъ празднымъ сномъ —

Тоска неясная о чемъ-то неземномъ,

Куда-то смутныя стремленья,

Вражда къ тому, что есть, предчувствій робкій свтъ

И жажда жгучая святынь, которыхъ нтъ,—

Одно лишь это чуждо тлнья… (стр. 184—190).

Его такимъ образомъ избгнетъ, должна избгнуть путеводная звзда идеала. Вра въ эту звзду устояла у нашего поэта, несмотря ни на какое навожденіе изступленныхъ глазъ его лже-царицы. Но дале и тутъ примшалось, однакоже, кое-что отъ тусклаго свта ея лже-истинъ. Онъ длаетъ совершенно даже нелогическій выводъ, будто бы вслдствіе всего, у него сказаннаго (пріемъ совсмъ уже не поэтическій), будто бы вслдствіе всего этого даже и тотъ не безсмертенъ, кто превзошелъ другихъ въ добр, ‘предъ кмъ ради этого благоговли толпы людей, являющіяся таютъ же прахомъ, какъ и онъ самъ…’ Но разв не въ этомъ-то самомъ превосходств добра и внушаемомъ имъ благоговніи и проявляются осязательные плоды той, только и признаваемой поэтомъ, какъ нчто вчное, жажды святыни, которая направляетъ человка все дальше и дальше?… Если же и это добро и его производители и поклонники — тотъ же прахъ, то, вдь, прахомъ должны бы были разлетться и самыя эти святыни, манящія за собой человка… Вдь, и самый ихъ путеводный свтъ оказался бы тогда лишь обманчивымъ метеоромъ!…

Мы невольно приходимъ къ заключенію о недодуманности у нашего поэта очень многаго, о томъ, что ему не удалось примирить очень многихъ противорчій, что онъ далеко не совладалъ съ представлявшимися ему задачами. Но мы не могли также не убдиться, что онъ касался самыхъ важныхъ задачъ, что стихи его не были тмъ щебетаніемъ вольныхъ птицъ, которое до сихъ поръ еще признается многими единственною чистою поэзіей, что въ этомъ смысл онъ вообще оставался вренъ тому, о чемъ говорилъ онъ современному художнику. Но намъ представляется у г. Минскаго плохо совмстимою съ поэзіей нашего боеваго вка многое изъ того, что вошло у него въ IV отдлъ. Поэзія любви, на которую онъ тутъ претендуетъ, представляется намъ и вообще устарвшею, даже и при той элегической примси, которая есть у г. Минскаго. Вдь, и при ней трудно уже достичь чего-нибудь свжаго посл Пушкина, Лермонтова, а въ новйшее время Надсона, умвшаго такъ углублять личную любовь постояннымъ соприкосновеніемъ съ любовью міровою. Иногда г. Минскій пытается подражать восточному. У него есть одно прекрасное подражаніе такого рода въ другомъ отдл: это пьеса фонтанъ (стр. 53—54), ярко и врно воспроизводящая общечеловческія стороны восточной поэзіи. Мы не можемъ признать такой общечеловческой стороны въ нкоторыхъ восточныхъ его аккордахъ IV отдла. На насъ, напримръ, не обаятельно, а просто уморительно дйствуютъ слдующіе стихи:

И не знаетъ никто, что уста эти льнутъ,

Льнутъ къ устахъ моимъ въ ночи блаженныя

И что посл весь день на нихъ пышно цвтутъ

Поцлуи поэта священные (стр. 142).

На нашъ взглядъ, въ послднихъ двухъ стихахъ непозволительная риторика. Риторику находимъ мы у г. Минскаго и еще кое-гд,— даже тамъ, гд онъ уже вовсе не подражаетъ восточному. Приведемъ примры:

Сребристыя плывутъ къ утесамъ облачка —

Небесныя мечты среди земнаго горя… (стр. 8).

Или же изъ характеристики скорби:

Притаясь у родниковъ желаній,

Ихъ кристалъ мутитъ она въ тиши,

И толпу несмлыхъ упованій

Сторожитъ на всхъ путяхъ души (стр. 51).

Или:

Безъ образовъ, какъ дымъ плывутъ моя страданья… (стр. 57).

Или еще:

… Какъ съ втокъ птицы,

Вдругъ римы звонкія вспорхнутъ со всхъ стиховъ,

И потечетъ, блестя, ручей правдивыхъ словъ,

И чувства стройныя, какъ древнія царицы,

Нисходятъ къ зеркалу его прозрачныхъ водь (стр. 53).

Или опять:

Потоки звздъ струятся надо мною,

Потоки слезъ текутъ въ душ моей (стр. 70—71).

Или вотъ еще:

Нагорный ключъ, ниспадшій въ грудь мою

Съ вершинъ замерзшихъ счастія былого (стр. 129).

Или, наконецъ (про Рубинштейна):

Отъ мощныхъ рукъ твоихъ горячіе лучи

Ко всмъ сердцамъ незримо протянулись

И растопили въ нихъ заботъ упорный ледъ (стр. 162).

Мы высказались съ полною откровенностью, полагая, что угодимъ этимъ и самому г. Минскому. Мы далеки отъ того, чтобы породитъ его подъ ту или другую мрку. Мы не стали бы и писать, если бы не признавали у него и поэтическаго таланта, и силы мысли, если бы не разсчитывали на дальнйшее его развитіе въ будущемъ. Отъ души жалемъ о томъ, что нкоторыя пьесы его явились не въ полномъ вид, а нкоторыхъ и совсмъ нтъ въ изданномъ теперь сборник. Мы не считаемъ его преобладающимъ родомъ лирику, думаемъ, что у него мене живаго чувства, настоящаго жара, чмъ мысли, ищущей себ соотвтственныхъ образовъ. Ему боле удаются небольшія картины, которыя онъ обыкновенно символизируетъ, и довольно удачно, такъ что мысль не выскакиваетъ изъ рамки. Ему удаются и небольшія поэмы историческаго содержанія, а также и затрогивающія современныя впечатлнія, чаянія и думы. Мы очень довольны, что г. Минскій разъ навсегда распрощался со своею музой-вакханкой, такъ какъ этой веселой особ, хотя ей и попрежнему предоставляется широкій просторъ въ увлеченіяхъ современной жизни, совсмъ уже не мсто въ современной поэзіи. Мы довольны и тмъ, что онъ, какъ мы видли, только обманываетъ себя, вообразивъ себя покорнымъ рабомъ той ‘истины’, которая учила его ‘видть ложь въ добр и неизбжное въ порочномъ’. Мы полагаемъ, что отъ черстваго вліянія ея печальной разсудочности спасала поэта та муза, которая звала его

Туда, на тсный путь лишеній и борьбы,

Гд счастье — рдкій гость, гд горе — гость обычный.

Мы полагаемъ, что единственный, желанный призывъ въ наши дни — призывъ именно этой музы:

Буди огонь въ сердцахъ, усталыхъ ободряй!

Какъ музыкантъ въ бою предъ строемъ утомленнымъ,

Ступай передъ толпой со словомъ окрыленнымъ,

Съ ней вмст и живи, и вмст умирай!

Ор. Миллеръ.

‘Русская Мысль’, кн.I, 1888

Наши современные поэты.

Н. М. Минскій.

Предъ зарею.

Читайте также: