Нашествие. 1914 год, Пуанкаре Раймон, Год: 1929

Время на прочтение: 446 минут(ы)

Раймон Пуанкаре.
На службе Франции

Номера страниц издания заключены в квадратные [] скобки, авторские примечания заключены в фигурные {} скобки, в фигурные скобки и звездочкой {*} отмечены подстрочные примечания.

От редакции

‘Пуанкаре-война’ — такое прозвище дали современники Раймону Пуанкаре, видному политическому деятелю, президенту Французской республики, на протяжении двадцати лет игравшему ведущие роли в истории Франции, в истории Антанты, а также в истории международных отношений в Европе и далеко за ее пределами. Прочитав мемуары, предлагаемые вашему вниманию, вы поймете, чем снискал такую славу юрист и борец за торжество права в военном конфликте между великими европейскими державами, проводник идей и условий Версальского мира.
Документальный материал, на котором основаны воспоминания, — письма, телеграммы, встречи, военная хроника — поможет читателю воссоздать события давно минувших дней с почти что фотографической достоверностью и составить собственное отношение к политике государств, боровшихся за экономические приоритеты, территориальное господство, но вместе с тем и за мир.
Об истории первой мировой войны писали в своих мемуарах большинство глав государств — ее участников: Бетман-Гольвег, Ягов, Тирпиц, Бюлов, Черчилль, Грей, Ллойд-Джордж, Сазонов и другие. Каждый из них, не исключая Пуанкаре, стремился изобразить свой собственный портрет на фоне реальных событий более значительным, а свою политику — более гуманной и единственно правильной в сложившихся обстоятельствах. Пуанкаре также не без ложной скромности пишет автопортрет на фоне эпохи, но в отличие от Бюлова или Ллойд-Джорджа он избегает обличительной критики своих противников и оппонентов, проявляя дипломатичность и после завершения своей активной деятельности на политическом поприще.
Восхождение на вершину карьеры для Пуанкаре было стремительным. Уже в 1886 г. 26-летний уроженец Лотарингии [4] стал начальником кабинета министра земледелия Жюля Девеля в правительстве Фрейсине. Вскоре после этого Пуанкаре избирают муниципальным советником в родном крае. 31 июня 1887 г. он одержал победу над знаменитым генералом Буланже на выборах в парламент. В 1890 г. Пуанкаре избран членом финансовой комиссии палаты и докладчиком по бюджету министерства финансов на 1891 г., а затем он делает доклад по общему бюджету на 1892 г. С апреля 1893 г. по конец 1894 г. он побывал министром просвещения и министром финансов в двух кабинетах Шарля Дюпюи. На этих постах Пуанкаре зарекомендовал себя защитником интересов крупного капитала. Выдвинув проект финансовой реформы, предусматривавшей введение прогрессивного налога и налога на наследство, он вместе с тем был противником подоходного налога.
С января по 28 октября 1895 г. Пуанкаре занимал пост министра просвещения в кабинете Рибо. Когда в 1899 г. президентом стал Эмиль Лубэ, избранный блоком левых партий, Пуанкаре было поручено формирование кабинета.
Приход к власти кабинета Вальдек-Руссо, означавший временную победу умеренной буржуазии, заставил Пуанкаре уйти в адвокатуру. Но в 1902 г. он снова избирается в палату — от Коммерси, а с марта по октябрь 1906 г. Пуанкаре — министр финансов в промежуточном кабинете Сарьена.
Вновь вспомнить о юридической практике Раймона Пуанкаре заставил приход к власти Клемансо. В течение пяти лет будущий президент работал по адвокатской специальности и писал. За свою литературную деятельность Пуанкаре даже был избран членом Французской академии.
Вопрос о возврате в большую политику решил агадирский инцидент, разделивший общественное мнение на два лагеря — за и против франко-германского соглашения от 4 ноября 1911 г. Будучи трезвым политиком, Пуанкаре понимал, что отказ от этого соглашения, по которому Франция уступала Германии обширную территорию на Африканском континенте, мог бы привести к войне, к которой его страна была не готова. Выступая с докладом в Сенатской комиссии по иностранным делам, он приложил все усилия, чтобы убедить парламент в пользу соглашения. [5]
В январе 1912 г., после свержения министерства Кабо, Пуанкаре формирует свое первое министерство ‘национального единения’, в которое вошли бывшие и будущие премьер-министры и президенты республики: Леон Буржуа, Делькассе, Мильеран, Бриан, Дюпюи, Клоти, Лебрен, Стег, Вивиани. Сам же Пуанкаре взял портфель министра иностранных дел. На этом посту он сыграл немаловажную роль в консолидации Антанты и в подготовке к войне с Германией.
Россия в лице своего посла в Париже Извольского нашла позицию Пуанкаре благоприятной для укрепления дипломатических отношений с Францией. 17 января 1912 г. Извольский пишет Сазонову: ‘Если державы тройственного согласия опять будут застигнуты врасплох и не установят заранее общего плана действий, дело может вновь принять для нас неблагоприятный оборот. Необходимо поэтому, чтобы Россия, Франция и Англия ныне же путем конфиденциального обмена мыслями точно определили свое отношение к могущим наступить случайностям’.{*1}
Накануне балканской войны Пуанкаре посетил Петербург. Целью этой поездки было установление общей политической линии, обязательной для России и Франции во всех крупных и малых политических вопросах до империалистической войны.
13 января 1913 г. Раймон Пуанкаре был избран президентом Французской республики.
Неоднократно заявляя о том, что является гарантом конституции и не вправе единолично решать важные вопросы внутренней и внешней политики страны, Пуанкаре вместе с тем фактически управляет государственной политикой, подчинив себе все министерства, кроме министерства Клемансо, за что постоянно подвергался критике на страницах газеты ‘L’Homme enchaine’, издаваемой опальным министром.
Упрочив союзные отношения с Россией и Англией, Пуанкаре добился от испанского короля Альфонса XIII обещания, [6] что в случае войны с Германией Франция может рассчитывать на доброжелательный нейтралитет со стороны Испании.
Таким образом, личность Раймона Пуанкаре и особое положение, которое он занимал в руководстве одной из крупнейших европейских держав на протяжении почти двадцати лет, объяснят наш интерес к воспоминаниям этого выдающегося политического деятеля, можно сказать, профессионального политика, чей опыт весьма поучителен для современников. Его мемуары, изданные на русском языке, в значительной мере восполняют определенные пробелы в исторической литературе, посвященной изучению истории первой мировой войны, а также истории международных отношений и истории Франции за период 1914-1918 гг.

Нашествие. 1914 год

Глава первая

Окончание мобилизации, начало концентрации войск. — План XVII. — Вторжение немцев в Бельгию. — Льеж взывает о помощи. — Объявление нейтралитета. — Визиты Жоржа Клемансо. — Американский демарш. — Французы в Эльзасе. — Выжидательная позиция Италии. Помощь Японии. — Немцы на наших восточных окраинах.

Живительный сон перенес меня на несколько часов в мир, в котором ничего не известно о катастрофе, разразившейся над Европой. На рассвете меня разбудили щебетанье птиц и веселые лучи солнца. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы вернуться к сознанию действительности. Неужели вправду нам объявлена война? Война. Сорок четыре года назад она во всем своем ужасе предстала предо мною и вселила страх в душу лотарингского мальчика. Моя родина не только испытала ужасы неприятельского нашествия в 1870 г. После заключения Франкфуртского мира она подверглась длительной оккупации, и мои первые гимназические воспоминания были омрачены зрелищем солдат в остроконечных касках. Население, среди которого я вырос, осталось под гнетущим впечатлением этих кошмарных лет. Но как оно ни страдало при виде Франции, от которой оторвали часть ее тела, оно никогда не стремилось к тому, чтобы в один прекрасный день страна добилась реванша силой оружия, оно понимало всю рискованность этого и знало, что ему пришлось бы расплачиваться больше, чем другим провинциям. Тот же инстинкт безопасности, быть может, менее сильный вдали границы, но в той или иной мере сохранившийся во всей стране, внушал такую же мудрую осторожность почти всему французскому народу. Если союз с Россией с самого начала был благосклонно встречен общественным мнением в [9] целом, то потому, что в нем видели постоянную гарантию от провокаций и угроз его зазнавшегося предшественника — Тройственного союза. В свою очередь тройственное согласие стало популярным во Франции только потому, что мы видели в нем еще более действенную гарантию от растущей опасности. И тем не менее, несмотря на сорок четыре года осторожной и предусмотрительной политики, на нас обрушилось несчастье, которое мы всеми силами пытались предотвратить. Возможно ли это? И что готовит нам судьба?
Я не могу отогнать от себя серьезных опасений. Несомненно, наша дипломатическая ситуация теперь лучше, чем была когда-либо. Несмотря на весьма различный политический режим, Франция и Россия привыкли согласовывать свои дипломатические действия, причем ложных шагов было сделано их дипломатией немного. Ни различие национального темперамента, ни различие конституции, ни очень частые случаи оппозиции со стороны известных традиционных интересов, ни плохое настроение некоторых русских дипломатов не причинили ущерба союзу и не охладили его. Наше сердечное согласие с Англией с 1904 г. мало-помалу расширилось до рассмотрения всех международных проблем, и теперь мы уверены, что после первоначальных колебаний и медлительности Англия придет нам на помощь на суше и на море, на помощь Бельгии и нам {1}.
Но не является ли военная подготовка Германии гораздо лучшей, чем наша? Закон о трехлетней военной службе, предложенный Брианом и принятый при министерстве Барту {2}, в известной мере улучшил наше положение, однако он далеко не совершил еще все свое действие. Кроме того, на какой высоте стоит наше военное снаряжение в сравнении со снаряжением наших соседей? К несчастью, критика, с которой выступили в сенате Клемансо и Шарль Эмбер, не совсем лишена основания {3}: у нас мало тяжелой артиллерии, реорганизация нашего военного оборудования задержалась, потому что палаты затянули вотирование займа и чрезвычайных кредитов, которых правительство требовало в согласии со мной. У нас есть четыре тысячи полевых орудий, этих прекрасных 75-миллиметровых орудий, которые недавно [10] выдержали испытание на Балканах, но у них тот недостаток, что они стреляют только по прямой траектории — они не могут подобно германским гаубицам, стрелять по закрытым целям навесным огнем, брать цель по кривой линии и обстреливать территорию, оставшуюся вне пределов видимости для обслуживающего персонала. С другой стороны, у нас только триста тяжелых орудий с конной упряжкой, с которыми я познакомился на маневрах 1912 и 1913 гг. Наше производство было сначала форсировано, но потом оно замедлилось за недостатком кредитов. Напротив, немцы, по имеющимся данным, располагают пятью тысячами орудий 77-миллиметрового калибра, полутора тысячами легких гаубиц, двумя тысячами тяжелых гаубиц, дальнобойными орудиями и мортирами различного образца. Конечно, этот громадный материал должен обслуживать два различных театра военных действий — Францию и Россию, однако, несмотря на необходимость такого раздела материала, превосходство Германии в области тяжелой артиллерии остается для нас крайне тревожным моментом. Правда, мы можем взять хорошие осадные орудия в крепостях, которым, по всей видимости, не угрожает опасность, а так как наше побережье по Ла-Маншу и наше океанское побережье защищены британским флотом, мы можем также черпать из наших морских батарей. Но даже если принять все это во внимание, мы, несомненно, не будем в состоянии двинуть против неприятеля столько орудий и снаряжения, сколько он пустил в ход против нас.
В какой мере достоинство нашего основного состава и квалификация нашего солдатского материала смогут поправить и возместить недостаточность нашего вооружения? Военный министр Мессими объявил в совете министров, что он полон веры, но затем, охваченный волнением, вдруг остановился, закрыл лицо руками и зарыдал. Он тотчас овладел собой и повторил, что победа несомненна. Генеральный штаб со своей стороны выступает перед нами самым уверенным образом. Но кто из нас знает в настоящий момент затаенные мысли своего ближайшего соседа? Если я сам испытываю некоторые сомнения, могу ли я сам себе признаться в [11] них? А главное, позволю ли я, чтобы кто-нибудь другой догадывался о них? Я вынужден не проронить ни слова, не выдать себя ни едиными жестом, чтобы не рисковать ослабить столь высокий и гордый энтузиазм, с которым молодые французы идут навстречу смерти, а их родные стараются скрыть от них свою тревогу при прощании с ними. Но, если воля моя оптимистична, ум мой бывает моментами несколько менее оптимистичен, и не без тревоги я ожидаю первых сражений.
Я вспоминаю, что двадцать лет назад, чуть ли не в этот самый месяц и день, после состоявшегося в Берлине по инициативе Вильгельма II интернационального конгресса по вопросам труда и положения рабочих, Жюль Симон, вместе с Толеном и Бюрдо представлявший на конгрессе Францию, посвятил императору полную иллюзий статью, которая, впрочем, заканчивалась следующими правильными замечаниями{*2}: ‘Нам говорят теперь, что наша восстановленная армия стала непобедимой. При этом забывают, что немцы так же, как и мы, не сидели сложа руки и что теперь речь идет не о войне героической, а о войне научной. Слава, которая прежде завоевывалась храбростью, теперь завоевывается механизмами и количеством’. И далее: ‘Я утверждаю, что каждый из обоих народов может быть разбит и погибнуть. Я даже боюсь победы, ибо победитель так же несомненно будет вовлечен в катастрофу, как и побежденный’. Когда эти строки появились в 1894 г., я был министром финансов. Они меня очень поразили. Но как они стали близки к истине! С тех пор Германия стала одним сплошным и огромным военным заводом. В сравнении с ее усилиями мы работали весьма посредственно и с прохладцей. За нами наша храбрость и наше право. Но будет ли этого достаточно?
К счастью, в эту среду, 5 августа, вся страна следовала только одному лозунгу: доверие! Словно по мановению волшебного жезла по всей стране был осуществлен священный союз (union sacre), который я призвал из глубины своего сердца и окрестил в своем послании к парламенту. Германское [12] объявление войны вызвало в нации великолепный патриотический порыв. Никогда во всей своей истории Франция не была столь прекрасной, как в эти часы, свидетелями которых нам дано было быть. Мобилизация, начавшаяся 2 августа, заканчивается уже сегодня, она прошла с такой дисциплиной, в таком порядке, с таким спокойствием, с таким подъемом, которые вызывают восхищение правительства и военных властей. Она поставит на ноги более трех миллионов семисот восьмидесяти тысяч солдат, в том числе семьдесят семь тысяч человек туземных колониальных войск. Теперь речь идет о том, чтобы концентрировать для боя эту огромную массу дивизий регулярной армии, дивизий запаса и дивизий территориальной армии. Концентрационные перевозки начинаются немедленно. Они потребуют около двух тысяч пятисот поездов для регулярных войск и закончатся 12-го числа этого месяца. Затем с 12-го по 19-е последуют четыре тысячи пятьсот поездов для запасников и для территориальной армии. До сих пор все протекает на наших железнодорожных сетях с математической точностью, словно одна единая и державная воля руководит всем.
Наши армии будут действовать по боевому плану XVII {4}, установленному с 1875 г., т. е. со времени первой тревоги, заданной нам Германией после наших поражений {5}. Он был принят 18 апреля 1913 г. на заседании высшего военного совета в военном министерстве на улице Сен-Доминик под председательством Эжена Этьенна. В прениях приняли участие генералы Жоффр, Гальени, Мишель, По, Марион, Шоме, Манестрель, де Лангль де Кари, Менье, Лаффон де Ледеба, де Кюрьер де Кастельно. С целью возможно большего организованного укрепления резервных формирований совет решил отменить бригады из запасных в каждом мобилизованном корпусе и вместо этого прибавить к каждой регулярной дивизии полк запасных из двух батальонов. Совет был того мнения, что необходимо приступить к созданию 21-го армейского корпуса и выполнить в мирное время оборонительные сооружения в районе Туля и Наиси, слишком долго откладывавшиеся. Наконец, совет единогласно принял решение о выработке нового плана под номером XVII, заключавшего следующие [13] диспозиции. Четыре армии в составе восемнадцати корпусов и восьми дивизий запаса сосредоточиваются на первых позициях между Мезьером и Бельфором. Пятая армия в составе трех корпусов размещается на второй линии от Сент-Менегульд до Коммерси. В случае надобности она должна быть готова перейти на первые позиции. Наступление предписано столь быстрое, как только возможно. Мы должны оперировать с обоих флангов, правый — в Лотарингии между лесистыми горными массивами Вогезов и Мозелем по направлению к Тулю, левый — к северу от железной дороги между Верденом и Метцом. Войска, связывающие оба фланга, расположены в верховьях Мааса (Hauts de Meuse) и в Вэвре и должны держать связь между армиями, предназначенными для двух комбинированных атак.
Итак, в силу этого военного плана наши войска должны двигаться на восток и северо-восток. Самое большее — было предусмотрено, что немцы могли бы нарушить нейтралитет Бельгии, чтобы вторгнуться во Францию по правому берегу Мааса. Прежде, в 1911 г., другой план, выработанный генералом Мишелем, допускал гипотезу, что неприятель будет пытаться окружить нас на территории с гораздо большим радиусом. Наш генеральный штаб не желал исходить из предположения, построенного на столь наглом нарушении международного права. Честная, слишком честная ошибка. Мы не знали и скоро должны были узнать, к своему ужасу, что с 1891 г., т.е. с того времени, когда граф Шлиффен заменил Вальдерзее и стал во главе германского генерального штаба, все стратегические концепции Берлина строились на презрении к нейтралитету Бельгии. Генерал фон Мольтке, ставший в 1906 г. преемником Шлиффена, по-видимому, остался верным главным идеям своего предшественника. Не придется ли нам завтра, в последний момент, изменять наши главные военные диспозиции?
Пока что все идет так, как только можно желать. В печати ни одного диссонанса. Объявлено осадное положение, введена цензура. Однако в атмосфере всеобщего энтузиазма ни одна из этих исключительных мер не является действительно необходимой для обеспечения единства в общественном [14] мнении всей нации. Министры без особых усилий дают живой пример согласия, они забыли, что вчера почти все они были моими политическими противниками {6}, они выражают мне горячую преданность, министры, стоящие во главе самых важных ведомств, посещают меня в моем рабочем кабинете несколько раз в день, кроме того, мы решили ежедневно собираться под моим председательством в совете министров или в совете национальной обороны. На этих собраниях с полнейшим доверием друг к другу мы рассматриваем бесчисленные вопросы, которые ежечасно встают перед нами как за границей, так и внутри страны.
Австро-Венгерская монархия, в интересах которой Германская империя объявила войну сначала России, потом Франции, ставит себя в парадоксальное положение: она еще не порвала дипломатических сношений ни с Францией, ни с Россией. Однако она снова приступила к бомбардировке Белграда и произвела военную демонстрацию на Прибое в Санджаке{*3}. Циркулирует даже слух, что она отправляет на наши границы в обмен за баварские или эльзасские войска свой 24-й инсбрукский корпус и славянские полки{*4}. В то же время граф Берхтольд жалуется нашему послу на ‘варварские высылки’, жертвой которых якобы стали австро-венгерские подданные, проживающие в Париже{*5}, а между тем в этот самый момент граф Сегени выразил Гастону Думергу благодарность за наше благожелательное отношение к его соотечественникам. Тем не менее, граф Берхтольд заверяет Дюмена, что возможность столкновения французских и австро-венгерских войск совершенно исключается. Где правда? У нашего посла создалось убеждение, что Вена просто старается избежать одновременного разрыва с Россией и Францией, так как транспорты австрийских армий в Галиции еще не закончились. [15]
В ожидании информации о численности наших врагов и об их планах мы вызываем в метрополию наш 19-й алжирский корпус. Он приступает к посадке на корабли и должен пересечь Средиземное море под защитой наших эскадр. Впрочем, ‘Верны’ и ‘Кондорсе’ не смогут конвоировать его: они должны отправиться на поиски ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ {7}, о которых нам пришлось столько слышать за последние месяцы{*6} и маневры которых представляются теперь весьма подозрительными. Вчера, 4 августа, сообщалось, что оба немецких крейсера появились у берегов Алжира.
Один из них бомбардировал Бону, другой — Филиппвилль. Были раненые и убитые.
В то время как наша армия собирается методически провести свою концентрацию, Германия, которая умышленно поспешила со своими объявлениями войны, уже готова начать военные действия и 5 августа в шесть часов вечера приступает к атаке Льежа{*7}. Со вчерашнего утра она отправила против Льежа шесть бригад под командованием генерала фон Эммиха и три кавалерийских дивизии под началом генерала фон дер Марвица. Сегодня подверглись бомбардировке форты на правом берегу Мааса. Колонна пехоты переправилась через эту реку, несмотря на канонаду бельгийской артиллерии. Завязались жаркие бои. 7-й корпус германской армии был отбит с большим уроном, но бой снова возгорелся в южном секторе, куда подошел 10-й германский корпус, прошедший форсированным маршем сорок километров. Наш посланник в Брюсселе Клобуковский извещает нас, что король Альберт принял главное командование над бельгийской армией{*8}. Он сообщает нам, что все количество войск, вторгшихся в Бельгию, оценивают в сто двадцать — сто пятьдесят тысяч человек: это пехота, саксонская [16] кавалерия, ‘гусары смерти’ и брауншвейгские гусары, много тяжелой артиллерии, полевой артиллерии и пулеметов. Ах, почему мы не на той же высоте! Один за другим Льеж и Брюссель обращаются к нам с трогательными призывами прийти им на помощь. Жители и гарнизон валлонского города, находящегося в опасности, ожидают скорейшего прибытия французских войск{*9}. Марсельезу приветствуют с восторгом. Штаб коменданта крепости по своей инициативе сообщает населению, что наша армия идет на помощь осажденным. Он требует от нашего главнокомандующего отправить войска в Льеж, а впереди них послать отряд велосипедистов. Наш консул умоляет нас ответить самым срочным образом на обращенное к нам требование помощи. Несмотря на подавляющее превосходство неприятеля, бельгийцы оказывают сопротивление, героическое сопротивление. Как нам не быть потрясенными до глубины души мольбами о помощи, с которыми обращается к нам дружественный город, романский по национальности, языку и традициям, схваченный за горло насильником? Мы хотели бы ответить без промедления отправкой сильного контингента. Военный министр и я сообщаем об этом генералу Жоффру. Он, главнокомандующий, тоже прекрасно понимает, какое важное моральное и политическое значение имеет отправка немедленной помощи. Но требования концентрации неумолимы. Жоффр не может нарушить ее преждевременным снятием войск. Все, что он может сделать, — это предписать спешно двинуться генералу Манжену с одной пехотной бригадой и генералу Сорде с тремя кавалерийскими дивизиями, чтобы замедлить продвижение [17] германских армий через Бельгию. Для защиты Льежа французский генеральный штаб считает невозможным предпринять что-либо. Это невольное бессилие повергло Вивиани, Мессими и меня в глубокое отчаяние, но мы не считаем себя вправе оказывать давление на военное командование в чисто военном вопросе и подчиняемся неизбежному.
Таким образом, предумышленность действий германского генерального штаба сказалась с первых же часов войны на том поразительном преимуществе, которое досталось ему над нашими союзниками и над нами. С начала июля он созывает запасных на чрезвычайные сборы, которые должны были начаться 1 августа. С 26 июля он вызывает в гарнизоны отсутствующие части и прекращает очередные отпуска. Но мы еще не знаем вот чего: в течение вчерашнего дня в корпуса, выступившие в поход, влились уже все солдаты запаса. Солдаты ландвера в пути и послезавтра будут на своем посту. С 31 июля началась даже концентрация солдат ландштурма, и к 15 августа они все будут на местах. Затем придет черед не отбывавших действительной службы, они составляют особый резерв, так называемый Ersatz-Rserve. Итак, Германия готова намного раньше, чем мы. Она даже бросит на боевые позиции вместе с регулярными войсками контингента запаса, и в тот момент, когда она наводнит территорию Бельгии, мы будем бессильны обеспечить нейтралитет, нарушенный ею и гарантированный нами {8}.
Зато Бельгия теперь уверена, что Англия, как и мы, скоро будет сражаться вместе с ней, чтобы отомстить за нее и освободить ее территорию от неприятельского нашествия. Сегодня ночью английское министерство иностранных дел обнародовало ноту, не оставляющую никакого сомнения: ‘Ввиду того, что германское правительство наотрез отклонило требование правительства Его Величества дать заверение о соблюдении нейтралитета Бельгии, посол Его Величества в Берлине получил свои паспорта и правительство Его Величества объявило германскому правительству, что Великобритания и Германия находятся в состоянии войны, начиная с 11 часов вечера 4 августа’.
В Англии такой же энтузиазм, как во Франции, королевская семья стала предметом неоднократных оваций, повсюду [18] патриотические манифестации. Центральные державы вызвали единодушное возмущение французского, английского и бельгийского народов.
Но мы задаем себе тревожный вопрос: какую позицию займут во вспыхнувшей сейчас войне другие державы, великие и малые, близкие и далекие? Вмешаются ли они в конфликт или укроются под флагом нейтралитета? Япония — союзница Англии. По-видимому, она выступит на стороне Тройственного союза, но при двух условиях: что военные действия распространятся на Дальний Восток и что британское правительство{*10} обратится к нему с соответственной просьбой. Между скандинавскими странами, по-видимому, нет полного единодушия. Дания чувствует себя во власти своего могущественного соседа, который уже однажды отнял у нее часть ее территории. Норвегия уже заявляла прежде о своей симпатии к Тройственному согласию, она уверяет нас, что отныне будет соблюдать нейтралитет, какой бы ход ни приняли события{*11}. Но как со Швецией? Удалось ли Вивиани и мне полностью успокоить в Стокгольме то недовольство, которое последний высказывал вчера против России? Мы опасаемся со стороны Швеции тенденции принять сторону Германии. К счастью, шведский министр иностранных дел Валленберг — человек умный и рассудительный. Он с удовлетворением отнесся к обязательству, по собственной инициативе принятому на себя британским правительством, соблюдать независимость и неприкосновенность Швеции, если она, со своей стороны, останется нейтральной. Мы немедленно присоединились к английскому демаршу и потребовали от России поступить таким же образом, чтобы дать возможность Валленбергу противостоять всякому давлению, будь то из-за границы или внутри страны{*12}.
В Берне федеральный совет принял текст ноты, являющейся повторением ноты 1870 г. и прокламирующей нейтралитет [19] Гельвеции. Швейцария категорически оставляет за собой право занять в случае необходимости нейтрализованную зону Савойи {9}. Правда, президент Швейцарской Республики дал знать нашему послу Бо, что этот пункт носит только стилистический характер и является буквальным повторением соглашений 1859 г.{*13}. Однако, хотя притязание наших соседей выдвинуто было лишь на всякий возможный случай, оно несколько покоробило население Савойи, столь преданное и верное Франции. Представляющие это население в палате депутатов министр Фернан Давид и товарищ министра Жакье очень недовольны тем, что на пороге этой войны снова выдвигается интернациональная теория, которую они считают неприемлемой и устаревшей.
Думерг и Вивиани сообщили мне сегодня одно довольно неудачное русское предложение — обещать уже теперь Италии Трентино и Валлону, если она примет участие в войне против Австрии. Как ни заманчива перспектива окончательно оторвать Италию от Тройственного союза, подобная чрезвычайно преждевременная гарантия, даваемая нами Италии, могла бы привести к следующему неудобству: в случае общей победы требования Италии могли бы быть поставлены на первый план перед возвращением Франции провинций, отнятых у нее силой. До объявления нам войны мы продолжали молча терпеть результаты грабежа, жертвой которого мы стали. Но теперь, когда агрессия германского правительства сама свела на нет Франкфуртский трактат, я думаю, не найдется ни одного француза, который не желал бы продолжать борьбу до полной репарации прошлого. Председатель совета министров, министр иностранных дел и я — мы полностью солидарны на этот счет. Поэтому французское правительство может согласиться на русское предложение только со следующей категоричной оговоркой: ‘без ущерба для наших национальных требований’. Думерг известит британский кабинет о нашем взгляде по этому вопросу. [20]
С другой стороны, Сазонов предлагает гарантировать Румынии неприкосновенность ее территории в случае, если она сохранит нейтралитет. Но он требует от нас — не знаю почему — присовокупить к этому обещанию угрозу на тот случай, если Румыния станет союзницей Австрии. Это было бы недружелюбным выпадом по отношению к стране, которая в настоящий момент находится в хороших отношениях с Россией и всегда находилась в превосходных отношениях с нами. Думерг охотно присоединяется к обещанию, но что касается угрозы, он не дает своего согласия, правильно считая ее нелюбезным приемом.
Проходят часы за часами, медленно, тягостно. В течение дня я принимаю в большом салоне послов, которые во всех случаях пользуются свободным доступом, представителей парижской прессы. Вместе со мной председатель совета министров Вивиани, министр внутренних дел Мальви и военный министр Мессими. Я благодарю печать за поддержку, которую она нам оказывает в момент, когда решается судьба Франции. Военный министр прибавил несколько слов о мобилизации и концентрации наших армий. Журналисты выслушивают нас с волнением. Они явились в большом количестве со всех концов политического горизонта, видно, что они находятся теперь во власти одной идеи. Среди них находится Эрнест Жюде, он ничего не говорит. Альмерейда, редактор ‘Bonnet rouge’, уже приговоренный однажды к тюремному заключению и игравший в последние годы довольно подозрительную роль, держится в стороне в глубине салона, у него странный и таинственный вид.
Меня посетил также граф Альбер де Мен, выдающийся католический оратор, патриотизм которого стоит на уровне его таланта. Он говорит мне, что жестокая болезнь лишает его возможности выступать впредь с ораторской трибуны, но он отдаст по крайней мере свое перо на службу национальному делу. Он горячо приветствует мое послание парламенту и слишком благожелательно приписывает моему влиянию в качестве президента неожиданные, как он выражается, преимущества нашей дипломатической ситуации. Я отвечаю ему, что наши союзы были подготовлены и укреплены [21] всеми сменявшимися правительствами и что мы пожинаем теперь плоды их долгих усилий.
Аристид Бриан тоже явился в мой рабочий кабинет и вскоре за ним — Мильеран. Оба они находят, и не без основания, что переживаемую нами тяжелую годину база кабинета Вивиани несколько узка и ее желательно расширить. Это также и мое мнение, и я не скрыл его от председателя совета министров. Я желал бы, чтобы удалось немедленно образовать настоящее министерство священного союза, в котором были бы представлены и сгруппированы все политические партии. ‘Но если я оперою двери, — говорит мне Вивиани, — будет пытаться пройти слишком много кандидатов, и меня совсем стеснят’. В самом деле, сколько людей совершенно искренне считают, что страна не может обойтись в настоящий момент без их услуг. Имя им легион. Что это? Дух авантюризма? Или чувство долга и самопожертвования? Честолюбие и пустозвонство? Разумеется, мотивы различны, смотря какой человек, но результат остается тот же: все бросаются к Вивиани, все горят нетерпением быть причастными к власти. Как сообщает мне Бриан, председатель совета министров дал ему понять, что немедленно после окончания сессии парламента — а она только что закончилась — он откажется от сотрудничества с Куйба, предложит Бьенвеню-Мартену перевести из министерства юстиции в министерство труда и назначит его, Бриана, министром юстиции. Но мой проницательный посетитель полагает, что Вивиани раздумал из боязни вызвать неудовольствие социалистической партии, которая в настоящий момент против такой комбинации. Однако Бриан убежден, что кабинет Вивиани в его нынешнем составе не находится на высоте грядущих событий. Мильеран выражает мне то же мнение с меньшими нюансами. Я держу председателя совета министров в курсе этих разговоров. Он остается при своем мнении, что изменение или расширение состава кабинета было бы сопряжено теперь с риском.
В ночь с 5 на 6 августа в министерстве иностранных дел получены две важных телеграммы из Лондона{*14}. На заседании [22] британского военного совета, состоявшемся сегодня под председательством премьера Асквита, решено было собраться на другой день в 17 часов и просить наш генеральный штаб срочно прислать одного из своих офицеров, последний должен дать разъяснения относительно диспозиции нашей армии для того, чтобы можно было обсудить самый целесообразный способ использования английского экспедиционного корпуса. Итак, лондонский кабинет, наконец, энергично решился участвовать в военных действиях на суше и согласовать с нами свои военные операции.

Четверг, 6 августа.

Утром в моем рабочем кабинете собрались Вивиани, Думерг, Мессими, Оганьер и Мальви. Мы снова беседуем о шагах, предпринятых предо мною Брианом и Мильераном. Председатель совета министров по-прежнему высказывает опасение, как бы не вспыхнул министерский кризис, который может затянуться и повести к осложнениям. Однако министр внутренних дел в целях обеспечения снабжения гражданского населения и помощи семьям мобилизованных намерен создать организацию, призванную контролировать и расширить работу существующих ведомств. Решено назначить комиссию, в которую войдут Бриан, Мильеран, Делькассе, Марсель Самба, Рибо, Леон Буржуа. Я не думаю, что эта скромная роль удовлетворит честолюбие всех. В разразившуюся над нами бурю большинство пассажиров желает сидеть у самого руля.
Так обстоит дело, в частности, с Жоржем Клемансо — это само собой разумеется. С тех пор как я стал президентом, я один раз принял Клемансо, и это краткое свидание, состоявшееся по инициативе третьего лица, не повлекло за собой дальнейших посещений. Не было, можно сказать, дня, когда Клемансо не вставлял мне шпильки в ‘Homme libre’. Однако вчера утром он поместил в своей очередной статье следующий постскриптум в неожиданном тоне: ‘Я только что из сената, где нам был оглашен прекрасный манифест президента республики. В нем в кратких и сильных словах сказано все, что нужно. Сенат выслушал манифест стоя и наградил его [23] продолжительными аплодисментами’ {10}. Я считал, что в настоящий момент эта необычная любезность требовала какой-нибудь учтивости с моей стороны, и просил передать Клемансо, что буду счастлив видеть его и беседовать с ним. Он явился в Елисейский дворец, не заставив себя просить.
Этот семидесятитрехлетний старец теперь моложе и энергичнее, чем когда-либо прежде. Он был со мной гораздо менее сух и замкнут, чем несколько месяцев назад. Он уселся около меня в непринужденной позе, руки его, как обычно, были затянуты в серые перчатки. Он облокотился на мой письменный стол, наклонил ко мне ухо и смотрел мне прямо в лицо. Мы долго говорили о Германии, которую он не любит, об Англии, которую он уважает, об Австро-Венгрии, которую он считает омерзительной и презирает, об Италии, которую он желал бы немедленно привлечь на нашу сторону. Был момент — он произнес слово ‘Эльзас’, и в памяти его встали картины 1870 г., — когда от волнения он прослезился. Я сам почувствовал у себя на глазах слезы. Когда Клемансо после часовой беседы, носившей почти задушевный характер, уходил от меня, я сказал ему: ‘Что бы еще ни случилось, но когда два француза пережили вместе такое глубокое волнение, между ними остаются узы, которые никогда не будут разорваны’. Он молча взглянул на меня и не реагировал на мои слова ни одобрением, ни противоречием. Во время нашего разговора он как-то обратился ко мне по-старому, но машинально: ‘Мой милый друг’. Он не поправился, но не продолжал в этом духе, он следил за собой, чтобы не выйти из тона вежливого безразличия. Очевидно, лед не был еще целиком растоплен. Томсону, который в эти дни предлагал ему встретиться со мной, он ответил: ‘Охотно.’ Но тут же прибавил: ‘Однако мы не будем говорить о прошлом, и я сохраню за собой свою свободу в будущем’. Прошлое — это был мой выбор в президенты, будущее покрыто мраком неизвестности. Итак, Клемансо предлагает мне перемирие, ничего более. Впрочем, перед лицом неприятеля не следует пренебрегать перемирием между ним и мной. Его ум и упорство могут когда-нибудь пригодиться и, быть может, даже понадобятся стране.
По-видимому, Клемансо больше всего настроен против Австрии. Он удивляется, что граф Сегени де Темерен как ни [24] в чем не бывало остается в Париже, словно не вспыхнуло никакой войны. Это поведение поста действительно тем более странно, что, как сообщает Дюмен, он посылает своему правительству клеветническую информацию о Франции. Барон Маккио, первый директор департамента в австро-венгерском министерстве иностранных дел, прочитал нашему послу две телеграммы, в которых граф Сегени возводит на население Парижа обвинение в грабеже австрийских магазинов, владельцев парижских отелей Сегени обвиняет в том, что они выгнали подданных Австро-Венгрии, а парижскую полицию — в попустительстве и бездействии. Посольство, как говорит он, переполнено беженцами{*15}. Я не поверил бы, что этот достойный джентльмен способен так варварски искажать истину. Не собирает ли Австрия предлоги, чтобы порвать с нами в момент, который она сочтет для себя удобным? Не знаю этого. Но весь французский народ не питает никакой неприязни к подданным Австро-Венгрии, и никто в Париже и не думает причинять им неприятности.
А вот совсем иная картина. Сколько ненависти проявила Германия по отношению к нашему послу в Берлине Жюлю Камбону! Он телеграфирует нам сегодня из Копенгагена, каким передрягам он подвергался на своем пути из Берлина и как возмутительно поступали с ним германские власти. Камбон требовал, чтобы его отправили через Швейцарию или Голландию, но его отправили в Данию. В дороге майор, приставленный для наблюдения за ним, заявил ему, что если он не внесет три тысячи шестьсот одиннадцать марок дорожных издержек, поезд не пойдет далее к датской границе. Жюль Камбон предложил перевести требуемую сумму чеком в банк. Ему было в этом отказано, и наш посол вынужден был устроить со своими товарищами складчину, чтобы добыть требуемое от него золото{*16}.
Далее, Бо, наш представитель в Берне, сообщает нам, что заведующий нашим консульством в Мангейме подвергся на [25] своем пути в Швейцарию возмутительному обращению: его заперли в багажном вагоне. Наконец, из телеграммы, отправленной нам тоже из Берна нашим посланником в Баварии Аллизе, явствует, что отъезд его из Мюнхена сопряжен был с такими же досадными придирками, как отъезд Жюля Камбона. Кроме того, Аллизе застал в Цюрихе членов французской колонии в Баварии, которые рассказали, что подвергались в пути оскорблениям и побоям{*17}.
Но оставим эти низости и обратимся к известиям из России. Это хорошие известия. Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич намерен быстро начать наступление. Он заявляет, что в знак союза велит носить рядом со своим собственным флагом французский военный флаг, предподнесенный ему два года назад генералом Жоффром{*18}.
Император Николай II заявил Палеологу: ‘Чтобы добиться победы, я готов пожертвовать даже последним своим солдатом. Пока хоть один немецкий солдат будет оставаться на русской или на французской почве, я не подпишу мира. Как только мобилизация будет закончена, я прикажу двинуться вперед. Мои войска преисполнены энтузиазма. К тому же, как вы знаете, Великий Князь Николай Николаевич — человек чрезвычайно скорый и решительный'{*19}.
Ценные обещания, но, к сожалению, в настоящий момент только Германия может начать наступление, и она делает это с такой легкостью и быстротой, которые представляют яркий контраст с русской медлительностью. Люксембург занят 8-м корпусом и одной кавалерийской дивизией. Согласно данным нашего генерального штаба, германские силы, двинутые на Бельгию, состоят, по-видимому, из пяти различных армейских корпусов и четырех конных дивизий. Кавалерия двигается на север и на юг от Льежа: с одной стороны на Вареми, с другой — по направлению к Гюи. Форты были неоднократно атакованы. Информация более путаная, чем вчера. Говорят, что колонна [26] автомобилистов неожиданно проникла в центр города, захватила господствующий пункт, но потом была изгнана оттуда местным гарнизоном. Несмотря на крайне ожесточенные атаки, ни один форт не взят. Бельгийский генеральный штаб бежал в один из этих фортов. К этим деталям Клобуковский добавляет, что главной целью неприятельской армии, по-видимому, является Мобеж{*20}. Если наш представитель в Бельгии не ошибается, ход событий развивается независимо от нашего плана XVII.
Германия пускает в ход все ресурсы своего империалистического гения, чтобы обеспечить себе помощь за границей. Наш посол в Константинополе Морис Бомпар телеграфирует из Терапии{*21}, что Турция уже приняла решение о всеобщей мобилизации. Она делает вид, что опасается операции Болгарии под Адрианополем и России у проливов. В другой телеграмме Бомпар продолжает{*22}: ‘Желательно было бы, чтобы британское правительство отозвало на время войны английскую морскую миссию, дабы отнять у оттоманского правительства всякое оправдание дальнейшего существования германской военной миссии. Офицеры этой последней представляют действительную опасность для сохранения турецкого нейтралитета, так как прибегают к всевозможным приемам, чтобы вызвать инциденты между Россией и Турцией, и нет такой басни, которую они не сочиняли бы, чтобы напугать турок по вопросу о проливах’.
По настоянию берлинского правительства Дания вынуждена была закрыть минами проход через Бельты{*23}. Итак, германский [27] флот имеет возможность свободно передвигаться из Балтийского моря в Северное море и обратно через широкий Кильский канал. При освящении этого канала присутствовала в свое время и Франция, чтобы угодить России, а несколько недель назад воды его весело бороздила императорская яхта, когда Вильгельм II узнал о сараевском покушении и смерти эрцгерцога. Напротив, эскадры России уже заперты и не могут соединиться с флотом Франции и Англии{*24}. Таким образом, в то самое время, когда Германия повсюду разворачивает свои боевые мероприятия, Англия, которая желала войны не больше нашего, еще меньше нас готова, прилагает все усилия к тому, чтобы как можно скорее быть в состоянии вести войну. Премьер Асквит, который после ирландских событий {11} счел своим долгом взять на себя пост военного министра, уступил его лорду Китченеру, который некогда поступил волонтером в армию Шанци защищать Францию от нашествия пруссаков и получил 29 марта 1913 г. медаль в память о 1870 г.{*25} В течение своей замечательной и полной событиями жизни Китченер оказал неоценимые услуги Британской империи. Он отличился в Занзибаре, в Нильской долине, в Индии, в Австралии, в Новой Зеландии, в Южной Африке. Это он, будучи сирдаром в Египте, разбил халифа при Омдурмане, уничтожил махдизм, занял Бар-эль-Газаль и встретился в Фашоде {12} с комендантом Маршаном. Тогда никак не предвидели сердечного согласия. Однако французские офицеры могли лишь радоваться обходительности лорда Китченера, который, впрочем, как и сам Маршан, должен был только исполнять предписания своего правительства. Новый английский министр имеет репутацию превосходного офицера и искусного администратора. Он собирался как раз отправиться снова в Египет, когда его вызвал Асквит и назначил своим преемником. Тотчас после своего назначения Китченер посетил Поля Камбона и сказал ему, что вчера вечером были отданы распоряжения [28] о первых транспортах войск во Францию. Нам намерены послать шесть дивизий, но военная организация Великобритании не дает ему возможность отправить все эти дивизии тотчас же{*26}. Нам придется, следовательно, вооружиться пока терпением.
В момент, когда все наше внимание поглощено уже начавшейся войной, меня посетил 6 августа Майрон Т. Геррик, посол США. Когда слуга произнес его имя, в моем кабинете находились Вивиани, Думерг, Мессими, Оганьер и Мальви. Мы задаем себе вопрос о цели его прихода. Быть может, президент Вудро Вильсон поручил ему предложить нам посредничество. Министры обсуждают со мной, какой ответ следовало бы дать в таком случае Америке. Вместе со мной они считают, что, так как мы не являемся нападающей стороной, мы можем принять посредничество только в том случае, если Германия и Австрия сами примут его и отзовут свои войска, что кроме того, мы не имеем права принять решение, не согласовав его с Англией, Бельгией и Россией, наконец, что посредничество Америки оказывается запоздалым после того, как произошло вторжение на нейтральную территорию. Решено было, что я в этом смысле отвечу нашему другу Майрону Т. Геррику, если он действительно пришел с подобным предложением. Он входит и вручает мне краткую ноту, подписанную Вудро Вильсоном. Вот ее содержание{*27}: ‘Как официальная глава одной из держав, подписавших Гаагскую конвенцию, считаю своей привилегией и своим долгом сказать вам согласно статье 3-й этой конвенции в духе искреннейшей дружбы, что я весьма охотно принял бы возможность выступить и интересах европейского мира, будь то теперь, будь то в любое другое время, которое представлялось бы более подходящим как случай послужить вам и всем заинтересованным таким образом, который был бы для меня длительным источником благодарности и счастья [29] ‘. Предложение, исполненное, конечно, самых благих намерений, но боязливое и смущенное. Несомненно, президент Вильсон понимает, что после бомбардировки Льежа и кровавых битв вокруг этого города его предложение приходит несколько поздно. Я горячо благодарю посла, который признается мне, что не создает себе никаких иллюзий относительно результатов возложенного на него поручения. Я отвечаю ему, что сегодня должны в первую очередь высказаться державы, объявившие войну, согласны ли они в случае посредничества отозвать свои войска с территорий, в которые они вторглись, и что мы вообще не можем ничего решить без соглашения со своими союзниками. Но мы очень благодарны президенту Вильсону за его идею и вспомним о ней, если представится благоприятный случай. Я присовокупил, что согласую с правительством и пошлю ему, Геррику, письмо для президента, подтверждающее наше мнение. Посол, ожидавший этот ответ, горячо жмет мне руки и выражает мне свои личные пожелания быстрого успеха для Франции. После его ухода я набрасываю несколько слов для Вудро Вильсона, показываю их Вивиани и Думергу, они одобряют их, и мы посылаем их Геррику, который передает их по телеграфу в Вашингтон. Я напоминаю президенту, что Франция всегда стремилась оградить мир, что она принесла для сохранения его все жертвы, совместимые с ее честью и достоинством, что, несмотря на неоднократные провокации и многочисленные нарушения неприкосновенности ее территории, она не соглашалась быть агрессором, но что она подверглась нападению и в то же время была нарушена неприкосновенность нейтральных стран. Я прибавил: ‘Я высоко ценю мысль, которая в этом случае, как и в других, вдохновляла главу великой Американской Республики. Будьте уверены, французское правительство и французский народ усмотрят в этом акте новое свидетельство вашего интереса к судьбам Франции’.
С таким же предложением Америка выступила сегодня в Берлине, Вене, Санкт-Петербурге и Лондоне. Никто не нашел возможным его принять. Одни не желают утратить преимущество своего внезапного наступления, другие опасаются, [30] что, согласившись на вмешательство посредника, разожгут дерзость и надежды нападающих.
Австро-Венгрия даже ответила на добрые услуги президента Вильсона тем, что решилась объявить войну России. Это последовало сегодня, 6 августа, в 18 часов. Если бы Германия после своей мобилизации столько же медлила со своим собственным объявлением войны, мир мог бы быть спасен. Но какой смысл имеют эти ‘если’? Теперь пожар распространяется все далее и далее. Вчера ввиду все нарастающего давления немцев на Бельгию Жоффр счел благоразумным направить на наш левый фланг, на распределительный пункт на Лаонском вокзале, 37-ю и 38-ю дивизии, пришедшие из Африки. Честно говоря, немцы не знают наших военных планов, а мы не знаем их военных планов. Мы еще ищем друг друга на ощупь. Если взятие Льежа откроет свободный проход неприятелю, последний переправится через Маас, двинется на запад и будет пытаться обойти наше левое крыло. Если Льеж продержится еще некоторое время, это помешает немцам маневрировать своим правым флангом, и, быть может, они сделают попытку повернуть к Метцу, чтобы перейти нашу границу и подняться в долину Мааса. Какая из этих обеих гипотез окажется реальностью? Наше командование не знает этого, оно вынуждено наблюдать за событиями и сообразовать с ними свои действия, поэтому мы подвергаемся большой опасности, что наша инициатива будет парализована в результате длительного выжидания.
Узнал про кончину Жюля Леметра. Он угас в своей родной деревушке Таверс, в Орлеанском департаменте, откуда он мне когда-то часто писал. Ему был только шестьдесят один год. Когда французы перестали любить себя, этот очаровательный писатель и к тому же большой патриот был иногда слепым и даже несправедливым. В настоящий момент он снова нашел бы свое место под знаменем священного союза {13}.

Пятница, 7 августа 1914 г.

Клемансо снова посетил меня. Улыбающийся, уже не натянутый, как прежде, он снова гость в Елисейском дворце. [31] Сколько раз он упрекал меня в том, что я являюсь временным жильцом в этом доме! Он привел с собой графа Сабини, итальянского торгового атташе. Клемансо говорит, что Сабини сообщил ему конфиденциально несколько интересных мыслей, которые повторит также мне. Функции, исполняемые этим любезным и предупредительным человеком при своем посольстве, оставляют ему свободу высказываться официозно, никого не обязывая. Сабини говорит мне, что вопреки надеждам, питаемым многими французами, Италия в настоящий момент не может выйти из своего нейтралитета. ‘Теперь еще слишком рано, — говорит он мне без обиняков, — воевать с нашими вчерашними союзниками. Быть может, это время еще придет. Но в настоящий момент необходимо закрепить самый нейтралитет. Для этого, естественно, необходимо обещать Италии определенные выгоды’. И он перечисляет мне целый ряд малоконкретных требований: экономические соглашения, сотрудничество с Малой Азией, кондоминиум (совместное владение) на Средиземном море. К моему великому удивлению. Клемансо, не поднимается на дыбы, он продолжает терпеливо слушать, слушать чуть ли не с симпатией. Однако, когда я заметил, что Италия формально объявила себя нейтральной и не имеет права на какую-либо компенсацию за сохранение этого нейтралитета, что к тому же она подписала вместе с нами соглашения 1902 г. {14} и не могла бы, не отрекаясь от них, выступить на стороне наших врагов, Клемансо меня поддержал. Но Сабини воскликнул: ‘Ах, соглашения 1902 г.! Они не имеют силы договора подобно договору Тройственного союза!’ И довольный тем, что бросил семена, которые, по его мнению, должны рано или поздно прорасти, торговый атташе наговорил мне на прощание тысячу любезностей и ушел в обществе своего знаменитого спутника.
Я сообщаю об этом разговоре Думергу. Он уведомляет о нем Баррера. Но он согласен со мной, что невозможно что-либо обещать Италии, если она не предложит нам конкретную помощь. Впрочем, Англия только что дала свое согласие на русское предложение о том, чтобы оставить за Италией [32] Трентино и Баллону, если Италия выйдет из своего нейтралитета и присоединится к нам{*28}. Признаюсь, этот дележ добычи перед битвой представляется мне довольно иллюзорным и даже в некоторой степени смешным. Пока что нам приходится защищаться, защищать Бельгию и себя.
Король Альберт подает пример своему народу. Узнав, что генерал Жоффр решил предоставить в его распоряжение, даже еще до окончания концентрации французских войск, несколько пехотных и кавалерийских частей, он послал мне следующую телеграмму: ‘Брюссель, 6 августа. Выражаю Вашему Высокопревосходительству от своего имени и от имени моего народа свою глубочайшую благодарность за ту готовность, с которой Франция, гарантировавшая нашу независимость и наш нейтралитет, ответила на наш зов и пришла помочь к нам прогнать армии, которые в нарушение договоров вторглись на территорию Бельгии’. Я отвечаю ему: ‘Париж, 7 августа. Благодарю Ваше Величество за вашу телеграмму. Недавно я имел случай принести Вашему Величеству уверения в истинных чувствах, питаемых Францией к Бельгии. Дружба моей страны с бельгийским народом закаляется теперь на полях сражения. Французские войска гордятся тем, что содействуют доблестной бельгийской армии в защите подвергшейся вражескому нашествию территории и в героической борьбе за независимость’.
На состоявшемся под моим председательством заседании совета министров постановлено вручить городу Льежу орден Почетного легиона. Я намерен лично передать этот орден после совместной победы. Телеграфирую королю Альберту, что французское правительство считает своим долгом почтить таким образом доблестных защитников города и всю бельгийскую армию в целом, совместно с которой французская армия с сегодняшнего утра проливает свою кровь на полях сражения. Король отвечает мне благодарностью из Лувена, где теперь помещается его генеральный штаб. Он прибавляет: ‘Льеж, страна и вся армия будут продолжать непоколебимо исполнять свой долг’. [33]
Но еще сегодня героический валлонский город был осквернен пятой неприятеля. Уцелевшие остатки 14-й германской бригады, предводительствуемые генералом Людендорфом, пробрались между фортами и проникли в город. Они заняли здание провинциального управления и ратушу. Взяли заложников, в том числе епископа, бургомистра и сенаторов, и посадили их в цитадель, которой они тоже овладели. От военного губернатора города генерала Соммера потребовали капитуляции Он отказался, а 3-й дивизии, несшей гарнизонную службу в городе, он отдал приказ присоединиться к бельгийской армии и вместе с ней бороться за рекой Джетт, обороняя страну и защищая честь знамени. А для того чтобы дать возможность своей родине и Франции закончить концентрацию своих войск, он отдал директиву фортам держаться до конца, а сам удалился в форт Лонсен, чтобы оттуда контролировать и подбадривать одиннадцать прочих укреплений города, занятого неприятелем.
Нам в Париже неизвестны все эти детали. Гром сражений в Бельгии доходит до нас неясно и неопределенно. Поступающая к нам военная информация носит путаный и противоречивый характер. Совет министров поручает Филиппу Бертело, вице-директору одного из департаментов министерства иностранных дел, отправиться в Брюссель и Лувен повидаться с начальником бельгийского генерального штаба, испросить аудиенцию у короля Альберта и привезти нам точные сведения.
Известия из более отдаленных стран еще менее ясны, а эта неизвестность усугубляет нашу тревогу. Впрочем, мы знаем, что Сазонов выступил с новыми дипломатическими комбинациями. Он находит, что мы должны предложить Румынии, помимо гарантии неприкосновенности ее территории, большую часть Трансильвании и Буковины, а болгарскому королю Фердинанду обещать несколько округов в Македонии{*29}. Я продолжаю оставаться при своем мнении, что эти восточные сделки и дележ шкуры неубитого медведя носят несколько авантюристский и ребяческий характер. [34]
Перед нами еще не открываются столь широкие горизонты. Хотя Австро-Венгрия вчера вечером объявила войну России, граф Сегени продолжает спокойно оставаться в своем изящном отеле на улице Варенн. Он сказал своему дантисту-иностранцу, который передал его слова доктору Видалю: ‘Нас выручит коммуна’. Но коммуна бывает только результатом разочарования и поражения. Мы еще не в таком положении, дражайший посол!
Мы даже одержали сегодня победу, 7-й корпус (он принадлежит к 1-й армии, находящейся под командованием генерала Дюбайля, штаб-квартира этой армии находится в Эпинале) вступил в Верхний Эльзас через Бельфорский проход, который после 1871 г. ведет к нашим потерянным провинциям. Небольшой город Альткирх, бывшая столица Зундгау, красивый уголок, подаренный некогда Людовиком XIV кардиналу Мазарини, был взят нашим 44-м пехотным полком в славном штыковом бою. Наши победоносные войска заняли возвышенность, на которой построена церковь и откуда открывается вид на мирную равнину Эльзаса, окаймленную голубыми очертаниями гор. Население приветствовало французские войска радостными возгласами. Символический жест — жители и наши пехотинцы вырыли и повалили пограничные столбы. В то же время наша 41-я дивизия проникла через ущелье Одерен в идиллическую долину Туры и прошла вниз по долине до Танна, разбив несколько заслонов неприятельских войск. Здесь перед нами еще не общее наступление 1-й армии. Но, не дожидаясь окончания концентрации наших войск, т.е. 14 августа, генерал Дюбайль получил от главнокомандующего приказ использовать в Верхнем Эльзасе один из служащих для прикрытия корпусов своей армии, а именно 7-й корпус, для немедленных операций, по-видимому, скорее морального и даже сантиментального, нежели военного характера. Объектом этих операций является в первую очередь участок Танн — Мюльгаузен. Отсюда должна быть сделана попытка дойти до Рейна, сломать здесь мосты и двинуться затем в направлении Кольмара. Французы в Эльзасе! Через сорок четыре года, после того как совершился один из величайших [35] грабежей, которые знает история! Итак, Гамбетта был прав, рассчитывая на имманентную справедливость?..
Ввиду начала военных действий офицеры при Елисейском дворце, которые все находятся на действительной службе, должны отправиться на свои места — в армию и на флот. С тяжелым сердцем я прощаюсь с ними и напутствую их своими пожеланиями. Я заменю их на время войны офицерами в отставке. На место преданного генерала Бодмулена военный министр назначил поседевшего на службе в кавалерии генерала Дюпаржа за его блестящие заслуги. Среди старых офицеров, которые будут под его начальством, я найду старых друзей и счастлив буду иметь их подле себя в тяжелую минуту. Мой гражданский секретарь Адольф Пишон и начальник моей личной канцелярии Марсель Гра тоже уезжают на фронт. Вокруг меня останутся только люди, убеленные сединами. Один из самых дорогих мне коллег по адвокатуре, Феликс Декори, который по своему возрасту уже не подлежит мобилизации, предложил мне свои услуги вместо уходящего Пишона. Я с благодарностью принимаю его предложение. Его сотрудничество тоже будет для меня ценным в дни испытаний и тревоги.
Сегодня в Сорбонне под председательством декана литературоведческого факультета и члена Академии Аппеля собрались лица различного происхождения и весьма различных взглядов: Эрнест Лависс, Ганото, Морис Баррес, мадемуазель Дерулед, монсеньер Оделен как представитель парижского архиепископа, секретарь социалистической партии Дюбрайль, секретарь Всеобщей конфедерации труда Жуо, Морис Пюжо из ‘Action francaise’, судьи, чиновники, промышленники, артисты, писатели, — все они воодушевлены одной верой, все они во власти одной мысли — способствовать властям в обширной программе помощи жертвам войны. Подавая, подобно армии, пример священного единения {15}, эти патриоты тут же создали большой комитет национальной помощи, он будет стимулировать частную благотворительность, и голос его будет услышан повсюду. [36]

Суббота, 8 августа 1914 г.

Согласно телеграммам нашего посла, в Берне непрерывно продолжаются переброски австрийских войск к французской границе и особенно в Эльзас. Думерг просит графа Сегени пожаловать на набережную д’Орсе. Думерг ставит ему на вид, что эти транспорты не вяжутся с уверениями, данными графом Берхтольдом. Он спрашивает его, не изменились ли диспозиции австрийского правительства. ‘Не думаю, — отвечает в замешательстве граф Сегени, — я наведу справки’. Думерг телеграфирует Полю Камбону, что считает невозможным позволять Австрии проводить, таким образом, в полной безопасности свои подготовительные операции и посылать свои войска против нас, убаюкивая нас благожелательными уверениями. Он просит нашего посла в Лондоне держать британский кабинет в курсе этого странного поведения. Быть может, расчет Австрии заключается в том, чтобы заставить Италию выступить на ее стороне. Медля с объявлением войны России, как это было вначале, откладывая и по сей день свое решение относительно нас, Австрия, несомненно, надеется, что заставит нас самих взять на себя инициативу объявления ей войны. Центральные державы могли бы тогда найти в этом предлог для утверждения, что в силу Тройственного союза Италия должна прийти на помощь державе, подвергшейся нападению. Из противоположных соображений мы до сих пор не желали порвать с Веной, хотя двуединая монархия объявила теперь войну России и согласно нашей имеющей тридцатилетнюю давность конвенции с этой последней мы обязаны помогать ей против обоих ее врагов. Итак, положение становится все более ненормальным. Австрия может посылать свои войска и свою артиллерию куда пожелает, она может объединять свою армию с германской, может по соглашению со своей союзницей парализовать операции русских, а мы остаемся спокойными наблюдателями этого. Граф Сегени остается в Париже, и общественное мнение начинает удивляться такому положению вещей, которое не является ни миром, ни войной. [37]
Известия из Льежа сегодня очень тревожны{*30}. Филипп Вертело прибыл сегодня утром в Брюссель{*31}, по дороге его то и дело останавливали мелкие французские посты и особенно часовые бельгийской гражданской гвардии, расставленные на больших дорогах через каждые сто метров. Вот информация, полученная им. Три германских корпуса все еще перед Льежем, он окружен на три четверти, город занят неприятелем, но форты остаются в целости и готовы отразить атаки неприятеля. Восемьдесят тысяч бельгийских солдат стоят под Брюсселем, они защищают столицу и готовятся отразить здесь неприятельское наступление.
Бертело говорил с главой бельгийского правительства де Броквиллем, являющимся также военным министром. Броквилль сказал ему о своем твердом намерении защищать до последней капли крови форты Льежа, не менее упорно защищать линии Мааса, призвать всех способных носить оружие, бороться до последнего издыхания. Затем Бертело отправился в Лувен, Он был принят королем Альбертом в небольшом замке в окрестностях города. Бертело объяснил королю, что Франция сделала и будет продолжать делать для помощи Бельгии все, что возможно без ущерба для концентрации своих войск. С большим благородством и простотой король ответил, что он никогда не сомневался во Франции, он боялся лишь, что мы слишком горячо ринемся в бой, прежде чем соберем налицо все свои силы. Король сказал, что у генерала Ломана имеется его письмо, предписывающее ему сопротивляться до последней капли крови. Бертело прибавляет{*32}: ‘В заключение король заявил, что Бельгия борется за свое существование, что она будет бороться с Германией, пока у нее останется хотя бы один солдат, и что в случае нужды он сам возьмется за винтовку. Я просил у него разрешения передать эти последние слова полностью президенту республики, будучи уверенным, что они придутся по душе его пламенному патриотизму’. [38]
Мессими в восторге от сопротивления бельгийцев, которое дает нам возможность закончить в Мобеже работы большой важности. Губернатор несколько раз требовал кредитов, мы не могли дать ему их. Вполне естественно, наш генеральный штаб отдавал первенство нашей обороне на востоке. Но в настоящий момент север, пожалуй, подвергается наибольшей опасности. Генерал По, посланный министром осмотреть ход работ в крепости, нашел, что она недостаточно защищена, и приказал вести работы в самом спешном порядке. Понадобится дней пятнадцать, чтобы привести все в должный вид. Дадут ли нам немцы эту передышку?
Чтобы сделать попытку диверсии против широкого продвижения немцев к Фландрии, а, быть может, также для того, чтобы усилить нашу стратегию психологическим моментом, наш главнокомандующий, ставка которого все еще находится в Витри ле Франсуа, отдал приказ занять в Вогезах проходы Биссанг, Шлухт, Бонхомм, Сент-Мари и Саалс. Он даже двинул наши войска из Альткирха и Танна прямо на Мюльгаузен. В 15 часов мы без боя вступили в этот большой и дорогой нам город, который добровольно сдался Франции в 1798 г. Император Вильгельм так хорошо знает чувства жителей этого города, что со времени своего вступления на престол ни разу не появлялся здесь. Наши полки продефилировали здесь с музыкой, окруженные ликующим населением. Мессими по телеграфу поздравил генерала Жоффра. Сам Жоффр обратился с прокламацией к Эльзасу.
Как не ликовать, получив эти телеграммы! Однако это добровольное отступление немцев остается несколько подозрительным, и информация, поступающая к нам в Париж, находится в противоречии с оптимизмом нашего генерального штаба. Так, например, наш специальный комиссар в Понтарлье сигнализирует нам о движении баденских войск в окрестностях Кольмара. Эти движения вызывают беспокойство. Не следует ли ожидать в ближайшем времени контратак неприятеля?
Нашу радость омрачают также другие заботы. В Средиземном море ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ продолжают свои загадочные рейды. Обстреляв наше алжирское побережье, они ушли [39] за углем в Мессину, а вчера прошли мимо мыса Матапан по направлению на восток.
Британское адмиралтейство сообщает нам{*33}, что его эскадра в Средиземном море не в состоянии собственными силами запереть вход в Адриатическое море. Следовательно, объявить сейчас войну Австрии — значило бы побудить последнюю атаковать английскую эскадру, которая вынуждена была бы отступить. Адмиралтейство дополняет, что, как только французская эскадра в состоянии будет оказать ему поддержку, отпадет всякое возражение против разрыва с Веной. Как уверяет меня Оганьер, перевозка наших войск уже сегодня настолько продвинулась вперед, что наши корабли могут без промедления оперировать вместе с флотом нашей союзницы. Условие, поставленное Англией, выполнено. Итак, мы сможем освободиться от того ложного и временного положения, в которое нас ставят маневры Австрии.
Плохие вести из Софии{*34}. Россия запросила короля Фердинанда о намерениях Болгарии. Она сделала это довольно неуклюже, выступив не только с обещаниями, но также с угрозами. Разумеется, король не принял на себя никаких обязательств. Он сослался на свое правительство, с которым он, однако, обычно мало считается. В свою очередь, председатель совета министров сослался на короля. Фердинанд и его соратники остаются верны себе. Их двуличие, несомненно, сулит нам сюрпризы.
В остальном телеграммы из России, к счастью, более утешительны. Николай II открыл сегодня в Санкт-Петербурге чрезвычайную сессию Думы{*35}. Правительство возвестило о своей решимости продолжать войну до победного конца. Во вторник император отправляется в Москву{*36}. Он пригласил послов Франции и Англии сопровождать его в религиозную и политическую столицу России и присутствовать вместе с ним на торжествах в Кремле. [40]
Из Лондона тоже ободряющие вести. Поль Камбон уведомляет нас{*37}, что во Францию будут посланы не четыре, а пять дивизий — это почти решенное дело. Сегодня утром лорд Китченер проявил гораздо большую склонность, чем вчера, следовать мнению британского генерального штаба, который настаивает на отправке во Францию всех уже сформированных и должных быть сформированными частей.
Вечером Жорж Клемансо прислал мне собственноручную записку без обращения: ‘Сегодня в 6 часов вечера меня посетил в редакции газеты{*38} граф Сабини в сопровождении итальянского военного атташе. Он прочитал мне депешу своего правительства, из которой он заключает о предстоящем немедленном выступлении Италии против Австрии. Оба они очень воодушевлены событиями в Льеже и всей совокупностью фактов, благоприятных для нас. Это депеша, вероятно, Думерга. Любопытно знать, было ли изменено заключение. Я не верю в это. Эти господа спрашивали меня, правда ли, что англичане и французы намерены бросить несколько сотен тысяч человек на Паиюр. Я ответил, что об этом ничего не знаю и что если бы и знал, то не сказал бы. Они спросили меня также, наверстали ли мы запоздание нашей мобилизации. Я ответил: большей частью. Далее, они подчеркнули, что им важно определенно знать, что я с полным доверием смотрю в будущее. Я дал им на этот счет все требуемые заверения. Интересно, что то самое лицо, которое вчера заявляло, что Италия в настоящий момент не может выступить, сегодня является ко мне с совершенно противоположными утверждениями. Это легко объяснимо. Ж. Клемансо. P. S. Я умышленно несколько раз повторял им, что Англия принимается за дело с таким пылом, который превзошел наши ожидания’.
Я немедленно показал эту записку Думергу и просил его навести справки в Риме, так как не знаю, в какой мере [41] Сабини и военный атташе могут оказать влияние на итальянское правительство. Титтони, когда нам была объявлена война, находился в морском круизе и еще не вернулся в Париж. Что касается Клемансо, непоколебимый оптимизм, который внушает ему его пламенная любовь к Франции, представляет счастливый контраст с его последними сугубо пессимистическими замечаниями, которые он представил в июле сенату. Быть может, истина находится посередине.
День прошел, не пролив для нас ни малейшего света на движения немцев в целом. В общей директиве No 1 от 8 августа генерал Жоффр все еще исходил из предположения, что нам придется сосредоточить свои усилия главным образом на восточном фронте, он все еще считал эту гипотезу правдоподобной. 1-я армия, опирающаяся на Вогезы и прикрываемая на правом фланге 7-м корпусом, должна начать наступление, точно так же 2-я армия, расположенная непосредственно у ее левого фланга, в районе Нанси. Обе они должны одновременно атаковать правое крыло немцев. Предполагалось, что оно состоит только из шести корпусов, тогда как мы в состоянии были противопоставить ему восемь корпусов. Наши 4-я и 5-я армии, расположенные напротив немецкого центра, который мы считали самой важной частью неприятельской армии, должны перейти Маас с целью атаковать неприятеля в направлении бельгийской границы или же отбросить немцев за реку, если им случайно удастся переправиться через нее. Наша 3-я армия расположена на холмах, которые господствуют, с одной стороны, над правым берегом Мааса, с другой стороны — над глинистой равниной Воэвры. Эта армия должна поддержать операции 4-й армии, а именно либо двинуться вместе с ней на север, либо же произвести на ее правом фланге контратаку против войск, которые попытаются прорваться из укрепленного лагеря в Метце на запад. В настоящий момент генералиссимус еще не очень озабочен возможными операциями немцев на севере. Тем не менее он принимает меры для того, чтобы один из наших кавалерийских корпусов послужил прикрытием для концентрации британской армии и для размещения ее на боевых позициях. Кроме того, он [42] предусматривает следующее: 4-я группа, состоящая из дивизий запаса, должна построить в окрестностях Вервена укрепленную позицию с целью обеспечить наше выступление на север или на восток. Однако в ставке главнокомандующего не ожидают, что немцы сделают попытку обойти на западе нашу 5-ю армию, а именно армию генерала Ланрезака, и окружить наше левое крыло.

Воскресенье, 9 августа 1914 г.

Сведения, посланные нами из Бельгии Бертело и подтвержденные им по своем возвращении, внушили правительству республики чувство такой глубокой благодарности к королю Альберту, что мы решили вручить ему военную медаль. Я поручил генералу Дюпаржу отвезти доблестному монарху этот знак отличия вместе со следующими строками: ‘Дорогой и великий друг, от души благодарю Ваше Величество за сердечные уверения, переданные мне через Бертело. Франция восторгается героизмом бельгийской армии и благородным примером Вашего Величества. Правительство республики будет счастливо, если Ваше Величество соблаговолит принять из рук моего посланца военную медаль Франции, — это у нас самое высшее отличие за воинские подвиги, его с одинаковой гордостью носят наши генералы, офицеры и солдаты, отличившиеся на поле брани’.
Наш генеральный консул в Антверпене Франсуа Крозье, брат нашего бывшего посла в Вене, посылает нам следующую информацию, почерпнутую, по его словам, из надежных источников: ‘Немцы ставят впереди своих колонн бельгийских военнопленных, которых, впрочем, немного, подвергая их, таким образом, огню соотечественников. Здесь настаивают на этом известии, которое вполне достоверно, и будут нам благодарны, если мы предадим его самой широкой огласке'{*39}.
В свою очередь, Клобуковский телеграфирует{*40}, что немцы-военнопленные проявляют большой упадок духа. Все они рассказывают, что начальство уверяло их, будто их встретят [43] в Бельгии с распростертыми объятиями. Однако с нашей стороны было бы весьма неразумным обольщаться слишком благоприятными рассказами и недооценивать военной силы неприятеля. Что касается Жоффра, то он ее знает и желал бы, чтобы Германии не удалось опередить нас. Он прислал мне с одним из своих офицеров следующее письмо: ‘Витри-ле-Франсуа, 5 августа 1914 г. Господин президент, меня предупредили, что первым днем мобилизации английских войск, которые должны быть использованы на континенте, является только 9 августа. Таким образом, момент, когда эти войска смогут двинуться вперед, отодвигается до 26 августа. А между тем мы не можем ожидать этого дня для встречи с неприятелем, мы рискуем потерять, таким образом, все преимущества, которые может дать нам заблаговременное выступление. Поэтому я решился не выжидать для нашего выступления прихода английских войск. Тем не менее дальнейшая помощь этих войск будет иметь важное значение при дальнейшем развертывании операций при условии, что она не придет слишком поздно. Быть может, английский генеральный штаб мог бы принять подготовительные первоначальные меры. Я считаю, что следовало бы обратить внимание английского правительства на серьезное неудобство, которое возникнет в результате большого запоздания английских войск. Что касается бельгийских войск, я счастлив констатировать энтузиазм, который они проявили при защите Льежа. Наша кавалерия благодаря активности генерала Сорде вовремя оказала им если не материальную, то во всяком случае моральную поддержку. Я желал бы, чтобы это было сказано бельгийскому правительству и чтобы его заверили, что та поддержка не будет единственной. За это мы просили бы его продолжать действия, столь блестяще начатые на севере с левого крыла наших армий. Жоффр’.
Вивиани, Думерг и Мессими, которым я сообщил про это письмо, — они, впрочем, находят, что оно должно было бы быть адресовано военному министру, а не мне, — сделают попытку оказать давление на британский генеральный [44] штаб. Думерг телеграфирует в Лондон. В свою очередь, я по соглашению с министрами посылаю с полковником Алдебером, состоявшим прежде при Елисейском дворце, бельгийскому королю письмо следующего содержания: ‘Дорогой и великий друг, генерал Жоффр пишет мне, что он с восхищением констатировал, какой энтузиазм бельгийские войска проявили уже в ходе кампании… (Здесь я повторяю последнюю фразу из письма главнокомандующего и продолжаю.) Ваше Величество уже наперед ответили на надежду, выраженную мне генералом Жоффром, так как высказали Бертело свое намерение продолжать войну, пока Бельгия не будет совершенно освобождена. С полным пониманием требований войны Ваше Величество высказались перед г. Бертело в том смысле, что французская армия должна выждать полной концентрации своих сил, прежде чем перейти в наступление. Но, несомненно, уже близок день, когда наши войска смогут начать свое продвижение вперед. Ваше Величество, конечно, солидарны со мной во мнении, что для обеих армий полезно будет иметь в этот момент возможность согласовать свои операции. Чтобы обеспечить связь между английским корпусом и нашими армиями, было по общему соглашению решено, что английские офицеры будут прикомандированы к французскому генеральному штабу, а французские — к английскому. Правительство республики желало бы, чтобы Ваше Величество согласились предпринять на время кампании в Бельгии аналогичную комбинацию. Я был бы весьма счастлив предоставить в распоряжение Вашего Величества трех офицеров, которые будут находиться под Вашим началом и которым вы сможете дать необходимые указания. Со своей стороны генерал Жоффр очень охотно примет в свой генеральный штаб двух или трех бельгийских офицеров, по усмотрению Вашего Величества. Таким образом, будет полностью обеспечено согласование оперативных планов, которые должны быть проводимы совместно обеими братскими армиями, и в то же время будет полностью сохранена свобода каждого из обоих командований. Прошу Ваше Величество усмотреть в моем обращения лишь новое доказательство глубокого желания французского правительства увидеть [45] вскорости бельгийские армии на пути к победе бок о бок с нашими армиями. Примите, дорогой и великий друг, уверение в моей преданности’.
Но вот уже не одна только Бельгия подверглась нашествию неприятеля, оно произошло также в ряде мест на востоке Франции. Префект департамента Мерты и Мозеля телеграфирует министру внутренних дел: ‘Я не имею известий из Брие, всякое сообщение с этой супрефектурой прервано, ее почтовое отделение эвакуировано 4-го числа сего месяца… 5 августа немецкая пехота перешла границу у Гомкура, что находится на расстоянии менее пяти километров от Брие. 6-го немцы продвинулись вперед со стороны Конфлана, где они, вероятно, находятся в настоящий момент. Считаю, что это движение неприятеля свидетельствует о занятии Брие немцами’. Правительство верно полагает, что префект обязан был во что бы то ни стало добыть более полные и скорые сведения и что необходимо сместить его. Оккупация немцами Брие была бы настоящей катастрофой, так как отдала бы в их руки бесценные рудные и угольные богатства, способные принести неоценимую пользу той из воюющих сторон, которая владеет ими. Согласно общему приказу главнокомандующего, мы должны были снова занять те десять километров пограничной зоны, на которые мы отошли перед объявлением войны {16}. Каким же образом они могли быть снова потеряны, причем мы даже не были извещены об этом?
Префект департамента Мааса Обер тоже телеграфирует, что у него уже нет телефонной и телеграфной связи с Булиньи, Манжьеном, Билли и Спенкуром, что жандармерия в Лонгийоне должна была отойти в Марвилль и что французская пехота имела стычку с немецкой кавалерией по эту сторону границы на железнодорожной ветви Спенкур — Монмеди.
Главная квартира дополняет эти печальные сведения. Неприятель бросил свои части через Отен на Спенкур, который объят пламенем. Вчера вечером одна немецкая кавалерийская дивизия встретилась с батальоном наших стрелков из Стен, который был выдвинут вперед, а теперь вынужден [46] был отступить к Марвиллю. Мой бедный и дорогой департамент Мааса, ты снова стал добычей неприятельских армий!..
В Эльзасе мы через горный проход вступили в Сент-Мари-о-Мин, но на юге наши войска тщетно пытались продвинуться вперед из Мюльгаузена: они натолкнулись на чрезвычайно сильные укрепления в Гардтском лесу.
К нам продолжают поступать сведения о транспортах австро-венгерских войск по направлению к Франции{*41}. Наш представитель в Голландии Марселен Пелле подтверждает оттуда информацию нашего представителя в Берне{*42}. Но еще сегодня утром граф Берхтольд повторил в категорической форме Дюмену, что австро-венгерское правительство не отправляло войск на французскую границу{*43}.
Думерг находит этот ответ двусмысленным и просил Дюмона задать графу Берхтольду вопрос, не была ли ни одна австро-венгерская дивизия отправлена на запад, за пределы Австрии?
В Санкт-Петербурге по-прежнему перепроизводство идей и проектов. На сей раз Сазонов желал бы, чтобы маркизу Сан Джулиано было дано торжественное обещание военной помощи. Поль Камбон не советует предпринимать этот официальный шаг. Думерг тоже считает, что достаточно предложить Барреру прямо поговорить об этом вопросе частным образом с итальянским министром. В самом деле, Думерг имеет все основания быть осторожным. Ему известна ‘из секретного и надежного источника’ одна искусная combinazione, придуманная в Риме. Она заключается в том, чтобы просить Англию выступить вместе с Италией посредницей между обеими группами великих держав для того, чтобы ни одна из них не могла получить чрезвычайного перевеса над другой. Думерг поставил Поля Камбона в известность об этой замечательной концепции.
Даже Клемансо, который так горячо желает вступления Италии в войну, опасался, что какая-то конспирация может [47] помешать его усилиям. Сегодня он пришел ко мне и с былой теплотой снова поведал мне свои надежды, он не был уверен, не постарается ли Титтони, который прервал свою морскую поездку и вернулся в посольство, испортить все дело. Но несколько позже, еще в тот же день, он прислал мне записку, в которой снова взяла верх вера в успех: ‘Париж, 9 августа 1914 г. Записка для президента республики. Макиавеллевский план провалился или, вернее, не был приведен в исполнение, ибо ко мне пришли сказать, что меня ждут. В то же время мне сообщили, что Титтони совершенно переменился и думает и говорит, как мы. Ультрадружеское свидание, продолжавшееся полтора часа. Он просил у меня разрешения довести до сведения своего правительства нашу беседу, а также рассказ о предшествовавшей беседе в Елисейском дворце. Я не мог чинить препятствия этому. Я имею основание думать, что он по своем возвращении застал депешу, которая вызвала в нем эту перемену, так как это был внезапный переход от белого к черному, как в предыдущий раз. Мне кажется, что вы близки к успеху. Ж. Клемансо’.
Меня крайне поразил почти дружеский тон этой записки, в которой вылилась патриотическая радость Клемансо. Я хотел бы, чтобы предвидения Клемансо оказались основательными, но ‘секретный и надежный источник’ Думерга подсказывает мне, что нам следует остерегаться результата этих официозных разговоров. Впрочем, тот факт, что мы не находимся еще в войне с Австрией, беспокоит итальянское правительство, и маркиз ди Сан Джулиано еще раз выражает свое удивление по этому поводу{*44}.
А сколько других наций занимают колеблющуюся позицию! Если верить заявлениям Радославова русскому посланнику Савинскому, Болгария не намерена возбуждать беспорядки в Македонии и оказаться в конфликте с царской империей{*45}. Но в Нише Пашич повторяет Боппу, что ожидает от короля Фердинанда актов мести против Сербии и Румынии{*46}. [48]
Поведение Турции еще более подозрительно. Правда, Великий Визирь уверял русского посла, что Порта не разрешит ‘Гебену’ и ‘Бреслау’ прохода через проливы{*47}. Между тем оба крейсера бродят, словно корсары, в Эгейском море, и, по всей видимости, у них теперь имеется соглашение с турками: они должны помочь последним в диверсии, которой Германия ожидает от турок в тылу России. Порта назначила командующим 1-й армией Лимана фон Сандерса, ставшего Лиман-пашой. Он приобрел невероятное влияние на Энвер-пашу, а через него на совет министров, часто приглашается на заседания последнего. В Ангоре и Смирне командование 4-м и 5-м корпусами отдано немецким полковникам. Немцы теперь в Турции на каждом шагу и распоряжаются здесь, как у себя дома{*48}. Опасения, которые Россия высказала нам несколько месяцев назад по поводу миссии Лимана фон Сандерса {17}, оказываются, таким образом, совершенно основательными. С этого времени все тщательно подготавливалось, и партия разыгрывается так, как это предвидели и желали обе центральные империи.
По крайней мере у нас есть уверенность относительно севера Европы. Тьебо извещает нас из Стокгольма{*49}, что вчера Швеция и Норвегия обменялись резолюциями о соблюдении строгого нейтралитета по отношению ко всем воюющим державам.
В Цетинье царь Николай заверяет Деларош-Верне в своих лояльных намерениях. Австрийские военные корабли начали бомбардировку Антивари. Король отдал приказ оборудовать батареи на Ловчене и обстреливать форты Каттаро{*50}.
В Токио после свидания императора с принцем Фушими японское правительство приняло решение безусловно соблюдать свои обязанности союзника и уведомило об этом английского посла{*51}. [49]
Из Алжира, Туниса и Марокко поступают самые благоприятные известия о настроении колонистов и туземцев. Те и другие спешат под французские знамена. В частности, генерал Лиоте телеграфирует из Рабата, что султан проявляет безупречную лояльность{*52}. Наш главный резидент добавляет, что он готов остаться на своем посту, если такова воля правительства, но что это будет жестокой долей для военного и лотарингца из пограничной полосы. Отныне, заявляет он, я вижу в Марокко прежде всего резервуар, откуда мы сможем черпать все больше ресурсов для пополнения национальных сил{*53}.
Того уже занят английскими войсками. Морис Рейно отдал приказ губернатору Дагомеи о дружественном сотрудничестве с Великобританией при завладении этой немецкой колонией. Однако, звонок из Бельфора — и мы сразу забываем об этой далекой победе. Представитель тамошней администрации сообщает нам, что Танн, в который мы было уже вступили победителями, снова в руках немцев, что одна французская рота была застигнута врасплох и в Мюльгаузене идут бои. Правда, зато мы, согласно информации главной квартиры, укрепились ценой серьезных потерь в некоторых горных проходах Вогезов и держим вершины. Но по эту сторону границы Бламон и Сирей взяты неприятелем, и в общем мы потеряли больше, чем выиграли.
Далее, в Льеже вчера взят форт Баршон, сегодня атакованы соседние форты, форты Эвен и Понтисс находятся под большой угрозой.
Пора России начать свое наступление и освободить нас от давления неприятеля на Бельгию и на нас. Генерал Жоффр обратился к Великому Князю Николаю Николаевичу с настоятельной просьбой как можно скорее двинуть вперед русские войска. Палеолог переслал нашему главнокомандующему следующее полууспокоительное заявление русского генералиссимуса: ‘План военных действий заключается в следующем: 1) виленская армия начинает наступление на Кенигсберг, 2) варшавская армия будет немедленно переброшена [50] на левый берег Вислы и должна фланкировать виленскую армию, 3) генеральное наступление будет, вероятно, в пятницу, 15 августа'{*54}.
Председатель палаты депутатов Поль Дешанель, который посещает меня каждый день и при своем первом посещении обнял меня с жаром и энтузиазмом, сегодня несколько мрачен. Сенатор Жан Дюпюи тоже с тревогой спрашивает у меня последние известия. Он рассказал мне, что Клемансо сказал ему: ‘Пусть президент не воображает, что я склонен сложить оружие. Это перемирие, а не мир’. Что ж, повторяю, это неважно, если только это перемирие между нами будет длиться до заключения мира с Германией!

Глава вторая

Прощание графа Сегени. — Германское предложение Бельгии. — Потеря Мюльгаузена. — Состояние войны с Австрией. — ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ в Мраморном море. — Немцы в департаменте Мерты и Мозеля. — Немецкая пропаганда в нейтральных государствах. — Жюль Гэд в Елисейском дворце. — Наступление 1-й и 2-й армий. — Визит фельдмаршала сэра Джона Френча.

Понедельник, 10 августа 1914 г.

Дюмен телеграфирует клером краткий ответ графа Берхтольда на повторный вопрос Думерга: ‘Мы не посылаем войск на французскую границу’. Однако сведения, одинаково поступающие в военное министерство и министерство иностранных дел, по-прежнему делают чрезвычайно подозрительными эти официальные отрицания. Наш посол в Берне, префект в Ду (Doubs), наши агентуры тайной полиции то и дело [51] повторяют нам, что инсбрукский и аграмский корпуса двинуты по направлению к Франции и что австрийские войска находятся на небольшом расстоянии от Базеля и Шафгаузена. Поэтому Думерг отвечает Дюмену: ‘Если австрийские войска не переброшены на самую французскую границу, они все же находятся по соседству, и мы должны считать, что они являются здесь подкреплением для действующих против нас немецких войск. Обратите на это внимание графа Берхтольда и просите его дать нам заверение, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии’. На это Дюмен немедленно отвечает: ‘Граф Берхтольд формальным образом заявляет, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии’. Где же истина? И как нам найти ее между неоднократными утверждениями наших агентов и упорными опровержениями со стороны Балльплаца? Как бы то ни было, Австрия находится в войне с народом, являющимся союзником Франции, австрийский флот крейсирует в Адриатическом море, он блокирует берега Черногории{*55}, и Россия начинает находить двусмысленной нашу позицию по отношению к ее врагам. Сазонов настойчиво домогается у Палеолога ответа, останется ли наш флот в Средиземном море неопределенное время бездеятельным по отношению к австрийской эскадре{*56}.
Морис Бомпар тоже торопит нас выйти из нашей выжидательной позиции{*57}. Если ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ войдут в Мраморное море и если даже Турция прибегнет к уловке и разоружит их теперь, они, тем не менее, останутся для нее потенциальной морской силой, так как нет ничего легче, чем снова вооружить их в случае надобности. Поэтому, доказывает Бомпар, в высшей степени важно, чтобы соединенные эскадры Франции и Англии без промедления свели на нет силу австро-германского флота в Средиземном море.
Военный министр Мессими и морской министр Оганьер тоже находят опасным всякое промедление. Думерг пригласил [52] к себе графа Сегени. Он очень сдержанно говорил ему, что нам весьма трудно успокоиться заверениями графа Берхтольда, в то время как нам самым определенным образом сигнализируют о движении австрийских войск в непосредственном соседстве наших границ, и что во всяком случае Австрия помогает операциям Германии против наших союзников и, таким образом, позволяет ей посылать против нас более значительные силы. ‘Французское общественное мнение, — прибавляет Думерг, — начинает волноваться, и если все останется в таком же положении, я не знаю, как я смогу гарантировать впредь безопасность Вашего Высокопревосходительства’. Граф Сегени не возражает Думергу. Он ничего не оспоривает, он ничего не признает, он ограничивается смущенным вопросом: ‘Как же мне поступить?’ — ‘Не мне давать вам советы, дорогой посол, — отвечает Думерг, — но при сложившихся таким образом обстоятельствах я буду вынужден отозвать Дюмена’. — ‘В таком случае благоволите распорядиться приготовить для меня мои паспорта’. Министр иностранных дел любезно обещает принять все необходимые меры, чтобы обеспечить проезд графа Сегени в самых лучших условиях, посол сдерживает свое волнение, благодарит и прощается. Оба передают в Вену по телеграфу без шифра краткое содержание этого разговора, который все время велся обеими сторонами в самом учтивом тоне.
В момент отъезда австрийского посла я не могу не отдать ему справедливости в той же мере, что и барону фон Шену. На протяжении 1912 г. я почти ежедневно принимал того и другого на набережной Д’Орсе, вел с ними переговоры в интересах всеобщего мира и всегда мог только радоваться нашим отношениям, официальным и личным. Это было недавно, а между тем каким далеким от нас кажется это время теперь! И как бы я удивился, если бы в то время взаимного доверия мне сказали, что в будущем мне придется обращаться, как с врагами, с людьми, с которыми я поддерживал столь корректные и даже столь приятные отношения!
Но вернемся к Бельгии. На нее по-прежнему обращены взгляды всей Франции. Клобуковский извещает нас, что генерал [53] Дюпарж выполнил сегодня перед королем Альбертом поручение, которое я возложил на него. Действительно, вечером мой верный посланец передал мне следующее трогательное сообщение: ‘Дорогой и великий друг, генерал Дюпарж вручил мне написанное с таким воодушевлением письмо Вашего Высокопревосходительства, а также французскую военную медаль, которую правительство республики соблаговолило присудить мне. Этот знак симпатии глубоко трогает меня. Выражаю свою глубокую благодарность Вашему Высокопревосходительству и французскому правительству. Этот знак отличия, прославленный столькими доблестными делами, тем более ценен для меня, что я вижу в нем знак уважения к самоотверженности бельгийских офицеров и солдат, которые борются за общее и святое дело независимости и свободы. Примите уверение, дорогой и великий друг, в моей преданности и уважении. Альберт. Лувен, 10 августа 1914 г.’.
Вдруг мы узнаем из Брюсселя о следующем изумительном шаге имперского министерства иностранных дел в Берлине{*58}. По просьбе голландского министра иностранных дел, который, в свою очередь, действовал по инициативе германского представителя, бельгийский посланник в Гааге передал королевскому правительству следующую ноту с Вильгельмштрассе: ‘Крепость Льеж взята приступом после храброго сопротивления. Германское правительство крайне сожалеет, что вследствие направленной против Германии позиции бельгийского правительства дело дошло до кровавых столкновений. Германия является в Бельгию не как враг, только сила событий заставила ее ввиду военных мероприятий Франции принять тяжелое решение о вступлении в Бельгию и занять Льеж как опорный пункт для своих дальнейших военных операций. После того как бельгийская армия своим геройским сопротивлением против подавляющего численного превосходства поддержала честь своего оружия, германское правительство просит короля бельгийцев и бельгийское правительство избавить Бельгию от дальнейших ужасов войны. Германское правительство готово заключить любое [54] соглашение с Бельгией, совместимое с соглашениями ее и Франции. Германия еще раз торжественно заявляет, что не имеет намерения присваивать себе бельгийскую территорию, что она далека от такого намерения. Германия всегда готова очистить Бельгию, как только состояние военных действий позволит ей это’.
Итак, императорское правительство не пожелало считаться с очевидными фактами. Хотя нарушение бельгийского нейтралитета входило в план германского генерального штаба, хотя ультиматум был послан в Бельгию до объявления войны {18}, хотя в нашем плане XVII наша оборона предусматривалась на восточных окраинах, хотя мы и сегодня еще не в состоянии ответить действительным образом на зов бельгийского правительства — берлинское министерство продолжает утверждать, что если нейтралитет был нарушен, то по вине Франции и даже Бельгии, — лицемерие и цинизм, которые не обманут наших соседей и друзей. Королевское правительство представило Франции, Англии и России ответ, который оно намерено послать Германии: ‘Предложение германского правительства повторяет то, что было предложено нам в ультиматуме 3 августа. Верная своим международным обязательствам, Бельгия может только повторить свой ответ на этот ультиматум, тем более что с 3 августа ее нейтралитет нарушен, территория ее сделана ареной убийственной войны, и державы, гарантировавшие ее нейтралитет, лояльно и немедленно ответили на ее зов’. Думерг благодарит брюссельский кабинет за это благородное выступление и телеграфирует, что Франция ожидала от Бельгии именно такого бесстрашия и лояльности. Рыцарский характер бельгийского народа никогда не проявлялся с большим блеском, чем сегодня. Во всех провинциях население присоединяется к решениям короля и правительства. Насчитано сорок тысяч случаев поступлений в волонтеры{*59}.
Из Италии никаких новостей. Думерг виделся с Титтони. Последний оставался непроницаемым и замкнутым, немым как могила, когда министр в осторожных выражениях, обходом, [55] говорил ему об известных выгодах совместного выступления. Не было и следа того горячего воодушевления, с которым изворотливый посол реагировал на слова Клемансо. В свою очередь, маркиз Империали в Лондоне посетил сэра Эдуарда Грея. Он не пошел в своем демарше так далеко, чтобы можно было предположить, что он является тем ‘секретным и надежным источником’, о котором я говорил выше. Он ограничился несколькими банальными жалобами на бедствия войны. Боязливо добавил, что было бы желательно добиться приостановления враждебных действий. Британский министр не без юмора ответил: единственным средством положить конец войне было бы побудить Германию, чтобы она сама остановилась{*60}.
В действительности, Англия в настоящее время чрезвычайно активна. Генерал Вильсон, который очень разумно обеспечивает связь между обоими генеральными штабами и, как видно, прекрасно понимает диспозиции нашего генерального штаба, занят подготовкой военных транспортов и проявляет при этом большое рвение. В Руан прибыл в походной форме авангард из тридцати британских офицеров и восьмидесяти солдат. Их приняли здесь с таким энтузиазмом, словно они явились совершить искупительную церемонию в честь Жанны д’Арк на старой площади города. В то же время оба наши правительства ищут согласия для совместного или параллельного занятия германских колоний. По-видимому, Англия склонна принять наше военное сотрудничество в Камеруне и Того. Думерг рассчитывает также предложить ей использовать малгашские войска для будущего завоевания колонии Восточная Африка, но, кажется, английское министерство колоний ревниво желает сохранить за собой полную свободу действий в Восточной Африке и предпочитает действовать в одиночку, лишь бы не быть потом обязанным поделиться территориями, с которых будут изгнаны немцы.
Сэр Эдуард Грей продолжает считать не очень удобным выступить теперь в Константинополе с демаршем, придуманным [56] Сазоновым{*61}. Однако все более становится вероятным, что турки уже намерены почтительно открыть Дарданеллы для ‘Гебена’ и ‘Бреслау’. Если понадобится, они сделают вид, что купили эти корабли, под этим предлогом они дадут последним свободный проход из Мраморного моря. Бомпар наперед извещает нас об этой хитрости, которую советовали Порте германские офицеры{*62}. Вот уже восемь дней наш посол употребляет все усилия, чтобы удержать Турцию в состоянии мудрого нейтралитета. Но турки, не будучи нисколько враждебными Франции, боятся успеха России. Они считают, что он приведет к потере Константинополя и даже к полному разложению их империи. Необходимо, говорит Бомпер, успокоить их на этот счет{*63}. Думерг спешно предпринимает шаги в Санкт-Петербурге. Он просит Палеолога дать туркам через русское правительство необходимые успокоительные заверения.
К концу дня мы узнали о новых вторжениях немцев на наши восточные окраины. Префект Мааса телеграфирует, что жители Афлевилля (департамента Мерты и Мозеля), захваченного немцами и объятого пожаром, в ужасе бежали через Воэвр до Этена, население которого сердобольно приютило их. Что еще серьезнее — подтверждаются известия, полученные нами вчера по телефону из Бельфора. Под угрозой значительных сил неприятеля, а именно 14-го и 15-го корпусов, вышедших из Мюльгейма, мы должны были покинуть Мюльгаузен, тот самый Мюльгаузен, освобождение которого преисполнило нас такого восторга, что мы отвергли бы, как кощунство, саму мысль о новом расставании с ним. Мы отошли на линию Реминген — Альткирх. Наш 7-й корпус, сильно помятый, по-видимому, находится в довольно тяжелом положении. Быть может, нам следовало бы с большей осторожностью двигаться вперед в местности, где мы не имеем права приносить ложные надежды, за которыми следует жестокое разочарование, и подвергать жителей репрессиям со стороны их вчерашних господ. [57]

Вторник, 11 августа 1914 г.

Граф Сегени уехал, тронутый той корректностью, с которой до последней минуты относились к нему французские власти и население Парижа, но положение между Австрией и нами не изменилось ощутимым образом, наши дипломатические отношения порваны, однако обе страны не находятся в войне между собой. Это неопределенное положение благоприятно для Австрии, она имеет свободу действий против России, а ее флот, не понесший ущерба, сможет беспрепятственно маневрировать в Адриатическим море. В наших собственных интересах было бы развязать себе руки. Если Италия вздумает все же сблизиться с Австрией и заключить с ней какую-либо сделку, мы рискуем способствовать этому торгу своим бездействием. Во всяком случае, если мы не будем искренне рассматривать врагов наших друзей как своих врагов, мы поневоле будем казаться нашим союзникам изменниками. Мессими и Оганьер не перестают утверждать, что, с военной и морской точек зрения, наш странный нейтралитет может стать опасным. Думерг еще раз предлагает британскому правительству снестись с нами относительно необходимых решений. Он предлагает ему соединить свою эскадру с нашей и освободить Антивари от блокады. Но доподлинная формалистка Англия желает, чтобы ни в коем случае не открывали враждебных действий против Австрии без предварительного ритуала объявления войны{*64}. Юридически она, бесспорно, права. Но какими соображениями мотивировать это объявление войны? Информация наших корреспондентов, как она ни правдоподобна, оспоривается графом Берхтольдом. Уже лучше открыто сказать Австрии: ‘Это вы виноваты в начале войны. Германия выступила против России, а затем против нас только для того, чтобы поддержать после принятия вашего ультиматума Белградом ваше насильническое выступление против Сербии. Со своей стороны вы объявили войну России, которая, как и мы, оборонялась против агрессии Германии, выдаваемой за превентивную. [58] Итак, вы совершили по отношению к Франции неоправдываемый провокационный акт’. Может ли правительство республики просто ограничиться этой фактической констатацией и не обращаться к председателям обеих палат с просьбой созвать последние или же оно должно требовать их созыва? Сессия парламента еще не окончилась, стало быть, не требуется декрета о созыве. Совет министров рассматривает этот вопрос конституционного права, но по требованию некоторых своих членов откладывает его решение.
Как и вчера, он оставляет вопрос об Австрии в прежнем положении и обращает все свое внимание на Бельгию. Под Льежем никаких новых событий. Большинство фортов продолжает свое сопротивление. Войска, обложившие город и, по-видимому, принадлежащие к шести различным корпусам, начали с образцовой систематичностью земляные работы. В направлении Тирлемона передовые посты 1-й бельгийской дивизии находятся в контакте с небольшими неприятельскими отрядами всех родов оружия. Немцы в двух местах взорвали железнодорожное полотно между Льежем и Лувеном{*65}.
Английское министерство иностранных дел, как и мы, одобрило прекрасный ответ, данный Бельгией на неуклюжие ухищрения Германской империи{*66}. Мы послали в Брюссель одну из наших лучших воздушных эскадрилий. Население встретило офицеров-летчиков как настоящих вестников неба.
Неподвижность неприятеля на бельгийском фронте, несомненно, означает перегруппировку его армий для предстоящих атак. Тем временем немцы проявляют наибольшую активность и жестокость в Лотарингии, особенно севернее Мааса. Одна группа кавалерии двинута была на Марвилль, одна дивизия была брошена на Манженн. Несчастные коммуны, которые я так часто посещал со времени моих первых, далеких выступлений на политической арене и [59] население которых оставалось во всех обстоятельствах столь верным мне, вам снова приходится первыми страдать за подвергшуюся нападению Францию!
Впрочем, я в своей Елисейской тюрьме почти не имею информации о том, что делается в главной квартире. Я дружески жалуюсь на это военному министру. В письме, адресованном сегодня утром мне лично, он ‘под честным словом’ уверяет, что знает не больше моего. Это мало. Это очень мало. Мы принимаем с ним меры, чтобы наша служба связи с Витри-ле-Франсуа функционировала быстрее и регулярнее. Разумеется, ни Мессими, ни я не думаем вмешиваться в руководство военными операциями или связывать свободу действий командования, но как могут глава государства и правительство выполнять все свои обязанности перед страной, если они не имеют точной информации? Ни конституция, ни закон не регулируют отношений между различными государственными властями в военное время. Еще меньше установлены ими отношения между исполнительной властью и высшим командованием. Нам придется, стало быть, опытным путем согласовывать функционирование различных, но одинаково необходимых для жизни нации и для подготовки победы ведомств, придется шаг за шагом налаживать это, причем потребуется добрая воля всех участников.
Генерал Жоффр сообщает нам, что немцы взяли заложников в Эльзасе и во французских деревнях, занятых ими в Лотарингии. Они расстреливали мирных граждан. Тем не менее в сообщении, публикуемом агентством Вольфа, последнее перетасовывает роли и представляет дело наоборот: ‘Из рапортов о боях под Льежем явствует, что местные жители стреляли из засады по немецким войскам и истязали врачей, перевязывавших раненых. Из Метца тоже получены сведения, что на французской границе частные лица стреляли в немецкие патрули. Из этих фактов следует, что как во Франции, так и в Бельгии, организуют партизанскую войну против немецких войск. Поэтому наши противники могут только себя винить, если война будет вестись с неумолимой строгостью’. Ясно, что все это сообщение составлено только ради содержащейся в конце его угрозы. Я не могу себе представить [60] мирных бельгийских поселян, нападающих на валлонских полях на батальоны пехоты. Во всяком случае, на восточных окраинах Франции нет ни одного годного для службы мужчины, который не был бы мобилизован. Стало быть, вольные стрелки, о которых осмеливается говорить агентство Вольфа, должны рекрутироваться из стариков, женщин и детей, но можно ли серьезно утверждать, что в наших мирных деревнях люди, которых их возраст или пол призывают к домашнему очагу, схватились за охотничьи ружья отсутствующих членов семьи, чтобы осыпать свинцовым горохом солдат неприятеля?
Между тем наш посланник в Стокгольме посылает нам новые образцы ложных известий, тучами распространяемых германской пропагандой. В речи перед рейхстагом имперский канцлер определенно признал, что вторжение в Люксембург и Бельгию являлось нарушением международного права, но он добавил среди единодушных рукоплесканий, что нужда отменяет законы, а под нуждой понималась, конечно, угроза занятия Бельгии империалистической и вероломной Францией. В манифесте к своему народу от 6 августа, третьем по счету со времени объявления войны, Вильгельм II утверждает, что теперь дело идет о жизни и смерти империи и что немцы принесут в жертву все до последнего человека, до последнего коня, чтобы обеспечить себе победу. Взятие Льежа берлинская пресса прославляла как беспримерный военный подвиг. И везде тот же лейтмотив: ‘Жители городов на французской границе стреляли в немецких солдат, поэтому последние отныне не будут останавливаться на постой в частных квартирах’.
Меня снова посетил Клемансо. ‘Я видел, — сказал он мне, — Фрейсине, который вселил в мою душу тревогу. Он боится, что русские не выступят достаточно быстро. Он желал бы настойчивых шагов с нашей стороны для ускорения их наступления’. ‘Вы догадываетесь, — заметил я, — что эта мысль сама пришла правительству и главнокомандующему. Великий Князь Николай Николаевич обещал нам, что русское наступление состоится в ближайшее время’. ‘Тем не менее, — возразил Клемансо, — хорошо будет, если вы напишете [61] Фрейсине. Ему восемьдесят шесть лет, он был в 1870 г. министром национальной обороны, и для него теперь, можно сказать, продолжается та же война’. Хотя я только вчера видел Фрейсине, я охотно написал ему несколько строк, как советовал Клемансо. Он немедленно ответил мне письмецом, почерк которого, удивительно легкий и юный, преисполнил меня завистью и восхищением: ‘Париж, 11 августа 1914 г. Господин президент, я очень тронут тем, что вы взяли на себя труд успокоить меня своим сегодняшним письмом. Я убежден, что под вашим высоким влиянием дипломаты и генеральные штабы установили тесное сотрудничество, построенное на взаимном доверии. Но я хотел бы видеть, что русские, с их четырнадцатью армейскими корпусами, мобилизованными с 26 июля, перешли австрийскую границу и двинулись на территорию Австрии. Это единственное средство — быть может, теперь уже слишком запоздавшее — воспрепятствовать Австрии послать несколько армейских корпусов на нашу границу, что поставило бы нас в очень невыгодное положение. Немцы уже теперь могут противопоставить нашим двадцати корпусам двадцать три своих, присоединение австрийских корпусов слишком перевесит чашу весов. Вот почему я, не обвиняя ни в чем русских, считаю безусловно необходимым, чтобы они немедленно выступили. Простите мне мою настойчивость и примите уверение в преданности и уважении. Ш. де Фрейсине’.
Я ответил своему маститому собрату{*67}: ‘Париж, 11 августа 1914 г. Секретно. Мой дорогой президент, мы неоднократно обращались с указанием, которое вы столь правильно считаете необходимым. Мы обратились даже к Сербии в то же время, что и к России, и выдали вперед большие суммы денег из нашей ссуды для Сербии для вящей уверенности, что наши советы будут услышаны. В настоящий момент, по сведениям военного министерства, доставленным рядом агентов, можно заключить, что один или самое большее два австрийских [62] корпуса пришли на север от Констанца или в направлении Фрейбурга сменить баварцев, отправленных, по тем же сведениям, в Австрию. Согласно этим сведениям, упомянутые австро-венгерские войска состоят из инсбрукского корпуса и из кроатов. Но граф Берхтольд вчера формально объявил Дюмену, что это известие ложно. Во всяком случае в данный момент ни на бельгийской, ни на нашей границе нет австрийцев. Это не означает, что их не будет там завтра. Примите уверение, мой дорогой президент, в моей преданности’. Фрейсине, которому его обязательная деликатность никогда не позволяла оставаться в долгу перед кем-либо, поспешит благодарить меня: ’11 августа. Господин президент, я вам чрезвычайно благодарен и вижу, что Вы сделали все возможное. Остается только ожидать событий. Будем надеяться. Преданный вам Ш. де Фрейсине’.
Мысль Фрейсине вполне правильна. Если Россия, как мы продолжаем думать, быстрее провела свою мобилизацию в направлении Галиции, чем в направлении Германии, она должна быть уже теперь в состоянии начать наступление против Австрии, даже не дожидаясь дня, указанного великим князем Николаем Николаевичем. Хотя мы советовали быстрое выступление в том и другом смысле, я прошу Думерга запросить в Санкт-Петербурге, возможно ли было бы для России, по крайней мере, немедленное выступление против Австро-Венгрии. В тот день, 10 августа, нам действительно не были известны те приказы и контрприказы, которые в конце июля привели генеральный штаб и правительство императора Николая II от частичной мобилизации к всеобщей мобилизации{*68}. Лишь гораздо позднее после войны французские министры и я узнали, как это происходило в Санкт-Петербурге. Но даже не зная всего, мы вынуждены констатировать, что медленность русской мобилизации и концентрации русских войск делает нашего русского союзника неспособным действовать с желательной быстротой.
В России все еще занимаются дипломатической стратегией. Русский посол в Константинополе не теряет надежды [63] привлечь Турцию на сторону Тройственного согласия. Даже сам Бомпар сообщает нам, что ежедневные разговоры Гирса с Великим Визирем принимают благоприятный оборот. Русский посол полагает, что возможно добиться даже фактического союза с Турцией, если обещать ей в случае окончательной победы территориальные выгоды на Балканах без ущерба для той компенсации, которую сербы, греки и болгары должны получить за счет Австрии{*69}. Если эта возможность соглашения действительно серьезна, то французское правительство, разумеется, не намерено упускать ее из виду. Думерг повторяет это в Лондоне, равно как в Санкт-Петербурге. Однако исходит ли идея этих соглашений от Великого Визиря или от Гирса? Принял ли ее Энвер-паша? И что скажут об этом балканские народы? {19}.
Сазонов, постоянно приводящий в замешательство множеством своих импровизаций, продолжает, с другой стороны, на все лады переговоры, начатые им в Бухаресте и Риме. Наш посланник в Румынии опасается, что Россия захочет форсировать эти переговоры и что в конце концов самолюбие короля Карла встанет на дыбы. Румынскому Гогенцоллерну стоит великого труда уже согласиться на сохранение нейтралитета{*70}.
Что касается Италии, то она никоим образом не дала маркизу Карлотти ди Рипарбелла, почетному послу в Санкт-Петербурге, мандата для переговоров с Сазоновым. Посол разговаривает с русским министром иностранных дел совершенно частным образом{*71}. С этой оговоркой маркиз Карлотти не скрыл от Сазонова, что уже независимо от Трентино, Триеста и Валлоны, необходимо будет Италии также побережье Далмации. Под большим секретом он открыл своему собеседнику, что Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, прилагают все усилия, чтобы добиться помощи Италии, и обещают ей уже сейчас Ниццу и Савойю, Корсику и Тунис. Однако Сазонов [64] не падает духом и, в ожидании, что Италия сделает выбор между своими обольстителями, он снова посвящает свою изобретательность балканскому пасьянсу.
Вчера король Константин подписал декрет о мобилизации греческой армии{*72}. Декрет будет обнародован, как только будет издан в Болгарии приказ о мобилизации, объявленный на сегодня или завтра. Население Афин с беспокойством ожидает возвращения греческой королевы. Полагают, что сестра Вильгельма II поддержит шаги, предпринятые кайзером при греческом дворе и оставшиеся безрезультатными. Венизелос заявил нашему посланнику, что, если Болгария нападет на Сербию, Греция немедленно выступит против Болгарии.
Меня посетил Леон Буржуа. Он глубоко потрясен потерей Мюльгаузена. ‘Мы не имели права, — говорит он, — подавать эльзасцам надежды, которым суждено было так быстро быть обманутыми. Ни под каким видом не следовало вступать в Мюльгаузен, если у нас не было полной уверенности, что мы сможем там остаться. Население, доверившееся нам, станет теперь жертвой репрессий’. Я не могу ничего возразить своему другу. Как и он, я страдаю от этой прискорбной неудачи, причем в настоящий момент мне еще неизвестны в точности ни ее причины, ни детали.
Вечером военный министр привел ко мне офицера, который приехал из главной квартиры с поручением дать нам некоторую информацию об операциях сегодняшнего дня. В департаменте Мааса мы отняли у неприятеля Манженн. Немцы потребовали от Лонгви сдаться. Этот небольшой город, в котором я в свое время вместе с Лебреном торжественно открыл памятник трех осад{*73}, отказался капитулировать, но, по всей видимости, не в состоянии сопротивляться тяжелой артиллерии неприятеля при этой новой осаде. В Эльзасе мы снова вынуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, но Альткирх все еще в наших руках. Офицер продолжает: ‘Наш заслон нигде не [65] пострадал. Наша кавалерия всюду приобрела чрезвычайный перевес. Немецкая кавалерия каждый раз обращается в бегство перед ней при равной численности. Наша пехота очень бодра. Наш генеральный штаб верит в успех. У нас чуть ли не такое впечатление, что мы находимся на маневрах (Kriegsspiel)’. Несколько шокированный этим шаблонным оптимизмом, я спрашиваю офицера о деле под Мюльгаузеном. Оно действительно закончилось поражением, и он признает это. Нас обманули неточные или неполные сведения, доставленные нашими летчиками. Они считали, что местность свободна от неприятелей, тогда как Гардтский лес кишел ими. Продвинувшись без усилий по равнине вниз от Мюльгаузена, мы вынуждены были потом перейти в отступление. Мы очистили Сэрней. По-видимому, мы даже отступили от Танна в долину Тур до Сент-Амарен и дальше. Мы удерживаем уже только часть долины Доллер, Альткирх и угол Зундгау. Немцы даже снова вступили в Массво. Что должны думать все те бедные люди, которые с такой радостью встречали наших солдат? Правда, мы завладели горными проходами Брак и Саалс, но это слабая компенсация. Военное поражение, конечно, поправимо. Но как исправим мы поражение моральное?
Впрочем, неудача нашего 7-го корпуса не поколебала великолепного спокойствия генерала Жоффра. Он готовит на ближайшие дни генеральное наступление. Генерал Дюбайль получил уже сегодня приказ начать с 14-го продвижение 1-й армии, 15-го и 16-го двинутся, как видно, в свою очередь 3-я, 4-я и 5-я армии. Я провожу часы в лихорадочном ожидании и не выхожу из Елисейского дворца, где то и дело приходят и уходят министры, сенаторы, депутаты, офицеры. Единственный моцион, который я себе позволяю, — это небольшая ежедневная прогулка вдвоем с госпожой Пуанкаре внутри садовой ограды в обществе наших домашних животных. Теперь эта прогулка проходит исключительно в молчаливых размышлениях, мы обмениваемся лишь краткими меланхолическими замечаниями. [66]

Среда, 12 августа 1914 г.

Утром полковник Адлебер привез мне из Бельгии письмо короля Альберта: ‘Лувен, 11 августа 1914 г. Дорогой и великий друг, от всей души благодарю Вас за ту высокую оценку поведения бельгийских войск, истолкователем которой от имени генерала Жоффра вы изволите быть в своем письме от 9 августа. Бельгийская армия и я гордимся этой похвалой и придаем ей самое большое значение… Отвечаю формальным образом на желание, выраженное французским генералиссимусом: французская армия может рассчитывать на безусловную поддержку бельгийских войск на левом фланге союзных армий в пределах ее сил и остающихся у нее средств и поскольку связь ее с базой Антверпеном, в котором находятся все ее военные и продовольственные ресурсы, не будет находиться под угрозой быть отрезанной значительными неприятельскими силами. Для осведомления об операциях великих союзных армий и для возможности согласовать таким образом наши собственные движения с их движениями я назначил в качестве атташе при генерале Жоффре майора де Мелотта по окончании его миссии при генерале Сорде, а при генерале Ланрезаке — полковника д’Оржо де Марковелетта. В свою очередь, я с большим удовольствием приму офицеров, которых вы соизволите назвать мне в качестве атташе при моей главной квартире. Верьте, дорогой и великий друг, в глубокую благодарность бельгийской армии и ее шефа за братскую поддержку, которую в эти критические моменты оказывает им французская армия. С горячими пожеланиями общей победы и т. д.’.
Мессими назначает прикомандированных к особе короля трех французских офицеров, в том числе военного атташе коменданта Жени и полковника Адлебера, который до войны состоял при Елисейском дворце.
Перед советом министров снова остро встает вопрос о наших отношениях с Австрией. Англия согласна отозвать своего посла из Вены, но при условии, что за этим последует немедленное объявление войны. Поль Камбон того мнения, [67] что мы должны срочно принять такое же решение{*74}. Это также мнение Вивиани, Думерга, Мессими, Оганьера и большей части министров. Однако двое или трое колеблются и желали бы, чтобы при объявлении войны во всяком случае была сделана ссылка на транспорты австрийских войск. Так как насчет реальности этого пункта имеется большая неопределенность, я настаиваю на том, чтобы эта ссылка была опушена и, во всяком случае, сопровождалась другими соображениями, лучше обоснованными. После довольно длительных прений совет министров признает, что невозможно сохранять статус-кво, и считает, что единодушный вотум парламента от 4 августа делает излишним новое обсуждение в парламенте. Затем правительство принимает следующую формулу и поручает Думергу передать ее сэру Френсису Берти: ‘После того как австро-венгерское правительство объявило войну Сербии и таким образом первым взяло на себя инициативу враждебных действий в Европе, оно без всякого вызова со стороны правительства республики фактически вступило в войну (s’est mis en tat de guerre) с Францией: 1) после того как Германия объявила одну за другой войну России и Франции, оно вмешалось в этот конфликт, объявив войну России, которая уже сражалась тогда на стороне Франции, 2) согласно многочисленным и достоверным сведениям, Австрия послала войска на германскую территорию в условиях, которые представляют прямую опасность для Франции. Ввиду этих фактов французское правительство видит себя вынужденным заявить Австрии, что оно примет все меры для ответа на ее действия и угрозы’. Думерг телеграфирует в Лондон, и, так как Дюмен отозван из Вены, а граф Сегени покинул Париж, мы просим английское правительство передать графу Берхтольду французскую ноту одновременно с английским объявлением войны’.
Дюмен еще сегодня перед уходом из посольства составил записку, которую по приезде в Париж передал на набережной д’Орсе. Он дает в ней резюме своих последних бесед с графом Берхтольдом и графом Гойосом. Первый с беспечностью [68] большого барина не удивился, что Франция не успокоилась на его заверениях относительно движений австрийских войск. Он нисколько не оскорбился при виде того, что его отрицания снова подвергаются оспариванию. Даже в эти трагические моменты он не сказал Дюмену ничего, что показывало бы, что он сознает свою ответственность. Что касается начальника его канцелярии графа Гойоса, то он высказывался с гораздо большей свободой. ‘Поверьте мне, — сказал он, — мы не могли поступить иначе. В Сербии, в России, во всех славянских странах и в некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный ее развал — только вопрос трех-четырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но видит Бог, что мы желали бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь оказались’. Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей вследствие хрупкости своего же внутреннего строя и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк.
Предвидя, что между Австрией и нами неминуемо вспыхнут враждебные действия, маркиз ди Сан Джулиано дал наперед указания Титтони и маркизу Империали. Он уведомил их, что даже в этом случае Италия будет продолжать считать себя свободной от обязательств по Тройственному союзу и не выступит ни против Франции, ни против Англии по той решающей причине, что Австрия, напав на Сербию, поставила себя в положение агрессора. В кратких словах здесь высказано весьма справедливое суждение об ответственности за войну. Кроме того, маркиз ди Сан Джулиано отметил в своем сообщении, что в настоящий момент в Италии существуют три течения: одно — за сохранение нейтралитета, второе, очень слабое, — за сотрудничество с центральными державами и третье, очень сильное, — за выступление против Австрии. Однако это третье течение, как утверждает хитрый итальянский министр, замедляется бездействием французских и английских эскадр в Средиземном море. Таким образом, маркиз ди Сан Джулиано, [69] который не лишен остроумия и даже находчивости, намекает нам: ‘Италия остается нейтральной, но, возможно, она в конце концов выступит вместе с вами против своего северного соседа, своего вчерашнего союзника и постоянного врага, если вы, Англия и Франция, решитесь обезвредить австрийский флот’.
Вивиани, Думерг и Оганьер считают, как и я, что настало время действовать. Сэр Эдуард Грей вручит французскую ноту графу Менсдорфу и объявит ему, что она налагает на Великобританию обязательство считать и себя находящейся в войне с Австрией. Сэр Эдуард Грей совещался с первым лордом адмиралтейства о том, какой момент был бы наиболее благоприятен для начала морской войны{*75}. Еще в тот же день графу Менсдорфу были вручены его паспорта. Английской эскадре отдан приказ сняться с якоря, плыть к австрийским судам и открыть по ним огонь. Оганьер тоже предписал адмиралу Буэ де Лапейрер направиться в Адриатическое море.
По воле случая как раз в это время ко мне пришел Титтони благодарить меня за то, что в письме, адресованном к Вивиани и появившемся в газетах{*76}, я рекомендовал правительству республики организовать помощь проживающим во Франции неимущим итальянцам. Я сообщил послу о шагах, которые мы в согласии с Англией предпринимаем против Австрии. В его глазах, порой столь непроницаемых, блеснул огонек, на строгих губах появилась еле заметная улыбка, все лицо озарилось радостью. Он повторил мне, следуя предписанию маркиза ди Сан Джулиано, что даже после нашего коммюнике для Вены Италия не рассматривает Австрию как подвергшуюся нападению, что она считает себя отошедшей (dtache) от Тройственного союза, единственного виновника нарушения мира, и будет сохранять нейтралитет. В свою очередь, я благодарю Титтони и замечаю: ‘Я не позволил бы себе даже в частном разговоре давать вам советы, но если бы [70] я был итальянцем, я хорошо знаю, каковы бы были мои желания. Англия, Франция и Россия не желали войны, но так как им навязали ее, все они проникнуты решимостью сложить оружие только после победы. Возможно, стало быть, что это положит конец искусственному дуализму Австро-Венгерской империи. У Италии свои национальные устремления. Настоящий момент имеет для нее решающее значение. Я должен вас заверить, кроме того, что, если наш флот в борьбе с Австрией когда-либо будет поставлен против воли в необходимость бомбардировать такие города, как Триест и Полу, мы решимся на это только под давлением суровой необходимости и исключительно в целях ускорения победы. Мы испытывали бы глубокое сожаление, если бы причинили малейший вред итальянскому населению’. Титтони ответил мне лишь то, что передаст мои слова своему правительству, которое отнесется к ним с величайшим вниманием. Я не сделал перед ним никакого намека на предложения Сазонова, успех которых кажется нам весьма проблематичным и которые Баррер считает крайне несвоевременными{*77}. Я сообщил о своем разговоре Вивиани и Думергу, которые одобрили его.
В продолжение нескольких часов совет обороны и совет министров снова заседают под моим председательством, чтобы обсудить и решить бесчисленные вопросы, встающие перед нами. Одним из самых тревожных является вопрос о ‘Гебене’ и ‘Бреслау’. Они вошли вчера, 11 августа, в Мраморное море, в то самое время, когда Энвер-паша делал вид, что внимательно слушает Гирса и его предложения о союзе. Говорят, что оба германских крейсера уже проданы теперь Турции{*78}. Сэр Эдуард Грей предписал английскому послу в Константинополе потребовать разоружения их и по истечении двадцати четырех часов их окончательного удаления{*79}. Великий Визирь дал Морису Бомпару странное объяснение. Он сослался на то, что два турецких крейсера были конфискованы в Англии в обеспечение неуплаченного долга. Это якобы [71] побудило турецкое правительство, оставшееся, таким образом, без военных кораблей, приобрести эти два германских корабля, если они зайдут в Дарданеллы{*80}. При их появлении была совершена купля. Однако корабли тем не менее вошли в проливы под германским флагом, дело было сделано. Бомпар немедленно снесся с Гирсом и британским поверенным в делах, и они потребовали новых объяснений. Великий Визирь подал надежду, что экипажи будут высажены на берег. ‘Останутся ли они здесь? — спросил Бомпар. — Они не будут отосланы в Германию?’ Несколько секунд Великий Визирь колебался, затем ответил: ‘Они будут отосланы’. Он с серьезной миной добавил, что эта покупка не изменит нейтральной политики оттоманского правительства.
Впрочем, Палеолог телеграфирует, что Порте нечего опасаться и со стороны России. Царь и его министры не замышляют ничего против цельности Оттоманской империи{*81}. Однако, хотя Турция могла бы быть совершенно спокойна в этом отношении, она очевидно уже не свободна: ее держит на аркане Германия.
Одновременно Австрия удваивает свое давление на Болгарию{*82}. По-видимому, она выступила в Софии с конкретными предложениями и обещала всю Македонию, Салоники и часть Старой Сербии. С другой стороны, она уведомила Черногорию о блокаде ее побережья и Албанского берега. Король Николай обеспокоен вопросом снабжения Цетинье и настойчиво требует, чтобы французская эскадра пришла спасти от голода его народ — горцев{*83}.
Телеграммы, получаемые нами со всех концов земного шара, показывают нам, что нет уже ни одной страны, где германская пропаганда не эксплуатировала бы и не преувеличивала бы поражений бельгийских и французских войск{*84}. [72]
К несчастью, в распространяемых таким образом известиях не все выдумка. Наш посол в Берне извещает нас{*85}, что официальный бюллетень из Берлина сообщает о тяжелом поражении, понесенном нашими войсками близ Люневилля, в лесу Парруа. Итак, мы узнаем из германского бюллетеня об оборотной стороне дела, о которой наша главная квартира не проронила ни слова. Я еще раз жалуюсь Мессими на это молчание, он сам находит его недопустимым. ‘Я понимаю, — говорю я ему, — что командование держит в секрете проектируемые операции, но оно не имеет никакого основания скрывать от нас уже имевшие место операции, даже если речь идет о неудаче, в таких случаях тем более’. Министр обещает мне, что еще раз даст свои инструкции и уточнит их с большей строгостью. Это тем более необходимо, что в присланном нам сегодня информационном бюллетене еще ничего не сказано о бое в лесу Парруа и в основном говорится только следующее: ‘В районе Льежа положение остается благоприятным для бельгийской армии, которая остается непоколебимой. Лотарингия и Эльзас: на фронте ничего нового’. Конечно, полезно щадить настроение страны, но оставлять правительство в неведении о неприятных истинах — это значит уже несколько переборщить по части молчаливости. Правительство обязано знать эти истины и извлечь из них уроки.
Известия с русского фронта тоже не слишком утешительны. Не дожидаясь наступления Великого Князя Николая Николаевича, австрийцы перешли границу в долине верхней Вислы. В свою очередь согласно телеграмме генерального французского консула в Варшаве г. Вельтена{*86}, немцы уже угрожают этому городу и русские власти собираются уйти, предварительно взорвав за собой мосты.
Кое-что из этих дурных известий становится общеизвестным, это не охлаждает патриотического пыла атакованной Франции. Со всех концов страны я получаю письма, восхитительные [73] по своему благородству и по одушевляющей их вере. Эти письма поступают ко мне ежедневно тысячами. Их по собственному почину пишут мне серые люди, женщины, рабочие, крестьяне. В числе этих писем имеются настоящие шедевры в смысле естественности и простоты. Мой собрат по академии Фредерик Масон передал мне трогательную просьбу принца Луи-Наполеона, ‘бывшего дивизионного генерала императорской российской армии’. Он просит разрешения служить под нашими знаменами в каком угодно чине. Я вынужден дать ему тот же ответ, что герцогу Гизу, герцогу Вандомскому и принцу Роланду Бонапарте{*87}.

Четверг, 13 августа 1914 г.

Из газет я узнал о бомбардировке Понт-а-Муссон. Она произошла вчера утром, и, по-видимому, вчера вечером о ней еще ничего не было известно в военном министерстве. Разумеется, со стратегической и тактической точек зрения, это незначительный факт. Но совсем другое дело — с точки зрения настроений и политики. Я настаиваю перед Мессими, чтобы он напомнил главной квартире свои приказания и выступил там как от своего имени, так и от моего.
Рано утром Думерг сообщает мне известия, полученные ночью из Санкт-Петербурга и Брюсселя{*88}. Великий Князь Николай Николаевич еще сегодня вечером принимает на себя главное командование армией. Вместе с ним уезжают наш военный атташе генерал де Лагиш, английский и сербский военные атташе. Немцы окапываются в Льеже внутри линии фортов. На севере от города немецкая кавалерия, повидимому, полностью отступила. Клобуковский считает даже возможным утверждать: ‘По всей видимости, проектировавшаяся атака на Центральную Бельгию отложена или даже совсем оставлена. Полагают, что немцы желают проложить себе дорогу на юг от Урш в направлении к верховьям Мааса [74] и к Франции’. В другой депеше наш посланник прибавляет{*89}: ‘Вчера де Броквилль сказал мне, что при нынешних обстоятельствах Вандервельде является ценным помощником не только для правительства короля, но также для союзных держав, потому что он очень усердно старается воздействовать на своих единоверцев в Голландии, открыть глаза им в Германии и сдерживать их в России. Что касается последних, то по инициативе председателя совета министров он составил род манифеста, который предварительно доведен был до сведения русского посланника. Он доказывает там, что военная партия в Германии, вызвав войну, проявила себя как враг человечества и что ее окончательное поражение будет способствовать социальному прогрессу и откроет пути для объединения народов и для разоружения’.
В тот момент, когда мы получаем из Брюсселя эти известия, германский генеральный штаб продолжает сочинять злейшие поклепы на Бельгию и пытается оправдать, таким образом, опустошения, производимые его войсками на нейтральной территории. Он публикует длинный перечень варварских актов, якобы предательски совершенных жителями, мужчинами и женщинами, над солдатами на отдыхе{*90}. Но если германский милитаризм пускается во все тяжкие в искусстве клеветы, он еще смелее в области интриги. На другом конце Европы он показывает, на какие маневры он способен для достижения своих целей. Наш военный атташе телеграфирует нам из Терапии{*91}: ‘Маршал Лиман фон Сандерс получил командование 1-й армией, которая теперь стягивается по направлению к Адрианополю — Демотике, чтобы в случае надобности оперировать против греков. Все германские офицеры остаются в Турции и получили командные посты’. Бомпар подтверждает эти сведения{*92} и считает возможным утверждать, что оба крейсера продолжают еще плавать под германским флагом. Во время своего пребывания [75] в Дарданеллах экипаж обоих судов вел себя, как полноправный хозяин. В Чанакской бухте он производил реквизиции на английских, французских и греческих торговых судах, он отобрал на ‘Saghalien’, пакетботе нашего торгового флота, радиотелеграфный аппарат под угрозой пустить ко дну пакетбот. Все это произошло в территориальных водах нейтральной страны. Бомпар заявил протест против этих злоупотреблений. Великий Визирь корректно принял нашу жалобу, но он бессилен дать ей ход, так как военный министр обычно оставляет без внимания его самые официальные предписания. Вера в успех германских армий так укрепилась у турок, что представители Тройственного союза в настоящее время лишены всякого авторитета, даже в области защиты своих соотечественников{*93}. В то же время, чтобы лучше убаюкать нас, Саид Халим, министр иностранных дел, телеграфирует без шифра своему послу во Франции: ‘Чтобы не оставить никакого сомнения относительно той мирной позиции, которую императорское правительство решило соблюдать в нынешних конфликтах, я снова извещаю вас, что мы решили соблюдать строгий нейтралитет’.
Если этот нейтралитет Турции представляется хрупким и недолговечным, то Голландия, напротив, торжественно и окончательно провозгласила свой нейтралитет. Я могу без чувства горечи продолжать смотреть на обе картины морского пейзажа, которые голландская королева любезно подарила мне во время своего пребывания в Париже в 1912 г. Сэр Эдуард Грей получил категоричное заверение, что Нидерланды не примут участия в войне. Это решение Голландии было официально передано в Брюссель, где отсутствие какого-либо официального заявления со стороны Голландии уже начинало вызывать некоторые опасения.
Однако Германия продолжает делать все от нее зависящее, чтобы привлечь нейтральные страны под свои знамена. Она ошеломляет их повествованием о своих победах{*94}. Она [76] рисует им наши армии в состоянии полного развала. Она возвещает им, что в Париже вспыхнула революция и что я убит. В особенности же эта дьявольская игра ведется теперь в Румынии. В результате бухарестский кабинет под влиянием короля Кароля решил отклонить предложения Сазонова и ответил ему, что ‘в нынешней фазе конфликта, разделяющего Европу, он должен ограничивать свои усилия поддержанием равновесия на Балканах'{*95}.
В Софии Радославов обещал Панафье, что ‘в нынешних обстоятельствах’ Болгария тоже сохранит нейтралитет{*96}. Остается Греция, где хитрый критянин Венизелос испытующим взором исследует горизонт. ‘Если Турция и Болгария нападут на Сербию, — сказал он Девиллю, — Греция выступит против обоих агрессоров. Будет ли она в таком случае рассматриваться как союзница Тройственного согласия?'{*97}. Думерг извещает об этом вопросе Лондон и Санкт-Петербург. Он предлагает ответить на него утвердительно.
Жорж Клемансо прислал ко мне своего брата Поля, инженера, с сообщением, что теперь удалось сделать Титтони сторонником идеи активного союза. Я желал бы, чтобы это обращение случилось на самом деле. К сожалению, мы имеем все основания думать, что если оно произошло в уме этого выдающегося дипломата, то он остерегся известить об этом свое правительство. Он ограничился тем, что послал в Рим доклад о беседах, которые вел одну за другой с Брианом, Клемансо, Леоном Буржуа, Думергом и мною. Он благоразумно воздержался от всяких выводов. Со своей стороны, Камилл Баррер, который хорошо знает Италию, продолжает считать, что опасно форсировать события. Английский посол имел свидание с итальянским премьером Саландра. Он сказал последнему, что Великобритания, как и Франция и Россия, желала бы сотрудничества с Италией, и прямо поставил ему вопрос, удобно ли будет, если три союзника выступят с демаршем в Италии. Саландра отсоветовал ему [77] совершать эту попытку. Итак, она была бы по меньшей мере преждевременной.
Будем сначала рассчитывать на самих себя и на наших первоначальных союзников. Русское наступление, которое было объявлено на сегодня вечером и от которого наш генеральный штаб ожидает облегчения для нашего фронта, к несчастью, отложено на завтрашний вечер или субботнее утро{*98}. Кроме того, сэр Френсис Берти по распоряжению сэра Эдуарда Грея передал сегодня на набережной д’Орсей ноту, извещающую нас, что, согласно сведениям британского военного министерства, Россия оставляет значительную часть своих сил для эвентуальных операций против Турции. Сэру Джорджу Бьюкенену поручено войти к Сазонову с представлениями, что прежде всего срочно необходимо помогать нам в борьбе против немцев. Думерг и наш генеральный штаб настаивают в Петербурге на том же. Судя по учащающимся стычкам на наших границах, нам следует в скором времени ожидать мощного натиска германских армий.
Неудача, которую мы потерпели в Мюльгаузене и под Альткирхом, является не только серьезным моральным поражением — это большой тактический промах. Одна из наших бригад неосторожно зашла вперед, не позаботившись о прикрытии, и вынуждена была отступить. Генерал По, знаменитый участник войны 1870 г., в которой он был ранен, был послан теперь для расследования этого дела в Бельфор и на границы верхнего Эльзаса. Он нашел, что необходимо немедленно применить карательные меры. Сегодня 7-й корпус должен был оставить Эльзас, перейти обратно через границу и расположиться вокруг плацдарма, который связан с воспоминаниями о Данфер-Рошро и величественном льве Бартольди. Слава богу, прибывают африканские войска для подкрепления наших утомленных дивизий, 19-й корпус уже отправил во Францию две партии — одну в пятнадцать, другую в восемь тысяч человек. [78]
За нерадивость на службе отозван префект департамента Мерты и Мозеля и заменен бывшим депутатом от департамента Марны, очень горячим патриотом Мирманом. С места своей службы в Нанси Мирман телеграфирует министру внутренних дел, что население Понт-а-Муссон очень пострадало от бомбардировки, было пять убитых и раненые. Он посетил также Люневилль. В обоих городах он оставил на дежурстве двух своих дочерей, чтобы ободрять жителей, впрочем, последние проявили большую храбрость. Район Брие занят полками баварской пехоты и эскадронами конных стрелков, драгун и гусар смерти. Во всех местностях, подвергшихся нашествию немцев, последние охотятся за съестными припасами, конфискуют урожай и отправляют его в Метц на телегах и грузовиках. Мэр, кюре и милиционер в Гомкуре, арестованные в ночь с 3 на 4 августа, были отведены в Метц и предстали там перед военным судом. Милиционер был оправдан, но мэр и кюре оставлены в крепости по необоснованному обвинению в шпионаже{*99}.
Зато в нашу пользу закончился бой, разгоревшийся третьего дня на Отене, в северной части департамента Мааса. Пехотная бригада под командованием генерала Кордоннье причинила большие потери 21-му немецкому драгунскому полку. Мы взяли в плен двадцать пять человек. Небольшое утешение, бросающее свой слабый и мерцающий свет в тот мрак, в который мы теперь погрузились.

Пятница, 14 августа 1914 г.

Сегодня совет министров рассматривал главным образом проекты оживления народного хозяйства, организации снабжения Парижа и провинций, смягчения моратория для кредитных учреждений, упорядочения учета во Французском банке, предоставления работы безработным и поддержания внутреннего мира в стране, на границах которой повсюду бушует война. Однако вопросы внешней политики тоже поглощают значительную долю нашего внимания. [79]
Япония объявила войну Германии, не дожидаясь ни соглашения с нами, ни даже окончательного согласия своей союзницы Англии. По крайней мере она не увиливает. Но Германия надеется, что инициатива Японии настроит Соединенные Штаты против Тройственного согласия. Стараясь использовать этот случай в своих интересах, императорское правительство в Берлине организовало с театральным эффектом манифестации в честь Америки.
Я принял по его собственной просьбе одного из главарей социалистов, Жюля Гэда, депутата от Северного департамента. Я долгое время был его коллегой в парламенте, но у меня не было с ним до сих пор личных отношений. Это непреклонный и ортодоксальный доктринер, с суровыми взглядами, мрачной логикой, несколько жесткой речью. У него физиономия апостола, длинные волосы, длинная борода. Войдя ко мне и уходя, он приветствует меня односложным и дружеским ‘salut!’ (привет), по-товарищески. Этот человек, которого я знал таким чуждым, холодным, можно сказать, надменным, изливает сегодня передо мною свою душу в интимной беседе без всякой задней мысли. ‘Я думаю, — говорит он мне, — что как только мы одержим большую победу, правительство республики должно объявить германскому народу в официальном манифесте, что мы ведем борьбу не с ним, а с империей. Надо также, по моему мнению, объявить, что по окончании войны мы проведем плебисцит в Эльзасе и Лотарингии и не будем требовать никаких завоеваний’. — ‘Я вполне одобряю, — заметил я, — вашу идею подчеркнуть, что, сопротивляясь Германской империи, мы не смешиваем с ней увлеченный ею народ. Я сам постарался довести необходимое различие в своем послании’ {20}. — ‘Да, — констатирует Жюль Гэд, — я приветствую вас за это от имени всей моей партии’. — ‘Но вы заметили также, — продолжаю я, — что я говорил о законных репарациях’. — ‘Да, конечно, и вы были, правы’. — ‘Вы согласны со мной, не правда ли, что нам полагаются эти репарации и что они являются существенным условием будущего равновесия в Европе?’ — ‘Да, вполне согласен’. — ‘В таком случае, быть может, неосторожно было бы заявлять огулом, что мы введем плебисцит в [80] Эльзасе? Немцы, по-видимому, ставят теперь эльзасцев в первые ряды своих войск, чтобы мы вынуждены были стрелять в них. Необдуманное слово могло бы усугубить опасность, которой подвергаются жители аннексированных провинций. Далее, вот уже сорок четыре года, как Эльзас наводнен иммигрантами. Они проникли повсюду, они старались отвратить от Франции молодое поколение. Кто знает, не будет ли на другой день после войны плебисцит искажен выступлением этих иностранцев?’ — ‘Если имеется риск такого, рода, — замечает Жюль Гэд, — то действительно лучше отказаться от плебисцита, Эльзас был отнят у нас против торжественно выраженной воли его обитателей. Стало быть, нарушено было неотъемлемое право Франции. Теперь, когда нам объявили войну, мы можем добиться справедливости’. — ‘Итак, мы совершенно согласны друг с другом. Я лично желаю, чтобы мы получили обратно наши потерянные провинции, и не думаю, что мы можем сложить оружие, не добившись этого. Но я считаю, что, помимо этого, мы не должны аннексировать никакой европейской территории. Покажем миру пример великой демократии, которая борется только за свою независимость и за свое право’. И мы расстаемся друг с другом с тем чувством, что мы отныне связаны до гробовой доски.
Я принял также Мориса Барреса. Счастливый эклектизм в беседах и дружеских разговорах! Мой знаменитый соотечественник тоже отправляется на фронт — корреспондентом больших газет. Он желает получить особые льготы, чтобы иметь возможность отправляться даже на самые опасные места. Я обещаю ему свое содействие тем охотнее, что его патриотизм и обаятельный талант являются гарантией того, что статьи его будут носить благородный характер. Статьи, написанные им в эти дни для ‘Echo de Paris’, так же волнуют, как хроники Альбера де Мена. С каким чувством писал он об организации национальной помощи, о Красном кресте, об эльзасском легионе, о битве под Альткирхом! Я лучше кого-либо другого знаю, какая чуткая душа скрывается под его холодной и несколько надменной наружностью. В эти дни он уже не старается более надевать маску, он видит уже Эрна на службе Франции и Колетт Бодош замужем за парижанином. [81]
Меня снова посетил Сабини, как он говорит, по совету Жоржа Клемансо. Он тоже уверяет меня, что Титтони окончательно стал сторонником близкого разрыва Италии с Австрией. Он показал мне донесение, которое он намерен послать в Рим. Он пишет, что уполномочен объявить, что в случае совместного выступления Италия найдет во Франции необходимые для начала фонды и что независимо от территориальных выгод она получит также торговый договор. ‘Уполномочены кем?’ — спрашиваю я его. — ‘Вами, надеюсь, господин президент’. — ‘Дорогой граф, я должен вам заметить, что конституция не дает мне права гарантировать вам эти различные выгоды. Скажу также, что и само правительство не может обещать торговый договор без согласия парламента. Благоволите поэтому обратиться к министру иностранных дел или лучше попросите Титтони обратиться к нему. Ибо Думерг, несомненно, не пожелает вести никаких переговоров, минуя посла’.
Итак, Саландра заявляет, что не следует форсировать события, Титтони не выходит из-за кулис, а Сабини продолжает метаться, причем мы не знаем, является ли он официозным истолкователем своего шефа или нет. Я не могу, в конце концов, не чувствовать некоторого раздражения этим гением combinazione.
Но тут вовремя является ко мне сэр Френсис Берти со своей доброй румяной физиономией, чтобы вернуть меня на менее извилистые и менее крутые пути. Он пришел сказать мне, что в Лондоне ему сначала рекомендовали держать в секрете прибытие во Францию фельдмаршала сэра Джона Френча, который должен принять командование английской армией во Франции. Однако агентство Гаваса само сообщило о прибытии английского главнокомандующего, и сэр Френсис не считает себя обязанным хранить молчание. Сэр Джон Френч будет завтра в Париже. На самом деле мы уже знали об этом из телеграммы Поля Камбона, которая вовсе не носила секретного характера, и правительство полагало, что не будет плохо, если население, вовремя предуведомленное, окажет горячий прием союзному командующему. Видимо, сэр Френсис нисколько не огорчен этим. Сенатор Жерве рассказывает [82] Феликсу Декори, моему новому главному секретарю по гражданским делам, что в день объявления мобилизации он встретил неподалеку от Елисейского дворца Жозефа Кайо, который сказал ему: ‘Это министерство ведет Францию в пропасть. Франция погибла, если я не спасу ее. Но необходимы будут санкции, причем суровые’. Если эти слова точны, то, значит, Кайо остается при своем убеждении, что без него ничто не может идти на лад, а с ним все пойдет прекрасно. Этот эгоцентризм — довольно частое явление у политиков, взалкавших капитолийских почестей. Весьма возможно, что, не будь печальной драмы с ‘Фигаро’, Кайо находился бы еще теперь у власти, но не менее вероятно, что на посту председателя совета министров или министра финансов он действовал бы не иначе, чем те его политические друзья, которые являются членами кабинета. Если бы он находился сегодня среди них, он мог бы только воздать хвалу тем усилиям, которые они приложили для спасения мира, и тому хладнокровию, которое все они проявили со времени объявления войны. Но люди часто смотрят на вещи совершенно другими глазами, в зависимости от того, находятся ли они у власти или нет. Сегодня, как всегда, в совете министров, собравшемся под моим председательством, царило полное единодушие. Входящие в кабинет личные друзья Кайо никогда не отделяли себя от других членов кабинета. Все они вполне доверяют Вивиани. Этот глава правительства одинаково внимателен к мелким и крупным вопросам и страдает лишь тем недостатком, что время от времени слишком нервничает. В частности, внешнеполитические вопросы решаются всегда в полном согласии между Думергом и им. При всем этом они не уменьшаются ни по количеству, ни по своему значению.
Вандервельде извещает, что приедет завтра в Париж совещаться с председателем совета министров и министром иностранных дел{*100}. Они втроем смогут использовать эту встречу для того, чтобы завязать между Бельгией и нами союзные отношения, которые до сих пор нейтралитет, естественно, не позволял нам установить. [83]
Сэр Эдуард Грей все более недоволен поспешными и путаными демаршами, которые Сазонов придумывает для Балкан. Он, напротив, имеет в виду федерацию, объединяющую на почве общего нейтралитета Румынию, Болгарию и Грецию. Он хотел бы, чтобы Венизелос взял на себя инициативу этого проекта в Бухаресте и Софии, и спрашивает нашего согласия на это{*101}. Французское правительство тем охотнее дает ему это согласие, что полученная нами телеграмма из Бухареста лишний раз показывает, как мало Румыния склонна теперь следовать внушениям Сазонова. Братиану сказал русскому посланнику, слишком энергично наседавшему на него: ‘Если ваше правительство настаивает на том, чтобы ему сегодня же был дан ответ ‘да’ или ‘нет’, этот ответ будет гласить: ‘нет’. Подождите требовать от меня нашего окончательного решения, по крайней мере до приезда нашего посланника в Петербург'{*102}.
Поль Камбон, превосходно осведомленный о положении дел на Востоке, тоже повторяет нам, что, на его взгляд, шаги Тройственного согласия в Константинополе не окажут никакого влияния на Турцию и что только военные события определят позицию этой державы, привыкшей уважать силу. Турция будет прибегать к проволочкам, пока будет сомневаться в победе немцев, и примет решение против нас, как только — правильно или неправильно — придет к убеждению, что мы будем побеждены. Поэтому целесообразно не форсировать переговоры и сражаться{*103}.
Однако всюду продолжается ожесточенная пропаганда немцев. Жюль Камбон, приехавший после всех перипетий и возмутительных передряг в Христианию, телеграфирует нам из Норвегии{*104}: ‘Я поражен множеством ложных известий, распространяемых здесь, как и в Копенгагене, стараниями германского посольства, и затруднениями, на которые наталкиваются наши агенты при опровержении их’. По совету Жюля Камбона, правительство предлагает мне на подпись [84] декрет, открывающий при министерстве иностранных дел кредит для целей пропаганды. Правда, этот кредит весьма скромен в сравнении с теми кредитами, которыми располагает германское правительство.
Сегодня в Лотарингии началось комбинированное наступление 1-й и 2-й армий. Первая находится под началом генерала Дюбайля, вторая — под началом генерала де Кастельно. Мы двигаемся на Дельм и Сарребург. Мы достигли Донона, где устроили настоящий плацдарм. Бои идут в Домевре, в лесу Haies, в Сент-Блезе. Главная квартира ожидает от этих операций счастливых результатов. На остальном фронте происходят в данный момент только авангардные стычки. Но в Бельгии неприятель обстрелял 420-миллиметровыми снарядами форт Лонсен, в котором держится генерал Леман. Согласно сведениям, поступившим к генералу Жоффру, германские силы между Люксембургом и Льежем состоят по меньшей мере из восьми пехотных корпусов и четырех кавалерийских дивизий. Кажется, неприятель подготавливает широкое и мощное продвижение через Бельгию. Генерал Ланрезак, командующий нашей 5-й армией, обратил внимание главнокомандующего на необходимость создать прикрытие для нашего левого фланга, и генерал Жоффр предложил Мессими расположить три территориальных дивизии между Мобежем и побережьем, чтобы создать, по крайней мере, с этой стороны барьер на всякий случай.

Суббота, 15 августа 1914 г.

День успения прошел грустно, в ожидании и неизвестного. Немцы пока предпринимают только подготовительные операции. В Бельгии последние форты Льежа все еще оказывают сопротивление. Но около половины шестого вечера Лонсен взлетел на воздух под огнем тяжелой артиллерии, и генерал Леман, раненный среди развалин, взят в плен. Немецкая кавалерия перешла Маас, неприятельские снаряды попали в чудесный городок Динан, патрули подошли к нашему Живе. В окрестностях Жарни и Конфлана произошел бой между нашими войсками и неприятельским отрядом. Лонгийон занят значительными силами неприятеля. В Вогезах [85] мы продолжаем удерживать Донон, Саалский проход и горную долину Фехт до Мюнстера.
А Россия? Согласно Палеологу{*105}, Англия напрасно заподозрила царское правительство в том, что оно оставляет часть своих войск для возможных операций против Турции. Напротив, Россия прекрасно понимает, что она должна немедленно направить свой главный удар против Германии. Против последней она сейчас выставляет четыре армии в составе пятнадцати корпусов, а против Австрии — три армии в составе двенадцати корпусов. Что касается Германии, то, по сведениям нашего военного министра, она сосредоточила против России пять корпусов регулярной армии и одиннадцать корпусов запаса. Итак, столкновение будет таким же ужасным на востоке, как и на западе. Чтобы поддерживать энтузиазм наших офицеров и солдат, правительство решило создать небольшую ежедневную газету для фронтовиков под названием ‘Бюллетень армий республики’. Цель газеты указывается в письмах Мессими и Вивиани, помещаемых сегодня в первом номере на самом видном месте. Собственно говоря, наши войска не нуждаются ни в каком подбадривании. Пожелаем лишь, чтобы эта газета служила для них на фронте истолкователем тех чувств, которые воодушевляют Францию, столь же единую и доблестную, как они.
Мы получили новое предложение союза. Оно исходит от Португалии и передано нам нашим посланником в Лиссабоне Дешнером, бывшим в 1912 г. начальником моей канцелярии{*106}. Наш совет национальной обороны отнесся к этому с большим интересом, но отчасти опасается, что вмешательство Португалии может вызвать неудовольствие Испании. Поэтому он принимает заявление Португалии с благодарностью, но сдержанно и не считает целесообразным форсировать движение, в особенности, минуя Англию.
Император Николай по собственной инициативе обратился к польскому населению России, Германии и Австро-Венгрии с манифестом, в котором торжественно заявляет о [86] своем намерении восстановить их национальное единство. Как Сазонов сообщил доверительно Палеологу, восстановленная Польша будет пользоваться местной автономией, ей будет всячески гарантирована свобода католического богослужения и употребления национального языка. Она будет управляться наместником российского императора{*107}. В этой прокламации, подписанной Великим Князем Николаем Николаевичем, говорится: ‘Пробил час, когда должна осуществиться исконная мечта ваших отцов и предков. Прошло полтора столетия, с тех пор как живое тело Польши было искромсано на части, но душа ее не умерла. Она жила надеждой, что придет час возрождения польского народа, час примирения с великой Россией… Пусть же этот народ найдет свое единство под скипетром царя! Под этим скипетром возродится Польша, свободная в своей вере, в своем языке, в своем внутреннем управлении…’
Итак, Россия еще раз выступила здесь, минуя нас. Если бы она предложила свою помощь для восстановления всей Польши во всей ее государственной независимости, мы могли бы только приветствовать это и желать осуществления этой прекрасной мечты. Если бы она обязалась дать относительную автономию русской Польше, тоже прекрасно. Обещание полунезависимое, даже под скипетром царя, несомненно, встречено было бы с радостью и могло бы быть принято как обещание загладить старую вину (comme une rparation). Но предложить полякам в Силезии, Познани и Галиции свободу вероисповедания, языка и управления под властью императора из династии Романовых — вряд ли это значит найти путь к их сердцу, во всяком случае это значит возвестить Германии замаскированные аннексии, о которых не было заключено никакого соглашения между Россией и нами и которые могут совершенно исказить значение оборонительной войны, они рискуют также повредить тем реституциям, которые Франция имеет право требовать и намерена требовать.
Спрашивается, не делает ли русское правительство также другой промах, отклоняя, как неосуществимую, идею сэра [87] Эдуарда Грея о нейтральной федерации Греции, Болгарии и Румынии?{*108} По мысли британского министра иностранных дел, это было бы средством связать Болгарию. Это был довольно ловкий прием. Тем не менее Сазонов отверг английское предложение. Он продолжает порхать с ветки на ветку и не соглашается нигде сесть.
Зато в одном практическом вопросе русский министр финансов Барк выступает с очень конкретными проектами. Он самым энергичным образом настаивает на том, чтобы мы облегчили французским держателям русских ценных бумаг получение наличными по их купонам{*109}. Россия, говорит Палеолог, более, чем когда-либо, заинтересована в том, чтобы доказать непоколебимость своего кредита. Он требует поэтому учреждения во Французском банке специального фонда. Корреспонденты русского казначейства должны вносить в этот фонд суммы, равные полученным ими процентам на каждый месяц прошлого года. Французский банк будет непосредственно обслуживать уплату процентов по займам. Ввиду моратория банк для дополнения необходимых средств должен прийти на помощь упомянутым корреспондентам путем учета под гарантией русского правительства. Другими словами, Россия требует от Французского банка факультативных авансов, которые, несомненно, станут фактом и, быть может, будут расти. Но как отказать? Как оставить неоплаченными во время начавшейся теперь войны купоны, которые во Франции являются доходом столь многих крестьян и мелких буржуа?
Фельдмаршал Френч нанес мне визит в третьем часу дня. Его сопровождал сэр Френсис Берти. Когда Френч показался у выхода с Северного вокзала, скромно, без шумихи, ему были устроены трогательные овации. Он был вчера в Витри-ле-Франсуа и совещался с генералом Жоффром. Сегодня вечером он уезжает из Парижа к рождающейся армии, над которой он должен принять командование. Это человек скорее низкого роста, простой, скромный, невоинственного вида, с ясным и [88] открытым взглядом, седыми висячими усами, щеки и подбородок чисто выбриты. Кажется, сэр Джон проявил свои познания в военной науке и свою храбрость в Египте и Южной Африке. Но его можно скорее принять за мирного инженера, чем энергичного офицера: медлительный и методичный, он производит впечатление флегматика. Хотя он обычно проводит свои каникулы в Нормандии, и дочь его, как я слышал, даже замужем за французским офицером, сам он лишь с трудом изъясняется по-французски. Вивиани и Мессими, явившиеся по моей просьбе в Елисейский дворец, присутствуют при нашей беседе. Сэр Френсис Берти любезно берет на себя обязанности переводчика. Маршал Френч объясняет нам по-английски, что его войска не в состоянии будут выступить раньше 25 августа. Высадка кавалерии потребовала много времени и труда, производство специального материала весьма затянулось. Для окончания военных приготовлений нужны еще десять дней. Десять дней! Итак, англичане совсем не будут участвовать в первых сражениях. Такое разочарование для общественного мнения во Франции! Их считают готовыми к бою, а они не примут участия в битве.
В своем ‘Дневнике’, написанном порой в шутливом и игривом тоне, сэр Френсис Берти рассказал об этом визите маршала Френча в несколько ироничных выражениях{*110}: ‘На сегодняшнем свидании с Пуанкаре Вивиани казался изнемогающим от усталости, был нервным и озабоченным. Военный министр больше старался показать свое знание английского языка, чем сообщить полезные сведения. По общему уговору Пуанкаре говорит на своем родном языке, а Френч — на своем. Я говорил на обоих языках, as a go between. В данных обстоятельствах Мессими должен был не столько давать информацию, сколько получать ее, и, признаюсь, все мы трое были несколько удивлены флегматизмом наших в общем столь любезных собеседников. Мы не желали принять его за безразличие, но он был для нас как-то тягостен в такое время, когда нашей несчастной стране угрожало нашествие [89] неприятеля со всеми его опустошениями и она могла быть спасена или потеряна в зависимости от быстроты или медлительности первых операций.
К концу дня следующая новость: в Бельфоре видели около тридцати аистов, преждевременно летящих на юг в направлении от Рейнской долины. Они улетали от канонады. Когда они смогут возвратиться и, не слыша канонады, мирно спуститься на родную почву Эльзаса?

Глава третья

Неприятель в департаменте Мааса. — Посещение Вандервельде. — Дипломатическая болтовня. — Наше наступление в Восточной Франции, успехи 1-й и 2-й армий. — Первое знамя, взятое у неприятеля. — Бельгийская армия отходит к Антверпену. — Возвращение Жюля Камбона в Париж. — Битва при Морганже. — Эльзасцы в Елисейском дворце. — Отступление к Нанси.

Воскресенье, 16 августа 1914 г.

По-прежнему состояние неизвестности, ожидания и лихорадочной тревоги. О военных операциях я знаю только то немногое, что мне ежедневно скупо сообщают офицеры связи. Наши войска снова взяли вчера Бламон и Сирей, они вступили в Танн, но радость, внушаемая нам этими мелкими успехами, отравлена мыслью о том, сколько крови они стоят Франции. Вдобавок префект департамента Мерты и Мозеля Мирман посылает нам раздирающие душу известия о зверствах немецких войск. Последние ведут себя так, словно они получили приказ терроризировать нас, и, словно опьяненный и ослепленный своей гордыней полководец, оправдывают свое зверство тем, что оно сократит войну. За те восемь дней, которые неприятель оставался в Бламоне, он без всякого основания предал смерти трех человек, в том числе молодую девушку и восьмидесятилетнего старца Бартелеми, бывшего мэра. Другие известия, полученные от префекта департамента Мааса, огорчают меня еще больше, потому что они касаются особенно дорогих [90] мне коммун. В Бре, около Монмеди уланский патруль, вышедший из Бельгии, натолкнулся на наших пограничников, ранил двух из них, а также ребенка двенадцати лет. Другие разведчики, явившиеся из района Метца, пробрались среди прудов и рощ Воэвры к деревне Понсар, жители которой всегда проявляли ко мне преданность и привязанность. Немцы проникли даже дальше, в округ Коммерси, от которого я так долго был депутатом, десять немцев были взяты в плен в окрестностях Монсека. Все эти имена вызывают в моей памяти родные картины: плодородную равнину у подошвы холмов, на склонах виноградники, вокруг домов фруктовые сады, трудолюбивое и честное население, среди которого я насчитаю столько старых и верных друзей. Война еще только началась, а неприятель уже в сердце моей родной страны, в нескольких километрах от усадьбы, служившей жилищем моей семье в мирные годы.
Правда, мне сообщают, что в Вогезах мы удерживаем Сент-Мари-о-Мин, за который шел жаркий бой. Кроме того, мы продвинулись вперед в живописной долине Ширмек, по которой я с женой и молодыми племянницами совершил однажды летом прогулку в автомобиле. В Бельгии в Динане у нас был успешный бой с немецкой гвардейской дивизией и 1-й кавалерийской дивизией. Сообщают также, что в пятницу, 14 августа, наш 1-й стрелковый батальон захватил под Сен-Блезоном неприятельское знамя. Я горжусь, что этот первый трофей-эмблема был взят товарищами егерями. Разумеется, эти счастливые вести преисполняют меня радостью и надеждой. Но немцы находятся уже на подступах к Сен-Михиелю, это представляется мне плохим предзнаменованием, к тому же эти отрицательные моменты являются мне в самом ярком свете, и я переживаю их особенно болезненно потому, что взор мой, привыкший к этим пейзажам Мааса, видит издали бои, оскверняющие их.
В то время как военное счастье медлит принять ту или другую сторону, во всем мире продолжается бешеная германская пропаганда. Шеваллей посылает нам из Христиании несколько образцов тех басен, которые она распространяет в огромном количестве{*111}: ‘Зверства бельгийцев в Антверпене [91] против высылаемых немцев. Привезенные в Берлин тысяча пятьсот французских военнопленных одеты в старые изодранные мундиры и имеют жалкий вид’. А вот сообщение, появившееся в ‘Deutsche Allgemeine Zeitung’ и распространяемое в Норвегии{*112}: ‘Вразрез с международным правом во Франции организуют партизанскую войну. Мы будем беспощадно расстреливать жителей, пойманных с оружием в руках или же разрушающих пути сообщения. Не на Германию, а на Францию падет ответственность за потоки крови, которых это будет стоить… Бельгия желала войны. Штатские и дети производят на нас нападения. Если отныне война примет зверский характер, ответственность будет нести Бельгия’. Тьебо сообщает нам другие образцы из Стокгольма{*113}: ‘Подтверждается известие о революции в Польше. Кандидатура на престол Католического Гогенцоллерна’. Бапст тоже телеграфирует нам из Копенгагена{*114}: ‘В Берлине говорят, что германское правительство через посредство одной нейтральной державы объявило французскому и бельгийскому правительствам, что если война принимает дикий характер, то вина в этом падает на Бельгию, в которой гражданское население выступало против немецких войск с варварством, являющимся пятном на цивилизации’. Несчастная Бельгия, теперь она оказывается главной виновницей! Германия, как и мы, гарантировала ей нейтралитет. Германия беспардонно вторглась на территорию, которую поклялась защищать, а теперь она имеет наглость обвинять перед совестью всего человечества трудолюбивый и безобидный народ, после того как она без всякого вызова вторглась на священную территорию. Между тем Бельгия, застигнутая врасплох внезапным нападением Германии, не знает даже, как справиться с неожиданными расходами, в которые она введена этим предательством. В своем тяжелом положении она обращается к другим державам, гарантировавшим ее независимость. Правительства в Лондоне и Париже вынуждены снестись [92] между собой с целью ссудить ей необходимые денежные средства{*115}, но для того чтобы ссудить их, они должны сами занять их.
Впрочем, Бельгия храбро организует свою защиту. Ее министр Вандервельде приезжал сегодня для свидания с Вивиани, Думергом и Мессими. Я тоже принял его в Елисейском дворце. До сих пор я встречался с ним всего раз или два. Я беседовал с ним довольно долго. Перед лицом, неожиданной опасности, угрожающей свободе его страны, он, как видно, отложил на время все партийные заботы. Он говорил мне о короле с уважением, о своих коллегах по кабинету тепло и задушевно. Кажется, он обладает столь же острым и живым умом, сколь холодным и решительным темпераментом, у него очень умная глухота, она не мешает ему слышать то, что он желает узнать, и позволяет ему пропустить мимо ушей все, что он считает маловажным. Он очень настаивал передо мной, чтобы отряды французской кавалерии были отправлены на левый берег Мааса в подкрепление бельгийской армии, главным же образом для ободрения населения. Такую же просьбу передал нам через Клобуковского полковник Алдебер от имени бельгийской главной квартиры{*116}. Правительство республики уведомило об этом генерала Жоффра, который отдал приказ генералу Сорде перейти со своей конницей через Самбру и двинуться на восток, в Бельгию.
До сих пор департаменты Северный и Па-де-Кале не были включены в зону военных действий. Даже после вторжения немцев в Бельгию наш генеральный штаб с трудом допускал мысль, что война могла бы быть перенесена так далеко на северо-запад. Это все еще была благородная иллюзия плана XVII, которая наделяла неприятеля рыцарскими чувствами Франции. Но растущее число немецких войск, сконцентрированных на границах Бельгии, значительность тех войск, которые уже проникли на территорию Бельгии, грозная перспектива обходного движения, гораздо более широкого и уплотненного, чем то, возможность которого в конце концов [93] стали предвидеть у нас, признанная отныне необходимость распространить действия нашего командования вдоль бельгийской границы до побережья — все это побудило генерала Жоффра обратиться к нам с требованием о включении департаментов Северного и Па-де-Кале в зону военных действий. Военный министр издал постановление в этом смысле, которое появится завтра утром в ‘Journal Officiel’. Давление, оказываемое неприятелями со всех сторон на бельгийском и на нашем фронтах, заставило французского главнокомандующего, кроме того, снова торопить своего русского коллегу. Дело, конечно, не в том, что Великий Князь Николай Николаевич нуждается лично в увещеваниях, а в том, на что он указывал мне однажды в 1912 г.: ‘В нашей огромной империи, отдав приказ, никогда не знаешь наверняка, придет ли он по назначению’. Наш русский союзник начал наступление 14 августа. Три северо-западные армии в составе двенадцати корпусов атаковали немцев, первые две на север от Вислы, третья — на юг от нее. Четвертая армия должна двигаться на Познань и Бреславль. В другом, юго-западном, направлении три армии в составе двенадцати корпусов действуют против Австрии{*117}. Император, Великий Князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич наперебой заявляют, что они с наивозможной быстротой проложат себе дорогу в Берлин, что операции против австро-венгерских сил имеют менее важное стратегическое значение и что прежде всего необходимо добиться уничтожения германской армии. Итак, они определенно становятся на точку зрения французского командования{*118}. Кроме того, Палеолог повторяет, что Англия напрасно тревожится{*119}. Россия не оставляет ни одного солдата на случай возможных военных действий против Турции{*120}. Наконец, наш посол уверяет нас, что манифест к полякам встретил единодушное одобрение русского общественного мнения. Большинство петербургских и московских [94] газет посвящает статьи-дифирамбы примирению в великой семье славянских народов. Но я хотел бы знать, как отнеслось к этому общественное мнение Варшавы. Я продолжаю думать, что в польских странах скипетр царя не будет признан эмблемой освобождения. Во всяком случае этот русский манифест вызвал в Германии очень сильное раздражение. Имперские власти заставили духовенство познанской епархии выступить с воззванием к своей пастве, в котором напоминаются преследования польских католиков под русским владычеством и верующие призываются преданно сражаться под германскими знаменами{*121}.
Другие русские начинания, в частности, измышления Сазонова, добавляют нам забот. В ответ на назойливые настояния русского посланника в Бухаресте Братиану, как он уже предупреждал об этом, заявил, что он пока не может никому обещать что-либо и что, если будут настаивать на получении от него немедленного ответа, последний будет отрицательным. Сазонов старается вознаградить себя за эту неудачу возобновлением своих попыток переговоров с Турцией{*122}. Он желает, чтобы Порте было объявлено: ‘Если вы останетесь нейтральными, Англия, Франция и Россия не только защищают вашу территорию, но освободят вас в случае своей победы от той стеснительной опеки, которую Германия навязала вам в ряде предприятий, в первую очередь на Багдадской железной дороге’. Эдуард Грей, ум которого не знает покоя, поручил сэру Френсису Берти передать Думергу аналогичное предложение. Не строя больших иллюзий о действенности такого шага, французский кабинет дал на него свое согласие, но едва успел он отправить свой ответ, как Извольский вручил Думергу дополнительную ноту. В постскриптуме Сазонов предъявляет требование о предварительной демобилизации Турции, французское правительство считает, что это притязание идет слишком далеко и грозит испортить все дело. Действительно, Морис Бомпар не скрывает от нас, что Турция все более склоняется на сторону [95] Германии и что, если первое большое сражение закончится победой немцев, нам будет стоить большого труда удержать оттоманское правительство и дальше в нейтралитете{*123}.
Зато у английского министерства иностранных дел создалось более благоприятное впечатление о событиях в Греции{*124}. Как видно, в течение этих дней император Вильгельм, шумливый шурин короля Константина, бомбардировал последнего письмами и телеграммами. Королева София постоянно приходила на помощь. Венизелос, наблюдавший за этими маневрами, обнаруживал большое беспокойство. Но давление превзошло всякую меру. Сам германский посланник вмешался в дело. Он осмелился, несомненно, по категорическому приказу из Берлина, потребовать от короля, чтобы он немедленно высказался ‘за’ или ‘против’ Вильгельма II. Как передают, посланник позволил себе такой дерзкий тон, что Константин, уязвленный в своем самолюбии, прервал аудиенцию.
Что касается Италии, то Думерг был вполне прав, не желая форсировать события. Несомненно, итальянский генеральный штаб готовит, по-видимому, во всех деталях более или менее длительное военное выступление против Австро-Венгрии{*125}. Но у нас есть доказательство, что сегодня маркиз Империали получил в Лондоне от маркиза ди Сан Джулиано инструкции, откладывающие дело в долгий ящик. Итальянское правительство уведомляет своего посла, что в настоящий момент оно не намерено выйти из своего нейтралитета, но, если оно когда-либо изменит свою позицию, этому новому решению должны будут предшествовать точные и детальные военные и политические соглашения с державами Тройственного согласия. Эти соглашения будут вырабатываться в величайшей тайне в Лондоне, а не где-либо в другом месте. Италия нисколько не питает недоверия к Думергу, но она не доверяет Извольскому, аккредитованному в Париже, она предпочитает английское благоразумие и английское умение молчать. Маркизу Империали даже поручено просить [96] сэра Эдуарда Грея постараться, чтобы Баррер Крупенский, русский посол в Риме, не затрагивали этой темы в своих беседах с Сан Джулиано. Но вот что Италия здесь не договаривает и что, возможно, объясняет те нескрываемые приготовления, которые она ведет в направлении Трентино: предварительно собирается вести при посредничестве Германии переговоры с Австрией. Она желает тщательно взвесить выгоды, которые может ожидать от нейтралитета или от войны со своими союзниками. Консульта и здесь оказывается более ловкой и тонкой, чем все дипломатические канцелярии Европы.
Вечером в военном министерстве еще не знали, перешли ли мы в наступление на бельгийской границе, как это было объявлено. Мне сказали лишь, что наше положение в верхнем Эльзасе улучшается, что мы взяли в плен еще тысячу человек, что мы захватили полевые орудия и орудия большого калибра и не только снова взяли Сирей, но, сделав новый прыжок, заставили отступить баварский корпус.
В 23 часа 30 минут мне передают телеграмму, отправленную из Мальты в 21 ч 50 минут и подписанную адмиралом Буэ де Лапейрером: ‘Сегодня утром, появившись одновременно с северо-запада и юга, застал врасплох перед Антивари крейсер типа ‘Зента’ и торпедную лодку, поддерживавшие блокаду. Крейсер потоплен. Торпедной лодке, кажется, удалось спастись. Я займу наблюдательный пост у входа в Адриатическое море и буду снабжаться на месте’.

Понедельник, 17 августа 1914 г.

Телеграмма Палеолога{*126}: ‘Сегодня утром беседовал с Сазоновым. Я домогался от него ответа, не заявит ли в случае победы русское правительство территориальных или политических притязаний к Турции’. ‘Вам небезызвестно, — сказал я, — что территориальная неприкосновенность и политическая независимость Турции остаются одним из руководящих принципов французской дипломатии’. Он ответил мне: ‘Даже в случае победы мы будем соблюдать независимость и [97] неприкосновенность Турции, если она останется нейтральной в этой войне. Самое большее, мы потребуем установления нового режима для проливов, который будет одинаково применим ко всем государствам, лежащим на берегах Черного моря, — к России, Болгарии и Румынии’. На этот раз язык Сазонова вполне ясен. Этот язык даже почти удовлетворителен. Во всяком случае это — достаточное доказательство того, что, что бы ни писали с тех пор некоторые пасквилянты, Франция перед войной ни разу не изменила в пользу России своей старой восточной политики и что ни в 1912 г., ни в 1914 г. ни я и, полагаю, никто другой не давали ни царю, ни его правительству, ни Извольскому никаких обещаний даже в вопросе о проливах. Недаром Сазонов не ссылается ни на какое обязательство, взятое на себя Францией.
Но мы получили из Терапии{*127} известие, показывающее, что Россия еще нисколько не отказалась от требования демобилизации Турции. Морис Бомпар, как и мы, находит эту идею неудачной. Думерг добился у Сазонова, чтобы он не настаивал на этой своей идее, которой Германия не преминула бы воспользоваться в Константинополе в своих интересах. Как трудно впрячь в одну телегу державы Тройственного согласия!
Меня посетил Киньонес де Леон. Он вернулся из Испании и уверяет меня от имени Его Величества Альфонса XIII в самой горячей симпатии к Франции. Король поручил ему передать мне, что, когда придет время, он готов взять на себя роль посредника между воюющими сторонами, но не сделает нам никакого стеснительного для нас предложения и что, прежде чем действовать, он терпеливо будет выжидать требования со стороны французского правительства. Я прошу предупредительного Киньонеса, который, как я знаю, является самым надежным доверенным лицом своего государя, передать от моего имени горячую благодарность и добавляю, что наши союзники и мы намерены довести навязанную нам войну до победного конца. Теперь слишком поздно или слишком рано перестать сражаться. [98]
Посетил меня также посланник Греции, любезный Романос. В его больших черных зрачках выражается сегодня тайное волнение. Дней пятнадцать назад, говорит он мне, король Константин уведомил Вильгельма II, что, если Болгария объявит войну Сербии, Греция вынуждена будет в силу своего договора с последней оказывать ей военную поддержку {21}. Хотя кайзер знал, что Греция связана определенными договорами, он не желал допустить, чтобы она начала выполнять их, он проявил чрезвычайную раздражительность по поводу сделанного ему сообщения. Со своей стороны, король Константин тоже остался несколько обиженным тем приемом, который встретило его послание. Между обоими шуринами отношения испортились. Романос испытывает явное удовольствие, сообщая мне об этом. Кроме того, он полагает, что королю будет трудно пойти против чувств всех эллинов.
День не прошел без того, чтобы Сазонов не разрешился новым проектом. На сей раз Сазонов находит, что с целью иммобилизовать Грецию надо обещать ей остров Лемнос. Сэр Эдуард Грей, Поль Камбон и Думерг другого мнения, последний просит Палеолога несколько умерить пыл русского министра. Наш посол отвечает, что Сазонов относится к союзу с совершенной прямотой, и правильно это. Он прибавляет, что Сазонов в задушевных отношениях с представителями Франции и Англии в Санкт-Петербурге, и это тоже очень и счастливый факт. Однако лучше было бы, если бы русский министр не приводил нас каждодневно в замешательство чрезвычайной плодовитостью своей фантазии, вечно что-нибудь замышляющей.
В совете национальной обороны Мессими дает нам некоторые указания на новые решения главнокомандующего, принятые Жоффром вместе с вариантом, который позволяет продолжить концентрацию наших войск на севере. На бельгийской границе мы опираемся на Шьеру и остаемся там, наблюдая во всеоружии продвижение немецких армий. Когда мы перейдем в этом секторе в наступление, это будет сделано с максимальными усилиями, чтобы попытаться отбросить неприятеля через всю Бельгию к Северному морю. На [99] левом фланге мы для контакта с англичанами перебрасываем на Самбру 5-ю армию, которой командует генерал Ланрезак и которая получила теперь подкрепления. Затем слева направо располагаются 4-я армия под командованием генерала де Лангль де Кари, 3-я армия во главе с генералом Риффей — она сосредоточена главным образом в районе Дердена — и 2-я армия под командованием генерала Кюрьер де Кастельно, она, а именно 20-й корпус генерала Фоша, оперирует в окрестностях Нанси. Наконец, на правом фланге, в Вогезах и в верхнем Эльзасе, действует генерал Дюбайль, стоящий во главе 1-й армии.
Отныне мы делаем акцент на наступлении на востоке. Главная квартира готовит даже осаду Метца. Полагают, что его укрепленный лагерь занят только одним армейским корпусом. Главная квартира надеется также продвинуть наши войска в Эльзас, за Вогезы, между Сарребургом и Страсбургом, и обойти через Саверн неприятеля, атакующего нас в Лотарингии. Мы занимаем Донон и долину Брюш до Ширмек. Наша кавалерия прошла до Лютцельгаузена, но мы еще далеки от тех целей, на которые мельком указывал Мессими.
А пока что префект Мерты и Мозеля извещает нас о новых зверствах немецких армий: в Бадонвиллере расстреляно одиннадцать человек, среди них жена мэра, сожжены семьдесят восемь домов, уведены пятнадцать заложников, которые до сих пор не вернулись, в Бремениле убиты пять жителей, в том числе один семидесятичетырехлетний старик, в Бламоне три жертвы среди гражданского населения, в том числе одна молодая девушка.
С другой стороны, в то время как мы стоим неподвижно на берегах Шьеры, компактные, мощно снаряженные немецкие армии продвигаются форсированным маршем через Бельгию. Последние форты Льежа взяты, путь свободен, ничто уже не остановит урагана. Резиденция бельгийского правительства перенесена в Антверпен. Королева с детьми тоже переехала в этот город. Король остается при армии{*128}. Вслед за Мирманом наш посланник в Брюсселе сообщает нам о [100] зверствах немцев{*129}: ‘Комитет, созданный для расследования, соблюдаются ли законы войны, передает точные и официально проверенные факты жестокости и дикости, совершенные в Бельгии немецкими войсками над ранеными солдатами, над медицинскими пунктами, носившими знак Красного креста, а также над стариками, женщинами и детьми’.

Вторник, 18 августа 1914 г.

Надежды чередуются с тревогой. Сегодня утром на заседании совета национальной обороны Мессими получил от генерала Жоффра весьма успокоительную телеграмму об операциях, развертывающихся в Эльзасе и Лотарингии. Войска 2-й армии вышли из Сейль. Наша кавалерия находится в Марсале и Шато-Сален. Министры и я преисполнены радости. Не говоря ни слова, мы глядим друг на друга. Сколько за последние пятнадцать дней пережили мы радостных фактов, не имевших продолжения? Мессими кратко объясняет нам позицию остальных армий. 1-я армия занимала вчера в аннексированной Лотарингии Гаттиньи, Фракельфинг, Гондрексанж, Геминг, Гертцинг, генерал де Мод Гюи должен вот-вот вступить в Сарребург. В течение дня мы узнаем, что действительно город был взят в 13-м часу 8-м корпусом, однако уже обнаружены собирающиеся в соседних лесах неприятельские войска. В верхнем Эльзасе генерал По, поставленный во главе перестроившегося 7-го корпуса и четырех резервных дивизий, с 16 августа снова прочно укрепился в Танне, Серней и Даннмари, вчера он продолжал делать успехи и попытается снова взять Мюльгаузен.
Все это сообщено нам главнокомандующим лишь под величайшим секретом. Классификация армий, размещение их, имена генералов, командующих ими, остаются для публики непроницаемой тайной. В этом отношении официальные [101] сообщения строго выдержаны. У Франции до сих пор только анонимные защитники. В ставке главнокомандующего опасаются, что публичность может потворствовать честолюбию генералов и возбуждать у них зависть друг к другу. Но не лишит ли это вынужденное молчание некоторые военные добродетели их стимула и вознаграждения? Согласен, что слава должна быть роскошью, но это роскошь, которой не всегда удобно лишать тех, кто сражается во благо страны.
В Бельгии и в великом герцогстве Люксембург немцы, очевидно, располагают двенадцатью армейскими корпусами, из которых семь находятся на юг от Льежа, а пять сосредоточены в окрестностях Арлона. Они двигаются в составе трех армий по направлению к Намюру и Живе. Чтобы обеспечить связь с бельгийской армией, мы перебросили кавалерию вплоть до Флерюс, где она вспомнит традиции маршала Люксембургского и Журдана, но на нашей границе и на Шьере мы еще не тронулись с места.
Шестьдесят пять тысяч англичан уже сгруппированы вокруг Като, но они выступят не раньше, чем закончится высадка и даже концентрация всех первых ста тысяч английских войск. Это, конечно, и приводит к дате 25 августа, о которой мне говорил маршал Френч.
Хотя начатая неприятелем попытка обхода представляется во все более грандиозных и грозных масштабах, главная квартира, конечно, не может знать, не вздумают ли немцы прервать свой марш, чтобы повернуть свое правое крыло к нашей границе и внезапно ударить по центру наших армий. Поэтому в своих директивах от сегодняшнего числа генерал Жоффр считает благоразумным не исключать этой возможности и предписывает, что в случае ее осуществления наша 5-я армия должна перейти Маас с запада на восток и ударить на правый фланг неприятельских колонн. Если, напротив, немцы будут продолжать продвижение на запад, та же 5-я армия, поддерживая связь с бельгийцами и англичанами, должна преградить дорогу двигающемуся вперед крылу неприятеля, тогда как наши армии в центре, а именно 4-я и 3-я, атакуют центр неприятеля. [102]
Прежде чем началась та или другая из этих битв, мне довелось лицезреть волнующий символ победы. Вчера вечером два офицера и один унтер-офицер доставили в Елисейский дворец большой флаг, имеющий размеры знамени. Это флаг 4-го батальона 132-го немецкого полка. Он, повторяю, был взят на плоскогорье Сент-Блез нашим 1-м батальоном пеших стрелков: очень длинное древко, материя цвета красной смородины с белым крестом посередине. В центре императорский орел, в лапах у него связка стрел и меч, под ним лента с девизом: ‘Pro Gloria et patria’ (за славу и отечество). На всех четырех углах инициалы Вильгельма с короной. Этот пышный флаг доставил вчера в военное министерство полковник Серре, наш бывший военный атташе в Берлине, тот самый, который с такой прозорливостью указывал нам на происки императорского милитаризма и который недавно возвратился во Францию. Флаг был выставлен для обозрения публики в окне военного министерства. Затем он провел ночь во дворце президента республики. В ночной тиши моего кабинета я долго созерцал этого немого свидетеля наших первых военных успехов. Сегодня утром отряд пешей республиканской гвардии доставил его в Дом инвалидов. Несший его унтер-офицер не держал его прямо — флаг покоился на его плече, как мертвое знамя, отряд прошел по авеню Мариньи к мосту Александра III без музыки, она заиграла только в момент прибытия к Дому инвалидов. Генерал Ниокс, комендант Дома инвалидов, поместил этот трофей в надежном месте в старом отеле Мансара.
Так как концентрация наших войск закончилась, я выражаю Мессими свое намерение отправиться вместе с ним как можно скорее на фронт и обратиться к нашим армиям со словами ободрения от имени правительства. Мессими лично сторонник такой поездки, но он считает себя обязанным запросить мнение главной квартиры, а она находит, что для этого еще не настало время. И вот впредь до нового приказа я вынужден оставаться в своей частной клетке и, будучи главой республиканского государства, играть роль roi fainant (короля-бездельника). Но слово за армией. Я молчу и подчиняюсь. [103]
Но не молчит Клемансо. Он пришел ко мне с жалобой, что ‘сводки’ главной квартиры скрывают наши неудачи и слишком шумно прославляют наши победы. Он утверждает, что один полк запасных из Марселя попал в плен, а один батальон стрелков понес страшные потери, потому что в слепом энтузиазме ринулся в необдуманную атаку. Он уверяет, что при первом походе на Мюльгаузен сделано было много грубых ошибок. ‘Боюсь, — замечает он, — что, если мы в тот или другой день потерпим поражение, всегда возможное, произойдет печальный поворот в общественном мнении, которое искусственными способами поддерживают в состоянии экзальтации, — оно внезапно упадет с неба на землю’. Я разделяю мнение Клемансо. Но конституция не дает мне никаких возможностей личных действий, и по сей день и главная квартира и военный министр снабжают меня информацией не в большей мере, чем прессу и публику. Сколько я ни жалуюсь, мне отвечают только молчанием и силой инерции.
Эрнест Лависс сообщает мне, что Извольский, такой же хлопотливый во время войны, как и в мирное время, созвал в своем посольстве поляков, проживающих Париже, чтобы пожурить их на свой манер. В числе присутствующих находилась мадам Кюри. Эти поляки обратились к Извольскому с вопросом, выражает ли манифест великого князя Николая Николаевича, в котором их родине обещано самоуправление, не только мысль русского главнокомандующего, но, как их уверяли, также волю императора. Они были поражены и несколько обеспокоены, получив от посла уклончивый и двусмысленный ответ. Они желали бы, чтобы Франция в публичных декларациях взяла на себя ручательство за обещание Великого Князя. Несомненно, придет время для подобного рода гарантии, но теперь слишком рано учитывать векселя на будущее и брать на себя обязательства, судьба которых, увы, будет зависеть от масштабов победы.
Сегодня, правда, обилие оптимистичных телеграмм. Вечером мы получили известие, что войска 2-й армии занимают по ту сторону Сейля весь район прудов вплоть до местности на запад от Фенестранжа. Из Ниша Бопп сообщает, что вчера [104] произошло сражение между сербами и австрийцами при Лознице и Шабаце. Уничтожены три неприятельских полка. Захвачены четырнадцать орудий. Австрийцы обратились в беспорядочное бегство, сербы преследуют их. Из Москвы Палеолог телеграфирует{*130}, что торжество в Кремле состоялось сегодня утром с беспримерным блеском. ‘Фанатичный энтузиазм толпы, — замечает наш посол, — свидетельствует о том, в какой мере эта война популярна в России’. Да послужат этот фанатизм и эта популярность так долго, как этого потребуют интересы союза! Однако за этими утешительными проблесками света сколько мрачных туч сгущается над нами!
Германская армия быстро продвигается вперед в Бельгии. Она заняла Тирлемон. Бельгийская армия, понесшая значительные потери, вынуждена отступить. Угроза явно растет на севере.
Известия из Турции несколько лучше. Удовлетворенный заверениями держав Тройственного согласия, Великий Визирь решил соблюдать нейтралитет — такое впечатление он произвел сегодня{*131}. Он обещал, что ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ не выйдут ни в Черное, ни в Эгейское моря. Но надо еще знать, является ли он хозяином у себя дома.
Венизелос горит нетерпением вступить в бой на нашей стороне. Но, так как его выступление грозит немедленно бросить Турцию в объятия другого лагеря, сэр Эдуард Грей и Думерг просят его пока оставаться спокойным{*132}.
Талаат бей прибыл в Софию. Отсюда он отправится в Бухарест для переговоров с Румынией и с эмиссарами греческого правительства по вечному вопросу об островах. Очевидно, он желает попутно обеспечить себе благоприятную позицию Болгарии на тот случай, если Турция в конце концов примет участие в конфликте{*133}. С каждым днем балканский узел все более запутывается. [105]

Среда, 19 августа 1914 г.

Сегодня в совете обороны Мессими сообщает нам, что главная квартира наконец отобрала по одному корпусу от обеих армий Дюбайля и Кастельно и перебросила эти подкрепления по железной дороге на нашу северную границу. Уже послезавтра вечером будет в состоянии сражаться также часть английской армии. Итак, совершенно ясно, что если мы не поспеем раньше, то именно на западе от Мааса мы подвергнемся главному натиску неприятеля.
Вот уже несколько дней кабинет занят вопросом о мероприятиях по реорганизации народного хозяйства, пришедшего в большое расстройство в результате мобилизации. С завтрашнего дня возобновляется движение пассажирских поездов по всей стране, за исключением восточной сети, которая остается забронированной для транспорта войск. Вивиани подолгу совещается с министром финансов Нулансом, с директором Французского банка Палленом и директорами других кредитных учреждений с целью смягчить мораторий и улучшить условия кредита. Добиться этого крайне необходимо, чтобы избежать катастроф. Сегодня пополудни Нуланс сообщает нам в совете министров, что банки, наконец, обещали немедленно выдать своим вкладчикам десять процентов сверх предусмотренных мораторием пяти процентов. Кроме того, они будут продолжать выдавать им по свидетельствам суммы, которые получатель обязуется обратить на покупку предметов первой необходимости. Со своей стороны государство выдаст ссуды муниципальным кассам для безработных. Префекту Сенского департамента Деланне отдано распоряжение как можно скорее снова открыть некоторые судостроительные верфи для организации на них общественных работ. Война начинает пожирать созданные богатства страны. Не будь принудительного курса, не будь ссуд эмиссионного банка, не будь тех средств и паллиативов, к которым вынуждено прибегать правительство, скрытый кризис уже явил бы себя всем и каждому. А между тем его надо заглушить, загнать в подполье, пока неприятель не очистит страну и Франция не будет спасена. [106]
За границей германская пропаганда продолжается в том же темпе{*134}. Агентство Вольфа публикует донесение фон Штейна из главной квартиры, излагающее ‘действительную историю Льежа’. Она сводится к двум словам: первая атака немцев была произведена кадровыми войсками и имела целью предупредить предстоящую французскую оккупацию. Галлюцинация ли это или злой умысел, не знаю. Так или иначе, циничное повторение басни не сделает ее истиной.
В Лондоне маркиз Империали, забегая вперед, пытался добиться от сэра Эдуарда Грея некоторых обещаний. ‘Когда Италия решится сотрудничать с Тройственным согласием, — ответил ему британский министр иностранных дел, — мы будем готовы рассмотреть ее требования’. Но Сан Джулиано телеграфировал Империали: ‘Мы можем подать надежду на сотрудничество, только получив заверения в определенных выгодах’. В этом кругу мы продолжаем вертеться. Мы выйдем из него только тогда, когда Италия будет в состоянии в точности сопоставить предложения центральных держав и те выгоды, которых она может ожидать от войны{*135}.
На русском фронте произошел жаркий бой близ Эйдкунена. 1-я немецкая пехотная дивизия понесла большие потери и отступила. На сто километров вокруг Варшавы уже нет больше ни одного немецкого кавалериста. Северные русские армии проводят по всей линии свое наступательное движение{*136}.
На сербском фронте многочисленные бои, одни успешные, другие менее удачные — в Париже нельзя составить себе вполне ясное суждение об этих операциях в целом{*137}.
Вокруг Сарребурга начинается большое сражение, о котором нам еще ничего не известно. [107]

Четверг, 20 августа 1914 г.

Год назад в этот же день я приехал с семьей на мой холм в Сампиньи. Помню, как я прогуливался по саду с Браво, верным стражем Кло, и как я получил тогда телеграмму на желтой бумажке с поздравлениями от короля Георга V ко дню моего рождения. Сегодня утром я получил из Лондона нижеследующие строки, представляющие более общий интерес: ‘Ко дню Вашего рождения посылаю Вам свои сердечнейшие поздравления и пожелания. Я твердо убежден в успехе оружия наших обоих народов в великой борьбе, которую мы ведем против общего врага, и в том, что в согласии с нашими другими союзниками мы будем продолжать войну до удовлетворительного исхода’. По согласованию с советом министров я отвечаю: ‘Благодарю Ваше Величество за сердечные пожелания и прошу еще раз принять уверение в моих дружеских чувствах. Я так же, как и Ваше Величество, верю в исход навязанной нам войны, которую мы с помощью Англии и других наших союзников будем продолжать, пока успех не обеспечит окончательную победу права и цивилизации’.
Эта годовщина принесла мне на первых порах несколько радостных минут, увы, столь мимолетных! К полудню я узнал, что вчера вечером, 19 августа, после жаркого дела, завершившегося штыковым боем, французские войска снова вступили в Мюльгаузен. Неприятель оказал чрезвычайно упорное сопротивление у ворот славного города Эльзаса и в садах и виллах Дорнаха, но мы преодолели все препятствия, и наши солдаты провели ночь во вновь завоеванном городе, который с энтузиазмом приветствовал их неожиданное возвращение.
Кроме того, Мессими сообщил в совете министров, что немцы эвакуировали Лонгион и Брие и отступают в Лотарингии перед генералами Дюбайлем и Кастельно. В тот момент, когда военный министр сообщал нам это радостное известие, оно, увы, уже было неверным: 23-я дивизия вынуждена была отступить к Донону, 14-й корпус потерял Ширмек. Немцы открыли общее наступление против 2-й армии, отбросили ее [108] два корпуса на правом фланге на юг от Биспинга и Диеза, а затем заставили всю ее отступить. 1-я армия имела вчера и сегодня блестящие успехи в Сарребурге и Вальшейде и сама по себе может двигаться далее, но ее левое крыло осталось отныне без прикрытия, и армия получила от главнокомандующего приказ включиться в отступление.
События в Бельгии не менее тревожны. Клобуковский отправился вчера в Малин{*138}. Он застал там полковника Адлебера и нашего военного атташе в большом волнении. Бельгийская главная квартира отдала всем своим войскам приказ отступить к Антверпену. Таким образом, открывается свободный путь на Брюссель и разрушается контакт, установленный между бельгийской армией и нашей. В Антверпене де Броквилль на вопрос нашего посланника заявил, что ситуация действительно стала критической. Третьего дня между Тирлемоном и Ватерлоо бельгийской армии в составе пятидесяти тысяч человек пришлось выдержать грандиозный натиск четырех германских корпусов. У бельгийского генерального штаба создалось вполне определенное впечатление, что его войскам угрожает обходное движение неприятеля, имеющее целью разъединить их и осадить Антверпен. Генеральный штаб решил отозвать их в укрепленный лагерь под Антверпеном. Озабоченный тем, что левое крыло франко-британских войск внезапно останется без прикрытия, полковник Адлебер счел нужным обратиться к начальнику бельгийского генерального штаба с запиской, в которой указывал на опасности разрыва контакта{*139}. Клобуковский находит тон этой записки несколько резким. Думерг и Вивиани сообщили о ней Мессими, который доложил о ней генералу Жоффру, все четверо находят волнение полковника Адлебера безосновательным. Бельгийская армия, говорят они, не может без конца держаться в открытом поле против численного превосходства неприятеля, поэтому нет ничего плохого в том, что она отходит на Антверпен. Действующий в Бельгии [109] генерал Сорде может не опасаться быть застигнутым врасплох, ведь под его началом только кавалерия и одна моторизованная бригада пехоты. С военной точки зрения, не представляет большого значения то, что немцы вступят в Брюссель. Вызванное сопротивлением Льежа замедление в продвижении немцев позволило нам полностью закончить концентрацию наших войск, доставить в Северный департамент наши алжирские войска и даже часть марокканских войск. В то же время эта задержка дала возможность англичанам провести концентрацию своих войск. Мессими утверждает, что в настоящее время в окрестностях Като находятся сто тысяч английских войск, что их кавалерия в состоянии выступить сегодня, а их пехота будет в состоянии выступить через двое суток. Одним словом, правительство подчиняется неизбежному и сожалеет, что полковник Адлебер как бы упрекнул Бельгию в неисполнении принятого обязательства военного сотрудничества. Клобуковский был принят королем Альбертом, который говорил с ним с большим достоинством{*140}. Король был в обычной форме, на нем был только один орден, наша военная медаль.
‘Это не потому, — сказал он, — что я считаю себя заслуживающим ее, а потому, что я питаю самое высокое уважение к тем, кто удостоил меня этого знака отличия. Я весьма благодарен французскому правительству за то, что оно в нынешних обстоятельствах не сомневается в искренности и твердости моего поведения. Я желал бы, чтобы между нами не было недоразумений на этот счет. Поэтому я буду с вами говорить совершенно открыто, как с другом, и прошу вас запомнить и передать то, что я вам скажу. Произведенное теперь движение и стягивание нашей армии к Антверпену являются результатом давления на вас неприятельских сил, далеко превосходящих нас численностью и угрожающих обойти нас. Приказ об отступлении отдан был лишь после получения формального заключения от генералов, командующих тремя участвующими в деле дивизиями, в том числе от генерала Бертрана, который совершил столь замечательное [110] наступательное движение под Льежем. Если бы мы продолжали держаться, мы рисковали бы быть отрезанными от Антверпена, и что бы произошло в таком случае? Наша армия была бы разорвана на части, Антверпен был бы осажден, и мы были бы лишены возможности действительным образом участвовать в защите нашей территории. Теперь благодаря принятым решениям эта опасность устранена, наша армия избежала расчленения, которое по плану неприятеля должно было последовать в результате направленного против нее движения. В подходящий момент мы сможем снова перейти в наступление, и я твердо решился на это. Защита Антверпена находится в руках военного губернатора, генерала Дюфура, человека очень энергичного и решительного. Присутствие начальника генерального штаба уже не является теперь столь полезным, как прежде. Поэтому сегодня утром я решил отправить его к маршалу Френчу и генералу Жоффру, чтобы установить в целом и в деталях план совместных и согласованных действий, как было условлено между нами, мы будем верно соблюдать их в будущем, как соблюдали их в прошлом. В Льеже мы остановили натиск немцев. Наши форты задержали три армейских корпуса. А когда неприятель двинулся на левый берег Мааса, мы оспаривали у него территорию пядь за пядью, в Гассельте, Диесте, Тирлемоне. Это продолжается уже пятнадцать дней, а между тем наша армия состоит из неравноценных элементов, кадры которой не заполнены: на одного солдата, который держится стойко, потому что за ним пятнадцать лет службы, приходятся семь, которые сдают, потому что они являются импровизированными бойцами. В Льеже мы потеряли двадцать пять тысяч человек. Особенно значительны наши потери в сражении 18 августа. А между тем наши активы не сменяются. Одни и те же люди маршируют и бодрствуют с самого начала военных действий. Приказ об отступлении был отдан лишь после ожесточенных рукопашных боев.
Итак, мы не раздавлены. Первая фаза нашего дела заканчивается, начинается вторая, заключающаяся в отходе к нашему укрепленному пункту. Этот отход тем более необходим, что для защиты Антверпена не все еще сделано. Это [111] опорный пункт первого ранга. Задача наша не в том, чтобы запереться в укрепленном лагере, а в том, повторяю, чтобы получить передышку для того, чтобы вернуться к наступлению. Говорят, что приказ об отступлении разорвал связь с левым крылом французской армии, но наша связь существовала еще только в виде контакта с передовыми постами. Однако допустим, что мы пытались бы сохранить и усилить этот контакт, наша армия, растянувшаяся на расстояние более восьмидесяти километров, не простиралась достаточно в глубину, не обладала достаточной плотностью, чтобы противопоставить непроходимый барьер натиску немцев. Итак, это означало бы разжижение нашей армии. Кто руководит ходом военных операций, тот должен отдавать себе отчет в этом. Поэтому записка подполковника Адлебера, который, впрочем, является одним из самых достойнейших офицеров, поразила, скажу даже, огорчила меня. В самом деле, она высказывает сомнение, которое не оправдывается ничем в прошлом, ничем в настоящем. Пусть нашу тактику подвергают критике, я не буду удивлен этим, не приму также формальную точку зрения. Но отсюда очень далеко до порицания. Бельгия доказала, что она умеет выполнять свои обязательства. Пусть Франция не сомневается в этом’.
Французское правительство полагает, что после этого инцидента лучше не оставлять полковника Адлебера в Бельгии. Ему будет дано командование в армии. Бельгийский посланник в Париже барон Гийомм, волнение которого вызывает сострадание, посетил меня, в свою очередь, чтобы беседовать со мной об этом неожиданном отступлении на Антверпен. Особенно волнует его предстоящее вступление немцев в Брюссель. Он желает знать мои мысли по этому поводу. Я отвечаю ему, что мы считаем вступление их, к несчастью, вероятным и очень огорчены за жителей города, которые несомненно подвергнутся всяческим притеснениям. Однако, продолжаю я, как ни печально будет занятие немцами Брюсселя, в военном отношении оно не является катастрофой. Бельгийская армия восхитительно выполнила свою роль, сдерживая немцев в течение пятнадцати дней. Естественно, что она перестраивается теперь в укрепленном лагере Антверпена, [112] в то время как англичане и мы готовимся к большому сражению, предстоящему на границах.
Фердинанд Дрейфус, сенатор от департамента Сены и Уазы, под руководством которого я тридцать четыре года назад впервые выступил молодым адвокатом, прислал ко мне одного эльзасца, приехавшего в Париж одновременно с аббатом Веттерле. Это г. Блюменталь, продолжавший занимать место городского головы в Кольмаре до 31 июля, когда немцы сместили его по подозрению в чрезмерных симпатиях к Франции. Ему удалось бежать через Швейцарию. Невысокого роста, еврей, с проседью, с острым взглядом, умным лицом и энергичными скулами. На прекрасном французском языке с тем эльзасским акцентом, который теперь глубоко волнует меня, он говорит мне, что первое дело под Мюльгаузеном, как ни оплошало при этом руководство, сделало большую честь французскому оружию и произвело большой впечатление в Эльзасе. Он советует нам организовать как можно скорее, даже еще во время войны, гражданское управление в аннексированных провинциях по образцу германского. Иммигранты оставят страну, тех эльзасцев, которые за последние годы примкнули к немцам, надо будет осторожно устранить, но огромное большинство населения, уверяет он, с радостью отнесется к безусловному возвращению Франции.
Жюль Камбон, возвратившийся, наконец, в Париж, рисует мне в волнующих выражениях свою долгую и печальную одиссею. Кроме того, он сообщает мне сведения, собранные им во время своего пребывания в Копенгагене, Христиании и Лондоне. Он видел датского короля, который сказал ему: ‘Не говорите никому, кроме президента республики, что я принял вас. За всеми нами устроена здесь невероятная слежка. Все мы ушли за Францию и Англию, но мы не можем сказать этого. Нам приходится очень опасаться гнева Германии. Во время пребывания Жюля Камбона в Копенгагене его неоднократно посещала принцесса Мария, супруга принца Георга Греческого и дочь принца Ролана Бонапарта. Камбон заметил ей: ‘Зачем вам утруждать себя? Разрешите мне посетить вас’. — ‘Нет, — возразила она, — вы не можете пройти незамеченным, а надо избежать подозрений, [113] что вы встречаетесь с моим мужем. За всей королевской семьей шпионят’. Жюль Камбон добавляет, что, несмотря на этот всеобщий террор, общественное мнение Дании очень благожелательно к нам. В Христиании король Гаакон тоже сказал нашему послу: ‘Мы душою с вами, но мы вынуждены оставаться нейтральными, так как мы только что подписали соглашение со Швецией, чтобы иметь уверенность в том, что она сама не выйдет из нейтралитета. Как моряк, я озабочен теми затруднениями, на которые, несомненно, натолкнется британский флот. Он рискует потерять свою силу в ожидании встречи с германским флотом. У него совершенно нет морской базы. Если ему придется искать ее на наших берегах, мы будем вынуждены противиться этому, так как позволить ему это будет означать выход из нашего нейтралитета… В конце концов я надеюсь, что вы, несмотря ни на что, одержите верх, ибо, если вы будете разбиты, мы не преминем очутиться под сапогом Германии. Наконец, в Лондоне Асквит и сэр Эдуард Грей в разговоре с Жюлем Камбоном признали, что отсутствие морской базы (в настоящий момент оно сильно затрудняет и нас самих в наших операциях на Адриатическом море) чрезвычайно стеснительно для Англии. Они дали понять, что после побед на суше можно будет добиваться согласия Дании, обещая ей возврат Шлезвига и датской части Гольштейна. Англия, кроме того, заинтересована в том, чтобы Кильский канал объявлен был на будущее интернациональным и нейтрализованным. Король Георг V энергично заявил, что его страна будет продолжать войну до падения Гогенцоллернов.
Я благодарю Жюля Камбона за эти сведения и прошу его не оставлять своими советами правительство и меня в переживаемое нами тяжелое время. Как раз открылась возможность предложить ему миссию, представляющую непосредственный интерес. Телеграмма из Рима извещает нас о смерти папы Пия X — здоровье его пошатнулось год назад, он умер от воспаления легких. У нас нет посла при Ватикане, но правительство дало Камиллу Барреру, нашему послу при Квиринале, указание сообразоваться при выражении своего соболезнования с тем, как поступит английское [114] правительство. Кроме того, Вивиани и Думерг полагают вместе со мною, что им надо будет до созыва конклава сговориться с французскими кардиналами. Они считают, что надо поручить Жюлю Камбону вести официозные переговоры по этому поводу с парижским архиепископом, кардиналом Аметтом, либеральным прелатом и прекрасным патриотом. Баррер думает, что кардинал Феррата, бывший нунций в Париже, имеет серьезные шансы быть избранным. По мнению Баррера, желательно, чтобы он получил голоса французских кардиналов. Я некогда бывал частым гостем у кардинала Феррата, это было тогда, когда я был министром народного просвещения и одновременно также министром культов, и у меня в приемной встречались друг с другом профессора, епископы и артисты. Кардинал знает и ценит Францию. Однако его не должны считать нашим кандидатом. Это обрекло бы его на верное фиаско{*141}.

Пятница, 21 августа 1914 г.

Опять только из газет узнал горестную новость и лишь с великим трудом добиваюсь некоторых деталей у главной квартиры. Перед Морганжем войска нашей 2-й армии натолкнулись на очень сильно укрепленные неприятельские позиции с проволочными заграждениями. 20-й корпус, которым командует генерал Фош, был встречен залпами картечи и вынужден был отступить, 25-й и 26-й корпуса, вступившие в бой с превосходящими их численностью силами неприятеля, должны были присоединиться к этому отступлению. Генерал де Кастельно отдал своей армии приказ отойти к Гран-Куронне де Нанси, который только несколько месяцев назад едва был приведен в состояние обороны. В свою очередь 1-я армия не могла прорваться из Сарребурга, и генерал Дюбайль должен был отвести ее назад к Мерте. Перед лицом этих печальных фактов генерал Жоффр, сохраняя полное душевное спокойствие, решил ускорить наступление наших 4-й и 5-й армий на центр неприятельских сил. Он отдал приказ начать атаку сегодня вечером, в двадцать часов с половиной. [115]
Тардье, достойнейший депутат от департамента Сены и Уазы, состоящий в качестве офицера запаса при генеральном штабе, по-видимому, был уполномочен сообщить о нашей неудаче в Лотарингии в бюро печати при министерстве. Он действительно сообщил об этом, но так как это известие пришло в Париж сегодня вечером, после того как мне принесли сегодняшнюю сводку, то не сочли удобным посылать мне это досадное дополнение. Такое уважение ко сну президента представляется мне излишней крайностью. Я еще раз настаиваю на том, чтобы информация из главной квартиры передавалась мне с большей скоростью и регулярностью. Как в разговоре со мной выразился в эти дни Морис Баррес, это война в потемках{*142}. Ни публику, ни правительство не балуют теперь известиями.
Клемансо привел в мой кабинет вместе с Блюменталем, с которым я уже беседовал вчера, двух других эльзасцев, верных Франции: аббата Веттерле, депутата от Рибовилье, и Ложеля, депутата от Мольсгейма. Аббат был в штатском платье. Это низенький человек с горящими глазами и печатью энтузиазма на лице. Все трое находят, что было бы желательно обратиться к их советам, прежде чем вводить в Эльзасе административный режим, предназначенный для военного времени или для первых переходных годов после заключения мира. Они слыхали, что назначена комиссия для рассмотрения эльзасских вопросов, и просят включить их в эту комиссию. Я с удивлением узнал о существовании этой комиссии, о которой мне никто не говорил. Кажется, она начала функционировать в помещении государственного совета. Члены высокого учреждения заседают ежедневно в мундирах и уже теперь распределяют между собой административные посты в Эльзасе. Это было бы прекрасным водевилем, если бы мы не находились теперь в столь трагических обстоятельствах. Никто не знает толком, кем и как назначена эта комиссия. Я не знаю, является ли она феноменом из области самопроизвольного зарождения или творением главной квартиры. [116]
В течение дня префект Северного департамента телеграфирует в военное министерство и в министерство внутренних дел, что население Лилля находится в большой тревоге. Сообщают об этом в Елисейский дворец. Идут слухи, что немцы массами двигаются на Монс и Шарлеруа. На Лилль идет якобы одна кавалерийская дивизия. Возможно, говорят мне оба министра, что эти сведения ложны или преждевременны. Но Мессими добавляет, что Лилль является теперь неукрепленным городом и что находящийся там генерал д’Амаде имеет в своем распоряжении только резервные и территориальные войска, недостаточно дисциплинированные. Министр опасается поэтому, что в случае неприятельской атаки она имеет большие шансы на успех. На сей раз ему еще раз приходится пожалеть о медлительности англичан. По нашим военным соглашениям они должны были прикрывать наш левый фланг, а они еще не двинулись с места.
Я получил письмо от кардинала Аметта. Он просит меня присутствовать в ближайшую среду в соборе богоматери на заупокойной мессе по скончавшемся папе. Любезно добавляет, что если я желаю видеть его перед отъездом его в Рим, то он к моим услугам. Я говорю Вивиани и Думергу, что, несмотря на законы об отделении церкви от государства, считаю целесообразным быть представленным на панихиде из уважения к дипломатическим обычаям, равно как в духе священного союза. Они не возражают. Они, как и я, тоже того мнения, что я должен принять кардинала, если он желает меня видеть, но они полагают, что правильнее будет, если мысли правительства сообщит ему Жюль Камбон, и просят меня вызвать посла и передать ему это наше общее мнение. Я вызываю Жюля Камбона. Завтра утром он отправится во дворец архиепископа и скажет ему, что правительство рассчитывает на патриотическое согласие среди всех французских кардиналов. Он (Камбон) знает, что они будут голосовать за самого достойного кандидата и вместе с тем за самого благожелательного к Франции, но они должны будут действовать с большим тактом и большой осторожностью по отношению к другим странам, чтобы не казалось, что они повинуются своего рода национальному лозунгу. Во избежание этой опасности, быть может, лучше будет, [117] если парижский архиепископ явится в Елисейский дворец только по своем возвращении из Рима. Я предоставляю это всецело на его усмотрение.
Положение в Бельгии ухудшается. Армия фон Клюка заняла Брюссель и наложила на город военную контрибуцию в двести миллионов{*143}. Крупный отряд кавалерии с артиллерией идет на Куртре. Между Антверпеном и Гентом прервано сообщение.
Удовлетворительный характер носят только депеши из Сербии{*144}. На линии Лозница — Лезница австрийцы бегут в полном беспорядке Фурнье сообщает Боппу из Крагуеватца: ‘Австро-венгерские войска, перешедшие Дрину, потерпели полное поражение и отступают в беспорядке, преследуемые сербами, сербская артиллерия бомбардирует мосты на Дрине. Победа сербов самая основательная. В руках победителя остались многочисленные трофеи’.
В Константинополе продолжается торг под названием переговоров{*145}. Джавид бей сказал Бомпару, что противники французской ориентации в турецком правительстве являются с великолепными обещаниями со стороны Германии и упрекают его, Джавида, равно как Джемал пашу и Великого Визиря, в том, что они находятся в оппозиции к ним, но никогда ничего не предлагают от имени держав Тройственного согласия. Джавид бей желал бы получить полномочие ответить им, в свою очередь, каким-нибудь положительным обещанием, например, относительно отмены капитуляций. ‘Вы сами могли заметить во время своего пребывания в Париже, — сказал ему Бомпар, — что мы были готовы пойти очень далеко в этом направлении’. В заключение Джавид высказался в том смысле, что лучшим средством положить конец увиливаниям турецкого кабинета был бы показательный успех французских армий в Бельгии. Бомпар согласился с ним на этот счет. Турция, как и многие другие, очень не прочь полететь на помощь победителю. [118]
Сазонов, к которому тоже обратились с подобными требованиями, заявил Палеологу{*146}, что он согласен гарантировать неприкосновенность Турецкой империи на пятнадцать, двадцать и даже пятьдесят лет (почему на такой короткий срок?), далее, что он охотно обсудит судебный режим, который позволил бы после некоторого переходного периода отменить режим капитуляций, и кроме того, рассмотрит в благожелательном духе предложения турецкого правительства на предмет восстановления его экономической независимости. Пожелаем, чтобы эти русские заверения удержали Турцию в ее нейтралитете, но бои в Сербии приносят нам новые разочарования и поднимут в Константинополе, как и повсюду, шансы центральных держав. В Нише и Крагуеватце слишком поторопились торжествовать победу. Неприятель двинул против сербских дивизий более значительные силы, чем думали вначале. Операции возобновляются в гораздо менее благоприятных условиях{*147}.

Суббота, 22 августа 1914 г.

Вчера я писал военному министру и требовал точной информации об отступлении в Лотарингии. Я высказал опасение, как бы немцы не стали использовать в нейтральных странах это отступление, прежде чем мы сами будем осведомлены. Так и случилось. Мы получили от Баррера, Бомпара, де Аллизе, сменившего в Гааге Марселена Пелае, телеграммы{*148}, что, согласно сообщениям германского генерального штаба, восемь французских корпусов ‘бегут’ между Метцом и Вогезами и оставили в руках немцев десять тысяч военнопленных и пятьдесят орудий. Я понимаю, главная квартира не осведомляет подробнее гражданскую власть, потому что отчасти опасается паники в тылу, но тем не менее совершенно недопустимо, чтобы мы оставались в неизвестности о действительном результате сражений, в которых решается судьба Франции. Я прошу Мессими передать [119] высшему командованию, что я требую регулярных и полных сведений. Он обещает мне, что будет требовать их для меня и для себя. Сегодняшний утренний бюллетень тоже почти совершенно безмолвствует о боях в Лотарингии. Но капитан Рошар, который состоит для связи с главной квартирой, сообщает мне, что генерал Жоффр посылает нам дополнительные детали. Около полудня военный министр препроводил мне с одним артиллерийским офицером, прибывшим с восточной границы, следующее резюме телефонного сообщения генерала Жоффра: ‘Наши войска сделали 20 августа попытку выступить из Сейля. Они натолкнулись на укрепленные позиции и подверглись сильной контратаке неприятеля. Тем из них, которые вышли между Митерсгеймом и Марсалой, не удалось ни разу вполне укрепиться на высотах правого берега. Напротив, корпусу, который выступил через Шато-Сален, — офицер поясняет, что это 20-й корпус, — удалось продвинуться в направлении Морганжа. Возможно, это было сделано несколько поспешно, прежде чем подошли войска, которые должны были служить прикрытием для его левого фланга. Именно этот корпус, атакованный с фронта и с фланга, пострадал больше всего. Он понес серьезные потери и оставил двадцать одно орудие в руках неприятеля. В настоящий момент войска 2-й армии отведены к Нанси на отдых и пополнение. В свою очередь неприятель, очевидно, тоже понес большие потери. В результате этих тяжелых и кровавых боев последовало отступление тех наших частей, которые действовали под Сарребургом и в долине Брюш. Чтобы не служить мишенью для врага, они отошли на главную линию Везуз — Саальский проход. Положение по-прежнему благоприятно в Эльзасе, где мы находимся у ворот Кольмара. На севере мы продвигаемся вперед. Неприятель стремится окружить и атаковать Намюр и показался также на Самбре’. Итак, по всей видимости, мы потерпели в Лотарингии тяжелое поражение. Мы потеряли здесь всю ту территорию, которую с таким трудом завоевали наши восточные армии. Однако офицер, который видел войска под Нанси, говорит мне, что германская версия ложна: не было ни развала, ни бегства, 15-й корпус отступил перед численным превосходством [120] неприятеля, но остался в руках своих начальников, и число взятых в плен должно быть не очень велико. Потери неприятеля велики. Наши потери убитыми, ранеными и пропавшими без вести, должно быть, составляют около пяти тысяч человек. 15-й, 16-й и 20-й корпуса пополняются. Офицер полагает, что теперь они опять в состоянии сопротивляться. Тяжелая артиллерия немцев производила опустошающее действие: немцы стреляли с поразительной меткостью. На сей раз, наконец, не отделываются словами, а храбро глядят в лицо действительности.
В четыре часа пополудни телеграфное бюро Елисейского дворца уведомляет меня, что из Люневилля телефонируют: ‘Снаряды падают в город и не дают нам возможности держаться. Телеграфные чиновники эвакуируют помещение и разрушают аппараты’. Через полчаса приходит еще более зловещая и странная телефонограмма, на сей раз из Нанси: ‘По приказанию свыше персонал оставляет Нанси и уезжает в Париж’. Кем дано это приказание свыше? Что означает этот отъезд? Неужели это развал армии де Кастельно? И, как бы то ни было, почему чиновники оставляют свой пост без приказания или хотя бы разрешения правительства? Я посылаю генерала Дюпаржа в военное министерство. Там ничего не знают, знают только, что Нанси перестал отвечать на телефонные звонки. Из военного министерства и из Елисейского дворца мы без конца вызываем Нанси. Напрасно. Нам отвечает молчание. Это молчание смерти. Проходят полчаса, которые показались нам целой вечностью. Наконец, Нанси подает признак жизни. Инспектор, оставшийся там с сокращенным персоналом, объясняет мне лично, что ему приказано эвакуировать помещение телеграфа и разрушить аппараты, что он остался здесь держать связь до последнего момента, пока слышна канонада, но Нанси не оккупирован. Я спрашиваю, находится ли город в опасности. Он ничего не может сказать об этом, но французские войска все еще находятся на Гран-Куронне.
Из Витри приехал в военное министерство полковник Пенелон, который в прошлом месяце состоял при военной канцелярии президента республики, а теперь прикомандирован [121] к главной квартире. Затем он направляется в Елисейский дворец. Я прошу его настаивать еще раз перед генералом Жоффром на установлении более быстрой и бесперебойной связи с министерством и мною. Он обещает мне, что отныне это будет сделано. Он рассказывает мне, что немцы сделали из позиции в Морганже настоящий укрепленный лагерь, с мощными бетонными сооружениями и проволочными заграждениями. В нашу атакующую армию, которой командовал генерал де Кастельно, входили, считая от правого фланга к левому, корпуса 16-й, 15-й, 20-й и 9-й. 2-я группа дивизий резерва оставалась в тылу на склонах Гран-Куронне. 19 августа был дан приказ идти вперед. 15-й корпус вступил в прелестный город Диез, где его приветствовали земляки Эдмона Абу и математика Гермитта, 6-й и 23-й батальоны стрелков взяли Вергавилль, 29-я дивизия энергично продвинулась до Бидесдорфа, но затем началась канонада неслыханной силы, которая заставила 15-й корпус отойти к Диезу, 16-й корпус был уже накануне отброшен назад и с трудом перестраивался. С этой стороны наше наступление было разбито, и нам не удалось выйти из района прудов. Напротив, главные силы 20-го корпуса весьма систематически продвинулись к Морганжу. На другой день, 20 августа, 1-я армия под командой генерала Дюбайля пыталась подойти к Госсебльмингену и Фенестранжу, но это ей не удалось. 2-я армия была не более счастливой. 16-й корпус, атакованный в котловине Диеза неприятельскими силами, имевшими на своей стороне численное превосходство, тоже вынужден был податься назад. Сам 15-й корпус подвергся сильной атаке с высот лесистых холмов и должен был отступить еще дальше. Однако на левом фланге 20-й корпус в великолепном натиске ударил на Морганж и на высоты Мартильвар-Новейлер. Но он был остановлен ураганным артиллерийским огнем и вынужден был отойти к Шато-Сален. Храбрый 26-й полк, который несколько месяцев назад в Нанси опять оживил во мне воспоминания о моей службе вольноопределяющимся, захватил у неприятеля семнадцать повозок со снаряжением, лошадей, обоз. Он взял много пленных, однако, несмотря на это, это все же было отступление и поражение. Ожидая чрезвычайного [122] давления неприятеля, генерал де Кастельно счел благоразумным отдать приказ об общем отходе назад. Он самолично отправился в Арракур, наблюдал за отходом и поддерживал порядок при проходе войск, сильно пострадавших в этих боях. Он распорядился, что 16-й корпус отходит к Люневиллю, 15-й — к Домбалю, 20-й — к Сен-Николя и Ланеввилль, а группа дивизий резерва остается на укрепленных позициях Гран-Куронне. Итак, нам суждено было выпустить из рук тот клочок аннексированной Лотарингии, который одно время находился в нашей власти. Неприятель проник на нашу территорию, неся с собой опустошение, и поджог Номени. В то же время отступающая 1-я армия спустилась с высот Донона и потеряла этот замечательный наблюдательный пункт, завоеванием которого она так гордилась.
Этот краткий и печальный отчет полковника Пенелона не оставил у меня никаких иллюзий относительно событий на наших восточных окраинах. Но, быть может, у нас больше надежд по крайней мере на северной границе? Генерал Жоффр поручил полковнику сказать мне, что теперь существует полное согласие между французским, английским и бельгийским генеральными штабами и что надо ожидать безупречного сотрудничества в предстоящих боях Бельгии. Главнокомандующий полон веры в исход столкновения. Полковник Пенелон кажется мне менее спокойным. Он опасается, что генерал Ланрезак, армия которого двинута между Самброй и Ваасом, не будет в состоянии воспрепятствовать немцам перейти через эту последнюю реку между Намюром и Динаном. Против Ланрезака будут массивные и почти свежие силы неприятеля.
Специальный комиссар в Живе уже сигнализирует нам о появлении в этом районе неприятельских уланов и гусар. Два армейских корпуса осаждают Намюр, немцы перешли через Самбру, они атаковали участок фронта, занимаемый нашим 10-м корпусом и нашей 5-й дивизией.
Узнаю из телеграммы, что сын Клемансо ранен револьверной пулей в ногу в сражении в Бельгии. Он убил ранившего его немецкого стрелкового офицера. Я послал отцу выражение симпатии и поздравление. [123]
Никак нельзя добиться, кто дал телеграфистам в Нанси приказ об эвакуации. Ни префект, ни военное начальство ничего не понимают в этой авантюре. Был ли здесь шпионаж или это результат паники или мистификации? Это остается загадкой. Приехавшие в Париж телеграфисты возвращаются в Нанси и снова приступят к своим обязанностям, прерванным столь странным образом.

Глава четвертая

Немцы в Люневилле. — Битвы в Арденнах и Шарлеруа. — Общее отступление. — Вторичная потеря Мюльгаузена. — Образование нового кабинета. — Политика священного союза. — Директивы генерала Жоффра. — Прощание Клемансо. — Генерал Гальени назначен военным губернатором Парижа. — Немцы в Сен-Кантене.

Воскресенье, 23 августа 1914 г.

Мы более или менее успокоились относительно Нанси. Изящному лотарингскому городу, в котором Вильгельм II мечтал гарцевать вокруг статуи Станислава, не грозит уже неприятельская оккупация. Генерал Дюран твердо держит высоты Гран-Куронне. Но Люневилль, находящийся в менее благоприятном положении, чем его великий сосед, попал в руки неприятеля, и в его разоренных предместьях идут бои под грохот разрывающихся снарядов. Я вспоминаю то далекое время, когда я, молодой депутат и подпоручик запаса во 2-м стрелковом батальоне, посещал в мирном замке польского короля кружок офицеров местного гарнизона или отдыхал в тенистом парке от последних парламентских заседаний. А теперь пули падают градом на прекрасные аллеи, усаженные столетними деревьями, и на улицах, на которых я маршировал впереди своего взвода, льется кровь. Мои старые товарищи храбро выполняют свой долг в армии, а я вынужден оставаться неподвижным в Елисейском дворце, вдали от тех скорбных мест, где решается судьба Франции. [124]
Мессими говорит мне, что, вероятно, три армии — эльзасская, вогезская и лотарингская — будут объединены под главным командованием генерала По, которому главная квартира предоставит широкую инициативу. Не знаю, является ли это решение окончательным действительно, от него потом отказались. Так или иначе, вчера генерал По дошел в Эльзасе до той очаровательной местности, которая стоит у меня перед глазами, — это то место, где долина Фехт спускается к Кольмару. К несчастью, чуть ли не в тот же час 1-я армия потеряла линию Везуз. Солдаты принца Рупрехта Баварского перешли нашу восточную границу, мы стремительно переправились обратно через Мерту и взорвали за собой мосты, артиллерия противника расположилась на холмах, окружающих Люневилль. Теперь сражение закончилось, и 21-й немецкий корпус торжественно вступил в ошеломленный город.
Далее на север, близ Нанси, неприятель предпринимает две ожесточенные, но безуспешные атаки на Рембетан. Генерал де Кастельно — он только что потерял сына на поле брани, но, как и вчера, весь погружен в свою патриотическую задачу — отдал приказ оказывать сопротивление по всей линии фронта, и его 1-я армия, очевидно, достаточно восстановила свои силы, чтобы с надеждой на успех снова вступить в борьбу. 1-я армия получила директиву комбинировать свои действия со 2-й армией, чтобы помешать немцам проникнуть, как они, несомненно, будут пытаться, в открывающуюся перед ними дыру за Мортань. Эта дыра ведет к небольшому городку Шарм, где Морис Баррес неподалеку от места рождения Клода Лоррена любит прислушиваться к журчанию вод Мозеля.
Сегодняшняя почта принесла мне множество писем обывателей, которые страстно критикуют военные действия, порицают главнокомандующего и его помощников, с таким же ожесточением обрушиваются и на меня, дают мне советы, предлагают мне свои планы военных действий. Как только сердце Франции начинает биться несколько сильнее, моя корреспонденция страдает от нездорового вздутия. Впрочем, в каждом немобилизованном французе живет стратег, [125] который дремлет в дни победы и при малейшей неудаче просыпается и приходит в ажиотаж. Я нахожу в этой бьющей через край корреспонденции столько же противоречий и нелепостей, сколько в тех разговорах, которые ведутся теперь с Эйфелевой башни. Никогда в принимаемых и посылаемых сообщениях не было такой путаницы и какофонии, как теперь. Эйфелева башня ежедневно посылает всему свету и, в частности, Германии нарочито составленные радиосообщения, чтобы замаскировать движения наших войск. С другой стороны, она принимает бесчисленные сообщения, которыми обмениваются за границей, а именно сообщения, предназначенные для прессы других стран, эти потоки невидимых волн разносят по всему миру кучи ложных новостей, искусно фабрикуемых для того, чтобы обмануть умы и диктовать истории ложные суждения.
Несомненно, успехи на востоке Европы компенсируют, по крайней мере отчасти, то плачевное впечатление, которое произвело в нейтральных странах наше поражение в Лотарингии. Русская армия взяла Гольдап и Лик. В районе Гумбиннена немцы были обращены в повальное бегство{*149}. В Сербии бои возобновились вокруг Черы и закончились уничтожением нескольких австрийских полков.
Однако сегодня правительство не без волнения обсуждает многочисленные стоящие перед ним вопросы. На бельгийской границе развертывается по приказу главнокомандующего наше большое наступление, и мы с растущим нетерпением ожидаем известий, но не получаем их. Тем не менее приходится заниматься текущими вопросами. Сегодня истекает срок ультиматума, с которым Япония обратилась к Германии. Наш посланник в Пекине был запрошен своим японским коллегой, точно так же наш консул в Гонконге — английским адмиралом, они запрашивают относительно возможности нашего участия в операциях против Германии на Дальнем Востоке, а именно против Тсинг-Тао. Правительство решило сговориться на этот счет с Англией. Черногория, очевидно, имеет намерение напасть на Албанию и занять [126] Скутари, она одержима тем зудом, который внушал нам беспокойство уже в 1912 и 1913 гг. Думерг телеграфировал в Цетинье и отсоветовал авантюру, которая может повлиять в нежелательном смысле на Италию и Турцию. Запас наших ружей образца 1886 г. рискует оказаться недостаточным, если мы захотим вооружить резервы территориальных войск и запасные батальоны. Мессими боится, что, если мы раздадим ружья образца 1874 г., получившие их солдаты будут чувствовать себя менее полноценными. В Японии, кажется, имеется огромный и неиспользованный запас ружей, подобных нашему образцу 1886 г. Мы желали бы купить их с возможно большим количеством соответствующих патронов. Но мы думаем, что Япония охотнее согласится продать их своей союзнице Англии, и Думерг просит английское правительство взять на себя эти переговоры. Как мы узнали, некоторые бельгийские министры жаловались в эти последние дни, что Франция не оказала Бельгии более существенной помощи. И надо признать, что, на первый взгляд, подобные упреки отчасти понятны. Правительство республики опубликовало вчера в печати сообщение, в котором подчеркивает нашу твердую решимость защищать бельгийскую территорию точно так же, как и французскую. Думерг предписал Клобуковскому сделать все необходимое, чтобы придать этой официальной ноте широкую огласку у наших соседей и друзей. Кроме того, мы в согласии с Англией открываем Бельгии просимые ею кредиты и отправляем ей дополнительное снаряжение. Тем не менее остается печальным фактом, что перед лицом стремительного вторжения немцев в Бельгию продолжительность нашей концентрации так долго удерживала нас по эту сторону нашей северной границы.
Панафье извещает нас, что соглашения, заключенные Талаат беем в Софии, не привели к конкретному результату и что его предложение о заключении оборонительного союза между Турцией и Болгарией не было принято. Конечно, болгарское правительство и особенно король Фердинанд питают большое недоверие к России, и все их симпатии обращены к Австро-Венгрии, но в настоящий момент они предпочитают [127] пока оставаться в выжидательной позиции и не компрометировать себя ни с кем. Венизелос от имени самого короля Константина объявил посланникам Англии и России, что Греция охотно предоставит в распоряжение Тройственного согласия свои военные и морские ресурсы. Сэр Эдуард Грей намерен ответить, что, если Турция выйдет из нейтралитета и встанет на сторону Германии и Австрии, Англия будет счастлива считать тогда Грецию своей союзницей и будет высоко ценить ее сотрудничество. Точно так же, если Болгария нападет на Сербию и Греция, соблюдая условия своего договора, вмешается в конфликт, Англия охотно окажет ей свою помощь. Французское правительство решило отправить Венизелосу тождественный ответ.
Жюль Камбон беседовал с монсеньером Аметтом, уезжающим завтра в Рим. Парижский архиепископ сделает все от него зависящее, чтобы объединить голоса всех французских кардиналов на одном кандидате, вероятно, на монсеньоре Феррата. Монсеньер Аметт полагает, что малинский епископ, кардинал Мерсье, испанские кардиналы и, быть может, также Вестминстерский архиепископ монсеньер Борн согласятся голосовать вместе с французами. Думерг поручил нашим послам в Лондоне и Мадриде — последний находится в настоящий момент при королевском дворе в Сан-Себастьяне — всячески поддерживать этот проект официального соглашения.
День проходит, а я ничего не знаю о наступлении, на которое главная квартира возлагала такие большие надежды. Только к девяти часам вечера офицер принес мне сводку для печати и прибавил несколько незначительных деталей. Через полтора часа ко мне пришел полковник Пенелон, и на его лице, обычно веселом и улыбающемся, я с первого же взгляда прочел разочарование и тревогу. ‘Поражение?’ — спрашиваю я. — ‘Да, господин президент’, — отвечает он, не пытаясь скрыть истину, и рассказывает мне, что произошло.
За последние дни, видя, что обходное движение неприятеля мало-помалу распространяется за Брюссель, наш генеральный штаб перебросил нашу 5-ю армию по направлению [128] к Самбре, а нашу 4-ю армию, которая оставалась пока в резерве, двинул до границы. Кроме того, он взял из 1-й и 2-й армий, действующих на востоке, несколько корпусов для укрепления наших сил на севере. Таким образом в состав 4-й армии, которой командовал генерал де Лангль де Кари, вошли прекрасные войска в количестве шести с половиной корпусов. Она была расположена в районах Монмеди, Стене, Бизаней, Музон, Буйон и Биевр. Вправо от 4-й армии, от Жаметца до Этена, расположилась 3-я армия под командованием генерала Рюффея. Кроме того, 19 августа была образована лотарингская армия, во главе ее поставлен был генерал Монури. Она должна была маскировать крепость Метц, тогда как 4-й и 5-й корпуса 1-й армии должны были наступать в направлении Арлона, а 6-й корпус под командованием генерала Саррайля должен был оставаться в наблюдательной позиции вокруг френ-ан-Воэвр. 20 августа главнокомандующий дал де Ланглю де Кари и Рюффею свои окончательные директивы относительно атаки, с таким нетерпением ожидавшейся нашими войсками и так долго откладывавшейся из соображений концентрации. 4-я армия должна была двинуться прямо на север и внезапно ударить по флангу неприятельских армий, идущих на запад через бельгийский Люксембург. 3-й армии дано было задание прикрывать движение 4-й армии.
Насколько нам известно, продолжал полковник Пенелон, против наших армий в районе Мааса и Арденн находятся три немецких армии: армия кронпринца, целью которой, по-видимому, являются Лонгви и Верден, армия герцога Альбрехта Вюртембергского, движущаяся в Бельгии в направлении Арлона, и армия саксонского военного министра фон Гаузена, идущая на Живе, в общем около четырнадцати корпусов, кроме того, эти корпуса или по крайней мере некоторые из них, по-видимому, усилены резервными корпусами. Впрочем, главная квартира до сих пор довольно плохо осведомлена о численности и составе этих армий.
В день 21 августа наша 4-я армия пыталась выйти влево за Семуа и нащупать неприятеля. Наша пехота двинулась вперед с замечательным подъемом, но без каких-либо мер предосторожности, [129] без действительной артиллерийской подготовки, без достаточной связи между частями. Она натолкнулась на немецких велосипедистов, вооруженных пулеметами, и немедленно стала жертвой их огня. Однако 12-й корпус под командованием генерала Рока дошел до Флоренвилля. ‘Колониальный корпус, придя после продолжительного ночного марша в бельгийскую деревню Жеронвиллер, вскоре потерял в проливной дождь и бурю всякую связь с соседними войсками, 2-й корпус (генерал Жерар), тоже под проливным дождем, очутился, не подозревая этого, среди неприятельских войск. В свою очередь, 3-я армия двинулась в окрестности Виртона и нашла там неприятеля. Непроницаемый туман окутывал Арденские леса и затруднял все движения.
‘А день 22 августа?’ — спрашиваю я полковника. — ‘Он был еще более кровавым’, — отвечает он и дает мне несколько беглых справок. 4-й армии дана была директива двигаться на север, правым крылом вперед, и атаковать неприятеля, как только представится случай для этого. 3-я армия должна была сообразоваться с 4-й и отвечать на всякое наступление, идущее от Арлона и Фонтуа. Но 11-му корпусу, который дошел до Пализеля, не удалось удержать захваченную им территорию, 17-й корпус вступил в бой в лесу Люши, но не в силах был пройти лес и должен был отойти назад за Семуа. 1-й корпус ценой больших потерь дошел до Сен-Медарда и Невромона, корпус колониальных войск стремительно ринулся на Невшато, неприятель был скрыт в овсах и в окопах, снабженных пулеметами, и после жаркого боя этот корпус был вынужден уступить перед подавляющим численным превосходством неприятеля. 3-я дивизия колониальных войск заняла деревню и замок Россиньоль Сен-Венсан и Тентиньи. Ей пришлось выдержать кровопролитные бои, в которых пали смертельно раненные генералы Раффенель и Рондони, лейтенант Эрнест Психари, внук Ренана, и много других. На правом фланге этого корпуса вечером 22 августа продвинулся также 2-й корпус — через Тентиньи и Белльфонтен, но на вершине Виртон он был остановлен линиями окопавшейся пехоты и 105- и 150-миллиметровыми орудиями, стрелявшими [130] замечательно метко. В общем, резюмирует полковник, 4-я армия отошла вчера вечером назад не на очень большое расстояние и нанесла немцам очень большие потери, но она сама весьма пострадала, и в целом ее наступление не увенчалось успехом.
3-я армия должна была направить свою атаку на Виртон и выручить Лонгви. Она ринулась в тумане на крепко окопавшегося неприятеля, и натиск ее был сломлен пулеметным огнем, 5-й корпус под командованием генерала Брошена, моего старого начальника, двинулся через границу, перешел Виру и проник до Горси, но натолкнулся на тяжелую артиллерию и проволочные заграждения неприятеля. Ему не удалось выручить Лонгви, и он закрепился на правом берегу Шьеры. 6-й корпус, двинувшийся на север, натолкнулся на метцский корпус, мощно укрепившийся фронтом к Крюнь и на Шьере. К вечеру он остановился в районе Арранси в надежде снова перейти сегодня в наступление. Итак, вчера, когда наступил вечер, мы ничего не выиграли, но и ничего не потеряли.
Ночью генерал де Лангль де Кари и генерал Рюффей отдали приказ возобновить сегодня утром атаки. Действительно, на рассвете 4-я армия пыталась продолжать свое продвижение в направлении Борень — Ларош, но она внезапно очутилась перед лицом целой немецкой армии, определить которую мы не могли{*150}, и, не будучи в состоянии прорваться, должна была по возможности задерживать неприятеля и сражаться, отступая. 9-й корпус отошел на Семуа, 11-й повернул к Бульону, 17-й — к Амблимон, 12-й — на северный берег Шьеры, корпус колониальных войск — на Сент-Вольфруа, 2-й — на Виллерс-ла-Лей. ‘Будут сделаны все усилия, — говорит мне полковник Пенелон, — чтобы остановить неприятеля на этой линии. Но наступление сломлено, и битва на Арденнах проиграна’.
Полковник Пенелон не скрывает от меня, что были сделаны ошибки. Были индивидуальные и коллективные промахи, были неудачно брошенные в бой дивизии, рискованные [131] развертывания фронта и слишком поспешные отступления, было преждевременное утомление солдат и, наконец, были тактические промахи наших войск и их вождей, будь то в использовании пехоты или в использовании артиллерии. Быть может, ту или иную неосторожность следует поставить в вину самой же главной квартире. Вследствие нарушения нейтралитета Бельгии концентрация наших войск получила чрезвычайный уклон на восток и слишком замедлилась по направлению к северу, поэтому опасно было начинать наступление на очень трудной лесистой территории, где немного дорог и надо опасаться нападений с фланга{*151}. Но наш генеральный штаб оставался во власти идеи, что смелость обеспечивает всякий успех, идеи, которой учила школа более энтузиастская, чем благоразумная. Эта доктрина наступления quand mЙme (во что бы то ни стало), к несчастью, привела к тому, что на поле сражения мы слишком часто пренебрегали самыми элементарными мерами предосторожности. Юные ученики сен-сирской школы шли в огонь в полной парадной форме, с развевающимся султаном на каске! И многие из них пали впереди своих частей.
‘А левое крыло? — спрашиваю я полковника Пенелона. — Что стало с нашей 5-й армией?’ Ответ его не утешительнее, чем относительно 4-й армии. 5-я армия под командованием генерала Ланрезака занимала район Шарлеруа, против нее находились войска фон Клюка и фон Бюлова, которые быстро двигались с востока на запад, по направлению к морю, с явным намерением оставить позади наш фронт, отбросить английские войска и прижать нас к высотам Лилля. Чтобы устранить эту опасность, генерал Жоффр создал новую армию на левом фланге английской армии и доверил командование его генералу д’Амаде, который некогда отличился в Марокко. Генерал Ланрезак в последние дни горел нетерпением перейти в наступление, но должен был поджидать англичан, которые не были в непосредственной близости. [132] Генерал Ланрезак с 10 апреля этого года является членом высшего военного совета, это один из самых выдающихся наших полководцев. Через несколько дней после его назначения он был приглашен ко мне на завтрак вместе с генералом Жоффром, и главнокомандующий представил его мне как мастера военной науки. У него очень живой ум, он производит одновременно впечатление человека горячего и рассудительного. ‘Это наш будущий генералиссимус’, — сказал мне генерал Жоффр.
Ланрезак уже раньше желал двинуться со своей армией на Мобеж, но главная квартира, занятая в первую очередь операциями на наших восточных границах, не располагала вначале достаточными силами на севере, чтобы удлинить наш фронт, кроме того, будучи вынужденной дожидаться концентрации английской армии, она не могла дать так скоро, как было желательно, приказ о начале операций. Когда мы узнали об оккупации Брюсселя, о молниеносном продвижении немецких армий, в частности о переходе фон Клюка на южный берег реки Демер, мы приняли все меры для ускорения атаки. К несчастью, английская армия еще не была готова. По чрезмерной добросовестности маршал Френч вначале не решался обещать, что она будет готова к бою до 25-го. Затем надеялись, что она сможет выступить 20-го или 21-го. Но только вчера, 22-го, сэр Джон имел возможность отдать на сегодня приказ атаковать. А между тем бомбардировка Намюра началась третьего дня, 21-го, в десять часов утра. Генералу Ланрезаку было известно, что другая немецкая армия спешно двигалась южнее Намюра и Гюя с целью ударить на Динан и Живе. Два наших корпуса, 9-й и 3-й, находились впереди (en flХche). Генерал Ланрезак счел опасным оставлять свою армию в бездействии и отдал ей приказ двинуться сегодня пополудни по ту сторону Самбры. Но крепость Намюр, подвергавшаяся все более свирепой бомбардировке, уже не в состоянии была оказать ни малейшей поддержки нашим войскам и даже не связывала уже осаждавших ее войск. После стремительного и кровопролитного наступления 3-й и 10-й корпуса оказались вынужденными отступить. 5-я армия не была счастливее в Шарлеруа. [133]
Она подверглась энергичным атакам в городе и предместьях. Вчера к концу дня ей пришлось отступить более чем на десять километров на южный берег Самбры.
Тем не менее сегодня утром генерал Ланрезак намеревался возобновить свое продвижение вперед, как было ему предписано. Однако еще сегодня неприятель вошел в Намюр, несмотря на то что генерал Франше д’Эспере послал подкрепления бельгийскому гарнизону. Неприятель поджог и разгромил доблестный небольшой город Динан, в котором части наших 33-го и 148-го полков победоносно сражались 15 и 16 августа бок о бок с бельгийцами и помешали саксонцам переправиться через Маас. Внезапный приход всех этих войск решил судьбу сражения: наша 5-я армия, под угрозой с фланга растущих сил неприятеля, была совершенно парализована.
Английская армия, в свою очередь, начала военные операции, а именно в районе Монса, и проявила замечательные военные достоинства: дисциплину, хладнокровие, смелость, физическую и моральную твердость, но правое крыло ее оказалось открытым вследствие отступления нашей 5-й армии. Ободренные своими успехами, немцы бросились на Монс, и англичанам пришлось эвакуировать его. Узнав, кроме того, о наших неудачах, маршал Френч, в конце концов, решил отвести английские войска к Мобежу. Пока еще неизвестно, отдаст ли генерал Ланрезак приказ своей армии снова оказывать сопротивление неприятелю или же под угрозой быть обойденным с обоих флангов он будет вынужден отступить. Генерал Жоффр рассчитывает, что он будет держаться. ‘Что бы ни было, — говорит мне полковник Пенелон, — теперь надо отказаться от надежды отбросить немцев к Северному морю, как это предполагал главнокомандующий. Если завтра или послезавтра возобновление наших операций закончится неудачей, мы должны будем быть готовыми к отступлению и к нашествию неприятеля’. Где теперь те иллюзии, которым мы предавались последние пятнадцать дней? Отныне спасение может заключаться уже только в длительности нашего сопротивления. Но найдет ли французский народ, порой столь нетерпеливый и нервный, в себе силы, чтобы сдерживать свои [134] нервы и вооружиться терпением? Поймет ли он? Захочет ли он? Правда, никогда еще дух нации не был более здоровым и чистым. Но не придет ли со временем усталость, не приведут ли к ней лишения, смерть близких, все ужасы войны? Мы — смелая, благородная, отважная нация. Сумеем ли мы также быть нацией стойкой, выносливой, упорной? Во всяком случае, мой долг совершенно ясен: сохранять, чего бы мне это ни стоило, спокойствие, отгонять свои тревожные мысли и стоять на страже над состоянием умов в стране. Я выполню этот долг до конца. Это будет моя слишком скромная лепта в борьбе за Францию, так как я не имею права отдать за нее свою кровь.

Понедельник, 24 августа 1914 г.

Согласно поступающим к нам известиям из главной квартиры, все еще несколько туманным, вчерашний день, кажется, прошел на наших восточных окраинах не лучше, чем на севере. Телеграммы из нейтральных стран говорят нам, что немцы уже празднуют свою победу в Лотарингии и устраивают грандиозные манифестации в ее честь. Во всех городах Германии флаги, иллюминация и звуки фанфар. Однако за последние двадцать четыре часа установлена прочная связь между нашими 1-й и 2-й армиями. 1-я армия, стоявшая фронтом на северо-восток, повернута теперь на север и северо-запад. Вчера она прекратила свое отступательное движение и соединилась под прямым углом со 2-й армией, которая готова ударить по флангу неприятеля, если последний устремится в открытый угол. На северо-запад от Сен-Николя-дю-Пор были еще раз отбиты атаки неприятеля на Рембетан.
Все утро к нам поступают с бельгийской границы тревожные известия. Мы предупреждены, что неприятель находится в шести километрах от Жемона. Турне был занят вчера отрядом в три тысячи человек. Двадцать тысяч немцев прошли через Сен-Женуа, направляясь в Менен. Они везут с собой артиллерийский материал, пушки на грузовиках, алюминиевые лодки. Жители-бельгийцы, бегущие от нашествия немцев, толпами спускаются из Филиппвилля и [135] Шарлеруа во Францию. Неприятельские патрули, за которыми следуют значительные силы, проникают на нашу территорию через Аньевршен и Блан-Миссерон. Эти сведения поступают к нам через час по столовой ложке во время заседания совета обороны. Перед лицом растущей опасности Мессими становится мрачным и предчувствует большое поражение. Вивиани, так легко раздражающийся из-за мелочей, закаляется против крупных ударов. Он сегодня полностью владеет собой. Он, однако, жалуется на Аристида Бриана, говорит, что под его влиянием в печати и в кулуарах парламента обвиняют ряд министров в неспособности и что Бриан будет стараться связать ему, Вивиани, руки, чтобы войти в правительство. Вивиани все еще думает, что палата в настоящий момент не согласится на возвращение к власти человека, который при всех его талантах несколько месяцев назад прослыл новоявленным противником левых и с которым недавно поступили в Гавре, как в Гренобле. Но так ли это теперь? И кто еще вспоминает теперь о буре, вызванной речью в Периге? Я надеюсь, что мы не станем теперь воскрешать столь опасные разногласия. Мне представляется все более необходимым расширить состав правительства, и Бриан, несомненно, — одна из крупнейших величин, которую надо использовать. Я предложил Вивиани, что приглашу Бриана в Елисейский дворец и дружески переговорю с ним. Председатель совета министров все еще колеблется. В конце концов он принимает мое предложение.
К полудню подтверждается, что в Северный департамент в нескольких местах вторглись немцы. Лилль под угрозой. Там находятся восемнадцать тысяч человек территориальных войск, но, как сообщает Мессими, генерал д’Амаде считает, что если они будут пытаться удержать слабую крепость, которую палаты предлагали раскассировать и которая почти лишена средств защиты, то они будут раздавлены, а город подвергнется беспощадной бомбардировке. По-видимому, генерал предпочитает удалить войска из города и не подвергать жителей катастрофе, если этого не требуют соображения военной необходимости. [136] Министр считает, что должен разрешить генералу д’Амаде отдать этот приказ{*152}.
На сей раз снова слухи о поражении пришли к нам из Англии и от префектуры Северного департамента раньше, чем главная квартира прислала нам точные сведения. Лишь во второй половине дня мы получили телеграмму главнокомандующего. Она рассеяла наши последние иллюзии. Наше большое наступление повсюду провалилось. Мы были отброшены не только на бельгийскую границу, но даже за нее, на нашу территорию. Мы эвакуируем Эльзас до линии южнее Мюльгаузена, который снова так трагично потерян нами, а армия генерала По, вчера победоносная, лишена большей части своих сил, — они переброшены на север. Главная квартира повторяет нам, что в сражениях на Арденнах и в Шарлеруа у многих наших войск не было достаточной связи, низшее командование было не на высоте, связь между различными видами оружия была недостаточна. Каковы бы ни были причины, результат, увы, слишком несомненен. Мы разбиты, и все надо теперь начинать сначала на французской территории, подвергшейся нашествию неприятеля.
Приблизительно в восемь часов вечера ко мне явился от генерала Жоффра полковник Маньен. Он утверждает, что главнокомандующий, несмотря на все, продолжает с уверенностью смотреть в будущее. В настоящий момент Жоффр отказывается от наступления, но просит нас оказать ему доверие. Будут приняты меры для организации обороны, чтобы выиграть время и дать русским возможность стремительно двинуться вперед. Сегодняшний вечерний бюллетень [137] заканчивается следующими, отчасти противоречивыми, отчасти загадочными фразами:
‘По приказу генерала Жоффра наши и английские войска заняли позиции на приграничной полосе, которых они не покинули бы, если изумительная стойкость бельгийцев не позволила нам вступить в Бельгию. Войска невредимы. Наша кавалерия нисколько не пострадала. Наша артиллерия подтвердила свое превосходство. Наши офицеры и солдаты в самом лучшем физическом и моральном состоянии. Согласно отданным приказам борьба в продолжение нескольких дней примет другой характер. Французская армия останется некоторое время на положении обороны. Когда наступит нужный момент, определяемый главнокомандующим, она снова перейдет в энергичное наступление. Наши потери значительны. Оценивать их еще рано. Точно так же рано оценивать потери германской армии, а между тем она пострадала в такой степени, что должна была прекратить свои контратаки и укрепиться на новых позициях. Положение в Лотарингии. Вчера мы четыре раза предпринимали контратаки с позиций, занимаемых нами на север от Нанси, и причинили немцам очень большие потери. Общий обзор. В общем сохранили полную свободу использования нашей железнодорожной сети и нам открыты все моря для нашего снабжения. Наши операции позволили России начать военные действия и проникнуть в сердце Восточной Пруссии. Конечно, приходится сожалеть, что план наступления вследствие ошибок в исполнении не достиг своей цели. Это сократило бы продолжительность войны, но наше оборонительное положение остается непоколебленным перед лицом уже ослабевшего неприятеля. Все французы оплакивают временное оставление занятых нами частей аннексированной территории. Кроме того, к несчастью, некоторые части нашей национальной территории пострадают от событий, театром которых они будут служить. Неизбежное, но временное испытание. Так, например, части немецкой кавалерии, принадлежащие к самостоятельной дивизии, проникли в район Рубе — Туркуен, который защищают только части территориальных войск’. [138]
Итак, признание в поражении, в нашествии неприятеля и в потере Эльзаса. Куда делась трогательная прокламация генерала Жоффра к нашей освобожденной провинции? Где прекрасные надежды, вызванные большим наступлением наших армий? Главнокомандующий оставляет за собой право снова начать продвижение вперед в момент, который он сочтет благоприятным. Но когда будет он в состоянии остановить отступление и удержать на месте наши войска? Так или иначе война затягивается, она уже не закончится за несколько дней отваги и энтузиазма. Победы можно будет добиться только ценой упорных усилий. Долгом правительства и моим будет не только сказать правду стране, но добиться того, чтобы она пошла на предстоящие ей страшные испытания, и подготовить ее к ним.
Отдав приказ об отступлении, Жоффр писал военному министру: ‘Опасения, которые предшествующие дни внушили мне относительно способности наших войск к наступлению в открытом поле, подтвердились в сегодняшний день, который окончательно вычеркнул наше генеральное наступление в Бельгии’. И далее: ‘Мы должны считаться с действительностью: наши армейские корпуса, несмотря на обеспеченное за ними численное превосходство, не проявили в открытом поле тех качеств при наступлении, на которые нам позволяли надеяться частичные успехи вначале… Итак, мы вынуждены перейти к обороне, опирающейся на наши крепости и на крупные препятствия топографического характера, и уступать как можно меньше территории. Нашей целью должно быть — держаться как можно дольше всеми силами, стараясь ослабить неприятеля и в подходящий момент снова перейти в наступление’. Не знаю, не является ли эта оценка несколько строгой для наших войск {22}. Одной храбростью нельзя взять все. Немцы только что показали нам, что, находясь в хорошо укрепленной местности и располагая мощным снаряжением, всегда возможно противостоять атакам, предпринимаемым в открытом поле.
Для начала главнокомандующий посылает нашим армиям сегодня приказ отойти на черту, проведенную от Арраса до северной стороны Вердена и проходящую через Валансьенн, [139] Мобеж, Рокруа и Стене. Большинство министров ошеломлено этим известием.
‘Мой дорогой друг, — говорю я Вивиани, — в отношениях между военным командованием и гражданской властью что-то не клеится. Вы жаловались, и не без основания, что главнокомандующий писал мне на днях, минуя военного министра. Когда я передал ваше замечание офицерам связи, я понял их ответ в том смысле, что ставка главнокомандующего считает себя во время войны совершенно независимой от правительства и признает над собой только номинальную неответственную власть президента республики и не считает себя ответственной перед ним. Мы с вами согласны, что, если эта претензия примет определенную форму, она будет совершенно противоположна духу наших республиканских учреждений. Впрочем, я уверен, что безупречная лояльность генерала Жоффра никогда не позволила бы поддерживать ее. Но мы не можем, не подвергаясь опасности, оставаться в нынешнем неопределенном положении. Законы 1882 и 1905 гг. возлагают на военного министра, т. е. на члена правительства, солидарного со своими коллегами и ответственного вместе с ними, управление армией. Он должен доставлять высшему командованию необходимые последнему средства, материал, снабжение, продовольствие. Точно так же правительству в целом надлежит под своей ответственностью перед парламентом определять общие условия — политические, финансовые, экономические и дипломатические, в которых должна вестись война. Ввиду этого, безусловно, необходимо, чтобы ставка не изолировала себя под стеклянным колпаком и не уклонялась от всякого контроля. Разумеется, было бы опасно и нелепо позволить правительству вмешиваться в руководство военными операциями, но правительство должно быть лучше осведомлено, чем это было до сих пор. Регулярный контроль со стороны правительства является даже единственным средством избежать того, что парламент присвоит себе роль правительства и станет злоупотреблять своим собственным вмешательством, которое может стать опасным на почве множества мнений и разброда в инициативе. Далее, мой дорогой друг, не менее необходимым [140] в эту тяжелую годину я считаю расширить, наконец, и укрепить ваш кабинет’. — ‘Я согласен с вами в необходимости этого, — отвечает Вивиани. — Но мне тяжело удалить кого-либо из своих коллег’. — ‘Конечно, — говорю я, — я понимаю ваше неприятное положение. Ваши коллеги очень лояльно согласились нести ответственность за все меры, принятые правительством. С июля они доказали, что обладают прекрасным духом солидарности. Но что же делать? Страна — прежде всего’. — ‘Я предпочел бы никого не удалять, а просто включить в состав кабинета несколько министров без портфеля’. — ‘Но найдете ли вы среди людей, стоящих на первом плане, кого-либо, кто согласится на такую комбинацию при нынешнем составе кабинета? Вам скажут, что этот кабинет не что иное, как группа единомышленников, не имеющая влияния на большую часть общественного мнения. Впрочем, поступайте, как вы считаете нужным. Лично я не могу пожаловаться ни на кого из ваших коллег’. — ‘Я поговорю с Клемансо’. — ‘Отлично. Он еще сегодня был в Елисейском дворце, но он был очень мрачен, и мне казалось, что его критический гений пробуждается под рокот плохих известий’. — ‘Я попрошу также Мальви проверить Марселя Самба, так как думаю, что хорошо будет заручиться сотрудничеством социалиста’. — ‘Согласен’. — ‘Наконец, я попрошу вас, господин президент, будьте любезны сами пригласить к себе Мильерана, Делькассе и Бриана. Эти трое, думаю, единственные умеренные представители, для которых я мог бы теперь получить согласие палаты на включение их в состав правительства’.
Вивиани ушел и вскоре вернулся. ‘Я застал, — сказал он мне, — Клемансо в состоянии бурного отчаяния. ‘Нет, нет, — сказал мне Клемансо, — не рассчитывайте на меня. Через пятнадцать дней вам распорют брюхо. Нет, нет, я не согласен. Впрочем, вы жертва генералов от иезуитов. Это Кастельно виновник поражений в Лотарингии. Надо покончить с этим’. После этого страстного потока слов с Клемансо была настоящая истерика, и, внезапно смягченный печалью, он бросился в мои объятия, но продолжал отвечать мне отказом в своем сотрудничестве’. — ‘Не падайте духом, — [141] говорю я Вивиани, — сделайте еще одну попытку’. — ‘Нет, с меня достаточно, я больше не буду просить у него ничего. К тому же он никогда не согласится на другой пост, кроме поста председателя совета министров. Я охотно уступил бы его ему, господин президент, если вы выразите мне это желание’. — ‘Нет, мой дорогой друг, — возражаю я, — вы не потеряли доверия. Я не имею никакого основания и никакого права расставаться с вами. К тому же в том состоянии, в каком вы нашли Клемансо, он способен спутать импульсивность с энергией. Быть может, его время еще придет, если война затянется, как приходится теперь бояться. Но теперь он стал бы рубить направо и налево в командовании армией. Поскольку его присутствие было бы полезным в правительстве, потому что он принес бы свой пыл и свой светлый ум, постольку оно могло бы быть опасным в данный момент, если бы он оказался во главе правительства. Оставайтесь на своем месте и окружите себя людьми, пользующимися неоспоримым авторитетом и не являющимися членами одной и той же партии’.
К сожалению, как опасался Вивиани, малейшее преобразование в составе кабинета будит старые привычки из времен парламентских кризисов и приводит в движение рои трутней и шмелей в наполовину опустевших кулуарах палат. Председатель совета министров спешит с этим делом, и я одобряю это. Он привел ко мне Марселя Самба. Оратор социалистов — человек очень умный, но сегодня он был настолько благоразумен, что оставил в стороне свой ум и в разговоре со мной дал волю только своему чувству. Он честно смотрит на меня своими черными глазами и говорит мне, что в нынешних обстоятельствах я могу в случае надобности рассчитывать на его содействие, но он считает преждевременным образовывать более широкий кабинет и ‘ставить последнюю карту’. Он посоветуется со своей партией, но, несмотря на пример бельгийцев, не думает, что социалисты дадут свое согласие.
Мильеран, Делькассе и Бриан, авторитет которых чрезвычайно поднял бы вес министерства, пришли ко мне все вместе, они предварительно совещались между собой и заявляют [142] мне, что охотно предоставят себя в распоряжение Вивиани, но у них есть возражения, и они ставят условия. Мильеран предпочел бы, чтобы кабинет подвергся более основательному преобразованию и чтобы во главе некоторых министерств были поставлены новые лица. Он рад был бы видеть во главе министерства финансов Андре Лефевра, во главе министерства иностранных дел — Делькассе или себя самого. Я заметил на это, что нет никакого основания удалять с поста министра иностранных дел Гастона Думерга, который исполняет свои функции с большим тактом, однако мне не удается убедить Мильерана. Он сидит верхом на стуле, опираясь локтями о спинку, брови нахмурены, глаза зорко глядя из-под пенсне, зубы сомкнуты, ум словно застыл. Менее мрачный, менее молчаливый Делькассе с горечью критикует инертность нашей дипломатии в настоящее время. Впрочем, ему неизвестно все происшедшее с тех пор, как он оставил пост посла в Санкт-Петербурге. Бриан, более тонкий и деликатный, высказывал мнение, что надо было бы попытаться еще раз обратиться к Клемансо и Самба. Часы идут за часами, но мы не пришли к конкретному заключению. Мои собеседники не отказывают в своем сотрудничестве, но предлагаемые ими комбинации и высказываемые ими оговорки отсрочивают решение, на которое я надеюсь. В час ночи они покинули Елисейский дворец, причем ничего не было решено.

Вторник, 25 августа 1914 г.

В присутствии Вивиани я снова совещаюсь с Брианом, Мильераном и Делькассе. Все четверо долго остаются у меня в кабинете. Но мы как будто еще более вчерашнего далеки от согласия, которого я стараюсь добиться. Бриан, Мильеран и Делькассе снова совещались между собой и, кажется, более или менее склонны принять предложения Вивиани. Они считают, что министерство обречено на близкую гибель, они желали бы преобразовать его на более прочной основе, но не говорят мне, под чьим председательством Вивиани предлагает Мильерану расчленить военное министерство на две части и поручить ему всю административную [143] часть, производство военного материала, снабжение, снаряжение. Мильеран отвечает на это предложение упорным молчанием. Бриану Вивиани предлагает портфель министра народного просвещения. Но Бриан, который был блестящим министром народного просвещения в мирное время, не помышляет вернуться на этот пост в военное время. Делькассе снова углубился в молчание и присоединяется к возражениям своих товарищей, угрюмо кивая головой.
Тем временем социалистическая партия, запрошенная Марселем Самба, объявила свое решение: ‘Мы будем поддерживать кабинет, что бы ни случилось, однако в нынешних обстоятельствах мы не считаем возможным отказывать ему и в более действенной помощи, мы лишь выражаем желание, чтобы нашей партии были предоставлены два портфеля и чтобы они были отданы Жюлю Гэду и Самба’.
Это сообщение сделал Мальви, когда Мильеран, Делькассе и Бриан находились все трое в моем кабинете. Оно явно уменьшило сопротивление Бриана, но Делькассе, напротив, подчеркивает свою оппозицию и замечает: ‘Из нас скоро сделают придворных советников’. Мильеран остается неподвижным, как статуя, и непроницаемым, как сфинкс.
В конце концов мне удалось вырвать у всех троих признание, что их оппозиция направлена главным образом против присутствия в кабинете военного министра Мессими. Они хорошо знают, что он никогда не занимался вопросами стратегии и совершенно непричастен к нашим поражениям. Они не отрицают ни живости его ума, ни его горячего патриотизма. Но они находят, что он теперь переутомлен и нервничает, кроме того, они ставят ему в вину сообщения, которые давались в прессу, правда, не им, но под его ответственностью, за последние пятнадцать дней эти сообщения отличались блаженным оптимизмом, систематически подчеркивали воображаемые слабые стороны германской армии и ревностно скрывали от страны реальности войны. В этом отношении мои собеседники правы, и их замечания вполне совпадают с теми, которые я неоднократно делал Вивиани. Но это в гораздо меньшей степени вина Мессими, чем главной квартиры. После продолжительной и временами [144] довольно неприятной дискуссии Мильеран, Бриан и Делькассе уходят, все время неразлучные, и обещают дать мне ответ завтра.
Министр финансов Нуланс сообщил мне со слов сотрудника агентства печати Ленуара следующую фразу Клемансо: ‘Я сам составлю кабинет и возьму в него Мильерана, Бриана и Делькассе’. Я передал эти слова своим трем собеседникам. Бриан ограничился улыбкой, Делькассе хранил молчание, Мильеран резко заметил: ‘Что касается меня, то ему пришлось бы еще спросить меня самого’. Однако, согласно тому, что я слышу с разных сторон, Клемансо в последние дни действительно выиграл в общественном мнении. Части страны нравятся его вспышки энергии, его невозмутимость перед лицом опасности, даже резкость его манер. Однако, если он станет во главе правительства, кто знает, не поддастся ли он искушению заменять компетенцию военного командования своим подавляющим и, увы, часто капризным авторитетом? Он не любит Жоффра, сколько раз он критиковал его. Не постарается ли он заменить его просто подставной фигурой? Все эти вопросы не дают мне покоя, и я спрашиваю себя не без некоторого страха, в чем будет заключаться мой долг президента в случае кризиса всего министерства.
Проходит долгий день еще более печальный, чем предыдущие. В эту ночь, в три четверти первого, генерал Жоффр отдал нашим северным армиям приказ о генеральном отступлении. В свою очередь Мессими, опасаясь, что Париж может остаться без защиты, и предупредив меня о своем намерении, которое я одобрил, послал сегодня в пять часов утра полковника Маньена в главную квартиру со следующим приказом: ‘Приказ генералу, командующему северовосточными армиями. Если успех нашего оружия не увенчается победой и если армии вынуждены отступить, необходимо будет отправить по меньшей мере армию из трех регулярных корпусов в укрепленный лагерь под Парижем, чтобы обеспечить защиту последнего. Известите о получении сего приказа Мессими’.
Со всех сторон, за исключением наших восточных окраин, положение ухудшается. В Бельгии неприятель продолжает [145] двигаться вперед. Английская армия отошла на линию Воланьен — Мобеж. Один корпус немецкой кавалерии продвинулся к Орши, на востоке 1-й баварский, затем 21-й и 15-й корпуса продвинулись на линии Мортань — Мерта до Вогез, но, тем не менее, генерал Дюбайль, отведя свое правое крыло в ущелье Шипоты, твердо укрепился на своей позиции. Он готовит контратаку. Наша 2-я армия получила сегодня в три часа из Пон-Сен-Венсана приказ, подписанный генералом де Кастельно: ‘Вперед, везде и основательно. Грандиозно просто! Наши 16-й, 15-й и 20-й корпуса энергично перешли в наступление и заставили немцев отступить в Розльере, Ламате, Бленвилле, Фленвале. Моя бедная Лотарингия все более подвергается опустошению. Немцы подожгли Кревик и Гербевиллер.
Сегодня ночью над Антверпеном пролетел дирижабль и сбросил восемь бомб. Было пятнадцать жертв, в том числе семь убитых.
Клобуковский телеграфирует, что немцы метили в следующие объекты: королевский дворец, большое здание, где находятся министры, и пороховой склад{*153}.
В двадцать два часа генерал Жоффр, невозмутимый стоик, разослал командующим армиями как бы в качестве комментария к своему приказу об отступлении общие директивы, в которых в кратких чертах излагает план будущего сражения, как он предвидит это последнее: ‘Так как проектированное наступательное движение не могло быть выполнено, дальнейшие операции предполагают вновь образовать на нашем левом фланге путем соединения 4-й и 5-й армий, английской армии и новых сил, взятых в восточном районе, — кулак, с которым можно будет возобновить наступление, причем другие армии должны будут в течение определенного времени сдерживать напор неприятеля. В отступательном движении 3-й, 4-й и 5-й армий каждая из них будет считаться с движениями соседних армий, с которыми она должна будет поддерживать связь. Движение будет прикрываться арьергардами, оставленными в подходящих [146] для этого углублениях почвы, эти арьергарды должны будут использовать все естественные препятствия для того, чтобы задержать или по крайней мере замедлить продвижение неприятеля, предпринимая быстрые и энергичные контратаки, в которых главную роль будет играть артиллерия’.
Покоряясь из соображений стратегической необходимости факту неприятельского нашествия, генерал Жоффр вместе с тем в другой сегодняшней директиве изрекает ‘для всех армий’ некоторые уроки из нашего неудавшегося наступления. Главная квартира — пожалуй, несколько поздно — заметила, что под Морганжем, в Арденнах и Шарлеруа мы слишком пренебрегали тесным сотрудничеством пехоты и артиллерии, что атаки войск недостаточно подготавливались стрельбой артиллерии, что атаки велись на слишком большом расстоянии и без прикрытия, что бросали в бой слишком много частей, причем слишком уплотняли их, одним словом, что было ошибкой ожидать всего только от храбрости и натиска. Однако, констатируя эти прискорбные явления, генерал Жоффр не падает духом, и, согласно этим директивам от 25 августа не следует медлить с предвидимым им наступлением. На Сомму будут переброшены по железным дорогам 7-й корпус и четыре резервных дивизии, таким образом, там, на линии Амьена, будет собрана маневренная группа, которая должна будет действовать на правом фланге немецких армий.

Среда, 26 августа 1914 г.

Тогда как на наших восточных и северных границах продолжают литься потоки крови, кровь лучших французов, тех, которые несколько недель назад ушли полные надежд и которым слепая фурия войны не дала даже времени проявить в первых боях все свои военные доблести, я обречен искать вдали от фронта, в моем печальном кабинете в Елисейском дворце, пути, как применить мою формулу Священного союза на реконструкции министерства, причем я наталкиваюсь на личные интересы, на тенденциозность и даже на политические интриги и козни, которые приводят меня в уныние и внушают мне отвращение. Целый рой честолюбивых вожделений [147] копошится вокруг Вивиани, последний меланхолично рассказывает мне об этом и называет мне кандидатуры столь же невероятные, сколь наглые. Надо, стало быть, торопиться. После ночи размышлений ко мне снова приходит Мильеран. Он беседовал с нашим общим другом Морисом Бернаром. У него были продолжительные совещания с Вивиани и Мальви. Все уговаривали его согласиться взять на себя административное управление войной в качестве министра и в полной независимости, рядом с Мессими, который сохранит свое чисто военное ведомство, впрочем, весьма урезанное стратегическими функциями главной квартиры. Но Мильеран снова заявляет, что он вступит в военное министерство лишь в том случае, если за ним оставят связь с армией на фронте. Ввиду такой настойчивости Вивиани и Оганьер, которые считают Мильерана полезным благодаря его хладнокровию и большой трудоспособности, просят Мессими уступить ему эту важную часть своих функций. Оганьер, который охотно прибегает к аргументам, не терпящим возражения, и не привык говорить обиняками, набрасывается на Мессими и говорит ему прямо в лицо полусерьезным, полушутливым тоном: ‘Вы устали, поверьте мне. Я врач. Уверяю вас, вы в конце концов станете неврастеником. Освободите себя от слишком тяжелого бремени или согласитесь по крайней мере поделить его’.
Честно говоря, Мессими имеет все основания быть утомленным и даже изнервничавшимся. Его задача громадна, он несет подавляющую ответственность, хотя все или почти все, что касается военных операций, происходит помимо него. Кроме того, он в последние дни очень обеспокоен медленностью, с которой ведутся работы по устройству укрепленного лагеря под Парижем. Он приписывает это замедление неспособности губернатора, генерала Мишеля. У него еще сегодня была с последним настоящая стычка {23}. Пришлось вмешаться Вивиани. Решено было, что генералу Мишелю будет поручено командование одним сектором и что губернатором Парижа будет немедленно назначен выдающийся военный и администратор генерал Гальени, несмотря на то что он перешел уже за неумолимый предельный возраст {24}. [148]
Кроме войск, специально предназначенных для защиты укрепленного лагеря, последний, как уже распорядился Мессими, получит для своей защиты одну маневренную армию. С этой целью три корпуса регулярной армии, затребованные Мессими у главной квартиры, должны быть предоставлены в распоряжение генерала Гальени, кроме того, территориальные войска, находящиеся в Париже и окрестностях. Назначение губернатора появится завтра в ‘Журналь офисьель’, его титул будет называться ‘губернатор и командующий армиями Парижа’. По принятии этих мер на случай осады столицы Мессими с облегченным сердцем любезно уступает свое место Мильерану и заявляет нам, что отправляется на фронт.
Бриан, оставаясь к услугам Вивиани, все же продолжает желать широкой реконструкции кабинета. Он будто невзначай обронил слово, что лично предпочел бы снова стать, как в 1912 г., министром юстиции и вице-председателем совета министров. Вивиани не возражает, к тому же эта идея легко осуществима, так как Бьенвеню-Мартен, олицетворение скромности и бескорыстия, охотно откажется от обоих этих мест, когда его попросят об этом.
Делькассе, более властный, чем Бриан, полностью вышел из своего вчерашнего безмолвия. Он настойчиво требует для себя портфель министра иностранных дел. ‘Мое имя, — говорит он, — имеет значение, которое никто не может отрицать. Это моя политика торжествует сегодня. Сколько раз меня обвиняли в окружении Германии! Это я подписал соглашение с Англией, соглашение с Италией, первое соглашение с Испанией. Это я самым действенным образом культивировал союз с Россией. Все ожидают меня на набережной д’Орсей. Действительно, нельзя отрицать, что Делькассе в течение долгих лет подготавливал главные союзы, которые сегодня могут являться нашей силой, и что ему даже удалось лично завязать их, несмотря на бесчисленные трудности. Разумеется, никто не возражает ему, когда он напоминает о своих больших заслугах. Однако в настоящий момент, казалось бы, он мог бы предоставить другим работу писать эту историю и не требовать ухода из набережной д’Орсей Гастона [149] Думерга, который тоже выполнил свой долг хорошего француза и с большим умением и тактом ведет теперь наши внешнеполитические дела. Делькассе не умалил бы своего достоинства, приняв другое министерство, на любом посту он мог бы работать в кабинете для общего дела. Но он думает иначе и повторяет свое: ‘Меня ожидают именно на набережной д’Орсей’.
Как поступит Вивиани ввиду такой неуступчивости Делькассе? Исключить Думерга было бы вопиющей несправедливостью. Вивиани не без смущения сообщает ему о требованиях Делькассе. ‘Можете не продолжать, — отвечает ему Думерг. — Я знаю, чего желает Делькассе. В чем дело! Это не должно служить помехой. Я ретируюсь перед ним. Скажут, пожалуй, что я не был на высоте своей задачи, но это не важно. При тех обстоятельствах, в которых мы теперь находимся, я буду служить где прикажут’. Крайне тронутый достоинством этого ответа, я поздравляю Думерга с его решением и не могу удержаться и не обнять его.
К концу дня все устроилось. Впрочем, с одной оговоркой. Я желал бы, чтобы правая тоже была представлена в кабинете. Я назвал имена Альбера де Мена и Дени Кошена. Но Вивиани и Мальви возражали, что парламент не поймет, почему надо было идти так далеко. В остальном все согласились. Бьенвеню-Мартен с большой готовностью согласился перейти в министерство труда. Думерга, который уж было приготовился совсем уйти, просили взять на себя портфель министра колоний, и он дал свое согласие. Нескольких министров пришлось исключить, чтобы избежать того кабинета из придворных советников, который пугал Делькассе. В числе устраненных оказались один-два, которые не могли примириться с этим, но они были исключением. Впоследствии они не жалуются открыто, но дают волю своим оскорбленным чувствам в кулуарах парламента и сохраняют против меня и Вивиани упорную, хотя и скрываемую злобу. Их обвинения не всегда носили безобидный характер, порой они даже содействовали созданию тех нелепых легенд, которые потом снова всплыли в смутные времена 1917 г. Но не в этом дело. Вивиани и я поступили так, как повелевал нам долг. [150]
К вечеру состав кабинета определился следующим образом: Вивиани остается, как был, председателем совета министров, Делькассе, согласно своему желанию, получил портфель министра иностранных дел, Мальви, согласно желанию большинства, в палате депутатов сохранил за собой министерство внутренних дел, Рибо, которого все считают одним из самых выдающихся наших парламентских деятелей, заменил Нуланса во главе министерства финансов, Мильеран снова занял во главе военного министерства пост, который он с такой пользой занимал в 1912 г., Оганьер остался во главе морского ведомства, Альбер Сарро, симпатичный и достойный депутат от департамента Оды, — министр народного просвещения, социалисту Марселю Самба поручено министерство общественных работ, за Гастоном Томсоном остался портфель министра торговли, за Фернаном Дави — портфель министра земледелия, Думерг взял на себя министерство колоний, Бьенвеню-Мартен изящным жестом уступил министерство юстиции и перешел в министерство труда, Жюль Гэд, социалист, получил новый титул министра без портфеля.
Вивиани представляет мне реконструированный кабинет. Я приветствую патриотизм министров и обещаю им всяческое содействие со своей стороны. Отсутствует только Жюль Гэд. Но за него горой стоит Марсель Самба. Впрочем, Самба говорит мне по секрету: ‘Гэду будет несколько не по душе присутствие Рибо в министерстве, он недолюбливает его взгляды и его характер. Но, так как в нем горит огонь патриотизма, вам легко будет успокоить его. Вы воистину приобрели влияние на него во время вашей беседы с ним, он рассказывал мне о ней прямо с восторгом’.
Известия с фронта не улучшаются. 1-я и 2-я армии заставили неприятеля отступить, шармская дыра заткнута, но 4-я армия, сильно атакованная под Седаном и Бланьи, отодвинула сегодня ночью свое правое крыло на Маас. Немцы вторглись в Авенский округ. Они двинулись на линию Камбре-ле-Като. Тем временем бельгийская армия, которая добилась вчера довольно значительного успеха в районе Малина, достигла преимущества по всей линии до Вильворда, встревожена [151] нашим отходом и сообщает нам, что, если мы удалимся от нее, она вынуждена будет вместо продвижения вперед заботиться о своей собственной безопасности{*154}.
Маршал Френч, который отошел 25 августа на линию Камбре-ле-Като, отдал сегодня утром приказ продолжать отступление. Он считал невозможным даже укрепиться по ту сторону Соммы и поэтому предписал своим войскам отступить до Уазы. Итак, к несчастью, сражение между Амьеном и Верденом, которое предвидел генерал Жоффр, будет перенесено далее на юг. Во время этих последовательных отступлений наши города и села одни за другими занимаются неприятелем и подвергаются жестокому разорению.
Разумеется, наши неудачи не поднимают нашего веса в нейтральных странах. Повсюду эти наши неудачи используются против нас. Морис Бомпар телеграфирует нам из Перы{*155}: ‘Турецкое правительство лишено теперь возможности отослать немецкий экипаж ‘Гебена’ и ‘Бреслау’, равно как германскую миссию. Только показательный успех наших армий мог бы снова придать ему достаточный авторитет и вместе с тем также энергию, чтобы порвать с немцами, сила которых импонирует ему с каждым днем все более’.
Австрийцы продвигаются вперед в Санджаке{*156}. В Египте германские и австрийские консулы стараются поднять население против Англии и возмутить его также против французской колонии{*157}. Но в Петербурге Сазонов заявил Палеологу{*158}, что русский генеральный штаб считает превосходным решение французского главнокомандующего временно отказаться от всякого наступления. Нам советуют не допускать развала и упадка духа и сохранить за собой всю свободу маневрирования до того момента, когда русская армия будет в состоянии нанести решительный удар. Наш военный атташе генерал де Легаш, проведший недавно несколько [152] дней на фронте, телеграфирует, что наступление уже энергично развернуто в нескольких местах. Он, как видно, вполне уверен в успехе. Итак, ожидать ли нам, что оттуда придет помощь, в которой мы нуждаемся?

Четверг, 27 августа 1914 г.

Новый кабинет получил весьма благоприятный прием со стороны общественного мнения. Утром состоялось первое заседание совета министров. Мильеран сообщает, что отправится в ставку на совещание с генералом Жоффром. Он прав. Да удастся ему установить более тесную и регулярную связь между правительством и высшим командованием! Кроме того, у военного министра было продолжительное совещание с генералом Гальени. Военный губернатор не перестает питать тревогу относительно Парижа. Он считает, что через четыре или пять дней возможно появление немецкой кавалерийской разведки у самых стен города. Он торопится привести город в состояние обороны и считает целесообразным, чтобы ему уже теперь были посланы войска, затребованные у главной квартиры приказом Мессими. Марсель Самба желает, чтобы население было оповещено. Вивиани готовит декларацию, которая будет расклеена по всей стране. Он намерен энергично выразить в ней решимость нового кабинета довести борьбу до конца и его твердую уверенность в окончательной победе. К шести часам вечера состоялось новое заседание совета министров, на котором была зачитана эта прокламация. Но так как были высказаны некоторые возражения относительно мест, в которых затрагиваются военные вопросы, и так как Мильеран не вернулся еще из Витри-ле-Франсуа, решено было подождать его возвращения и отложить печатание.
Между обоими заседаниями меня посетил Клемансо, сердитый и угрюмый. Он снова сорвался с цепи. После нескольких недель перемирия теперь между нами снова вражда, как до войны, и на сей раз, как и тогда, я определенно вижу, что я совершенно невиновен в этом разрыве. К концу третьего дня ко мне пришли Дюбо и Дешанель и не без волнения рассказали мне о следующем выступлении Клемансо [153] перед ними. Он привел к ним помощников мэра города Лилля, которые протестовали против оставления этого города нашими войсками. ‘Я знаю об этом деле, — сказал я им, — только то, что мне сообщил Мессими. В разговоре со мной он утверждал, что эвакуация Лилля не только была предложена ему генералом д’Амаде, заявившим, что его территориальные войска не в силах защитить город, этой эвакуации потребовал сам мэр города: он считал тщетной всякую попытку защищать город и боялся подвергать жителей перспективе обстрела тяжелой артиллерией’. На основании обоих этих выступлений (д’Амаде и мэра) Мессими принял решение разрешить генералу отвести войска в тыл. Но при этом допустили ошибку, оставив в Лилле автомобили и запасы хлеба. Клемансо усмотрел в этом факте результат инертности правительства и согласно своему естественному влечению обрушился не столько на правительство, сколько на президента республики, которому он в последние полтора года приписывает все, что находит предосудительным, — он охотно оказывает эту честь президенту. В свою очередь Рибо рассказал мне сегодня утром, что он в качестве новоназначенного министра сделал визит Клемансо, с которым поддерживает — по крайней мере наружно — довольно хорошие отношения, и что он нашел Клемансо крайне раздражительно настроенным против меня. Мне легко было догадаться о причине плохого настроения Клемансо. Я вспомнил про слова агента Ленуара Нулансу. Непростительная вина моя заключалась в том, что я не сообразовался с ними и не предложил тотчас Клемансо место председателя совета министров. А не предложил я его ему потому, что с моей стороны было бы злоупотреблением властью и несправедливостью потребовать от Вивиани подать в отставку, для которой не было никаких оснований, и потому, что, несмотря на высокие интеллектуальные достоинства Клемансо, несмотря на его патриотизм и отвагу, я очень боюсь — возможно, даже несколько преувеличенно — его выходок, его неустойчивости и суверенного презрения ко всем людям, за исключением, конечно, одного. В присутствии его я всегда вспоминаю слова Эсхила, к сожалению, часто забываемые [154] нашими политиками: ‘Гордыня — чадо успеха, пожирающее своего отца’. Конечно, если Клемансо может желать министерства, то не из честолюбия, а в силу своего убеждения, что он спасет отечество и что никто, кроме него, не может его спасти. Если когда-нибудь придет его время, я без колебаний призову его к власти, но в такой войне, как эта, все будут рано или поздно использованы до отказа, и в конце концов лучше не бросать в огонь всех вождей сразу.
Несмотря на то, что мне сказали Рибо, Дюбо и Дешанель, или, лучше сказать, именно поэтому и потому, что я не хочу дать повода для обвинения, я написал Клемансо: ‘Мой дорогой президент, я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут, если вы можете заехать в Елисейский дворец между двумя и четырьмя часами. Примите уверение в моей преданности’.
Он явился очень мрачный и, видимо, весьма враждебный. Я пытался привести ему объяснения Мессими относительно эвакуации Лилля и требуемого высшим военным советом раскассирования этой крепости{*159}. Он почти не слушал меня. Он упрекал меня в назначении туда генерала Персена, причем говорил о последнем с таким же озлоблением, как в другом случае о генерале де Кастельно, — он умеет быть эклектиком в своей злобе и антипатиях. Я ответил ему, что генерал Персеи получил свое назначение шесть лет назад, когда я не был ни президентом республики, ни членом правительства, но он вряд ли слышал, что я говорил ему. Он обвинял меня в том, что я не контролировал военные бюллетени и не переделывал их, словно какой-либо министр мог бы допустить подобное вмешательство с моей стороны и словно он сам допустил бы его, очутись он на месте министра. Он упрекал меня в том, что я несколько недель назад образовал кабинет ‘ничтожеств’, чтобы тем легче быть ‘хозяином’ его, словно он сам в другое время не признавал и не провозглашал достоинств Вивиани и словно я когда-либо [155] вышел из своей конституционной роли. Меня часто тяготят жалкие возможности этой роли, но я считаю добросовестное выполнение ее своим долгом и условием общественного блага. Он упрекал меня в том, что я образовал вчера ‘косоглазое’ министерство, в которое социалисты явятся с задними мыслями политического характера, министерство, в которое Бриан, Делькассе и Мильеран всеми силами будут вносить разлад в своих собственных интересах и роковым образом будут подготовляться хаос и поражение. Он упрекал меня в том, что я приношу судьбы Франции в жертву эгоистическим целям. Одним словом, эти несколько минут он говорил со мной с таким злобным неистовством и так бессвязно, как человек, совершенно потерявший самообладание, он говорил с бешенством обманутого патриота, который считает, что только он один может обеспечить победу нашим знаменам. Если бы я был волен в своих словах и действиях, я не мог бы сдержать себя и не выбросить его за дверь. Из уважения к своим функциям и к его возрасту я сдержал себя. Впрочем, каюсь, я один раз в нетерпении прервал его и заметил ему: ‘Это ложь’. В ответ на это он, не переводя духа, бросил мне: ‘Те, кто говорят о лжи, сами заслуживают упрека во лжи’. И продолжал свою филиппику. Я не сводил с него глаз, с изумлением смотрел на этого расходившегося старика, который облегчал свою скорбь, выливая на меня ушаты грязи и оскорблений. Я отпустил его, не сказав ему ничего в ответ. Уходя он поднялся, весь затрясся от гнева и бросил мне в лицо следующую фразу: ‘Впрочем, о чем вы думаете в такой момент, как этот? О том, чтобы воскуривать себе фимиам через ‘Фигаро’ и Альфреда Капюса’. Лишь после его ухода я понял смысл этой последней выходки. Прежде чем попасть в мой кабинет, он прошел через кабинет моего нового секретаря по гражданским делам, моего друга Феликса Декори, там он увидел рядом с моим сотрудником Альфреда Капюса, который очень близок с Декори и о присутствии которого я не имел никакого представления. Достаточно было этой встречи, чтобы дать новую пищу озлоблению Клемансо. Его нервы успокоились только тогда, когда он собрался уходить. Уходя, он [156] еще раз сказал мне, что с социалистами у власти я погублю Францию, и вместо слов прощания воскликнул: ‘Я счастлив, что ухожу’. Видя его в таком возбужденном состоянии, я ограничился тем, что сказал ему: ‘Вы с ума сошли, не иначе, как с ума сошли’. Впрочем, он сам говорил мне, а также Рибо и Томсону, что он лишился сна и поддерживает себя только бромом. Я немедленно рассказал Вивиани, Томсону, Сарро и Мальви об этой печальной сцене. Вечерний выпуск ‘Temps’ сожалеет о том, что Клемансо не министр. Только от самого Клемансо зависело, станет ли он им. Но он не хотел быть министром, он хотел быть министерством. Чем более я думаю об этом, тем более я прихожу к заключению: ‘Пока возможна победа, он в состоянии все испортить’. Кто знает, быть может, придет день, когда я прибавлю к этому: ‘Теперь, когда все, по-видимому, погибло, он способен спасти все’.
А пока что дадим улечься буре и вернемся к работе. Сегодня известия тоже очень различны. Бельгийская армия должна была приостановить свое наступательное движение на юге от Малина и отойти к Антверпену. Она привлекла к себе две немецких дивизии. Во Франции части кавалерии неприятеля достигли Комб в десяти километрах от Перонн. Другие части проникли в Сен-Кантен. Мобеж со всех сторон осажден 9-м и 7-м корпусами неприятеля. На фронте нашей 4-й армии сражение в полном разгаре. Мы произвели контратаки, но нам не удалось помешать неприятелю переправиться через Маас в Доншери, Музоне и Пуйи. Неприятельские колонны пришли в Консанвуа и Данвилье. Только дальше на восток военное счастье улыбнулось нам: 1-я и 2-я армии продолжают очищать шармскую дыру и победоносно очищают нашу границу. И затем далеко на Балканах слабый луч света — австро-венгерские войска, которые продвинулись вперед в Новобазарском санджаке, теперь отступают. В колониях счастье тоже нам улыбается. Немецкие войска сначала заявили претензию на капитуляцию непременно с военными почестями, но потом сдались без условий. Сегодня в восемь часов утра союзники вступили в Камину. [157]
Но эти далекие успехи нисколько не компенсируют наших неудач во Франции. Генерал Жоффр, который готовит для нас реванш, желает, чтобы мы восхваляли по заслугам маршала Френча и, таким образом, поощряли его перейти вскорости в контрнаступление. К тому же Френч сам недавно послал английскому правительству весьма лестный рапорт о французской армии{*160}. Идя навстречу намерениям главнокомандующего, я поспешил отправить королю Георгу V следующую телеграмму: ‘Главнокомандующий французскими армиями донес правительству республики о замечательной доблести, проявляемой армией Вашего Величества бок о бок с нашей армией в борьбе против общего врага. Прошу Ваше Величество принять мою трогательную благодарность и благоволить передать маршалу Френчу, равно как всем офицерам и солдатам под его началом, наши горячие поздравления и благодарность’.
Сегодняшние известия из-за границы снова показывают нам непрестанную работу германской пропаганды в ее дьявольской изобретательности. В социалистических кругах Норвегии, которые благожелательны к нам, эта пропаганда заявляет через посредство газеты ‘Форвертс’, что Германия оставит побежденной Франции ее жизнь и достоинство и предложит всем европейским нациям, включая Англию, создать всеобщий мир и образовать федерацию против русского деспотизма{*161}. Через посредников-шведов она распространяет среди англичан инсинуацию, что английские войска, сбитые с толку нашим безобразным руководством, напрасно принесут себя в жертву, бельгийцам заявляют, что мы толкнули их на войну, а потом покинули их, и что Антверпен потерян{*162}. В Мюнхене расклеены плакаты, в которых сообщается о выдуманном переходе французских армий через швейцарскую границу. Нас обвиняют в употреблении пуль ‘дум-дум'{*163}. В то же время из Бухареста и Софии нам сообщают, что в [158] Константинополь то и дело прибывают немецкие офицеры. Их приехало туда уже около ста пятидесяти. Вместе с экипажами ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ и с военной германской миссией они составляют небольшую организованную силу, с помощью которой империя Гогенцоллернов окончательно налагает свою руку на Турцию{*164}. Директор торгового банка в Стокгольме, предпринявший поездку в Берлин, сообщил по своем возвращении свои политические впечатления английскому посланнику в Швеции{*165}. Германия, говорит он, решила обрушиться всей своей военной мощью на Францию, быстро сломить наше сопротивление и предложить нам мир на следующих условиях: неприкосновенность нашей территории в довоенных границах, запрещение укреплять нашу восточную границу, умеренное возмещение, колониальные компенсации, создание нейтрального княжества между Францией и Германией. Затем Германия обратится против России. Итак, нам объявили войну, вторглись на нашу территорию и от нас же еще потребуют, чтобы мы оставили впредь свою границу незащищенной, уплатили возмещение Германии, которая уже сожгла несколько наших городов, предоставили ей часть наших колоний и в довершение предали наших союзников, когда еще продолжаются враждебные действия! Действительно, надо думать, Германия будет отныне пытаться разъединить своих противников. Поэтому, чтобы предотвратить эту опасность, я уже не раз указывал правительству, что в наших интересах как можно скорее предложить Англии и России проект договора, по которому мы взаимно обязуемся не заключать сепаратного мира. Это дело было поручено Полю Камбону и Палеологу. Сэр Артур Николсон уже дал свое согласие, и мы ожидаем согласия сэра Эдуарда Грея{*166}.
С другой стороны, телеграмма Баррера извещает нас, что Италия идет на попятную{*167}. Маркиз ди Сан Джулиано сказал [159] нашему послу: ‘Королевское правительство получило от Германии и Австрии заверения, рассеявшие все опасения, которые возможны были у нас насчет намерений центральных держав по отношению к нам. В этих условиях становится весьма маловероятным, что Италия выйдет из нейтралитета’. Что это означает? Маркиз ди Сан Джулиано не сказал Барреру ничего более. Что обещали Италии Германия и Австрия? За чей счет должны быть исполнены эти обещания? Это тайна того храма осторожности и прозорливости, который называется Консультой.
А тем временем неприятель приближается к Сен-Кантену. В 1557 г., тоже 27 августа, этот город, защищаемый Колиньи, был взят испанцами. Достанется ли он 27 августа 1914 г., как в 1870 г., немцам? Неужели восхитительные пастели де Латура, перед которыми я некогда между двумя судебными заседаниями часами стоял в восторге и упоении, — неужели они будут теперь расхищены солдатами, которые уже грабят лотарингские деревни? Мои друзья Жорж и Анри Каэн, зорко стоящие на страже всех сокровищ искусства во Франции, умоляют меня сделать невозможное и спасти эти шедевры. Я велел телефонировать супрефекту, мэру, хранителю музея. Но не слишком ли поздно для спасения этой ценной коллекции?{*168}

Пятница, 28 августа 1914 г.

Получил ответ от английского короля: ‘Искренне благодарю вас за вашу любезную телеграмму. С чувством глубокого удовлетворения и признательности я передал вашу высокую оценку фельдмаршалу Френчу и офицерам и солдатам, находящимся под его началом. Я уверен, что они будут глубоко тронуты тем, как вы оцениваете их выдающиеся заслуги. Всецело надеюсь, что доблестные французские войска сумеют в сотрудничестве с нашими силами победоносно отразить неприятеля’. [160]
Мильеран возвратился сегодня утром из ставки. Он нашел Жоффра и его помощников, генералов Белена и Бертело, преисполненными той же решимостью и уверенностью. Свою первоначальную концепцию, которая не имела успеха, они заменили другой, которая до сих пор проводится в точности: общее отступление по всей линии, простирающейся в настоящий момент от Соммы до Вогез, а если понадобится, спуститься еще южнее, затем в ближайшее время остановка на этой линии в пункте, который еще не определен и будет зависеть от обстоятельств, бои на всем фронте и, если возможно, снова переход в наступление. Для подготовки этого нового большого сражения, которое, несомненно, решит исход войны, происходят переброски войск в направлении Амьена. Транспорт войск функционирует регулярно. Главная квартира повторяет, что вначале имели место ошибки в исполнении не только в войсках некоторых корпусов, но также в среднем командовании и местами у корпусных командиров. Карательные меры применены в довольно большом количестве. Возможно, что при этом некоторые из них окажутся слишком поспешными и даже несправедливыми. Но важно дать почувствовать силу высшей власти, вездесущей, всюду бдительной, всюду непоколебимой. Мильеран даже нашел некоторые наказания слишком мягкими и приказал расширить круг наказуемых и усилить сами наказания. В отличие от Гальени Жоффр нисколько не опасается рейда неприятельской кавалерии на Париж. Он не верит, что наш левый фланг подвергается риску быть обойденным неприятелем. Однако, если новый план главной квартиры провалится, затребованные для Парижа три корпуса будут отправлены в укрепленный лагерь, тогда как остальная армия будет продолжать кампанию. Мильеран очень удовлетворен полученной им информацией. Он утверждает, что Жоффр предусмотрел все возможности.
К несчастью, работы по приведению Парижа в состояние обороны далеко еще не закончены. Это подтвердил мне генерал Гальени, который явился ко мне с визитом по случаю своего назначения военным губернатором, причем выразил мне свою благодарность за мое содействие при его [161] назначении. Как всегда, речь его была тверда и ясна, без экстаза и отступлений в сторону. Он сурово отзывается о генерале Мишеле, упрекает его в волоките и небрежности.
В совете министров Мильеран сделал очень ясный и умышленно оптимистичный доклад о положении. Но в известных кругах Парижа начинает преобладать пессимизм, быть может, тоже умышленный. Кайо, мобилизованный в армию в качестве офицера, заведующего денежной частью, имел нелады со своим военным начальством. Приехав в отпуск в Париж, он, как рассказывает председательница французского женского общества мадам Перуз и другие свидетели, выказал в разговорах мало веры в исход войны. Кажется, он добивался, чтобы ему было позволено служить под началом генерала Саррайля. Мильеран предписал ему возвратиться на свой пост в Амьене. Но мало вероятно, чтобы бывший министр, бывший председатель совета министров, к тому же называющийся Кайо, долго подчинялся требованиям военной дисциплины, если к нему не будут применены средства принуждения.
Клемансо еще более пессимистичен, чем Кайо, и проявляет в последние дни не меньшую подвижность. По его внушению сенатор Жаннаней, впрочем, человек умный и рассудительный, явился к Феликсу Декори и прямо объявил ему, что, если правительство не созовет парламента, мы возьмем на себя самую тяжелую ответственность. Клемансо пытается также запрячь Дюбо и Дешанеля. Первый начинает склоняться к его убеждениям. Второй сопротивляется ему с большим успехом. Впрочем, по правде говоря, сессия палаты еще продолжается. 4 августа палата сама отсрочила свои заседания. Декрет о закрытии сессии не был прочитан. Стало быть, председатели обеих палат вольны созвать их в условиях, предусмотренных уставом. Но к чему послужит созыв парламента накануне сражения? Разве слова не должны уступить теперь место звону оружия? Можно удовольствоваться составленной Вивиани прокламацией как манифестом гражданской власти. Она была принята после некоторых поправок Мильераном и всеми прочими министрами. Это — торжественное обещание бдительности и энергии. [162]
Это также горячий призыв сохранять твердую решимость и доверие. Подписалось все правительство, но, так как этот манифест облечен в форму декларации нового кабинета, решено было, что мое имя не будет фигурировать в нем {25}.
Частично исправлена ошибка, допущенная в Лилле. Префекту Северного департамента удалось нагрузить оставленными в городе ружьями и военным снаряжением состав из тридцати семи вагонов. Он отправил их в Дюнкирхен. В районе, телеграфирует он нам, к нашему удивлению, не осталось уже ни одного представителя армии. Он надеется, что будет иметь завтра возможность продолжать эвакуацию военного материала, оставленного войсками в городе, и, кроме того, отправить триста пятьдесят новых вагонов с фуражом и продовольствием. Он остался без связи с большей частью коммун его департамента. Поддерживает связь только с Дюнкирхеном и Газебруком. Тем не менее он старается обеспечить с грехом пополам функционирование общественных учреждений. Но в каком беспорядке произошел уход гарнизона из Лилля! В конце концов Клемансо не совсем был не прав.
‘К концу дня мы получили известие, что около семнадцати часов с половиной немцы массами вошли в Сен-Кантен.
Как и в предыдущие дни, из Санкт-Петербурга приходит слабое утешение{*169}. Нас уверяют, что русское наступление успешно продолжается на всем фронте, что в Восточной Пруссии немецкие войска всюду отступают к Кенигсбергу и Алленштейну, что в Восточной Галиции русские победоносно двигаются по направлению ко Львову. Далекие миражи, они не в состоянии скрыть от нас тех печальных фактов и опасностей, которые окружают нас.
Согласно немецким газетам (Бо послал нам из Берна их краткий обзор){*170} губернатор Метца расклеил в городе следующую прокламацию: ‘В битве вокруг Номени (департамент Мерты и Мозеля) жители принимали участие в борьбе против храбрых войск нашего 4-го пехотного полка, вследствие [163] этого я отдал приказ сжечь в наказание эту деревню дотла. Поэтому Номени теперь совершенно разрушен’. Все тот же предлог, все то же варварство. Бо передает нам также торжествующий победу бюллетень германского генерального штаба{*171}: ‘Успех немцев на всем фронте. Клюк отбросил англичан и обошел левое крыло французов на северо-западе от Мобежа. Армии Бюлова и Гаузена вели бой между Самброй и Маасом. Армия герцога Вюртембергского перешла Семуа и Маас. Фронт армии кронпринца направлен теперь против Лонгви. Баварский наследный принц продвигается вперед в Лотарингии. Армия Герингена преследует французов в Вогезах’.
И всюду все более наглый блеф. Германский посол в Соединенных Штатах граф Бернсдорф, недавно возвратившийся в Вашингтон, дает один за другим интервью и предпринимает всевозможные шаги, чтобы ввести в заблуждение американское общественное мнение{*172}. Он подчеркивает опасность преобладания японцев на Тихом океане. Чрезмерно преувеличивает успехи немецких армий. Ликует и торжествует, как германец, считающий свой фатерланд властелином мира. Но эти преувеличения заставляют насторожиться здравый смысл американцев, и ‘World’ помещает передовую под следующим характерным заглавием: ‘Правду говорит Франция’.
Президент Вудро Вильсон назначил нового посла в Париже на смену нашему выдающемуся другу Майрону Т. Геррику. Его имя Шарп, он представлен нам как человек лояльный и воодушевленный наилучшими намерениями. Но мы еще не знаем его. Он уже отплыл во Францию и будет в Париже очень скоро. К счастью, ему дана инструкция не вручать мне свои верительные грамоты сейчас по своем приезде и подождать, пока будут урегулированы, к удовлетворению обеих стран, различные вопросы, которыми занимается Геррик и которые не имеют отношения к войне{*173}. [164]
Кроме того, вчера Жюссеран был принят президентом Соединенных Штатов{*174}. Вильсон с нескрываемым волнением говорил ему о европейском конфликте. Наш посол напомнил ему о всех усилиях, сделанных нами, для того чтобы избежать этого несчастья. Как ни осторожен был президент в своих выражениях, они были проникнуты действительной симпатией к Франции. Жюссеран старался доказать, что немцы — они желают продать Соединенным Штатам свои корабли в американских портах, чтобы получить за них валюту, — согласно лондонскому соглашению 1909 г. никак не имеют права на такую перемену флага и что само вашингтонское правительство тоже не может пойти на такую сделку. Строгий юрист Вильсон ответил только: ‘Я очень серьезно подумаю над тем, что вы мне говорите’. Каков будет результат размышлений президента? Никто не знает этого. Вильсон совсем не знает Европы, а Европа совсем не знает Вильсона. В Америке имеются горячие друзья Франции. Но каковы думы великого доктринера, который в настоящее время руководите судьбами Соединенных Штатов? Большое искусство требуется для того, чтобы ответить на это даже не с достоверностью, а хотя бы только с вероятностью.
Вечером получены важные известия. Видя, что отступление англичан за Уазу, между Нойоном и Ла Фер, обнажает левое крыло 5-й армии, генерал Ланрезак в свою очередь форсировал свое собственное отступление. Но в этот момент он получил от генерала Жоффра приказ немедленно повернуть фронт на запад и атаковать с фланга в направлении Сен-Кантена армию фон Клюка, которая преследует англичан и движение которой необходимо во что бы то ни стало задержать. Жоффр придает самое важное значение сражению, которое должно теперь разгореться.
Зато Жоффр решил, тоже сегодня, распустить эльзасскую армию, ‘так как, — пишет он, — события делают этот участок второстепенным театром военных действий’. Надо думать, ему дорого стоило после его патриотического воззвания к Эльзасу подписаться под этими горестными словами: [165] ‘второстепенный театр военных действий’. Увы, пришла к концу прекрасная и доблестная авантюра, которая заставляла трепетать наши сердца.

Глава пятая

Битва под Гизом. — Русские в Галиции и Восточной Пруссии. — Наше генеральное отступление продолжается. — Совещание правительства с председателями обеих палат. — По требованию генерала Жоффра военный министр настаивает на том, чтобы правительство покинуло Париж. — Кабинет совещается. — Писатели служат общему делу. — Визит Майрона Т. Геррика. — Печальный отъезд. — Приезд в Бордо. — Накануне сражений на Урке и Марне.

Суббота, 29 августа 1914 г.

Леон Буржуа, как всегда скромный и бескорыстный, пришел ко мне благодарить правительство за назначение его председателем комиссии помощи и снабжения, в которой он работал вместе с Мильераном, Брианом и Делькассе. Он одна из тех очень редких натур, которые с одинаковой готовностью служат на том посту, на который они поставлены. Впрочем, дело, которым он руководит, приобретает с каждым днем все большее значение. Помимо семей мобилизованных, которым правительство с самого начала враждебных действий назначило регулярные пособия, в Париже имеются безработные рабочие, которые по причине своего возраста или состояния своего здоровья не были призваны в армию, есть женщины без средств и без заработка, все растет число несчастных, нуждающихся в помощи {26}. Не менее важен вопрос о снабжении, так как после мобилизации замечается всюду некоторый недостаток рабочих рук, а военные транспорты мешают сообщению и задерживают его. Для надзора за соответственными административными органами и для стимулирования их природная доброта Леона Буржуа пригодится не менее, чем его компетенция бывшего министра гигиены и профилактики. [166]
Словно смерч, ко мне врывается грозный, разъяренный Турон, вице-председатель сената, представитель департамента. В своем болезненном раздражении он неузнаваем. Он утверждает, что генеральный штаб нас обманывает или не осведомлен, что немцы обошли нас с левого фланга и находятся в Ла Фер. Те же самые опасения, которые он высказывает мне с такой запальчивостью, я сам еще вчера выражал офицерам связи. Но главная квартира по сию пору, несмотря на оккупацию Перонна и Сен-Кантена, не испытывает серьезной тревоги. Напротив, полковник Пенелон только что звонил в Елисейский дворец от имени генерала Жоффра, что за вчерашний день положение улучшилось. В краткой сводке, вышедшей сегодня утром, говорится даже, что движение немцев замедлилось, но этого никак не видно, и во всяком случае я понимаю, что Турон, крупный промышленник из департамента Эны, не чувствует успокоения. Чтобы не увеличивать его тревоги, я скрываю от него свои собственные опасения. Но в глубине души я не намного спокойнее его, и наедине с самим собой я задаю себе вопрос, не переходит ли упорный оптимизм главной квартиры в ослепление.
Одно за другим приходят известия о том, что немцы сожгли знаменитую библиотеку в Лувене, что во Франции одна немецкая бригада подошла к Сомме у Бри, что сильная колонна неприятеля вошла в Нувионский лес, что одна пехотная дивизия атаковала наш 9-й корпус в районе Доммери, что со стороны Музона немецкие войска перешли на левый берег Мааса, что в Лотарингии наши 1-я и 2-я армии снова перешли в наступление, но лишь медленно продвигаются вперед, что в Верхнем Эльзасе значительные силы, пришедшие из Нев-Бризака и Тунинга, концентрируются с направлением на Бельфор.
При всей своей односложности и недоговоренности официальные сводки об отступлении начинают мало-помалу смущать общественное мнение. Некоторые парижские клубы, оставшиеся открытыми, дают убежище праздным ворчунам и шептунам, которые всюду разносят обескураживающие вести. Появилась новая болезнь, для которой пришлось найти новое название: дефетизм, пораженчество. Моя [167] корреспонденция все более раздувается. Это сплошь критика, жалобы, обвинения, а также настойчивые просьбы посвятить Францию святому сердцу Иисуса — с такими просьбами обращаются ко мне священники и женщины. Во многих случаях эти требования вырываются из наболевшей души, вытекают из искренней веры, но другие продиктованы, увы, не столько религиозным чувством, сколько политическими страстями {27}. Наши поражения выставляются здесь как заслуженная кара, которую бог посылает на республику. Неужели священный союз в опасности? Нет, я не верю этому. Несмотря на то, что я ежедневно получаю много таких разочарованных писем, они все же ничтожное исключение, а страна в целом единодушна в своем доверии.
В два часа является полковник Пенелон с успокоительными известиями от главной квартиры. По всей видимости те четыре немецких корпуса, которые двигаются параллельными колоннами на наше левое крыло и авангарды которых уже переправились через Сомму, слишком неосторожно зашли вперед. На их правом фланге находится наш 7-й корпус, который был переброшен в Амьен и вместе с резервными дивизиями, кавалерийскими дивизиями под командой генерала Сорде и четырьмя батальонами пеших стрелков под командованием полковника Серре составляет новую, 4-ю армию под началом генерала Монури. Немцы незамедлительно будут атакованы этими соединенными силами.
На левом фланге этих четырех немецких корпусов находится вся армия генерала Ланрезака. К несчастью, эта армия так утомлена, что генерал Ланрезак выразил желание отвести ее без боя на юг от Лаона и перегруппировать ее там для новых боев. Жоффр, который не желает терпеть в этот момент никакого промедления, усмотрел в этом предложении Ланрезака неуменье справиться с положением. Он отдал генералу Ланрезаку формальный приказ перейти в наступление в районе Гиза, он категорически угрожал расстрелять Ланрезака в случае неповиновения или колебания и лично отправился на театр военных действий. По словам полковника Пенелона, он возлагает большие надежды на это новое сражение. [168]
В течение всего дня до меня доходят самые противоречивые слухи. Один депутат из департамента Эны, по имени де Маньоде, явился в Елисейский дворец в дорожном платье, но в петлице у него значок депутата, а через плечо перекинут трехцветный шарф, словно он сам собственной властью возвел себя в комиссары при армиях республики. Он прибыл из Вервена в чрезвычайном возбуждении. Рассказывает, что видел в окрестностях Лаона наши войска в беспорядочном состоянии. Помощник префекта в Вервене сказал ему, что наши вожди либо пали духом, либо люди неспособные. В самом Лаоне он не встретил ни одного французского солдата. В Компьене он имел случай восхищаться англичанами, их прекрасным видом. Наши солдаты в большинстве случаев превосходны и полны энтузиазма. Но наши вожди!.. И с сугубой серьезностью де Маньоде делает вывод: ‘Надо отправить к нашим армиям комиссаров, чтобы следить за тем, что там происходит, и поднять дух войск’.
И снова тот же Турон, еще более взбудораженный. Он снова заявляет нам — Вивиани и мне, — что нас обманывают и что наши армии окружены. Мы тщетно стараемся успокоить его. Этот человек, всегда уравновешенный и рассудительный, теперь совершенно не владеет собой.
Между четырьмя и семью часами вечера, во время заседания совета министров, он еще раз явился в Елисейский дворец и был принят Феликсом Декори. Он рассказал, что говорил по телефону с Себлином, тоже сенатором из департамента Эны. У Себлина есть имение несколько южнее Сен-Кантена, занятое теперь немцами. По-видимому, немцы обращаются с Себлином прилично, но они уверяют его: ‘Париж поплатится за Францию’. С крыши своей усадьбы Себлин обозревает на расстоянии десяти километров, как развертывается сражение. Он имеет еще возможность свободно телефонировать в Лаон и Париж и сообщает Турону, что в начале боя наши войска атаковали в направлении Сен-Кантена и добились преимуществ, но неприятель получил подкрепления от своего авангарда на Сомме и в конце концов отбил нашу атаку.
В половине десятого вечера один из офицеров связи, капитан Рошар, принес мне бюллетень, подтверждающий печальную [169] информацию Себлина. Зато префект Эны телеграфирует из Лаона, что мы имели серьезный успех в окрестностях Гиза. Неприятель, выйдя из города, повел очень сильную атаку, мы дали ему отпор, и с этой стороны наступление немцев, повидимому, пока задержано. Однако новое разочарование: левое крыло нашей 5-й армии оттеснено на Уазу. Итак, несмотря на частичное преимущество, полученное нами под Гизом, маневр главной квартиры, как видно, на этот раз уже окончился неудачей. Наша атака против четырех корпусов, образующих правое крыло неприятеля, не удалась, кроме того, мы не в состоянии были полностью отразить атаку неприятеля на правое крыло и арьергард армии Ланрезака. Продвижение неприятеля не только не остановлено, но мы рискуем, что он обгонит нас и затормозит наше отступление.
Ввиду этого совет министров вынужден считаться с возможностью осады Парижа. Мильеран холодно заявляет, что в таком случае он по соглашению с генералом Жоффром предложит в последнюю минуту отъезд правительства, которое не имеет права дать себя отрезать и изолировать от нации. Я считаю преждевременным рассмотрение этого вопроса и настоял на том, чтобы он был отложен. Но Гэд и Самба спрашивают, останутся ли в случае отъезда по крайней мере несколько членов правительства в Париже, чтобы представлять здесь правительство. Решение по этому вопросу тоже было отложено. Оба министра-социалиста выступают затем с пожеланием вооружить население Парижа для защиты столицы. Но Мильеран заметил на это — и я поддержал его, — что вооружение населения подвергло бы Париж опасности страшных репрессий, так как немцы всюду ссылались на единичные выстрелы, приписываемые ими жителям, чтобы под этим предлогом поджигать дома безобидных мирных граждан. По всем вопросам, касающимся обороны Парижа, совет министров решает выслушать завтра под моим председательством генерала Гальени.
Телеграммы сегодняшнего дня нисколько не облегчают нашей мучительной тревоги. Намерения Турции по-прежнему покрыты мраком неизвестности, но из Константинополя отправляются в Северную Африку многочисленные эмиссары [170] для панисламистской пропаганды{*175}. Офицеры немецкой армии и флота продолжают направляться через Болгарию в распоряжение генерала Лимана фон Сандерса. Посланники союзников в Софии напрасно выступали перед болгарским правительством с жалобами против этого циничного нарушения нейтралитета{*176}. Германия прибегает также к всяческим ухищрениям в Бухаресте, чтобы добиться от короля Кароля крайнего решения, противного взглядам всей страны. Наш посланник Блондель, весьма обеспокоенный этим давлением, находит желательным, чтобы Россия предложила Румынии один округ в Бессарабии для того, чтобы поползновения короля Карола должны были уступить силе общественного мнения{*177}. Через Румынию прошли в Болгарию и Константинополь целые поезда, набитые до отказа немецкими офицерами и солдатами в штатском, — несмотря на переодевание, их легко было узнать. Как и его коллега в Софии, Блондель жаловался на это странное попустительство. Бухарестское правительство, которое отлично знало, какой линии ему следует держаться, но из-за короля не посмело закрыть границы, оказалось при этом в затруднительном положении{*178}. Сегодня послы держав Тройственного согласия вручат Порте предложение, которое, несомненно, страдает двумя недостатками: оно слишком запоздало и остается слишком неопределенным. Вот текст его. ‘Три державы объявляют Высокой Порте, что они готовы гарантировать неприкосновенность турецкой территории и рассмотреть в дружественном духе требования в области экономики и судопроизводства, с которыми обратилась бы к ним Высокая Порта. Со своей стороны Высокая Порта обязуется соблюдать строгий нейтралитет в том конфликте, который разделяет в настоящее время Европу’. Надо опасаться, что теперь, после шума, поднятого Германией вокруг наших поражений, это предложение имеет мало шансов быть принятым. [171]
Однако военные известия из России по-прежнему очень благоприятны. В Восточной Пруссии русские заняли Алленштейн, в Галиции завязалось генеральное сражение от Вислы до Львова на фронте протяжением в триста километров.
Сэр Эдуард Грей сказал Полю Камбону, что он, как и мы, считает, что союзники должны обязаться друг перед другом не заключать сепаратного мира{*179}. Однако остается оформить это соглашение. Я требую от Делькассе ускорить его заключение. Наши соглашения 1904 г. не делают Англию нашей союзницей. Она стала ей фактически благодаря войне. Надо, чтобы этот союз продолжался по крайней мере до наступления мира.

Воскресенье, 30 августа 1914 г.

В Лотарингии значительно ускорилось продвижение наших войск. Мы хозяева линии Мортань, и наше правое крыло продолжает двигаться вперед. Однако нам ни разу не дается успех без какой-либо неудачи в другом месте: в Вогезах мы, кажется, отступаем. Город Сен-Дие все еще занят неприятелем, и вчера вечером префект телефонировал, что неприятель хотел увести в плен мэра с его помощниками и видных лиц в городе на том основании, что в Сент-Мари и Саалс наши военные власти сочли нужным взять в заложники женщин и детей. Правительство соглашается на обмен и обещает возвратить заложников. Я не могу понять, как это французским офицерам могла взбрести в голову эта несчастная мысль захватить безобидные существа, и требую примерного наказания виновных.
На север от Ретеля саксонские войска атаковали наш 9-й корпус. Наша 4-я армия еще отодвинулась назад. На фронте 3-й армии неприятель, появившись из Стене, предпринял сильную атаку на Боклер. Мы повсюду вынуждены продолжать уступать территорию. У Гиза мы дали настоящее сражение, чтобы выручить наше левое крыло. Мы оказали успешное сопротивление напору 10-го корпуса неприятеля и императорской гвардии. Но далее на запад мы были менее [172] удачливы, и неприятельские войска продвинулись по направлению к Ла Фер. Итак, сведения, которые мне в таком волнении сообщил вчера Турон, не были совершенно неверными. Части правого крыла 1-й немецкой армии достигли Шон, Лигон и Розьер-ан-Сантерр.
Сегодня утром офицер связи из главной квартиры, комментируя мне последние события на фронте, не скрыл от меня, что положение становится серьезным. Вивиани говорит, что он оставался сегодня поздно ночью в военном министерстве и что Мильеран снесся по телефону с Жоффром. Главнокомандующий уже не уверен в том, что сможет воспрепятствовать вступлению немцев в Париж, особенно если правительство останется в столице. Он считает, что мы должны удалиться, чтобы не привлечь неприятеля в Париж. Другими словами, это означает, что битва под Гизом не дала тех результатов, которых от нее ожидали. Однако я возражаю перед Вивиани против идеи об отъезде. Он тоже предпочел бы остаться. Но слова Жоффра сильно смутили его. Он сообщает мне, что с ним желают говорить председатели обеих палат. С какими намерениями? И что происходило бы в парламенте, если бы он заседал сегодня!
Пришел прощаться Мессими. Он в мундире стрелкового командира и с бодрыми чувствами отправляется к своему батальону. Я обнимаю его и напутствую его наилучшими пожеланиями. Он оставляет мне род завещания, написанного, подписанного и помеченного его рукой. В числе других наставлений там есть следующие две строки: ’30 августа 1914 г. Прежде всего, не пытаться запереться в Париже. Уходя, разрушать все искусственные сооружения, даже в пути’. Под тем, чтобы не запираться в Париже, он, как он мне поясняет, понимает следующее: не допустить, чтобы вместе с городом был осажден его гарнизон. Он считает невозможным защищать Париж как укрепленный город даже с теми тремя армейскими корпусами, которые он затребовал. Считает гораздо более целесообразным дать за стенами города, окопавшись в открытом поле, одно или несколько больших сражений, но не лишать себя свободы движений, заперевшись в Париже. Я отвечаю ему, что в вопросе по [173] существу военном ни правительство, ни я не можем действовать своей властью помимо власти командования. Он умоляет меня — на коленях, как он выразился, — передать его мнение военному министру. Я послал его собственноручную записку Мильерану, который сможет в случае надобности показать ее Жоффру и Гальени.
Главнокомандующий озабочен в настоящий момент главным образом тем, как намерен держать себя в дальнейшем маршал Френч. Согласятся ли англичане прервать свое отступление и снова сражаться, не дав себе передышки для восстановления своих рядов? По всей видимости, они отступают к Mo, чтобы оттуда достичь низовьев Сены и приблизиться к своим морским базам. Они должны, таким образом, обойти Париж с юга и направиться на восстановление в район Руана. Жоффр встревожен этим планом и желал бы, чтобы Френч отказался от него.
Перед заседанием совета министров ко мне в кабинет пришел Гальени. В присутствии Вивиани и Мильерана он излагает мне свои мысли с такой ясностью, с такой силой выражения, с таким мастерством, которые производят на всех нас сильное впечатление. Гибкий, подвижный, высокого роста, с высоко поднятой головой, с пронизывающим из-под пенсне взглядом, он импонирует всем имеющим с ним дело, как пример человеческой мощи. Ему всего шестьдесят пять лет и несколько месяцев. К сожалению, здоровье его пошатнулось во время продолжительного пребывания в колониях, а именно за девять лет, проведенных им на Мадагаскаре и оказавшихся столь плодотворными для Франции. Он находит, что защита Парижа недостаточно обеспечена, что форты не в надлежащем состоянии, что укрепленный лагерь недостаточно солидно оборудован и что необходимы по крайней мере еще восемь-десять дней, чтобы наверстать время, потерянное генералом Мишелем. Но, присовокупляет он, даже если заполнить все пробелы, Париж не выдержит штурма, поддержанного тяжелой артиллерией, какой располагают немцы. Поэтому необходимо образовать маневренную армию из четырех армейских корпусов или по крайней мере из трех, о которых говорилось в приказе Мессими, под началом [174] военного губернатора Парижа. Эта армия явится левым крылом всех прочих наших армий и, когда понадобится, будет сражаться у Парижа.
Мы приглашаем генерала Гальени изложить свои взгляды в совете министров. Совет выслушал, его на утреннем заседании. Гальени повторил свое изложение с той же ясностью и настаивал на тех же выводах. По просьбе Мильерана он представил даже письменный рапорт, далеко не успокоительный. Рапорт этот немедленно был представлен на рассмотрение главнокомандующего, так как отправка требуемых корпусов зависела прежде всего от тех материальных возможностей, о которых мог судить только один Жоффр.
Во второй половине дня состоялось новое заседание совета министров, на котором выступили, в свою очередь, Дюбо и Дешанель. Первый сегодня очень мрачен и жует свои вставные зубы в знак неукротимого недовольства. Он доказывает правительству, что юридически оно не имеет права выехать куда-либо из столицы без вотума палат, что местопребывание государственной власти в Париже установлено законом 1879 г. и, стало быть, если правительство собирается выехать из Парижа, необходимо предварительно созвать парламент и внести в него проект соответствующего закона. Впрочем, он утверждает, что в палатах не будет бурных прений о военных операциях, что опять легко найдется то же единодушие, что 4 августа, и что новая манифестация парламента придаст новую силу правительству. Поль Дешанель как бы прячется за своим старшим коллегой и остается в формальных пределах, он заявляет, что получил от ряда депутатов письма с требованием созыва палаты, но не принимает эти требования на свой счет и в нынешних обстоятельствах прежде всего желает оставаться в согласии с правительством. Дав слово министрам, требовавшим его, я резюмирую, что, не предрешая никоим образом постановления совета министров и не высказывая пока своего собственного мнения о целесообразности отъезда правительства, требуемого главнокомандующим, я не считаю правильным юридический тезис, выставленный Антонином Дюбо. Речь отнюдь не идет о перманентном перемещении местопребывания государственной [175] власти, речь идет только о том, чтобы в случае, если соображения военной необходимости не позволят правительству оставаться в Париже, временно собрать совет министров в другом городе и, таким образом, изменить не местожительство, а местопребывание. Разве министры не собирались часто вне Парижа: в Рамбуйе, в Фонтенбло, в Пон-сюр-Сен, в Гавре? Дюбо не оспаривает правильности моего замечания. В заключение он даже заявляет, что, дабы снять с себя ответственность, он в первую очередь желает, чтобы правительство без замедления издало, как оно имеет право, декрет о закрытии чрезвычайной сессии парламента и, таким образом, освободило его, председателя сената, от неприятной миссии либо созвать высокое собрание, либо отклонять индивидуальные требования о созыве его. Вивиани, Рибо и Самба замечают на это, что, если немедленно будет издан этот декрет, он встревожит общественное мнение. С другой стороны, созыв палат, даже с самой лаконичной повесткой дня вроде ‘сообщения правительства’, дал бы повод на фронте и во всей стране к самым разнообразным и, надо думать, самым нежелательным комментариям. Могли бы предположить, что правительство собирается просить мира. Это значило бы рисковать подорвать боевой дух войск.
Когда оба председателя палат удалились, совет министров принимает решение, что при нынешних тяжелых обстоятельствах он не может взять на себя ответственность созвать парламент. Вивиани по телефону сообщает Дюбо это решение. Дюбо, стоя у аппарата, возмущается и гневным голосом заявляет, что он сам созовет сенат, если правительство не поддержит его, предложив мне на подпись hic et nuns (незамедлительно) декрет о закрытии сессии. Вивиани пытается убедить его, что неудобно принимать эту меру прежде, чем совет министров решит покинуть Париж. Долгая дискуссия по телефону. В конце концов условились, что декрет появится в ‘Journal Officiel’ только в том случае, если правительство будет вынуждено оставить Париж. По предложению Самба и Гэда принято также постановление, что, если будет издан такой декрет, он будет мотивирован невозможностью [176] созвать парламент в полном составе, так как часть его членов находится в армии. ‘Очевидно, — говорит мне Вивиани, — это Клемансо надоумил Дюбо’. Возможно, но при случае Дюбо умеет выступать и по собственной инициативе.
Пока без особого вреда заканчивается эта небольшая баталия в тылу, на небе раздается шум мотора. Над Парижем летает немецкий самолет. Он сбросил три бомбы, взорвавшиеся на набережной Вальми и на улице Винегр. Один человек убит и трое ранены. Вместе с тем летчик выбросил нечто вроде прокламации довольно смехотворного содержания, в ней сообщалось парижанам, что им не остается ничего другого, как бежать, так как немцы, как в 1870 г., находятся у ворот столицы. Хотя газеты немедленно оповестили об этом происшествии и оно стало известно всем, оно не вызывало никакой тревоги среди населения — спокойствие последнего остается воистину достойным удивления. Однако депутаты и муниципальные советники начинают беспокоиться о судьбе города. Горячие патриоты, например Галли, предлагают вооружить жителей для уличных боев. Но для каких актов мести и варварства дало бы это предлог немцам!
…А на востоке Европы все мерцает тот же слабый луч света: генерал де Лагиш телеграфирует{*180}, что последние успехи русских отдали в их руки Восточную Пруссию. ‘Оставляя перед крепостями заслон из немногих регулярных войск и из резервов, ядро армии спешно двинуто на запад, причем все энергичнее проводится наступление в направлении Берлина. В Галиции продолжается большая битва, завязавшаяся несколько дней назад. Превосходные результаты на востоке, но на западе нет еще окончательных результатов’. Во всяком случае это выступление русских армий освободит нас на восточном фронте, и генерал Жоффр чрезвычайно благодарен за него Великому Князю Николаю Николаевичу.

Понедельник, 31 августа 1914 г.

Мой старый товарищ по корпорации адвокатов Альфонс Девилль, муниципальный советник в Париже, любезно уведомляет [177] меня о чрезвычайно странных слухах, циркулирующих в городе. Так как в последние дни я не имел ни случая, ни времени, ни охоты выезжать из Елисейского дворца, рассказывают, что я секвестрован правительством. Девилль приглашает меня показаться раз-другой на улицах города парижанам, которые так часто встречали меня с таким радушием и благожелательностью. Я решил посетить сегодня раненых, привезенных недавно в военный госпиталь Реколет (францисканцев, у предместья Сен-Мартен. Никогда еще я не испытывал при своих президентских выездах такого глубокого волнения. Приветствовать этих молодцов от имени нации, выразить им общественную благодарность — ах, я чувствую себя недостойным этой высокой и почетной задачи! Но эти люди не нуждаются в утешении и в ободрениях. Все они в великолепном состоянии духа и горят нетерпением возвратиться на фронт. Заметив мое смущение и неловкость, они не показывают мне и виду этого, и каждый находит трогательное слово, чтобы выказать мне свою благодарность. На улицах, при проезде туда и обратно, особенно в предместье Сен-Мартен, меня встречают взрывами энтузиазма женщины-мещанки, торговки и работницы, а также мужчины, оставшиеся среди них по причине слишком юного или преклонного возраста. Как и прежде, я представляю сегодня в их глазах Францию, Францию в опасности, но твердую и решительную. Неужели же правительство решится покинуть Париж и оставить здесь столько несчастных существ, доверяющих ему?
Благодарение богу, полковник Пенелон привез мне сегодня из главной квартиры известия, позволяющие еще надеяться, что перед нами не встанет вопрос об отъезде. От имени генерала Жоффра он говорит мне, что, если бы только англичане согласились поддерживать через свой арьергард контакт с неприятелем, армия Ланрезака — после того как жаркий бой третьего дня нанес чувствительные потери неприятелю и особенно императорской гвардии — могла бы еще охватить неприятеля с фланга, тогда как 4-я армия под командованием Монури задерживала бы его правое крыло и часть его фронта. Если в то же время удастся наступление, [178] начатое нами у Ретеля, на Маасе и в Лотарингии, то были бы серьезные шансы, что продвижение немцев будет быстро остановлено. Если же этот план не даст ожидаемого результата, 18-й корпус немедленно отделится от армии Ланрезака и отойдет к Парижу одновременно с 4-й армией, и мы дадим тогда сражение под стенами Парижа силами этих войск и парижского гарнизона.
Поэтому генерал Жоффр считает, что немедленный отъезд правительства уже не представляется необходимым, и я испытываю несказанное облегчение от этого, так как чем более приближался этот роковой час, тем менее я мог освоиться с мыслью покинуть Париж. Такого же взгляда, как я, держится как минимум один из министров. Это Рибо. Он считает, что во всяком случае, прежде чем думать об отъезде, надо выждать сражения под стенами Парижа. Я говорю Вивиани, говорю полковнику Пенелону, с тем чтобы он передал это Жоффру, что я намерен отправиться в день этого сражения на фронт и лично удалюсь из Парижа только в том случае, если поражение заставит всех нас уйти из него.
В свою очередь Леон Буржуа умоляет меня бороться против всякого плана слишком поспешного отъезда из Парижа. Я отвечаю ему, что буду стоять на своем мнении, которое совпадает с его мнением. И действительно, я возвращаюсь к этому вопросу в совете министров. Меня поддерживают Рибо и Марсель Самба. Но Мильеран энергично защищает мнение главнокомандующего, вполне присоединяется к нему. В качестве военного министра, говорит он, я не могу допустить, чтобы правительство было осаждено, не могу взять на себя такую ответственность. Отряд уланов может переправиться через Сену и взорвать за Парижем железнодорожные пути. Было бы безрассудством подвергать такому риску всю центральную администрацию, все органы, от которых зависит жизнь страны. Думерг рассуждает в том же духе, как военный министр, и суровым, проникновенным тоном произнес фразу, которая заставила меня призадуматься: ‘Господин президент, бывают моменты, когда долг велит навлечь на себя обвинение в трусости. В такие моменты более храброе дело — смотреть в глаза упрекам толпы, чем рисковать [179] быть убитым’. Я чувствую, что Думерг прав. Но, с другой стороны, я думаю, что и я не совсем не прав. Оставить Париж, оставить его так внезапно — не значит ли это отдавать его в жертву отчаяния и, быть может, революции?
Так как Жоффр велел передать мне, что если англичане согласятся замедлить свое отступление и задерживать немцев, то у нас будут преобладающие шансы на успех, я пригласил к себе сэра Берти, и он обещал мне телефонировать Френчу. Около десяти часов вечера он привел ко мне английского офицера, который передал мне слова маршала: ‘Принимая во внимание, — пишет Френч, — тяжелые потери людьми и материалом, понесенные британской армией после ее отступления с позиции у Монса, принимая во внимание также тот факт, что до вчерашнего дня она все время дралась с врагом, она нуждается по меньшей мере в передышке в восемь дней, чтобы восстановить свои силы, перестроиться и таким образом, скоро стать действительно боеспособным целым. Самое большее, что я могу сказать, это то, что я отступлю не далее черты, проведенной через Нантейль с востока на запад, пока французская армия не отойдет на юг от своей нынешней позиции. После этой передышки я готов предоставить британские силы в распоряжение французского главнокомандующего в условиях, которые он найдет наиболее целесообразными, причем под тем же условием, что я остаюсь независимым в своих операциях и что будут обеспечены мои средства сообщения. Я до сих пор не имею никакой информации о том, что французская армия должна снова перейти в наступление’.
Восемь дней, восемь дней! А не очутятся ли немцы раньше в Париже? Офицер-ординарец маршала Френча объясняет мне, что англичане потеряли шесть тысяч человек, орудия и снаряжение в чрезвычайно утомлены. Заключение записки Френча, как оно ни благожелательно, не изменяет, к сожалению, отрицательного смысла ее начала.
Вопреки новым надеждам главной квартиры, не видно улучшения положения наших армий на фронте. Из Лилля префект телеграфирует, что в Камбре находятся пятьдесят тысяч человек немецкой пехоты и двадцать тысяч кавалеристов, [180] пришедших прямым путем из Трев без боя. Эти войска потребовали, чтобы к четырем часам для них был приготовлен обед, и угрожали расстрелять каждого третьего из мужского населения города, если они подвергнутся малейшему насилию. Один немецкий лейтенант в сопровождении солдата явился в канцелярию мэра в Лилле. Он заявил, что завтра к полудню прибудут генерал и две дивизии, и сообщил о намерении немцев оккупировать форты. Другие немецкие офицеры предупредили городское управление в Дуэ, что сегодня днем через город пройдут три немецких дивизии, направляющиеся в Генен-Лье-тар. Префект департамента Па-де-Кале извещает министра внутренних дел, что один немецкий армейский корпус двигается из Генен-Льетар на Лан и что город Аррас находится под угрозой оккупации.
Далее на восток неприятель находится от Парижа на расстоянии еще более близком. 1-я армия продолжает продвигаться несколькими колоннами на юг, по дорогам, ведущим из Мондилье в Санлис и из Руа в Эстре-Сен-Дени. Один кавалерийский корпус перешел через Уазу ниже Нойона и достиг Оффемон. Армия Монури отошла на линию Клермон — Компьен. По всей видимости, продвижение неприятеля на Париж усиливается и объявленное большое сражение произойдет уже в ближайшие дни.
К этим печальным фактам сегодня не прибавились утешительные известия также с востока. Русское правительство, очевидно, испугано нашим отступлением, оно боится, чтобы мы не пошли на сепаратный мир{*181}. В Галиции продолжаются военные операции, но решения еще не последовало. В Восточной Пруссии немцы со свежими силами пытаются перейти обратно в наступление{*182}. У Англии была идея, несколько фантастическая, потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса. Она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях. Делькассе поддержал этот демарш. Русское правительство [181] заявило, что трудность и медленность такого транспорта лишают его возможности дать утвердительный ответ{*183}.
Зато Сазонов снова неутомимо принялся за свои скороспелые проекты, предметом которых по-прежнему является либо заманить Болгарию и Италию, либо угрожать им. Англия и мы тщетно стараемся отговорить его от этих пустых затей, причем по крайней мере Франция отказалась теперь присоединиться к ним{*184}.
Австро-Венгрия объявила войну Бельгии под тем предлогом, что Бельгия оказывает помощь Франции и Британской империи. Появление этого нового врага не поражает и не пугает нашу соседку. Храбрая бельгийская королева выехала сегодня утром из Антверпена в Англию и увезла туда своих детей, она вернется через несколько дней. Перед отъездом она приняла Клобуковского и сказала ему, что сохраняет непоколебимую уверенность в нашем окончательном успехе. ‘Она с волнением говорила мне, — телеграфирует наш посланник, — об актах варварства, совершенных немецкими войсками над мирным и безобидным населением, и прибавила дословно следующее: ‘Те, кто задумал эту войну и направляет ее, безумцы. Только безумием можно объяснить подобный ужас'{*185}.
В конце дня я получил от любезного румынского посланника г. Лаговари полную надежды записочку, касающуюся его страны. ‘Господин президент, — пишет он, — я только что получил от своей жены телеграмму, отправленную из Бухареста вчера в пятнадцать часов тридцать минут. Вот эта телеграмма: ‘Намерения, о которых говорилось в моем письме, подтверждаются, почти достигнуто обещание уплаты денег’. На нашем условном языке это означает, что приближается момент, когда мы займем ту позицию, которой я желаю, — вы знаете, какая это позиция. Всецело преданный вам Лаговари’. [182]
Вечером никаких признаков, что продвижение немцев на Париж остановилось, или замедлилось, или изменило свою цель. Согласно сведениям нашей главной квартиры, а именно на основе радио, которыми обменивались командиры немецких войск и которые были перехвачены нами, 2-я, 3-я и 4-я неприятельские армии, находящиеся под командованием фон Бюлова, фон Гаузена и принца Вюртембергского, должны одни преследовать по пятам наши отступающие армии и в случае надобности следовать за нами до верхнего течения Сены и Обы. 1-я армия под командованием фон Клюка должна прикрывать другие на правом фланге, со стороны Парижа, разрушить пути сообщения вокруг столицы и отвлечь на себя войска укрепленного лагеря, а если возможно, осадить их.
Эти директивы генерала фон Мольтке, известные нашему генеральному штабу, и побудили на этих днях генерала Жоффра настаивать на нашем отъезде из Парижа. Между тем еще сегодня в одиннадцать часов утра один из наших офицеров-кавалеристов капитан (ротмистр) Лепик, находясь в разведке к северо-западу от района Компьен, констатировал с изумлением, — но нас не осведомили об этом, — что авангард армии фон Клюка, вместо того чтобы продолжать двигаться прямо на Париж, внезапно взял другое направление и пошел на Mo. Мы не знали этого. Мы не знали, что лично фон Клюку пришла в голову странная мысль отдать приказ об этой неожиданной перемене. Изолированное отступление англичан внушило ему надежду, что ему удастся обойти левое крыло нашей армии, атаковать его с тыла, обратить его в бегство и затем с триумфом вернуться в Париж. Расчет этот был сделан без армии Монури. Он был сделан без Жоффра, без Гальени, без Фоша. Но ослепление фон Клюка по крайней мере отсрочивало всякую опасность для Парижа. Однако мы не знали этого. Нам не были сообщены результаты рекогносцировки капитана Лепика. Желали ли в главной квартире проверить их и подтвердить маневр Клюка? Так или иначе, если бы правительство и я вовремя были извещены о перемене направления, по-видимому, намеченной Клюком, я, несомненно, добился бы от министров [183] и от Жоффра отсрочки нашего отъезда, а если бы он был отсрочен, он никогда не состоялся бы. Я был бы избавлен от одной из больших горестей в моей жизни.

Вторник, 1 сентября 1914 г.

Я слышу от Гастона Томсона, что бывший председатель палаты депутатов Думер жалуется не без горечи, что никто не подумал обратиться к его услугам. Отец многочисленного семейства, которое он с мадам Думер воспитали с большим достоинством, очень активный и прилежный сенатор, сыновья которого доблестно исполняют свой долг в армии, Думер, конечно, заслуживает, чтобы его не оставляли в загоне. Я прошу его прийти ко мне поговорить. Я нахожу его, как это с ним бывает, сильно склонным к критике. Он сурово отзывается не только о Мессими и Мильеране, но и о генерале Жоффре. Он считает, что главнокомандующий — очень хороший инженер, но никак не стратег и даже не тактик. Он желал бы, в особенности если правительство покинет Париж, получить назначение, безразлично какое, при генерале Гальени, к которому питает большое уважение. Я прошу Мильерана постараться исполнить его желание.
Но сколько лиц предлагают свои услуги! Даже писатели, в том числе самые крупные, поскольку они вышли из того возраста, в котором могли бы сражаться в первых рядах, как Психари или Пеги, и глядеть в лицо смерти, требуют для себя чести служить в тылу. Еще 31 июля Эдмон Ростан обратился ко мне с весьма трогательным и благородным письмом, в котором предложил свое сотрудничество. Он писал, что с радостью примет скромное место секретаря. Анатоль Франс, превративишийся из нигилиста-дилетанта страстным шовинистом — не знаю, надолго ли, — обратился к нам с просьбой разрешить ему служить простым солдатом. Ему позволили носить красивый новый мундир в городе книг. Сегодня я получил письмо Пьера Лоти: ‘Вот уже больше месяца я, не осмеливаясь еще обратиться к вам, тщетно пускал в ход все свои связи, чтобы добиться хотя бы малейшего военного поста и продолжать служить свей стране. Но я наталкиваюсь на уставы, а главным образом на [184] зависть двух-трех мелких начальников, которые не могут простить моего имени. Однако я уже близок к тому, чтобы получить место при генерале Гальени, сегодня академия наук обратилась к нему с настоятельным ходатайством, и он, повидимому, понял, что для страны будет хорошим примером, если Пьер Лоти отдаст себя выполнению долга перед родиной. Не будете ли вы добры замолвить ему словечко, которое окончательно убедит его, и, быть может, также словечко Оганьеру, для того чтобы он не возражал?..’ Конечно, я сделал это, и Пьер Лоти получил скромное место, которого он добивался.
Другие писатели, историки, профессора, ученые, философы, как то: Эмиль Бутру, Ганото, Лависс, граф де Мен, Морис Баррес, Анри Лаведан, Леви-Брюль, Жозеф Бедье, Оллар, Виктор Баш, — добровольно мобилизовали себя, не только для того, чтобы призывать страну к терпению и энергии, но также для ответа на всяческую клевету, которую некоторые не в меру усердные немецкие профессора позволили себе распространять против Франции под видом доказанных фактов. Никто из этих добровольцев из интеллигенции не думает, конечно, отрицать большие заслуги немецкой науки. Но когда она утверждает, что старые легенды нашего бретонского цикла отчасти родились на правом берегу Рейна, или что готика была занесена во Францию из Германии, или что империи Гогенцоллернов и Габсбургов не ответственны за войну, то, пожалуй, неплохо, что во Франции нашлись люди науки, которые в то же время люди честные, и дают отпор этим рискованным фантазиям.
От Мильерана и офицеров связи я узнал, что нам пришлось снова уступить территорию на нашем левом крыле и что поэтому нет больше речи о немедленном переходе снова в наступление. Военный министр снова снесся по телефону с Жоффром и после этого разговора считает отъезд правительства и мой неизбежным и безотлагательным. Ему, как и мне, неизвестно, что армия фон Клюка начинает отклоняться от своего первоначального направления. Мильеран заявляет, что мы не можем оставаться в Париже дольше завтрашнего вечера. Он не может взять на себя ответственность на более [185] поздний срок. Он считает невозможным для себя, как и для меня, присутствовать на поле сражения, даже в первой его фазе. Присутствие правительства в Париже — слишком большое искушение для немцев. Мильеран посоветуется еще с генералом Гальени, но говорит, что заранее уверен в его ответе, этот ответ будет тот же, что ответ Жоффра. Однако я продолжаю возражать и оставляю за собой право потребовать нового обсуждения вопроса в совете министров.
Министр сообщает мне убийственные детали. Все остававшиеся у нас надежды погибли. Мы отступаем по всей линии. Армия Монури быстро отходит в укрепленный лагерь. Для усиления ее будет сделана попытка снять 4-й корпус, находящийся севернее Вердена, и перебросить его в Париж.
Мильеран встретился в английском посольстве с лордом Китченером и маршалом Френчем, пришедшими туда с этой целью. Я предложил, чтобы постарались устроить им свидание с генералом Жоффром. Это было также желание английского военного министра. Но Френч, который с трудом подчиняется власти Китченера и, кроме того, ревниво стремится сохранить свою совершенную независимость в отношениях с Жоффром, нашел это свидание бесполезным. Впрочем, и Мильеран считал, что нелегко будет устроить свидание, не отвлекая главнокомандующего от дела. Фельдмаршал предлагает теперь, чтобы отступление англичан и французов не шло пока дальше Марны. Он согласен был бы окопаться с английской армией в районе Mo. Но взамен этого он требует, чтобы генерал Жоффр послал войска для защиты Сены ниже Парижа и, кроме того, пополнил части нашего левого крыла. Естественно, Френч главным образом продолжает быть озабоченным тем, чтобы не быть отрезанным от моря. План Жоффра до сих пор совершенно другой. 4-я армия под командованием генерала де Корнюлье-Люсиньер отступает к Парижу с дивизией кавалерии и тремя бригадами, кроме того, в состав ее входят остатки корпуса Сорде. Ее задача — защищать укрепленный лагерь против тех войск неприятеля, которые будут атаковать его. Но все прочие французские армии должны повернуть на восток, принимая направление [186] северо-восток — юго-запад, пока 5-я армия не будет совершенно высвобождена и все они не получат свободу совместных действий. Мильеран, не имея возможности снестись по прямому проводу с генералом Жоффром, который перенес свою ставку в Барсюр-Об, отправил к нему офицера, с тем чтобы передать ему требования Френча и просить его постараться прийти к соглашению с англичанами.
Снова на небе показались германские самолеты и угрожают Парижу. В ряде мест сброшены были бомбы, а именно в кварталах, прилегающих к вокзалу Сен-Лазар. Один убитый и несколько раненых, в том числе один ребенок. Взрывы были слышны в совете министров, заседавшем в Елисейском дворце.
Полковник Пенелон приехал из главной квартиры мрачный и серьезный, улыбка исчезла с его лица. Как видно, в Бар-сюр-Об настроены не так оптимистично, как в Витри-ле-Франсуа. Мы пытаемся высвободить армию Ланрезака, которую преследуют девять немецких корпусов и которая отступает на Марну. Маневр еще не закончен. Мы еще не знаем, удастся ли он. Мы сжаты в тесном кольце, и немцы всеми силами стараются обогнать нас, чтобы обойти нас с запада. Видимо, в настоящий момент они мало думают о Париже и выделили до сих пор только один корпус, для того чтобы тревожить армию Монури, которая с сегодняшнего дня предоставлена в распоряжение генерала Гальени. Она насчитывает четыре резервных дивизии и часть 7-го корпуса. Военный губернатор извещен сверх того, что он получит также 45-ю дивизию, прибывающую из Алжира, и 4-й корпус. Таким образом, генерал Жоффр считает, что Гальени будет обладать средствами для защиты Парижа.
Но главнокомандующий не считает возможным принять план маршала Френча, предлагающего остановить английскую армию на Марна при условии, что левое крыло наших войск будет защищать нижнее течение Сены. Жоффр предпочитает отвести в случае необходимости все наши армии, за исключением предназначенной для укрепленного лагеря, до верхнего течения Сены, повернув их вокруг правого крыла. По завершении этого движения он рассчитывает снова [187] перейти в генеральное наступление. С оговоркой относительно этой разницы в военных планах маршал Френч продолжает свое лояльное сотрудничество с французской армией. Его войска даже дрались еще вчера, и храбро дрались. Они захватили у неприятеля десять орудий. Мильеран настоятельно советует Жоффру установить постоянную связь между обеими главными квартирами, а также не терять из виду необходимости защиты Парижа, необходимости моральной, политической и интернациональной. Но, повторяет мне полковник Пенелон, главнокомандующий продолжает считать, что дать немедленно сражение с участием всех наших армий или даже какой-нибудь одной из них было бы очень трудным делом. Если мы пустим в дело даже только часть наших войск, это с роковой необходимостью повлечет за собой вступление в бой всех наших сил, причем 5-я армия немедленно окажется в очень тяжелом положении. Малейшая неудача, испытанная ею, рискует превратиться в беспорядочное бегство. Поэтому Жоффр ограничился тем, что отдал генеральную директиву No 4, которая гласит: ‘Несмотря на тактические успехи, достигнутые 3-й, 4-й и 5-й армиями в районах Мааса и у Гиза, обходное движение, осуществляемое неприятелем у левого крыла 5-й армии и в недостаточной мере остановленное английскими войсками и 4-й армией, заставляет все находящиеся в нашем распоряжении армии повернуть вокруг своего правого крыла. Как только 5-я армия ускользнет от опасности окружения, угрожающей ее левому крылу, 3-я, 4-я и 5-я армии снова перейдут в наступление’.
Несмотря на волну, захлестывающую Францию и приближающуюся к нам, мы ежедневно продолжаем свой тур по дипломатическим канцеляриям Европы. Канцелярия Сазонова сегодня опять отличилась одним из тех шагов, которые Поль Камбон находит несвоевременными. В тот самый момент, когда мы предлагаем гарантировать Турции неприкосновенность ее территории, Сазонов намерен предложить болгарам линию Энос — Мидия{*186}. Вместе с нами он считает [188] желательным, чтобы Япония отправила войска в Европу, и просил Палеолога внушить эту идею японскому послу в Санкт-Петербурге барону Мотоно, большому другу Франции{*187}. Но в данный момент Япония желает сражаться только в Азии, единственная поддержка, которую она согласна оказать нам в Европе, заключается в продаже пятидесяти тысяч ружей и двадцати миллионов патронов, тогда как мы просили у нее шестьсот тысяч ружей{*188}. Более плодотворно Сазонов применяет свою изобретательность в поисках формулы для соглашения, которое собираются заключить Россия, Англия и Франция и которое будет состоять в обязательстве не подписывать сепаратного мира{*189}.
Между тем как русская дипломатия проявляет расточительную активность, армии Великого Князя Николая Николаевича продолжают сражаться с переменным счастьем. В Галиции все еще ожидается решение. В Восточной Пруссии обложение Кенигсберга почти закончено. В Западной Пруссии, на юг от Остероде, русские потерпели с 27 на 28 августа серьезную неудачу, которую они до сих пор держали в тайне. Немцы собрали в этом районе все войска, которыми они располагали, подкрепили их гарнизонами и подвижными тяжелыми орудиями из крепостей на Висле, атаковали оба русских армейских корпуса и, по всей видимости, нанесли им значительные потери{*190}.
Узнал из телеграммы из Берна{*191} про сдачу небольшого храброго укрепленного городка Монмеди. Это один из тех городов, которые я так долго представлял в сенате. Город должен был сдаться после неудачной вылазки гарнизона, при которой был взят в плен его комендант. И еще раз — пожалуй, сильнее чем прежде, — я чувствую в страданиях департамента Мааса страдания всей страны. [189]
Чтобы хорошо знать, как действуют на настроение известных нейтральных стран наши повторные неудачи, достаточно прочитать сообщения наших послов и посланников из Константинополя, Софии, Бухареста, Афин и особенно следующие несколько слов в телеграмме Бомпара: ‘Терапия, 1 сентября 1914 г., 14 часов, получено в 18 часов, No 386. Высокомерная позиция, которой германский посол держался в самом начале по отношению к своему итальянскому коллеге, сменилась, несомненно, по указанию из Берлина, предупредительным отношением. Итальянский посол, который вначале проявлял равнодушие к авансам барона фон Вангенгейма, становится все более внимательным к ним, по мере того как германская армия продвигается на пути к Парижу. Как видно, Германия с целью привлечь Италию на свою сторону разжигает ее аппетиты по отношению к Тунису’.
Этот момент Клемансо выбрал для того, чтобы печатать в ‘L’Homme libre’ свои статьи. Он недооценивает те отрицательные результаты, к которым они должны повести при всех его благих намерениях. Мы получили сегодня телеграмму генерала Лиоте, отправленную вчера из Касабланки (No 805). Он горько жалуется, что рассуждения бывшего премьера по поводу отправки территориальных войск в Марокко деморализуют наши войска: ‘Неистовая и полная неправильных утверждений кампания, которую ведет Клемансо в момент наших операций в Таза, уже повела здесь к грубым нарушениям дисциплины и авторитета командования, причем не было ни одного официального выступления против этой кампании. Я надеялся, что он по крайней мере на время войны сложит оружие. Мне невозможно будет вести командование и продолжать исполнять свою столь тяжелую и неблагодарную задачу, если лицо, занимающее столь видное положение в государстве, будет продолжать пропагандировать здесь беспорядок и нарушение дисциплины. Поэтому в полном сознании своего долга ответственного командира я официально требую от правительства прекратить на основании осадного положения эту кампанию, разлагающим образом действующую на дух территориальных войск’. Правительство находит, что, если Клемансо не будет сам [190] следить за собой, оно будет вынуждено подвергнуть его при случае цензуре. Маловероятно, что его необузданное неистовство приспособится к этому исключительному режиму.

Среда, 2 сентября 1914 г.

Я просил своего друга Майрона Т. Геррика, продолжающего еще исполнять функции посла Соединенных Штатов, заехать ко мне для дружеской беседы. Мне хочется сказать ему, как я сожалею о его уходе, так как я знаю, что он искренний и верный друг Франции. Я хочу также выразить ему благодарность за ту преданность, с которой он перед всем миром защищает нарушенное международное право. Геррик пришел очень взволнованный, с изменившимся лицом под красивой шапкой своих взъерошенных волос. Он сказал мне, что в случае отъезда правительства намерен остаться в Париже до окончания своей миссии. Брайан, американский государственный секретарь в Вашингтоне, предоставил ему полную свободу на этот счет{*192}. Геррик намерен опереться на авторитет своей страны и в случае необходимости поднять американский флаг для защиты памятников и музеев. Он твердо решил сделать даже невозможное, для того чтобы предохранить жителей от притеснений и грабежа. Во время разговора у него появились на глазах слезы. Я заверил его, что Франция, что бы ни случилось, не сложит оружия до победы. ‘Надеюсь, — сказал я ему, — что ваше присутствие в Париже будет, к счастью, содействовать соблюдению принципов международного права. Кроме того, я, как и вы, считаю, что исторические памятники и сокровища искусства не принадлежат только той нации, которая является их владельцем. В известных отношениях они носят интернациональный характер, они поставлены под защиту человечества. Я не сомневаюсь, что при вашем присутствии в Париже враги Франции будут соблюдать законы войны, мы больше ничего не требуем. В довершение Париж будут защищать его внешние форты, а главным образом доблесть армии, которой поручена защита укрепленного лагеря'{*193}. [191]
На заседании совета министров я делаю в последний раз попытку добиться по крайней мере отсрочки отъезда правительства. В самом деле, отъезд правительства должен повлечь за собой мой отъезд, так как я не могу остаться один, без министров, без конституционного ‘прикрытия’, и к тому же лишенный в своем одиночестве всяких средств действия. Я указал на то, что к тому же, как мне сказал вчера полковник Пенелон, немцы в данный момент, по-видимому, мало интересуются Парижем. Однако Мильеран по соглашению с Жоффром и Гальени повторяет, что час отъезда пробил и что невозможно отправиться предварительно на фронт. Вчера фон Клюк был в Компьене. Сегодня он в Санлисе и Шантильи. Париж скоро окажется под обстрелом неприятельской артиллерии. Следуя приказу своего командующего, армия Монури заняла позицию на северном фронте укрепленного лагеря. Ее штаб-квартира находится в Трембле. Присутствие правительства в городе стесняет действия командования. Кабинет подчиняется военным соображениям, которые Мильеран излагает с глубоким убеждением, и мне не остается ничего другого, как склониться перед принятым решением. Условились, что мы еще сегодня ночью переедем в Бордо, где Мильеран уже распорядился приготовить для нас помещения. Почему ночью? Я желал бы по крайней мере, чтобы наш отъезд состоялся среди бела дня с ведома и на виду у населения, с которым нас заставляют расстаться, но военное управление теперь хозяин железнодорожного транспорта, и осадное положение имеет такую же силу для президента республики, как и для последнего из граждан. Мне придется послушно сесть на тот поезд, на который меня посадят.
Мадам Пуанкаре заклинала меня позволить ей, в случае, если правительство будет вынуждено удалиться, остаться в Париже, чтобы заниматься здесь делами благотворительности и вместе с тремя обществами Красного Креста попечением о раненых. Но по настоятельному требованию Вивиани совет министров постановил, что все жены министров последуют за своими мужьями в Бордо. Не желая делать для себя или для своей жены исключение, я должен был подчиниться [192] общему правилу. Узнав об этом решении, моя жена разразилась рыданиями. Я лично уже освоился с тем, что надо иметь храбрость казаться трусом, раз это необходимо, но она так горячо желала, чтобы я оставил ее в Париже и дал этим понять населению, что я уезжаю не весь… Даже в этом утешении нам отказано.
Снова жужжание мотора над нашими головами. На этот раз новый немецкий самолет летает над Елисейским дворцом. Солдаты караула поднимаются на крыши и оттуда стреляют по аэроплану, но не попадают в него, и он быстро исчезает. Только птицы в парке испуганы ружейными выстрелами. В открытое окно моей ‘библиотеки’ влетел воробышек, весь трепещущий от страха, и я спешу укрыть его от когтей своей сиамской кошки. Поблизости северного вокзала летчик выбросил прокламацию с угрозами. Она была завернута в лоскут материи, окрашенной в национальные немецкие цвета. Полиция добросовестно доставила в Елисейский дворец прокламацию вместе с ее оберткой.
Под тщательным наблюдением архитектора Елисейского дворца Тронше и заведующего инвентарем Перрена начинается уборка ковров, стенных часов, кресел и стульев. Их сдадут на хранение в специальное помещение дворца. При виде того, как снимают гобелены, упаковывают мебель, укладывают наши личные чемоданы, я все мучительнее чувствую горькое значение слова ‘отъезд’, которое вот уже несколько дней звучит у меня в ушах, и брожу, как изгнанник, в опустевших залах.
Вивиани показал мне составленный им манифест, который он намерен представить перед расклейкой на рассмотрение совета министров. Манифест объясняет наш отъезд и обращается с призывом к энергии страны. Я нахожу текст его несколько декламаторским и предлагаю Вивиани написать другой, покороче и попроще. Он просит меня самого отредактировать его. Я несколько изменил его, но не в такой мере, как это следовало бы. Совет министров принимает, за исключением нескольких деталей, нашу общую редакцию: ‘…Чтобы стоять на страже спасения нации, долг предписывает государственной власти удалиться в настоящий момент из Парижа. [193] Под командованием выдающегося военачальника одна из наших армий, преисполненная отваги и энтузиазма, будет защищать столицу и ее патриотическое население против захватчика, но в то же время война должна продолжаться на остальной части территории страны. Стойкость и борьба — таков должен быть теперь лозунг союзных армий. Руководить этим упорным сопротивлением должно правительство. Французы повсюду поднимутся за независимость. Но чтобы придать этой грандиозной борьбе весь ее размах и всю действенность, безусловно, необходимо, чтобы правительство сохранило свою свободу действий. Поэтому по требованию военной власти правительство переносит сейчас свое местопребывание в другой город, где оно сможет оставаться в постоянной связи со всей страной. Оно приглашает членов парламента не оставаться вдали от него и образовать с правительством и своими коллегами национального единства перед лицом неприятеля. Правительство оставляет Париж лишь после того, как обеспечило всеми имеющимися в его распоряжении средствами защиту Парижа и укрепленного лагеря. Оно знает, что ему нет необходимости рекомендовать достойному удивления населению спокойствие, решимость и хладнокровие. Это население каждодневно проявляет себя на высоте своего высокого долга… Для нации, которая не желает погибнуть и которая для своего существования не отступает ни перед страданиями, ни перед жертвами, победа обеспечена’.
Со своей стороны генерал Гальени обратился потом к населению Парижа с прокламацией, которая своим лаконичным красноречием затмила текст манифеста правительства. Он ограничился словами, что получил мандат защищать Париж и выполнит этот мандат до конца. Завтра начинается прибытие в укрепленный лагерь войск 4-го корпуса, занимавшего позицию севернее Вердена.
Чтобы угодить Антонину Дюбо, правительство постановило закрыть сессию парламента, на что конституция дает ему право, и Вивиани представил мне на подпись декрет о роспуске.
В течение дня генерал Жоффр составил новый приказ для командующих армиями. Он подтверждает свои вчерашние [194] директивы, но, так как армия Ланрезака еще не высвобождена, он по-прежнему не говорит, что немедленно предстоят приостановление отступления и генеральное наступление. Он даже предусматривает, что, когда закончится отход войск, они смогут получить на Сене и Ионне пополнения из запасных батальонов. Он напоминает условия, в зависимости от которых он ставит свое решение: все корпуса на своих местах и готовность английской армии сражаться вместе с нами. Но так как он надеется, что эти условия не преминут наступить, он предлагает отныне каждому ‘напрячь свою энергию для окончательной победы’. Жоффр не уверен окончательно в перемене движения армии фон Клюка, но она все более выявляется, и, кажется, еще сегодня утром наш разведчик капитан Фагольд нашел на трупе одного убитого вчера немецкого офицера записку, в которой предписывается эта перемена направления. Приближается решительный час, и именно в этот момент мы вынуждены оставить Париж. Какие доводы я ни привожу сам себе, я чувствую себя с каждой минутой все более унылым и униженным.
По случайному совпадению, в котором я не могу не видеть иронию судьбы, именно тот день, когда мы оставили нашу столицу, русские выбрали для того, чтобы дать другое имя своей столице. Указом за подписью императора постановляется, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроград. Палеолог сообщает нам, что, отменяя имя, снискавшее себе такую славу в русской истории, император лишь сообразовался с чувствами народа, поклявшегося в непримиримой ненависти к Германии. Я нахожу несколько ребяческим такой способ выражения своей ненависти и задаю себе вопрос: неужели мы должны переименовать Страсбург, Кобург, Бург-ан-Бресс и столько других ‘бургов’ во Франции, чтобы, чего доброго, нас самих не заподозрили в германизме?..
Но вот наступил роковой момент. Половина одиннадцатого вечера. Наши автомобили и экипажи уже отправлены сегодня днем, одни по шоссе, другие по железной дороге. Мадам Пуанкаре и я уезжаем друг за другом из Елисейского дворца в реквизированных автомобилях. Она едет впереди меня с прислугой, сиамской кошкой и бельгийским пинчером. [195] Нашу черную собаку бриарской породы мы оставляем на попечение того из садовников, который обычно оказывал ей гостеприимство в своей беседке. Я поехал с генералом Дюпаржем. Несколько жителей этого квартала приветствуют меня на тротуарах предместья Сент-Оноре, кричат мне: ‘До скорого свидания!’ Чистое небо усеяно звездами, мы едем темными улицами до Отейльского вокзала, тоже еле освещенного. Поезд, который должен увезти нас в Бордо, уже подан, он ожидает нас. Все министры уже на перроне вместе со своими женами, правителями канцелярии, гражданскими и военными сотрудниками. В том вагоне, в котором для мадам Пуанкаре и для меня забронированы два смежных купе со спальными местами, едут также Бриан, Рибо с женой и Мильеран с женой. Все вместе производит на меня зловещее впечатление официального ухода, обошедшегося без всяких протоколов, зато подчиненного военной дисциплине. Робкий свисток паровоза. Мы уезжаем с тяжелым сердцем. Мои глаза не могут оторваться от туманных контуров спящего города. Поезд уносит нас. В продолжение всей ночи ему приходится постоянно замедлять ход вследствие встречающихся военных транспортов, которые направляются на север, или поездов с ранеными, которые идут в противоположном направлении, к далеким госпиталям.

Четверг, 3 сентября 1914 г.

Итак, мы снова, в другой, печальной обстановке, в том красивом городе Жиронды, в котором я с мадам Пуанкаре провели в прошлом году такие радостные и солнечные дни. Нас ожидает на вокзале мэр и депутат города Шарль Грюэ с некоторыми местными властями. Приветствия населения, которые мы воспринимали с такой радостью в 1913 г., сегодня звучат только под сурдинку, но, как они ни скромны, я все же нахожу их чрезмерными, они причиняют мне своего рода боль. Мы остановились в том самом здании префектуры, в котором уже останавливались во время моего официального визита. Но на сей раз предвидится более продолжительное пребывание, и вместе с нами были генерал Дюпарж, офицеры, Феликс Декори, секретари, телеграфисты, [196] поэтому префекту Баску и его жене пришлось менее чем в однодневный срок освободить свою квартиру, и мне очень совестно за причиненные им хлопоты. Мы находимся здесь если не в полосе военных действий, то во всяком случае на осадном положении, которое распространяется на всю Францию и не щадит ни людей, ни вещей.
Несколько лет назад здание префектуры было дворцом архиепископа. При своем обмирщении оно не изменило своей физиономии. Оно отделено от очень живой торговой улицы Виталь-Карлес нешироким садом, который тянется вдоль всего фасада здания, вправо от сада домик консьержа, влево — конюшни и сараи. Несколько красивых деревьев, каштаны и липы, две-три вольно растущих пальмы, узкие лужайки, aucubas и другие вечнозеленые растения. Вот почти все. Дом просторен и приятен. Направо от входа большая комната, в ней будут происходить заседания совета министров. Налево два обширных зала, один будет служить канцелярией для моих гражданских и военных сотрудников, другой — моим рабочим кабинетом. В первом этаже наши частные апартаменты. При виде того, как мы устроились здесь, можно было в самом деле подумать, что мы, министры, администрация и все последовавшие за нами парижане, собираемся оставаться здесь несколько месяцев.
Вчера, перед отъездом, я просил полковника Пенелона телеграфировать мне в Бордо из главной квартиры с помощью следующих трех условных знаков: А — армия Ланрезака высвобождена, В — армия Ланрезака застряла неопасно, С — армия Ланрезака застряла опасно. Пенелон сначала телеграфирует мне В, и я тотчас сообщаю об этом Мильерану. Итак, нашей 5-й армии еще не удалось высвободиться, и я спрашиваю себя, не понесла ли она новые чувствительные потери при своем нелегком отступлении. Но в шесть часов вечера пришла другая телеграмма полковника Пенелона: А. Итак, армия Ланрезака, наконец, высвободилась. Выполнено одно из условий, поставленных Жоффром для приостановления отступления и перехода в генеральное наступление. Остается второе условие: что Френч будет поддерживать нас, не требуя переброски части союзных войск [197] на низовья Сены. На этот счет мне неизвестно ничего нового, и я задаю себе вопрос, придется ли откладывать перегруппировку наших сил до того момента, когда мы отойдем до верховьев Сены и до Ионны на укрепленные позиции, заранее приготовленные для наших действующих армий запасниками из территориальных войск.
Я принимаю сенаторов и депутатов всех направлений от департамента Жиронды. Они пришли приветствовать меня и, думается мне, главным образом узнать от меня новости. Я говорю им то, что знаю, и они находят, что это немного.
Вместе со всеми другими высшими чиновниками должен был приехать из Парижа в Бордо мой брат Люсьен, директор департамента высшей школы в министерстве народного просвещения. Проезд по железной дороге продолжался у него двадцать пять часов. Он с женой пришел к нам в префектуру, и мы возобновляем те родственные беседы, которые составляют единственное мое утешение в моей неспокойной и тяжелой жизни.
В конце дня Вивиани, Бриан и Мильеран сообщают мне, что в ратуше состоялось заседание кабинета. Генерал Гальени телеграфировал Мильерану, что в Париже все спокойно и что армия Монури окончательно заняла свои позиции в укрепленном лагере. Мои три собеседника рассказывают мне, что Делькассе известил своих коллег по кабинету о полной победе русских в Галиции. Но сэр Эдуард Грей сказал Полю Камбону, что не считает возможным пойти навстречу желанию Сазонова и требовать от Японии военной помощи в Европе. Вместо этого он настаивает перед японским правительством на отправке эскадры в Средиземное море. Вивиани, давший мне вчера на подпись декрет о роспуске парламента, надумал сегодня, что лучше не опубликовывать этот декрет, несмотря на обещание, данное председателю сената. Напротив, Бриан и Мильеран опасаются, что если сессия парламента не будет закрыта, то, хотя парламент фактически не заседает, некоторые интриганы, подвизающиеся в пустых кулуарах, найдут благоприятную почву для своих происков. В конце концов, решено было, что декрет появится. Далее, я заметил Вивиани, что надо было бы проводить в [198] Бордо, как и в Париже, ежедневные заседания совета министров под моим председательством. С завтрашнего утра мы снова переходим к этому обычаю, который один может обеспечить солидарную и непрерывную работу правительства.

Пятница, 4 сентября 1914 г.

4 сентября… 4 сентября 1870 г. Франция, как и сегодня, подверглась нашествию немецких армий, она потерпела тогда поражение под Седаном. Париж не находился еще под угрозой, однако известия о поражении было достаточно, чтобы вызвать революцию. Сегодня, несмотря на отъезд правительства и приближение неприятеля, Париж спокоен, и вся нация остается сплоченной вокруг тех, кто несет тяжелую миссию руководить ею. Она вряд ли даже знает о мелкой интриге, затеянной в Бордо некоторыми последовавшими за нами политиками. Речь все еще идет о закрытии парламентской сессии. Несколько часов назад на Вивиани насела группа протестантов. Теперь, когда декрет появился, они хотят, чтобы он был отменен. Мы не будем заседать, говорят они, но по крайней мере мы будем иметь право заседать. Сам Дюбо желает теперь, чтобы мы отказались от меры, которая принята была только по его настоянию. Вивиани в сущности готов пойти на отмену декрета, но Рибо, Делькассе и Мильеран очень противятся такой перемене позиции. К тому же они заявляют, что единственным законным способом снова открыть сессию был бы срыв парламента, чего, кажется, никто не требует. После нескончаемых совещаний правительство решает, на этот раз бесповоротно, не возвращаться к этому вопросу.
На заседании совета министров Рибо, Вивиани и Мильеран выдвинули проект закупки в Испании большого количества винтовок. Так как король Альфонс XIII поручил своему другу Киньонесу де Леону сопровождать французское правительство в Бордо и быть к нашим услугам, я прошу этого превосходного дипломата пожаловать ко мне, и мы с Вивиани ставим ему вопрос, считает ли он это предложение серьезным и приемлемым. Он думает, что указанное количество винтовок превышает возможности, но надеется, что король [199] разрешит уступку их в менее широком размере. Он поедет в Мадрид разузнать об этом.
Военный министр — тоже на заседании совета министров — сообщает о телеграмме генерала Жоффра, которая дополняет крайне неопределенные сведения, привезенные сегодня офицером связи комендантом Эрбильоном. По-видимому, немцы не отказались еще от своей попытки обойти наше левое крыло. Их кавалерия появилась в Шато-Тьерри и имела стычку с армией Ланрезака. Наши войска продолжают в полном порядке отходить на избранные позиции. Со своей стороны Гальени телеграфировал, что в Париже сегодня, как и вчера, все благополучно, при этом Гальени прибавляет без каких-либо пояснений, что, по-видимому, представляется благоприятный случай для внезапного действия. Мы стараемся понять действительный смысл этой загадочной фразы и делаем догадку, что Гальени готовит какое-то наступление на фланг неприятеля. Мы не знаем еще, что в тот же день в девять часов утра Гальени, получив от своих летчиков сведения о перемене направления фон Клюка, предписал генералу Монури немедленно отправить кавалерийскую разведку в район между шоссе Шантильи и Марной и двинуться в течение дня на неприятельский фланг, а завтра приступить к генеральному продвижению на восток от укрепленного лагеря{*194}. Мы не знаем также, что одновременно Гальени телефонировал Жоффру, что, на его взгляд, расположение армий неприятеля благоприятствует немедленному наступлению.
Однако мало-помалу мы получаем дополнительные сведения. Главнокомандующий помчался в Мелен к маршалу Френчу и просил его не ставить больше свое сотрудничество в зависимость от бесполезной защиты низовьев Сены, получив безоговорочное обещание немедленного сотрудничества, он с той же чрезвычайной быстротой возвратился в свою ставку, где спокойным тоном сказал своим помощникам: ‘Итак, господа, сражение произойдет на Марне’. [200]
В свою очередь, Гальени тоже отправился в Мелен и вечером получил от английского главного штаба телеграфное подтверждение сотрудничества англичан в завтрашних операциях. В начале полудня Гальени отдал приказ Монури двинуться завтра на правый берег Марны и довести свой фронт до линии Mo.
Не зная еще всех деталей заключенного соглашения, военное министерство уже достаточно осведомлено в Бордо, чтобы составить в восемнадцатом часу бюллетень, в котором среди других важных сообщений говорится следующее. ‘Немцы оставляют без внимания Париж и 6-ю армию и продолжают свое движение на юг к Марне, 1-я армия их достигла Ла-Ферте-су-Жуарр в одиннадцать часов. 2-я немецкая армия, двигаясь с севера на юг, тоже направляется к Марне. Неприятель пришел в Шато-Тьерри. Гвардейский корпус двигается правым крылом вперед. Он получил приказ продолжать идти к Марне после взятия Реймса около полудня. 3-я немецкая армия завладела Реймсом, 12-й и 19-й корпуса немцев следуют за отступающим отрядом генерала Фоша’. Отряд генерала Фоша был образован 28 августа и стал потом новой, 9-й армией, ее задачей было воспрепятствовать тому, чтобы в центре извилистой линии войск, которым Жоффр сумел обеспечить методическое отступление, не оказалось слишком слабого пункта.
Чтобы иметь возможность лучше обозревать в целом предстоящее сражение, Жоффр решает перенести завтра свою ставку с Бар-сюр-Об в Шатильон-сюр-Сен. Одновременно он просит полковника Гамлена составить по его указаниям приказ об остановке и сражении, набросок просмотрен и исправлен генералом Вертело, Жоффр перечитывает его и подписывает. ‘Необходимо воспользоваться рискованным положением 1-й немецкой армии (фон Клюка) и сосредоточить на ней усилия союзных армий на крайнем левом фланге. 1) Все распоряжения будут сделаны 5-го, с тем чтобы приступить к атаке 6-го. 2) Диспозиция на 7 сентября вечером: а) все силы, имеющиеся в распоряжении 6-й армии (Монури), на северо-востоке от Mo, готовы к переправе через Урк между Лиэи-сюр-Урк и Мей-ан-Мюльсиан с общим [201] направлением на Шато-Тьерри. Находящиеся поблизости части 1-го кавалерийского корпуса будут переданы генералу Монури для этой операции, б) английская армия (Френч), расположенная на линии Шанжи — Куломье, фронтом на восток, готова к атаке в направлении Монмирайля, в) 5-я армия (Франше д’Эспере, заменивший Ланрезака), слегка уплотнившись к своему левому флангу, займет позиции на главном фронте Куртакон — Эстерне — Сезанн, готовая атаковать в общем направлении зюйд-норд, причем 2-й кавалерийский корпус обеспечивает связь между английской армией и 5-й армией, г) 9-я армия (Фош) прикрывает правый фланг 5-й армии, занимая южные выходы из болот Сен-Гонд и перебросив часть своих сил на плато на север от Сезанн, 3) все эти армии переходят в наступление утром 6 сентября’.

Суббота, 5 сентября 1914 г.

Вивиани сообщает в совете министров, что только что беседовал с нашим военным атташе в Токио подполковником Лероном. Этот офицер полагает, что Япония охотно пошлет нам несколько армейских корпусов. Со своей стороны наш представитель в Токио Реньо телеграфирует, что он мимоходом затронул этот вопрос в разговоре с японским премьером. Последний не удивился этому и улыбнулся. Совет министров поручил Делькассе запросить в Лондоне, остается ли английское правительство при своем неверии или, точнее говоря, при своем нежелании призывать в Европу своего азиатского союзника. Клемансо, который упорно требует в ‘L’Homme libre’ японской помощи, не оценивает по заслугам эти шаги правительства, в которое он отказался вступить и которое он страстно обвиняет в инертности.
Мильеран сообщает совету министров в деталях известия с фронта, привезенные ему и мне перед заседанием полковником Пенелоном. Установлена тесная связь с англичанами. На помощь полковнику Гюге, прикомандированному от нашего генерального штаба к маршалу Френчу, будет дан полковник Лерон. Это облегчит согласованность действий между обоими командованиями. Генерал Жоффр сам охотно [202] признает необходимость полнее информировать главнокомандующего английской армии, необходимость, на которую ему указывал военный министр. Фактически эта армия отошла назад не так далеко, как у нас опасались, она расположилась на север от Мелена, между Парижем и левым флангом наших действующих армий. Как я уже упоминал, командующий 5-й армией генерал Ланрезак, которого генерал Жоффр против всякого ожидания нашел переутомившимся за эти последние дни, заменен генералом Франше д’Эспере и предоставлен в распоряжение генерала Гальени. Наши армии окапываются с запада на восток на линии, указанной в приказе вчера вечером, т. е. значительно севернее той линии, до которой — так еще третьего дня казалось Жоффру — обстоятельства вынуждали нас отступить.
В свою очередь, Гальени телефонирует из Парижа, что он, безусловно, завтра атакует неприятеля на всем фронте 6-й армии. Прибытие войск 4-го корпуса в укрепленный лагерь замедлилось вследствие заторов на железных дорогах, оно закончится только 7-го. Но битва уже сегодня началась. Немецкий патруль открыл огонь по нашему 276-му пехотному полку, который вышел без прикрытия из деревни Вилльруа. Наши атакованные войска ударили по неприятелю, причем потеряли несколько кадровых офицеров и офицеров запаса, в том числе, увы, Шарля Пети. Тем не менее 55-я и 56-я дивизии и марокканская бригада взяли Монже, Плесси-о-Буа и Шарни.
Между тем как 6-й армией уже ведутся бои, предвестники предстоящего сражения, совет министров в хлопотах по совершенно неожиданному поводу. Я передал военному министру, что в среду Поль Думер ходатайствовал передо мной о возложении на него миссии при генерале Гальени. Мильеран нашел невозможным дать лично ход этому делу. Но Думер обратился непосредственно к губернатору Парижа, с которым он очень близок, и генерал Гальени информировал вчера Мильерана, что, если не последует запрещения со стороны правительства, он намерен доверить Думеру некоторые функции в гражданском управлении военного губернатора. Министр ответил, что генералу Гальени принадлежит [203] вся власть, равно как и вся ответственность в пределах укрепленного лагеря, и поэтому он волен принять это решение, если считает его целесообразным, правительство же не должно вмешиваться в это. Но некоторые министры выступили против теории, которая как бы ограничивает права правительства. Кроме того, они подчеркивали неудобство возложить важные административные функции на политического деятеля наряду с префектом полиции и префектом Сенского департамента, функции которых окажутся, таким образом, произвольно урезанными. Мильеран признал правильность доводов своих коллег и телефонировал в Париж. Но Гези, капитан запаса при штабе генерала Гальени, ответил, что перед губернатором встанет вопрос о подаче в отставку, если ему не предоставят свободы прибегнуть к сотрудничеству Думера. Вивиани, который уже отправил Гальени телеграмму с просьбой отказаться от своего замысла, послал вдогонку вторую телеграмму: ‘Если вы считаете безусловно необходимым пригласить в свое ведомство лицо, о котором вы упоминаете, правительство может только возложить на вас ответственность за это решение. Но оно требует, чтобы это лицо не имело никакой власти над префектами, которые должны остаться подчиненными непосредственно вам’. Некоторые члены правительства находят эту предосторожность недостаточной. Они высказываются в том смысле, что лучшим способом уладить этот инцидент было бы делегировать временно или даже окончательно двух министров в Париж. Но эта идея не нашла поддержки. В конце концов, если вся немецкая армия в полном составе последовала за необдуманным движением фон Клюка и ‘пренебрегла’ Парижем, то это, возможно, произошло потому, что все министры выехали из Парижа. И во всяком случае, раз правительство наложило на себя тяжелый долг оставить столицу, ему ничего не остается теперь, как положиться на генерала Гальени. Правительство становится на эту точку зрения с оговоркой, предложенной Вивиани.
В тринадцать часов пятьдесят минут Делькассе получил от Поля Камбона текст общей декларации, подписанной сегодня союзниками в английском министерстве иностранных [204] дел{*195}: ‘Британское, французское и русское правительства взаимно обязуются не заключать в течение этой войны сепаратного мира. Упомянутые три правительства договорились, что, когда придет время мирных переговоров, ни одна союзная держава не должна выставлять мирные условия без предварительного соглашения с каждым из других союзников’. Эта декларация опубликована сегодня в Лондоне. Несомненно, мы связываем себя, но мы связываем также других. Мы все связаны обязательствами, если только не произойдет случая вероломства и измены, если наши мирные условия не приняты сейчас, мы оставляем за собой право обсуждать условия других, а так как мы знаем, что наши условия будут умеренными и разумными и не помышляем об аннексиях, а лишь о простых реституциях, это соглашение представляет для нас в общем больше выгод, чем неудобств.
В моем кабинете находился Вивиани, когда Марсель Самба привел ко мне одного из своих молодых коллег-социалистов — Альбера Тома. Глаза его сверкают умом за стеклами очков, он играет своими длинными русыми волосами, как веером из перьев. Министр общественных работ предлагает послать в Париж этого искусного дипломата, чтобы обеспечить Полю Думеру благожелательный нейтралитет его политических единоверцев. Вивиани одобряет идею Самба и дает Альберу Тома рекомендательное письмо к генералу Гальени.
Около пяти часов вечера меня посетил Антонин Дюбо. Он теперь настроен довольно миролюбиво, и его вставные зубы уже не нервничают, имеют нормальный вид. Председатель сената, который, впрочем, самый порядочный человек в мире, примирился без горечи с декретом о закрытии сессии.
Через несколько минут Вивиани и Делькассе принесли мне телеграмму, которую Мильеран только что получил от генерала Жоффра и просил передать мне. Главнокомандующий находит стратегическую ситуацию превосходной. Он по-прежнему рассчитывает снова перейти завтра в наступление. [205] Но он не скрывает, что проигрыш большого сражения, которое он намерен дать неприятелю, будет сопряжен с чрезвычайно тяжелыми последствиями для страны. Жоффр желал бы, чтобы английская армия, в свою очередь, тоже вступила в сражение самым основательным образом. Видимо, он все еще питает некоторые сомнения на этот счет. Он требует, чтобы мы настаивали на этом дипломатическим путем. Делькассе посетит сэра Френсиса Берти, последовавшего за нами в Бордо. Он телеграфирует также Полю Камбону.
Главнокомандующий не говорит нам ничего ни о своих столь точных директивах, данных им сегодня утром 4-й и 3-й армиям, ни о своем прекрасном обращении ко всем своим войскам: ‘5-я армия (де Лангль де Кари). Завтра, 6 сентября, наши армии на левом фланге атакуют фронт и фланг 1-й (фон Клюк) и 2-й (фон Бюлов) немецких армий. 4-я армия остановит свое движение на юг и повернется лицом к неприятелю, связывая это движение с движением 3-й армии, которая, выступив на севере от Ревиньи, переходит в наступление и устремляется на запад. 3-я армия (Саррайль), прикрывая себя с северо-востока, выступит на запад, чтобы атаковать левый фланг неприятеля, двигающийся на запад от Аргонн. Она свяжет свои операции с операциями 4-й армии, которой отдан приказ повернуть лицом к неприятелю. В момент, когда мы вступаем в сражение, от которого зависит спасение страны, необходимо напомнить всем, что теперь не время более смотреть назад, мы должны употребить все свои усилия, чтобы атаковать неприятеля и отбросить его. Те части, которые не смогут более идти вперед, должны любой ценой удерживать завоеванную территорию и скорее лечь костьми, нежели отступить. В настоящих обстоятельствах не может быть терпима никакая слабость’.
Таким образом, согласно отданным приказам, все наши армии на протяжении всего фронта произведут грандиозный маневр. Перейдя в наступление, они сделают попытку на каждом из обоих флангов окружить неприятеля. На левом фланге 5-я армия атакует фронтом на север, тогда как 6-я армия и английская армия двинутся фронтом на восток [206] и ударят во фланг немецких войск, одна — в направлении Шато-Тьерри, другая — в направлении Монмирайля. 9-я армия, под командованием Фоша, имеет задачей прикрывать на правом фланге маневр 5-й армии. Правое крыло ее будет за болотами Сен-Гонд, левое — на север от Сезанн. На правом фланге наших армий 4-я армия сделает попытку удерживать перед собой неприятеля, тогда как 3-я армия, повернув лицом на запад, атакует его левый фланг. Таким образом, если операция удастся, неприятель будет схвачен с обоих концов в гигантские тиски, тогда как на всей промежуточной линии ему придется оказывать сопротивление нашему генеральному наступлению. Мы играем ва-банк в самом крупном сражении, которое когда-либо знало человечество.

Глава шестая

Новый испанский посол. — Сражение началось. — Падение Мобежа. — На реке Урк и в департаменте Мааса. — Монмирайль, Сезанн и болота Гонд. — Бриан и Самба в Париже. Победа на Марне. — Боны национальной обороны. — Немцы останавливают свое отступление

Воскресенье, 6 сентября 1914 г.

Итак, сегодня на пространстве от Мааса до Урк произойдет вооруженное столкновение народов. Наш отъезд усугубляет мое волнение. В частности, мысль моя летит к той зеленой равнине Орнен, где прошло мое детство, где теперь нашей 3-й армии поставлена задача задерживать неприятеля. В своих директивах от 2 сентября генерал Жоффр еще предвидел, что в ходе нашего генерального отступления Саррайлю, возможно, придется отвести свои войска не только на Ревиньи и Бар-ле-Люк, но, возможно, к Жуанвиллю. Таким образом, большая часть департамента Маас должна была быть оставлена неприятелю. Мы допустили его занять прекрасный наблюдательный пункт в Монфоконе, пройти через лес Гесс и подняться вверх по долине Эри до Бозе. Таким образом, наша 3-я армия, которая должна действовать на [207] правом фланге, вынуждена растянуться от Вердена до Ревиньи, который становится центральным связующим пунктом между ней и 4-й армией и шарниром французского фронта. Против Саррайля находится армия кронпринца, которому, конечно, вверены отборные войска, и если сегодня движение немцев не будет остановлено, то, несомненно, придет конец моему родному городу… Тогда как умом и сердцем я далек отсюда, я принимаю сегодня утром в Бордосской префектуре нового испанского посла маркиза де Валтиерра, который вручает мне свои верительные грамоты, — с его предшественником де Вилла-Уррутиа случилось нечто странное. 2 сентября испанский король, извещенный о возможности отъезда французского правительства, телеграфировал де Вилла-Уррутиа: ‘Приказываю вашему высокопревосходительству остаться в Париже, что бы ни случилось’. В то же время Альфонс XIII, как я уже упоминал, поручил своему другу Киньонесу де Леону сопровождать нас в Бордо. Вилла-Уррутиа, лицемерный враг Франции, сообщал своему правительству, что перед нашим отъездом явился ко мне с прощальным приветом — это не соответствует действительности — и прибавил, что якобы сказал мне: ‘Я сожалею, что не волен следовать за вами. Сожалею также, что то обстоятельство, что я остался в Париже, может быть истолковано как акт учтивости по отношению к германскому императору’. Эта фантастическая телеграмма, будучи сообщена испанскому правительству, собравшемуся под председательством короля, вырвала у министров всеобщее изумление и негодование ввиду того извращенного смысла, который де Вилла-Уррутиа, очевидно, желал придать королевскому решению{*196}. Его Величество велел министру иностранных дел передать нашему послу, что ‘он надеется, что его чувства глубочайшей преданности Франции и высокого уважения к первому должностному лицу республики не позволят нам останавливаться на старческих инсинуациях маркиза де Вилла-Уррутиа’.
Старый посол немедленно был отозван. Его преемник маркиз де Валтиерра, генерал-капитан провинции Бургос, [208] бывший адъютант короля, был прикомандирован к моей особе во время моей поездки в Мадрид, и, очевидно, он назначен был послом в воспоминание об этой своей роли. Он имел любезность сам подтвердить мне это в своем официальном обращении ко мне. После слов приветствия и благодарности я ответил ему: ‘Я знаю, господин посол, ваши чувства к Франции, я знаю, что они в точности отражают чувства благородной испанской нации, я знаю, что они полностью гармонируют с чувствами Его Величества Альфонса XIII, который всегда проявлял себя верным другом моей страны. Благодарю вас за ваши пожелания восстановления мира. Франция не желала войны, она сделала все, чтобы избежать ее. Теперь ее долг продолжать вместе с союзниками войну до победного конца и восстановления права’. Я не мог не согласовать сегодня своих слов с тем прекрасным усилием, которое собираются сделать наши армии. В тот самый момент, когда я обращаюсь с этими словами к новому послу, генерал Гальени, которому неизвестны причины отзыва маркиза де Вилла-Уррутиа, любезно послал одного из своих офицеров с прощальным приветом, и маркиз открыто выразил свою печаль по поводу того, что оставляет Париж{*197}. Однако он сам хотел этого.
Делысассе сообщает мне со слов сэра Френсиса Берти, что Китченер телеграфировал Френчу в желательном Жоффру духе. Английское правительство запрашивает, когда начнутся операции. Мы извещаем его, что они начинаются еще сегодня утром. Армия Монури уже вступила в бой с неприятелем. Гальени извещает Мильерана, что первые стычки благоприятны для нас. Френч, предуведомленный еще до Китченера, поддерживает наше движение.
Военный министр сообщает в совете министров, что из Мобена прилетел в Париж почтовый голубь с печальным известием: три форта разрушены, все позиции не в состоянии более держаться, пехота бессильна в осажденном городе, бомбардируемом тяжелой артиллерией, положение поэтому крайне критическое… А в Мобеже двадцать пять тысяч [209] солдат, в том числе несколько тысяч принадлежат регулярной армии. Что будет, если запрут войска в старых фортификациях Парижа?
Вивиани сегодня нервничает, он жалуется в совете министров, что находящиеся в Бордо сенаторы и депутаты постоянно наседают на него по поводу декрета о закрытии парламентской сессии. Большинство из них желает, чтобы по крайней мере использовали их услуги на тех или иных важных постах. Среди сотни других Дени Кошен желает быть назначенным помощником министра иностранных дел на место мобилизованного в армию Абеля Ферри. Я сам продолжаю считать желательным — для расширения лагеря священного союза — вступление в правительство одного из выдающихся членов правой, графа де Мена или Дени Кошена. Кажется, Вивиани относится теперь к этому жесту согласия менее отрицательно, чем прежде.
Дени Кошен лично явился ко мне и повторил, что предлагает свои услуги правительству. Я благодарил его и обещал сделать все от меня зависящее, чтобы его услуги были использованы.
Поль Дешанель, который несколько раз в день дружески навещает меня, говорит мне, что Бордо наводнен парижанами всякого рода и походит в этот момент на курорт. По его словам, печальный пример подают сами министры — он, впрочем, отказывается назвать имена, — обедая в ресторанах с артистками. До сих пор до меня не доходили никакие отголоски этих скандалов. В своей молчаливой и строгой префектуре я не слышу ничего того, что происходит в городе. Неужели действительно возможно, чтобы в такое время французы в состоянии были в такой мере оглушать себя и забываться? Все будущее Франции зависит от того, что происходит теперь на Урк и на Марне. Сегодня утром в узкой долине Жергонь 6-я армия перешла в энергичное наступление в направлении от Бульянси к Аси-ан-Мюльсян и пытается окружить правое крыло неприятеля, а Саррайль делает попытку опрокинуть его левое крыло. Как можно иметь теперь в мыслях что-либо иное, кроме этой далекой битвы, увы, слишком далекой и невидимой для нас? [210]

Понедельник, 7 сентября 1914 г.

Офицер связи, комендант Гильом говорит мне, что генерал Жоффр очень доволен началом операций. Битва начата в лучших стратегических условиях, но теперь слово за тактикой, а она с самого начала войны, увы, очень часто обманывала надежды своей старшей сестры. По оценке главнокомандующего, мы располагаем на нашем левом крыле силой девяти корпусов против семи корпусов, и армия Монури, поддержанная армией Франше д’Эспере и англичанами, в состоянии перейти полезным образом в наступление, тогда как на другом крыле армия Саррайля атакует неприятеля в направлении Аргонн. В центре 4-й и 9-й армиям дан приказ ограничиться пока тем, чтобы оказывать сопротивление неприятелю и держать свои позиции.
В совете министров Мильеран оглашает телеграммы, полученные им от Жоффра и Гальени и подтверждающие первые благоприятные впечатления. 2-й немецкий корпус должен был перейти обратно через Гран-Морен. Авангард неприятеля отошел назад. Наша 5-я армия двигается вперед. Но генерал Гальени требует 75-миллиметровых орудий и пулеметов. Военный министр боится, как бы в этом месте нас не постигли некоторые разочарования. Действительно, наша 6-я армия ведет тяжелую борьбу, она подвергается контратакам неприятеля и то берет, то теряет, то снова берет Марсильи, Барси, Аси-ан-Мюльсян, Этавиньи.
От армии д’Амаде никаких известий. По мнению главной квартиры, ей было бы совсем нетрудно ударить во фланг и на арьергард армии фон Клюка. Как видно, в Северном департаменте и в департаменте Па-де-Кале остались лишь самые незначительные силы неприятеля. В частности, в Лилле нет более ни одного немецкого солдата. Вчера в город въехали при ликующих криках освобожденного населения два французских автомобиля-броневика, они прибыли из Дюнкирхена. Как не использовать эту возможность? Жоффр поражается и возмущается, но, как видно, армия д’Амаде превратилась в призрак.
Думерг сообщает в совете министров новые сведения о боях в Шари и Камеруне. Положение не так благоприятно, [211] как вначале. Наши войска встречают довольно энергичный отпор. Пало много наших офицеров. Германия надеется извлечь из войны главным образом колониальные выгоды и старается прибавить к своим победам в Европе некоторые успехи в Африке.
Длинная дискуссия по вопросу о снабжении гражданского населения. К нам поступают многочисленные жалобы на нерегулярность этого снабжения. Отсутствуют централизованный контроль и согласованность. Все это приходится организовывать экспромтом под огнем неприятеля. Гастон Томсон не покладая рук трудится над этим с помощью своего заслуженного сотрудника Шапсаля, но нашествие неприятеля не облегчает их задачу: ежедневно им приходится принимать меры неожиданно в самых различных пунктах страны и, можно сказать, спасать население.
Сегодня днем Жоффр и Гальени звонили Мильерану. Как видно, неприятель отводит теперь свои войска, уклоняется от боя, отказывается от сражения. Оба генерала, очевидно, опасаются, что неприятель будет стараться подчинить нас своей инициативе, но они оба заявляют о своей твердой решимости не идти на это.
Чтобы оправдаться перед Баску и его супругой за причиненное им беспокойство, мы пригласили их сегодня отобедать с нами запросто в префектуре, из которой мы их выдворили. Вместе с ними мы пригласили Вивиани с женой, Мильерана с женой и Аристида Бриана. Когда встали из-за стола, Вивиани и Бриан отвели меня в сторону и говорят мне, что они очень разочарованы Делькассе и думают, не болен ли он: кажется, он уже не в курсе дел и путается, когда зачитывает на заседаниях совета министров телеграммы. В прежнее время, в различных правительствах, в которых он участвовал, он тоже не отличался общительностью. Даже в 1912 г., когда он был морским министром, он часто поражал нас своей молчаливостью. Но во всяком случае по его редким замечаниям можно было понять тогда, что он был прекрасно осведомлен и мастерски вел свои дела. Теперь он стал еще молчаливее, а когда он говорит, он как бы теряет нить своих мыслей. Вивиани и Бриан сожалеют, что [212] Лумерг так легко уступил ему свое место. Я сам, питая величайшее уважение к Делькассе, должен признаться, что нахожу его в настоящий момент несколько подавленным, хотя не могу определить причину этого ненормального состояния.

Вторник, 8 сентября 1914 г.

Поступающие известия неплохи. Мы получили копию телеграммы, отправленной сегодня утром Жоффром Гальени. ‘От главнокомандующего военному губернатору Парижа, No 4262. Общая ситуация хороша. Германское наступление остановлено на всем фронте, на нашем левом фланге мы заметно выигрываем территорию у неприятеля’.
Постепенно мы получаем дополнительные сведения. 1-я неприятельская армия должна была отступить перед англичанами и нами. 2-й регулярный немецкий корпус и 4-й резервный корпус отброшены на левый берег Урк. Наше левое крыло, продвигаясь вперед, взяло пленных и захватило неприятельские пулеметы. Как видно, у тяжелой артиллерии неприятеля оказался недостаток в разрывных снарядах и она стреляет уже только обыкновенными снарядами. 7-я дивизия, которую Жоффр отправил Гальени, прибыла в Париж только вчера днем. Чтобы скорее транспортировать ее на фронт нашей 4-й армии, левому крылу которого угрожали сильные колонны неприятеля, военный губернатор реквизировал сотни такси, их шоферы согласились и сами везти машины, которые и перебросили войска в Ганьи и Трамблей-ле-Гонесс {28}.
Нами перехвачено несколько немецких радио, которые, по-видимому, указывают на утомление и даже смятение неприятеля. Они говорят, что со стороны Шанильи французская кавалерия препятствует всякой атаке на Париж. Действительно, дивизия Корнюлье-Люсиньер, которая с 5 сентября все время находилась в бою, получила приказ перейти Урк, настигнуть арьергард неприятеля и продвинуться как можно дальше через леса Ретца и Виллерс-Коттере.
К сожалению, между английским и французским командованиями были еще небольшие трения. Жоффр думает, что [213] в результате нашего дипломатического демарша Китченер отдал Френчу слишком категоричные приказы, которые тешили несколько щепетильное самолюбие фельдмаршала. Чтобы успокоить самолюбие Френча, Жоффр просит у Мильерана переслать через английское военное министерство новые поздравления Френчу и его армии. Впрочем, эти поздравления вполне заслужены.
Перехвачено еще одно радио. Оно извещает о падении Мобежа, которое, увы, весьма правдоподобно. Взятие этой крепости, в которой генерал Фурнье храбро выполнил свою неблагодарную задачу, является для нас тяжелой потерей. Кроме того, сдача Мобежа представляет для нас тот минус, что освобождает два немецких корпуса, которые устремятся на фронт на Марне.
Мы можем парировать эту предстоящую опасность только с помощью наших действующих армий, но на предмет дальнейших столкновений Мильеран изучает теперь образование армии второй очереди, в которую будут призываться в случае надобности молодые люди в возрасте восемнадцати лет, а также мужчины до пятидесяти шести лет. Чтобы организовать ее как следует, понадобятся орудия, винтовки и снаряжение. А между тем у нас остались в запасе только двести орудий 75-миллиметрового калибра. В зоне действующих армий свободны пока только 90-миллиметровые орудия, да и они скоро пойдут в дело, заказаны и находятся в производстве у Крезо пятьдесят батарей 75-миллиметрового калибра, но для выпуска первых восьми из них заводы требуют срок четыре месяца. Все это весьма недостаточно уже для полевой артиллерии. Что касается тяжелой артиллерии, то она у нас почти отсутствует. Я нахожу, что инстанции, ведающие у нас снаряжением, не обращают достаточного внимания на этот важный пробел. Говорю об этом Мильерану, который из принципа с большой энергией защищает своих подчиненных, но в глубине души разделяет мои опасения. Он надеется, что нам удастся купить батареи в Португалии и Испании. Что касается винтовок образца 1886 г., у нас теперь производится их тысяча четыреста штук в день, а с конца сентября будут производить по тысяче пятьсот штук. [214]
Пятьдесят тысяч винтовок мы ожидаем из Японии, а на Сент-Этьеннском заводе скоро будут ежедневно переделывать по тысяче ружей образца 1874 г. на образец 1886 г. Но всего этого еще слишком мало для наших потребностей.
Вследствие неизбежных случаев болтливости эта нехватка материала становится известной многим лицам и служит в светских и политических кругах предлогом для новых приступов ‘дефетизма’. Это захватило даже сэра Френсиса Берти, он несколько растерялся и пессимистически оценивает военные операции. Он идет еще дальше. Он критикует планы Жоффра. Сегодня он сказал Рибо, что наш главнокомандующий не знает, чего хочет, и что если бы он, Берти, был на его месте… Кто мог бы подумать, что сэр Френсис под расшитым мундиром безупречного дипломата скрывает сердце прирожденного полководца. А впрочем, не является ли он выразителем, улыбающимся выразителем того мимолетного плохого настроения маршала Френча, которое старается рассеять Жоффр?
Из Парижа вернулся Альбер Тома. Волосы его непослушно вьются вокруг висков, острый взгляд устремлен через стекла очков. Он рассказывает, что видел вокруг Гальени целый штаб штатских в мундирах: Поля Думера с его секретарем Лихтенберже, Гези, Гинибурга, Жозефра Рейнака, Клотца. Прибавляет, но без трагизма, что ‘La guerre sociale’ Густава Эрве обеспечила себе сотрудничество Лихтенберже, что она немилосердно обрушивается на министров и парламентариев и начинает даже проповедовать диктатуру. Я вижу, как у ряда министров, испуганных этими новостями, в том числе у самого Вивиани, закрадывается опасение военного переворота, пронунциаменто. Подчеркиваю, что это надо считать совершенно исключенным, что характер Гальени гарантирует нас от всякой авантюры, что в Париже просто недостает правительства, и если мы скоро возвратимся… Но все центральные ведомства выехали из Парижа и устроились в Бордо в реквизированных помещениях, взялись здесь за работу, и ни одно из них не желает нового переезда. Мой робкий намек не встречает успеха. Однако смутные опасения, которые рассказ Альбера Тома заронил в некоторых [215] умах, укрепляются в них благодаря только что опубликованной статье Клемансо, в которой военный губернатор Парижа обвиняется в подготовке коммуны. Тем временем, пишет Клемансо, штатское окружение Гальени уже стелет для последнего постель в Елисейском дворце, где по воле Клемансо должен спать только он, Клемансо, а не кто другой. Бриан не из тех, которые принимают всерьез эти сказки, но своим замечательным чутьем он сразу понял, как благоприятно общественное мнение встретило бы приезд одного из членов правительства. Он вызвался поехать в Париж и переговорить с Гальени и его сотрудниками. Вечер тревоги и тоски. Я несколько раз телеграфирую Мильерану. Только к одиннадцати часам расшифрованы телеграммы Жоффра. Бои идут повсюду, но мы нигде не подвигаемся вперед за исключением Пти-Морен. Армия Монури подверглась сильной контратаке неприятеля. Она должна была в нескольких местах отступить. С целью поддержать ее с тыла Гальени перебросил 62-ю резервную дивизию в Монже и Даммартен. Бои с неопределенным исходом ведутся также на востоке, со стороны Сермез и на Орнене. Телеграммы заканчиваются следующими загадочными словами, которые окончательно ввергли меня в уныние: ‘Атака на Нанси’. Кроме того, как видно, Мобеж действительно пал, и большая часть гарнизона взята в плен. Префект Северного департамента телеграфирует, что шестистам солдатам гарнизона крепости удалось уйти через Бельгию и что они возвратились в Лилль. Те форты, которые построены недавно, оказывают еще сопротивление. Губернатор покинул город и заперся в одном из этих фортов.
Наконец, нашлась армия д’Амаде. Она состоит из запасных и из солдат территориальных войск и лишь с великим трудом восстановила свои ряды, несмотря на то, что правительство и я настойчиво требовали этой перегруппировки. К сожалению, очень многие кадровые офицеры все еще ни во что не ставят наших запасных, они пренебрегают ими и считают их почти негодными для использования, между тем как все говорит, что со временем этим войскам суждено стать все более существенной частью наших армий. В районе [216] Лилля, Арраса, Амьена остались только части ландвера. Мы допустили их занять наши города, терроризировать жителей, уводить в плен раненых, реквизировать съестные припасы. Несколько тысяч французов могли бы справиться с этими разрозненными патрулями. Они могли бы тревожить тыл неприятеля и установили бы полезное сотрудничество с бельгийцами, которые желают иметь подле себя тысяч двадцать пять английских или французских солдат, чтобы обеспечить сухопутное сообщение между Антверпеном и Францией{*198}. Правительство республики может ответить бельгийцам только следующее: у нас нет свободных войск, но мы не сложим оружия, пока не очистим бельгийскую территорию от неприятеля. Дивизия запаса даже небольшого состава лучше бы устроила наших друзей.
Мы получили из Лилля еще одну телеграмму от префекта Северного департамента. Он сообщает, что в ряде городов, в частности, жители, подлежащие мобилизации, вынуждены были во время прохода неприятельских войск являться к немецким военным властям со своими призывными билетами. Немецкие солдаты составляли из них отряды, затем их отправляли в Э-ла-Шапелль. Немцы не теряли времени даже в тех городах, где они не оставались: они забирали с собой людей, которые завтра служили бы в наших армиях.
Армия д’Амаде, перестроившись с грехом пополам, получила от генерала Жоффра приказ идти на Бове.

Среда, 9 сентября 1914 г.

Вернулась надежда. Я читаю ее в знакомом лице полковника Пенелона. Он приехал к нам, сияющий, из ставки в Шатильон-сюр-Сен. Стратегическая ситуация определенно превосходна. Немцы находятся теперь в таком же положении, в каком мы находились после Шарлеруа. Наши оба крыла обошли их. Если не сделано промаха при тактическом исполнении нашего плана, немцы будут вынуждены отступить на Марну [217] и затем на Реймс. Итак, их план будет сорван. Единственный мрачный пункт — это предстоящее появление на полях сражения обоих немецких корпусов, которые были задержаны под Мобежем. Они, надо думать, могут быть подвезены до самого неприятельского фронта по железной дороге, так как ветка Гирсон — Суассон, по-видимому, находится в руках немцев и, возможно, также прямая линия Мобеж — Суассон. Чтобы отрезать их сообщения, часть нашей кавалерии под командованием генерала Конно сделает сегодня попытку проникнуть до Суассона. Но к концу заседания совета министров мы получили телеграмму Жоффра с сообщением, что перед фронтом армии Монури и у ее левого крыла, т.е. именно в суассонском направлении, находятся еще значительные силы неприятеля.
Наша 5-я армия медленно двигается к Пти-Морен. 18-й корпус переправился через эту реку у Марше-ан-Бри, но правому крылу пришлось отойти назад под натиском гвардии. 9-я и 4-я армии ведут в благоприятных условиях бой на всем участке своего фронта. На фронте нашей 12-й армии сражение тоже носит повсеместный характер, от Нюбекура до Вассенкура и Ревиньи. В Нюбекуре на небольшом семейном кладбище семьи Пуанкаре спят рядом вечным сном мой отец и моя мать, в Ревиньи скончалась моя добрая, милая бабушка, смерть ее была моей первой большой скорбью в жизни. Но что значат эти личные моменты перед необъятностью общественного несчастья? Однако я не могу отогнать этих воспоминаний, оставшихся моими верными товарищами во всей моей жизни. Вопреки тому, что можно было предположить по телеграмме, полученной вчера вечером, Нанси не взят и ему не угрожает опасность. Известия из департамента Мерты и Мозеля и из Вогез удовлетворительны.
Бриан снова вызвался перед своими товарищами по кабинету представлять их несколько дней в Париже, на ту же честь претендует Марсель Самба. Правительство решает, что они поедут вместе как с целью проявить к населению интерес со стороны правительства, так для рассмотрения некоторых важных вопросов. Вот эти вопросы: эвакуация [218] окрестностей Парижа — генерал Гальени желает урегулировать этот вопрос на случай осады, которую он все еще считает возможной, затем вопрос об отношениях между Полем Думером, с одной стороны, и префектом департамента Сены и префектом полиции — с другой, наконец, третий вопрос — о нем говорилось совершенно серьезно — об отношениях ‘La guerre sociale’ к Лихтенберже, словно бывший революционер Густав Эрве не превратился в пламенного патриота, и не превратила его война, не имеющая в себе ничего социального.
В Бордо приехал Киньонес де Леон. Он беседовал с испанским королем в Гранжа. Альфонс XIII просит передать нам, что он очень хотел бы продать нам ружья, но в испанской армии их едва хватает для собственных нужд. Всегда могут неожиданно вспыхнуть движение карлистов или народные восстания, которые придется подавлять. Значит, все предложения, исходившие от частных лиц и дошедшие до сведения Андре Лефевра и Мильерана, были мистификацией или подозрительными махинациями. Итак, исчезла еще одна перспектива относительно доставки снаряжения. Нам остается только усилить свое производство.
Днем телеграмма от Жоффра: наши операции продолжаются по всей линии фронта. В районе Монмирайля произошел новый бой — с неприятельским арьергардом. Арьергард! Уже одно это слово преисполняет нас надеждой, и перед глазами встает картина бегущего неприятеля, которого преследуют наши солдаты.
Вечером новая телеграмма от главной квартиры. За три дня наше левое крыло продвинулось на сорок километров. Англичане дошли до Марны. Мы тоже рассчитываем прийти к Марне завтра, хотя нам пришлось немного отступить близ Ла-Ферте-Гоше. Под Парижем, в долине Урк, армия Монури держится хорошо. Общее впечатление весьма удовлетворительное.
Успокоенный этими известиями, я в состоянии проявить больше интереса к событиям за пределами Франции. На востоке Европы русские армии тоже продолжают успешно сражаться. Они продвигаются на запад от Львова и вдоль [219] Вислы. Они двигаются вперед также в Восточной Пруссии. Во всяком случае, они задерживают определенное число немецких корпусов, которые они отнимают от нашего фронта. Это не тот ‘каток, давящий все на своем пути’, о котором мечтали некоторые наши газеты. Но, во всяком случае, это ценная помощь для Франции в решительную минуту.
Очевидно, Германия понимает теперь, что ее план большого внезапного наступления не удался. Граф Бернсдорф из кожи лез в Вашингтоне, чтобы вызвать посредничество Америки{*199}. Он нащупывал почву на этот счет у министра иностранных дел Брайана, который уведомил об этом президента Вильсона. ‘Я не скрыл от Брайана, — телеграфирует Жюссеран, — что шансы на успех предполагаемого посредничества минимальны, так как с каждым днем увеличивается список германских преступлений и растет волна всеобщего негодования. Он намекнул тогда на возвращение к статус-кво, я ответил ему, что мы согласились бы на него, если бы немцы для восстановления статус-кво вернули жизнь нашим мертвецам’.
По воле Сазонова, у которого семь пятниц на одной неделе, продолжаются переговоры с балканскими странами. Телеграммы следуют за телеграммами. Результата никакого.

Четверг, 10 сентября 1914 г.

Утром два звонка по телефону. Один, без особого энтузиазма, от Гальени: ‘Положение неплохое, но не такое хорошее, как мы желали бы. Другой, более удовлетворительный, — от Жоффра, относительно всего сражения в целом. Действительно, армия Монури мало продвинулась вперед за вчерашний день. Кажется, германцы даже несколько обошли ее на севере на ее левом фланге. Она потеряла Бетц и Нантэйль-ле-Гадуен и должна была отойти к Силли-ле-Лонг. Но 1-я германская армия вынуждена была переправиться обратно через Марну севернее Ла-Ферте-су-Жуарр и Шато-Тьерри. 2-я германская армия под командованием фон [220] Бюлова не устояла перед натиском Франше д’Эспере. 3-я армия, под командованием фон Гаузена, тоже подалась перед нашей 9-й армией, последней командовал Фош, которому приходилось защищать от бешеных атак фронт в тридцать пять километров. Фош должен был во что бы то ни стало воспрепятствовать неприятелю перейти через Сен-Гондские болота, тихо дремлющие в долине Пти-Морен и окруженные мирными деревнями Шампани. Его армия выдержала одну за другой ряд ожесточенных атак неприятеля. На правом фланге 11-й корпус, против которого неприятель стягивал все более многочисленные силы, вынужден был эвакуировать Фер-Шампенуаз: в центре угрожала опасность, что неприятель ударит с тыла на наш 9-й корпус, последний должен был отступить, и прусская гвардия подошла к замку Мондеман, старая башня которого господствует над всей равниной — этот замок является ключом к Маре (болотам){*200}. В самый разгар битвы Фош обратился к своему соседу генералу Франше д’Эспере с просьбой помочь ему заменить в первых рядах 42-ю дивизию Гросетти, изнуренную трехдневными боями. Франше д’Эспере поспешил представить 9-й армии свежие войска, которые он мог отдать без опасное для себя, и Фош ударил во фланг 10-го германского корпуса. Но тогда как левое крыло, подкрепленное таким образом, продолжало идти вперед, прусской гвардии удалось оттеснить храбрую марокканскую дивизию и завладеть замком Мондеман. Еще один сильный напор, и неприятель пробьет брешь. Но быть побежденным — это значит считать [221] себя побежденным. Фош всегда повторял эту истину. Он не боится быть захлестнутым поднимающейся перед ним волной. Приказывает марокканской дивизии взять обратно замок Мондеман любой ценой, 42-й дивизии, которая была проведена в тыл, с севера на юг, дается спешный приказ идти в Корруа и снова перейти в наступление фронтом на восток. Выбиваясь из сил, измученная, она снова появляется на передовых позициях, приходит на помощь нашим армиям, находящимся под угрозой. Перед лицом этого развертывания новых сил германцы, более измученные, чем мы, дрогнули, пошатнулись и начинают отступать.
Под впечатлением этих счастливых событий я принимаю Титтони. Его демарш является актом простой вежливости, но, очевидно, вызван новостями с фронта, просочившимися в дипломатические круги в Бордо. Мне представляется, что эта любезность — хорошее предзнаменование. Multos numerabis amicos (y тебя будет много друзей).
Делькассе, пришедший беседовать со мной и Вивиани о Турции, Греции и Болгарии, вдруг разразился слезами. Встревоженные этим припадком, мы расспрашиваем Делькассе. Он извиняется перед нами и говорит нам сквозь рыдания, что только что получил известие, что сын его ранен и взят в плен. Он боится, что имя Делькассе, ненавистное немцам, навлечет на несчастного молодого человека придирки и жестокое обращение. Мы утешаем его как можем, но как не разделять его опасений?
Во второй половине дня я отправился с Мильераном в бордосский лагерь принять парад марокканской бригады и стрелкового батальона, которые только что прибыли во Францию и отправляются на фронт. Это великолепные войска с прекрасной выправкой, и при виде их я нисколько не сожалею ни о заключенном 30 марта 1912 г. договоре о протекторате, ни о той ‘марокканской экспедиции’, в которой Клемансо усматривал тогда помеху для нашей мобилизации{*201}. На пути туда и обратно меня, как и в прошлом году, приветствовала толпа, густой шеренгой стоявшая вдоль улиц, но, на [222] мой взгляд, не в меру веселая. А ведь среди нее нет человека, у которого не было бы родных на фронте, каждый может ожидать не сегодня-завтра траурную весть! При каждом раздающемся вивате я думаю о солдатах, умирающих на поле сражения. Вернувшись в префектуру, я с грустью запираюсь в своем кабинете и принимаюсь за разбор бумаг, которые министры ежедневно направляют мне.
Город Нанси, который я считал доныне в безопасности, подвергся боевому крещению. Эту ночь его в течение часа бомбардировали два больших дальнобойных орудия, выпустивших в него более восьмидесяти снарядов. Убиты шесть женщин и девочек. Ранено много жителей. Материальные повреждения очень значительны в кварталах Сен-Дизье и Сен-Николя. Между тем Нанси является неукрепленным городом, и немецкие офицеры не имеют никакого оправдания для своих попыток разрушить его. Как видно, с 1870 г. их взгляды на войну не только не согласовались с законами цивилизации и прогрессом нравственности, но стали еще более отсталыми и античеловечными.
Тем не менее германская пропаганда продолжает представлять дело в другом свете и распространять во всем мире самые нелепые легенды. Наши войска якобы употребляют пули ‘дум-дум’. В Лонгви якобы найден даже аппарат для изготовления таких пуль. Это отъявленная ложь, но разнузданная клевета делает свое дело. Император Вильгельм в телеграмме президенту Соединенных Штатов подтверждает своим авторитетом эту возмутительную выдумку и протестует во имя добродетели против преступлений французов. Я вынужден тоже телеграфировать Вильсону и опровергнуть басню, с которой опрометчиво солидаризировался кайзер.
День проходит, как и предыдущие, в лихорадочном ожидании новых подробностей об операциях наших армий. Один момент наше внимание отвлечено было многочисленными телеграммами из-за границы. Из Константинополя турецкое правительство решило само отменить императорским ираде режим капитуляций {29}, отмены или реформы которого оно так настойчиво добивалось от нас. Конечно, оно не очень-то боится теперь Европы, расколотой на два враждебных лагеря [223] {*202}. Из Копенгагена как сообщает нам Бапст, германский генеральный штаб опубликовал предупреждение, немедленно перепечатанное в Дании, в котором говорится, что, несмотря на Женевскую конвенцию, германские войска будут отныне употреблять пули ‘дум-дум’, так как французы и англичане подали пример этого. Итак, вот в чем была цель выступления кайзера, в тенденциозной лжи надо было найти предлог для того, чтобы прибегать к варварским средствам{*203}. Из Вашингтона. Жюссеран предупреждает нас, что послы Англии и России получили от своих правительств директиву отклонить в настоящий момент всякую попытку посредничества. Сэр Эдуард Грей телеграфировал сэру К. Спринг Раису, что английский народ, несомненно, сторонник мира, но мира, заключенного с гарантиями, обеспечивающими его длительность и препятствующими повторению таких фактов, как нарушение нейтралитета Бельгии. Такой мир, прибавляет сэр Эдуард Грей, не может быть заключен в настоящий момент{*204}. Из Софии. Панафье сообщает нам, что русские победы в Галиции, выжидательная позиция Турции, неудача австро-германских шагов в Бухаресте произвели сильное впечатление на болгарское правительство и на самого короля Фердинанда, которые придерживаются теперь благоразумного нейтралитета{*205}. Из Петрограда. Концентрические атаки русских армий против центра австрийских войск, от Замостья до Равы Русской, заставили неприятеля отступить. На правом берегу Вислы, на юго-запад от Люблина, австро-германские войска были вытеснены из занимаемых ими укрепленных позиций. Они уходят на юг{*206}. Из Ниша. Продолжаются сражения на Саве и Дрине, сербы дерутся с неприятелем, на стороне которого численное превосходство, жаркие бои идут вокруг Землина, занятого сегодня утром сербскими войсками{*207}. Из Берна: нам [224] сообщают по ‘Последним мюнхенским известиям’ следующий неслыханный факт: окруженный проволочными заграждениями концентрационный лагерь Лехфельд, в котором содержатся французские военнопленные, открыт для доступа публики, за вход взимается двадцать пфеннигов, которые идут в пользу семейств мобилизованных немцев. Наших соотечественников, имевших несчастье попасть в плен к немцам, показывают, словно диковинных зверей за решеткой зоологического сада{*208}.
Получено также несколько телеграмм от гражданских властей в наших северных департаментах. Префект Сены и Уазы извещает нас, что приехавшие на автомобилях германцы взорвали в двух местах железнодорожное полотно между Парижем и Диеппом. Префект Нижней Сены сообщает факты, которые являются новым подтверждением бездействия армии д’Амаде. Отряд в шестьсот или семьсот немцев пришел в беспорядке из Дуллана в Амьен, где учредил ‘комендатуру’ (немецкое военное управление). Немцы взорвали Руаский мост в районе Мондидье. Префект Северного департамента извещает нас, что неприятель, по-видимому, направляется через Турне в Орши, минуя Лилль.
Но мы в первую очередь с нетерпением ждем детальной информации от главной квартиры. Эти известия приходят во второй половине дня и вечером и носят все более успокоительный характер. Теперь и публика будет осведомлена о замечательном сражении, которое происходило с 6 сентября на Урке и Маасе и которому главнокомандующий дал сегодня название, которое должно войти в историю: битва на Марне. С самого начала наших операций правое крыло германцев, другими словами, армия фон Клюка, которая 6-го пришла в район, лежащий к северу от Прованса, вынуждена была отступить ввиду грозившей ей опасности окружения. Однако благодаря целому ряду искусных и быстрых движений ей удалось освободиться из наших тисков, и она бросила большую часть своих сил против нашего крыла, [225] ведущего окружение на север от Марны и на запад от реки Урк. Но французские войска, оперировавшие с этой стороны, с помощью британской армии нанесли неприятелю серьезные потери и прекрасно держались достаточно времени, чтобы позволить нам развернуть наступление в других местах. Германцы отступают к Эне и Уазе. За четыре дня они отошли на шестьдесят, семьдесят и в некоторых пунктах даже на семьдесят пять километров. Тем временем те английские и французские войска, которые оперировали на юге от Марны, тоже непрерывно использовали свое преимущество. Одни выступили с южной опушки леса Креси, другие — на севере от Прованса и на юге от Эстерне, те и другие перешли Марну севернее Шато-Тьерри. С самого начала завязались жаркие бои в окрестностях Ла-Ферте-Гоше, Эстерне и Монмирайля. Левое крыло армии генерала фон Клюка, а также армия генерала фон Бюлова отступили под натиском наших войск. Самые ожесточенные бои происходили в районе, расположенном между плоскогорьями, которые простираются на север от Сезанн и Витри-ле-Франсуа. Здесь находились, кроме левого крыла армии фон Бюлова, саксонская армия и часть армии принца Вюртембергского. Рядом мощных атак германцы пытались прорвать наш центр. Это не удалось им. Наши успехи на плоскогорьях к северу от Сезанн позволили нам в свою очередь перейти в наступление, и, в конце концов, сегодня ночью неприятель прекратил бой на фронте, простирающемся от Сен-Гондских болот до района Соммсу. Он отошел на запад от Витри-ле-Франсуа. Так обстояло дело на Марне. Что касается боев на Орнене, а также между Аргоннами и Маасом, то они еще продолжаются, а именно — против армий принца Вюртембергского и кронпринца, причем мы то подвигаемся вперед, то отступаем. Еще сегодня наш 6-й корпус подвергся в районе Во-Мари на запад от долины Эр, отчаянной атаке немцев, которые пытаются отрезать наши линии и окружить Верден. Но здесь их встречают стрелки Сен-Михиеля{*209}. Жоффр [226] заявляет, что за последние дни общая ситуация, как стратегическая, так и тактическая, совершенно изменилась.
Последняя телеграмма, полученная сегодня вечером, подтверждает это впечатление. ‘Повсюду, — говорит в ней Жоффр, — наши солдаты были выше всякой похвалы. Я нарочно скупился на известия, пока не имел в своих руках надежных сведений о бесспорных результатах. Теперь я могу сообщить их вам. На нашем левом фронте бегущие неприятельские армии были отброшены по ту сторону Марны английской армией и армией Франше д’Эспере, которые за четыре дня сражения выиграли более шестидесяти километров. Армия Монури с замечательной стойкостью выдержала мощный натиск германцев, пытавшихся выручить атакой на нее свое правое крыло. Войска Монура долгое время выдерживали интенсивный огонь орудий большого калибра, отбили все атаки неприятеля и теперь продолжают свое продвижение на север, преследуя отступающего неприятеля. Сегодня утром дрогнул немецкий центр. Армия Фоша двигается к Марне и находит на своем пути следы поспешного отступления неприятеля. Корпуса последнего и особенно гвардия понесли большие потери. На нашем правом фланге мы оказываем энергичное сопротивление ожесточенные атакам неприятеля, и все позволяет надеяться, что наши успехи будут расти и далее. Главнокомандующий Жоффр’. Эта телеграмма, адресованная Мильерану, получена нами в 20 часов 30 минут. В радостном волнении я звоню ему и спрашиваю, не согласен ли он со мной, что я должен обратиться к нему с приветственным посланием к победоносным армиям. Он отвечает мне, что мы поговорим об этом завтра в совете министров.

Пятница, 11 сентября 1914 г.

Не дожидаясь заседания совета министров, я написал это послание и принес его на заседание уже в совсем готовом виде. Оно было принято в моей редакции, и решено было, что военный министр передаст его главнокомандующему по примеру тех приветствий, с которыми президент обычно обращается к войскам после смотров в мирное время. Оно [227] должно быть немедленно обнародовано вместе с несколькими вступительными словами военного министра{*210}. К выражению своего восхищения я прибавляю в этом послании слова ободрения и свои пожелания и говорю о наших успехах, разумеется, не как об окончательной победе, а как о верном залоге будущих результатов. Министры так же, как я, осторожны в своей оценке, и никто из них не тешит себя иллюзией, что война закончена. Тем не менее они очень удовлетворены достигнутыми преимуществами и глубоко взволнованы ими. Оба министра-социалиста не менее экспансивны в своей радости, чем остальные. Никогда еще французские министры не чувствовали между собой такого тесного единения. Вчера их объединяло несчастье, сегодня — счастье, у них воистину только одна душа, всецело поглощенная мыслью о Франции.
Бриан звонит мне из Парижа. Он тоже приветствует результат сражения, и в его грудном голосе я различаю по телефону необычную дрожь. Он говорит мне, что приезд его и Марселя Самба произвел прекрасное впечатление на общественное мнение Парижа. Все спокойно. Генерал Гальени очень удовлетворен военными операциями.
Офицер связи комендант Гильом извещает меня, что генерал Жоффр намерен продолжать наше движение вперед и энергично теснить отступающего неприятеля. Наша кавалерия взяла еще одно знамя недалеко от Санлиса. Это третье знамя за четыре дня. Трофеи эти будут отправлены в Бордо, я надеюсь как можно скорее отвезти их в Париж. При своем отступлении немцы оставили всякого рода предметы, батареи гаубиц, ящики со снарядами, пулеметы, патроны, документы, карты, бумаги. В Фер-Шампенуаз они разграбили винные погреба и частные дома и предавались позорным оргиям. Они ушли, оставив в подвалах города мертвецки пьяных солдат императорской гвардии. Наши войска вернули себе Эперне, Шалон на Марне, Витри-ле-Франсуа. Они подошли к Компьенскому лесу, к Виллерс-Коттере и Фер-ан-Тарденуа. На фронте армии Саррайля 5-я немецкая армия [228] — это армия кронпринца — отходит, наконец, на север, через Лагейкур. На своем пути она подожгла несколько населенных пунктов, но ей пришлось отказаться от намерения достигнуть долины Мааса на юг от Вердена.
К концу полудня новая телеграмма Жоффра военному министру извещает нас, что на нашем левом фланге и в центре наш успех растет и все более превращается в победу. Наш 1-й кавалерийский корпус во главе с генералом Бриду, заменившим генерала Сорде, старается согласно полученной директиве отрезать неприятелю пути отступления.
Наши бельгийские друзья в восторге. Сегодня утром Клобуковский встретил на Льеррской площади в Антверпене короля при его выходе из главной квартиры. Король сказал ему: ‘Это сражение свидетельствует о прозорливости Жоффра. Он отдал приказ о наступлении именно в тот момент, когда оно имело шансы на успех. В настоящий момент бельгийская армия напрягает свои силы, чтобы сотрудничать с французскими и английскими войсками. В нынешних обстоятельствах роль ее заключается в том, чтобы беспокоить неприятеля даже и перерезать его сообщения. Она не преминет сделать это'{*211}.

Суббота, 12 сентября 1914 г.

Теперь, когда дела идут лучше, я узнал — многие выболтали это, — что за последние недели я, сам того не зная, был объектом крайне страстных, впрочем, противоречивых, нападок в известных политических кругах. Сегодня говорят другим языком. Но вчера на меня возлагали ответственность за то, что я знал, и за то, о чем меня оставляли в неведении прежние и нынешние министры, за то, что я сделал в 1912 г., председательствуя в совете министров, и за то, что сделали до меня или упустили сделать правительства, в которых я не участвовал. Недостаточность снаряжения, отсутствие тяжелой артиллерии, расточительность некоторых ведомств, декрет о закрытии сессии парламента, неточные или неполные бюллетени — все это стало в тяжелую годину предлогом для [229] обвинений в мой адрес. Члены парламента, толкующие о своем великом уважении к конституции, доходили до обвинения меня в том, что я не прибег к диктатуре и пошел на поводу у правительства, другие утверждали, напротив, что под маской министров все делал я, хорошее и плохое, особенно же плохое. Что было бы, если бы фон Клюк неожиданно не изменил направления своего движения и Жоффр и Гальени не воспользовались искусно этим случаем для перехода в наступление? Что было бы, если бы наши армии не бились с такой храбростью? Все раздражение, вся злоба, увы, обрушились бы сегодня на меня. Завтра, при малейшей неудаче, все может начаться снова. Моя доля — навлекать молнию на свою голову, чтобы она не поразила слишком многих сразу. Не могу не заметить, как умно поступал еврейский народ, прогонявший в судный день в пустыню бедного козла Азазеля, на которого взваливали грехи людей. Это невинное животное было бы вполне на своем месте в овчарне в Рамбуйе, близ президентского дворца.
Меня посетил де Кергезак, депутат от департамента Кот-де-Нор. Через свою жену он связан с одной влиятельной румынской фамилией и приехал теперь из Бухареста. Он виделся с нашим другом Такс Ионеску, который сказал ему: ‘Если Италия выступит, Румыния, несомненно, тоже выступит, но для того, чтобы Италия выступила, Франция должна обещать ей что-нибудь, например Тунис’. Таке Ионеску слишком умен, чтобы сделать это указание по собственному почину. Надо думать, что он имел директиву дать нам его, это указание разоблачает перед нами настроения, которые мы всячески будем остерегаться поощрять как в Риме, так и в Бухаресте.
Впрочем, согласно сообщениям, полученным Делькассе от Лаговари, король Кароль остается всецело под влиянием Германии и Австрии. Вильгельм II писал королю и гарантировал ему уже теперь обладание Бессарабией, если Румынии удастся завоевать ее, а также обещал ему аннексию Трансильвании примерно по прошествии двадцати лет, к этому времени, пояснял он, произойдет распад Австро-Венгрии. Итак, германский император, который объявил войну в надежде [230] отдалить эту перспективу распада Австро-Венгрии, сам считает этот распад неизбежным?
Жоффр получил следующую телеграмму от Великого Князя Николая Николаевича: ’12 сентября. Генеральное сражение, начавшееся в Галиции десять дней назад, заканчивается большой победой наших армий. За 8, 9 и 10 сентября наши трофеи составили сто орудий и тридцать тысяч пленных, в том числе двести офицеров. Австрийские армии отступают на всех фронтах, преследуемые нашими войсками. Счастлив сообщить вам это известие в тот самый день, когда узнал об успехах храбрых французских и английских армий’. Это очень хорошо, и мы от души приветствуем эти победы русских. Но, кажется, в Восточной Пруссии перевес теперь снова на стороне немцев, а Россия, вопреки нашим неоднократным требованиям, направляет свой главный удар против Австрии, между тем как самый верный способ разгромить Австрию — это начать с разгрома Германии.

Воскресенье, 13 сентября 1914 г.

Я снова настаиваю в совете министров на том, чтобы по возможности скорее отправиться в главную квартиру, на фронт и в департаменты, опустошенные в результате нашествия. Так как мне снова дают уклончивые ответы, я заявляю, что, если будут далее медлить с утверждением моего начинания, я порву с обычаем, требующим, чтобы при всех официальных выездах президента последнего сопровождали один или несколько министров, и предприму один без разрешения и содействия правительства те шаги, которые считаю безусловно необходимыми. Эта угроза государственного переворота в миниатюре не вызывает протестов, но возбуждает некоторое удивление, а у иных чувство неловкости.
Вивиани, Рибо и Томсон представили мне согласованный ими финансовый доклад большой важности. Казначейство нуждается в средствах и не может прибегать с этой целью исключительно к помощи государственного банка путем непрерывного увеличения эмиссии, не может также искать этих средств путем увеличения налогов, правительство полагает, [231] что будет очень трудно обеспечить поступление этих налогов, пока продолжаются враждебные действия и многие налогоплательщики мобилизованы. Поэтому Рибо считает, что нельзя обойтись без выпуска краткосрочных займов. Сумма бонов казначейства не превышает в настоящий момент трехсот пятидесяти миллионов франков. Она гораздо ниже той цифры, которой могла бы достигнуть. Министр финансов предлагает сделать эти боны доступными публике, выпустив купюры в тысячу, пятьсот и даже сто франков, и размещать их через банки. Кроме того, принято решение, что во все время войны эти боны — на них приглашаются подписываться все патриотически настроенные граждане — будут называться бонами национальной обороны. Я подписываю соответствующий декрет, который, кроме Рибо, скрепляют своей подписью Вивиани и Томсон. Во второй половине дня я посетил несколько местных госпиталей, которых находятся на излечении тысячи раненых. Я беседую с этими бравыми людьми, все они поражают своею храбростью, оптимизмом, хорошим настроением.
Полковник Пенелон доставил мне два последних знамени, взятых у приятеля. Они помещены в префектуре под охраной моих офицеров.
Жоффр телеграфирует нам, что ‘все более выявляется всеобъемлющий и блестящий характер нашей победы. Повсюду неприятель отступает без оглядки, он отступает даже перед нашими 1-й и 2-й армиями (Лотарингия и Вогезы), которым более месяца оказывал сопротивление. Повсюду немцы оставляют пленных, раненых, трофеи. Наш авангард преследует неприятеля по пятам, не давая ему времени перегруппироваться. На нашем левом фланге мы перешли Эну ниже Суассона. Таким образом, за шесть дней боев мы продвинулись вперед более чем на сто километров. Центр наших армий находится уже на севере от Марны, наши лотарингская и вогезская армии подступают к границе. Правительство республики может гордиться подготовленной им армией’.
Генерал Гуро, вернувшийся из Рабата и немедленно отправляющийся на фронт, привез мне два марокканских [232] знамени, они отняты у повстанческих племен, изъявивших теперь свою покорность. Он горит нетерпением принять участие в боях. С восторгом говорит о победе, одержанной нашими армиями, но при мысли, что его не было при этом, легкая тень омрачает ясный взгляд его голубых глаз.

Понедельник, 14 сентября 1914 г.

Сенаторы и депутаты продолжают домогаться официальных назначений. Рибо поручил одну такую миссию Жоннару. Последний обследовал экономическое положение департаментов Северного, Па-де-Кале и Соммы и сделал мне доклад о своей поездке. Сенатор Фердинанд Дрейфус желает получить назначение в Италию на предмет изучения тамошнего общественного мнения. Альбер Тома, который тяготится своим бездельем, согласится принять любое поручение. Никогда еще предложения услуг не сыпались в таком изобилии и с такой готовностью.
Мильеран докладывает в совете министров, что генерал д’Амаде с непростительной поспешностью отдал приказ об эвакуации Лилля. Мессими, конечно, дал ему по телефону разрешение считать Лилль неукрепленным городом, согласно заключению высшего военного совета и внесенному в палату законопроекту, по-видимому, также согласно с требованиями мэра города Лилля и некоторых депутатов от Северного департамента. Но министр никоим образом не предписал немедленную эвакуацию города. А между тем из города удалили войска, даже не подумав о том, чтобы увезти ружья, боевые припасы и продовольствие. Мильеран сообщает также, что приступит к рассмотрению роли, которую сыграл в этом деле губернатор Лилля генерал Персен.
Делькассе выступает с несколько путаным докладом об иностранных делах. Германский посланник в Афинах посетил греческого премьера Венизелоса, недавно взявшего себе также портфель министра иностранных дел, и сообщил ему как ‘добрую весть’, что Турция и Болгария в союзе и собираются напасть на Сербию, но по отношению к Греции проникнуты лишь дружественными намерениями. Венизелос отклонил эту неуклюжую попытку и ответил, что Греция [233] выступит против тех стран, которые нападут на Сербию{*212}. В Константинополе инженеры и техники, присланные Германией, спешно ремонтируют ‘Гебен’ и ‘Бреслау’, котлы которых потерпели аварию{*213}.
Один из самых видных парижских журналистов, Эжен Лотье, сотрудник ‘Temps’, приехавший сюда ознакомиться с настроением департамента Жиронды, сообщает мне, что в Бордо интернировано несколько венгерских подданных, а именно депутат-франкофил Михаил Карольи, два его товарища, Зленоки и Фридрих, и известный социолог Макс Нордау, который, впрочем, не раз несправедливо и зло отзывался в ‘Vossiche Zeitung’ о Франции. Михаил Карольи приехал в июне в Париж искать здесь поддержки против своего политического противника графа Тиссы, который, несмотря на первоначальные колебания, в конце концов взял на себя большую долю ответственности за войну’. Лотье находит несколько парадоксальным держать Карольи в плену.
Правительство, которому я представил этот вопрос на рассмотрение, приняло благородное решение освободить этих венгров вместе с Максом Нордау и отправить их в Испанию. Чисто французский жест, который рискует не встретить надлежащей оценки ни в Будапеште, ни в Берлине.
В Бельгии король прибавил вчера к приказу главной квартиры следующие трогательные слова: ‘В случае атаки будет оказано самое решительное сопротивление. Успехи англофранцузской армии налагают на нашу армию долг сотрудничества по мере наших средств в достижении окончательной победы, заставляя неприятеля противопоставлять нам максимум своих сил’. Король Альберт лично подтвердил затем эти слова каждому дивизионному командиру. Он поздравил нашего военного атташе с успехом французской армии, который он охарактеризовал как ‘самую блестящую военную операцию новейшего времени'{*214}. Кроме того, король потрудился телеграфировать мне: ‘Великая победа, одержанная [234] союзной армией благодаря ее доблести и военному гению ее вождей, обрадовала нас до глубины души. Посылая вам свои самые горячие поздравления, я являюсь выразителем чувств всей бельгийской нации. Мы сохраняем непоколебимую уверенность в успешном исходе борьбы, и возмутительные зверства, от которых страдает наше население, не только не терроризировали нас, как надеялись враги, а лишь удвоили нашу энергию и энтузиазм наших войск’.
Я благодарю короля и заканчиваю свое послание следующими словами: ‘Когда пробьет час справедливого возмездия, никто не сможет забыть, что сделали для торжества общего дела Ваше Величество и достойный восхищения бельгийский народ’.
Что касается немецкого генерального штаба, то у него другая вера считаться с правдой. Сегодня утром агентство Вольфа распространяет следующее сообщение: ‘Операции последней недели, которые могут быть опубликованы в деталях, привели к новому сражению, развертывающемуся благоприятно для наших армий. Неблагоприятные для нас известия, всячески распространяемые союзниками, ложны’. Вот как осведомляют Германию! Агентство Вольфа старательно умалчивает здесь о том, что сегодня германские армии останавливаются в своем отступлении. Они использовали несколько часов отдыха, данного нашим войскам, пожалуй, лучше было бы, несмотря на неизбежное утомление солдат, иметь смелость заставить их подождать еще немного с отдыхом. Немцы заняли позицию на линии, идущей от возвышенностей на север от Эны, далее — между Уазой и Берри-о-Бак и до холмов на север от Вердена. Эта линия проходит на востоке у подступов к Реймсу. На этом новом фронте неприятель уже организует свое сопротивление. Одно лишь его правое крыло лишено прикрытия и плохо связано с центром. Нашей 4-й армии и английской армии отдан приказ тревожить его и стараться окружить его через Пюизалейн и Карлепон.

Вторник, 15 сентября 1914 г.

Один из офицеров связи, командир Эрбильон, привез мне два знамени, отнятых у немцев. Пользуясь случаем, он сказал [235] мне, что генерал Жоффр жалуется на некоторые купюры, произведенные военным министром в сводках главной квартиры, часто носивших несколько дифирамбический характер. Я отвечаю ему, что война далеко не закончена, что к тому же мы сделали ошибку, прервав преследование неприятеля, и что не имеет смысла возбуждать в стране ложные надежды, представляя дело так, будто неприятель бежит в беспорядке{*215}. Возможно, что командир Эрбильон не принадлежит к числу тех, у кого надо исправлять их преувеличения, но у него есть товарищи в главной квартире, которых победа буквально опьянила и которые считают, что кампания уже закончилась.
Вчера в ‘L’Indpendant des Pyrnes Orientales’ появилась статья за подписью Эммануила Брусса, в которой содержится следующая тирада (автор передает ее как слова своего приятеля): ‘В Бордо пьют шампанское, курят, веселятся, тогда как там, на фронте, наши бедные солдаты идут в огонь, чтобы обеспечить благополучие этих господ. Еще полбеды, если оргии устраиваются в залах ресторанов, но в воскресенье на улицах Бордо видели министров, возвращавшихся с пикника в Аркашоне с дамами и разъезжавших в засыпанных цветами автомобилях, причем у руля сидели военные’. Кажется, генерал, командующий 16-м округом, приостановил за эту заметку выход газеты на один месяц. В совете министров Мильеран и Мальви сократили срок запрещения газеты до нескольких дней. Все министры протестовали, даже негодовали против этой выходки газеты, называли ее сплетнями и баснями. После заседания меня отвел в сторону Мальви. Он рассказал мне, что, чувствуя себя не совсем здоровым, поехал в воскресенье после обеда к приятелю в Аркашон и что, когда он собрался в обратный путь, местные общества, узнав о его присутствии, поднесли ему цветы. Он с большой энергией утверждает, что ничего другого не было. Впрочем, кроме него, никто не говорил мне, что в статье имелся в виду именно этот министр. [236]
Я получаю множество поздравлений по поводу битвы на Марне. В числе первых пришли поздравления от императора Николая II и от сербского принца-регента Александра. В своем ответе я, в свою очередь, поздравляю их с успехами их армий. Но нам все более желательно было бы, чтобы наступление русских направлено было главным образом против Германии. Палеолог выступил с новым демаршем, чтобы поддержать это наше желание. Но военный министр, тот самый генерал Сухомлинов, который всегда производил на меня плохое впечатление, когда я с ним встречался, дал понять нашему послу, что русские не будут продвигать свои армии дальше в Восточную Пруссию с направлением на Берлин, а предпочтут действовать в Силезии и Познани. Он даже прибавил: ‘Чтобы прийти на помощь французской армии, мы в конце августа потеряли сто тысяч человек при Солдау’. Палеологу пришлось ответить ему: ‘Чтобы прийти на помощь русской армии, мы принесли такую же жертву. Однако не наша вина, что по ошибке одного из ваших корпусных командиров фланг русской армии вдруг оказался без прикрытия'{*216}.
Дени Кошен, получивший, наконец, назначение обследовать пороховые склады, возвратился вчера из своей первой поездки, весьма удовлетворенный ее результатами. Будучи одним из известнейших химиков, он вполне компетентен, для того чтобы выполнить возложенную на него задачу.
Приехавшие из Парижа Марсель Самба и Бриан один за другим докладывают мне о своей поездке. В статье, написанной к их приезду, Морис Баррес спрашивал, не возвещают ли обе эти ласточки возвращения правительства? Я желал бы этого. Но обе ласточки, напротив, вернулись к своим сестрам под южное солнце Жиронды. Впрочем, обе они в восторге от своего временного перелета. Гальени, привыкший к завоеваниям, без труда завоевал сердца Самба и Бриана. Министр-социалист отзывается передо мной о военном губернаторе с великим энтузиазмом, и эта горячая хвала, для меня совершенно излишняя, надеюсь, положит конец всем недоброжелательным подозрениям, на удочку которых попались [237] Клемансо и некоторые министры. Самба не только вполне уверен в лояльности Гальени, он одобряет также, что последний выбрал себе в сотрудники Думера, сила характера и поразительная трудоспособность Думера, говорит Самба, приносят большую пользу гражданскому управлению укрепленного лагеря.
‘Генерал Гальени, — заявляет мне в свою очередь Бриан, — держится безукоризненно. Он отнюдь не ищет популярности и старается лишь выполнять свой долг. Мы с Самба посетили северный сектор, где были сделаны большие усовершенствования в организации защиты. Генерал требует, чтобы ему послали судовую артиллерию. Я говорил об этом Оганьеру, он спешно предпримет необходимые шаги. Орудия будут расположены таким образом, чтобы можно было открыть продольный огонь по железнодорожным путям, необходимым немцам для транспорта их гаубиц 420-миллиметрового калибра. Это даст нам возможность воспрепятствовать установке этих гаубиц неприятелем. Гальени считает, что при принятии этой меры предосторожности Париж в случае возобновления немецкого наступления сможет продержаться по меньшей мере четыре-пять недель. Мы с Самба отправились также на фронт и посетили армию Монури, выдержка войск превосходна, снабжение не оставляет желать ничего лучшего. На полях еще лежат трупы немцев. Я приветствую, господин президент, что вы, в согласии с правительством и Гальени, настаивали перед генералом Жоффром на усилении армии Парижа. Военный губернатор мог перебросить на реквизированных такси полученные им войска и доставить их на поле сражения в распоряжение армии Монури. Эти дополнительные силы, несомненно, содействовали окончательному успеху’.
У меня было также совещание с министром колоний Гастоном Думергом. Правительство поручило ему организовать снабжение в освобожденных департаментах Сены и Марны, Марны, Эны и Уазы. Он излагает мне свою программу, которую я нахожу очень разумной.
Наконец, Делькассе, все еще очень беспокоящийся по поводу своего сына, тоже пришел ко мне беседовать еще раз [238] о Турции и Болгарии. Кроме того, он сообщает мне интересные депеши, в которых Клобуковский передает в своем разговоре с бароном Бейенсом, бывшим бельгийским посланником в Берлине. ‘Война между Австрией и Сербией, — сказал ему этот достойнейший дипломат, — была подстроена Германией, это была головешка, которая должна была зажечь пожар, эта война должна была послужить исходным пунктом для выступления против Франции, пунктом, которого желали и искали. Император Вильгельм долгое время проявлял себя весьма искренним сторонником мира, но в конце концов уступил перед напором камарильи, всегда вдохновлявшейся бисмарковским духом. За последние два года он явно был удручен, состояние его здоровья, всегда неважное, ухудшалось под влиянием тревоги, внушаемой ему постоянными наущениями его приближенных. Несмотря на сильное умственное переутомление, император не мог не сознавать страшного значения войны между Германией и Францией, но, как видно, одно основное заблуждение заслоняло перед ним эти непосредственные впечатления. Он был убежден, что Россия, находившаяся в разгаре военной реорганизации, не вмешается решительно в балканский конфликт, что Англия, обессиленная внутренними разногласиями и в общем мало склонная вступать в войну на континенте, тоже воздержится, что Италия выступит вместе со своими обоими союзниками и что в конечном счете Германия со своими огромными контингентами, долгое время готовящимися к войне, будет фактически иметь дело только с Францией. Последней же, как казалось императору, можно было не очень бояться, прежде всего потому, что у нее было меньше войск, и затем ввиду разногласий, проявившихся в парламентских дебатах по военным вопросам. Император был уверен, что, наконец, пришел момент установить силой оружия гегемонию Германии. В его окружении было много сторонников войны, но главным ее сторонником был кронпринц — он по крайней мере номинально (ввиду ограниченности его умственного горизонта) возглавлял партию, стоявшую за молниеносное наступление на Францию. Уже давно эта партия искала предлога, безразлично какого, для [239] ссоры. А как известно, за этим у немцев дело никогда не станет. Таким образом, возникла австро-сербская распря’.
Король Альберт тоже вел непринужденный разговор с Клобуковским. Сообщаю этот разговор в краткой письменной передаче, сделанной Клобуковским для Делькассе. ‘Оборонительная тактика, — сказал Его Величество, — была единственно возможной перед лицом столь мощных массовых армий, и я чрезвычайно счастлив, что французское командование прибегает к ней с такой систематичностью и с такой силой сопротивления. Выдержка и борьба — это должно быть лозунгом как для Франции, так и для Бельгии. Германия могла рассчитывать на успех только при том условии, что не встретит задержки при своем внезапном натиске. Ее план был разбит в самом начале, и для Бельгии великое счастье, что она содействовала этому результату. Поэтому так велико раздражение императора Вильгельма против нас и против меня, оно даже больше, чем думают… Воистину тот способ вести войну заслуживает всеобщего осуждения. Такое поведение нисколько не удивительно со стороны военной олигархии, высокомерной и тщеславной. Она завистлива, распутна, злостна, она завидует нашим прекрасным памятникам, нашим столь прелестным городам, очарованию наших пейзажей, нашей активности в промышленности. Наш собор в Малине был подвергнут бомбардировке, потому что он чудо красоты, наша Лувенская библиотека, которую пощадили даже иконоборцы, была сожжена умышленно, потому что она была единственной в мире. Старый император Вильгельм, который был человеком простым, устоял бы против внушений этого ограниченного и грубого окружения, но его внук склонен к мелкому тщеславию, он восхищается поверхностной и театральной стороной, он слишком любит играть роль перед галеркой, чтобы оставаться равнодушным к лести тех, которые прельщают его грандиозной перспективой осуществления его всегдашней мечты: он — великий император, повелитель мира, все перед ним трепещет и преклоняется’.
Словно для того, чтобы одним более лестным штрихом ретушировать эти живые портреты кайзера и его будущего [240] преемника, агентство Вольфа упорно провозглашает, что армия кронпринца осаждает и бомбардирует крепость Верден. Жоффр телеграфирует, что это известие ложно от начала до конца и просит нас опровергнуть его. Но наше опровержение не проникнет в Германию, и все будут там вполне искренне приписывать кронпринцу славу великого военного успеха. Между тем на самом деле все попытки 5-й немецкой армии закончились неудачей. В первых числах текущего месяца она пыталась обойти левое крыло нашей 3-й армии генерала Саррайля, отрезав его от 4-й армии генерала де Лангля де Кари. Но Саррайль перебросил в промежуток между обеими нашими армиями новый корпус, а именно 15-й, и кронпринцу не удалось пройти здесь. Зато на правом фланге нашей 3-й армии бомбардированы были некоторые форты Вердена, а в тылу этой армии немецкие части, пришедшие из Воэвры, приблизились севернее Сент-Мигиеля к форту Тройон. Раз или два они атаковали последний, но не в состоянии были завладеть им. 10 сентября последовала еще одна безуспешная атака кронпринца на нашу 3-ю армию, а 13-го 5-я немецкая армия отступает. Сегодня войска 5-го немецкого корпуса, которые занимали правый берег Мозы в окрестностях форта Тройон, сами отступают на равнину Воэвры. Но какие развалины неприятель оставил после себя в смеющемся крае, где нет ни одной деревни, ни одного ручейка, ни одного леса, которые не были бы мне родными!

Среда, 16 сентября 1914 г.

Наступление, начатое нашими войсками после битвы на Марне и, к несчастью, прерванное, чтобы дать краткий отдых войскам, достигло вчера и третьего дня на всем фронте арьергарда неприятеля. Последний остановился, чтобы дать нам бой, и получил теперь подкрепления от главной массы немецкой армии. Итак, предстоит новое генеральное сражение на линии, на которой неприятель быстро укрепился, эта линия тянется от Уазы до Аргон, через Нойонский округ, ряд плато на север от Вик-сюр-Эн и Суассона, Лаонский массив, высоты вокруг Реймса и окрестности Вилль-сюр-Тюрб. [241] Позиции немцев, уже укрепленные, тянутся далее на восток от Аргонн, от Варенн до Воэвра на север от Вердена. Впереди освобожденных Люневилля и Сан-Дидье наша территория почти совершенно очищена от иноземцев. Но будут ли у нас завтра еще достаточно свежие войска, будет ли у нас достаточно артиллерии и снарядов для предстоящих боев с искусно окопавшимся неприятелем? Вчера телеграмма Жоффра (No 5342) благоразумно приглашает наши армии принять систематические меры и постепенно укрепить завоеванную территорию. Главнокомандующий не желает повторения иллюзий и ошибок первых дней войны. Если немцы укрепляются перед нами, то располагаем ли мы, кроме храбрости, всем, что необходимо для их вытеснения? Мы желали бы, по крайней мере, чтобы Россия облегчила давление, оказываемое на нас неприятелем. Делькассе просил Палеолога еще раз настаивать перед Сазоновым на том, чтобы русское наступление безотлагательно было направлено против Германии. После аудиенции у императора Сазонов ответил{*217}: ‘Как только будут уничтожены австрийские армии в Галиции, можно быть уверенными, что энергично проявится прямое наступление против Германии’. Но когда будут уничтожены австрийские армии в Галиции? Правда, русские армии перешли Сан и преследуют левое крыло австрийцев, которые, как нам сообщают, бегут в беспорядке. Конечно, центр и правое крыло австрийской армии отброшены к Перемышлю{*218}. Конечно, согласно последней телеграмме Палеолога, отправленной нам сегодня,{*219} австрийские армии уходят из Галиции, оставляя позади себя двадцать пять тысяч убитых и раненых и сто тысяч взятых в плен, пришедшие на помощь им немецкие корпуса сами тоже отступают. Но в таком случае зачем России ожидать еще более полного уничтожения австрийских армий в Галиции, прежде чем приступить к решительным действиям против Германии? В настоящий момент 1-я русская армия совершенно [242] оставила территорию Восточной Пруссии, и нам более не говорят ни слова об осаде Кенигсберга{*220}.
Зато наша победа, по крайней мере, придала бодрости некоторым нашим друзьям. В Румынии состоялись большие демонстрации в честь Франции. Во главе этого народного движения стал бывший военный министр Филиппеску. Наш посланник Блондель даже уверен, что еще на этой неделе румынское правительство приступит к мобилизации и объявит себя на нашей стороне. Король должен будет дать свою подпись или отречься от престола{*221}. Такие же надежды питает Лаговари. Но я очень боюсь, что оба они принимают свои желания за действительность.

Четверг, 17 сентября 1914 г.

К полковнику Пенелону вернулась его сияющая улыбка. Мой верный офицер связи привез мне сегодня целую охапку оптимистичных известий. Он приехал скорым поездом из Реймса, куда переведена главная квартира. ‘Как, — спрашиваю я, — разве там не проходит теперь линия огня?’ Полковник признает, что, возможно, несколько поспешили, выбрав для этой цели город в таком непосредственном соседстве с неприятелем, и что там невозможно будет исполнять функции командования. В действительности у нас не ожидали, что немцы так быстро создадут новый фронт. Неприятель обстреливает Реймс из батарей, помешенных им в фортах на востоке от города. Однако генерал Жоффр полагает, что немцы приняли сражение против воли, что их вынудила к этому сила нашего преследования. Правда, они окопались так основательно, что уже невозможно будет выбить их из позиций фронтовыми атаками. Но мы принимаем теперь меры, чтобы обойти их с обоих флангов, 13-й корпус, взятый из армии Дюбайля, вчера перевезен на наш левый фланг и усилит армию Монури. С другой стороны, армия Кастельно маневрирует на востоке с целью обхода левого фланга немцев. Сражение, быть может, продлится два-три дня, но Жоффр твердо [243] надеется, что мы выиграем его. Он даже думает, что немецкое командование решилось дать это сражение, только будучи связанным волей кайзера, который в своем суверенном нетерпении, вероятно, потребовал немедленного реванша.
Если наши успехи не разбили немцев, они, по крайней мере, подняли дух бельгийцев. Бельгийская армия только что провела удачные наступательные операции{*222}. Антверпен быстро приводится в состояние обороны. Западная Фландрия, часть Восточной Фландрии, провинция Антверпен и Люксембург в настоящее время освобождены от немецкой оккупации. Напротив, Генегау, Брабант, провинции Льеж, Памюр и бельгийский Люксембург остаются во власти неприятеля. Многие города разрушены или получили большие повреждения. Поля опустошены. Какой ценой Бельгия и мы платим за наши победы!

Глава седьмая

Письмо папы Бенедикта XV. — Фронт стабилизируется. — Попытки маневрировать на левом фланге. — Неприятель бомбардирует Реймский собор. — Наши орудия и снаряжение. — Разрушенные города и деревни. — Тщетные попытки окружения. — Взятие Сен-Мигиеля. — Антверпен под угрозой. — Разбитые надежды.

Пятница, 18 сентября 1914 г.

В то время, как Франция в сражении, не имеющем прецедента, была спасена от непоправимого несчастья, в Риме был избран новый духовный глава христианского мира. Болонский архиепископ Джакомо, маркиз де ла Кьеза, был объявлен папой под именем Бенедикта XV. Он лишь в мае этого года был сделан кардиналом. Это аристократ по рождению и дипломат по карьере. Трудно предвидеть, какой линии он будет придерживаться, но он назначил государственным секретарем монсеньера Феррату, который активно содействовал его избранию, — [244] позиция Ферраты по отношению к нам оставалась до сих пор благожелательной. Кардинал Аметт написал мне по своем возвращении в Париж письмо, полное благородства и достоинства: ‘Париж, 12 сентября 1914 г. Господин президент республики. При отъезде моем из Рима наш святейший отец папа Бенедикт XV удостоил меня поручением доставить Вам прилагаемое письмо, в котором его святейшество извещает Вас о своем вступлении в верховный понтификат. Ввиду Вашего отъезда из Парижа для нужд национальной обороны я лишен чести лично передать Вам это письмо на аудиенции, которой я просил бы у Вас. Вместе с тем я счастлив был бы принести Вам благодарность по поводу того, что Вы согласились принять мое приглашение и Ваш представитель присутствовал на заупокойной мессе, отслуженной в Соборе Богоматери по почившем верховном понтифексе. Этот Ваш шаг был оценен по достоинству во Франции и в Риме. Я сказал бы Вам также, в какой мере Франция должна приветствовать избрание нового папы, благожелательность которого ей обеспечена. Примите, господин президент, вместе с выражением пожеланий успеха нашему оружию, которые я беспрестанно воссылаю к богу, уверение в моем высоком уважении. Леон-Адольф, кардинал Аметт, архиепископ парижский’.
К этому столь патриотическому письму приложено было письмо нового папы: ‘Perillustri viro Galliarum reipublici Praesidi. Benedictus P. P. XV Perillustris vir, salutem. Insrutabili Dei consilio ad suscipienda Ecclesia gubernacula vocati, munus impositae dignitatis Tibi nunciare properamus, eidemque atque nobillissimae Gallorum genti omnia fausta feliciaque adprecamur. Datum Romae apund S. Petrum die III septembris anno MCMXIV, Pontificstus nostri primo Benedictus P. P. X’. (‘Знаменитейшему мужу, президенту республики Галлии. От папы Бенедикта XV. Привет тебе, муж знаменитейший. Призванные неисповедимым промыслом божьим к кормилу церкви, желаем известить тебя о возложенном на нас достоинстве и возносим молитвы о всяком счастье и благополучии для тебя и благороднейшего народа галлов. Дано в Риме, у святого Петра, 3 сентября 1914 г., в первый год вашего понтификата. Бенедикт XV, папа’.) [245]
Казалось бы, что по получении обоих этих писем мне оставалось только ответить на них с возможной быстротой и учтивостью. Но по закону церковь отделена от государства, кроме того, мы порвали всякие дипломатические отношения с Ватиканом, что, впрочем, не оправдывалось упомянутым законом. Переписка президента с папой помимо правительства — это было бы одним из тех личных действий, которые часть общественного мнения республики, пожалуй, самая чувствительная, не преминула бы найти заслуживающими осуждения, это был бы своего рода секрет короля, которого не позволит себе уже ни один конституционный король нашего времени. Итак, из корректности, приличия ради я сообщил про оба письма правительству. Решено было, что я должен ответить на них, но что ввиду характера этой корреспонденции ответ мой будет составлен министерством иностранных дел. Это было поручено, если не ошибаюсь, Филиппу Бертело, который находится в Бордо вместе с канцеляриями министерства.
Мне были присланы следующие тексты: ‘Его Высокопреосвященству кардиналу Аметту, архиепископу парижскому. Монсеньер. Подтверждая получение письма, при котором Вы передаете мне извещение Его Святейшества папы о своем вступлении в верховный понтификат, прибегаю к Вашей любезности и прошу передать по назначению прилагаемое письмо. Очень тронут чувствами, выраженными Вами при сем случае, и Вашими пожеланиями успеха нашему оружию. Прошу Ваше высокопреосвященство верить в мои чувства глубокого уважения’. ‘Его Святейшеству папе. Святейший Отец. Спешу подтвердить Вашему Святейшеству получение извещения о Вашем вступлении на святой престол, с каковым извещением Ваше Святейшество соизволили обратиться ко мне. Благодарю Ваше святейшество за пожелания благополучия французской нации и мне лично и прошу принять мои пожелания Вашему Святейшеству и величию его понтификата’.
Я охотно подписал бы оба эти текста, хотя они показались мне скорее несколько сухими, но решено было, что их должен обсудить совет министров. Поэтому я представил их [246] правительству, причем решено было выкинуть одно слово, которое шокировало некоторых министров, — слово ‘величие’. Допускалось, что я приношу свои пожелания папе и его понтификату, но нельзя было терпеть, что я могу желать величия этому понтификату! Какая ничтожная мелочность! В виде реванша оставили в письме к кардиналу слова: ‘тронут чувствами’, конечно, для того чтобы смягчить этим двойным уверением во взаимных чувствах холодность, которую считали необходимой из политических соображений. После этого решено было, что я отправлю свое письмо без скрепления его подписью Делькассе, чтобы не делать кабинет официально ответственным за мое письмо. Я так и поступил, не без сознания, что эти придирки не совсем красивы.
Мы начинаем задавать себе вопрос, что означает молчание главной квартиры. Что происходит на фронте? Нам было сказано, что неприятель остановился против воли и что мы наверняка сможем выбить его из его позиций. Теперь нам заявляют, что ранее двух-трех дней не наступит никакого ‘решения’ и что ситуация остается почти без перемен. В чем секрет этого? Вчера в директиве No 5657 Жоффр указывал генералу Монури: ‘По-видимому, неприятель перебрасывает войска на северо-запад под защитой укреплений, возведенных на всем фронте. Необходимо создать на нашем левом фланге кулак, способный не только парировать обходное движение неприятеля, но также обеспечить окружение последнего’. В исполнение этого приказа наше левое крыло несколько продвинулось вперед, но ему отнюдь не удалось окружить правое крыло неприятеля. Нам придется бороться за то, кто кого обойдет. Но на флангах, как и в центре, против нас находятся войска, твердо укрепившиеся. На Марне, как мне сообщают офицеры связи, окопы, оставленные немцами, замечательно построены, хотя их приходилось импровизировать. Они достаточно глубоки для прикрытия солдат, снабжены через каждые двадцать метров убежищами и помещениями для отдыха. Несомненно, когда неприятель остановился на новых позициях, эти последние уже предварительно были сильно укреплены войсками, оставшимися в тылу у сражавшихся. [247]
Англия предложила нам на днях высаживать войска в Дюнкирхене для диверсионных операций в Северной Франции и в Бельгии. Генерал Жоффр согласился на эту идею. Но перед ним встает вопрос, будут ли британские войска прибывать в достаточном количестве, чтобы позволить в ближайшем будущем этот маневр. Хотя доминионы и Индия, все без исключения проявили замечательное воодушевление и обещали свою помощь метрополии, большое расстояние осуждает Англию на долгое ожидание эффективного сотрудничества. Объявлено о прибытии войск из Индии, но они будут в Марселе не раньше, чем через двенадцать дней. Подкрепления, которые сама Англия послала через Сен-Назер, уже отправлены на фронт армии маршала Френча. Таким образом, для Северной Франции и Бельгии речь может идти в данный момент только о новых контингентах, которые мог бы создать и обучить Китченер.
Россия опять выступила с новой инициативой: на сей раз Сазонов не является ее единственным виновником, однако она не более удачна{*223}. Великий Князь Николай Николаевич обратился к народам Австро-Венгрии с манифестом, призывающим их сбросить иго Габсбургов и осуществить, наконец, свои национальные устремления. В этом же духе русское правительство советует румынскому правительству занять Трансильванию и предлагает ему участвовать вместе с русскими войсками в оккупации Буковины. Как ни относиться к этим проектам, они носят чисто политический характер, они затрагивают важные вопросы и предрешают условия мира. Недопустимо, чтобы Россия открыто устанавливала их по-своему, не посовещавшись ни с Англией, ни с Францией.

Суббота, 19 сентября 1914 г.

Телеграммы префекта Мааса: при своем отступлении немцы подожгли большую часть деревень, которые они занимали во время битвы на Марне. В Триокуре, где мой брат Люсьен с женой обычно проводили свои каникулы среди [248] деревьев и родников, немцы сожгли двадцать девять домов и расстреляли без оснований десять человек, в том числе мать и жену мэра Просе. Только южная часть департамента избежала разорения и опустошения.
Я делаю над собой усилие, чтобы отогнать от себя эти печальные картины и заняться текущими делами. Сэр Френсис Берти извещает нас, что англичане собираются высадить в Дюнкирхене три тысячи человек, в том числе две тысячи четыреста человек из морских частей и шестьсот строевых солдат, а также шестьдесят автомобилей. Этого, конечно, хватит для исполнения полицейских функций в северных департаментах, но, к несчастью, этого недостаточно, чтобы провести в тылу неприятеля диверсию решающего значения. По словам одного из офицеров связи, коменданта Эрбильона, генерал Жоффр надеется, что теперь можно будет, по крайней мере, использовать в этом же районе бывшую армию д’Амаде, на поиски которой мы исчерпали свое терпение и которая, наконец, реорганизована. Командование ею поручено генералу, который, можно сказать, победил время, прежде чем пытался победить неприятеля. Это генерал Брюжер, ныне в отставке, но все еще бодрый, несмотря на свой возраст, и очень довольный тем, что возвращается на действительную службу. Он никак не ожидал этого в сентябре 1913 г., когда мы с ним поднимались по крутым улицам его прелестного родного города Узерш{*224}. Территориальные войска и запасные, составляющие армию Брюжера, получили приказ окопаться перед Амьеном, чтобы поддерживать в случае надобности движения нашего левого крыла. В самом деле, главная квартира будет добиваться решения уже не на правом крыле, маневр перенесен на другой конец фронта. Армия Кастельно, продвигаясь на этих днях по равнине Воэвры к небольшому городу Этену, натолкнулась на так крепко окопавшиеся неприятельские войска, что мы предпочли отказаться от всякой попытки окружения с этой стороны. Впрочем, если бы и было возможно пойти на риск такой попытки, это, вероятно, было бы ошибкой и отвлекло [249] бы нас от более важной и безотлагательной операции. В самом деле, немцы, видимо, значительно усилили свое правое крыло и готовятся нанести свой главный удар на нашем левом фланге — это, очевидно, их обычный прием. Поэтому армия Кастельно оставляет лотарингскую землю, которую она в течение шести недель орошала своей кровью, она будет переброшена по железной дороге с востока на запад, в своем прежнем районе она оставляет один корпус, который перейдет под начало генерала Дюбайля, командующего первой армией. Два других ее корпуса, 14-й и 20-й, будут переброшены между Амьеном и Нойоном и останутся вместе с 8-м и 4-м корпусами и кавалерийским корпусом Конно под командованием генерала де Кастельно. На них будет возложена задача совершить наступательное движение на фланг неприятеля и ударить сбоку, на север от Эны, на стабилизованные позиции немцев. Для окончания этой переброски, говорит Жоффр, понадобятся еще целых три дня. Итак, ‘решение’, которое считали столь близким, снова откладывается. В сущности это равносильно признанию, что мы ошибались, думая, что заставили неприятеля принять сражение в условиях, благоприятных для нас, и что мы сами выбрали и час и место этого сражения. В действительности же неприятель по собственной воле укрепился на позициях, чтобы не продолжать своего отступления. Он уцепился за нашу землю. Возможно даже, что он усиливает теперь свое правое крыло, как мы усиливаем свое левое крыло, и что переброшенная на запад армия Кастельно завтра снова увидит перед собой 6-ю немецкую армию, против которой она вчера сражалась в Лотарингии. На какую сизифову работу оставляет нас обреченными наша победа!
Между тем главная квартира продолжает составлять ежедневные сводки в таком оптимистичном духе, что, если бы Мильеран благоразумно не взял на себя задачу изменять и урезать их, общественное мнение каждый день кормили бы новыми иллюзиями. Военный министр озабочен также состоянием нашей артиллерии и нашего снаряжения. Наши военные запасы очень оскудели. Мы израсходовали с начала сентября невероятное количество снарядов всех калибров, [250] особенно 75-миллиметрового. Производство не шло в ногу с потреблением. Необходимы срочные меры. Озабоченный ускорением их, я прошу Мильерана доставить мне, по возможности, в ближайший срок, детальные таблицы относительно армии на боевых позициях, регулярной армии, резервов и запасных батальонов, равно как армии второй очереди, а также территориальных войск и их резервов. Эти таблицы должны содержать перечень ‘необходимого, имеющегося и недостающего’ в области человеческого состава, артиллерийских орудий, пулеметов, ружей образца 1886 г., снарядов и патронов, экипировки, предметов лагерного оборудования, упряжи, лошадей. Кроме того, я требовал точных данных о принятых или предполагаемых мерах для пополнения ‘недостающего’, будь то французское производство или покупки за границей. Теперь, когда, по всей видимости, война затягивается, мы должны принять целый ряд мер для ускорения производства. При нынешнем темпе расходования снарядов у нас осталось снарядов 75-миллиметрового калибра только на один месяц.
Тем не менее генерал Жоффр уверяет нас, что общая ситуация остается хорошей. Мы взяли одно знамя южнее Нойона. На Краоннском плато, где сто лет и несколько месяцев назад Наполеон разбил союзников, мы пытались возобновить историю и после жаркого боя взяли много пленных из 7-го и 15-го корпусов неприятеля, а также из императорской гвардии. Неприятель выбился из сил, пытаясь снова взять Реймс. В отместку он бомбардировал город, с особым ожесточением он обрушился на старый собор, словно испытывал какое-то извращенное удовольствие, повторяя свой варварский поступок с Малинским собором. Естественно, что главная квартира не могла оставаться в такой близости к линии огня. Она переехала в Об на Ромилли-сюр-Сен.

Воскресенье, 20 сентября 1914 г.

Наши войска топчутся на месте. Им не удалось пройти вперед в лесистой местности вокруг Нойона. Они дают в Вогезах невразумительные бои с неопределенным результатом. Они взяли массив Помпелль близ Реймса, но потеряли [251] высоту Бримон. Сегодня бомбардировка Реймса возобновилась с удвоенной силой. Она направлена была главным образом против собора, который частично разрушен. Архиепископская библиотека превращена в груду дымящихся развалин. Загорелось здание супрефектуры. Убит помощник мэра доктор Жакен{*225}. По соглашению с советом министров Делькассе рассылает всем нашим дипломатическим представителям циркулярную телеграмму, в которой мы указываем цивилизованному миру на эти акты вандализма. Но до сих пор цивилизованный мир имеет глаза, чтобы не видеть, и уши, чтобы не слышать.
Между тем надежды главной квартиры еще раз оказались обманутыми. Мы не двигаемся вперед. Зато неприятель перешел в энергичное наступление против нас и против англичан на север от реки Эны и выше Суассона. На Краоннском участке, где первые бои были для нас благоприятными, вершина Шмен-де-Дам и ферма Эртебиз неоднократно переходили из рук в руки в жестоких штыковых боях. По прошествии ста лет мы слышим снова те же названия битв, и наши командиры могут напомнить нашим солдатам славные традиции полка имени Марии-Луизы. Он тоже в марте 1814 г. взял эту ферму, где свист пуль соперничает с завываниями ветра.
На наших восточных окраинах войска неприятеля, вышедшие из Метца и воспользовавшиеся, конечно, уходом армии Кастельно, продвинулись через Воэвру к цепи маасских холмов (Hauts de Meuse), тянувшейся вдоль правого берега Мааса с юга на север со своими лесистыми склонами, узкими ущельями и многочисленными фортами.
Встревоженный, вероятно, нашей неподвижностью, Великий Князь Николай Николаевич обратился к генералу де Лагиш с настоятельной просьбой сообщить ему в возможно скором времени план операций, которого генерал Жоффр намерен держаться в результате нашей победы на Марне. Он спрашивает, собираемся ли мы ограничиться тем, чтобы [252] отбросить неприятеля за пределы Франции, или же мы намерены гнать его до самого сердца Германии, с тем чтобы диктовать ему условия мира. В зависимости от того, ставит ли генерал Жоффр себе ту или другую из этих целей, план Великого Князя будет совершенно различен{*226}. Во втором случае, но только в этом случае Великий Князь отдаст распоряжения о походе на Берлин всех свободных войск, как только Австрия выйдет из строя. В сравнении с прежними заявлениями это шаг назад. Палеолог и сэр Бьюкенен обратились к Сазонову с согласованной нотой, в которой указывали, что, так как союзники обязались не заключать сепаратного мира, вопрос, поставленный русским главнокомандующим, носит более политический, нежели стратегический характер и зависит от трех правительств. По собственному почину оба посла прибавили, что настало время для союзников установить окончательную цель их борьбы и что, поскольку австрийские армии в Галиции выведены из строя, остается уничтожить германские силы, чтобы установить в Европе новый режим, гарантирующий на долгие годы всеобщий мир{*227}. Сазонов ответил сэру Бьюкенену и Палеологу{*228}, что главной целью России в этой войне тоже является установление в Европе такого режима, который гарантирует на долгие годы всеобщий мир, и что император всецело одобряет мысли Великого Князя Николая Николаевича. Делькассе прочитал эти секретные депеши в совете министров. В прениях, последовавших затем, не могли принять участие Думерг и Томсон, так как оба находились в служебной поездке в департаментах, освобожденных от неприятельского нашествия, не мог принять участия также Оганьер, бывший в отъезде, на судостроительных верфях в Сен-Назер. Но все присутствовавшие министры, Мальви наравне с Мильераном, Самба наравне с Делькассе, Жюль Гэд наравне с Рибо, Бьенвеню-Мартен наравне с Брианом, Фернан Дави наравне с Сарро, заявили, что правительство республики не может обязаться рассматривать [253] войну как законченную в тот день, когда неприятель очистит национальную территорию, даже со включением Эльзаса и Лотарингии, и что правительство республики должно проявить такую же решимость, как Россия, покончить с гегемонией прусского милитаризма. Делькассе было поручено телеграфировать в этом смысле в Петроград.
Президент Вудро Вильсон ответил на посланный ему мною по телеграфу протест против обвинения в употреблении пуль ‘дум-дум’. Великий арбитр не раскрывает свои карты. ‘Уверяю Ваше Высокопревосходительство, — пишет он мне, — что я глубоко чувствую честь, которую вы оказываете Соединенным Штатам, обращаясь к ним в это критическое время, как к нации, питающей отвращение к антигуманным способам ведения войны. В этом смысле ваше доверие к народу и правительству Соединенных Штатов направлено не по ложному адресу. Настанет время, когда этот великий конфликт придет к концу и можно будет беспристрастно установить истину. Когда настанет этот момент, на тех, которые ответственны за нарушение правил войны среди культурных наций и взвели ложные обвинения против своих противников, падет приговор всего мира’. Но на каких документах будет построен этот процесс? И кто ручается нам, что общественное мнение того мира, от которого Вильсон без нетерпения ожидает беспристрастного вердикта, не будет введено в заблуждение коварной пропагандой вроде той, изумительные образцы которой нам ежедневно посылают наши дипломатические представители? Так, в берлинской газете ‘Tag’ от 10 сентября помещен фотографический снимок пачек патронов, найденных в Лонгви и выдаваемых немцами за пули ‘дум-дум’. Открытие этих пакетов послужило предлогом для всей кампании германцев. Но достаточно присмотреться к рисунку, и становится совершенно ясно, что мы имеем здесь дело с небоевыми патронами, изготовленными для стрельбы в тире и совершенно непригодными на поле сражения. Как только германские власти увидели, что публикация ‘Tag’ опровергает их клеветнические утверждения, они изъяли и уничтожили тираж газеты, но один номер ее попал в руки нашего генерального консула в Женеве, который [254] и послал нам его. Делькассе уведомил об этом показательном инциденте всех наших представителей за границей. Итак, Вильсон тоже будет осведомлен Жюссераном.
Итальянский торговый атташе граф Сабини, который несколько недель назад проявил такую активность перед Клемансо и передо мной, посетил Баррера в Риме{*229}. Он произвел на нашего посла вполне определенное впечатление человека, находящегося в курсе тайных переговоров, начатых Италией в Вене и Берлине. Сабини утверждал, что Австро-Венгрия обещала маркизу ди Сан Джулиано Трентино и преобладание в Албании, если Италия останется нейтральной, и дал понять, что, несмотря на эти предложения, Италия, несомненно, выйдет из нейтралитета, если Франция согласится на выпрямление границы в Тунисе. Барреру намерения его собеседника показались столь же темными, сколь путаными, и он счел нужным держаться замкнутой выжидательной позиции.
Братиано, сторонник немедленного вмешательства Румынии в войну, отправился в замок Синайя, чтобы сделать последнюю попытку перед королем Каролем{*230}. ‘Король принял его любезно, но не связал себя никаким обещанием. Соединенные Штаты, Италия, Румыния принадлежат к тем нейтральным государствам, которые сами выберут свое время и перед которыми лучше не затрагивать важных вопросов.

Понедельник, 21 сентября 1914 г.

‘Почему, — спрашиваю я министров, — почему мы остаемся в Бордо? Париж, конечно, не гарантирован от повторения наступления неприятеля, но укрепленный лагерь выручен из опасности, и у нас нет более оснований удлинять свое пребывание в Жиронде’. — ‘Возможно, — отвечает Мильеран, — но Жоффр предпочитает, чтобы мы оставались еще здесь’. Мне думается, что Жоффр не один такого мнения. Административные канцелярии, в первую очередь [255] канцелярии военного министерства, устроились в Бордо, привыкли на новом месте и по мере возможности отсрочивают новый переезд. Итак, я вынужден снова вооружиться терпением. В свою очередь, офицеры связи должны ежедневно совершать длинную поездку на автомобиле и держать постоянную связь между правительством и главной квартирой. Разумеется, это не идеальные условия для работы.
Сегодня опять приехал полковник Пенелон и по обыкновению возвещает нам, что ‘все идет как следует’. Таково данное ему поручение. Он признает, однако, что мы потеряли три дня на первоначально принятый план. По мысли генерала Бертело, начальника генерального штаба при Жоффре, этот маневр должен был быть произведен правым крылом. Маневр оказался неосуществимым. Мы надеялись, что достаточно будет одного 13-го корпуса для перехода в наступление на левом фланге, но этот корпус действовал неудачно, и надо все начинать сначала. Теперь нужны три дня, пока будут на месте другие войска. Тогда мы сделаем попытку погнать немцев на западе. Шестьдесят тысяч человек территориальных войск, находящихся под командованием генерала Брюжера и окопавшихся близ Амьена, выступят по направлению к Камбре, как только армия Кастельно тоже в состоянии будет сражаться. Фланг этих шестидесяти тысяч территориальных войск покрывает кавалерийская бригада под командованием генерала Бодмулена, моего бывшего генерального секретаря по военным делам. Армия Кастельно состоит из 4-го корпуса и одной марокканской дивизии, 13-го корпуса с другой марокканской дивизией. 14 и 20-го корпусов и двух кавалерийских дивизий. 14-й корпус должен быть перевезен в Сент-Жюст-ан-Шоссе, 20-й — на юг от Амьена. Затем они пойдут по направлению к Уазе, чтобы ударить по неприятелю с фланга. Но три дня — это целая вечность, сколько сюрпризов могут подготовить для нас тем временем немцы!
Жоффр телеграфировал Мильерану, что, как видно, немцы собираются с большой силой драться в этом предстоящем сражении, но он, Жоффр, предпочитает, чтобы это сражение было дано лучше на Эне, нежели на восточных окраинах, [256] потому что, если французские армии должны будут гнать неприятеля до Мааса, то разрушение искусственных сооружений затруднит для нас транспорт войск и провианта. На этом основании, а также потому, что главная квартира считает стратегическую ситуацию благоприятной, Жоффр, как повторяет мне полковник Пенелон, все еще доволен тем, что ‘заставил’ немцев остановиться на Эне. Однако главнокомандующий находит, что наши войска еще уступают немецким в области военной подготовки и стрельбы. У наших войск — только их храбрость и пыл, никогда не ослабевающие.
Наша адриатическая эскадра высадила в Антивари две батареи, которые должны быть перевезены на вершину горы Ловчен. Как только они будут установлены там, они откроют огонь по австрийским военным кораблям, укрывшимся в бухте Каттаро. Все эти имена, еще недавно вызывавшие у меня воспоминания о моей поездке на крейсере и о залитых солнцем ландшафтах, теперь звучат для меня воинственно. Мы предупреждаем Италию о своих намерениях. Они не могут ей не понравиться.

Вторник, 22 сентября 1914 г.

Префект департамента Мааса Обер посылает мне новые подробности об опустошениях в этом несчастном департаменте. С начала враждебных действий разрушен полностью или частично ряд городов и многочисленные деревни: Озекур, Брабант-ле-Руа, Лагейкур, Лемон, Луппи-ле-Шато, Мюссей, Невилль-сюр-Орн, Претц-ан-Аргонн, Ревиньи, Сомейль, Триокур, Вассенкур, Вобекур, Вилотт близ Луппи, Виллерс-о-Ван, Бозе, Рамберкур-о-По, Нюбекур, Клермон-ан-Аргонн, Монфокон, Варенн-ан-Аргонн, Эриз-ла-Птит, Моньевилль, в этот перечень не вошли коммуны на севере и востоке. Весь округ Монмеди и значительная часть Верденского округа еще заняты неприятелем. Разрушений здесь, вероятно, не меньше, чем на юге. Прелестный городок Этен, надо думать, представляет собой теперь только груду развалин среди опустошенной равнины.
Принц Альберт Монакский, который сохранял столько иллюзий о Вильгельме II до их последнего свидания в Киле, [257] телеграфирует мне из Монте-Карло: ‘Преступный акт, совершенный в Реймсе диким неприятелем Франции, является вызовом цивилизованному миру, он характерен для армии, для нации, для царствования. Я так же поражен им, как лучший из французов’.
Думерг возвратился из своей поездки в департаменты Марны, Уазы и Сены и Марны и сделал мне доклад о ней. Санлис частично разрушен, ряд других городов был поврежден, целые деревни сделались жертвой пламени. Однако те крестьяне, которые не были мобилизованы, вернулись к своей работе, и поля почти всюду приняли свой обычный вид, шоссейные дороги не слишком пострадали, местности, подвергнувшиеся нашествию, имеют менее мрачный вид, чем можно было опасаться. Снабжение гражданского населения обеспечено. Думерг встретился в Шалоне с генералом Фошем и очень хвалит мне этого военачальника, восторгается ясностью его ума и его хладнокровием.
Главная квартира узнала сегодня, что неприятель подвозит войска в Камбре и, как видно, готовит новый маневр. Жоффр предписал генералу де Кастельно продвинуть к северу, как это было предусмотрено, два корпуса левого крыла 2-й армии с целью обойти правый фланг неприятеля. Но в этот момент 13-й корпус, образующий правое крыло армии Кастельно, вовлечен в жаркий бой на лесистом массиве Лассиньи, он окопался здесь и не имеет возможности двинуться.

Среда, 23 сентября 1914 г.

Оганьер вернулся в Бордо и сообщает в совете министров, что у входа в Шельду потоплены три английских крейсера довольно большого тоннажа, но, к счастью, устаревшего типа. Неизвестно, подверглись ли они нападению подводных лодок или натолкнулись на мины.
На этих днях в Марсель прибывают индусские войска. Английское правительство затребовало поезда для транспортировки их, эти поезда должны будут останавливаться на три часа для омовений индусов и на час для варки риса. Для нашего успокоения нам обещают, что на поле сражения не будут делать подобных поблажек. [258]
Гальени обратился к Мильерану с двумя письмами: одним официальным и другим — личного характера, он требует на случай возможной защиты Парижа три армейских корпуса и, кроме того, семьдесят две тысячи человек территориальных войск. Мильеран находит эти требования чрезмерными в момент, когда Парижу уже не угрожает никакой непосредственной опасности и требуются значительные силы для фронта перед Парижем. Мне представляется все более необходимым, чтобы мы отправились туда и на месте ознакомились с положением. Я снова говорю об этом военному министру и с радостью констатирую, что он того же мнения. Он согласен, что мы вскоре отправимся вместе в ставку и к армиям.
Братиану возвратился из Синайи в некотором замешательстве. Он уже не находит момент столь благоприятным для немедленного выступления. Впрочем, видимо, он остается согласным с Таке Ионеску, что необходимо обсудить вопрос об отречении короля{*231}.
Сербия умоляет нас послать ей горные орудия{*232}. К несчастью, наша бедность никак не позволяет нам быть щедрыми по отношению к своим друзьям.

Четверг, 24 сентября 1914 г.

Жоффр по телеграфу запросил у военного министра разрешения назначить генерала Фоша своим заместителем (ad latus) с обеспеченной перспективой стать преемником Жоффра. Каждый раз, когда полковник Пенелон говорит мне о Фоше, он заявляет: ‘Это бог войны!’ Бесспорно, из всех подчиненных Жоффра на Фоша знающие его возлагают больше всего надежд. Но в силу состоявшегося и не отмененного постановления преемником Жоффра намечен Гальени. Положение военного губернатора Парижа слишком значительно теперь, чтобы можно было ставить Гальени на второе место после главнокомандующего. Они приблизительно одинакового возраста, и в колониях Жоффр служил [259] под началом Гальени. Личность последнего плохо подходила бы для подчиненного поста. Если же обещать теперь Фошу наследование, это лишит Гальени признанного за ним эвентуального права и вряд ли будет ему по душе. Между тем Жоффр, которому приходится справляться с тяжелейшей задачей, несомненно, имеет право на помощника, и невозможно найти для него лучшего помощника, чем Фош. Мы оставляем за собой рассмотрение этого серьезного и деликатного вопроса в совете министров.
Ввиду опустошений, произведенных неприятелем в департаменте Мааса, я просил своего друга сенатора Рене Гродидье, мэра коммуны Коммерси, распределить от моего имени несколько персональных пособий. Я получил от него следующую трогательную телеграмму: ‘Наши несчастные соотечественники из сожженных и разрушенных деревень нашли приют и помощь в Коммерси и Сен-Мигиеле. Они, равно как все наше патриотичное население, поручили мне передать вам свою благодарность и уверения в своем несокрушимом доверии к правительству национальной обороны. Да здравствует Франция!’ Ах, милые люди, среди развалин своего добра они больше думают о том, чтобы послать нам слово ободрения, чем о том, чтобы требовать от нас помощи!
Вечером мы узнали, что завязалось сражение на участке между Нойоном и Перонн. Все силы армии Кастельно участвуют в этом сражении от Уазы до Соммы. Продвижение чередуется с отступлением, но амплитуда колебаний все уменьшается, как колебания маятника, который собирается остановиться.

Пятница, 25 сентября 1914 г.

Сегодня у полковника Пенелона гораздо менее уверенный вид, чем в последние дни. Мы все еще надеемся выиграть это сражение, о котором утверждали, что мы заставили неприятеля принять его на условиях, весьма для нас благоприятных. Но теперь мы ожидаем уж только посредственного результата. Мы рассчитываем лишь на то, что армия Кастельно завладеет Сен-Кантеном и таким образом помешает связи немцев с Бельгией. В таком случае неприятель [260] отойдет назад, но не так далеко, как мы предполагали, а лишь на канал за Сен-Кантеном и на восток от города. Итак, в общем это будет очень небольшим выигрышем, за который, однако, придется дорого заплатить.
На нашем правом фланге, если верить главной квартире, генерал Саррайль допустил тяжелую ошибку. Он хотел пройти на север и прорваться через неприятельские позиции, через которые не мог прорваться генерал де Кастельно. Это ему удалось, а так как он оставил на Hauts de Meuse на восток от Сен-Мигиеля только одну резервную дивизию, немцы подошли близко к городу. Итак, уверения, полученные мною вчера от главной квартиры, еще раз оказываются в противоречии с фактами. Мой бедный департамент Мааса все более подвергается теперь нашествию неприятеля с востока, как прежде с севера.
В совете министров Мильеран ставит вопрос о назначении заместителя для генерала Жоффра согласно просьбе главнокомандующего. Все министры признают, что выбор Фоша как ближайшего сотрудника, так и возможного преемника Жоффра, превосходен и что невозможно отклонить предложение главнокомандующего. Но большинство министров считает, что необходимо щадить законное самолюбие Гальени. Как отнять у него, не оскорбляя его, находящийся у него письменный приказ? И как оставить его в простой роли губернатора Парижа, если Париж скоро окажется свободным от всякой опасности? Мильеран правильно считает, что должен урегулировать этот вопрос устно с Жоффром и Гальени. Он соглашается, стало быть, что мы не можем более откладывать свою поездку в главную квартиру, и говорит об этом совету министров, который единодушно присоединяется к нашему мнению.
Депутаты, бывшие или будущие министры опять начинают охотиться за официальными назначениями. Куйба, который так красиво примирился с потерей своего портфеля, восхищен тем, что Бьенвеню-Мартен дал ему занятие по надзору за снабжением мирного населения. Зато Морис Рейно обижен тем, что ему не поручено еще, как он надеялся, изучение усовершенствования транспорта. У меня были парижские [261] депутаты Игнас и Брюне, которые от имени своих товарищей указали мне на грубые пробелы в нашей санитарной службе. Я уже получил множество жалоб по этому поводу и сообщил о них Мильерану. Еще вчера в госпитале, оборудованном бордосской адвокатурой, — мадам Пуанкаре работает там в качестве сестры милосердия, — был такой случай: алжирские стрелки, раненные под Суассоном, доставлены были только после шестидневного путешествия. Их сначала отправили в Генкан, а оттуда повезли в Бордо. Здесь тоже нужны реформы, а также карательные меры.
Плохие известия с нашего левого фланга. Мы понесли территориальные утраты. Радио немецкой кавалерии сообщает, что один батальон нашего 14-го корпуса был застигнут врасплох, причем взято было много пленных. Однако остальная часть 14-го корпуса и 20-й корпус могли продолжать предписанный им марш на север к востоку от Амьена. Жоффр продолжает думать, что им удастся совершить обходное движение, предусмотренное в юго-восточном направлении и в направлении Сен-Кантена. Однако он все менее и менее рассчитывает на важный результат.
В конце дня я получил от префекта департамента Тасса телеграмму, которая меня глубоко опечалила: ‘Немцы — господа Сен-Мигиеля и Кан де Ромен’. Мы с женой с тоской думаем об этом прелестном небольшом городе у подошвы старых скал над рекой, мы думаем об оставленных там друзьях, о старых книгах и предметах искусства, которые попадут в руки неприятеля, особенно о шедевре Лижье Ричье ‘Возложение в гроб’, которым мы часто наслаждались летом в тихой церкви святого Стефана. Мы недоумеваем, по какой превратности судьбы немцам удалось так легко завладеть фортом Кан де Ромен, о котором главная квартира полагала, что он продержится по крайней мере несколько дней. Но не успели пройти перед нашими глазами эти печальные картины, как мы узнаем, что наши батареи, наши прикрытия, наши казематы если и не сослужили нам большой службы, зато используются теперь неприятелем. ‘Немцы, — читаем мы в телеграмме префекта, — бомбардируют Сампиньи из Римского лагеря’. Им повезло, их мишень оттуда как [262] на ладони. С возвышенности, которую укрепили еще кельты, а потом занимали римляне, немецким артиллеристам открывается вид на несколько километров вперед, на другой берег Мааса, на мирную деревню, где я с женой и моими стариками-родителями провели столь счастливые дни. Далекие, благословенные времена! Теперь, среди общего несчастья я не имею права даже наедине с собой вызывать меланхолическое воспоминание о вас!

Суббота, 26 сентября 1914 г.

Предназначенные для печати сводки снова содержат досадные пробелы, на которые я указываю совету министров. В этих сводках нет никакого намека на капитуляцию Римского лагеря. Говорится, что мы взяли обратно Берри-о-Бак и Рибекур. Но не было сказано, что мы их потеряли. Я еще раз требую, чтобы нам говорили правду. Я требую также, чтобы нам объяснили, по какой небрежности один из наших фортов, имеющих целью задерживать неприятеля, мог пасть так быстро. Там, где неприятель окапывается на ровной местности, нам не удается выбить его с позиций, а между тем на маасских холмах мы не умели продержаться полдня на заранее укрепленной позиции. Немцы нарушили нейтралитет Бельгии из страха перед нашими восточными фортами, а теперь они завладевают ими чуть ли не без боя. Добро бы еще, если бы Римский лагерь был сокрушен 420-миллиметровыми снарядами, как недавно форт Бадонвиллерс, — можно было бы понять, что он был взят в несколько часов, но нам даже не говорят, что он пал в результате интенсивной бомбардировки. Я требую выяснения виновных в этой непонятной пока потере. Мильеран с оттенком раздражения отвечает, что вопрос этот касается только ответственного министра. Я возражаю, что имею право быть осведомленным. Некоторые министры, в том числе Марсель Самба, поддерживают меня, и совет министров становится на мою сторону. К тому же почти все члены правительства находят, что их слишком часто оставляют в неведении относительно военных операций. Вивиани жалуется, что ему ничего не сообщают. Он даже сказал Рибо, который передал мне его [263] слова: ‘Я не знаю, что происходит на фронте. Я не могу добиться никакой информации. Когда соберется парламент, я буду жаловаться на виновных и подам в отставку’. Конечно, это просто причуда, но она показывает, в какой мере председатель совета министров находит недопустимыми замкнутость и безмолвие главной квартиры.
Вечером Мильеран снова телефонирует мне ежедневный лозунг командования: ‘Все идет хорошо’. Как видно, неприятель атаковал на всем протяжении фронта и был отбит с большими потерями. Прекрасно. Но вчера полковник Пенелон заявлял мне, что мы сами перейдем в центре в наступление, между тем сегодня мы оказываемся атакованными и обороняемся. На нашем левом фланге, говорит мне Мильеран, мы несколько продвинулись вперед, но неприятель не уступает. На нашем правом фланге ‘положение без перемен’. Это значит, что немцы, которые совершили вылазку из Сен-Мигиеля и перешли по большому мосту Мааса, не были отброшены в город. Что же случилось, если на фронте, который казался столь мощным, могла вдруг открыться такая брешь?
Префект департамента Мааса телеграфирует мне: ‘Бомбардировка Сампиньи произвела незначительные повреждения. Точно так же в Кло’. Кло — усадьба, с которой связана большая часть моих фамильных воспоминаний. Но могу ли я в этот момент думать о том, что касается меня и моих близких? Впрочем, я не строю себе никаких иллюзий. Теперь, когда немецкая армия засела в римском лагере, откуда она может выбрать мишенью Сампиньи и Кло, ни моя родная деревня, ни мой дом не будут пощажены. Позже, в 1918 г., когда был освобожден Сен-Мигиель, мне рассказывали, что немецкие офицеры, потешаясь, говорили моим друзьям в этом городе: ‘Сегодня утром мы будем стрелять в вашего Пуанкаре’.
Почта переслала мне телеграмму следующего содержания: ‘Труа, 25 сентября 1914 г., 18 часов. Информация. Париж. В Нюбекуре (Маас) немцы построили отхожие места на фамильном кладбище семьи Пуанкаре. Разгромлены все дома, в которых находился портрет Пуанкаре’. Я не получил подтверждения этого известия в том виде, как оно [264] передается здесь в заметке для прессы, но брат мой Люсьен имеет точные сведения, что немцы взяли у него в Триокуре мои портреты и увезли их, что возмутительнее этого — в деревушке Нюбекур они взломали ворота нашего мирного фамильного кладбища и похоронили несколько своих офицеров рядом с могилами, в которых спят под барвинками мои родители, мой дед и бабка и где будем похоронены также мы с женой, чтобы соединиться с теми, кто нас так любил. Несмотря на все, мне трудно не думать об этих ужасах…
Правительство предложило бельгийской армии сотрудничать в операциях, которые Жоффр намерен предпринять, чтобы, наконец, освободить наши северные департаменты и Бельгию. Клобуковский беседовал с де Бруквиллем{*233}. Он пишет, что нашел последнего таким же, как всегда с начала враждебных действий: энергичным, очень уверенным и с твердой решимостью выдержать до победного конца. Король воодушевлен той же решимостью. Наш посланник прибавляет: ‘Я получил самое лучшее впечатление об операциях, которые подготовляются с большой энергией и в которых бельгийская армия с энтузиазмом примет участие’.
Между тем как мы с союзниками составляем эти прекрасные проекты, немцы продолжают бомбардировать Реймский собор, причем их пропаганда сочинила новую легенду, чтобы оправдать это преступление. Германский посланник в Копенгагене вручил датскому правительству ноту, в которой ответственность за поджог собора возлагается на Францию. Если немецкие гаубицы стреляли по башням собора, то это, видите ли, потому, что мы якобы поставили на них сигнальный пост, для спасения немецкой армии необходимо было разрушить этот наблюдательный пункт. Наша главная квартира выступила с самым категоричным опровержением этого, но нынешнее датское правительство питает такой страх перед империей Гогенцоллернов, что инспирируемая им датская пресса почти единодушно комментирует в благожелательном духе эту попытку оправдания{*234}. [265]

Воскресенье, 27 сентября 1914 г.

Я подписал представленный мне Вивиани и министром торговли Томсоном новый декрет об отсрочке квартирной платы для мобилизованных и владельцев патентов. В силу необходимости мы должны были прибегнуть к исключительному режиму, конца которого теперь невозможно предвидеть.
Министр финансов Рибо замечательно ясно излагает содержание другого декрета, который он, в свою очередь, тоже представляет мне на подпись. Этим декретом вводится на октябрь мораторий по торговым платежам по выдаче банковых вкладов. Однако изданные прежде распоряжения изменены в ряде пунктов таким образом, чтобы постепенно подготовить переход к нормальной экономической жизни.
Во второй половине дня я снова посетил госпитали в Бордо и окрестностях. Состояние духа раненых по-прежнему превосходно. В госпитале Тондю я видел скорбное зрелище: много несчастных, пораженных столбняком и бившихся в страшных конвульсиях. В отдельной зале находились немцы, страдающие той же болезнью, они издавали крики и стоны. Французы, сказала мне старшая сестра, в общем более терпеливы и выносливы. Правда, их физические страдания не усугубляются здесь горечью плена. Но там у немцев имеются также наши раненые, которым приходится переносить двойные муки, и как не думать при виде этих мучающихся немцев о французских военнопленных, страдающих на чужбине!
Резкий контраст с больничными палатами — на улицах и в предместьях города я вижу веселую воскресную толпу, как будто совершенно забывшую про войну. Но сколько людей затаило печаль под этой веселой внешностью!
Главная квартира передает мне через коменданта Эрбильона, что ‘решение’ может снова затянуться до среды. На нашем левом фланге у немцев опять оказалось больше войск, чем мы предполагали, и мы, конечно, должны будем перебросить новые войска на Сомму. Сегодня на боевые позиции введен 11-й корпус, взятый из 9-й армии, но его недостаточно, чтобы обеспечить успех нашей операции. Так как командование желает, чтобы битва была закончена до нашего [266] приезда в главную квартиру, Мильеран и я вынуждены отложить свой отъезд на четверг.
Англичане продолжают систематическое завоевание германских колоний. Австралийские войска заняли форт Фридриха Вильгельма, главный город немецкой Новой Гвинеи.

Понедельник, 28 сентября 1914 г.

Война принимает затяжной характер. В разговоре с глазу на глаз Мильеран признается мне в своем беспокойстве. Перед другими он поступает так же, как и я, — скрывает свои опасения. Я могу поставить ему в упрек лишь то, что часто он и со мной так же сдержан и молчалив, как и с чужими, и не проявляет даже в наших личных отношениях той сердечной близости, которая отличала их в наши молодые годы. Так или иначе, мы более не двигаемся вперед ввиду усиленного правого крыла немцев.
Еще более серьезные опасения встают передо мной по вопросу о нашем снаряжении. Согласно документам, полученным мной от военного министерства, наше снаряжение находится в гораздо худшем положении, чем считали Мессими и за ним Мильеран, полагаясь на доставленные им неполные данные. Неверно, что мы, как утверждалось, производим в сутки пятьсот ружей образца 1886 г., неверно также, что мы ежедневно переделываем тысячу ружей образца 1874 г. на ружья образца 1886 г. Мы не производим непосредственно ни одного ружья 1886 г., мы производим карабины и рассчитываем заменить на ружья 1886 г., которыми вооружены пограничная охрана и лесничие, эти карабины мы намерены дать армии. Что касается переделки, то она требует довольно длительных подготовительных мер и может быть налажена только позднее. Еще более тревожно положение с нашими пушками 75-миллиметрового калибра. Стоящий во главе этого дела генерал Годен передал мне подробную докладную записку и не скрыл от меня своей тревоги.
Наш генеральный запас орудий 75-миллиметрового калибра исчерпан. Как видно, в мобилизационном плане не предусматривалось производство ни одного нового орудия. Перед апрелем мы заказали на заводах артиллерийского ведомства [267] сто тридцать пять штук 75-миллиметровых орудий образца 1913 г., они находятся теперь в производстве. С тех пор мы заказали на частных заводах сорок полных батарей, в которые входят сто шестьдесят орудий, первые из них будут выпущены не раньше 31 января 1915 г. Так же обстоит дело с зарядными ящиками. Так же со снарядами. В первый день мобилизации у нас значилась как ‘необходимая’ общая цифра три миллиона пятьсот пятьдесят две тысячи снарядов, не считая двухсот восьмидесяти одной тысячи специально для войск, служащих для прикрытия. Наш генеральный запас составлял триста шестьдесят тысяч штук. Войсковые части нуждались в восьмистах тысячах штук. Однако с начала враждебных действий потребление превзошло все ожидания. Между тем в первый день мобилизации можно было заказать на частных заводах только триста шестьдесят тысяч шрапнельных снарядов, и поставки их начинаются только в настоящий момент. К тому же впоследствии этот заказ был сокращен до ста тысяч, так как главнокомандующий потребовал замены шрапнельных снарядов гранатами. Призвали на помощь все силы отечественной промышленности с целью довести производство до шестидесяти тысяч снарядов в сутки. Но мы еще очень далеки до этой цифры. Производство составляет не более десяти тысяч. К 15 октября оно достигнет пятнадцати тысяч, к 1 ноября — двадцати тысяч, к 8 ноября — тридцати пяти тысяч, к 8 декабря — пятидесяти двух тысяч. Пора покончить с этими черепашьими темпами, стимулировать фабрикантов и в случае надобности реквизировать заводы.
Что касается пулеметов, наша ‘наличность’ составляла во время мобилизации только четыре тысячи девятьсот шесть, тогда как цифра ‘необходимого’ для армии и крепостных гарнизонов равнялась пяти тысячам шестистам сорока пяти. Дефицит должен был быть устранен к концу 1914 г. и в 1915 г. с помощью кредитов, потребованных в рамках программы национальной обороны. Заводы в Сент-Этьенне и Шателльру выпускают не более ста пулеметов в месяц. Мы ведем переговоры с торговыми фирмами в Америке и Великобритании, но и здесь требуется прямой нажим, а для этого нужны безустанная деятельность правительства и ежедневный надзор. [268]
Перехожу к самолетам. В начале августа у нас было только двадцать четыре эскадрильи, каждая из шести самолетов с необходимым оборудованием и персоналом, кроме того, запасные самолеты на случай замены, грузовики и повозки. Со времени открытия враждебных действий были созданы двенадцать новых эскадрилий. Кроме того, у нас было шесть дирижаблей, готовых к действию. Один из них был уничтожен, другой находится в ремонте, третий не годится для использования. Строятся четыре. Итак, наша отсталость в области авиации носит ужасающий характер. Такие же проблемы имеются в области обмундирования, обуви, общей экипировки, лагерных принадлежностей, одеял, теплой одежды, индивидуальных палаток. Мы сделали закупки в Англии, Испании, Соединенных Штатах, Канаде. Но в скольких предметах мы еще терпим недостаток! Война буквально застала нас врасплох в период реорганизации и бедности. Впрочем, немцы отлично знали это по последним дебатам в парламенте и по разоблачениям в сенате. Перед Мильераном стоит колоссальная задача, требующая всей его чрезвычайной трудоспособности, всей творческой силы его упорного и упорядоченного ума.
Сегодня я со своим милым генеральным секретарем Феликсом Декори посетил небольшой госпиталь, организованный на собственные средства моими коллегами-адвокатами Бордо, восхитительным Руа де Клотт, воплощающим в себе все очарование Жиронды, Габаском, Бразье, Бертеном, бывшими и нынешними председателями корпорации адвокатов. Я был встречен ими, а также их сестрами милосердия, в число которых записались моя жена и жена моего брата Люсьена. Здесь, у изголовья раненых, я еще раз мог констатировать, какую храбрость, какое душевное благородство внушает в этот момент Франция тем, кто проливает за нее свою кровь.
Я принял артиллерийского полковника Пелле, которому генерал Жоффр поручил дать мне новые сведения о нашем снаряжении. Полковник смотрит на дело менее пессимистично, чем генерал Боден, но тоже признает, что у нас не хватает снарядов 75-миллиметрового калибра и что мы не [269] имеем возможности поддерживать расходование их на нынешнем уровне. На другой день после мобилизации у нас было одна тысяча триста пятьдесят снарядов на орудие, в том числе и восемьдесят тысяч снарядов в несобранном виде, из этой цифры семьсот были израсходованы за тридцать пять дней, причем в эти тридцать пять дней расходовалось меньше, чем теперь. У нас остается теперь только четыреста пятьдесят снарядов на орудие. Итак, одного форсирования производства будет недостаточно. Нам придется ограничить действия нашей артиллерии и в случае нужды сократить батареи до двух-трех орудий. Но каковы будут результаты этого! Полковник Пелле утверждает, что генерал Жоффр получил сведения только об израсходованном количестве снарядов. Некоторые командиры батарей были слишком расточительны, особенно же молодые офицеры, вследствие смерти своих начальников внезапно очутившиеся на посту, для которого не имели еще опыта.

Вторник, 29 сентября 1914 г.

Полковник Пенелон, который служит для меня выразителем настроения главной квартиры, каждый день теряет новую иллюзию. Он боится теперь, что никакого решения не произойдет и что мы будем вынуждены отныне вести длительную осадную войну перед окопами неприятеля. Мы еще раз усилили наше левое крыло, 2-й корпус пытался сегодня продвинуться в район Тьепваль, но натолкнулся на выдвинутую позицию немцев и был остановлен ими. 10-й корпус, взятый из 3-й армии, расположился влево от 2-го. Прибыли или должны прибыть также другие подкрепления, резервные дивизии Барбо и Файолля, 8-я кавалерийская дивизия, вскоре также 21-й корпус. Так как фронт 2-й армии в результате этих перебросок значительно удлинился, генерал де Мод Гюи, уроженец Метца, из стрелков, назначен сегодняшним приказом командовать частью этой армии под высшим начальством генерала де Кастельно. Немцы в свою очередь тоже усиливают свой правый фланг и окапываются на очень прочных позициях к северу от Соммы и между Соммой и Уазой. [270]
Жоффр остановился на мысли перебросить войска на неприятельский фланг через Дюнкирхен и Северный департамент. Мильеран затребует из Гавра находящиеся там батареи и тридцать тысяч человек территориальных войск, которые сидят там сложа руки.
Интермеццо. Я принимаю свергнутого султана Марокко Абд-эль-Азиза {30}. Я уже видел его два года назад на набережной д’Орсей, когда его выходки во Франции и особенно в Марокко приняли скандальный характер. Это марокканец с темно-коричневым цветом лица, белыми зубами и сильно надушенный. Он производит одновременно впечатление энергичного человека и плута. Явился ко мне в обществе любезного и тонкого переводчика Бен-Габрита. Генерал Лиоте желал бы, чтобы Абд-эль-Азиз не возвращался теперь в Марокко, где его присутствие может подбодрить кое-кого из недовольных туземцев. Но нам нелегко будет удержать его во Франции теми или иными доводами. Надо будет прибегнуть к более ощутимым аргументам.
Вечером Мильеран опять телеграфирует мне: ‘Положение без перемен. Главная квартира полагала, что немецкий корпус, занимающий Сен-Мигиель и перешедший у Шовонкура на левый берег Мааса, попал там в тяжелое положение и что мы, возможно, не сегодня-завтра окружим его. Вместо этого на деле немцы атакуют нас на этом участке, как они атакуют нас в Воэвре, как они атакуют нас в предместьях Реймса. В какой мере мы должны вооружиться терпением?

Среда, 30 сентября 1914 г.

Месяц шел к концу, а мы все еще в Бордо. Почему? Никто не может объяснить мне этого. Судьба как будто превратила здесь папки с министерскими актами в недвижимое имущество.
Клобуковский телеграфирует нам{*235} со слов секретаря американского посольства в Брюсселе, прибывшего через Голландию в Антверпен, что немцы арестовали почтенного [271] бургомистра бельгийской столицы Макса. Этот человек неоднократно проявлял самоотверженность и гражданское мужество. Немецкие офицеры ставят ему в вину единственно то, что он слишком твердо и с слишком большим присутствием духа защищал права своих притесняемых сограждан.
Префект Северного департамента сообщает нам, что третьего дня посетил Орши, злосчастный город, сожженный в прошлую пятницу немцами. Из тысячи двухсот домов уцелело только около ста, ратуша и церковь разрушены.
Ко мне пришел, весь в слезах, бельгийский посланник барон Гильом. Бельгийское правительство поручило ему просить у нас помощи для Антверпена, подвергающегося большой опасности. Действительно мы получили вчера и третьего дня ряд тревожных телеграмм от Клобуковского{*236}. Немцы возобновили атаку на форты Вальхема и Вавр-Сент-Катерин и обстреливают их из гаубиц 36-сантиметрового калибра, они распространили свою атаку на весь юго-восточный фронт вплоть до Льерра. Очевидно, ни один из этих фортов не в состоянии противостоять тяжелой артиллерии. Если первая зона укреплений будет взята неприятелем, бельгийское правительство намерено отступить со своей нынешней полевой армией, составляющей от шестидесяти до семидесяти тысяч человек, в Остенде. Гарнизон останется в крепости и будет держаться против осаждающих сколько возможно.
Я вызываю Вивиани, Мильерана и Делькассе. Мы легко приходим к согласию. Мы считаем невозможным требовать от Жоффра, чтобы он ослабил наш фронт, в то время когда мы сами с трудом можем противопоставить на фронте неприятелю равные силы, причем неприятель, по-видимому, должен еще в самом близком времени получить новые контингенты. Тем не менее мы должны протянуть руку Бельгии, проявившей такую храбрость и лояльность. Поэтому желательно спешно рассмотреть вопрос, не можем ли мы послать из Гавра в Остенде дивизию территориальных войск под командованием такого генерала, как По или Ланрезак, или даже английского генерала. Кроме того, необходимо [272] потребовать немедленной помощи от Англии. Делькассе обратится к Берги, Мильеран поговорит с По и Ланрезаком, которые оба находятся в Бордо{*237}.

Четверг, 1 октября 1914 г.

Сегодня утром генерал Жоффр не послал сводки в министерство из боязни, как он выразился, чтобы кто-нибудь не проговорился. Что означает это молчание? Комендант Эрбильон, выехавший вчера вечером из главной квартиры, не привез нам никаких точных известий. Мы с нетерпением ожидаем их. Наконец, приходит телеграмма Жоффра к Мильерану. Главнокомандующий извещает нас, что необходимость экономить 75-миллиметровые снаряды заставила его отказаться в ряде мест от наступления. Он прибавляет, что сведения, полученные им от министерства о производстве снарядов, не совпадают с предыдущей информацией, и дает понять, что это является для него неприятным сюрпризом. В действительности же главная квартира должна была бы точнее знать свой средний суточный расход снарядов и заблаговременно предупредить министерство о том, в какой мере это потребление превосходит производство. Беда была в отсутствии более регулярной и более тесной связи между главной квартирой и министерством. Быть может, на фронте также злоупотребляли снарядами, ‘поливали’ ими местность помимо необходимой артиллерийской подготовки атаки. Возможно, что мы не должны были быть такими расточительными. Досадно, что центральная администрация не была предупреждена раньше и не была осведомлена точнее.
Как сообщает мне Мильеран, после ухода немцев из Дуэ в городе найдено было сто тысяч оболочек снарядов 75-миллиметрового калибра, вполне пригодных к употреблению. Это свидетельствует о странной небрежности.
Военный министр запросил генерала Жоффра о возможности послать в Антверпен или Остенде дивизию территориальных войск из Гавра. Главнокомандующий видит неудобства [273] такой экспедиции, он считает ее напрасной и иллюзорной. Во всяком случае, он против того, чтобы командование дивизией было поручено генералу Ланрезаку. Мильеран уже предупредил последнего, но Жоффр считает его ответственным за поражения в Шарлеруа и под Гизом. Делькассе уже уведомил Антверпен об отправке одной дивизии. Бельгийское правительство восторженно благодарило нас. Совет министров согласен со мной, что надо настоять перед Жоффром на необходимом удовлетворении Бельгии. Конечно, наш долг перед Бельгией сделать серьезное усилие для ее спасения. Мильеран телеграфирует в Ромильи, куда переехала главная квартира: ‘Вы понимаете, как и мы, что чрезвычайно важно в самый краткий срок действенным образом ответить на призыв, на ‘мольбы’ бельгийского правительства, вы понимаете также, что в моральном отношении падение Антверпена было бы таким же роковым ударом, как и в военном’. Мильеран спрашивает главнокомандующего, не отпадут ли возражения в том случае, если часть бельгийской армии, в настоящее время отошедшей в Антверпен, выйдет из этой крепости и, как советует наш военный атташе, займет позиции в районе Гента рядом с нашими войсками и дивизией, которой мы требуем от Англии.
Тогда Жоффр предлагает следующий компромисс{*238}. Вся армия выходит из Антверпена. В крепости остается только гарнизон, необходимый для защиты. Французские войска будут отправлены из Дюнкирхена в район Куртре и будут оперировать в связи с бельгийской армией, если последней придется отступить к Брюгге и Остенде. Крупные французские силы со значительной массой кавалерии формируются в районе Аррас — Дуэ. Кроме того, значительные английские войска — часть их высаживается в Булони — направляются на Лилль. Те и другие будут в состоянии в случае нужды обеспечить безопасность бельгийской армии. Последняя, как только будут осуществлены эти диспозиции, окажется на левом фланге союзных армий и в тесном контакте с ними. Жоффр обращает внимание Мильерана на безусловно [274] секретный характер этого плана, который пока должен стать известным в Бельгии только королю Альберту.
Но дело не терпит отлагательства, так как еще сегодня бельгийское правительство повторяет нам, что падение Антверпена может последовать в самое ближайшее время. Генерал де Гиз, губернатор города, заявляет, что не отвечает ни за что ввиду убийственного действия тяжелой артиллерии неприятеля{*239}. По некоторым признакам, у немцев имеются в настоящее время перед Антверпеном мортиры в 400 и 420 миллиметров.
Клемансо вбил себе в голову, что, если бы правительство не проявило небрежности, оно легко могло бы добиться прихода на помощь одной японской армии. Серия статей ‘тигра’ побудила Делькассе возобновить разговоры в Токио. Однако все более становится очевидным, что Япония сохраняет свои силы, во всяком случае свои сухопутные силы, для Дальнего Востока. Таково твердое убеждение сэра Эдуарда Грея, и Поль Камбон сообщает нам об этом с оттенком той мягкой иронии, которую он охотно пускает в ход в своей корреспонденции, когда считает нужным внести поправку в действия правительства{*240}.
Попытка сербов атаковать Землин окончилась неудачей и стоила им больших потерь{*241}. Сербская армия, как видно, находится в состоянии крайнего изнурения, ряды ее истощены кровавыми боями, и войска начинают испытывать некоторый упадок духа{*242}.

Пятница, 2 октября 1914 г.

Несмотря на дружеские приглашения бордосского мэра Шарля Грюэ, я, к великому своему сожалению, не могу интересоваться местными муниципальными делами и жизнью населения города, оказывающего нам гостеприимство. С утра до вечера меня поглощают национальные дела. Проездом в [275] какой-нибудь из госпиталей я еле бросаю беглый взгляд на памятники, дома и проспекты, которые знакомы мне с самых юных лет и которыми я не раз восхищался во время своих частых посещений великого города Жиронды. Хорошо помню все эти места: Сен-Серен, Сент-Круа или Сент-Анре, произведения Турни, Луи и Габриеля, аллеи и проспекты, сады и рощи. Лишь изредка мне удается теперь повидать бассейны в порту, менее оживленные, чем обычно, и набережные Шартрон и Палюдат, по которым я так часто прогуливался когда-то. Ни разу не попадаю теперь на внешние бульвары Бегль, Талане, Тондю, Кодеран, Буска, а если бы очутился там, за железной дорогой в Медок, на авеню Брюгге, мысль моя невольно улетела бы из Гаскони в несчастную Бельгию, к монастырям фламандского города. Самое большее, я иногда провожу с мадам Пуанкаре часок в тихом саду, который Руа де Клотт по-приятельски предоставил мне в свободное пользование. Этот тонкий староста местных адвокатов иногда сопровождает меня здесь, мы вместе прогуливаемся по саду, под ногами шуршат желтые листья, начинающие опадать с деревьев, и мы предаемся воспоминаниям о бордосской адвокатуре.
Новое осложнение в бельгийских делах. Королевское правительство все более впадает в тревогу. Давиньон сказал Клобуковскому: ‘Торопитесь, теперь это уже вопрос нескольких часов'{*243}. Население Антверпена волнуется. С другой стороны, английское правительство соглашается послать одну дивизию только в том случае, если мы сами отправим регулярные войска очень высокого качества{*244}. По спешному предложению Рибо совет министров принимает решение, что наша дивизия территориальных войск во всяком случае будет отправлена из Гавра в Остенде и Гент, что мы известим об этом Лондон, причем укажем, что эта отправка не предрешает будущих, что Мильеран снова запросит генерала Жоффра, не может ли последний изъять одну регулярную дивизию, будь то из действующих войск или из гарнизонов Парижа [276] или Бельфора. Военный министр телеграфирует об этом Жоффру и по соглашению со мной прибавляет, что правительство намерено тотчас послать генерала По в Антверпен для ознакомления с положением.
В течение дня пришел ответ от Жоффра. Главнокомандующий продолжает считать помощь, предложенную Бельгии, неэффективной, согласен, однако, чтобы территориальная дивизия была послана из Гавра только для достижения морального результата. Но он считает, во всяком случае, необходимым усилить эту первую дивизию какой-либо другой дивизией территориальных войск из находящихся в Париже. С другой стороны, он не считает возможным перевезти эти войска сушей, так как все железные дороги должны быть забронированы для переброски наших войск в Северный департамент. Жоффр не возражает против немедленной отправки генерала По с миссией в Антверпен, но считает, что командование обеими дивизиями территориальных войск должно быть поручено генералу Брюжеру, командующему территориальной армией Северного департамента. Обо всем этом ставятся в известность Оганьер и Делькассе. Первый должен добыть суда для транспорта, второй уведомляет бельгийское правительство. Но если, по словам Давиньона, дело должно решиться уже в несколько часов, то поспеем ли мы вовремя?
Министр народного просвещения Альбер Сарро произнес вчера в бордосском университете по случаю открытия дополнительных классов при лицее очень красивую речь, которой горячо рукоплескала аудитория, состоявшая из учителей, родителей и учеников. Он во вдохновенных выражениях указал на значение этой войны, произнес красноречивый дифирамб французскому солдату и, обращаясь к молодежи, воскликнул: ‘Там, на фронте, ураган пулеметов косит людей, как созревший хлеб. Здесь растет другой урожай. Он будет прекрасен, он будет мощен. Он растет на почве, орошенной кровью героев, и созревает под солнцем победы, самым прекрасным из всех солнц'{*245}. [277]

Суббота, 3 октября 1914 г.

Из секретного и надежного источника мы узнали, что между Румынией и Италией заключено соглашение и что ни одна из этих держав не выйдет из нейтралитета без совещания и согласования с другой. Предоставим же им время и свободу принять свое решение.
Опять день тревоги. Приехавший из главной квартиры полковник Пенелон говорит, что оставил там генерала Жоффра ‘в отчаянии’ в результате разговора с генералом Гогеном. Последний сказал Жоффру, что потребуется многонедельный срок, пока мы добьемся производства пятидесяти тысяч снарядов 75-миллиметрового калибра в сутки. Генерал Жоффр заявляет, что стратегическая ситуация никогда не была так благоприятна, как теперь, но недостаток снарядов обрекает его на бессилие. Он принял решение, что из остающихся у нас четырехсот пятидесяти снарядов на орудие мы можем израсходовать с сегодняшнего дня по 10 октября только триста. К этому времени у нас останутся, стало быть, только сто пятьдесят снарядов на орудие, затем десять тысяч снарядов суточного производства, сто тысяч снарядов, находящихся в производстве школьных артиллерийских мастерских, шестьдесят тысяч снарядов, собранных там и сям, и, наконец, если немцы не вернулись со вчерашнего дня в Дуэ, сто тысяч оболочек, так странно забытых ими в этом городе. Все это вместе взятое дает нам крайне скудное снаряжение.
Другая причина беспокойства. Жоффр уведомляет военное министерство, что наша тактическая ситуация в Аррасе очень неблагополучна по вине одного из регулярных корпусов, который, будучи переброшен сюда, неудачно выступил. Кроме того, близ Руа мы подверглись очень сильным атакам неприятеля и лишь в некоторой мере удержали свои позиции. Впрочем, вечером от главной квартиры получены были более утешительные известия. Таким образом, изо дня в день чередуются длительные периоды страха и опасений и краткие вспышки надежды.
Бельгийское правительство решило переехать сегодня в Остенде. Король отступит во главе своей полевой армии. [278]
Антверпен надеется держаться еще восемь дней. От нас настоятельно требует принять все меры, будь то для того, чтобы выручить Антверпен той или иной быстрой диверсией, будь то для того, чтобы помочь бельгийской армии в ее вынужденном отступлении{*246}.
Однако наши диспозиции были еще раз изменены. Генералу Жоффру внезапно пришла счастливая мысль послать в Бельгию вместо территориальной дивизии Парижа одну бригаду морских частей. Они до сих не имели случая участвовать в морских сражениях. Они одинаково хорошо будут биться на бельгийской территории, как и на далеких берегах.
Португальское правительство предложило Англии предоставить в распоряжение командующего британскими силами во Франции одну дивизию с артиллерией{*247}. Однако пройдет, конечно, некоторое время, пока последние окажутся на английском фронте.
Внезапно из Антверпена приходит с пометкой ‘весьма срочная’ новая телеграмма{*248}. В Антверпен прибыл умный и стремительный британский морской министр Винстон Черчилль. Он беседовал с королем и министрами и добился от них временного сохранения статус-кво: полевая армия не уйдет тотчас. Черчилль обязался доставить в трехдневный срок семь тысяч солдат помимо двух тысяч человек морских частей, которые он уже привел с собой в Антверпен. Через семь дней английское правительство пошлет, кроме того, шестьдесят тысяч солдат, в том числе две кавалерийских дивизии, вместе с ожидаемыми двумя французскими дивизиями это доведет войска союзников приблизительно до ста тысяч человек.
Я снова беседовал с генералом Годеном. Независимо от ста пятидесяти снарядов на орудие, которые останутся у нас после 10 октября, у нас имеются шестьдесят непочатых партий по шести тысяч снарядов, тридцать тысяч снарядов [279] в Бурже, затем продукция от 1 по 10 октября, т. е. сто десять тысяч снарядов, сто тысяч гранат в производстве в артиллерийских мастерских, девяносто тысяч снарядов в Париже и сто тысяч гранат в Дуэ, если возможно вывезти их. Итак, как ни слабы наши ресурсы, они, если ускорить производство, не так уж скудны, как боялся Жоффр. Генерал Годен наводит через районных командиров и префектов справки во всех департаментах, есть ли в них заводы, которые могли бы взять на себя немедленные заказы.
Наконец, после настойчивых, ежедневно повторяемых просьб правительство и главная квартира дали мне exeat (разрешение уехать), столько раз откладываемое. Решено, что завтра я отправляюсь с Мильераном к армиям на фронте. До сих пор ни один президент республики никогда еще не совершал официальных поездок без сопровождения министра, последний следовал за ним как тень, президент не имеет права остаться без него. Я счел нужным считаться и теперь с этой традицией. Но если в будущем я опять натолкнусь на столько препятствий, я освобожусь от этой кабалы, которая в конце концов не предписывается конституцией. Новый Шамиссо при желании напишет книгу о моем приключении.

Глава восьмая

Посещение главной квартиры в Ромильи. — Генерал Фош назначен заместителем главнокомандующего. — В английской главной квартире. — В армии Франше д’Эспере. — В армии Монури. — Развалины Санлиса. — Генерал Гальени и укрепленный лагерь Парижа. — Возвращение в Бордо. — Смерть Альбера де Мена. — Отступление бельгийской армии. — Бельгийское правительство в Гавре. — Первые бои на Изере.

Воскресенье, 4 октября 1914 г.

Укороченное заседание совета министров из-за моего отъезда. Наскоро завтракаю. Приветливо раскланиваясь, [280] прощаюсь с населением Бордо. Мы с Мильераном садимся вместе в военный автомобиль. На месте шофера сидит механик из запасных, это не кто иной, как сын Мореля, директора банка земельного кредита, рядом с ним молодецкого вида капитан спаги, это Думейру, прикомандированный к канцелярии военного министра. Во второй машине за нами следуют Вивиани с генералом Дюпаржем. Затем в последней, третьей, машине едут директор охранной полиции Ришар и несколько его молчаливых сотрудников, которых я называю своими ангелами-хранителями.
Полным ходом мы проезжаем Ангулем и Пуатье, улицы которых кишат солдатами территориальных войск, праздными и старающимися придать себе сугубо военный вид, а также солдатами из запасных батальонов и молодыми рекрутами. У входа в города нас с серьезным видом останавливают караулы и важно проверяют наши пропуска. В проезжаемых нами местностях жизнь как будто идет своим нормальным ходом, и, если бы не мелькающие на каждом шагу запыленные мундиры, ничто не напоминало бы нам про войну.
Мы приезжаем в Сент-Мор, где два года назад я сопровождал президента Фалльера на больших маневрах мирного времени и где мы завтракали с Великим Князем Николаем Николаевичем в большом зале, разукрашенном флагами{*249}. По профессиональному долгу русский генералиссимус говорил тогда генералу Жоффру о возможности войны, в которой русским и французским армиям придется воевать вместе и защищать обе союзные нации. Но как мало вероятной казалась нам тогда эта гипотеза. Нам казалось, что существования Тройственного согласия достаточно для сохранения мира! И вот, несмотря на все наши усилия, наши союзы должны теперь доказать свою действительность на полях сражения, теперь я отправляюсь смотреть не безобидные маневры и буду слышать не холостую пальбу из пушек.
В Туре мы обедаем в здании военного командования. Командует округом генерал Полин, лотарингец из Метца. На фронте он командовал 17-м корпусом в 4-й армии (де [281] Лангль де Кари) во время жарких боев 21 и 22 августа на Семуа и в лесу Люши. В густой туман его застигли врасплох войска неприятеля, о присутствии которых ему не было сообщено. В результате поражения, за которое он не был лично ответствен, он, как и столько других, был представлен в распоряжение министра. Главнокомандующий должен был поступать таким образом, производить огулом чистку командного состава. Вынужденный ударять быстро и сильно, он, возможно, совершил невольно ошибки и несправедливости. Но разве высшим законом не является теперь спасение родины любой ценой?
В Туре офицер связи комендант Эрбильон приехал к нам с известием, что положение в районе Арраса продолжает оставаться серьезным, если не тяжелым. Как и надо было опасаться, немцы снова взяли Дуэ. Для защиты этого города надо было перебросить 21-й корпус в район Лилля и сделать попытку обойти немецкие войска, у которых шел бой с отрядом Мод Гюи. Однако этот корпус удалось подвезти только далеко в тылу, к Сен-Полю, Мервиллю и Армантьеру, причем ему даже пришлось чуть ли не тотчас же отойти еще дальше на юг, в окрестности Лана, где он укрепился на высоте Нотр-Дам-де-Лоретт. Итак, это, как видно, начало натиска немцев на северо-запад и по направлению к морю. Кроме того, нами перехвачено радио следующего содержания: ‘Его величество желает, чтобы завтра, 4 октября, его кавалерия была в тылу у неприятеля’. Сегодня 4 октября. Как был выполнен этот приказ кайзера? Командир Эрбильон еще не знает этого.
В восемь часов вечера мы отправились дальше. В прекрасную звездную ночь мы едем по залитому лунным светом берегу Луары, проезжаем Блуа с его замком, покрытым белесоватой дымкой. Ночное очарование этого сада Франции не раз заставляет нас забывать призраки войны, пока мы не приехали в Орлеан, где наши грезы рассеялись перед официальным гостеприимством префектуры.
Во время этого переезда я в промежутке между двумя умиленными приветами ландшафту долго беседую с Мильераном о военном снаряжении, о тяжелой артиллерии, о пулеметах, [282] обо всем том, что нас заботит и, можно сказать, даже терзает. В этом разговоре с глазу на глаз к Мильерану снова вернулась нотка дружеской откровенности, как в былое время нашей близости, и его отчасти покинула та молчаливость, в которую он любит замыкаться на заседаниях совета министров.

Понедельник, 5 октября 1914 г.

Из Орлеана мы выехали в семь часов утра. Мы проезжаем Питивье и Фонтенебло, который в прошлом году был так разукрашен для приема Альфонса XIII{*250}, и приезжаем в Ромильи-сюр-Сен, мирный городок департамента Обы, где в большом школьном здании разместились канцелярии главной квартиры.
Мы нашли Жоффра в полном здравии, физическом и душевном. Он тот же, каким я его всегда видел, каким он, надо думать, был и прежде на Формозе, Тонкине, Тимбукту, бесстрастным, улыбающимся и кротко-упрямым. Коренастый и массивный, с открытым лбом, с большими белыми усами и ясным взглядом голубых глаз под густыми бровями. Все в нем производит впечатление уравновешенности и хладнокровия, т. е. тех военных добродетелей, которые, пожалуй, являются самыми редкими и самыми важными в переживаемое нами тревожное время. Что стало бы с нами на другой день после Шарлеруа при другом главнокомандующем, обладающем более богатым воображением, но зато нервном и импульсивном?
Мы рассматриваем вместе состояние снаряжения. У нас нет возможности согласовать подсчеты главной квартиры с подсчетами генерала Годена. Мы просим Жоффра еще раз проверить цифровые данные его сотрудников. Во всяком случае необходимы будут большие усилия, чтобы согласовать производство с нашими потребностями, и, возможно, что рано или поздно недостаток рабочих рук заставит нас снять с фронта известное количество рабочих и мобилизовать их на заводы. Но такая перспектива не улыбается главной квартире. [283]
Жоффр вручил мне подробную записку по вопросу о транспорте британских войск. Маршал Френч требовал, чтобы в общем расположении союзных армий англичане снова заняли то же место, что в начале войны, т. е. левый фланг. Но эта прежняя схема изменилась вследствие создания армии Монури, затем вследствие переброски армии Кастельно и, наконец, вследствие последовавшего позднее образования отряда Мод Гюи. В настоящий момент фронт английской армии на правом берегу Эны заключен между нашими 5-й и 6-й армиями. Вначале с маршалом Френчем было согласовано, что английская армия, сохраняя впредь до нового распоряжения свои нынешние позиции, сможет тотчас отвести свой 2-й корпус, который будет переброшен на север. Этот маневр производится теперь и будет закончен 9-го. По новому требованию Френча были приняты диспозиции о перемещении и 3-го корпуса, который последует за 2-м. Эти переброски разорвут в течение почти десяти дней английскую армию на две части и сделают для нас невозможным усилить в этот промежуток времени отряд Мод Гюи на нашем левом фланге. А между тем, повторяет нам главнокомандующий, производимый ныне маневр все еще имеет главной целью обойти правое крыло немцев и опрокинуть его. Поэтому крайне важно, чтобы все войска, перебрасываемые на левый фланг, будь то английские либо французские, участвовали в этой операции с самого своего прибытия, в противном случае успех этого маневра подвергается большой опасности. Генерал Вильсон, приехавший в ставку нашего главнокомандующего, чтобы изложить ему мысль Френча, предупредил Жоффра, что фельдмаршал намерен выждать, пока все его войска будут собраны вместе, и только тогда пускать их в дело. К несчастью, надо думать, что тем временем неприятель не оставит нас в покое. Если он атакует нас, говорит Жоффр, то это, возможно, выльется в решающее сражение, и будет крайне печально, если именно в этот момент несколько британских дивизий будут оставаться в бездействии. Жоффр на днях изложит эти соображения Френчу в меморандуме, копию которого он вручил теперь мне. Он просит меня воздействовать также через французское правительство [284] на лорда Китченера в том смысле, чтобы английские дивизии могли так же, как наши, начать бой тотчас по своем прибытии на место и не надо было выжидать, пока полностью закончится стягивание их в одно место. Я сообщил об этом требовании Вивиани и Мильерану, которые вместе со мной обратятся по этому поводу к Делькассе.
Жоффр был извещен Мильераном, что правительство не находит возможным отнять у генерала Гальени его letter de service и его возможный титул главнокомандующего, он говорит нам, что охотно соглашается взять Фоша своим заместителем и без непосредственного обеспечения за ним роли своего преемника, Фош, которого он вчера предупредил об этом, согласен на это. Итак, на Фоша возложено поручение обеспечить оборону Северного района и остановить немцев, если они захотят обогнать нас, обойти наше левое крыло и первыми прийти к морю. Он немедленно отправляется в Северный департамент, повидается с Кастельно и Мод Гюи и, вероятно, поместит свою штаб-квартиру в Дуллане.
Военная ситуация, по словам Жоффра, серьезна, но не внушает опасений. Больным местом является та же нехватка снарядов, она в продолжение нескольких недель, а вероятно, и нескольких месяцев если не парализует, то во всяком случае замедлит наши операции.
Водя пальцем по карте, генерал объясняет нам в деталях готовящиеся операции. Мы сопровождаем его потом, среди приветственных криков жителей, к домику, в котором он поселился, там приготовлен для нас завтрак, спартанский характер которого не исключает, однако, высоких кулинарных достоинств. Генерал говорит нам о Ланрезаке, который, по его словам, прекрасный теоретик, но часто не умеет ориентироваться в топографии местности. Жоффр приписывает ему грубые тактические ошибки. От депутата Беназе, капитана при штабе генерала Франше д’Эспере, я тоже слышал в эти дни, что Ланрезак моментами казался растерявшимся при исполнении операций. Жоффр умеет быть также суровым, он даже заявил Мильерану. ‘Вы доверили Ланрезаку подготовку армии второй очереди — великолепно, но в тот день, когда эта армия выступит, надо будет сместить его’. [285]
Вскоре после полудня мы распрощались с Жоффром. Выехав из Ромильи-сюр-Сен, мы сделали небольшой крюк, чтобы проехать по полям сражения в Сезанне и Монмирайле (сражение в Сезанне произошло в 1814 г., в Монмирайле — ровно через сто лет). Здесь снова явилась к нам богиня победы, покинувшая нас на целых сто лет. Волна неприятельского нашествия разбилась перед деревней, которая по иронии судьбы носит название Аллеман{*251}.
В этой деревне и во всех прочих в этой местности дома разрушены гранатами или стали жертвой огня. Но крестьяне повсюду возвратились на свои пепелища и с усердием принялись за прерванные полевые работы на полях, залитых кровью. Это словно воскресенье, которое лишь слегка омрачено воспоминанием о смерти и являет нам среди обломков и развалин торжествующую силу жизни.
Мы посетили замок Мондеман, который марокканская дивизия отняла у прусской гвардии. Немецкие офицеры весело пировали в нем, когда одна из наших батарей подъехала к нему ночью и открыла по нему огонь почти в упор. Стены обрушились на пирующих. Сотни пустых бутылок и осколки сотен других валяются во дворе замка — немые свидетели оргии немцев. Недалеко отсюда среди идиллического поля можно узнать французскую могилу по небольшому деревянному кресту и свежевыкопанному могильному холму, на котором положены кепки и несколько осенних цветов. Две бедных женщины молились и плакали у могилы. Мы делаем еще несколько шагов и находим близ опушки леса остатки немецкой батареи, уничтоженной огнем наших 75-миллиметровых орудий. Колесо, обломки зарядных ящиков, окровавленное белье, дырявые портянки, корзины, бумага, французские почтовые открытки с написанными на них немецкими строками. Немного поодаль свежевырытая земля — здесь лежат трупы неприятеля.
Подъезжая к Фер-ан-Тарденуа, где находится английская штаб-квартира, мы встречаем длинный ряд грузовиков с [286] провиантом. Как видно, снабжение британской армии обеспечено вдоволь. Маршал Френч ожидал нас в обществе принца Баттенбергского, брата испанской королевы, которого я видел в прошлом году в Лондоне. Принц, видимо, безмерно счастлив, что сражается бок о бок с французской армией. Стража из англичан и ирландцев отдает нам честь. Французская миссия расположилась при нашем проезде в саду дома, в котором поселился маршал. В каминах ярко горят дрова, хотя еще не очень холодно.
Продолжительный и дружеский разговор с Френчем. Нет надобности обращаться к вмешательству Китченера. Френч заявляет, что совершенно согласен с Жоффром, он обещает, что английские войска начнут операции на левом фланге по мере их пребывания. Зато Френч, очевидно, не очень ладит со своим военным министром, он упрекает его в том, что он не установил никакой связи между английской штаб-квартирой и теми британскими войсками, которые должны вместе с бельгийцами и нами участвовать в защите Антверпена. Френч даже просит меня обратиться к английскому правительству, чтобы положить конец положению, которое он считает вредным для единства действий. Вечером в Эперне Мильеран составил и отправил Делькассе телеграмму в этом духе.
Осушив обязательный бокал шампанского в честь английской армии, мы покидаем Френча и возвращаемся берегом Марны. Наступила ночь, и нам приходится проезжать леса, где, как рассказывал дам Жоффр, скрываются отставшие уланы, которые вечером выходят из своих убежищ и грабят жителей соседних ферм, но мы не заметили ни одного из этих ночных бродяг. Мы проезжаем Дорман, родину моего старого друга сенатора Балле, и останавливаемся на ночлег в Эперне.
Военные власти приготовили нам помещение у одного крупного фабриканта шампанского Шандона, у которого недавно, во время битвы на Марне, останавливался генерал фон Бюлов, визитная карточка последнего осталась прикрепленной на дверях одной из уборных. Мне была предоставлена та же комната, полная безделушек и дорогой мебели, которую занимал немецкий генерал. Не без некоторого неприятного чувства я должен был оказаться его преемником. [287]
Около половины одиннадцатого вечера в Эперне приехал комендант Эрбильон. Он сообщил нам, что Лилль, несомненно, взят немцами, что Лан тоже оккупирован, что еще неизвестен результат кавалерийских боев, идущих под Аррасом, и что у Руа мы несколько поколебались. Одним словом, день далеко не из удовлетворительных. Отряд Мод Гюи преобразуется в независимую армию, а именно в 10-ю армию.

Вторник, 6 октября 1914 г.

Рано утром мы поехали в небольшую деревушку Шампани на север от Шатильон-сюр-Марн, там находится теперь штаб-квартира 5-й армии Франше д’Эспере. Армия состоит из 18-го, 1-го и 3-го корпусов и 51-й резервной дивизии. Фронт этой армии простирается от Пуасси на север от Эны до Невилетт на северо-запад от Реймса. На правом фланге к этой армии примыкают остатки армии Фоша, ныне расформированной, на левом — англичане, которые теперь перестраиваются.
Генерал Франше д’Эспере — человек невысокого роста, коренастый, пылкий сангвиник, лицо его с детства загорело под солнцем Африки, он закален в ряде экспедиций в Южном Оране, Тонкине, Китае, Марокко. Он жалуется, что может теперь двинуться вперед, но генерал Жоффр не разрешает ему этого ввиду недостатка снарядов, а также из опасения обнажить наш левый фланг. Франше д’Эспере хорошо знает Балканы, где он исполнял официальную миссию. Он считает, что, если наш фронт во Франции стабилизуется, мы будем должны подумать о том, чтобы вместе с сербами атаковать неприятеля на востоке Европы.
Он представляет мне офицеров своего штаба. Я узнаю среди них одного, который скромно держится в стороне. Это наследный принц Монакский, он служит добровольцем во французской армии в чине капитана.
Мы беседуем с генералом под непрекращающийся гул пушечной пальбы, он слышен в направлении Реймса. Франше д’Эспере сообщает нам интересные детали о расположении своей армии. В некоторых местах французские окопы подходят совсем близко к неприятельским окопам: между ними [288] расстояние всего в тридцать, сорок, самое большее пятьдесят метров. Местами у обеих армий общие проволочные заграждения. Один раненый немец несколько дней оставался между обеими позициями, товарищи не убрали его. Каждую ночь французские патрули находили его на том же месте, и, так как его состояние было настолько тяжелое, что нельзя было перенести его, они втихомолку нарушали инструкцию и оставляли ему пищу. При первой возможности они перенесли его, он не мог нахвалиться нашим обращением с ним. В это время немцы под предлогом сокращения продолжительности войны с помощью террора жгли наши деревни и расстреливали наших крестьян. Но мы останемся самими собой и покажем, что даже в самых жестоких международных столкновениях умеем в пределах возможного примирять свой долг перед родиной и долг перед человечеством.
Вместе с генералом Франше д’Эспере мы отправляемся в Жоншери, куда он намерен перевести штаб-квартиру своей армии, и осматриваем здесь эвакуационный пункт для раненых и подвижной лазарет, превращенный в стационарный. Я осведомляюсь о том, как функционируют наша врачебно-санитарная часть и полевая почта, по поводу которых ко мне ежедневно продолжают поступать жалобы. Внесены заметные улучшения, но сколько еще осталось пробелов и неправильностей!
Позавтракав в Шато-Тьерри, у депутата Куэнона, немедленно едем далее в Виллерс-Котере, где находится штаб-квартира 6-й армии. Последняя оперирует на реке Урк и по-прежнему находится под командованием генерала Монури. Это старый артиллерист 1870 г. Он был ранен в битве при Шампиньи. Я знал его военным комендантом Бурбонского дворца и губернатором Парижа в 1912 г. Он достиг тогда предельного по закону возраста и был снова призван на действительную службу лишь 20 августа 1914 г., накануне того сражения, в котором сыграл столь полезную и блестящую роль. Он тоже, как и Франше д’Эспере, сожалеет, что не имеет приказа снова перейти в наступление. Он в тоне высокой похвалы говорит мне о своих войсках, которые, подчеркивает он, так и рвутся в бой. [289]
После Виллерс-Коттере мы делаем остановку в Санлисе. На зеленых берегах Нонетт этот город представляет теперь картину ужаса и разрушения. Этот прелестный городок, который я знал таким свежим и изящным, почти дотла сожжен неприятелем. Большая улица республики подверглась систематическому разрушению. Не осталось ничего от прекрасного здания суда и от здания супрефектуры. К счастью, собор пострадал лишь весьма незначительно. Мэр Санлиса Одан был уведен в качестве заложника и расстрелян.
С этими печальными картинами перед глазами мы покидаем Санлис и уезжаем в Париж, в Париж, который я не видел уже более месяца и в который возвращаюсь не без глубокого тайного волнения. Мы приехали к заставе перед наступлением ночи, но, несмотря на трехцветный флажок, наш автомобиль проходит незамеченным среди множества других военных автомобилей, и я приезжаю в Елисейский дворец, никем не узнанный. Никогда еще этот дворец, в котором я пережил столько серых и тоскливых дней, не казался мне таким уютным. Мне представляется, что я, наконец, возвращен городу, из которого вынужден был удалиться в силу трагических обстоятельств. Бабетт, моя черная собака с длинной шелковистой шерстью, встречает меня бурными проявлениями радости и ласки.

Среда, 7 октября 1914 г.

‘Армейский бюллетень’, который выходит теперь в Бордо, помещает в сегодняшнем номере (No 34) статью, в которой сообщается о моем посещении главной квартиры. По собственному почину Мильерана в статье указывается причина, почему это посещение не состоялось раньше. ‘С самого начала военных действий президент республики выразил намерение посетить наши армии и приветствовать их. Ему помешали в этом необходимость ежедневно председательствовать в совете министров и отзыв военной власти, не считавшей момент благоприятным для осуществления этого проекта. Ныне обстоятельства позволяют предпринять эту поездку, и г. Пуанкаре в воскресенье выехал из Бордо’, и т. д. Итак, мой приезд отсрочивали из боязни, что официальное [290] присутствие президента республики будет стеснительным, будет мешать операциям на фронте. Прекрасно. Но почему необходимо придавать столь естественному шагу, как посещение армий на фронте, какой-либо торжественный характер? Разве такие шаги не могут совершаться теперь молча, просто как акт внимания к нашим войскам? В дальнейшем я позабочусь об этом.
Утром ко мне в Елисейский дворец явился Мильеран. Он пришел в сопровождении генерала Гальени. Со времени нашего отъезда населению Парижа стали хорошо знакомы высокая фигура Гальени, его изящная походка, его прекрасная военная осанка. Я нашел его таким же, каким оставил: тот же упрямый и пронизывающий взгляд из-под стекол пенсне, тот же методический ум, та же трезвая и точная манера выражаться. Его шестьдесят пять лет и служба в колониях, несколько отразившаяся на его здоровье, оставили нетронутыми его разум и моральную силу. Достаточно поговорить с ним несколько минут, и вы чувствуете, что перед вами настоящий вождь. Вместе с ним мы отправляемся осматривать укрепленный лагерь, а именно его северный и северо-восточный сектора. Он с чувством удовлетворения, вполне заслуженным, показывает нам значительные улучшения, которых ему удалось добиться в течение нескольких недель. У солдат территориальных войск очень хорошая выправка, они гораздо лучше вымуштрованы. Батареи из крепостных и судовых орудий установлены на умело выбранных позициях и хорошо замаскированы. Одна из них, близ форта Эны, помещена среди самого леса на небольшой специально для этой цели вырубленной прогалине, скрытой от самолетов большими деревьями. Я благодарю солдат за их работу и вижу по их восхищенным лицам, что поощрение солдат главой государства — такая вещь, с которой стоило бы обращаться к ним непосредственно, а не приезжать впредь из такого далека, как Бордо. Население окрестностей Парижа узнало меня и оказывает мне горячий прием, причем, как видно, не ставит мне в строку моего отсутствия, хотя не может знать его причины.
Гальени говорит нам о событиях на фронте с большим беспристрастием и объективностью. У него есть только одно [291] возражение: он находит, что фронт слишком растянут для одного центрального командования. Как видно, он желал бы, чтобы были образованы две отдельных армии, из которых одна под его началом. Но не будут ли такое дробление войск и двойное командование представлять больше неудобств, чем преимуществ?
К полудню возвращаюсь в Елисейский дворец, опустевший, почти без мебели. Нахожу там полковника Пенелона, который привез мне снова благоприятные известия. Согласно перехваченным радио, генерал фон Марвитц со своей кавалерией вынужден был отступить.
В районе Руа на северо-восток от Мондидье наш 4-й корпус, к несчастью, дрогнул перед 21-м корпусом неприятеля. Кастельно послал в главную квартиру довольно тревожную телеграмму, но Жоффр дал ему приказ держаться во что бы то ни стало и обещал подкрепления. Наш 11-й корпус перейдет теперь в контратаку. Генерал Фош прибыл на место. Больше никаких новостей. На Hauts de Meuse мы продвигаемся очень медленно. Наши войска вынуждены были сами бомбардировать мой бедный и милый Сен-Мигиель, в котором засели немцы…
Днем посетил вместе с Вивиани роскошно оборудованный английский госпиталь у входа в Елисейские поля, в отеле ‘Астория’. Этот отель выстроили немцы на углу улицы Пресбург в виде небоскреба, не считаясь с правилами, которым подчинены дома, окаймляющие площадь Этуаль. Отель теперь секвестрован, и я надеюсь, что после войны ему без милосердия снесут голову, которую он так дерзко поднимает перед изумленной Триумфальной аркой. Оттуда мы отправились в другой госпиталь, устроенный американской колонией с еще большей роскошью в Нельи, в просторных помещениях лицея Пастера. Меня встретил любезный Майрон Т. Геррик. С сияющим видом он поздравил меня с нашей победой на Марне. По дороге толпа узнала меня и приветствовала, как блудного сына.
Потом мы поехали возложить венки на могилы солдат, похороненных на кладбище Банье, а оттуда в больницу Валь-де-Грас, где ко мне присоединились представители Сенского [292] департамента в парламенте, консерватор Дени Кошен, член радикально-республиканской партии Поль Штраусе и социалист Груссье. Они изо дня в день продолжают подавать пример священного союза своим братским сотрудничеством. В конце дня я отправил в Дом инвалидов шесть германских знамен под конвоем военного отряда, эти знамена были доставлены в Бордо и по моему приказанию привезены теперь в Париж. Генерал Ниокс принял их под свою охрану и бережно разместил в капелле среди старых трофеев, к которым мы уж так давно привыкли присоединять новые. Я принял в Елисейском дворце Клотца в форме командира эскадрона, Поля Думера и парижского депутата Галли. Все трое восхваляют перед мною Гальени, которого они видели за работой, и с восторгом рассказывают о населении Парижа, которого ни на мгновение не покинуло спокойствие.

Четверг, 8 октября 1914 г.

Однако я должен снова оставить Париж, так как правительство осталось в Бордо и ожидает меня, чтобы возобновить под моим председательством свои прерванные заседания. Сегодня утром я с Мильераном отправился на автомобиле в обратный путь. Я очень огорчен этим вторичным отъездом из Парижа, конечно, менее печальным, чем первый, но более непонятным. В Туре завтракаем с генералом Полин и делаем остановку в Барбезье, чтобы повидать депутата Жеральда, раненного при автомобильной катастрофе. К восьми часам вечера мы приехали в префектуру Бордо. Немного спустя я узнал, что автомобиль, в котором находился жандармский полковник Жоффруа, везший знамена в Париж и вернувшийся в Жиронду вслед за мной, раздавил на смерть при проезде через деревню приблизительно в двадцати километрах от Бордо одну несчастную старуху. Полковник утверждает, что вина никоим образом не падает на шофера, солдата из территориальных войск. Я немедленно отправил одного из своих офицеров разузнать все обстоятельства, выразить мое соболезнование и помочь семье, которая лишена средств. Эта смерть окончательно омрачила мое возвращение. [293]
Вечером я получил телеграмму от Годена, мэра Сампиньи. Он извещает меня, что сегодня на наш небольшой город упало сорок восемь снарядов большого калибра. Немцы стреляли из нашего форта в римском лагере. Целью немцев, читаю я, было разрушить мой дом в Кло. В него попало несколько снарядов. От веранды, выходящей на долину и лес Айли, остались только мусор и щепы, северо-восточный фасад дал трещину, нижний этаж, пробитый насквозь, разрушен вместе с обстановкой. Это известие оставляет мадам Пуанкаре и меня почти равнодушными. Как ни дорога была для нас эта усадьба, в которой мы провели с близкими людьми столько радостных дней, разве может наша мысль остановиться более одного мгновения на этом личном горе?

Пятница, 9 октября 1914 г.

Главнокомандующий в следующих выражениях сообщает военному министру о бомбардировке Кло: ‘После грабежей и вандализма — акты хулиганства. Немцам мало было разрушения Реймского собора. Недавно они взломали в Нюбекуре фамильный склеп семьи президента республики, а вчера они бомбардировали частный дом президента в Сампиньи, они систематически обстреливали его с высот на правом берегу Мааса близ Сен-Мигиеля из тяжелых дальнобойных орудий. Выбор этой цели не оправдывался никакими военными соображениями, доказательство — тот факт, что пострадал только дом президента. Можно сказать, немцы сами щадили до сих пор остальные строения в этой деревне. Я хотел бы, чтобы эти слова сказались правильными и Сампиньи остался цел. К несчастью, маловероятно, что разрушительное неистовство неприятеля надолго удовольствуется Кло.
Весь день разбираю документы, пришедшие во время моего отсутствия в бордосокую префектуру. 6 октября в Антверпене состоялось заседание высшего совета обороны под председательством короля и в присутствии Уинстона Черчилля. Положение было признано очень тяжелым. Неприятель располагает двумястами орудиями и может уничтожить город. Решено, что армия вместе с королем выйдет [294] по направлению к Генту. Это движение Жоффр советовал произвести, оно было приостановлено по требованию английского министра{*252}. Действительно, бомбардировка Антверпена началась еще третьего дня вечером и с тех пор продолжалась с неслыханной силой. Большая часть фортов еще держится. Эвакуация армии происходит с 6-го в удовлетворительных условиях{*253}. Генерал По прибыл в Остенде. Он счел целесообразным не вводить морские части в бомбардируемый город и направил их в Гент{*254}. Со своей стороны, Жоффр распорядился отправить 87-ю дивизию территориальных войск в район Поперинге. Ей дано задание немедленно установить контакт с морскими частями и с бельгийскими войсками и, таким образом, облегчить выход всей армии из Антверпена. Де Броквилль оценивает потери бельгийцев с начала враждебных действий в пятьдесят тысяч человек{*255}.
Губернатор Таити телеграфирует, что Папаэте был 22 сентября бомбардирован двумя германскими крейсерами ‘Гнейзенау’ и ‘Шарнгорст’. Благодаря принятым мерам крейсеры не могли войти в рейд. Они отплыли, выпустив в город около ста пятидесяти снарядов, которыми сожгли торговый квартал города. ‘Вот каков Папаэте: дворец королевы в зелени, бухта с высокими пальмами, зубчатые силуэты высоких гор’. Что скажет Лоти? ‘Таити, Бора-Бора, Океания, боже мой, как все это далеко!’
Палеолог снова вел беседы с Сазоновым по поводу ближайших русских наступательных операций{*256}. Он беседовал также с начальником генерального штаба генералом Беляевым. Со вчерашнего дня, т. е. с 8 октября, сражение должно было развернуться во всю свою ширь. Оно будет продолжаться по меньшей мере пятнадцать дней, т. е. примерно до 25-го. Если русская армия окажется победоносной, можно ожидать, что к 6 ноября она дойдет до широты Бреславля, [295] если не далее на север. Но генерал Беляев старательно подчеркивал гипотетический характер этих предсказаний. Император Николай выехал из Царского Села на театр военных действий. Он желает подтвердить этим, что операции против Германии вступают в решающую стадию{*257}. Он не возьмет на себя фактического командования армией. Он лишь объедет фронт, чтобы подбодрить свои войска{*258}. Итак, лишь теперь русские настоящим образом вступают в войну. До сих пор медленная концентрация их войск позволяла им только отдельные попытки. Тем не менее они разбили немецкие армии при Августово и помешали им перейти Неман. В Карпатах они продолжают преследовать и уничтожать арьергарды австро-венгерских войск{*259}.

Суббота, 10 октября 1914 г.

Во время моего отсутствия из Бордо граф Альбер де Мен скончался от разрыва сердца. Он хворал уже давно, но волнения последних недель, несомненно, ускорили развязку. Он сохранил все обаяние своего удивительного таланта. Если он не был уже в состоянии выступать в палате или в стране, выступать с теми прекрасными речами, которым не могли не рукоплескать даже противники, то он ежедневно писал в ‘Echo de Paris’ и в ‘Le Gaulois’ статьи, проникнутые горячим патриотизмом. Это был человек очень возвышенной души. Я знал такие черты его характера, которые неизвестны публике и свидетельствуют о его исключительной чуткости и тонкости. Его пламенные католические убеждения не мешали ему воздавать должное противникам. Он был прежде всего французом, и правительство республики всегда находило его на своей стороне, когда дело шло об интересах нации. Я счел своим долгом присутствовать лично при его похоронах, совершенных по церковному обряду, впрочем, на них присутствовали также председатели обеих палат и большинство министров. Погребение состоялось временно на кладбище [296] Шартрез. Поль Дешанель произнес очень прочувствованное надгробное слово.
Ввиду этих похорон заседание совета министров было перенесено на послеобеденные часы. На этом заседании мы узнали из телеграмм Жоффра и Клобуковского{*260} о падении Антверпена. Неприятель вступил в город раньше, чем ожидали. Форты Шельды еще держатся. Город очень пострадал от канонады. Многие жители отплыли по реке в Голландию или Англию, они уезжали с криками: ‘Да здравствует Бельгия!’
Жоффр предлагает правительству, чтобы английские войска, новые и старые, которые будут оперировать на оставшейся свободной части бельгийской территории, находились под командованием маршала Френча, бельгийские войска оставались под начальством короля, а все французские войска в Бельгии и в Северной Франции были поставлены под начало генерала Фоша, который обеспечит связь с союзными армиями. Правительство поддерживает в Лондоне и Остенде это предложение. К несчастью, наша кавалерия должна была отступить к Бетюну для прикрытия прибывающей английской пехоты. Это, увы, сорвало или в лучшем случае отсрочило наши попытки установить связь с бельгийскими войсками. На другом конце, в Воэвре, все наши усилия освободить Сен-Мигиель через Сент-Аньян и Апремон остаются пока бесплодными.
Получил от румынского наследного принца совершенно неожиданную для меня телеграмму: ‘Президенту Пуанкаре, Бордо. С чувством глубокой скорби сообщаю вам, господин президент, печальное известие о кончине короля Кароля, моего возлюбленного дяди. Фердинанд’. Я тотчас отвечаю выражением соболезнования наследному принцу и Румынии, но, признаться, смерть этого государя, столь страстного германофила, не погрузила меня в большую печаль.

Воскресенье, 11 октября 1914 г.

Наконец я узнал действительные обстоятельства, которые повлекли за собой взятие Сен-Мигиеля. Немцы давили [297] на наш фронт вокруг Вердена в двух направлениях: одно — на западе, к Аргоннам, другое — на юго-востоке, к Hauts de Meuse, надо полагать, с целью окружить и осадить эту крепость, 8-й корпус, стоявший в Сен-Мигиеле и окрестностях, был спешно снят нами и переброшен в Аргонны, где грозила опасность, на правом берегу Мааса, между Виньелль и Сен-Мигиелем, осталась только дивизия запаса. Немцы без труда воспользовались этим, немедленно пробрались по холмам и откосам к городу и проникли в него без боя. Что касается форта, то немцы явились туда не из Сен-Мигиеля, они атаковали его с тыла, у выхода из леса, и после бомбардировки взяли его. Главная квартира уже не приписывает ошибки генералу Саррайлю, который вынужден был бороться на два фронта сразу и не имел для этого достаточно сил: но она признает, что мы были застигнуты врасплох на холмах и что эта неудача может иметь серьезные последствия. Железная дорога из Лерувилля в Верден и боковой канал Мааса отрезаны теперь на уровне Сен-Мигиеля. Это сделало невозможным сообщение между Верденом, с одной стороны, и магистралью Париж — Панси с каналом от Марны к Рейну — с другой. В действительности укрепленный лагерь осажден на востоке со стороны Воэвры, на юге — со стороны долины Мааса. Можно, стало быть, ожидать, что рано или поздно немцы поведут атаку с северо-запада и попытаются отрезать железную дорогу из Шалона в Верден, чтобы таким образом совершенно изолировать крепость. В то же время падение Антверпена даст им возможность перевезти из Этена свои большие осадные мортиры, так что в скором времени надо, несомненно, ожидать усердной бомбардировки фортов Вердена.
Куйба, бывший министром в первом кабинете Вивиани, телеграфирует мне, что он находится в Сампиньи с сенатором и мэром Коммерси Гродидье, что немцы продолжают бомбардировать Кло и что единственный предмет, уцелевший из обстановки первого этажа, — это бронза ‘За отечество’, поднесенная мне в прошлом году моим родным городом. Символическое исключение, которое утешило бы меня, если бы была в этом надобность, в потере всех других сувениров. [298]
Из Остенде получены известия гораздо более печальные, чем из Кло. Бельгийская армия вышла из Антверпена и отступила под прикрытием Гентского канала в Западную Фландрию. Таким образом, удалось увести шестьдесят тысяч солдат{*261}. Но генерал По, оставшийся в Бельгии при короле, находит, что Остенде не является вполне безопасным местопребыванием для королевского правительства, что, ввиду того что неприятель еще вчера атаковал Гент, благоразумно было бы перенести местопребывание государственной власти дальше в тыл{*262}. Вопрос этот рассматривался бельгийским советом министров, и де Броквилль вручил вчера Клобуковскому ноту следующего содержания: ‘Бельгийское правительство, загнанное перипетиями войны к границе, видит себя вынужденным в интересах нации оставить национальную территорию, которую армия более двух месяцев защищала от неприятеля. Оно просит у Франции гостеприимства для бельгийской армии. Последняя перенесла тяжелые испытания и нуждается в нескольких днях отдыха, прежде чем продолжать сражаться за общее дело. Бельгийское правительство просит Францию помочь ему обеспечить армии необходимое, для того чтобы в максимально короткий срок снова энергично продолжать борьбу. Относительно расположения армии и ведения военных операций можно будет легко прийти к соглашению. В доказательство правительство ссылается хотя бы на то, как легко состоялось теперь соглашение благодаря высокой военной компетенции, а также такту и твердости, выказанным выдающимся генералом (генералом По), которого французская республика послала ему… С другой стороны, бельгийское правительство не может без ущерба для интересов нации оставаться в пределах досягаемости неприятеля, оно должно находиться в таком месте, где, не вмешиваясь в военные операции, будет в состоянии заботиться о всех нуждах бельгийских войск, нынешних и будущих войск, которым Франция уже обеспечивает убежище. Ввиду наших дружественных отношений с Англией, ввиду той поддержки, которую последняя [299] оказывает нам в различных областях, а главным образом в военном снаряжении, бельгийское правительство желало бы находиться в таком месте, откуда легко могло бы поддерживать сообщение со своими друзьями в Англии. Оно спрашивает Францию, может ли она дать ему пристанище в городе, располагающем приморским портом, например в Гавре. Бельгийское правительство, зная по опыту рыцарский характер французской нации, не сомневается, что во время его пребывания на французской территории, правительство республики будет всячески стараться облегчить ему исполнение его обязанностей’.
Эта декларация сопровождалась следующей нотой: ‘Важно, чтобы бельгийское правительство поставлено было во Франции в такое положение, которое ясно указывало бы, что, покидая бельгийскую территорию, оно сохраняет свои державные права. Формальное признание этих державных прав и экстерриториальность той части территории, которую будет занимать бельгийское правительство, были бы одним из средств для достижения этой цели. Вместе с правительством переедут канцелярии его министерств. Число и характер чиновников, равно как и размеры необходимых помещений будут сообщены в ближайшее время. За правительством последует контингент жандармов, обычная охрана министерских департаментов’.
Французское правительство, чрезвычайно тронутое этими обращениями, составленными в таком благородном тоне, естественно, решает оказать Бельгии гостеприимство и сообразоваться с ее желаниями во всех пунктах. Я пригласил барона Гильома и просил его переслать королю следующую зашифрованную телеграмму (я не считал благоразумным отправлять ее без шифра): ‘Я узнал о решении, принятом королевским правительством. Правительство республики глубоко тронуто им и немедленно примет все необходимые меры, для того чтобы обеспечить пребывание Вашего Величества и его министров во Франции в полной независимости и суверенности. Спешу лично выразить Вашему Величеству, как горды будут мои соотечественники предложить Вам до момента нашей совместной победы гостеприимство в городе [300] по выбору Вашего Величества, и прошу принять уверения в моей несокрушимой дружбе’. Король немедленно ответил мне через свое посольство: ‘Господин президент. Я очень растроган гостеприимством, которое Франция так любезно соглашается предложить бельгийскому правительству, и мерами, которые правительство республики принимает для обеспечения нашей полной независимости и нашего суверенитета. Я выражаю Вам за это свою искреннейшую благодарность. Мы с непоколебимой верой ожидаем дня совместной победы в общей борьбе за правое дело. Наша храбрость непоколебима. Прошу Вас, господин президент, принять уверения в моей непоколебимой дружбе. Альберт’.
В мой кабинет ворвался, как ураган, Шарль Эмбер, мой бывший коллега по представительству департамента Мааса в сенате. Чтобы дать работу его подчас бьющей через край активности, Оганьер поручил ему закупить в Америке от имени морского министерства снаряжение, лошадей, предметы упряжи и обмундирования. Он в несколько недель заключил множество сделок и заявляет, что они для нас выгодны. Мильеран о них другого мнения и отозвал из Соединенных Штатов Шарля Эмбера, который мобилизован в чине армейского капитана. Сенатор от департамента Мааса протестует против этой меры. Я обещал поговорить с Мильераном и подчеркнуть перед ним благоприятные для нас результаты этих сделок, как их расценивает Эмбер. Я сам запросил у военного министра справки о главнейших из этих сделок. Речь идет, в частности, об одной из них, заключенной Шарлем Эмбером с председателем Вифлеемского стального треста. Эмбер показал мне письмо, в котором это лицо предлагает Франции широкое сотрудничество своего треста. ‘Пользуюсь случаем, — пишет мне сенатор, — чтобы от всей души поблагодарить вас за сегодняшний любезный прием, и прошу принять уверение в моей глубокой преданности. Шарль Эмбер’. Однако, что касается выгодности проектируемых или заключенных сделок, я до сих пор не знаю, прав ли военный министр или мой бывший коллега да департаменту Мааса. Мильеран обещал мне, что лично рассмотрит это дело совершенно беспристрастно. [301]

Понедельник, 12 октября 1914 г.

Генерал Жоффр советовал, чтобы впредь до дальнейших распоряжений бельгийская армия оставалась на своей национальной территории и сохраняла связь с англичанами и нами. Тем не менее она должна будет перестроиться отчасти на нашей территории{*263}. По обоим пунктам барон де Броквилль согласен с нашей главной квартирой. Центр снабжения бельгийской армии будет находиться во Франции с базой в Дюнкирхене{*264}. Завтра бельгийское правительство уезжает морем из Остенде в Гавр с персоналом различных министерств. Король останется в Бельгии во главе своих войск{*265}.
Наша бригада из морских частей, прибывшая 3 октября в Гент, на другой же день вступила в бой. Начало было превосходным. Она сражалась весь день 9 октября и всю ночь с 9 на 10 октября против превосходящего ее численностью неприятеля, отразила его и нанесла ему большие потери.
Гальени и префект Сены сообщают нам об участившихся перелетах ‘Tauben’ над Парижем и неоднократных бомбардировках с самолетов. Я прошу генерала Гиршауера, командовавшего инженерными войсками в укрепленном лагере, а затем снова поставленного во главе департамента авиации при министерстве, зайти в мой рабочий кабинет и дать мне точные сведения о состоянии нашей авиации. Он постарается послать в Париж эскадрилью, которой требует генерал Гальени.
Вечером главная квартира телефонировала Мильерану: ‘Сильные атаки на многих пунктах. Мы имели успех во многих местах и нигде не уступили территории’. Прекрасно. Но, как мне говорил вчера полковник Пенелон, мы должны были сегодня атаковать вместе с англичанами на левом фланге, в центре должны были атаковать армии Монури и Франше д’Эспере, наконец, мы должны были атаковать в верховьях Мааса. Сражение затягивается, и решение отдаляется. Возьмем свое сердце в руки, как говорил Альбер де Мен. [302]

Вторник, 13 октября 1914 г.

Де Броквилль и его коллеги приехали сегодня морем в Дюнкирхен, откуда направятся в Гавр. Они послали мне благодарственную телеграмму, я отвечаю на нее, что мы гордимся тем, что даем на своей территории пристанище правительству благородного народа, который так геройски защищает свою национальную независимость и нарушенное международное право.
В тот момент, когда мы принимаем во Франции этих великих изгнанников, мы можем предложить им только неважные новости. Мы сражаемся почти повсюду, но с жалкими результатами. На своем восточном фронте немцы подошли на пятнадцать километров к Варшаве, французская колония должна была оставить город. Сами русские власти тоже удалились{*266}. Где те надежды, о которых несколько дней назад распространялся перед нами Великий Князь Николай Николаевич?
В Бухаресте король Фердинанд, преемник своего дяди Кароля, присягнул в парламенте на верность конституции. Ему оказали горячий прием и рукоплесканиями подчеркнули некоторые места в его декларации, а именно его обещание служить стране как честный румын. Это произвело на нашего посланника Блонделя вполне определенное впечатление, что народные представители не желают отделяться от династии, но требуют, чтобы династия исходила из интересов и устремлений Румынии. Королеву Марию, англичанку по рождению и известную своими симпатиями к Тройственному согласию, приветствовали восторженными овациями, превзошедшими овации королю{*267}.

Среда, 14 октября 1914 г.

Снова посещаю госпитали. Они, увы, все более и более переполняются ранеными. Я все время восхищаюсь стойкостью этих мужественных людей. [303]
Мы с тоской ожидаем подробных известий о русских операциях. Но остаемся без всяких известий. ‘Сражение, — телеграфирует Палеолог, — продолжается с большой силой{*268}. Потери обеих сторон значительны. К сожалению, я не могу сообщить вам более точные сведения о генеральной операции, которая, как видно, развертывается от Сандомира до Варшавы. Наложенная Великим Князем Николаем Николаевичем печать молчания коснулась и генерального штаба в Петербурге’. Английское правительство осведомлено не больше нашего и поделилось с нами своей тревогой{*269}.

Четверг, 15 октября 1914 г.

Провожу серые и монотонные дни в ожидании и печали. Мне еще не удалось добиться от правительства решения о нашем возвращении в Париж. Некоторые министры были бы большими сторонниками этого, но Мильерану и его сотрудникам в военном министерстве понравилось работать в Бордо. Они боятся, что новое переселение внесет стеснение и задержку в их работу. Итак, я провожу время следующим образом: утром председательствую в совете министров, днем изучаю дела. Самое большее — прогуливаюсь после завтрака часок в саду, предоставленном Руа де Клоттом в мое пользование. Гуляя с женой по аллеям, устланным мертвыми листьями, мы обмениваемся лишь унылыми мыслями. Даже наша брюссельская собачка следует за нами без удовольствия, удивленная, что не может, как бывало, набегаться вдоволь на лужайках Елисейского дворца. Наша сиамская кошка не может привыкнуть к шуму улицы Виталь Карлес и не удостаивает своими посещениями небольшой отцветший сквер у префектуры. Она меланхолично прогуливается по большой серой стене за старым зданием архиепископского дворца, отделяющей его от соседних домов.
Сегодня опять главная квартира довольствуется сообщением, что мы выиграли несколько метров территории между Маасом и Мозелем, на север от Реймса и на Лис. Однако [304] один момент депеша нашего посланника в Копенгагене Бапста{*270} заставила нас опасаться, что немцы готовят большую атаку на Верден, чтобы инсценировать успех кронпринца. Действительно, вчера утром датская королева, дочь великой герцогини Анастасии Мекленбургской, нашей бывшей соседки в Эз, получила от кронпринца, женатого на ее сестре, телеграмму из Стене: ‘Чрезвычайно обрадован полученным мною приказом атаковать Верден’. Бапст узнал об этом от лица, которому королева показала телеграмму кронпринца, но он не знает, не является ли это немецкой ловушкой, обязанной навести нас на ложный след, тем более что телеграмма не была зашифрована. В пользу подозрений нашего посланника говорит тот факт, что немцы, несомненно, готовят большое наступление во Фландрии. Они три раза пытались окружить нас, три раза эта попытка кончалась провалом. На запад от Руа, на запад от Бопома и на запад от Лилля они чуть было не обошли наш фланг, но их попытка в конце концов провалились. Нам не удалось обойти их правое крыло, но и они не обошли наше левое крыло. Им остается последнее средство — возобновить операции во Фландрии. Если их усилия увенчаются успехом, они смогут не только обойти здесь наш фланг, но, кроме того, проникнуть к морю и отрезать сообщение Англии с континентом По всем признакам они отправляют теперь значительные силы на Лис и Изер. Как сообщает наш посланник в Стокгольме Тьебо{*271}, в ‘Norddeutsche-Allgemeine Zeitung’ появилась статья о находке, сделанной немцами в Брюсселе и раздуваемой ими в большую сенсацию. Они якобы нашли в архивах бельгийского генерального штаба документы, доказывающие, что еще в 1906 г. предусматривалась в случае франко-германской войны высадка одного английского корпуса. Вся германская пресса видит в этих документах доказательство ‘британского лицемерия’ и находит в них оправдание поведения Германии по отношению к Бельгии. Однако, как сообщает Тьебо, одна либеральная стокгольмская газета делает вполне [305] правильное замечание: эти документы просто доказывают, что Бельгия опасалась нарушения ее нейтралитета Германией, а не Францией {31}.

Пятница 16 октября 1914 г.

Я начинаю получать письма с упреками и оскорблениями, большей частью анонимные. Меня обвиняют в трусости, что я оставил Париж из страха, и страх не позволяет мне вернуться. Несомненно, психика моих корреспондентов пострадала от визитов немецких самолетов (‘Tauben’), сбрасывавших бомбы на Париж. Но как ни мало эти визиты смутили население Парижа, именно по этой причине мы, правительство и я, должны были бы находиться в Париже, подле него. Теперь уже нельзя утверждать, что наше присутствие в Париже привлечет немцев. В свою очередь медленность военных действий и незначительность наших успехов за последние недели смущают многих, возымевших тотчас после победы на Марне надежду на близкую и окончательную победу. Один из моих старых друзей по адвокатуре, большой мастер в нескольких юмористических словах схватывать моментальное настроение общественного мнения, Жюллемье, пишет Феликсу Декори: ‘Шансы Жоффра и президента сильно упали, так как у нас ожидали, что Пуанкаре одержит победу над главной квартирой’.
Но я все еще не могу вырвать у совета министров в целом согласие вернуться в полном составе. Принято лишь решение, что в ожидании этого постоянно откладываемого момента отдельные министры будут отправляться в Париж, чередуясь друг с другом. Бриану очень не по душе та непопулярность, на которую мы с легким сердцем осуждаем себя, и он вызывается поехать еще раз в Париж. Решено, что он поедет вместе с Альбером Сарро и что они отправятся также к нашим армиям на восточном фронте.
‘Телефонные сообщения’ главной квартиры так же лаконичны и бессодержательны, как прежде. Мы немного подвинулись вперед близ Биле, перед Сен-Мигиелем и на склонах холма над римским лагерем. Мы очень мало продвинулись под Реймсом, в районе Помпеи, а также между Ланом [306] и Бетюном. Но наряду с этими ничтожными успехами злая судьба принесла нам большое разочарование: немцы двинулись из Гента в Остенде и осели там.

Суббота, 17 октября 1914 г.

Студенты университета в Глазго собираются избрать меня своим лордом-ректором. Кажется, до сих пор это звание не выпадало на долю иностранца. Его носили, среди прочих, лорд Биконсфильд, лорд Розбери, Асквит и Бальфур. Оно дается голосованием студентов на три года и не возлагает на избранного никаких других обязанностей, кроме единовременного посещения университета и произнесения благодарственной речи. Я согласился принять предложенный мне титул и сказал из своего далека молодым шотландцам, как я тронут их вниманием. Когда-то я смогу поблагодарить их на месте, в зале святого Андрея?

Воскресенье, 18 октября 1914 г.

Восемь дней назад Германия заявила, что число военнопленных-французов составляет шестьдесят три тысячи. Теперь она дает цифру сто пятнадцать тысяч человек. Я не могу проверить ее. По оценке нашей главной квартиры, у нас во Франции не более сорока тысяч военнопленных-немцев. Чем объяснить такое расхождение?
На север от канала Бассе французские и английские войска взяли Живанши, Лоржи, Илли, Фромель и Армантьер. Но на бельгийском фронте немцы взяли Вестенде, Сен-Пьер-Капелль, Лек, Кейем. Тем не менее они не могли переправиться на другой берег Изера.
На среднем течении Вислы и в Галиции бои развертываются. Немцы отброшены от Варшавы еще дальше. Но Палеолог все еще жалуется на политику молчания, на которую он постоянно наталкивается{*272}.
Я послал в военное министерство письменный перечень подробных вопросов относительно переделки ружей образца 1874 г., относительно зимних одеял, армейского сукна, [307] шерстяного белья, кушаков и прочих предметов, в которых вскоре будет надобность ввиду холодного времени года. С каждым днем становится все более очевидным, что война затянется и что нашими зимними квартирами будут обледенелые и грязные окопы.

Понедельник, 19 октября 1914 г.

Наш военный атташе в Мадриде подполковник Тиллион сообщает нам о своей аудиенции у испанского короля. Альфонс XIII разочарован и опечален. Он все еще рассчитывает на нашу победу, но в его окружении, даже в его правительстве, находятся сплошь люди, настроенные не в пользу Франции, и он горько жалуется на их тенденциозность.
По настояниям Палеолога, поддержанным сэром Бьюкененом, Сазонов снова ходатайствовал перед русским главнокомандующим о том, чтобы генеральным штабам союзных армий была дана детальная информация о военных операциях в Польше. В результате Великий Князь Николай Николаевич обещал послать сведения непосредственно Жоффру и Китченеру. Но депеша, которую он действительно отправил нашему главнокомандующему, не содержит никаких конкретных данных. В ней лишь указывается, что концентрация русских войск на правом берегу Вислы еще не закончена и что понадобится еще много времени, пока русская армия сможет предпринять поход на Берлин. Еще раз, где же тот разрушительный каток, о котором писала оптимистичная пресса?

Вторник, 20 октября 1914 г.

Севернее и южнее Арраса наши войска уже более десяти дней без передышки дерутся за какие-то несколько метров изрытой гранатами территории. Более крупное сражение развертывается на Изере и вокруг Ипра. Из района Реймса наша 4-я дивизия переброшена к Ньюпорту для поддержки левого фланга бельгийцев, на правом фланге их поддерживают наши морские части у Диксмюде. В Ипр подвезена на грузовиках наша 31-я пехотная дивизия. На помощь поспешили также 9-й корпус и бригада сенегальских стрелков. [308]
Наши войска объединены в армейскую группу (dtachement d’arme) и поставлены под начало генерала Урбаля. По всему видно, что самые решительные бои будут происходить теперь на полях Фландрии{*273}.

Среда, 21 октября 1914 г.

Генерал По, возвратившийся из Бельгии и присутствовавший при эвакуации Антверпена, а затем при эвакуации Остенде, говорит мне, что король все время обнаруживал замечательное величие характера. Де Броквилль тоже проявил твердую решимость. Но вокруг них создался в эти критические минуты небольшой затор, который вначале мешал командованию. В конце концов все устроилось, и отступление войск произошло в удовлетворительных условиях.
Оганьер лично отправился в Гавр, чтобы наблюдать за размещением королевского правительства, а оттуда поехал в Фюрнес, где обосновалась бельгийская главная квартира. Он тоже рассказывает мне, что нашел короля очень спокойным и твердым, но, несмотря на все, озабоченным относительно судьбы своего народа. ‘Будет ли, — спросил он Оганьера, — Франция защищать Бельгию до конца?’ — ‘Да, так же, как и самое себя’, — ответил Оганьер, зная, что никто из нас не скажет другого. Король взволнованно благодарил его.
Вдоль побережья морской министр всюду встречал бельгийских эмигрантов, мужчин, женщин и детей, они везли на тележках свою мебель и пожитки. Бельгийская армия остановилась за рекой Изер, перестроилась и окопалась на равнине. На правом фланге ее стоят наши морские части, а в тылу она опирается на одну из наших территориальных дивизий.
Из умолчаний в телеграмме главной квартиры я узнаю, что мы потеряли Варенн. Нам не говорят этого. Но признаются, что боя идут у Вокуа, который лежит на юг от Варенн. Итак, немцы приблизились к железной дороге, соединяющей Сент-Менегульд с Верденом. Если они продвинутся дальше, [309] они смогут отрезать линию, по которой подвозятся в крепость съестные припасы.
От председателя Парижского муниципального совета Митуара я получил личное написанное в очень достойном тоне, письмо, в котором он выражает опасение, что в результате неоднократных изъятий войск из парижского гарнизона город может остаться без достаточной защиты. Я отвечаю ему, что правительство уже приняло все необходимые меры для устранения пробелов, распорядилось послать в Париж орудия различного типа и создать между нынешней линией фронта и укрепленным лагерем целый ряд оборонительных позиций. В заключение я говорю: ‘Само собой разумеется, что если бы в ходе войны неприятель вновь оказался поблизости Парижа, на защиту последнего двинута была бы одна из наших армий. Мы вместе с вами считаем защиту Парижа безусловно необходимым и священным делом. Лично я проникнут такой благодарностью и любовью к населению Парижа, что не могу остаться равнодушным ко всему, что касается его’.
В конце дня русское посольство известило Делькассе, что оно получило из Петрограда депешу, сообщающую, наконец, о большой победе под Варшавой. Немцы отступают.

Четверг, 22 октября 1914 г.

Бриан и Сарро, которых сопровождает мой брат Люсьен, проникли на восточных окраинах до Вердена и констатировали, что на этих днях форт Дуомон был бомбардирован тяжелой артиллерией неприятеля, о чем главная квартира нас не известила.
Большая дискуссия в совете министров. Я снова подчеркиваю те соображения, которые, на мой взгляд, делают необходимым наше скорое возвращение в Париж. Вивиани, которого я мало-помалу перетянул на мою сторону, высказывается также, как я. Оганьер энергично меня поддерживает. Рибо считает целесообразным выждать конца ноября. Несмотря на все мои доводы, мне не удалось склонить большинство в мою пользу. Тогда я заявил, что в таком случае на ближайшей неделе отправлюсь в Париж один, что, в конце концов, декреты должны подписываться там, где нахожусь [310] я, а не там, где находятся министры, и что я требую для себя права возвратиться в Елисейский дворец без соответственного постановления совета министров. Мне отвечают, что долг правительства блюсти мою безопасность, что я ‘царица (матка) пчел’, что я ‘делаю’ министров, что легко сменять членов кабинета, но если бы произошло несчастье с главой государства, это было бы катастрофой. Я возражаю: нет никакой вероятности, что со мной произойдет несчастье, но если бы произошло невозможное и случилось такое несчастье, то кабинет пользовался бы всей полнотой исполнительной власти, пока не был бы провозглашен мой преемник, и, наконец, что если бы действительно была налицо хотя бы тень риска, то это было бы только лишним мотивом не откладывать более нашего возвращения в Париж. В результате опять решение не из удачных. Мильеран запросит Жоффра, есть ли у него серьезные возражения против отъезда правительства из Бордо, и прибавит, что, во всяком случае, правительство намерено выехать 15 ноября. Я снова подчеркнул, что лично я не буду дожидаться этого срока для отъезда в Париж и намерен во что бы то ни было пробыть в Париже несколько дней ближайшей недели.
После заседания я снова возвращаюсь к этому вопросу в разговоре с Вивиани и Мильераном. Они, наконец, как будто соглашаются со мной, что мы через несколько дней отправимся к бельгийской армии, а также к армиям Мод Гюи и Кастельно.
Двоюродная сестра моей жены, мадам Ледо, вдова парижского коммунального чиновника, писала нам, что с 25 сентября не имеет известий от своего сына Макса, унтер-офицера запаса. Я навел справки в главной квартире. Сегодня вечером я получил извещение, что бедный юноша убит в конце сентября в ночном бою у фермы Года, севернее Реймса. Это был молодой архитектор, подававший надежды, бывший воспитанник Ecole des Beaux Arts. Хотя он только недавно был помолвлен, он отправился на войну в бодром, восторженном настроении. Мы его очень любили. Оплакивая его, мы думаем в этот вечер о его матери и о многих других матерях, уже носящих траур. [311]

Пятница, 23 октября 1914 г.

Я по-прежнему стараюсь быть в курсе нашего оборонного производства. Заводы в Сент-Этьенне и Шателльру выпустили с 1 августа первый — сто тридцать шесть, второй — семьдесят восемь пулеметов. Предвидится следующее увеличение выпуска их в конце декабря: на первом заводе вместо нынешних трех пулеметов в сутки — пять, на втором — три вместо двух. Выпуск пулеметов Гочкиса должен начаться в конце ноября. Но мы не скоро достигнем производительности в сто пулеметов в месяц, как это предусматривалось вначале. Мы заказали пятьсот пулеметов в Соединенных Штатах и две тысячи в Англии. Генерал Гиршауэр представил мне большую докладную записку за своей подписью о состоянии нашей авиации. У нас в действии тридцать восемь эскадрилий, не считая одной в составе трех аппаратов Мориса Фармана (она состоит при армии де Лангль де Кари и исполняет различные задания). Все эскадрильи снабжены) бомбами, винтообразными снарядами и зажигательными снарядами, заказаны новые типы. В производственной программе до конца марта предусматриваются самолеты для целей воздушной разведки, самолеты для обслуживания артиллерии и армейских корпусов и самолеты-бомбовозы. Что касается последних, мы рассчитываем достичь в январе выпуска ста аппаратов, в феврале — ста пятидесяти, но это еще очень мало в сравнении с безусловно необходимым. Воздушная защита укрепленного лагеря Парижа обеспечена теперь смешанной эскадрильей из трех вооруженных самолетов Фармана и шести быстроходных самолетов, очень быстро поднимающихся и снабженных автоматическими ружьями. Кроме того, имеются два зенитных орудия 75-миллиметрового калибра, установленные на автомобилях, уже установлены посты с прямым телефонным проводом в Бурже.
Одним из наших самых отважных военных летчиков был Раймон, сенатор от департамента Луары. На днях при перелете над неприятельскими позициями севернее Туля он был тяжело ранен. Ему пришлось сделать вынужденную посадку впереди линии нашего фронта, и, чтобы выручить его, наши [312] войска должны были вступить в жаркий бой. Смертельно раненный, он тем не менее был в состоянии сообщить результаты своей разведки. Он был перевезен в Тульский госпиталь, где Бриан и Сарро видели его в агонии.
Полковник Пенелон рассказывает мне о новых планах главнокомандующего: об атаке армии Мод Гюи, новом наступлении в Эльзасе. Однако ничего конкретного на ближайшие дни. Я хотел бы, наконец, отправиться к нашим армиям, причем как можно скорее, так как в настоящий момент я не рискую помешать кому-либо ни в центре, ни на востоке. Крупные бои ведутся теперь только вокруг Ипра, где генерал Фош отдал приказ о генеральной атаке. Но из-за Вивиани, Мильерана и Жоффра я смогу осуществить свой замысел только через восемь-десять дней.
Главнокомандующий очень жалуется на Френча, который, по его словам, неохотно решается на выступление и — тоже по словам Жоффра — мог бы третьего дня взять обратно Лилль без боя. Жоффр даже опасается, что Френч, озабоченный в первую очередь защитой своих морских баз и особенно Кале, отступит к этому городу. Он желал бы замены Френча генералом Вильсоном, сотрудничество которого является весьма ценным для генерала Фоша. Подтверждается известие, полученное от русского посольства: они отступают на юго-запад от Варшавы, на запад от Ивангорода и Новой Александрии. В Галиции продолжаются ожесточенные бои{*274}.
…На сегодняшнем заседании совета министров Вивиани прочитал и телеграмму специального комиссара в Сербере, сообщающую из надежного источника, что барселонские немцы готовят на меня покушение. Когда я с мадам Пуанкаре в первом часу дня отправился на нашу ежедневную прогулку в саду, любезно предоставленном нам Руа де Клоттом, я нашел у входа в сад целый отряд агентов на велосипедах. Садовник был очень испуган посещением агентов охранной полиции. Меня охраняют так бдительно, что чуть ли не лишают меня свободы. ‘Пчелиная матка’ не должна покидать свой улей. [313]

Суббота, 24 октября 1914 г.

Вместе с Вивиани, Мильераном и генералом Леграном посетил лагерь в Суж. Палатки разбиты среди сосен, в очень живописном месте, на песчаной почве. Здесь размещены солдаты территориальных войск и молодые новобранцы призыва 1914 г. У них всех хорошая выправка, но учение, произведенное в нашем присутствии на соседнем поле, показывает нам, что учеба еще далеко не на высоте и что офицерский состав оставляет желать лучшего. Солдаты не умеют маршировать, продвигаясь вперед прыжками, они не ищут прикрытия, поступают так, как это делалось прежде, и не считаются с уроками последних месяцев, не знают их. Дело надо начинать сначала, говорит генерал Легран и обращается к офицерам с суровой критикой по поводу этого неудачного учения.

Воскресенье, 25 октября 1914 г.

Наша атака перед Ипром отбита неприятелем, имевшим на своей стороне численное преимущество, немцам даже удалось переправиться через Изер между Ньюпортом и Диксмюде. Кроме того, в своих радио они хвастают, что заняли Армантьер и Бейлель.
Вивиани, замещающий отсутствующего министра внутренних дел Мальви, сообщает на заседании совета министров об инциденте, который вызван был присутствием в одном из парижских ресторанов Кайо, мобилизованного на фронт в качестве офицера-казначея. Узнанный несколькими лицами, он, кажется, подвергся оскорблениям действием со стороны толпы. Полиция должна была вмешаться, чтобы избавить его от непростительных актов насилия. Два социалиста, Груссье и Кашен, рассказали об этом происшествии группе депутатов Сенского департамента, как сообщает в письме Галли, они без всякой снисходительности отнеслись к позиции и речам Кайо, который, даже в военной форме, резко, а главное пессимистично отзывается о правительстве. [314]

Понедельник, 26 октября 1914 г.

Поль Камбон телеграфирует, что студенты университета в Глазго единодушно избрали меня лордом-ректором. Когда англичане и мы одержим победу, я поеду в Глазго поблагодарить за этот выбор.
Немецкие войска, переправившиеся через Изер между Ньюпортом и Диксмюде, не могли двигаться дальше. На запад от Вислы и севернее Пилицы немцы отброшены к Ловичу, Скерневицам и Раве. Итак, Франция, Бельгия и Россия имеют теперь небольшую передышку.
Сегодня в Париже состоялось ежегодное заседание пяти академий под председательством Поля Аппеля. Оно прошло с большим подъемом. Аппель, Рене Думик, Гомолль, Лакур Гайе произнесли прекрасные патриотические речи, а я не имел права присутствовать там и рукоплескать им.

Вторник, 27 октября 1914 г.

Во избежание новых инцидентов Мильеран предпочел не удерживать Кайо в рядах армии и предоставил его в распоряжение министра финансов, в свою очередь Рибо, чтобы утолить его жажду личной деятельности, предоставил его в распоряжение министра торговли Томсона, который намерен дать ему поручение за океаном. Чтобы задержать немцев на Изере, бельгийское правительство распорядилось затопить всю местность между рекой и железнодорожной насыпью. Шлюзы у Ньюпорта были изрыты, и вода послушно преградила дорогу неприятелю.

Среда, 28 октября 1914 г.

Возвратившиеся из своей поездки в восточные окраины, Бриан и Сарро вполне определенно говорят о том, что в Париже ведется глухая кампания против моего отъезда и моей неподвижности. Они одобряют мое желание возвратиться как можно скорее к армиям на фронте, и в конце концов не удалось убедить совет министров, что я был прав. Наконец, поняли, что я был прав и что меня слишком долго связывали по рукам я ногам. Итак, правительство согласно, [315] чтобы я отправился сегодня вечером в Париж вместе с Марселем Самба, который в восторге, что будет меня сопровождать, и Рибо, который отказался от мысли пробыть в Бордо до последних чисел ноября. Мильеран тоже приедет потом в Париж, и мы вместе с ним отправимся в Дюнкирхен и Фюрнес. Правда, Жоффр снова писал Мильерану, что преждевременное возвращение правительства в Париж может, по его мнению, стеснить нас в наших военных операциях. Он не возражает против нашего возвращения в Париж примерно 20 ноября, но он желал бы, чтобы мы выждали этот срок. Нет, нет, я и без того слишком медлил. А теперь распорядился известить бельгийское правительство и короля Альберта о своем предстоящем посещении. Кроме того, я и Мильеран встретимся в воскресенье в Дюнкирхене с лордом Китченером. Поль Камбон, информированный Делькассе, устраивает это свидание, на которое будут приглашены Жоффр и Френч. Впрочем, Жоффр, кажется, уже не требует назначения Вильсона на место Френча, чего бы нам, конечно, не удалось добиться.
Из главной квартиры нам телефонируют: ‘Армия Дюбайля заметно продвинулась вперед в лесу Лепретр, в лесу Айли и Апремонском лесу. Неприятель усиленно бомбардировал участки Сампиньи, Макрин и Марботт’. Что станет теперь с моими злосчастными коммунами в департаменте Мааса, жители которых вынуждены были оставить их и дома которых очутились теперь в непосредственной близости к линии огня? Увы, эти коммуны обречены на страдальческий удел и будут превращены в развалины. Марботт, Мекрин, Сампиньи — что останется от этих деревень, которыми когда-то ограничивался мой горизонт и вблизи которых я знал счастье? [316]

Глава девятая

В укрепленном лагере Парижа. — Встреча с лордом Китченером в Дюнкирхене. — Фош и маршал Френч. — Визит бельгийскому королю. — В Касселе и Брюэ. — В гостях у армий Мод Гюи и Кастельно. — Снова в Бордо. — Разрыв с Турцией. — Артиллерийский и авиационный материал. — Битва во Фландрии. — Снова отъезд из Бордо.

Четверг, 29 октября 1914 г.

Вчера вечером выехал с министром финансов Рибо и министром общественных работ Марселем Самба поездом из Бордо, сегодня утром прибыл на вокзал инвалидов и немедленно отправился в Елисейский дворец, все еще пустынный и унылый, с голыми стенами. Моя преданная Бабетт, собачка-бриарка с длинной шерстью, весело приветствовала меня.
Принимаю в своем рабочем кабинете сначала военного губернатора, затем префекта Сены. Генерал Гальени кажется мне теперь несколько склонным к критике. Однако при всем том его замечания заслуживают внимания правительства и моего. Фронт слишком растянут, говорит он, завеса наших войск слишком слаба, ‘из кружева’. Он убежден, что немцы бросят во Францию еще значительные новые силы. Я отвечаю, что мы вынуждены держать всю линию фронта от моря до Швейцарии, так как у союзников нет более мощных активов. Мы должны, продолжает он, спешно создать территориальные дивизии. Он считает, что их легко отправить в Париж и вверить его начальству. Берется обучить их и отправлять на фронт по мере того, как их будут требовать от него. Он сурово отзывается об ‘инерции’ канцелярий военного министерства.
Делание сообщает мне, кажется, не без доли злорадства, о кампании, которую, по его словам, ведут против меня ‘консервативная буржуазия и, в частности, круги адвокатуры и суда’. Мне, как говорит он, не делают никаких конкретных упреков, но эти господа в плохом настроении и, [317] естественно, ополчаются против меня. Это настроение, быть может, в большей мере результат расстройства экономической жизни, пролонгации моратория, застоя в делах, нежели ужасов войны. Оно проявляется в мягких, но непрекращающихся насмешках над ‘правительством в Бордо’, причем олицетворением правительства охотно считают президента республики.
Извещенный офицерами связи о моем приезде в Париж, генерал Жоффр тоже явился провести со мной часок. Он, как всегда, вполне владеет собой, и его умышленный оптимизм нисколько не расстроен длительностью операций и их неопределенным характером. Он продолжает считать, что правительство не должно возвращаться теперь в Париж. Но приводимые им аргументы не кажутся мне безусловно убедительными, и я не скрываю от него своего мнения. Он теперь спокойнее, чем в последнее время, в вопросе о военном материале и снаряжении, хотя медленность производства все еще приносит разочарования. Он был очень встревожен событиями в Бельгии, но послал Фошу одно за другим подкрепления и считает, что с этой стороны опасность устранена. Он поедет со мной в воскресенье в Дюнкирхен и в понедельник в Фюрнес. Лорд Китченер велел передать мне, что будет счастлив встретиться с Жоффром, Мильераном и мною.
Чтобы прощупать немного ту недовольную буржуазию, о которой мне с такой настойчивостью говорил префект Сены, я поехал в академию. Я отправился туда в обществе моего друга Эжена Брие, который на днях уезжает в Соединенные Штаты и берет от меня рекомендательное письмо к президенту Вильсону. Он сообщил мне, что сегодня академия будет редактировать ответ на манифест девяноста трех представителей немецкой интеллигенции {32}, пытавшихся возложить на союзников ответственность за войну, и сказал, что многие из моих собратьев по академии желали бы знать мое мнение относительно предполагаемого текста ответа. У меня не было ни малейшего возражения по поводу прочитанного мне текста. Он составлен Эрнестом Лависсом, и академия приняла его единогласно. Марсель Прево, служащий теперь в чине артиллерийского капитана в укрепленном лагере, [318] явился в форме, чтобы выполнить свою роль председателя академии и председательствовать на заседании. Пьер Лоти, который благодаря Гальени тоже снова надел свой мундир морского офицера, принес нам на это мирное собрание помощь от флота.
Некоторые академики, и я в том числе, были того мнения, что после нашествия немцев на Бельгию избрание в академию такого писателя, как Метерлинк, имело бы важное значение в глазах всех дружественных народов. Однако Лависс сообщил мне, что Лами и другие академики противятся этой кандидатуре. Они находят, что Метерлинк является скорее представителем немецкого духа, чем французского, и, кроме того, ссылаются также на то, что некоторые его книги включены в индекс — возможно даже, что в этом заключается основной мотив их оппозиции. Если избрание не может быть единогласным, то, конечно, лучше отказаться от нашей идеи и не воздавать Бельгии почести, которая подверглась бы оспариванию.
В конце дня Госсорг, вице-председатель ассоциации парламентских журналистов, сказал мне, что в палате, где слоняется несколько праздных депутатов, мне делают упрек в том, что я посвятил первый день своего пребывания в Париже академическим пустякам. Быть может, они правы. Но строгая конституция не разрешает мне прогуливаться по кулуарам Бурбонского дворца. А затем манифест девяноста трех, пожалуй, вовсе не является такой уж мелочью.

Пятница, 30 октября 1914 г.

Вместе с министром общественных работ Марселем Самба инспектировал различные военные учреждения, работающие на распределительных пунктах вокзалов в Нуази-ле-Сек и Пантен. В Нуази нас обступила толпа, проявлявшая весьма благожелательное отношение к нам. Самба приятно удивлен оказанным нам приемом. ‘К счастью, — говорит он, — взгляды народа нисколько не походят на взгляды некоторых народных представителей’. Мы с интересом осматриваем в помещениях вокзала аптеку и помещения военной врачебно-санитарной части. Мы осматриваем почтовые вагоны, продовольственные [319] склады интендантства, груды припасов и консервов, отбросы и обломки, подобранные на полях сражения артиллеристами и саперами. В Пантене остановился санитарный поезд. Я вхожу в вагоны, подолгу беседую с ранеными. У них и здесь только одна забота — поскорее выздороветь, чтобы вернуться на фронт. На военном кладбище в Пантене я возложил венок. Дождь моросит на свежие могилы. Много родственников, они молятся за умерших и имеют вид людей, примирившихся со своей судьбой.
После обеда другие посещения. Мы были в госпитале Вожен, в лазаретах в большом дворце на Елисейских полях, в лазарете, устроенном академией на площади святого Георгия в отеле Тьера, в административном комитете лазарета академии участвуют Фредерик Массон, Габриель Ганото, Эмиль Пикар и другие ‘санитары’ с громким именем. Фредерик Массой с добродушной ворчливостью не скрывает от меня, что не одобряет нашего отсутствия в Париже. ‘Я тоже, — отвечаю я ему смеясь, — но попробуйте убедить военные власти. Думаю, они ни в чем не смогут отказать историку Наполеона’. Я спрашиваю его мнения, что лучше передать мне для раненых: знаки отличия или деньги? ‘Несколько знаков отличия, — говорит он, — и побольше денег’. Я, как могу, исполняю это категорическое указание.
В конце дня я с Рибо и Самба отправились на главную почту ознакомиться с работой ее гражданских и военных отделов. Не проходит дня, чтоб я не получал очень резких жалоб против полевой почты и не сообщал о них военному министру. Все попытки реформ не привели до сих пор ни к какому результату. На главную почту ежедневно поступают более девятисот тысяч писем, адресуемых на фронт. Тем не менее почтовые работники утверждают, что теперь всякая волокита уже изжита и только заказные отправления приходят с запозданием на восемь дней, но и это скоро будет приведено в порядок.
Перед зданием главной почты сгрудилась большая толпа прохожих и любопытных, которые приветствуют нас при нашем выходе. Очевидно, парижане в целом не питают к правительству злобы за это долгое отсутствие. Однако ругательные [320] письма продолжают поступать, министров и меня продолжают называть ‘мародерами’ и находящимися ‘в бегах’ — потому только, что правительство считало своим долгом подчиниться требованиям военной власти. Истории нелегко будет уничтожить эту цепкую, ядовитую легенду.

Суббота, 31 октября 1914 г.

Утром садимся с Гальени в автомобиль и объезжаем восточный и северный участки укрепленного лагеря. Гальени продолжает сурово отзываться о работе военного министерства и жаловаться на то, что не сформирована территориальная армия. Каждый раз, когда я обращаюсь к Мильерану, он отвечает мне, что мы формируем новые дивизии, как только собираем необходимый для учебы командный состав, но в последнем все более чувствуется недостаток. Гальени признает сложность проблемы, но высказывает опасение, что военная администрация не видит всей важности этой проблемы. Мы проезжаем через Mo, и Гальени показывает мне за городом окопы, которые немцы вырыли в тот момент, когда против их ожидания начались битвы на Урке и на Марне. Хотя эти окопы созданы наспех, они глубоки и устроены по всем правилам военного искусства. Затем генерал подвез меня к окопам, которые по его приказу вырыты за последние два месяца. Работы велись весьма энергично, и я поздравляю с этим Гальени.
‘Мы, — говорит он, — изучили первые военные события и извлекли из них положительные уроки, которыми и руководствовались. Мы уже не рассматриваем те укрепления, которые предусматриваются в старых планах, как крайнюю линию укреплений. Мы старались отодвинуть линию сопротивления как можно дальше от города. С этой целью мы подготовили позиции, которые в случае надобности могут быть заняты отчасти мобильным гарнизоном, отчасти полевыми армиями. На основе этой концепции, плода опыта, нами уже построена линия укреплений от Терена до Огомна. Слева она упирается в мостовое укрепление, построенное нами севернее Бове, справа она тянется до Лонгпон и долины Савьер. На известных промежутках она снабжена [321] защитными сооружениями, мы возвели их вдоль Терена, южнее Бове, вдоль Уазы, между Крейль и Вербери, вдоль Отомны и, наконец, на северных опушках лесов Виллерс-Коттере и Ретцского. Все эти работы были выполнены исключительно войсками укрепленного лагеря. Кроме этих линий, мы решили создать еще одну, которая позволила бы в случае необходимости перенести поле военных действий еще дальше. Она теперь строится. Я сейчас покажу вам ее. Слева она упирается в Эпт, справа — в Урк. Как вы увидите, работы уже подвинулись далеко вперед. Мы использовали на них войска укрепленного лагеря, а также пятнадцать тысяч безработных рабочих, которым мы дали работу’. Одновременно Гальени передал мне несколько докладных записок, одна из них, с чертежами в тексте, содержит данные по устройству окопов, нормы их ширины и глубины, подчеркивает неудобство слишком прямолинейных направлений и профилей с резкими выступами, указывает лучший способ устройства сообщений и прикрытий. По всему, что говорит Гальени, видно, что это человек порядка и методичности.
Во второй половине дня я принимал в Елисейском дворце Этьенна Лами, неизменного секретаря французской академии. Он весьма лояльно объясняет мне, по каким соображениям он является противником кандидатуры Метерлинка. В Бельгии католическое правительство. Мы рискуем возбудить его недовольство. Зато Лами считает, что после войны мы можем принять в академию союзных государей, причем он, волнуясь, говорит о победе, как о чем-то реальном, уже находящемся в наших руках.
Массар, вице-председатель муниципального совета и редактор ‘La Patrie’, в форме капитана территориальных войск, с грустью говорит мне, что Париж начинает отделяться от правительства и от меня, в трамваях ведутся неприятные разговоры, война причиняет много бедствий, газеты жалуются на цензуру, можно ожидать беспорядков в тот день, когда будут отменены пособия семьям мобилизованных. Я отвечаю Массару, что они не будут отменены до заключения мира и даже тогда не будут отменены сразу. Тем временем Рибо вынужден изобретать новые способы для приведения [322] бюджета в равновесие, так как считает затруднительным требовать новых налогов от налогоплательщиков, которые почти все находятся на фронте. Нам придется жить на ссуды Французского банка и на эмиссию бонов национальной обороны. Это, конечно, не является безупречным финансовым режимом, война заставляет нас влезать в долги, которые рано или поздно лягут тяжелым бременем на наше народное хозяйство и нашу валюту.

Воскресенье, 1 ноября 1914 г.

В половине девятого утра приехал из Бордо Мильеран. Мы немедленно отправились в Дюнкирхен — Мильеран, Рибо и я. Ехать поездом не представляется возможным. Все пути забронированы в настоящий момент для перевозок войск, происходят интенсивные транспортировки войск во Фландрию. Поэтому мы отправляемся в путь на автомобилях военного министерства. До Амьена я прошу Рибо сесть в мою машину. Завтра утром он должен расстаться со мной в Дюнкирхене и отправиться в департамент Па-де-Кале, который он представляет в сенате. Он сегодня в ударе и изливает предо мной свою душу. О работе военного министерства отзывается с такой же суровостью, как Гальени. Он находит и говорит, что мнение его разделяют некоторые другие министры: Оганьер, Сарро, Самба, — что в военном министерстве есть какая-то сила инерции, которую надо сломить… Мы едем среди восхитительного ландшафта, листья деревьев позолочены осенью, небо прозрачно-голубое. А там, на фронте, люди убивают друг друга по воле двух высокомерных и ослепленных монархий.
Завтракаем в Амьене, в тихом Рейнском отеле, в котором я некогда останавливался с мадам Пуанкаре, когда выступал здесь в суде. Счастливые времена, безвозвратно минувшие. Две ручные чайки, меланхолично купавшиеся тогда в брызгах садового фонтана, еще здесь, они прохаживаются со степенным видом и тоскуют по морю. С нами завтракает приехавший из ставки Жоффр. Над городом летает нескромный, но безобидный наблюдатель, немецкий аэроплан ‘Taube’. В четверть второго я с Рибо, Мильераном и Жоффром [323] уезжаю из Амьена в четырехместном автомобиле. Главнокомандующий, как всегда, спокойный и улыбающийся, выслушивает без видимого разочарования сообщения военного министра о темпах заводов, работающих на оборону, к сожалению, все еще очень медленных. Всюду, где мы проезжаем — в Сен-Поле, в Сент-Омере — большое оживление. Вот Туссен: жители толпой отправляются с цветами на кладбище, где с каждым днем растет число свежих могил. Близ Сен-Поля неприятельский самолет, жужжащий над нашими головами, сбрасывает бомбу в сотне метров от автомобиля, на котором следуют за нами наши офицеры. Обошлось без несчастного случая. На дорогах множество английских, бельгийских и французских транспортов под военным конвоем. Мы приезжаем в Дюнкирхен к пяти часам вечера и останавливаемся у приятеля г. Теркема, мэра города и капитана пехоты.
С 23 сентября Дюнкирхен защищен от неприятельского нашествия естественным оружием, к которому он так часто прибегал в своей истории, — наводнением. Воды Изера выведены в район Моэр, воды Аа тоже разлились в равнину, вокруг города, наподобие Берга, простирается водяная скатерть приблизительно в восемь тысяч гектаров. Не без чувства глубокого волнения я въезжаю в этот знаменитый город Жана Барта, население которого встречало меня дважды в прошлом июле — первый раз со столь жизнерадостным энтузиазмом, второй раз — со столь благородной серьезностью и доверием. Начиная с середины октября, над городом неоднократно появлялись неприятельские аэропланы, сбрасывали бомбы и убивали жителей. Три дня назад две бомбы упали близ ратуши, которая служит теперь резиденцией главы бельгийского правительства (он же военный министр Бельгии) барона де Броквилля. Надписи на многих подвальных помещениях указывают, что последние предназначены городским управлением для убежищ прохожих, застигнутых бомбардировкой{*275}. [324]
Лорд Китченер явился на назначенное нами свидание{*276}. Это человек высокого роста, с энергичным лицом, живыми и пронизывающими глазами под резко очерченными дугами бровей, коротким, слегка курносым носом, густыми, закрученными вверх усами, крепкими скулами и тщательно выбритым подбородком. Он носит генеральскую форму защитного цвета, явился без пышной свиты и говорит с нами просто и задушевно. Мы сразу приступаем к делу. Китченер говорит нам, что английская артиллерия располагает теперь только шестьюстами снарядами на орудие и что в Англии до сих пор производится только двадцать тысяч снарядов в неделю, приблизительно на четыреста восемьдесят орудий. Он даже высказывает пожелание, не могли ли бы мы дать взаймы несколько орудий английской армии. Рассмотрев этот вопрос и согласовав его с Жоффром, Мильеран обещает триста орудий 90-миллиметрового калибра. Английский министр считает немецкое наступление, развертывающееся во Фландрии, грандиозным и полагает, что оно еще разовьется с помощью новых военных средств. ‘Я боюсь, — говорит он нам без обиняков, — как бы английская армия, еще слишком малочисленная, не дрогнула под таким ударом. Мы рассчитываем на вашу поддержку. Действительно, как сообщил нам Жоффр, англичане на этих днях несколько подались назад. Они очень храбры. Но после двухдневного или трехдневного боя они приступают к перегруппировке, сменяют свои ряды, и неприятель пользуется этим, чтобы возобновить свои атаки с удвоенной силой. На это жалуется также Фош, который тоже явился в Дюнкирхен для совещаний с Китченером и с нами.
С 4 октября Фош, как я уже упоминал, — заместитель главнокомандующего. 25 октября он перенес свою штаб-квартиру из Дуллана в Кассель. В то время, когда он приступил к своим новым обязанностям, немцы уже старались обогнать нас и прийти первыми к морю. Чтобы догнать и перегнать их, наши войска одни за другими направлялись к [325] Сомме и Па-де-Кале. Маршал Френч, выразивший желание приблизить английскую армию к ее морским базам, концентрировал войска в районе Газебрука и Сент-Омера, все настоятельнее появлялась необходимость согласовать операции этих войск с операциями наших и бельгийских войск. Эта деликатная задача выпала на долю Фоша. Это была первая попытка единого командования, попытка еще очень робкая и несовершенная. Во всяком случае, этот опыт не пропадет даром, и в один прекрасный день, в марте 1918 г., англичане и французы с пользой вспомнят его урок.
Привлеченный обширной равниной Фландрии, где в течение веков разрешалось так много войн, Фош вначале, в первой половине октября, намеревался бросить франко-британские войска на Менен и Куртре. Однако падение Антверпена, последовавшее 9 октября, заставило Фоша отказаться от этого заманчивого проекта, и вместо атаки он должен был подготовить оборону и обеспечить отступление бельгийской армии. Неприятель дошел уже до дюн и подступил к Ньюпорту. Тогда Фош делает мастерский шаг и бросает на позиции 42-ю дивизию, ту самую, которую он так смело послал в обход Сен-Гондских болот в сражении на Марне. Она без единой остановки пришла к бельгийской границе и получила задание от Фоша служить опорой бельгийцам в Ньюпорте и на Изере. Таким образом, шесть бельгийских дивизий, остановившихся на одной линии, оказались в состоянии сохранить за своим отечеством клочок территории, за который они уцепились, как за эмблему национальной независимости. Отныне фронт союзников во Фландрии построен более прочно: на правом фланге — англичане, в центре — французы, бельгийцы — на левом фланге, а 42-я дивизия — на крайнем левом фланге близ моря, где стоят на страже английские мониторы и контрминоноски. Наши войска тоже получили в разное время подкрепления: 11-й, 16-й, 32-й и 20-й корпуса. 22 октября генерал Фош по согласованию с нашими бельгийским и английскими союзниками отдал приказ к наступлению, чтобы предупредить и расстроить большую немецкую атаку, в близости которой он все более убеждался. Это было возобновление битвы на Изере, за которой вскоре последовало сражение под Ипром. [326]
В первых же боях мы были остановлены немцами, которым удалось перебросить одиннадцать мостиков через Изер. Тогда, 27 октября, гений бельгийцев открывает шлюзы, и натиск неприятеля разбивается о силу воды. Фош рассказывает мне все эти подробности с большой скромностью и простотой. Он сообщает мне также про инцидент, происшедший третьего дня и сильно его взволновавший. Вечером 30 октября он вдруг узнал, что неприятель одним ударом разорвал завесу британской кавалерии и завладел Рамскапеллем и Голлебекем. Фош помчался в полночь к маршалу Френчу и разбудил его. ‘Есть у вас резервы?’ — спрашивает Фош. — ‘Увы, нет’, — отвечает Френч. — ‘Я вам пошлю их. Продержитесь, пока они подойдут’. — ‘Я сделаю, что возможно’. В два часа утра Фош вернулся в Кассель и отдал приказ о посылке подкреплений для английской армии. Но 1-й британский корпус был почти уничтожен. Маршал Френч собирался же отозвать свою артиллерию и даже перейти в отступление. Фош мчится в Вламертинге и вызывает к себе Френча. ‘Верьте мне, — говорит он Френчу, — если мы обнаружим свою слабость, мы будем сметены, словно соломинки. Удерживайте, чего бы это ни стоило, ваш 1-й корпус на его позиции. Я брошу в атаку французские войска на правом и левом флангах’. Фош схватил с конторки листок бумаги, набросал на нем в четырех строках свой план и протянул записку Френчу. Тот прочитал ее, написал от себя несколько слов, позвал своего офицера-ординарца и сказал ему: ‘Отнесите этот приказ’. Катастрофа была предотвращена{*277}. Правда, немцам еще удалось вчера, 1 ноября, взять Мессин и Витшаэте, но в конце концов неприятель был остановлен. Фош с большой похвалой отзывается о храбрости англичан, но они, по его словам, все еще как бы смешивают войну с крупным спортом и воображают, что на войне можно по своему усмотрению выбирать часы боя и часы отдыха. Между тем неприятель не ждет. Настала пора, когда наши союзники должны отказаться от этой манеры или же получить [327] смену. Сам Китченер при всем своем хладнокровии признается нам, что не без некоторой тревоги думает об участи небольшой английской армии. Фош обещает ему поддержку французских войск, но добавляет: ‘Пошлите нам как можно скорее дивизии, формируемые вами’. — ‘Через восемнадцать месяцев во Франции будет миллион английских солдат’, — говорит Китченер. — ‘Восемнадцать месяцев! Лучше пошлите меньше солдат, но скорее!’ Но английский министр отвечает, что он должен все предусмотреть. Не исключена возможность попытки высадки немецких войск в Англии, поэтому необходимо оставить некоторые силы в Англии. Кроме того, необходимо обучить новобранцев, прежде чем посылать их во Францию. Китченер говорит, что нашел английское военное министерство совершенно неподготовленным и должен все организовать экспромтом. Одним словом, он снимает во Франции помещения на два года и обещает нам, что английские войска будут прибывать мало-помалу, начиная с настоящего момента и до истечения этого срока. Тем временем те, кто уже на месте, будут всеми силами помогать нам противостоять натиску неприятеля. ‘Два года, два года, — замечает мне Рибо, — неужели он думает, что война продолжится два года?’
Бельгийский премьер де Броквилль, который предпочитает не уезжать к правительству короля в Гавр, а оставаться рядом с королем и армией, — человек совершенно иного склада, чем Китченер. Это не военный, а штатский человек, элегантный, с загорелым, выразительным лицом, черными глазами, плавной речью и улыбкой на устах, однако у него, как и у Китченера, тоже чувствуются энергия и решимость, большая внутренняя сила, неугасающий внутренний огонь. Мало того, он на вид гораздо менее пессимистичен, чем его британский коллега. Фош, как и я, боится, что Китченер не совсем уверен в долгом терпении французов и считает нас неспособными к начинаниям на долгий срок. Перед обедом и за обедом Фош без устали повторяет Китченеру: ‘Мы будем держаться, будем держаться до конца’. Как мне кажется, английский министр несколько успокоился насчет наших диспозиций. Под наружным спокойствием и — даже [328] можно сказать — безразличием он тоже скрывает непоколебимую волю, не обладая экспансивным энтузиазмом, он будет служить союзным нациям своей упорной энергией.
Я оставляю на обед лорда Китченера, де Броквилля, французских министров, присутствующих генералов и мэра города. Разговор между ними принимает более задушевный характер и продолжается до позднего вечера.

Понедельник, 2 ноября 1914 г.

День мертвых{*278}. Но теперь каждый день — день мертвых. Немцы продолжают свой неистовый натиск в направлении Кеммеля, но им более не удается продвинуться вперед.
Рано утром мы с Мильераном выезжаем из Дюнкирхена по дороге, ведущей в Бельгию. Дороги переполнены тележками, повозками, линейками, перевозящими эмигрантов всех возрастов с их мебелью, гардеробом, бельем, продуктами. Зрелище отчаяния, ужаса и нужды. Повсюду встречаются также солдаты, французские, английские и бельгийские, одни в строю, другие на отдыхе на своих стоянках. Мы переезжаем границу и приезжаем в Аденкирк, где жалко плетутся в грязи сотни военных и штатских. Со своей обычной любезностью король Альберт приехал сюда, чтобы встретить нас на бельгийской территории. Он в походной форме, на его черном гусарском ментике приколота французская военная медаль, другие знаки отличия отсутствуют. Благожелательным, скромным, почти робким тоном он благодарит меня за мое посещение и воздает хвалу нашей армии, особенно же 42-й дивизии, которая послужила прикрытием для левого фланга бельгийцев, и морским частям, которые поддержали их на правом фланге. ‘Я не скрываю от себя, — скромно заявляет он мне, — что это они дали мне возможность защитить от нашествия неприятеля небольшой уголок бельгийской территории’. Я отвечаю ему, что Бельгия в своей лояльности дала в первый момент Франции, захваченной врасплох немецкой агрессией, время концентрировать свою [329] армию и привести себя в состояние обороны. Таковы были первые приветствия, которыми мы от имени наших стран обменялись без пышного церемониала в утопающей в грязи деревушке Фландрии. Король посадил меня в свой автомобиль. Мильеран, Жоффр, Дюпарж и офицеры следуют за нами в других автомобилях. Так поехали мы свежим осенним утром вдоль фламандских дюн к небольшой вилле на песчаном пляже Ла-Панн, где вот уже несколько дней как королева Елизавета устроила свою военную резиденцию. То, что жители прибрежной полосы в Бельгии называют Панн, очевидно, является параболическим углублением почвы, там и сям образующимся в цепи дюн под двойным действием моря и ветра, центр его имеет тенденцию все более отодвигаться к суше, тогда как оба крыла, напротив, вытянуты вперед. В этом скромном убежище бельгийская королевская чета укрывает будущее благородного народа. Я вхожу. Светлый салон, очень простая обстановка. Королева в белом платье встречает меня с бесконечной любезностью. Тонкая и хрупкая, она, казалось бы, должна была быть сломлена разразившейся бурей, но она обладает душой которую ничто не в состоянии сломить. Она всецело отдалась своему мужу, своим детям, Бельгии. Она живет только для семьи и для своей второй родины. Королева осведомляется у меня о мадам Пуанкаре, о Париже, о Бордо, Франции, с мужественной решимостью говорит мне о войне, и чувствуется, эта решимость бесповоротна и никогда не дрогнет. Юные принцы и принцесса находятся в Англии. Она ежедневно телеграфирует им по кабелю, который — с благодарностью подчеркивает она — охраняется нашими территориальными войсками. На этом морском пляже, залитом радостными лучами солнца, картина королевского несчастья, переносимого с такой стойкостью, имеет одновременно нечто грандиозное и умиляющее. Когда я собирался проститься с королевой, она попросила у меня разрешения сфотографировать короля и меня перед виллой среди дюн. Потом она переслала мне эту фотографию, и я буду хранить ее с благоговением, как воспоминание об этом тяжелом времени. Когда мы приготовились отправиться в Фюрнес, приехали Жоффр и Мильеран. Я представил [330] их королеве. Жоффр в нескольких словах говорит ей о своей вере в победу и о своих надеждах. Я тоже повторяю, что Франция не сложит оружия, пока Бельгия не будет освобождена, и, говоря это, чувствую, что даю торжественную клятву от имени всех своих соотечественников.
Мы садимся в открытый автомобиль и быстро едем по однообразной, обледенелой равнине к древнему городу, который некогда разгромили вандалы и которому теперь снова угрожают испытания его молодых дней. Вчера он подвергся бомбардировке. Сегодня утром мы видим на небе два или три неприятельских аэроплана. Они летают над городом, очевидно, только в целях разведки: ни одна бомба не испортила прекрасного приема, устроенного мне в городе.
На живописной площади перед ратушей выстроились с одной стороны: эскадрон французских конных стрелков, взвод нашей пехоты и один из наших военных оркестров, ничего больше — наши солдаты на фронте, на другой стороне выстроились бельгийские солдаты, их несколько больше. Когда мы подъехали, бельгийский оркестр заиграл ‘Марсельезу’, французский играет в ответ ‘Брабансону’. В окнах и всюду вокруг площади собралась толпа, приветствующая нас несмолкаемыми криками: ‘Да здравствует Франция! Да здравствует Бельгия!’ Король и я объезжаем войска. При мысли, что они стоят здесь так спокойно, с таким достоинством, в промежутке между двумя боями, я еле сдерживаю свое волнение. Затем мы направляемся в ратушу и по старой витой лестнице поднимаемся в большой зал коммунального совета. Король указывает мне на скромные осенние цветы, заказанные у единственного во всем районе садовника, который продолжает еще заниматься своей профессией. В огромном камине пылает яркий огонь. Несколько минут король, Мильеран, Жоффр и я беседуем стоя, мы говорим о прошлом, настоящем и будущем. Ведь Фюрнес стал для Бельгии своего рода временной столицей, в которой сохраняются национальные традиции и готовятся будущие акты реванша. Ведь с высоты колоколен святого Николая и святой Вальпургии взор охватывает обширную равнину, на которой вместе с судьбами бельгийской нации решаются судьбы Франции и [331] человечества.. Я с сожалением покидаю этот город-символ, где сердце мое билось так сильно. Король пожелал проводить меня в автомобиле до границы. В пути он еще раз повторяет передо мной уверения в своей верности нашему общему делу. Я снова выражаю ему свою преданность и свое восхищение.
Простившись с королем, мы уезжаем в Кассель, где находится штаб-квартира генерала Фоша. По дороге мы делаем остановку в лагере алжирских кавалеристов. Они размещены за изгородями больших ферм. Это красивые люди с коричневым цветом лица, на них тюрбаны и серые плисовые кафтаны, видимо, они не очень страдают от нашего климата в это время года. Я раздаю военные медали тем из них, которые представлены для этого отличия, и вручаю офицерский крест Почетного легиона полковнику дю Жонше, командиру этих кавалеристов. Когда я расхаживал между лошадьми и палатками, меня узнали местные крестьяне, и дети поднесли мне букеты хризантем. Ноябрьские цветы, цветы мертвых! Сколько могил приходится нам украшать ими!
Завтрак с Фошем на холме, что у Касселя. Нельзя и мечтать о более прекрасном наблюдательном пункте. Из окон зала, где нам подан завтрак, открывается великолепный вид на фламандскую равнину, расстилающуюся у наших ног и покрытую тридцатью двумя городами, равнину, которая из века в век была неизменным театром различных войн. Фош прекрасно осведомлен о своих победоносных предшественниках в Касселе, начиная от Роберта Фризона до Филиппа Валуа и Monsieur (брата короля), герцога Орлеанского. Ему знакомы все детали военной истории, он вплетает в разговор воспоминания и сравнения, обнаруживающие поразительную эрудицию. С нами завтракает Андре Тардье, молодой и блестящий депутат от департамента Сены и Уазы, ныне офицер в штабе Фоша. Когда мы завтракали, к Фошу пришел капитан с утренним рапортом. Немцы атакуют нас страшным натиском, но мы держимся. Жоффр, оставшийся с нами, подтверждает нам, что уже не желает смещения Френча. Фош приобрел на английского фельдмаршала благоприятное влияние и установил постоянную связь между обеими армиями [332] благодаря генералу Вильсону, который из всех британских офицеров лучше всего воспринимает французские идеи. Теперь дела с нашими союзниками, насколько возможно, налажены, и нет никакого смысла менять людей.
На некоторое время задержался с Фошем и его помощниками в старой ратуше Касселя. На столах разложены военные карты, они развешены также на стенах. Фош с несравненным мастерством объясняет мне детали операций вчерашнего и завтрашнего дней.
Я дополняю нашу программу пунктом, который был в ней упущен. Мы возвращаемся в Бельгию, чтобы приветствовать там армию Урбаля. Едем в Поперинге, а оттуда в Фламертинге, где находится стоянка этого генерала. На дорогах необычайное движение. Многочисленные войска перебрасываются в район Ипра. Один за другим следуют грузовики, заполненные солдатами. Вот стрелки 3-го батальона. Узнав меня, они с жаром приветствуют меня и дают мне, таким образом, доказательство, какое могучее ободряющее влияние оказывает глава государства, являясь к армии. Солдаты, находящиеся на отдыхе в проезжаемых нами деревнях, оказывают нам те же знаки уважения. Хотя они не были предупреждены о нашем внезапном визите, они по собственному почину бегут к нам, как только увидят нас, становятся во фронт и отдают нам честь. Некоторые даже кричат: ‘Да здравствует Франция!’ ‘Это не совсем по уставу’, — замечаю я Жоффру. — ‘Да нет же, — спокойно отвечает главнокомандующий, — они находятся на отдыхе, к тому же они движимы слишком благими намерениями, чтобы можно было порицать их’. Всюду французские, английские, бельгийские, индийские мундиры. Это действительно война народов.
В Фламертинге я, согласовав это с Мильераном и Жоффром, вручаю генералу Урбалю ленту командора ордена Почетного легиона. Это прекрасный и бесстрашный драгунский офицер. С начала войны он отличился под Верденом и Аррасом. Та группа, которой он командует ныне в Бельгии, состоит из 42-й дивизии под началом генерала Гросетти, из морских частей адмирала Ронарка, кавалерийского корпуса Митри и двух территориальных дивизий. Я беседую с офицерами [333] и солдатами. Все полны веры и надежды. Они задают себе лишь вопрос, решились ли англичане держаться стойко до конца? Китченер сомневался в нас, они сомневаются в нем, которого они не знают. Мы сообщаем им наши дюнкирхенские впечатления, и нам не стоит большого труда успокоить их сомнения.
Возвращаемся во Францию и держим путь на Байлель и Бетюн. Проезжаем их вечером, в сумерках наблюдаем здесь чрезвычайное оживление. Потом встречаем длинную колонну артиллерии в прекрасном состоянии. Это артиллерия 20-го корпуса, она направляется на север сломить натиск неприятеля. С утра мы слышим пушечную пальбу, а теперь, с наступлением ночной темноты, видим на горизонте огненные вспышки, это наши 75-миллиметровые орудия стреляют в неприятеля. В конце дня мы приехали в Брюр и останавливаемся все у одного из местных шахтовладельцев Эльби, это друг Рибо и Леона Буржуа, он счастлив, что может оказать нам гостеприимство.

Вторник, 3 ноября 1914 г.

Прежде чем ехать далее, облачаемся в одежду углекопов — круглые жесткие шляпы, синие балахоны, холщевые штаны с поясом — и в таком наряде едем на автомобилях до шахты. Она имеет в глубину триста метров. Нас спускают в бадьях в штольню, в которой работают немногие немобилизованные рабочие и живут бедные лошади, отвыкшие от дневного света. Мне предлагают ударить киркой в жилу, и я довольно неловко справляюсь с этой традиционной обязанностью. Рабочие любезно благодарят меня. Их товарищи очень хорошо ведут себя в армии. Многие из числа оставшихся в шахтах работают под огнем. Я, желая оставить им всем знак внимания и благодарности, внес пожертвование в их кассу взаимопомощи и сказал им, что уношу самые приятные воспоминания о своем посещении. Оно принесло мне за время войны множество крестников в семьях углекопов и обширную корреспонденцию, которая никогда не заглохнет.
Отправляемся в Сен-Поль, небольшой город в Па-де-Кале. Его некогда разрушил Карл V и долгое время оспаривали [334] друг у друга испанцы и французы. В настоящее время там помещается штаб-квартира армии Мод Гюи. Генерал Мод Гюи, уроженец Метца, отнятого у нас, когда ему было тринадцать лет, с пламенным энтузиазмом сражается за освобождение своей родной страны. Я знаю его уже давно. У нас много общих воспоминаний: мы не только оба служили стрелками, мы были также соседями, так как он до войны командовал бригадой в Сен-Мигиеле. Мы посещаем вместе госпитали, заполненные, увы, тяжело раненными, из которых многие с ампутированными конечностями. Никто из них не произносит ни слова жалобы. Воистину в народе живет теперь своего рода инстинктивный героизм, который делает страдание второй природой и самые высокие добродетели легким делом. На одной из площадей Сен-Поля выстроились стрелки-велосипедисты. У них великолепный задор. Один из них, калека, подведен ко мне двумя товарищами. Он блестяще держался под огнем, и его начальство считает его достойным награды. Я вручаю ему крест ордена Почетного легиона и обнимаю его. Он восклицает дрожащим голосом: ‘Да здравствует Франция!’. Толпа, собравшаяся на тротуарах позади велосипедистов, аплодирует, потрясенная до глубины души.
Наскоро позавтракав в супрефектуре в обществе генерала Мод Гюи, я отправляюсь в Гот-Авен, где находится штаб одного из корпусов армии Мод Гюи. На небольшом лугу у деревни выстроено немного войск, чтобы получить из моих рук ордена и медали. Непрерывный пушечный грохот сопровождает команду: ‘Знамя!’. Затем мы идем по дороге несколько километров пешком и доходим до горы Сент Элоа, имя которой так часто встречается в официальных сводках главной квартиры. Немцы бомбардируют ее беспрерывно, и окутывает серая туча от взрывов гранат. Наступает ночь. Уезжаем в Аббевилль, где останавливаемся у мэра Биньона, брата симпатичного депутата от департамента Нижней Сены.

Среда, 4 ноября 1914 г.

На сегодняшний день назначено у нас посещение генерала де Кюрьер де Кастельно. Его штаб-квартира находится в [335] Каньи, близ Амьена. Но он ожидает нас на своем командном посту, который находится несколько далее на восток, на Сантеррском плато, в деревне Виллерс-Бретонне. Мы встречаем его там среди жителей, оказывающих нам горячий прием. Хотя генералу де Кастельно стукнуло шестьдесят три года, у него чисто юношеская энергия и пыл. Низкого роста, он производит впечатление крепкого и коренастого горца из Севанн. Речь его с небольшим южным акцентом одновременно точна и образна. Он с юмором рассказывает нам, что наш 4-й корпус взял вчера Кенуа-ан-Сантерр и продолжает сегодня свое наступление на Андеши. После некоторого сопротивления он дает свое согласие на то, чтобы мы отправились — всего с двумя автомобилями — до Линьера, который, как он сообщает нам, находится под огнем неприятеля. Там командный пост командира 4-го корпуса, и я не могу упустить случая поздравить его войска с успехом. По дороге мы встречаем отдыхающую эскадрилью. Летчики совершили на этих днях замечательные полеты, но теперь идет дождь, и воздушная разведка почти невозможна. Несколько дальше нам попадается лазаретная фура с только что подобранными ранеными. Все они говорят мне: ‘Будьте спокойны, господин президент, мы прогоним бошей’. Боши — это кличка, входящая в употребление у солдат и означающая немцев. Генерал де Кастельно, у которого в автомобиле всегда имеются запасы папирос, щедро наделяет ими раненых. Из Линьера, где нас встретил генерал Боэлль, командир 4-го корпуса, мы видим невооруженным глазом наши 75-миллиметровые орудия на позициях, горящие дома Андеши, взрывы немецких снарядов, а далее — пехотинцев, выходящих из леса и продвигающихся вперед под неприятельским огнем. На переднем плане вырисовываются на фоне этой мрачной картины крестьянин за плугом и женщина, собирающая свеклу. Жизнь бросает вызов смерти.
Мы возвращаемся в Париж через Мондидье, где я осмотрел врачебно-санитарный пункт на вокзале, и Крейль, в котором несколько кварталов разрушены огнем. [336]

Четверг, 5 ноября 1914 г.

Провожу день в Париже. Принимаю префекта Сены Деланне. Он говорит мне об интригах, которые ведутся в окружении Гальени против Жоффра, но не приводит никаких деталей, которые могли бы остановить мое внимание. Председатель торговой палаты Давид Менне вручил мне меморандум, в котором излагается выработанный им с товарищами план пропаганды в нейтральных странах, она должна вестись в брошюрах и газетах и служить ответом на немецкую пропаганду. Социалистический депутат Варенн, лейтенант запаса, прикомандированный по воле правительства к цензуре, рассказывает мне о ней остроумные анекдоты.
В завершение нашей поездки на фронт я обращаюсь к военному министру с поздравительным письмом, которое прошу объявить по войскам, затем в тот же вечер уезжаю специальным поездом в Бордо, куда меня снова призывают обязанности по председательствованию в совете министров. Я позаботился, однако, об объявлении в печати, что останусь в Жиронде всего несколько дней и по своем возвращении посещу наши армии на восточных окраинах, которые до сих пор оставались у меня против моей воли немного в загоне.

Пятница, 6 ноября 1914 г.

Утром приезжаю в Бордо. Министры ожидают меня на перроне. Не успел я стряхнуть с себя дорожную пыль, как уже председательствую в совете министров. Несмотря на возражения некоторых членов кабинета, а именно Бриана и Рибо, к которым присоединяюсь я, правительство утверждает назначение Кайо, уже решенное в принципе. Кайо едет в Бразилию для изучения вопросов об океанском кабеле и о наших торговых сношениях с Бразилией. Как ни важны эти вопросы, никто не может серьезно поверить, что это назначение надолго удовлетворит жажду деятельности и честолюбие Кайо.
Я докладываю совету министров о своей поездке к армиям и, со своей стороны, прошу министров поставить меня в известность о том, что произошло во время моего отсутствия. [337] Важные сведения имеет для меня главным образом Делькассе. Турция сбросила маску. Как видно, она намерена открыть военные действия против Египта, Кроме того, 29 октября два турецких миноносца проникли в одесский порт, пустили ко дну одну русскую канонерку и стреляли во французский пакетбот ‘Португалия'{*279}. Согласно сообщению Мориса Бомпара, это нападение является делом рук немецких офицеров и матросов{*280}. Три посла союзных держав в Турции находили целесообразным объявить Порте, что, если она не уволит немедленно иностранных военных и матросов, она этим самым возложит на себя ответственность за совершенный ими акт войны. Делькассе в согласии с Лондоном одобрил этот демарш наших представителей. Но Сазонов, не согласовав своего шага с нами, уже предписал своему послу потребовать свои паспорта. Затем он предложил вручить Порте коллективную ноту, более сухую, чем нота послов, с требованием отослать в двадцать четыре часа немецкую миссию. Правду сказать, Великий Визирь не знал о проектах немцев, но Энвер-паше они были известны{*281}. Такие же атаки немцев, произведенные под турецким флагом, повторились в Феодосии и Севастополе. Это было завершением всех интриг Вильгельма II в Константинополе со времени отправки миссии Лимана фон Сандерса. Впрочем, русское правительство с большим хладнокровием относится к тем осложнениям, которые должны последовать в результате этого. ‘Ни один солдат, — сказал Сазонов Палеологу, — не будет снят с европейского фронта. Прежде всего необходимо победить Германию, ее поражение повлечет за собой гибель Турции. Поэтому Россия сведет к минимуму свою оборону против турецкой армии’. Вечером 30 октября состоялось под председательством Великого Визиря заседание верховного совета турецкого правительства и комитета ‘Единение и прогресс’. Оно единогласно высказалось за сохранение [338] мира с державами Тройственного согласия и постановило вручить русскому послу ноту с предложением уладить инциденты на Черном море полюбовно или с помощью третейского суда. Джавид бей был послан к трем послам, чтобы подготовить пути к соглашению. Бомпар ответил, что оно невозможно, покуда немецкие военные и морские силы будут оставлены в Турции. Джавид бей должен был признать невозможность добиться удаления их или, во всяком случае, бессилие турецкого правительства декретировать это удаление, особенно же осуществить его{*282}. Три посла потребовали у Великого Визиря свои паспорта.
Несмотря на этот разрыв с Турцией, сэр Эдуард Грей считает, что нейтралитет Болгарии остается надежным. Во-первых, болгарское правительство обещало Панафье и русскому посланнику, что оно не воспользуется случаем для вступления в войну{*283}, во-вторых, оно понимает, что, выйдя из нейтралитета, оно вызовет против себя выступление Румынии. Но если английское министерство иностранных дел остается еще спокойным относительно Болгарии, оно уже отнюдь не считает нужным щадить Высокую Порту. Последняя обречена в глазах Англии, она не может более быть стражем проливов{*284}.
Теперь, когда Великобритания должна оказаться официально в войне с Турцией, она намерена провозгласить свой протекторат над Египтом и низложить хедива, позиция которого становится все более двусмысленной. Лондонский кабинет уведомил нас о своих намерениях. За наше согласие мы требуем от него, в свою очередь, признать наш протекторат в Марокко. Несмотря на наше соглашение от 8 апреля 1904 г., Англия еще с 1912 г. не признала этот протекторат, так как связывала это признание с окончательным разрешением танжерского вопроса. Но теперь она с готовностью обещает признать наш протекторат, если Англия установит свой протекторат в Египте{*285}. [339]
Клобуковский телеграфирует из Гавра{*286}: ‘Де Броквилль, с которым я беседовал сегодня утром, подтверждает мне то глубокое и благоприятное впечатление, которое произвел в бельгийской главной квартире визит президента республики королю и королеве’. Этот визит был для меня обязателен во всех отношениях, и если я о чем-либо сожалею, то только о том, что он так долго откладывался. Необходимо было, чтобы я перед лицом всего мира сказал королю, что Франция связывает свою судьбу с судьбой Бельгии.
Великий Князь Николай Николаевич телеграфирует сегодня генералу Жоффру{*287}: ‘Развивая наши успехи на Висле, наши войска одержали полную победу. Австрийцы бегут в беспорядке по всей линии фронта в Галиции. Таким образом, тот стратегический маневр, на который я вам указывал в начале его исполнения, счастливо закончен и, бесспорно, увенчался самым важным успехом, достигнутым нами с начала войны. Желаю и твердо надеюсь, что наша общая задача будет быстро и полностью разрешена, убежден, что окончательная победа будет на стороне союзников’.

Суббота, 7 ноября 1914 г.

На текущем заседании совета министров Делькассе сообщает нам, что сэр Эдуард Грей официально известил Францию об аннексии Кипра Великобританией{*288}. Фактически англичане занимают этот остров с 1878 г. и неоднократно выражали намерение возвратить его Греции. Но жители острова, в большинстве своем греки, никогда не знают, какая судьба им уготовлена. Возможно, что Англия аннексирует остров только для того, чтобы защищать их против Турции.
Я продолжаю внимательно следить за ходом нашего оборонного производства. Выпуск гранат и шрапнелей увеличивается. Число используемых заводов растет. Армиям посланы мортиры 220-миллиметрового калибра, орудия длиной 155, 120 и 105 сантиметров, батареи 95-миллиметрового [340] калибра на полевых и крепостных лафетах, снаряды 90- и 80-миллиметрового калибра.
Мильеран, отправившийся в поездку к армиям на восточных окраинах, телеграфирует мне из Вердена: ‘Из вашей страны на Маасе, опустошенной неприятелем, но ежедневно дающей славные примеры героизма наших солдат, посылаю вам вместе с уверениями в своей преданности привет от ваших земляков и от армии. Просил губернатора передать ваш и мой привет сержанту Мажино, получившему военную медаль за отличие перед лицом неприятеля и за участие во взятии леса и двух деревень на север от Вердена’.

Воскресенье, 8 ноября 1914 г.

Снова настаиваю перед правительством на скором возвращении в Париж. Но среди министров разногласие, и в настоящий момент они обсуждают комбинацию, которая мне отнюдь не улыбается. Вивиани и Бриан будут сменять друг друга в Париже, а правительство будет выжидать в Бордо, пока главнокомандующий не найдет, что не имеется препятствий для его возвращения. Это значит, что военные и экономические министерства останутся в Бордо, а также министерство иностранных дел, и что заседания совета министров будут продолжаться в префектуре Жиронды. Таким образом, если я желаю председательствовать на них, мне придется опять отсрочить свои отъезд.

Понедельник, 9 ноября 1914 г.

В мое отсутствие Делькассе, слишком любезно следуя за Сазоновым, предпринял демарши в Нише и Афинах с требованием уступок в пользу Болгарии. Ни Сербия, ни Греция не расположены были сделать эти уступки, которые к тому же, по всей вероятности, не изменили бы позиции короля Фердинанда. Сегодня утром депеши Панафье, Боппа и Девилля не оставляют нам никаких иллюзий насчет судьбы этих попыток. Сам Сазонов в конце концов отказался от них, по крайней мере, для данного момента{*289}. [341]

Вторник, 10 ноября 1914 г.

Мальви сообщает совету министров, что Кайо окончательно принял предложенное ему назначение. Я повторяю, что общественное мнение вряд ли поймет целесообразность этой поездки в Южную Америку. Но подавляющее большинство в совете министров продолжает стоять за это назначение, не столько с целью использовать таланты Кайо, сколько для того, чтобы удалить его беспокойную оппозицию. ‘Что же прикажете делать, — иронически замечает мне Марсель Самба, — у Кайо не хватает пороха, когда он у власти, но у него достаточно пороха, когда он не у власти, и он считает себя рожденным для поста министра финансов, так как этот порох должен помочь ему найти золото'{*290}.
Из Петрограда возвратился наш дипломатический курьер в России Саломон. Он сообщает мне, что пресловутый Распутин по меньшей мере два раза был у императрицы во время пребывания императора в ставке. Саломон боится, что эта странная личность находится в тайных сношениях с графом Витте и интригует за сепаратный мир. Со времени своего ранения Витте оставался в немилости, но, выставленный за дверь, он пытается войти через окно. Саломон имел долгую беседу с графом Витте. Последний защищает немцев и скептически относится к рассказам о зверствах, совершенных немецкими армиями, однако при всем своем германофильстве он верит в победу держав Тройственного союза.
Несмотря на войну между Францией и Турцией, правительство республики не пожелало сделать ответственными за этот разрыв всех турецких подданных, находящихся во Франции. Оно решило выдавать виды на жительство не только маронитам, грекам и католикам-сирийцам, армянам, православным грекам, но также арабским и турецким политическим [342] эмигрантам. В самом деле, мы не желаем смешивать нынешних хозяев в Константинополе с народами, с которыми мы всегда были в дружественных отношениях.
Сражение продолжается от моря до района Армантьер, особенно ожесточенный характер оно носит в Бельгии.

Среда, 11 ноября 1914 г.

Слышу, что вчера мы вынуждены были уйти из Диксмюде{*291}. Кроме того, Оганьер говорит мне, что наши морские части сильно пострадали и нуждаются в отдыхе. Наконец, одно германское радио сообщает, что в Бельгии взяты в плен две тысячи человек нашей кавалерии.
Очень ожесточенные бои идут также в Лотарингии, в районе Сен-Мшиеля. Я дал знать Жоффру, что не желаю откладывать свою поездку на восточные окраины далее воскресенья. Главнокомандующий снова просит меня отсрочить мое посещение, чтобы не стеснить проектируемых операций. Он настаивает на этом в двух телеграммах, адресованных Мильерану. Дюбо и Дешанеля, которые выразили желание сопровождать меня, тем паче просили воздержаться от этого.

Четверг, 12 ноября 1914 г.

Неприятель пытался выйти из Диксмюде и предпринял для этого ночную атаку. Она была отбита. Тем не менее он перешел в нескольких местах Изер и занимает еще часть левого берега.
Панафье сообщает нам о стараниях Германии и Австрии вовлечь Болгарию в общее выступление с Турцией{*292}. Сэр Эдуард Грей присоединился к взгляду Сазонова о необходимости предложить Болгарии линию Энос — Мидия, если [343] Болгария не выйдет из своего нейтралитета. Французский кабинет согласился примкнуть к этому предложению.

Пятница, 13 ноября 1914 г.

Пашич тоже жалуется на недостаток снарядов. При всей нашей бедности мы уже послали в Сербию двадцать тысяч снарядов. Отправляем еще десять тысяч шрапнелей и десять тысяч зарядов для учебных целей. Это самое большее, что мы можем сделать. Если сербская армия осуждена на бессилие, перед австрийской армией будет открыт путь, и она будет стараться связаться с турками через Болгарию. Главная квартира сербской армии уже перенесена из Вальево далее в глубь страны, в Крагуевац. Сильные подкрепления, полученные австрийцами, и деятельные приготовления, начатые австрийцами вдоль Савы и Дуная, внушают Пашичу опасение, что Австрия собирается сделать крайнее усилие, разгромить Сербию и пресечь сообщение России и Румынии с Западной Европой{*293}.
Полковник Пенелон говорит, что возобновление немецкого наступления во Фландрии было для нашей главной квартиры совершенной неожиданностью. Мы считали, что силы неприятеля истощены. Он получил значительные подкрепления в районах Диксмюде и Ипра. Под этим мощным натиском наш 32-й корпус понес чрезвычайно тяжелые потери, а от ста тысяч с лишним англичан осталось сорок пять тысяч. Они восстанавливают свои ряды и, пока прибудут новые английские дивизии, смогут снова выставить на позиции шестьдесят тысяч человек. Со своей стороны, мы отправили в Бельгию тридцать батальонов, взятых с разных мест фронта. Таким образом, мы рассчитываем, что сможем оказать отпор немцам. Генерал Жоффр рад, что не перешел сам в наступление на реке Изер. Для этого пришлось бы пожертвовать всем 20-м корпусом и другими силами, которые были необходимы для обороны, да и теперь еще необходимы для нее, так как у нас нет свободных резервов. [344]

Суббота, 14 ноября 1914 г.

Вивиани вернулся из восточных департаментов, которые, как видно, являются запретной зоной только для меня, и продлил свое пребывание в Париже, но по требованию Жоффра правительство оставляется им в Бордо.
Натиск немцев продолжается в том же темпе. Они повели атаку против нашего головного укрепления в Ньюпорте. Они возобновили свои попытки на востоке и юго-востоке от Ипра. Они атаковали нас день и ночь в районе Ласиньи и в районе Эны до Берри-о-Бак. Они возобновили бои в Аргоннах и вокруг Вердена. Мы устояли везде, но, как видно, инициатива везде находится в их руках.
Братиану объявил русскому посланнику в Бухаресте, что Румыния готова немедленно выступить против Австрии, если три союзных державы гарантируют ее от результатов эвентуального нападения со стороны Болгарии и обещают помочь ей получить в Америке значительную партию боевых припасов. ‘Погодите, — говорит нам Сазонов, — я выработаю проект ответа’. Он сообщил его нам, но в этом ответе не дается никакой гарантии для Братиану, а имеются новые обещания в пользу Болгарии{*294}. Кабинет находит этот ответ совершенно неудовлетворительным.

Воскресенье, 15 ноября 1914 г.

Плохие вести из Марокко. Генерал Лиоте телеграфирует, что 13 ноября в окрестностях Кенифры пятьсот повстанцев напали на отряд полковника Левердюра. Повстанцы отняли у нас одну батарею.
Полковник Дюплесси отправился из Тадла на помощь небольшому гарнизону Кенифры. Туда же отправился генерал Анрис. Но, даже если допустить, что Кенифра будет держаться до прибытия подкрепления, положение внезапно стало критическим, и генерал Лиоте опасается, что этот печальный инцидент отразится на состоянии умов туземцев. Он требует восстановления своей артиллерии, а так как в Марокко не осталось [345] более регулярных войск, он требует обратно африканский батальон, который еще на днях нашел возможным отправить во Францию. Мильеран еще сегодня отправляет ему одну батарею и один батальон. Постараемся также послать ему немного туземных стрелков. В это время года они страдают от холода во Франции, они не смогут сражаться у нас зимой.
Вивиани возвращается из Парижа только сегодня вечером. Бриан уже вчера выехал ему на смену. Гэд и Самба тоже отправились в Париж на ежемесячную конференцию социалистической партии. Фернан Давид объезжает сельскохозяйственные районы. Правительство рассеивается. Неужели в один прекрасный день мне одному будет суждено представлять его в Бордо?
По-видимому, руководящие политики в Каире против британского протектората, который сохранил бы за египтянами их турецкую национальность. Они предпочитают аннексию с режимом, подобным тому, которому подчинены мусульмане в Индии. Английское правительство извещает нас, что оно намерено принять решение в этом смысле и не будет возражать, если мы тоже решим аннексировать Тунис и Марокко{*295}. Но у нас нет никаких оснований следовать здесь примеру наших английских друзей. Мы не можем жаловаться ни в Марокко, ни в Тунисе на наличие туземных государей. Мы не желаем создавать у верного нам населения впечатление, что их статус зависит от нашей доброй воли. К тому же было бы опасно в момент, когда мы вступаем в войну с Турцией, вызывать недовольство магометан, живущих под защитой французского знамени.
В Петрограде продолжают делить шкуру неубитого медведя. Горемыкин имел продолжительную беседу с Палеологом. Он сказал последнему, что условия мира должны быть установлены между союзниками и будут затем продиктованы Германии и Австрии и что мирный конгресс или мирная конференция состоятся лишь для урегулирования второстепенных вопросов{*296} {33}. [346]
Сражение во Фландрии затихает. Неприятель, как видно, отказывается от мысли идти напролом. Кайзер, который был здесь и уже видел себя на берегу моря, в мыслях бросал через пролив вызов Англии, оставил теперь свой выжидательный пост и, как говорят, вернулся на наш восточный фронт, затаив в душе разочарование и злобу.

Понедельник, 16 ноября 1914 г.

Вивиани, вернувшийся вчера вечером в Бордо, очень доволен разговорами, которые он вел в Париже с префектами, сенаторами, депутатами, муниципальными советниками. Он выступил перед группой парижских депутатов с весьма энергичной декларацией о необходимости продолжать войну до полной победы. Речь его встретила единодушное одобрение. Парижские депутаты — тоже единодушно — потребовали от него, чтобы ближайшая сессия парламента состоялась в Париже, а не в Бордо, как желал бы Мильеран. Эта сессия должна состояться в последних числах текущего месяца для принятия бюджета на 1915 г. или временных месячных смет.
Вивиани сообщил в совете министров, что Гальени все еще опасается большой воздушной атаки с участием самолетов и дирижаблей. Военный губернатор жалуется, что не получил просимого им пополнения парижского гарнизона. Но войска на фронте.
Под вечер в мой кабинет снова входит — с изменившимся лицом — Вивиани, эта милая и лояльная личность, но недоверчивая и легко возбуждающаяся. ‘Господин президент, — кричит он мне прямо в лицо, — я подаю в отставку’. — ‘Что это значит?’ — ‘Это значит, что Бриан дает мне отставку. Читали вы эту заметку?’ И он протягивает мне бордосское вечернее издание ‘Matin’, в котором перепечатано одно парижское сообщение агентства Гаваса. Я читаю: ‘Вице-председатель совета министров Аристид Бриан пробудет в Париже восемь дней. За это время он окончательно решит ряд вопросов, предложенных в последнее время на усмотрение Вивиани. Эти вопросы интересуют Париж, окрестности Парижа и департаменты, подвергшиеся нашествию неприятеля… Вчера Бриан беседовал [347] с различными политиками и военными’. — ‘И что же?’ — спрашиваю я. ‘Я телефонировал Бриану. Он заявляет, что не инспирировал этой заметки, но не может быть, чтобы она не была им вызвана. Мне это надоело. Я вручаю вам свою отставку’. — ‘Я ее не принимаю. В нынешнее время ваш долг, ваш и ваших коллег, показывать пример единения’. Однако Вивиани еще целый час жаловался мне на Бриана. ‘Бриан не упускает случая выдвинуть себя на первый план и умалить действия своих товарищей по кабинету’. Я тщетно пытаюсь успокоить Вивиани. Он повторяет мне, что утром поставил этот инцидент на рассмотрение совета министров.

Вторник, 17 ноября 1914 г.

Вивиани явился на заседание с совершенно прояснившимся лицом. Он еще раз звонил Бриану, который не только уверил его, что не имеет никакого отношения к этой заметке, но обещал также напечатать разъяснение. Все хорошо, что хорошо кончается. При той жизни, которую мы ведем, вполне естественно, что у некоторых министров нервы крайне натянуты. Нервы Вивиани особенно чувствительны.
Многие парижские газеты комментировали, несмотря на цензуру, бразильскую миссию Кайо в нелестных для правительства выражениях. Разумеется, значительная часть этих нападок выпала на мою долю… Я ответствен за все, что происходит, особенно же за все, что происходит против моей воли. Ах, с какой радостью я возьму на себя все это, если после этого Франция будет спасена!
Но мы еще очень далеки от окончательной победы. Если во Фландрии продолжается затишье, то в восточных департаментах бои усиливаются. Под Сен-Мигиелем мы пытались отбросить немцев на правый берег Мааса. Наши войска атаковали их в Шовонкуре и отбили у них наши большие казармы, в которых они устроились. Бешеные бои идут в окрестностях Сампиньи, в Апремонском лесу, вокруг Марботт и Мекрен и главным образом в том идиллическом лесу Айли, который перед моими окнами в Кло так грациозно венчает холмы правого берега. [348]
Продолжительное совещание с Вивиани, Мильераном, Томсоном и Рибо по злополучному вопросу о полевой почте. Военному министру, наконец, удалось вырвать у главной квартиры несколько реформ: назначение во главе учреждения генерального почтового инспектора, замена секретарей из центрального бюро генерального штаба военными почтовыми чиновникам, придача почтовых чиновников на подмогу чинам, раздающим денежную и простую корреспонденцию солдатам. Однако жалобы еще продолжаются. Недопустимо, чтобы солдаты на фронте не имели возможности более регулярно переписываться со своими близкими. Я еще раз поставлю этот вопрос.
Новые разочарования со снаряжением. Продукция заводов оказалась ниже той цифры, которая была мне указана. Заводы объясняют промедление трудностью наладить новое производство. Пришлось обратиться к помощи агентов-подрядчиков, иногда целой гурьбы их. Они были мало знакомы с требуемой работой. К тому же некоторые фирмы, даже из числа самых крупных, как видно, не всегда инструктировали своих агентов надлежащим образом. Кроме того, большинство промышленников жалуется, что обещанная им рабочая сила получена ими с большим запозданием, а между тем они рассчитывали на нее для использования своих машин. Действительно, иногда требовался значительный промежуток времени, пока находили на фронте нужных рабочих. Считая недостаточными сведения, доставленные мне по этому пункту, я просил директора артиллерийского департамента прийти побеседовать со мной или прислать мне одного из своих сотрудников. Узнав об этом, Мильеран просит меня не приглашать его директоров, не уведомив его об этом. Строго юридически он прав, так как ответственность несет он один. Но я отвечаю ему: мы находимся на войне, мне дана недостаточная информация, и я не намерен ничего упускать, чтобы быть лучше осведомленным.
Английское правительство поручило сэру Джорджу Бьюкенену объявить Сазонову, что ввиду поведения Турции в европейском конфликте Англия считает, что ‘вопросы о [349] проливах и Константинополе должны быть разрешены согласно с желаниями России’. Сазонов принял это заверение ‘с чувством величайшего удовлетворения'{*297}. Разумеется. Но мы никак не можем разделить это чувство удовлетворения. Министры и я не понимаем, как это Великобритания, не расспросив нас, дала такую полную свободу действий России в вопросе, который интересует всех союзников, к которому Россия никогда не подходила без задней мысли и в котором Франция всегда отказывалась связывать себя.

Среда, 18 ноября 1914 г.

Получил от генерала Гиршауера, директора авиации, новые сведения о воздушной обороне Парижа, запрошенные мною у военного министра. Центральный пункт воздушной обороны в Бурже (Bourget) располагает теперь тринадцатью самолетами, вооруженными пулеметами или автоматическими ружьями, в его распоряжении двадцать пилотов и сорок солдат. На вокзалах имеются наблюдательные посты. Они связаны по телефону с управлением военного губернатора. Установлена также связь с армиями, с железнодорожными станциями, через которые снабжается город, и с фортами. Имеются только два зенитных 75-миллиметровых орудия. Через пятнадцать дней центральный пункт будет иметь двадцать пять самолетов. К несчастью, этого тоже еще очень мало. Жоффр и Гальени полагают, что немцы строят большой флот из дирижаблей, в Бельгии немцы улучшили существующие ангары и построили новые. По-видимому, главными объектами нападения для этого воздушного флота будут Париж, Лондон и английский флот. При нынешнем расположении армий неприятельские дирижабли смогут большую часть своего пути к Парижу лететь над зоной, не представляющей для них никакой опасности и даже позволяющей им совершать перелеты днем. Им придется делать лишь небольшой крюк и направляться вначале на треугольник Лаон, Лафер, Нойон. Лишь около ста километров они должны будут пролететь [350] ночью над нашими позициями. Оборона против этих дирижаблей возможна только с помощью прожекторов и орудий, так как нападения будут производиться ночью и аэропланы в их нынешнем виде не в состоянии будут оказывать городу полезную защиту. Прожекторы и орудия надо будет установить перед Парижем. Лучи прожекторов над небом Парижа представляли бы тот серьезный недостаток, что указывали бы неприятелю направление. Кроме того, пальба по дирижаблям из Парижа представляла бы опасность для самого населения. Главнокомандующий и военный губернатор Парижа считают, что необходимо приступить к производству большого количества зенитных орудий с прожекторами, причем те и другие должны быть монтированы на автомобилях. Заказы уже сделаны.
Наши атаки в Шовонкуре и Сен-Мигиеле, по-видимому, закончились пагубно для нас. Мы не в состоянии были удержаться в захваченных нами казармах и понесли большие потери. В одном из зданий, которые мы заняли, неприятель заложил мины и адские машины: взрыв произошел в тот момент, когда мы поздравляли друг друга с нашим успехом. Много наших солдат пало жертвой этой возмутительной военной хитрости{*298}.
Канцлер ордена Почетного легиона генерал Флорентен пишет мне, что совет ордена рассматривал вопрос о многочисленных нарушениях международного права, совершенных неприятельскими армиями, и о последствиях, которые эти коллективные преступления должны повлечь за собой для членов ордена немецкой национальности. ‘Германия, — пишет он мне, — примкнула к интернациональным конвенциям, устанавливающим обязанности воюющих сторон. Она нарушила свои обязанности и, таким образом, совершила преступление против чести. В этом возмутительном деле немецкая армия, немецкие писатели, артисты, все подданные Германской империи проявили солидарность. [351]
Поэтому совет считает, что они подлежат исключению из ордена, девизом которого является само слово ‘честь’. Канцлер ордена присовокупляет, что, разумеется, надо сделать исключение для эльзасцев и лотарингцев, ставших против воли немецкими подданными. Я ставлю совет министров в известность об этом. Он принимает решение, что исключение немецких членов ордена будет объявлено путем декрета.
Затем правительство обсуждает английское предложение относительно политического режима Египта и ваших протекторатов в Африке. Правительство, как и я, считает, что аннексия Марокко и Туниса не принесет нам никакой выгоды. Делькассе обратится к Англии с просьбой не принимать и со своей стороны никакого решения относительно Египта, пока будут продолжаться враждебные действия. В настоящий момент Германия не преминула бы объявить, что Англия уже теперь устраивает свои дела за счет будущей победы и противопоставить одних союзников другим.

Четверг, 14 ноября 1914 г.

Как сообщает наш военный атташе в Лондоне генерал де Ла Пануз, в первых числах декабря прибудет во Францию новая английская дивизия, 27-я, другая, 28-я, прибудет в первых числах января. В феврале к британской армии присоединится канадский контингент. На первое время этим все ограничится. Но лорд Китченер, со своей методической и упорной энергией, создает новую большую армию в составе двадцати четырех дивизий, или восьмисот тысяч человек. Он намерен даже образовать потом двенадцать дополнительных дивизий с помощью набора добровольцев. Однако на первых порах эти новые войска будут испытывать недостаток в офицерах и снаряжении. Лишь в июне 1915 г. они будут готовы вступить в бой. Мы, стало быть, должны считаться с тем, что наши испытания затянутся.
Наш военный атташе в России генерал де Лагиш совершил поездку на фронт{*299}. Русская армия двигается вперед с [352] большим подъемом, но неприятель отступает по собственной инициативе и не дает остановить себя. Его организация не пострадала, и он может в любой момент остановиться и перейти в контратаку.
Радославов еще раз заявил правительствам держав Тройственного согласия, что по тщательном рассмотрении вопроса болгарский кабинет решил соблюдать ‘строгий и лояльный нейтралитет'{*300}. Итак, Сазонов потерпел жалкое фиаско в своих попытках соблазна.

Пятница, 20 ноября 1914 г.

Английское правительство уведомляет нас, что оно отказалось от своего проекта аннексировать Египет и стоит на платформе протектората{*301}.
Прелестная деревушка Лакруа-на-Маасе бомбардирована немцами и частично разрушена. В Аргоннах продолжаются жаркие бои. Судьба ожесточилась против моей родной стороны.

Суббота, 21 ноября 1914 г.

На прочих участках фронта сражение затихает. Натиск немцев, очевидно, сломлен. С начала войны неприятель оставался верен той стратегии, которую проповедовали его военные писатели: раздавить французскую армию, прежде чем обратиться против русской армии, а чтобы справиться с нами, обойти нас с левого фланга и окружить нас. Одна цель, одно средство. Нашим первым ответом на немецкую атаку была победа на Марне, которая с 6 по 12 сентября не только остановила обходное движение неприятеля, но угрожала последнему на его правом фланге и, таким образом, заставила его отступить. Теперь нами дан второй ответ. Это битва во Фландрии. Немецкий генеральный штаб опять упорно пытался окружить союзные армии. Эта попытка опять провалилась.
Немцы не только не выиграли территории, а, напротив, потеряли ее и принесли в жертву при этой тщетной попытке [353] большие контингенты. Этот второй ряд наших успехов приходится на время от начала октября до середины ноября. Для достижения своей цели обхода нашего левого крыла немецкий генеральный штаб бросил в северный район между Лис и побережьем почти двенадцать армейских корпусов. В начале ноября они еще были усилены дивизией морских частей и дивизией 5-го резервного корпуса. Самый мощный натиск неприятеля нам пришлось выдержать в районе Ипра.
В первых числах октября баварский наследный принц обратился к войскам с призывом ‘сделать решающее усилие против левого крыла французов’ и ‘таким образом решить исход великого сравнения, продолжающегося уже несколько недель’. Император лично отправится в Тильт и Куртре, чтобы стимулировать своим присутствием энтузиазм своих войск. Немецкая пресса, смешивая действительность со своими упованиями, уже окрестила это сражение битвой при Кале. Взять Ипр означало разорвать наш левый фланг на две части. Дойти до Кале означало завершить разгром этого фланга, кроме того, это означало дойти до моря, поставить под утро снабжение британского экспедиционного корпуса, быть может, также угрожать самой Англии в ее островной изолированности. Вот тот план, который был задуман немцами, подготавливался ими, был объявлен ими. Он теперь провалился.
Он провалился благодаря нашим армиям на севере, группе, поставленной 4 октября под начало генерала Фоша. Он провалился, несмотря на падение Антверпена и вынужденное отступление бельгийской армии. Он провалился, несмотря на неизбежную задержку концентрации английских войск. Он провалился, несмотря на недостаточность французских контингентов, ввиду которой оказалось необходимым посылать от 18 октября до 12 ноября одно за другим подкрепления из всех видов оружия. Немецкое наступление развернулось вокруг Ипра от 23 октября до 13 ноября и велось с неслыханным упорством. С одинаковой свирепостью происходили бои на участке от Ньюпорта до Диксмюде, затем от Диксмюде к северу от Ипра и от Ипра до Лис. В этой бешеной борьбе бельгийцы и англичане дали нам достойные удивления доказательства [354] своего чувства солидарности. В конце концов, план немецкого генерального штаба провалился. Надежда кайзера на ‘краткую, свежую и веселую войну’ не сбылась. Не помогут ему также попытки терроризировать нас пожарами и расстрелами. Мы устоим против немцев.

Воскресенье, 22 ноября 1914 г.

Генерал де Лагиш не ошибался, чуя ловушку в отступлении немцев. Сегодня они перешли снова в наступление против Варшавы.
В свою очередь, лорд Китченер уведомляет нас, что, согласно сведениям, полученным им от охранной полиции (Intelligence Service), неприятель готовится сделать отчаянную попытку разбить наши линии между Бассе и побережьем. Согласно этим сведениям, кайзер отдал приказ во что бы то ни стало, любой ценой прорвать наш фронт и дойти до Кале. Прибыли подкрепления в сто тысяч человек. Атака должна начаться через два или три дня и превзойдет по своей силе все остальные{*302}. Жоффр думает, что эта информация неправильна, и считает, что, по крайней мере, на время мы нанесли решающий удар немецким попыткам наступления.

Понедельник, 23 ноября 1914 г.

Наконец, мне разрешено порвать свои цепи. Завтра вечером я уезжаю в Париж и к армиям на восточных окраинах. Предсказания лорда Китченера не оказали влияния на Жоффра, и он снял свое вето. По предложению Мильерана решено, что я поеду в Ромильи, где вручу главнокомандующему военную медаль. Но Вивиани снова склонен отложить наше окончательное возвращение в Париж и намерен отсрочить созыв парламента.

Вторник, 24 ноября 1914 г.

Великая княгиня Анастасия Михайловна, вдова герцога Мекленбургского, наша бывшая соседка по Эз, прислала мне [355] из Милана длинное письмо, в котором спрашивает меня, нельзя ли считать ее во Франции на таком же положении, на каком она считается в России, т.е. рассматривать ее, несмотря на ее брак, как русскую великую княгиню, а не как вдову немецкого принца. Она желает получить разрешение приехать на Cote d’Azur, где она обычно проводит зиму. Хотя она является тещей германского кронпринца, правительство согласилось дать ей пропуск. Я посылаю ей его, но, пожалуй, следовало бы следить за тем, чтобы не позволить ей сообщать — даже без плохого умысла — своему зятю о том, что происходит во Франции.
Братиану сказал Блонделю, что убежден, что между Австрией и Болгарией уже существует тайное соглашение. В качестве нового доказательства он сослался на то, что Болгария недавно приобрела в собственность одну австрийскую флотилию на Дунае. Эта флотилия будет отныне плавать под болгарским флагом и будет служить для транспорта снаряжения и пищевых продуктов из Австрии в Болгарию и, конечно, также в Турцию. Братиану проводит аналогию между этой сделкой и той, благодаря которой ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ вошли в турецкий флот{*303}.
Около девяти часов вечера я с мадам Пуанкаре выехал особым поездом из Бордо. Завтра я вместе с председателями обеих палат парламента отправляюсь к армиям. Через несколько дней возвращусь в Бордо, чтобы увезти оттуда, — надеюсь, окончательно — правительство и министерские канцелярии. Но жена моя не вернется в Бордо, она останется в Париже. Поэтому мы увозим с собой большую часть нашей прислуги. Мы увозим также нашу собачку и кошку, которые за эти три месяца не могли привыкнуть к новому месту в здании префектуры Жиронды. [356]

Глава десятая

Награждение Жоффра военной медалью. — Посещение армий, действующих на наших восточных окраинах. — В Вердене. — На Гран-Куронне. — Сестра Юлия де Жербвилье. — Визит королю Георгу V. — Новое пребывание в Бордо. — В поисках Японии. — Окончательное возвращение в Париж.

Среда, 25 ноября 1914 г.

Приехали в Париж к восьми часам утра. Погода холодная, снег.
На вокзале нас ожидают министр внутренних дел, префекты и генерал Гальени. На набережных Сены лишь несколько любопытных. Ни одна газета не сообщала о нашем приезде. Как видно, цензура запретила всякий намек на мою проектируемую поездку на восточные окраины. Мы приезжаем в Елисейский дворец, почти никем не замеченные. Апартаменты дворца уже наполовину снова обставлены стараниями архитектора Тронше и смотрителя здания Перрена. Но моя любимая комната, единственная, в которой я чувствовал себя более или менее как дома, моя ‘библиотека’ в первом этаже, все еще пуста. Мои личные книги, перенесенные в сентябре в помещение для хранения мебели, остались еще там. Неужели ожидают разрешения от главной квартиры, чтобы снова поставить их на полки?
Получил от Майрона Т. Геррика, который оставляет посольство Соединенных Штатов, письмо, в котором он еще раз выражает свои горячие симпатии Франции. ‘С чувством глубокой грусти, — пишет он, — я покидаю Францию в годину бедствий и траура ее народа, который я так скоро полюбил’. Он горячо благодарит меня за ‘постоянное благожелательное внимание’, которое мы оказывали ему во время его пребывания во Франции, и в заключение пишет: ‘Непреодолимая притягательная сила, оказываемая Францией на всех моих соотечественников, а также память о друзьях не раз еще снова приведут меня в Париж’. Я уверен, что Майрон Т. Геррик будет в Соединенных Штатах убежденным [357] защитникам дела Франции. Однако каждый из нас жалеет о его отъезде. В продолжение дня имел совещания с Гальени, Вивиани, приехавшим со мной в Париж, и с некоторыми политическими деятелями, а именно с депутатами от Сенского департамента.

Четверг, 26 ноября 1914 г.

Выехал утром в закрытом автомобиле вместе с председателем сената Антонином Дюбо. Он теперь утратил всю свою прежнюю резкость и остался таким, каков он от природы — добрым и лояльным. Все его помыслы направлены теперь только на Францию и на средства спасти ее, он уже не думает о чем-либо другом. Он пережил 1870 год. Для него, как и для Фрейсине, нынешняя война — продолжение той войны. Он верит в победу, преисполнен решимости, настроение его бодрое. Ни сегодня, ни завтра он не позволит говорить в своем присутствии о преждевременном мире. Напротив, Дешанель не в духе, он жалуется, что занимает пост, который оставляет его без дела. Как видно, он забыл, что совсем недавно отказывался от предложенного ему мною участия в правительстве. Он едет за мною и Дюбо, в одном автомобиле с Вивиани, и порой кажется, что нервы председателя палаты и председателя совета министров слишком потрясены ужасами переживаемой нами драмы.
Сначала мы посещаем главную квартиру, которая все еще находится в Ромильи, но скоро будет переведена в Шантильи. Мильеран, тоже приехавший сюда, ожидает нас. На просторной лужайке перед школой, в присутствии офицеров главной квартиры, я торжественно вручаю Жоффру военную медаль. Он стоит передо мной в скромной и, можно сказать, смущенной позе. Его ясные голубые глаза все время устремлены на меня. Заиграли рожки. Я приближаюсь к генералу и прикалываю к его могучей груди желтую ленту. Затем, стоя между председателями обеих палат, я обращаюсь к нему со следующей речью: ‘Мой дорогой генерал, мне очень приятно вручить вам сегодня в присутствии председателей обеих палат, председателя совета министров и военного министра эту простую и славную медаль, которая [358] является эмблемой самых высоких военных доблестей и которую с одинаковой гордостью носят знаменитые генералы и простые солдаты.
Благоволите усмотреть в этом отличии-символе знак благодарности нации.
Начиная с того дня, когда под вашим руководством так замечательно проведена была концентрация французских сил, вы проявили в руководстве наших армий следующие качества, которые ни на момент не изменили вам: дух организации, порядка и систематичности — его благодетельные результаты распространились со стратегии и на тактику, — затем мудрую и холодную распорядительность, всегда умеющую парировать непредвиденное, и, наконец, непоколебимую силу души и спокойствие, которое всюду подает спасительный пример и рождает веру и надежду.
Я уверен, что отвечу вашим сокровенным желаниям, не отделяя в своем приветствии от вас ваших верных соратников по главной квартире, призванных подготовлять под вашим верховным руководством ежедневные операции и подобно вам поглощенных своей священной задачей. Но от офицеров и солдат, окружающих меня в этот момент, мысль моя уносится на всю линию фронта, от Вогез до Северного моря, к тем достойным удивления войскам, которые я снова увижу завтра и в следующие дни, и, конечно, мой дорогой генерал, я отвечу вашим собственным чувствам, отнеся ко всем войскам часть той чести, которую вы заслужили.
В пережитые вами теперь бурные и тяжелые недели вы упрочили и продлили защитой Фландрии блестящую победу на Марне, благодаря вашему благотворному влиянию на окружающих все помогало вам достичь новых успехов, совершенное единство взглядов в командовании, активная солидарность между союзными армиями, разумное употребление формаций и различных видов оружия, но еще более содействовала вашим высоким целям та несравненная моральная энергия, которая истекает из души француза и приводит в движение все пружины армии.
Несокрушимая сила идеала позволила с начала войны нашим войскам развить свои приобретенные качества и [359] приобрести новые, приспособиться к обороне, не теряя силы своего натиска, противостоять одинаково изнурению от непрерывных боев и гнетущей усталости от длительной неподвижности, одним словом, совершенствоваться под огнем неприятеля и в то же время сохранять среди тысячи неожиданностей войны свои пыл, свое одушевление, свою храбрость.
В тот день, когда возможно будет сделать обзор некоторых из тех актов самопожертвования и храбрости, которые ежедневно совершаются среди вас, факты покажут, что никогда еще в течение веков у Франции не было армии более прекрасной, обладающей таким сознанием своего долга. Впрочем, не сливается ли эта армия с самой Францией? Разве не Франция, не вся Франция без различия партий и социального положения, поднялась на зов правительства республики, чтобы отразить коварное, предумышленное нападение? У всех граждан, вставших под знамена, теперь только одна душа, один ум, личная жизнь отступает перед общими интересами. В этом возвышенном порыве свободного народа представители страны не остались на последнем месте в своем стремлении уплатить долг родине. Оба председателя, явившиеся сегодня высказать армии чувства обеих палат, позволят мне присоединиться к ним и в волнении помянуть здесь давших членов парламента, убитых или раненных на полях сражения.
Ужасы этой кровавой войны, косящая рука смерти не притупят энтузиазма войск, горестные потери, которые несет нация, не смутят ее твердости и не поколеблют ее решимости. Франция истощила все средства, чтобы избавить человечество от катастрофы, подобной которой не знает история. Франция знает, что во избежание повторения такой катастрофы она должна в согласии с союзниками окончательно уничтожить причины ее, она знает, что нынешнее поколение является носителем не только заветов прошлого, но и ответственности за будущее, она знает, что, как ни трагичен данный момент, это только один момент в жизни всего народа в целом и что мы не имеем права, отказываясь от всей нашей истории, отказываться от нашей таковой миссии цивилизации и свободы. [360]
Неокончательная победа и преждевременный мир подвергли бы французский гений завтра новым оскорблениям со стороны утонченно варварства, которое надевает на себя маску, чтобы полнее удовлетворить свои инстинкты господства. Франция в несокрушимом единении своих сынов и с неослабной помощью своих союзников будет продолжать начатое дело освобождения Европы, и когда она увенчает его, она обретет под сенью своих мертвецов более интенсивную жизнь в славе, согласии и безопасности’.
Затем я надеваю ленту ордена Почетного легиона на шею генерала Белена, помощника начальника генерального штаба. По окончании церемонии мы беседуем с Жоффром и Фошем, прибывшим для этого случая из Касселя. Оба они уверенно глядят в будущее. Победа, говорят они, потребует еще, возможно, более или менее продолжительного времени, но она будет нашей. План, задуманный и подготовленный немцами, не удался, карта их бита. Ни Жоффр, ни Фош не верят в возможность новой массовой атаки, которой опасается лорд Китченер.
Между тем у нас новые разочарования в области оборонного производства. Но Жоффр не очень огорчен этим, так как он вынужден, прежде чем предпринимать какие-либо новые операции, выждать две или три недели, пока будут готовы недавно изобретенные приборы для разрушения проволочных заграждений и окопов, взрывные бомбы, якорные и абордажные орудия. Простой завтрак в главной квартире в буржуазном городе, в котором Жоффр каждый вечер засыпает сном Конде. Затем мы уезжаем из Ромильи в Шалон-на-Марне, где встречаем командующего 4-й армией генерала де Лангль де Кари и генерала Дальштейна, командующего 6-м округом. Генерал Дальштейн остался таким же молодым и элегантным, каким я знал его двадцать лет назад в Елисейском дворце. Генерал де Лангль де Кари тоже выглядит молодцом. Он незадолго до войны вышел в запас. Когда вспыхнула война, его немедленно призвали на действительную службу в качестве командующего армией. В молодости он был ординарцем у генерала Трошю. 19 января 1871 г. в битве при Бузенвале он был ранен пулей в грудь навылет. Генерал Жоффр высоко [361] ценит его. Лангль де Кари не беспокоится относительно своего участка фронта, считает его прочным, некоторое беспокойство есть у него только относительно фронта на Аргоннах, где немцы активнее, чем в других местах. Я вручил ему в присутствии войск, но не произнося речи, ленту большого креста ордена Почетного легиона.
С наступлением ночи небольшой кортеж наших автомобилей отправился полным ходом в Шалонский лагерь. Он внезапно открылся перед нами, полный жизни и движения. Здесь расположены территориальные войска Монтобанского округа. Они размещены в обширных сараях, слабо освещенных жалкими свечками. Часть солдат занята стряпней среди лагерной грязи при мерцающем свете плошек. Я спрашиваю их о полевой почте, об их здоровье, питании. Все объявляют себя довольными, и если, возможно, не все действительно довольны, то во всяком случае они гордо желают казаться довольными.
Я долго осматриваю лагерные лазареты и госпитали в городе Шалоне. Много тяжело раненных, здесь тоже у раненых прекрасное, бодрое состояние духа. К несчастью, много случаев тифа, начинающаяся эпидемия, видимо, охватила несколько армий.
Вечером я оставил на ужин в префектуре генералов и офицеров генерального штаба. При всей своей уверенности Лангль де Кари, в отличие от Жоффра, думает, что немцы еще раз будут пытаться атаковать.
Из Елисейского дворца нам позвонили, что сражение под Лодзью развертывается в самых благоприятных для русских условиях. Поражение немцев, кажется, полное. Русские взяли огромное количество пленных{*304}.

Пятница, 27 ноября 1914 г.

Вместе с генералом де Лангль де Кари отправляемся в Аргонны. Сырая и холодная погода. Мы проезжаем Вальми, где зять Дюбо служит в лазарете старшим врачом. Председатель сената не решился просить меня заехать сюда, для [362] чего понадобилось бы сделать небольшой крюк, но, когда я сам предложил ему это, его хорошее настроение перешло в открытую веселость. Вижу, что мне не помешать ему прочитать мне лекцию о битве при Вальми, объяснять мне тактику Дюмурье и Келлермана и доказывать, что теперь было бы опасно увлекать за собой войска в открытом месте с шапками на остриях сабель. Во всяком случае, я не избежал цитаты из Гете, касающейся Вальми: ‘На этом месте и в этот день начинается новая эра мировой истории’. — ‘Да, да, вы увидите, — весело твердит мне Дюбо, — Гете окажется правым во второй раз, по прошествии ста двадцати двух лет’.
Мы остановились в штаб-квартире генерала Жерара, которому я при этом случае вручил звезду ордена Почетного легиона. Жерар служил некогда на острове Мадагаскаре, где был начальником штаба у Гальени. С начала войны он командует 2-м армейским корпусом и сражался во главе его под Манжьенн. В сентябре ему поручена была защита Аргонн. Здесь, в ‘этих Фермопилах Франции’, ему приходится изо дня в день выдерживать жаркие бои. Мы вместе объезжаем живописный район лесистых холмов. Часть его, прилегающую к Маасу, я хорошо знаю, имена его знаменитых ущелий запечатлелись в моей памяти еще с гимназических времен — я часто совершал сюда экскурсии. В пасмурный день среди обнаженных деревьев мы едем приветствовать войска, размещенные в деревянных шалашах с койками, столами и табуретками. Сделали остановку у батарей 90- и 105-миллиметрового калибра, замаскированных среди буков и дубов. Грохот орудий раздается неумолчно.
Генерал Жерар говорит мне, что немцы понемногу ежедневно грызут наш фронт на Аргоннах. В общем они отнимают у нас около ста метров в месяц, и это упорное стремление продвинуться в определенной зоне, в одном и том же направлении, очевидно, указывает, что они не оставляют мысли осадить Верден.
Командующий 3-й армией генерал Саррайль ожидает нас в прелестной деревушке Илетт, население которой храбро остается на местах под угрозой неприятеля. Для этого населения я не столько президент республики, сколько [363] бывший сенатор от департамента Мааса, и меня встречают, как старого знакомого. В Клермон-ан-Аррони, куда мой отец и моя мать часто приезжали в свои старые годы подышать свежим воздухом лесов и лугов, я нашел только развалины сожженных домов. 5 сентября вюртембергские солдаты и уланы князя Витгенштейна без всякого повода подожгли это несчастное местечко. Уцелела, кажется, только больница благодаря энергии сестры Габриель. Она отправилась в немецкий штаб к генералу и сказала ему: ‘Ваши офицеры дали мне слово, что больница будет пощажена. Они не сдержали его. Французский офицер никогда не поступил бы таким образом’. В первый момент генерал был раздражен этими гордыми словами, но в результате запретил предавать огню больницу{*305}. Я горячо приветствую сестру Габриель, впоследствии я вручил ей крест ордена Почетного легиона. Вот ее простой ответ: ‘Я лишь исполнила свой долг, господин президент’.
Проездом через хорошо знакомые мне деревни Ресикур, Блеркур, Регре, жители которых, смешавшись с войсками, дружески приветствуют меня, мы продолжаем наш путь по направлению к Вердену. Крепость на Маасе, тесно сжатая в старых стенах, построенных Вобаном, кишит офицерами и солдатами. Она до сих пор не пострадала от обстрела. Жители спокойно прогуливаются по улицам, магазины открыты, никто как будто и не думает об опасности, которая все нарастает вокруг города. Собор на холме невредим. Грациозные фасады епископского дворца и музея в сохранности. Никак не подумаешь, что неприятель начал уже осаду города и систематически старается окружить его. После битвы на Марне кронпринц, командующий 5-й армией и имеющий свою главную квартиру в Стене, всячески пытается проникнуть в лесистый и изрезанный район Аргонн. Он старается достигнуть железнодорожной ветви, идущей от Сент-Менегульд до Вердена, — мы ехали вдоль нее по пути из [364] Илетт, — и немецкий генеральный штаб дал ему для этой цели несколько отборных корпусов, в том числе 16-й, Метцский, состоящий главным образом из крепких саарских шахтеров. С нашей стороны стоят против кронпринца 5-й корпус под командованием генерала Мишле и 2-й корпус под командованием генерала Жерара. 1 октября высоты, господствующие над лесом, находились еще в наших руках. Но мало-помалу неприятель продвинулся вперед. Он атаковал наш 2-й корпус в окрестностях Грюери, отвоевывал у нашего 5-го корпуса высоты 263 и 295, Ла Филль Морт (точное имя ее было Ла Фейль Морт), Болант и Го-Жардине.
Несмотря на это растущее давление со стороны неприятеля, город сохраняет свой довоенный вид. Я завтракаю в супрефектуре с несколькими мобилизованными депутатами: Альбером Лебреном, моим министром колоний в 1912 г., Альбером Ноэлем, депутатом от Вердена, Абелем Ферри, занимавшим в июле пост товарища министра иностранных дел, и, наконец, с Мартеном, депутатом от департамента Марны, бывшим воспитанником политехнической школы. Саррайль тоже среди нас. С 30 августа он заменил генерала Рюффей во главе 3-й армии. Он отпустил седую бороду, но со своей высокой, статной, подвижной фигурой выглядит очень молодо. Неспокойный взгляд его карих глаз, который то пронзает вас, то устремляется куда-то вдаль, говорит о страстной натуре. В своем разговоре он часто отбрасывает все соображения дисциплины. Он чаще критикует, чем хвалит. Саррайль находит чрезвычайно печальным фактом нашу недавнюю атаку на казармы в Шовонкуре, поведшую к столь губительным последствиям. Он приписывает печальное дело у Hauts-de-Meuse и взятие Сен-Мигиеля неспособности генерала, командовавшего 75-й резервной дивизией и понесшего кару, но главным образом ошибке высшего командования, забравшего оттуда 8-й корпус (он отрицает, что корпус был переброшен по его инициативе).
После обеда мы рассматривали форт Дуомон, единственное из укреплений Вердена, пострадавшее пока от бомбардировки неприятеля. Что ни говори, бомбардировка причинила здесь довольно серьезные повреждения. Тем не менее [365] этот форт в состоянии будет продержаться несколько дней против атак неприятеля. Впрочем, как и Гальени, Саррайль думает, что отныне невозможна защита какой-либо крепости, будь то за поясным валом либо даже внутри самих фортов. Необходимо с помощью саперных работ создать обширный укрепленный район. Судьба Вердена не внушает Саррайлю беспокойства. Войска его продвигаются в Воэвре, со стороны Этена и Френ. Он переносит наши передовые позиции насколько возможно вперед.
Посетил в Верденском госпитале раненого депутата от департамента Мааса Андре Мажино, сержанта пехоты. У него прострелено колено. Это произошло во время одной смелой рекогносцировки на другой день после того, как он был награжден военной медалью за доблесть. Надеются, что можно будет избежать ампутации ноги, но он уже не будет свободно владеть ею. Он очень стойко переносит свои страдания.
Наступает ночь. Мы отправляемся по шоссе Сульи и приезжаем в Бар-ле-Дкж. Я немедленно посещаю раненых и больных тифом в госпитале нижнего города и в помещении женской школы на краю верхнего города. Здесь, так же как и в Шалоне, много тифозных больных, и смертность среди них велика. Если эпидемия распространится, она подвергнет наши армии большой опасности. Но врачи упорно ищут предохранительную прививку против тифа и надеются найти ее. Проезжая мимо дома, в котором я родился, я вспоминаю свое детство, омраченное картинами войны и оккупации. Но на этот раз, по крайней мере, не подверглась нашествию неприятеля милая моему сердцу долина Орнен, южнее Бар-ле-Дкжа, и мои земляки избавлены теперь от зрелища немецких солдат на площади Реджио, вокруг статуи маршала Удино.
Ужин в префектуре с префектом Обером, женой его и некоторыми друзьями из местных жителей. Дешанель совершенно преобразился со времени своего отъезда из Парижа. Он стряхнул свою меланхолию.
Он весел, остроумен, блещет умом, все наше общество восхищено им. Мы запрашиваем по телефону Бордо, получены [366] ли в министерстве иностранных дел известия из России. Получены, притом хорошие.

Суббота, 28 ноября 1914 г.

Жители Бар-ле-Дюка узнали о моем приезде и приходят засвидетельствовать свои чувства ко мне, оставшиеся неизменными. Прежде чем покинуть Бар-ле-Дюк, я поехал утром к несчастным беженцам из коммун, захваченных неприятелем. Эти бедные люди нашли приют в одном доме на Банковой улице. Они спят в небольших комнатушках, одни — на складных кроватях, другие — на соломе. Никто из них не жалуется, и при нашем кратком визите лица у всех просияли. Сказав несколько слов ободрения тифозным больным, помешенным в другом конце города, в новых казармах, мы отправляемся в Коммерси и едем в поднявшемся тем временем густом тумане.
В Коммерси нас встретили командующий 1-й армией генерал Дюбайль и генерал де Мондезир, командир 8-го корпуса. Они рассказывают нам, что вот уже три дня идут жаркие бои в направлении Апремон-ла-Форе. Генерал Дюбайль, простой, скромный, вместе с тем мягкий и решительный, очень ясно объясняет мне операции своей армии. В последнюю среду, когда выпал первый снег, неприятель энергично атаковал 8-й корпус на одном из выступающих углов наших позиций в Лувьерском лесу. Огонь минометов, против которого бессильна наша артиллерия, заставил наши войска оставить часть своих окопов, которые перешли в руки неприятеля{*306}. Несмотря на энергичные контратаки, нам не удалось отнять потерянную территорию. Вчера правое крыло 8-го корпуса, в свою очередь, подверглось энергичной бомбардировке на юго-запад от редута Буа-Брюле. Мы должны были очистить еще одну траншею. Генерал Дюбайль обеспокоен этими повторными неудачами. Всю ночь немцы пытались использовать свои преимущества, и сегодня утром атаки их возобновились с удвоенной силой. Перед моим [367] приездом генерал Дюбайль отдал генералу де Мондезир приказ держать во что бы то ни стало атакованный редут и, со своей стороны, как можно скорее пойти в атаку на лесистую вершину на запад от Буа-Брюле, чтобы заставить неприятеля разрознить свои усилия{*307}.
Прелестный городок Коммерси, колыбель моей парламентской жизни, заполнен беженцами из соседних общин, занятых или находящихся под угрозой немцев. В Воэвре, в долине Мааса, жители должны были из-за боев или нашествия покинуть свои очаги. Они ушли с молчаливой покорностью судьбе, без возмущения и чуть ли не без волнения. Они повиновались унаследованному рефлексу населения, привыкшего на протяжении веков к этому периодически повторяющемуся испытанию. Я беседую с некоторыми из них, которых знаю уже многие годы. Они не только не плачутся на свою судьбу, а благодарят меня за то, что делают в их пользу. Я из собственных средств передал мэру и префекту толику для помощи им, но разве она имеет значение перед лицом такого разрушения и такой нужды?
Мэр Коммерси, очень любимый населением, исполняет свою должность тридцать лет. Это мой друг Рене Гродидье, горнозаводчик, ставший моим преемником сначала в палате депутатов, потом — в сенате. Хотя Коммерси находится под угрозой бомбардировки, заводы не закрылись. Они работают на оборону, впрочем, несколько замедленным темпом ввиду мобилизации большого числа рабочих. Гродидье приютил у себя двух моих товарищей из Сампиньи, тоже эмигрировавших после бомбардировки Кло, мою лошадь Бижу и собаку Браво. Оба они с радостью приветствуют меня, без всякого уважения к тому званию, которым я облечен в настоящий момент. Мы завтракаем в частном доме Гродидье под непрекращающийся гул пушечной пальбы и тотчас после еды отправляемся далее — в поездку, которая вызывает у меня воспоминания о других поездках, совершенных [368] в молодые годы в те же коммуны, к избирателям департамента Мааса.
Мы едем по Жиронвилльскому шоссе и останавливаемся, не доезжая гребня Hauts-de-Meuse, налево от форта. Погода ясная, и мы легко можем обозревать фронт, занимаемый нашими войсками. Мы присутствуем при артиллерийском бое. Стреляют главным образом наши батареи из форта Лиувилль. Они обстреливают подступы к редуту Буа-Брюле и лес Жюра. Огненные вспышки, облачки дыма, глухой отдаленный грохот. Вот и вся картина сражения. Не видно ни одного всадника, ни одного пехотинца. А между тем, в каждой из враждебных армий по сто тысяч человек, но они спрятаны в ямах и прикрытиях, и огромная равнина, расстилающаяся внизу перед нашими глазами, кажется пустынной.
Форт Жиронвилль был 31 октября бомбардирован неприятелем, и генерал Дюбайль опасается, что вереница наших автомобилей может вызвать новую бомбардировку. Поэтому я с Дюбо и генералами Дюбайлем и Дюпаржем садимся все вместе в один невзрачный автомобиль и едем полным ходом. Бомбардировка не причинила повреждений форту. Я ищу здесь своего садовника из Кло Эжена Ожара, о котором знаю, что он мобилизован как запасной. Жене его пришлось оставить мой участок в Сампиньи, где снаряды продолжают падать на мою усадьбу и на окружающие ее деревья. Мы наймем в Бар-ле-Дюк дом для жены и детей садовника, поместим там также то, что уцелело от нашей обстановки.
Спускаемся мимо Жиронвилля, Жуйзу-ле-Кот и Корневилля к Тулю. Автомобили наши следуют на приличном расстоянии друг от друга, чтобы не слишком возбуждать любопытство немцев. Губернетор Туля генерал Реми показывает нам устройство передового пояса укреплений, они расположены на холмах и в лесу. Он показывает нам батареи, а также прикрытия для пехоты, вырытые с начала военных действий и призванные заменить собой постоянные форты, которые не в состоянии держаться против тяжелой артиллерии. Впрочем, в настоящий момент укрепленный лагерь Туля может опасаться только визитов [369] ‘Tauben’ и неприятельских летчиков. Ему не приходится иметь дело с неприятельской артиллерией. Крепость Туль, которую мы считали одним из самых важных и необходимых сторожевых пунктов на нашей восточной границе, одним из наиболее подверженных нападению неприятеля, осталась до сих пор в стороне от его попыток, тогда как крепость Мобеж, которую защищал нейтралитет Бельгии, пала и оккупирована немцами.
Под вечер мы приехали в Нанси, где нас встретили в префектуре Мирман с женой и детьми, подавшие за последние недели лотарингскому населению прекрасные примеры храбрости. Изящный город Станислава оправился от тревоги, испытанной им во время битвы на Гран-Куронне. Он остается объектом воздушных нападений и даже бомбардировки из дальнобойных орудий. Но город храбро вернулся к нормальной жизни, и улицы его почти так же оживлены, как в мирное время.

Воскресенье, 29 ноября 1914 г.

Утром генерал Дюбайль, приехавший к нам в Нанси, повез нас — Дюбо, Дешанеля и меня — на главные позиции на Гран-Куронне и на поля битвы августовских и сентябрьских сражений. Я знал эту местность в молодости, когда служил вольноопределяющимся. Узнаю поля, на которых я так часто маршировал с 26-м полком. Эти холмы на сей раз были свидетелями менее безобидных операций{*308}. Мы подъезжаем к Шампену, где был центр сражения, и к Кревику, почти совершенно разрушенному. Мэр этой последней общины, а также те из жителей, которые вернулись в нее, рассказывают нам, что немцы без всякого повода и умышленно поджигали дома, причем начали с дома генерала Лиоте. ‘Эти варвары были мальчишки, представьте себе, господа, мальчишки!’ И он как будто еще больше возмущен их возрастом, чем их зверствами. [370]
Затем мы едем на север, почти до самой границы. Около Бренского пруда мы выходим из автомобилей и идем пешком через лес до опушки. По предложению генерала Дюбайля я вручаю военную медаль одному бравому сержанту запаса по имени Лаведан, учителю в Верхних Пиренеях. Восемь дней назад он был ранен в правую руку, после того, как ему сделана была перевязка, он добровольно продолжал командовать своим взводом{*309}. У выхода из леса наши передовые посты. Солдаты — запасные и территориальные — вырыли под деревьями окопы и подземные прикрытия. В Брене отряд нашего авангарда, а на другой стороне Сейль, в деревнях, которые видны нам отсюда, находятся немцы. Сегодня все тихо. В этом секторе сегодня не идут бои. Обе стороны ограничиваются тем, что наблюдают друг за другом.
Мы возвращаемся в Нанси и немедленно отправляемся дальше, в Люневилль. На улицах толпа, довольно густая, узнает и окружает нас. Мы делаем небольшую остановку в мэрии. Я выражаю жителям свое соболезнование по поводу испытанных ими лишений и приветствую их освобождение и их патриотическое поведение. Затем мы опять садимся в автомобили и едем туда, где некогда был Жербвилье, бедный город-мученик, все дома которого были преданы огню немцами. Торчат лишь обуглившиеся стены и груды камней, над ними церковь с зияющими дырами, развалины ее колокольни словно обращаются с последней молитвой к небу. По предложению Мирмана и с согласия Вивиани я вручаю крест ордена Почетного легиона начальнице больницы, сестре Юлии, которая по общему отзыву представителей населения великолепно вела себя во все время сражения. Вместе с четырьмя другими сестрами из Сен-Шарль она ухаживала за ранеными и кормила бедных обывателей, которым, помимо шрапнелей, угрожал также голод. Дюбо говорит, что слышал в толпе несколько негромких протестов против награждения сестры Юлии, и боится, что они внушены политическими соображениями. Но Мирман успокаивает его и уверяет, что, напротив, все партии вполне единодушны в [371] оценке деятельности сестры Юлии и возражают лишь несколько женщин, слишком жадных и считающих, что их обделили в пользу других, более несчастных{*310}.
В Нев-Мезон мы расстаемся с генералом Дюбайлем. Здесь находится штаб-квартира его армии, и он остается здесь, чтобы подготовить новые атаки. Он намерен послать завтра 8-й корпус в атаку против Во-Фери, 31-й — против Соннарского леса, 73-ю дивизию — против Мор-Марского леса. Мы обедаем в супрефектуре Туля с сенаторами и депутатами департамента Мерты и Мозеля и с художником Гиро де Сцевола, в настоящее время артиллерийским бригадиром. Вечером садимся в Туле в поезд, отправляющийся в Париж. По дороге мы то и дело останавливались вследствие встречных военных эшелонов.

Понедельник, 30 ноября 1914 г.

В своем рабочем кабинете в Енисейском дворце я просматриваю бумаги, пришедшие за время моего отсутствия. Прежде всего секретную записку из Лондона{*311}, в которой Поль Камбон приводит слова, сказанные ему сэром Эдуардом Греем: ‘Австрия и Пруссия имеют при Ватикане своих представителей, которые ведут среди католического мира беспрестанную кампанию против держав Тройственного согласия. Они изображают эту войну как столкновение между врагом католической церкви — Англией, схизматической Россией и атеистической Францией, с одной стороны, и обеими державами, наиболее почтительными и приверженными к католицизму, — с другой. Эта кампания ведется во всех католических странах, в Испании и в Америке, и может оказать самое печальное влияние на общественное мнение. Поэтому британское правительство решило послать в Рим свою миссию при святом престоле. Каковы будут ее продолжительность, характер и состав? Пока еще ничего не решено, но решение не замедлит быть принято’. В заключение своего сообщения [372] Полю Камбону сэр Эдуард Грей ограничился словами: ‘Желательно было бы, чтобы Франция поступила, как мы’. Да, конечно, это было бы желательно, с нашей стороны своего рода абсурд оставаться во время войны в стороне от столь важного наблюдательного пункта, как Ватикан. Но захочет ли понять это французское правительство?
Другая депеша. Великобританский поверенный в делах в Каире считает, что предстоит обнародование его правительством декларации, возвещающей о низложении хедива, замене его принцем Гуссейном и установлении британского протектората{*312} {34}.
Новая инициатива Сазонова. Он заявляет, что имеет основания считать возможным незамедлительно добиться активной помощи Болгарии против Австрии, если три державы гарантируют Болгарии приобретение Фракии до линии Эпос — Мидия и раздел Македонии на основе соглашения 1912 г. Здесь нет ничего нового, Сазонов желает лишь показать нам, что он остается верен своим иллюзиям, но присовокупляется следующее: ‘Однако, принимая во внимание, что Греция и Сербия придают решающее значение сохранению смежности своей границы, Сазонов предлагает нам осуществить это соседство за счет Албании'{*313}. Делькасее придется сделать холодный душ этому не в меру разгоряченному воображению.
Мы получили от Палеолога также другую депешу: ‘Я наталкиваюсь на препятствия в своем стремлении получить точные сведения о сражении под Лодзью. Это заставляет меня опасаться, что победа русских не носит того решающего характера, как полагал сначала начальник генерального штаба. Во всяком случае, это сражение еще продолжается'{*314}. Россия все более приучает нас к чередованию плохих известий с хорошими. День надежд, затем день разочарований. В конце концов, возможно, что русское правительство осведомлено на этот счет не намного больше нашего. [373]
Известия из Сербии еще менее утешительны. Сообщают о признаках упадка духа в войсках 1-й армии и даже о случаях паники среди молодых новобранцев, недавно включенных в состав армии{*315}. Принц-регент все время на фронте и старается поднять дух солдат и подать им пример храбрости{*316}.
Делькассе телеграфирует мне, что английский король приезжает во Францию посетить армию маршала Френча. Вивиани, как и я, того мнения, что я должен отправиться приветствовать короля. Полковник Пенелон, приехавший вместе с нами из восточных окраин, телефонирует в английскую главную квартиру, чтобы подготовить свидание. Оно назначается на завтра в Мервилле.
Как сообщает мне Жюль Камбон, кардинал Аметт передал ему письмо от кардинала Гаспарри. Папа желал бы, чтобы воюющие стороны согласились приостановить военные действия на день Рождества. Святой отец даст ход этому проекту только в том случае, если будет иметь шансы на принятие его. Он поручил парижскому архиепископу прозондировать почву. Жюль Камбон ответил кардиналу Аметту, что не в его компетенции высказаться по этому поводу, что французское правительство, разумеется, может действовать только по соглашению со своими союзниками и, кроме того, несомненно, запросит мнение военного начальства. Посол спрашивает мое мнение. ‘Разумеется, — отвечаю я, — я не мог ничего решать, минуя правительство, но мне кажется, что идея святого престола нелегко осуществима. Как вы заметили, мы должны сначала рассмотреть этот вопрос с нашими союзниками. Между тем праздник русского Рождества не совпадает по времени с нашим. Кроме того, никто не может предвидеть, позволит ли военная ситуация приостановить военные действия в день 25 декабря {35}. Я нахожу мысль папы благородной, но боюсь, что она несколько платонична. Во всяком случае известите правительство в Бордо’. [374]

Вторник, 1 декабря 1914 г.

Утром отправились поездом в Сент-Омер. Меня сопровождает только Вивиани с генералом Дюпаржем и полковником Пенелоном. Мы приехали в час дня. На вокзале нас ожидал генерал Жоффр, прибывший в свою очередь. Садимся в автомобиль и едем в Мервилль, где находится штаб одной английской дивизии. Король Георг V принимает нас в частном доме, реквизированном британскими войсками. Он в походной форме вроде той, какую носит Френч, из серого сукна с желтоватым оттенком, в гетрах и кепке, на околыше которой красуются два золотых венчика. Он любезно благодарит меня за мой приезд, представляет мне своих офицеров и приглашает меня занять место рядом с ним в открытом автомобиле и объехать войска, выстроившиеся для парада. Они большей частью взяты из окопов и выстроены по обеим сторонам дороги. Мы медленно проезжаем между двумя неподвижными шеренгами, офицеры отдают честь, солдаты кричат ‘ура’, что не принято у французов. Всюду, где мы проезжаем, в Мервилле, Газебруке, Эстере, жители толпой приветствуют нас. Король, как всегда, очень приветлив, и мы непринужденно беседуем о наших переживаниях за последние месяцы. Видно, он очень доволен, что немцам не удалось дойти до Кале. ‘Это, — говорит он, — явно было их целью, и чем мощнее был их натиск, тем серьезнее их неудача’. Король выражает свое удовлетворение по поводу того, что три союзных правительства взаимно обязались не подписывать сепаратного мира. ‘Я, — говорит он, — всегда был того мнения, что Англия должна выступить против Германии, если последняя объявит войну Франции. Но на ваше письмо я вынужден был ответить сдержанно, так как мое правительство еще не приняло решения и английское общественное мнение не было еще готово к вмешательству. Я сказал Грею: ‘Вы должны осведомить страну. Конечно, вам удастся объяснить ей, что Англия не может остаться безучастной к этому конфликту’. Грею действительно легко удалось открыть глаза огромному большинству англичан.
Король, очевидно, глубоко потрясен зрелищем опустошений, произведенных немцами в коммунах, которые мы [375] проезжаем. Он сам указывает мне на развалины сожженных домов, на повреждения, причиненные снарядами. Он отлично понимает, что мы, сражаясь за общее дело на своей территории, находимся не в самом выгодном положении.
Мы посетили две штаб-квартиры, принимаем парад кавалерии, артиллерии, пехоты и поздно возвращаемся в Сент-Омер, где находится главная квартира маршала Френча. Сент-Омер производит впечатление английского города. Всюду английские офицеры и солдаты, они находятся в наилучших отношениях с населением. Впрочем, жители Сент-Омера на чистейшем французском языке свидетельствуют мне свою радость по поводу моего приезда.
Мы ужинаем у маршала Френча. Король счел нужным сам пригласить меня, так как считает себя посреди своих войск у себя дома, хотя и на французской территории. На ужине присутствуют только принц Уэльский, все еще, можно сказать, такой же юный, как тогда, когда принимал у себя маркиза де Бретейля{*317}, фельдмаршал Френч, два английских офицера, генерал Дюпарж, полковник Пенелон и полковник Гюгет, глава нашей военной миссии при английской главной квартире. Король в нелестных выражениях говорит мне о Кайо, которого сэр Френсис Берти изобразил ему в малопривлекательном свете{*318}. ‘Наконец-то, — говорит он, — он уезжает в Бразилию. Это утешительно. Король замечает, что лично он, как, впрочем, и британское правительство, считает необходимым продолжать войну до уничтожения германского империализма. Он воспользуется своим пребыванием во Франции и посетит в Фюрнесе или Ла Панн своего кузена короля Альберта I.

Среда, 2 декабря 1914 г.

Ночью мы выехали из Сент-Омера и сегодня утром вернулись в Париж. Не успел Вивиани расстаться со мной, как снова является ко мне в Елисейский дворец. Бриан позвонил [376] ему, что правительство, собравшись в Бордо в наше отсутствие, ответило Англии, что Франция не намерена посылать, своего представителя в Ватикан. Кажется, даже намекнули английскому правительству, что оно несколько поспешило с назначением своего представителя. Какая мелочная и близорукая политика! Неужели мы принесем наши национальные интересы в жертву партийным пристрастиям? Вивиани, повидимому, примирился с этим злополучным ответом. Но почему Делькассе и Бриан не настояли, чтобы подождали нашего возвращения, прежде чем принять решение? Все воюющие державы будут представлены при Ватикане за исключением нас, как будто отделение церкви от государства запрещает нам дипломатические отношения с папским престолом и как будто мы вправе не интересоваться тем, что происходит в Ватикане!
Сегодня утром Вивиани и я получили от Мильерана — он вернулся в Бордо — копию письма Жоффра, касающегося обороны Парижа. ‘Опыт нынешней войны, — пишет Жоффр, — показывает, что нельзя с уверенностью рассчитывать на силу сопротивления крепостных сооружений и укреплений, а также на территориальные войска, которые за некоторыми почетными исключениями проявили лишь слабое военное достоинство. Поэтому, в том случае, если неприятель будет угрожать Парижу что, впрочем, становится все менее вероятным, защита его должна быть обеспечена одной из полевых армий, состоящей из закаленных войск и опирающейся на укрепленные полевые позиции, армия эта должна быть выдвинута как можно дальше перед Парижем, неприятеля не следует подпускать к последнему. Моими стараниями такие позиции уже были созданы на участке Бове — Виллере — Коттере, равным образом мне надлежало в нужный момент назначить регулярные войска для занятия этих позиций. Между тем, при нынешнем положении вещей в распоряжение военного губернатора Парижа предоставляются четыре дивизии территориальных войск. Распределенные в различных секторах, они должны будут защищать линию сопротивления, расположенную всего в нескольких километрах от внешних [377] фортов. После вышесказанного такое положение никоим образом не отвечает требованиям ситуации’. Главнокомандующий предлагает поэтому ряд перемен, которые неизбежно должны будут повлечь за собой сокращение функций, возложенных декретом 26 августа на военного губернатора Парижа. Жоффр предвидит, что генерал Гальени не сможет согласиться на столь урезанную роль, и предлагает в таком случае заменить его генералом Монури. Он пишет, что не желает сам принять это решение, потому что ‘вопрос связан с возвращением, хотя бы временным, правительства в столицу по случаю предстоящего созыва парламента. Эта возможность связана с тем, что укрепленный лагерь Парижа вплоть до линии внешних фортов будет находиться вне зоны действующих армий’.
Итак, главнокомандующий все еще считает, что возвращение правительства в Париж не должно произойти немедленно и может носить временный характер. Сам Вивиани тоже сказал мне, что имеет в виду окончательное возвращение правительства лишь в течение января. Я еще раз подчеркиваю ему, что считаю недопустимыми, неоправдываемыми эти постоянные отсрочки. Однако я тоже, как он, держусь того мнения, что не годится урезать миссию Гальени, не найдя для него другого назначения, достойного его. В согласии со мной Вивиани телефонирует Мильерану, что мы просим не принимать без нас решения по этому вопросу.
Днем я принял Барту. Принятие закона о трехгодичном сроке военной службы должно было бы вернуть его к власти со времени войны, но воспоминание о протоколе Фабра{*319} {36} помешало Вивиани призвать его в свой расширенный кабинет после удаления из него Кайо. Барту тоже сгорает теперь от нетерпения получить назначение и, разумеется, огорчен тем, что еще не получил его. Он говорит мне, что охотно согласился бы взять на себя председательство в комиссии по устройству Эльзаса и Лотарингии, как ему предлагал это Вивиани. В самом деле, надо уже теперь приступить к выработке статута для коммун, занятых нашими войсками. Я [378] заметил Барту, что в помещении государственного совета уже функционирует комиссия, являющаяся, очевидно, продуктом самопроизвольного зарождения, и, кроме того, главная квартира приняла меры на местах. Генерал Дюбайль даже сказал мне раз в присутствии председателей обеих палат и председателя совета министров: ‘Я велел выплачивать жалование священникам в Эльзасе и обещаю населению считаться с их обычаями’. — ‘Я точно того же мнения, — заметил мне Барту. — Но нам, очевидно, надо будет согласовать работу военных и гражданских властей. В качестве председателя генеральной комиссии я взял бы на себя установить эту связь’.
Жюль Камбон говорил по телефону с Делькассе, а затем имел вторично свидание с кардиналом Аметтом. Он указал последнему, какие возражения вызывает идея рождественского перемирия. Главная квартира считает опасной приостановку текущих операций даже на двадцать четыре часа. Кардинал прекрасно понимает этот мотив отказа. Он к тому же находит, что честность германской армии слишком подозрительна, чтобы мы могли положиться на принятые обязательства. Он сам известит Ватикан{*320}.

Четверг, 3 декабря 1914 г.

Вчера вечером выехал поездом из Парижа и возвратился крайне неохотно в префектуру Жиронды, правительство все еще считает своим долгом заседать здесь. На сей раз, по крайней мере, предоставили свободу мадам Пуанкаре остаться среди населения Парижа и заниматься делами, требующими ее помощи.
По приезде в Бордо я узнал о смерти одного из старых офицеров моей военной канцелярии, бравого полковника Гошотта. Он родом из Курселль-о-Буа, скромной деревушки в департаменте Мааса. В этой деревушке мой дед по матери обычно останавливался, когда отправлялся на охоту, и я, в то время еще совсем мальчик, посадил там елки. На этих днях старый полковник получил апоплексический удар, от которого [379] и скончался. Я хотел бы присутствовать сегодня на его скромных похоронах, тем более, что до конца войны не представится возможности перевезти его тело туда, на небольшое деревенское кладбище, где покоятся его родные, у погоста бедной церковки, в которой часто молилась моя бабушка, когда дед мой охотился на волков и кабанов. Из всех прав, которых меня лишает мое положение президента, я, безусловно, больше всего жалею о праве оставаться самим собой. Приехав сюда, я всецело поглощен делами совета министров и не имею даже возможности следовать за гробом друга моих родителей.
Среди прочих важных вопросов нам предстоит решить вопрос о военном губернаторе Парижа. Мильеран полностью присоединился к выводам генерала Жоффра. Он желает, чтобы Гальени был заменен генералом Монури, причем первый в виде компенсации был назначен командующим войсками в тылу. Вместе с тем военный министр, как и главнокомандующий, остается решительным противником официального и окончательного возвращения правительства в Париж. Вивиани, беседовавший вчера с Гальени, предпочитает, чтобы последнему была поручена более активная роль — командование группой армий, но, судя по словам полковника Пенелона, Жоффр не согласится на это. Жоффр в свое время служил в колониях под начальством Гальени. Он считает, что Гальени будет теперь трудно быть под его непосредственным началом и приспособиться к этому подчиненному положению. Вдобавок Вивиани (вместе с Мильераном) находит целесообразным, чтобы официальное возвращение правительства в Париж последовало не раньше, чем произойдут новые события на фронте. По его мнению, правительство должно возвратиться в Париж по частям к 10 декабря и фактически остаться там до предстоящей сессии парламента, причем окончательное возвращение правительства должно быть объявлено на 20 января. Как он говорит мне, он желал бы избежать того, чтобы палаты при виде совершившегося переезда министров в Париж не заявили претензии заседать перманентно в продолжение всей очередной сессии 1915 г., т. е. от января до конца июня. Конституция [380] дает им это право, причем во время этого периода только они сами могут распускать себя на каникулы. Я возражаю, что в настоящее время эти соображения политического характера имеют чисто второстепенное значение. ‘Военные власти, — говорю я, — уже заставили правительство сделать грубую ошибку, когда продиктовали ему час и условия его отъезда из Парижа. Если бы мы остались хотя бы еще двое суток, как того желал я, мы, несомненно, совсем не уехали бы. А сегодня было бы новой ошибкой, и на сей раз гораздо более тяжелой, если бы мы сократили гарнизон Парижа и сменили губернатора, прежде чем показали своим присутствием, что город находится отныне в полной безопасности. Не следует предпринимать никаких шагов, пока мы не будем на месте. Впрочем, лично я предпочитаю немедленное и окончательное возвращение. Но если вы все же желаете принять меры на будущее, устройте, по крайней мере, так, чтобы мы все фактически вернулись в Париж вместе с центральными административными учреждениями, пригласите также возвратиться в Париж дипломатический корпус, и тогда, когда все будут снова на месте, мы попытаемся найти с Гальени удовлетворяющее его решение. Например, можно будет оставить за ним звание военного губернатора и в то же время поручить ему командование войсками в тылу. Так или иначе недопустимо лишать Францию такого слуги, как он’.
После долгого обсуждения вопроса кабинет в конце концов присоединяется к моему мнению. Он постановляет, что до нашего возвращения не будет принято никакого решения и что мы фактически возвратимся в Париж на следующей неделе.
Сербское правительство приняло решение, что его армия оставит Белград. Оно просит Англию, Россию и нас настоять в Афинах на том, чтобы Греция отправила ему на помощь восемьдесят тысяч солдат. В то же время оно просит у нас новой ссуды в сто миллионов{*321}. Венизелос в принципе согласен исполнить желание Пашича, но при условии, что Антанта [381] гарантирует королю Константину, что Греция не подвергнется нападению со стороны Болгарии{*322}. Не знаю, каким образом Антанта может дать Греции подобную гарантию.
В мое отсутствие Сазонов снова дал волю своей фантазии. Поль Камбон не мог не предостеречь Делькассе от затеи русского министра. Возвращаюсь к своим предыдущим рассуждениям. ‘Мне, — телеграфирует неоднократно он{*323}, — приходилось указывать на стремительность Сазонова и высказывать сожаление по поводу той поспешности, с которой передаются его предложения. Я убежден, что, если представители Франции и Англии обратятся к нему со своими замечаниями и подвергнут обсуждению формулы, которые он любит сочинять на каждом шагу, не дожидаясь результатов своих предыдущих предложений, он поймет это, ибо он человек рассудительный и проникнутый благими намерениями’. Быть может, эти справедливые замечания повлияют на Делькассе в том смысле, что он перестанет так часто идти на поводу у русского министра.

Пятница, 4 декабря 1914 г.

Новый посол Соединенных Штатов Вильям Г. Шарп вручил мне свои верительные грамоты, подписанные президентом Вудро Вильсоном и министром иностранных дел Брайаном. Он обратился ко мне с речью на английском языке, так как, подобно своему предшественнику, не владеет языком страны, в которой он должен представлять свою страну. По-видимому, Америка принципиально выбирает теперь даже для Парижа дипломатов, не знающих ни слова по-французски. Итак, Шарп выражает мне на английском языке пожелание, чтобы ‘из испытаний этих дней скоро родились благодеяния длительного и счастливого мира’. Я отвечаю ему несколькими банальными любезностями и добавляю: ‘Благодарю вас за ваши пожелания относительно восстановления ‘длительного и счастливого’ мира. Если бы это зависело только от французского правительства, мир никогда не [382] был бы нарушен. На грубое нападение мы ответили с тем патриотизмом и с той храбростью, которым вам угодно было воздать должное. Мы преисполнены решимости выполнить навязанную нам обязанность до конца. Для того, чтобы мир был ‘длительным и счастливым’, для того, чтобы он не был иллюзорным и обманчивым, ему следует гарантировать полное возмещение нарушенных прав, он должен также быть защищенным от посягательств в будущем’.
Полковник Пенелон привез мне от Жоффра записку следующего содержания: ‘1) Генерал Жоффр полагает, что после исхода сражения во Фландрии Париж совершенно вне опасности и немецкая армия утратила свою способность к наступлению. 2) Поэтому он перенес свою главную квартиру между столицей и неприятельской армией, чтобы быть поблизости от той зоны, где он перейдет в наступление, когда придет время. 3) В этих условиях он считает теперь лишь полезным изъять Париж из зоны действующих армий и оставить в нем только войска, необходимые для поддержания порядка и безопасности. 4) Он считает также полезным, чтобы правительство возвратилось в Париж и, таким образом, показало перед Европой, что первая фаза войны, а именно немецкое наступление, закончилась. 5) Из дивизий, изъятых из Парижа, генерал Жоффр намерен образовать группу под началом генерала д’Амаде. 6) Ввиду того, что миссия, порученная генералу Гальени в Париже, закончена, главнокомандующий желал бы поставить его во главе всех запасных батальонов и всех формирований, которые должны быть организованы внутри страны, с тем чтобы после соответствующей учебы и подготовки отправиться на фронт’.
Итак, генерал Жоффр изменил, наконец, свое мнение относительно целесообразности нашего возвращения в Париж. Однако он по-прежнему предлагает такое решение вопроса о Гальени, которое не представляется приемлемым. Я сообщаю содержание этой записки совету министров. Мильеран остается при своем мнении, что лучше не возвращаться в Париж. Что ему ни говори, его не убедишь. Как видно, канцелярии его министерства нелегко снимаются с места. Он думает оставаться в Бордо впредь до нового распоряжения, [383] но время от времени приезжать в Париж. Тем не менее совет министров решает, что в ближайший четверг я возвращаюсь в Париж вместе с Вивиани и Делькассе. Мильеран поедет с нами и в субботу вернется в Бордо, как он того желает. Вопрос о военном губернаторе Парижа будет решен на месте.
Плохие вести из России. Великий Князь Николай Николаевич утверждает, что на его фронте находятся значительные германские силы, перевезенные в ноябре с западного фронта на восточный{*324}. Русский главнокомандующий заявляет, что, если на его фронт будет продолжаться отправка неприятельских подкреплений, он будет ‘вынужден отказаться от своей нынешней тактики и перейти к системе окопной войны, практикуемой на франко-бельгийском фронте’. Великий Князь желает знать, намерен ли генерал Жоффр вскоре продолжать продвижение вперед. Как видно, он не подозревает о тех трудностях, на которые мы наталкиваемся, да и мы сами, возможно, не представляем себе тех трудностей, которые останавливают его. Однако в настоящий момент Жоффр убежден, что, за исключением кавалерии, никакие немецкие войска из тех, что стояли против нас на Марне, не были отозваны из Франции и отправлены в Россию.
Известия из Сербии тоже неутешительны. Образован национальный кабинет под председательством Пашича, но положение на фронте не улучшается{*325}.
Плохие известия также из Греции. Для помощи сербам Венизелос продолжает требовать невозможных гарантий против Болгарии{*326}.

Суббота, 5 декабря 1914 г.

От имени Жоффра комендант Эрбильон настаивает предо мной на незамедлительном решении вопроса о парижском гарнизоне и военном губернаторе. Как мне кажется, [384] отношения между штабами обоих военачальников, к сожалению, обостряются. Я повторяю Эрбильону то, что уже сказал полковнику Пенелону: ‘Предварительно правительство должно вернуться в Париж, снова завоевать своим присутствием и своей деятельностью авторитет, который отчасти потерян им, внушить впечатление, что столица снова в безопасности. Пока это не сделано, мы не можем отозвать из Парижа его гарнизон и лишить город человека, которого он считает своим спасителем’.
В совете министров решено, что министры по своему желанию возвращаются в Париж, начиная с завтрашнего дня. Предваряя это постановление, Бриан уже отправился в Париж. Во вторник вечером я, наконец, оставлю Бордо в обществе Вивиани. Мильеран приедет к нам в Париж в среду. В четверг он будет у Жоффра в Шантильи. В пятницу рано утром он устроит встречу Жоффра с Гальени в Париже, и в то же утро у нас будет заседание совета министров в Елисейском дворце.
В дальнейшем сегодняшнее заседание совета министров не обходится без некоторых инцидентов. Вивиани не довольствуется уже тем, что думает вслух, он не может удержаться от высказывания своих чувств и даже впечатлений, он переживает вслух свои эмоции. Обеспокоенный известиями из России, он впал сегодня в крайне пессимистичное настроение. Он не видит больше никакого средства спасти Францию, кроме следующего: призвать японцев в Европу, чего бы это ни стоило, и уплатить за их помощь любую цену, которую они потребуют, в случае надобности — Индокитай.
Делькассе довольно искусно излагает действительное положение дел. Он излагает переговоры, которые велись в Японии, встретившиеся при этом затруднения, колебания правительства в Токио. Он думает, что у Японии нет никаких вожделений относительно Индокитая, что она желает лишь, чтобы ее торговля (таможенный режим) с этой колонией строилась на основе тех же соглашений, что и с Францией. Совет министров уполномочивает Делькассе обещать Японии эту уступку. Министр иностранных дел полагает, [385] что Япония, сверх того, пожелает финансовой помощи для эксплуатации Маньчжурии и Кореи. Это тоже можно предложить ей. Но в первую очередь необходимо, чтобы Россия согласилась подписать договор о союзе с Японией и признала бы за ней определенные сферы влияния в Китае. Решено было, что Делькассе будет стараться убедить Англию и Россию в необходимости сделать известные уступки токийскому правительству с целью заключения, если возможно, союза между четырьмя державами.
Мильеран — я его еще никогда не видел таким мрачным — говорит со мной о депешах из России, которые действительно вызывают все большую и большую тревогу. Повидимому, русский генеральный штаб намерен возложить на нас ответственность за свои неудачи. Каким образом русская армия со своим численным превосходством оказывается столь бессильной? Как это Великий Князь Николай Николаевич может думать о том, чтобы ограничиться обороной? По моему предложению, Мильеран ответит в Петроград, что мы продолжаем выдерживать самый значительный напор немецкой армии, что мы не заметили изъятия немецких войск с нашего фронта и что, впрочем, мы не перестаем приступать к атакам на всем протяжении нашего фронта, чтобы задерживать перед нами силы неприятеля{*327}.
Князь фон Бюлов назначен германским послом в Риме. Он женат на итальянке. Очевидно, германское правительство желает использовать рассудительность и активность бывшего канцлера и его многочисленные связи во всех слоях римского общества, чтобы остановить растущее на всем полуострове движение в пользу ‘естественных границ'{*328}.

Воскресенье, 6 декабря 1914 г.

Мадам Пуанкаре сообщает мне из Парижа, что Морис Баррес просил ее принять его. Его с полным основанием волнуют те печальные недоразумения, которые произошли в занятом нашими войсками Верхнем Эльзасе и о которых он [386] писал в своей блестящей статье ‘За Бриана и Колетт’, помещенной в пятницу в утреннем выпуске ‘Echo de Paris’.
‘Многие французы, — пишет он, — не желают понять, что в Эльзасе и Лотарингии наряду с туземным населением имеется немало людей, пришедших со времени войны 1870 г. с той стороны Рейна и ненавидящих Францию. Наши солдаты, испытав на себе эту ненависть, нередко без разбора платят за нее нашим же братьям… Наша совесть чиста в этом отношении. Мы хорошо присмотрелись к молодым людям в Эльзасе и Лотарингии, поняли их, восхищались ими и по мере своих сил описали этих наших братьев, вынужденных отбывать воинскую повинность в Германии, мы описали также молодых девушек Эльзаса и Лотарингии, отвергающих ухаживания немецких увальней. Нам порой не верили, находили также, что бы слишком настаиваем на этом. А между тем, многие французы и теперь еще считают действительным врагом Поля Бриана (или, по крайней мере, его товарищей, которые, менее счастливые, чем он, менее подвижные, менее осведомленные, должны были остаться в немецких рядах)’.
Баррес протестует не без основания против той чрезвычайной легкости, с которой у нас посылали эльзасцев и эльзасок в концентрационные лагеря. Он сообщает, что в этих лагерях женщины уже четыре месяца спят на соломе, отвратительно, вперемешку с мужчинами. Статья заканчивается следующими словами: ‘Пришла зима. Близится Рождество, а Колетт в этот день будет терпеть голод и холод. Это — во Франции. Не посылайте мне денег для этих бедных девушек. Я не знаю, как употребить эти деньги с пользой. Но я почтительно обращаюсь к мадам Пуанкаре и прошу ее соблаговолить в своей совершенной доброте рассмотреть, что возможно сделать для спасения наших лотарингских соотечественниц и их подруг, наших эльзасских сестер’.
Моя жена обращает мое внимание на факты, взволновавшие Мориса Барреса и обнаруживающие непростительные ошибки или даже преступные злоупотребления. Она сделает все, что в ее силах, чтобы оказать помощь наиболее несчастным семьям, но, очевидно, необходимо, чтобы правительство устроило контрольные объезды концентрационных лагерей [387] и чтобы были освобождены эльзасцы, происхождение которых известно. Для рассмотрения этого последнего можно было бы использовать Ложеля, Веттерле, Блументаля и других беженцев, французские симпатии которых несомненны.
Сегодня не было заседания. Мальви, Рибо и Оганьер уже последовали за Брианом в Париж. Но я вынужден оставаться в Бордо до вечера вторника, так как здесь еще Вивиани с военным министром и министром иностранных дел, и, стало быть, я должен здесь исполнять свою роль в текущей работе правительства и согласовать действия министров, обслуживающих внутри страны и за ее пределами дело национальной обороны.
Я получаю ежедневно обширную корреспонденцию с фронта. В ней много трогательных писем. Сегодня я нахожу среди них одно, которое особенно захватывает меня. Один лейтенант и два унтер-офицера 6-го корпуса, лично мне совершенно неизвестные, по имени Николай, Флоран Дерие и Кардинал, послали мне весточку из Нюбекура, деревни в департаменте Мааса, где они находились проходом. Они выражают мне свои чувства, трогающие меня до глубины души. К письму приложены две акварели, изображающие мое небольшое фамильное кладбище, оскверненное немцами, приложены также стихи, сочиненные по этому поводу. Я ответил этим добрым людям несколькими словами признательности, но как выразить им всю свою благодарность? Узнают ли они когда-либо, как утешили они меня в эти тягостные дни своею чуткостью!

Понедельник, 7 декабря 1914 г.

Вчера Джиолитти выступил в итальянской палате депутатов с сенсационными разоблачениями {37}. Он рассказал, как 9 августа 1913 г. итальянское правительство отказалось принять участие в предумышленном австрийском нападении на Сербию. Как я уже говорил, Австро-Венгрия еще до сараевского покушения замышляла уничтожить Сербию{*329}. С другой стороны, позиция Италии в начале нынешнего конфликта [388] не могла быть неожиданностью для центральных держав, так как римский кабинет еще в 1913 г. отказался стать их соучастником. Поэтому нельзя утверждать, что в этом году Саландра и его товарищи по кабинету поступили нелояльно{*330}.
Полковник Пенелон сообщает мне, что перед главной квартирой встает вопрос, в состоянии ли будет русская армия снова перейти в наступление. Жоффр просил Мильерана и Делькассе отправить Великому Князю Николаю Николаевичу следующую информацию: ‘Я не могу поверить, что много немецких войск было переброшено из Франции в Россию. Русские указывают, что были переброшены три корпуса: 13-й, 17-й и 20-й резервный. Между тем, в последние восемь дней мы констатировали — в боях, затем на убитых и взятых в плен — наличие всех этих корпусов, за исключением 26-й дивизии 13-го корпуса и 21-й дивизии 18-го резервного корпуса. Эти две дивизии, стало быть, могут действительно находиться в России. Это возможно также относительно 48-й резервной дивизии. За исключением этих трех дивизий ни одна большая часть не была взята с нашего фронта. Итак, против нас все еще стоят силы пятидесяти армейских корпусов. Если наше наступление временно приостановлено, то это, конечно, произошло против нашей воли, потому что немцы противопоставили нам непрерывную стену укрепленных позиций от моря до Бельфора и швейцарской границы. Мы были вынуждены готовить и собирать материал, необходимый для настоящей окопной войны, навязанной нам неприятелем на всем протяжении нашего фронта. На обширных пространствах, на которых оперируют русские армии, немцам вряд ли возможно будет возвести такие непрерывные укрепления в настоящем смысле слова’.

Вторник, 8 декабря 1914 г.

Заседание совета министров состоялось в присутствии лишь следующих министров: Вивиани, Мильерана, Делькассе, [389] Cappo, Фернана Давида. Я указываю присутствующим членам кабинета, как нежелательно с точки зрения единства действий правительства такое дробление, и требую, чтобы отныне заседания совета министров происходили в Париже часто, в полном составе и регулярно. Принято постановление, что заседания будут происходить не менее трех раз в неделю, а именно по вторникам, четвергам и субботам, в Елисейском дворце, под моим председательством.
Мильеран сообщает нам, что генерал Жоффр, не предрешая вопроса о военном губернаторе Парижа, желает немедленно изъять из укрепленного лагеря Парижа три дивизии и одну бригаду территориальных войск и перебросить их под началом генерала д’Амаде в тыл действующих армий, но впереди Парижа. Военный министр, находя, что эта мера касается исключительно компетенции главнокомандующего, предоставил ему свободу прибегнуть к ней, однако она все же означает сокращение гарнизона Парижа, и мне кажется, что лучше было бы устроить по этому вопросу завтра совещание с Жоффром и Гальени. Нет сомнения, что эта торопливость главной квартиры указывает на растущий антагонизм между обоими командующими.
Папа запросил русское правительство, как и нас, согласится ли оно приостановить военные действия в день Рождества. Императорское правительство благодарило святого отца за эту милосердную идею, но ответило, что не может согласиться на перемирие, во-первых, потому, что православное рождество не совпадает с католическим, а во-вторых, потому, что отнюдь не доверяет выполнению обязательства со стороны Германии{*331}. Итак, русские войска не помышляют о передышке. Однако из опасения, чтоб они не прервали своих наступательных операций под предлогом нашего бездействия, Жоффр обратился сегодня к своим армиям с очень важной генеральной директивой (директива No 8). Он констатирует, что преобразование наших частей и нашего снаряжения подходит к концу. Кроме того, говорит он, из многочисленных признаков явствует, что немцы перебросили [390] часть своих сил в Польшу. ‘Итак, — объявляет он, — настал момент для нового наступления с целью отбросить неприятеля на северо-восток и подготовить дальнейшие наши операции против его путей сообщения. Это наступление выльется в две главные атаки, развертывающиеся в самых благоприятных зонах. Одна атака будет исходить из района Арраса в направлении Камбре и Дуэ и будет проведена усиленной 10-й армией, другая, в Шампани, будет иметь направление на Аттиньи и проводиться усиленной 4-й армией. Вместе с тем главнокомандующий предусматривает ряд второстепенных операций на других участках фронта. С помощью всех этих комбинированных атак в целом он надеется отбросить неприятеля на северо-восток и даже отрезать его сообщение с Германией. Но возможно ли будет так скоро превратить ‘окопную войну’, о которой Жоффр говорил вчера в своем обращении к Великому Князю Николаю Николаевичу, в маневренную войну?
Каковы бы ни были дальнейшие события, на сей раз мы уезжаем из Бордо, не предполагая вернуться. Сегодня вечером я уезжаю из Бордо вместе со своими офицерами, сотрудниками, прислугой, лошадьми и каретами. В Париже я встречусь с женой. В Бордо мы оставляем только Мильерана и его канцелярии, которые, несмотря на согласие Жоффра, все еще не могут решиться возвратиться в Париж. Вивиани едет в одном поезде со мной. Мы беседуем о злополучном конфликте, который, по всей видимости, произошел между главной квартирой и Гальени. Вивиани, как и я, желает, чтобы военного губернатора не заставляли оставить свой пост. Этот печальный конфликт отравляет радость, испытываемую мной от сознания, что я приближаюсь к нашим армиям на фронте. Но зато, по крайней мере, будем иметь теперь возможность приглядеться на месте к людям и вещам. Несомненно, эта перемена перспективы принесет свою пользу. [391]

Глава одиннадцатая

Фронт стабилизируется. — Уроки первых боев. — Жоффр и Гальени. — Поездка в Реймс. — Созыв палаты на чрезвычайную сессию. — Временные месячные бюджеты. — Новые попытки наступления. — Эльзасские школьники. — Новогодние пожелания.

Итак, я, наконец, снова в Париже, в Елисейском дворце. Я никогда не думал, что мог бы жалеть об этом дворце, но сегодня он имеет в моих глазах хотя бы то преимущество, что он ближе, чем Бордо, к нашим армиям на фронте и к провинциям, подвергшимся нашествию неприятеля, фронт имеет теперь повсюду тенденцию к стабилизации. В районе Кенуа и Андеши мы продвинулись на двести или триста метров, на Эне и в Шампани — на несколько метров, в Аргоннах и перед Вокуа — на несколько сантиметров. При таких темпах понадобятся целые столетия, чтобы освободить Францию. Но какие бы препятствия ни стояли перед нами, я не желаю впадать в уныние. Фош правильно сказал: быть побежденным — это значит считать себя побежденным. И к тому же разве наша ситуация, как она ни ненадежна, не лучше ситуации противника? Основной план немецкого генерального штаба провалился. Немцы рассчитывали раздавить Францию одним грубым натиском и в несколько недель вывести нас из строя. Это Германии не удалось. Наша армия подверглась тяжелым испытаниям, но она перестроилась, она питает доверие к своим вождям и проникнута глубоким убеждением, что в конце концов мы возьмем верх. Немцы за отсутствием немедленной и решительной победы, ускользнувшей из их рук, старались добиться частичных выгод в различных ограниченных операциях. В этом отношении они были не более счастливы. В три дня, последовавшие за объявлением войны, германский генеральный штаб сосредоточил перед Нанси значительные силы с явным намерением в первые же часы внезапной атакой прорвать наши линии. Он отказался от этого намерения: усиление гарнизонов, прикрывающих границы, облегченное [392] введением трехгодичного срока военной службы, и укрепление Гран-Куронне, начатое в первые месяцы 1914 г., заставили неприятеля отказаться от предприятия, которое возможно было до наших военных реформ 1913 г., но с тех пор являлось весьма рискованным. Не будучи способным достигнуть Нанси, неприятельское командование бросило все свои силы в обходное движение, которое должно было окружить наш левый фланги, и, таким образом, сделать возможным окружение Парижа. Напрасная надежда. Наше левое крыло не было окружено. Париж не был обложен. Напротив, немецкой армии пришлось на второй неделе сентября спасать поспешным отступлением свои сообщения, которым грозила опасность. Немецкий генеральный штаб, не решаясь признаться перед немецким народом в своем поражении, сделал отчаянное усилие и пытался прорвать наш центр на равнинах Шампани, он надеялся таким образом сгладить печальное впечатление, произведенное на умы этим вынужденным отступлением. Его и здесь постигла неудача, и он должен был снова поспешно отступить. В октябре он повторил в более широком масштабе свою попытку окружения, пытался обойти наш левый фланг. Но мы противопоставили ему непроходимый барьер до самого побережья Северного моря. Он сконцентрировал свои силы в Бельгии, чтобы обойти нас с моря и достичь наших морских баз, атака его была сломлена. Он пытался отрезать нас южнее Ипра, напрасное усилие — мы удержали свои позиции. Короче говоря, кроме крушения всего неприятельского плана в целом, который заключался в том, чтобы быстро раздавить Бельгию и Францию войной-террором, неприятель потерпел с начала войны семь неудач особой важности: крушение внезапной атаки на Нанси, крушение форсированного похода на Париж, крушение попытки окружить наш левый фланг в августе, крушение попытки прорвать наш центр в сентябре, крушение атаки на Дюнкирхен и Кале со стороны побережья, новое крушение попытки окружить наш левый фланг в ноябре, крушение атаки на Ипр. Итак, при всей своей мощи и прекрасном снаряжении немецкая армия не добилась решительного преимущества ни в одном пункте. [393]
Напротив, Жоффр говорит нам, что констатирует постоянный прогресс в нашей армии. Моральный прогресс — она теперь осознала свою мощь и силу своего сопротивления. Технический прогресс — в процессе самой войны она научилась воевать все лучше и лучше, она умеет использовать местность и с гораздо большей пользой, чем вначале, прибегает к устройству полевых укреплений. Равным образом физический прогресс: наши тела приобрели гибкость и стойкость, приспособились к новой суровой жизни, подобной которой, пожалуй, не знает вся история человечества. Наконец, материальный прогресс — мы создали, правда, еще в недостаточной мере, тяжелую артиллерию, у нас с каждым днем увеличивается производство военного снаряжения всякого рода.
Да и сам Жоффр, и само высшее командование извлекли полезный урок из первоначальных ошибок. Жоффр проделал небесполезную учебу: он мало-помалу отказался от некоторых предвзятых теорий, он приноровился к обстоятельствам, которые принесли всем так много неожиданностей. Итак, мы имеем право надеяться, что при наличии воли и упорства добьемся победы. Во всяком случае мой личный долг вполне ясен: быть стойким и стараться внушать терпение колеблющимся и веру пессимистам.

Четверг, 10 декабря 1914 г.

Мильеран приехал утром из Бордо и отправляется сегодня в главную квартиру в Шантильи. Он будет стараться урегулировать с Жоффром вопрос, касающийся одновременно военного положения Парижа и судьбы генерала Гальени.
Мильеран рассказал мне, что его посетил сэр Френсис Берти, который от имени лорда Китченера спрашивал, нельзя ли будет перевести английскую армию на крайний левый фланг так, чтобы она упиралась в Северное море. В настоящий момент мы держим войска вдоль дюн для фланкирования левого крыла бельгийской армии, а английская армия остается направо от бельгийской. Передавая эту просьбу, сэр Френсис Берти от себя лично добавил частным образом, что Китченер, надо думать, обратился с ней, не совещаясь с Френчем. Берти находит, что английский министр поступает [394] в этом деле не как джентльмен и вмешивается в то, что его не касается. Однако в действительности Френч в такой же мере, как Китченер, находится под гипнозом моря. Мильеран ограничился ответом, что запросит мнение Жоффра, но не думает, что главнокомандующий найдет возможным в настоящее время передвижение войск.
Оганьер пришел ко мне беседовать по ряду вопросов, касающихся его министерства. Мимоходом он заметил, что не думает, что Жоффр склонен будет поручить Гальени командование армией. По мнению Оганьера, лучшим способом уладить это затруднение, не вызывая недовольства Гальени и не шокируя парижан, было бы назначить Гальени временно исполняющим обязанности посла при Квиринале, если Баррер, в последние дни не совсем здоровый, возьмет отпуск по соображениям здоровья. Это, подчеркнул Оганьер, было бы ответом на назначение Бюлова в Рим. ‘Гальени, — говорит он, — умен и ловок, это большой дипломат’. При этом он показывает мне номер ‘Petit Marseillais’, в котором напечатано письмо военного губернатора к миланскому композитору Ванцо, подписанное: Gallieni, Francese, ma anche Italiano (Гальени, француз, но также итальянец). Я ответил Оганьеру, что его идея весьма остроумна, но Баррер, думается мне, не так болен, что должен оставить Рим, к тому же он пользуется большим авторитетом в Риме. Однако письмо к Ванцо показывает мне Гальени с такой стороны, с которой я его не знал.
Япония продолжает прикидываться глухой, когда ее просят послать войска в Европу. Сэр Эдуард Грей объявил Полю Камбону, что он уже зондировал на этот счет японское правительство, получил отказ и не верит в успех нового демарша{*332}.
Германия, Англия и Бельгия известили святой престол, что они в принципе сочувствуют идее приостановления военных действий на Рождество, однако остается маловероятным, дадут ли на это свое согласие православные государства.
По странному капризу судьбы сербская армия воспрянула тогда, когда неприятель воображал, что уже вполне справился [395] с ней. Как видно, это чудо произошло в результате личного воздействия старого короля Петра, отправившегося к своим войскам. Удачными приемами, по поводу которых уже начинает создаваться легенда, словами, тронувшими душу мобилизованных крестьян, он поднял дух войск и авторитет командования. Армия снова перешла в наступление и в последних боях взяла в плен семнадцать тысяч человек, захватила у неприятеля двадцать семь полевых орудий, четырнадцать горных орудий, пулеметы и зарядные ящики{*333}.

Пятница, 11 декабря 1914 г.

Мильеран ничего окончательно не урегулировал с Жоффром в Шантильи. Сегодня он привез Жоффра ко мне в Елисейский дворец, и мы трое имели длинный разговор. Главнокомандующий снова доказывает нам, что, по его мнению, нецелесообразно оставлять в укрепленном лагере Парижа территориальные войска, нужные гораздо ближе к фронту. Впрочем, сам Гальени охотно признает пользу такой переброски их. Однако она уменьшит значение поста военного губернатора, и этот пост уже не будет достоин такого полководца, как Гальени. Вопреки опасениям Оганьера Жоффр охотно соглашается в ближайшее время поручить Гальени командование армией в Вогезах и Эльзасе. Пока Жоффр очень доволен, он признается нам, что обстоятельства приводят Гальени к роспуску своего гражданского управления. ‘Думер, — говорит он, — недавно был у Фоша в Касселе и сказал ему: ‘Если я сделаюсь военным министром, я смещу Жоффра, он не способен, и назначу главнокомандующим Гальени’. ‘Я хорошо знаю, — заметил Жоффр, — чем вызвана эта неприязнь ко мне. Я не дал благоприятного заключения для назначения корпусным командиром генерала Николя, которого Думер мне горячо рекомендовал, я считал, что он не в состоянии справиться с задачей командира корпуса. Но прав ли я был или неправ, мне нелегко мириться с тем, что у военного губернатора такие гражданские сотрудники, которые чернят главнокомандующего перед его заместителем’. [396]
Затем Жоффр говорит нам, что, начиная с ближайшей среды, приступит к ряду наступлений местного значения. Он не скрывает от нас, что не ожидает от них очень больших результатов, тем более, что не все приспособления и приборы для разрушения окопов уже готовы. Но он боится, что если будет еще медлить, немцы, не подвергаясь атакам с нашей стороны, отзовут слишком много войск с нашего фронта и отправят их на восточный фронт с целью раздавить русских. Поэтому он приступит к атакам на юге от Ипра, на севере и на юге — от Арраса, на западе — от Аргонн. Он будет счастлив, если на некоторых фронтах немцы отступят на двадцать или тридцать километров. Я очень боюсь, что эти атаки будут нам стоить слишком дорого и натолкнутся на неприступные укрепления ввиду отсутствия у нас достаточного осадного материала. Я не скрываю своих опасений от Жоффра, но он считает, что не может подвергнуть русских опасности слишком сильного натиска неприятеля.
В первый раз после долгого перерыва совет министров снова заседает в Елисейском дворце в обычном зале своих заседаний. Мильеран сообщает, что на просьбу Китченера о переброске английской армии Жоффр ответил: ‘У меня нет принципиальных возражений против такого передвижения, но я не считаю его возможным сегодня и желаю, чтобы оно было отложено’. Китченер главным образом считается с английским общественным мнением: оно лучше поймет, что британская армия сражается за Англию, если эта армия не будет удаляться от побережья. Не чувствуя себя убежденным подобного рода стратегическими аргументами, Жоффр, добрый малый, оставил Китченеру надежду, что ближайшее наступление послужит путем к исполнению желания Англии.
Мильеран сообщает совету министров о своих вчерашних беседах с Жоффром и Гальени и о беседе, которую мы имели все трое сегодня утром. Гальени не возражает против отзыва из укрепленного лагеря Парижа трех с половиной дивизий территориальных войск и переброски их вперед, а Жоффр не возражает против того, чтобы Гальени впредь до дальнейшего распоряжения оставался губернатором Парижа. [397] Монури тоже останется пока во главе своей армии. Итак, остается выждать, пока Гальени, считая свою роль урезанной, сам выразит желание получить пост с более обширным кругом действий. Тогда Жоффр предложит ему командование армией в Вогезах и Эльзасе. Тем временем Париж останется в зоне действующих армий, но Гальени уже теперь должен распустить свой гражданский штаб, который с возвращением правительства в Париж совершенно, очевидно, потерял право на существование. ‘Сколько дипломатии требуется, однако, для урегулирования отношении между генералами!’ — Заметил Вивиани.

Суббота, 12 декабря 1914 г.

Мильеран снова уехал в Бордо и не присутствует сегодня на заседании совета министров. Рибо зачитывает составленную им мотивировку законопроекта о временном бюджете (временных месячных бюджетах), утверждения которого правительство потребует от парламента. Основная часть документа та, в которой трактуются экономические и финансовые вопросы, отдельные министры самое большее вносят лишь некоторые поправки в детали.
Вивиани заявляет, что не решается требовать временного бюджета на целых шесть месяцев. Это необычный срок, который может изумить парламент и восстановить его против законопроекта. Однако Рибо и я настаиваем на том, что не следует его сокращать. Надо обеспечить за военным управлением свободу действий на продолжительное время, а главное, надо, чтобы Германия знала, что мы твердо решились не принимать преждевременного мира с посредственными результатами. Наши доводы убедили Вивиани, и совет министров постановляет предложить в законопроекте бюджет на шесть месяцев.
Сербские войска вступили в Вальево и Ушицу{*334}. Я отправил принцу-регенту приветственную телеграмму.
В два часа пополудни я выехал из Парижа на автомобиле один с генералом Дюпаржем, начальником моей военной [398] канцелярии. Отныне я решил совершать свои поездки к армиям на фронт не обязательно в сопровождении военного министра или другого члена правительства. Это новость, в которой некоторые желчные политики, возможно, усмотрят некорректность. Принято, что президент республики может совершать свои официальные поездки всегда только под контролем министров. Но я считаю, что в настоящий момент и до конца войны мой долг — как можно чаще отправляться к войскам и к пострадавшему населению. За мной не поедет ни один журналист, ни одна моя речь не появится в газетах, но солдаты и жители опустошенных коммун будут знать, что глава государства не относится к ним безучастно. Итак, я сговорился с префектом Марны Шапроном, что отправлюсь завтра в Реймс.
Вечером в префектуре Шалона я снова увиделся с командующим 4-й армией генералом де Лангль де Кари и с генералом Далынтейном. У первого сегодня утром был Жоффр и спрашивал его, в состоянии ли он перейти в наступление в пятницу или субботу. Как ни горяч де Лангль де Кари, эта перспектива ему не улыбается. Он считает, что лучше выждать еще некоторое время. Ему нужны специальные орудия для разрушения неприятельских окопов и проволочных заграждений, орудия, производство которых у нас теперь только налаживается. Ему понадобятся также неограниченные возможности в расходовании снарядов 75-миллиметрового калибра. К тому же он не ожидает больших результатов от этого наступления. Немцы слишком сильно укрепили свои позиции, и мы не можем добиться решения, сравнимого с битвой на Марне. Тогда, говорит он, мы сделали ошибку, не преследуя неприятеля безостановочно и дав нашим войскам двадцатичетырехчасовой отдых. Одним словом, генерал де Лангль де Кари с большим тактом и умеренностью делает замечания о прошлых операциях и об операциях завтрашнего дня, вполне совпадающие с моими собственными мыслями. Однако надо считаться с русскими, ясно, что мы не можем иметь в виду только наш фронт, так как если произойдет катастрофа на восточном фронте, то немцы затем обратят все свои силы против нас. [399]

Воскресенье, 13 декабря 1914 г.

Наскоро позавтракали в префектуре еще до десяти часов утра. Я отправляюсь в Реймс совершенно инкогнито, в своем небольшом ландо, в том самом, в котором три года назад, в более спокойные времена, приехал в этот город с мадам Пуанкаре. Мы тогда приехали из департамента Мааса, совершали каникулярную поездку с нашими племянницами и хотели проездом показать им достопримечательности старого собора. На этот раз меня сопровождают генерал Дюпарж и префект, но мы только втроем, и наш отъезд из Шалона почти никем не замечен. Мы медленно едем по шоссе, огибающему с востока и северо-востока Реймскую гору. Проезжаем богатый район виноградников Шампани, в этом году сбор винограда сведен на нет из-за боев. Проезжаем Вев, Гранд-Лож, Птит-Лож, потом, чтобы не попасть на линии позиций, окружающих Реймс, сворачиваем влево, к Верзи. Направо от нас мы видим окопы, выделяющиеся белесоватыми полосками на пригорках меловой породы. Мы слышим непрекращающийся гул орудий. Вдруг — в облачный, но довольно ясный день перед нами открывается вид на многострадальный город. Моментами над крышами домов взвивается и кружится облако черного дыма, предваряемое оглушительным взрывом. Это упал немецкий снаряд, посланный из батарей на Бримоне или в Ножан л’Абесс.
Префект просил мэра города и тех муниципальных советников, которые, несмотря на постоянную опасность, остались в Реймсе, прийти к полудню в ратушу. Он просто известил их, что приедет видное военное лицо, которого, однако, не назвал. Никто, стало быть, не ожидал моего приезда. Через предместья города — в них еще довольно много народа, но большинство магазинов закрыто — мы отправляемся прямо в ратушу. Когда мы подъехали к площади Людовика XV, перед нашими глазами открылось ужасное зрелище опустошения и разрухи.
Мэр города доктор Лангле, который вместе с сенатором от Реймса Леоном Буржуа{*335} так горячо приветствовал меня в [400] воскресенье 19 октября 1913 г., сразу узнал меня, и лицо его просияло радостью. Я обращаюсь к нему и муниципальным советникам со словами приветствия, восхищаюсь их неустрашимым поведением, их стойкостью под канонадой неприятеля. Я говорю им, что, посетив их в дни торжества, хотел теперь, в дни испытаний, дать им свидетельство своего сочувствия и восхищения. Известие о моем приезде не преминуло распространиться в городе. Жители собираются на площади. Префект опасается, что шпионы, которые, очевидно, располагают в Реймсе какими-то таинственными средствами, известят немцев о моем прибытии, и это вызовет усиление канонады. Он просит любопытных разойтись и выражает желание, чтобы нас сопровождал к собору только доктор Лангле. На этот раз я не увижу даже кардинала Люсона, которому в одно из своих следующих посещений лично вручу среди развалин знак отличия.
Вид величественного здания позволяет мне зато с первого взгляда судить о всем варварстве этой войны. Пораженный, я останавливаюсь перед изуродованным фасадом собора. Разрушения более основательны, чем я мог думать по имевшимся в моих руках фотографиям. Порталы возмутительно повреждены, расписные стекла разлетелись вдребезги, группы изваяний превращены в прах, статуи царицы Савской, святой Клотильды, святого Ремигия, святого Тьерри, Христа страшно искалеченны, свод рухнул, раскаленные и закопченные камни там и сям крошатся в мелкий мусор. Онемевший от ужаса, я не могу оторвать глаз от этого грандиозного и страшного скелета. В нескольких шагах от меня развалины сгоревшего дотла архиепископского дворца. По ту сторону улицы злополучный отель ‘Золотой лев’, из окон которого я любил созерцать собор, каждый раз, когда приезжал в Реймс, этот отель на три четверти разрушен. Только Жанна д’Арк, творение Поля Дюбуа, осталась невозмутимой на своем бронзовом коне и, как мы, торжествует над огненной стихией.
Последний снаряд упал на верхушку колокольни собора в пятницу, 4 декабря. 28 ноября снаряды попали в верхнюю арку первого контрфорса корабля и шпиц правой колоколенки, [401] на выступ Вознесения. Так можно считать изо дня в день до начала сентября. За весь этот промежуток времени, больше трех месяцев, дикая бомбардировка не прекращалась, и по всем признакам она возобновится завтра, если не сегодня же. Жители Реймса в один голос заявляют, что предлоги, сочиненные кайзерским генеральным штабом для оправдания этого циничного нарушения международного права, — сплошной вымысел и ложь. На вершине собора ни разу не было установлено пулеметов против аэропланов, а тем более не было установлено пушек, как утверждало сообщение агентства Вольфа. Ни разу близ собора, а тем более внутри его, не собирали солдат и не устраивали склада военных материалов. Ни разу собор не служил наблюдательным пунктом. Неоднократная бомбардировка собора остается, таким образом, без какого-либо оправдания{*336}.
Потрясенный до глубины души этим ужасным зрелищем, я не могу оторваться от него. Между тем время проходит. Мне надо еще поговорить с жителями, раздать кое-какие пособия. Наступает вечер. Скрепя сердце, я покидаю этот несчастный город, где короновались короли Франции, и возвращаюсь в Париж через Дорман, Шато-Тьерри и Mo.
Вернувшись в Елисейский дворец, я узнаю, что сегодня немцы бомбардировали Коммерси. Как и Шампани, моей Лотарингии суждено испить до дна чашу несчастий, обрушившихся на отечество.

Понедельник, 14 декабря 1914 г.

Генерал фон дер Гольтц отправился в Константинополь, словно в немецкую колонию, и на два дня остановился в Софии, словно в другом владении кайзера. Он передал для короля Фердинанда собственноручное письмо кайзера. Прочитав это письмо, король, который сначала не хотел или не решался принять этого назойливого путешественника, вынужден был дать ему аудиенцию. О беседе их ничего не [402] сообщается, но легко догадаться о теме ее и предвидеть ее результат{*337}.
Не обращая большого внимания на эти интриги, сербы продолжают сражаться. Они атаковали неприятеля в белградском направлении и вытеснили его из самых главных его позиций{*338}.
Мы осведомлены о том, что государи трех скандинавских королевств встретятся перед рождеством в Швеции, чтобы сообща принять решение об окончательном нейтралитете своих стран{*339}. Это явно самое большее, чего бы мы могли желать здесь.

Вторник, 15 декабря 1914 г.

Полковник Пенелон сообщает мне по телефону из главной квартиры, что молодой Макс Барту, единственный сын бывшего председателя совета министров, убит вчера снарядом, разорвавшимся на одной из улиц Танна, тем же снарядом убито еще трое, в том числе Жан Бенак, сын бывшего директора фондового отдела{*340}. Сын Барту поступил несколько недель назад добровольцем в армию и по собственной просьбе был отправлен на днях на наш фронт в Эльзасе. Он не мог дождаться дня, когда примет участие в бою, этого случая ему еще не представилось. И вот он пал во цвете лет и не имел даже возможности удовлетворить свой благородный патриотический пыл. Я посетил его подавленного горем отца. ‘Бедный мальчик! — говорит он, — он стремился на фронт. Он говорил мне: ‘Сын француза, проведшего закон о трехгодичной военной службе, должен три раза подать пример, это его долг. Кто носит твое имя, папа, тот должен отдаться родине’. Конечно, я предоставил ему поступить по его желанию. Но я знал, что отдаю его Франции’. [403]
После этого горестного и дружеского разговора я поехал в президиум палаты депутатов. Дешанель ранен третьего дня при автомобильной катастрофе. Он в постели, голова его забинтована. От меня он узнал о смерти бедного Макса Барту. Это известие взволновало его до слез. ‘Ах, эти немцы! — воскликнул он, — надеюсь, что мы не дадим им пощады’.
В конце дня я вместе с Вивиани, Делькассе, Мальви и Рибо принял трех бельгийских министров и потом оставил их у себя обедать, причем присутствовали только упомянутые лица. Бельгийские министры явились для обсуждения с французским правительством одного очень важного вопроса. Это председатель совета министров и военный министр де Броквилль, министр внутренних дел Беррье и министр финансов ван де Вивере. Они обращаются к Франции с настоятельной просьбой ссудить семьсот-восемьсот миллионов франков для снабжения гражданского населения оккупированной Бельгии. Тяжелый и щекотливый вопрос. Ассигновать необходимые кредиты — значит сделать для бельгийцев то, чего мы не можем сделать для своих соотечественников в оккупированных районах, и, кроме того, возможно также, это значит, снабжать саму немецкую армию, отказать — это значит поступить нелюбезно с дружественным народом, которому мы бесконечно обязаны. Несмотря на все, Рибо находит, что первые соображения сильнее вторых. Бельгийские министры отвечают ему, что они получили согласие Англии и генерала Жоффра, и добавляют, что король с нетерпением ожидает нашего решения. Мы попытаемся найти наилучшее решение этой деликатной проблемы. Надо будет, чтобы и французские граждане тоже могли получить помощь и чтобы за распределением ее в оккупированных территориях наблюдала нейтральная комиссия.

Среда, 16 декабря 1914 г.

Вчера в одиннадцать часов утра старый король сербский Петр в сопровождении принца-регента и принца Георгия победоносно вступил во главе своих войск в свою столицу [404] Белград. Прежде всего он направился в собор, где был отслужен благодарственный молебен. В Сербии, между Дриной и Савой, не осталось ни одного австрийского солдата, кроме тех шестидесяти тысяч, которые были взяты в плен сербами. Пашич, к которому Бонн обратился с поздравлениями и с восхвалением героизма сербского солдата-крестьянина, растроганно ответил нашему посланнику, что своим блестящим успехом Сербия частично обязана французским пушкам{*341}.

Четверг, 17 декабря 1914 г.

По приказу генерала Жоффра сегодня в определенных пунктах нашего фронта, а именно в Нотр-Дам-де-Лоретт и в Аргоннах, наши войска пошли в энергичную атаку против неприятельских позиций. Тяжелая артиллерия, полевые орудия, бомбометы, — все, что находилось в нашем распоряжении, было пушено в ход. Там и сям мы продвинулись на несколько метров и, к несчастью, потеряли много людей. Наступление в Шампани произойдет через несколько дней, надо опасаться, с тем же успехом.. Мы должны примириться с тем, что маневренная война долго еще будет невозможна. Теперь уже не Парижу угрожает осада. Осаждена Франция от Бельгии до Швейцарии. Придется ли, как полагает Франции д’Эспере, искать диверсии на Востоке?
После победы король Петр простился со своими ликующими солдатами и снова уединился{*342}.
Английское министерство иностранных дел извещает нас, что завтра, в пятницу, будет торжественно провозглашен в Каире британский протекторат над Египтом{*343}.
Длинная беседа Делькассе с Титтони. Итальянский посол внимательно следит за событиями на Балканах. ‘Моя страна, — говорит он, — прекрасно понимает стремление сербов не оставаться замкнутыми на своей территории и получить выход к морю. Они не могут получить выхода к [405] Черному морю, так как на реках, впадающих в это море, уселись румыны и болгары. Они не могут также найти выхода к Эгейскому морю, так как в Салониках основались греки. Им остается, следовательно, только Адриатическое море, и мы совершенно согласны, что они должны получить доступ к нему. Это для них вопрос жизни и смерти. С другой стороны, никто не станет оспоривать, что у Италии на этом море важные интересы. Адриатическое море для нас то же, что для вас западное Средиземное море. Поэтому мы надеемся, что Антанта в своих совещаниях не будет решать без нас относящиеся сюда проблемы’. — ‘Приходите на наши совещания, — ответил Делькассе. — Вы тотчас увидите, что там не питают против вас никаких злых умыслов’. На это Титтони заметил: ‘Политика должна теснее сблизить нас'{*344}.

Пятница, 18 декабря 1914 г.

В России, как видно, дела идут все хуже и хуже. Вследствие понесенных потерь и недостатка снаряжения русские почти повсюду, за исключением Восточной Пруссии, терпят неудачи и отходят назад. Армии вынуждены отходить на тыловые позиции на пополнение и для снабжения{*345}.
Французское правительство признало английский протекторат в Египте, зато британское правительство, наконец, признало договор между Францией и Марокко от 30 марта 1912 г. Если бы Англия и мы не находились теперь в войне с Турцией, нам, несомненно, пришлось бы еще дожидаться этого признания и эта задержка не говорила бы об особой любезности к нам.

Суббота, 19 декабря 1914 г.

Я намеревался отправиться на рождество вместе с мадам Пуанкаре в занятые нашими войсками коммуны Эльзаса и раздать там кое-какие подарки детям. Генерал Жоффр и командующий вогезской армией генерал Пютц [406] настоятельно просили меня отложить эту поездку. Они боятся, что она может вызвать усиление активности немцев в Верхнем Эльзасе. Действительно, после недавнего посещения Танна Жоффром и после того, как в газетах было напечатано об этом посещении, неприятель стянул войска в районе Мюльгаузена и, как видно, готовит новое наступление. Но странное противоречие: в то время как военные власти заставляют меня отказаться от своего намерения, ‘Бюллетень армий’ с большим шумом комментирует сегодня назначение французского судьи в Танне. Эта мера, говорится там, принята комендантом города ‘от имени французского народа’. Совет министров не без основания находит, что в главной квартире имеются кое-какие офицеры, слишком склонные игнорировать гражданские власти. Мильерану поручено напомнить генеральному штабу о существовании правительства.
Известия из России уточняются. Потери людей были весьма значительны, но они могут быть восстановлены довольно быстро. В запасных батальонах много солдат. Однако ощущается недостаток в винтовках. Их требуется несколько сот тысяч, между тем как заводы выпускают только сто тысяч в месяц. Кроме того, расход снарядов превзошел все предусмотренные цифры. За четыре месяца войны он составил почти шесть миллионов. Довести количество имеющихся снарядов до той цифры, которая требуется для возобновления больших сражений, будет возможно лишь к 15 апреля 1915 г.{*346}. Итак, всякое наступление должно быть поневоле отложено до этого времени, и надо опасаться, что немцы, будучи спокойными на восточном фронте, перебросят силы на наш фронт. Это противоположное тому, чего боялся Жоффр. Во всяком случае на русском фронте, как и на западном, война неизбежно затянется.

Воскресенье, 20 декабря 1914 г.

От Вогезских гор до Ньюпорта мы продолжаем то терять, то завоевывать окопы. Однообразие ежедневной сводки приучает публику к мысли, что конец военных действий [407] еще очень далек. Мало-помалу парижское общественное мнение привыкает к этой мысли и не обнаруживает никаких признаков усталости.
Мадам Пуанкаре и я проводим часть своего времени в посещениях больниц и благотворительных учреждений, куда мы приносим свои пожертвования. Существует уже много таких учреждений, приносящих действительную помощь солдатам и их семьям. Частная инициатива усердно и полезно соперничает в этом деле с официальной инициативой. Все классы населения наперебой подают достойные удивления примеры благородства и самопожертвования. Страшный бич войны при всех ее ужасах вызывает в нашей многострадальной стране не только вспышки героизма, но и чудеса самопожертвования и доброты.
Извольский вручил Делькассе от имени Сазонова новую ноту. Русский министр, который по-прежнему каждое утро разрешается от бремени новой идеей и каждый вечер отказывается от нее, предлагает сороковое или пятидесятое средство, столь же непогрешимое, как и предыдущие, для возобновления балканского блока и привлечения Болгарии на нашу сторону с помощью территориальных уступок. На сей раз речь идет о том, чтобы побудить Братиану вступить в переговоры с Белградом и Софией. Согласовав свой ответ с советом министров, Делькассе ответил России, что Пашич не желает преждевременно предоставлять Болгарии выгоды в Македонии, где Сербия путем расширения своих собственных границ сможет сама осуществить свое национальное единство. Настаивать перед Пашичем — значит задеть его без всяких шансов на успех. Что касается Румынии, то она все время держится выжидательной позиции и не желает выйти из нее в настоящее время. Поэтому требовать от Братиану немедленного ответа значило бы увеличить его нынешнее нежелание вступить в союз с Сербией. Мы с достойной жалости настойчивостью увиваемся вокруг малых держав, а они вовсе не склонны в данный момент броситься в наши объятия и отвечают нам кокетством. Мы забываем, что они считаются не с нашими интересами, а со своими собственными. Поэтому не будем дольше являться в смешном виде и ежедневно выступать с новыми демаршами, которые никогда [408] не ведут к цели. К тому же, по всей вероятности, Болгария уже не может распоряжаться собой. Румыния, конечно, настроена гораздо более благодушно, но предоставим ей выбор времени, а сами будем сражаться. Мы приобретем союзников, сражаясь во Франции, на нашем фронте, а также на русском фронте, а не путем дипломатических переговоров{*347}.
Сегодня состоялся обед в Елисейском дворце, на котором присутствовали бельгийский министр юстиции Картон де Виар, Бриан и Делькассе. Так как сегодня же происходила встреча Картон де Виара в ратуше, я пригласил также председателя муниципального совета Митуара, префекта Сены и префекта полиции. Я давно знаю Картона де Виара, который является моим коллегой по адвокатуре. Это видный адвокат, совершеннейший джентльмен и человек большой культуры. Как и де Броквилль, он говорит мне о чрезвычайном желании бельгийского правительства иметь возможность снабжать гражданское население оккупированной Бельгии и получить для этой цели ссуды от Франции и Англии. Он думает, что Соединенные Штаты согласятся взять на себя распределение или, по крайней мере, назначить одного из своих граждан для надзора за ним. Мы от всего сердца желаем, чтобы удалась такого рода комбинация, но пока еще это дело будущего.
Россия торжественно празднует теперь двадцатилетнюю годовщину восхождения на престол императора Николая II. По случаю этих юбилейных торжеств в моей памяти встают две картины. Я вижу царя, приехавшего в первый раз в Париж в 1896 г., бледного, боязливого, смущенного непривычной еще для него ролью императора, я вспоминаю также наши последние разговоры в августе, еще столь полные [409] иллюзий о прочности мира. Я послал Николаю II поздравительную телеграмму, в которой выражаю желание, чтобы следующую годовщину он мог праздновать в ореоле общей победы. Он отвечает мне, что он тоже уверен в успехе союзных армий. К несчастью, наши взаимные уверения не дадут теперь русским снарядов, в которых у них, по последним сообщениям генерала де Лагиша, ‘полнейший’ недостаток{*348}. По той же причине недостатка средств генерал Жоффр должен был отказаться от одной из тех атак, которые предусматривались в его директиве No 8 от 8 декабря. Однако он подтвердил свои приказы о наступлении 4-й армии в Шампани. В результате замечаний генерала де Лангль де Кари эта армия была усилена и снабжена по мере возможности мощным снаряжением. Операция начата была сегодня 17-м корпусом и колониальным корпусом с обеих сторон Перт и у Мен-де-Массиж. Бой был очень ожесточенный, но не дал больших результатов.

Понедельник, 21 декабря 1914 г.

Заседание совета министров. Речь шла главным образом об открытии сессии парламента. Оно состоится завтра, во вторник. Правительство выслушивает и изменяет в нескольких пунктах министерскую декларацию, которую Вивиани прочитает в палате депутатов, а Криан в сенате. В кулуарах обеих палат снова начались кое-какие интриги, которые, конечно, скажутся и в открытом заседании. Клемансо, злобный пыл которого теперь неистощимее, чем когда-либо, яростно обрабатывает зал совещаний. В частности, он старается зажечь фронду в военной комиссии. Сегодня Мильеран должен предстать перед этим ареопагом. Естественно, ему поставят вопросы о нашем вооружении, продовольственном снабжении, снаряжении. Думер, который, правильно или неправильно, считается подголоском Гальени и, во всяком случае, имеет вполне определенные военные взгляды, намерен взять в переделку военного министра. Согласно циркулирующему в сенате каламбуру, Мильерана упрекают в том, [410] что он воздвигает памятник Жоффру, с тем чтобы самому поместиться в нише его пьедестала. Другими словами, утверждают, что слишком много власти дается главнокомандующему, главной квартире и военным канцеляриям. В действительности же раздавалось бы гораздо больше жалоб и, пожалуй, с гораздо большим правом, если бы ему пришла блажь обходиться без них. В таком случае не преминули бы говорить, что свое некомпетентное мнение он ставит выше мнения специалистов.
Наш военный атташе в Сербии сообщает нам некоторые новые детали о положении небольшой армии, отнявшей у австрийцев Белград. Численный состав ее снизился на пятьдесят процентов. От пехотных дивизий остались одни остовы в семь-восемь тысяч человек, не более. В целом Сербия может располагать теперь только ста десятью — ста двадцатью тысячами солдат. Недавно призваны новобранцы 1915 г. Когда закончится их обучение, это даст контингент в сорок тысяч рекрутов. Снова ощущается недостаток снаряжения. Тем не менее сознание одержанной победы придает сербской армии значительную моральную силу{*349}. Я вижу моральную силу во Франции, Англии, Сербии, России, но вместе с тем не могу не констатировать, что в Германии она находит несравненный стимул в материальной силе.
Посетил в зале игры в мяч склады комитета военной помощи, организованного под патронажем парижской торговой палаты. Председатель Давид Менне говорит мне, что сто шестьдесят девять тысяч посылок уже отправлены на фронт. Мадам Пуанкаре с помощью нескольких приятельниц тоже устроила в Елисейском дворце небольшую мастерскую в этом роде, и число ее крестников растет с каждым днем. Но ведь все это недостаточно для такого множества людей.

Вторник, 22 декабря 1914 г.

Сегодня открылась чрезвычайная сессия парламента. Со времени его роспуска прошло более четырех с половиной [411] месяцев, и каких месяцев! Битвы в Лотарингии, битвы в Эльзасе, битвы в Арденнах и Шарлеруа, общее отступление, тщетные попытки перестроить войска, нашествие неприятеля, победа на Марне, сначала слишком большие надежды, потом опять разочарование, устремление к морю, битва во Фландрии, начало окопной войны — сенаторы и депутаты следили за всем этим: одни вблизи, в тех корпусах, в которых они были мобилизованы, другие издали, из Парижа, Бордо или представляемых ими округов. Все они знали и разделяли наши переживания. В общем, если не считать нескольких мелких интриг, все они вернулись такими же, как ушли, полными патриотической веры и с твердой решимостью быть стойкими до конца.
Заседания обеих палат прошли с большим подъемом. Председатель сената Антонин Дюбо почтил память сенаторов, умерших со времени 4 августа, того дня, когда зачитано было мое послание и запечатлен был союз всех партий для блага Франции. Дюбо напомнил, при каких обстоятельствах погиб славной смертью Эмиль Раймон, которому, по крайней мере, одному из первых дано было созерцать во время своих героических полетов равнину освобожденного Эльзаса. Оратор обратился к генералу Жоффру и его сотрудникам с приветствием от имени парламента и нации. Он говорил о том, что полное доверие между правительством, парламентом и страной сохранит наше моральное единство и нашу решающую силу. Ему много аплодировали.
В палате депутатов места депутата от Эны Гужона, депутата от Нейи-на-Сене Нортье, депутата от Савойи Пруста, павших на поле брани, были задрапированы траурным крепом и украшены трехцветными шарфами. Место Жореса осталось пустым. Председатель Поль Дешанель выступил с прекрасной речью, которую палата постановила расклеить в стране: ‘Представители Франции, обратим взоры к героям, сражающимся за Францию. Никогда еще Франция не была столь великой, никогда человечество не поднималось на большую высоту. В эту божественную годину родина как бы объединила все великое в своей истории: храбрость Жанны Лотарингской и энтузиазм освободительных войн революции, [412] скромность генералов первой республики и несокрушимую веру Гамбетты, Нантский эдикт, прекращающий внутренние раздоры, и ночь на 4 августа, уничтожающую социальное неравенство’. Дешанель был в ударе, он подчеркнул также глубокий смысл этой войны: ‘Вопрос в том, подчинит ли материя себе дух и станет ли мир окровавленной жертвой насилия. Но нет, политика тоже подвержена своим нерушимым законам. Каждый раз, когда Европе угрожала гегемония, против последней образовывалась коалиция, которая в конце концов устраняла эту опасность… Народы желают свободно распоряжаться собой. Будет ли это завтра, послезавтра — не знаю! Но вот что несомненно: свидетелями являются наши мертвецы, все мы до конца исполним весь свой долг, чтобы осуществить идею нашей нации: право выше силы’.
Затем Вивиани прочитал министерскую декларацию: ‘В настоящий момент возможна только одна политика: беспощадная борьба до окончательного освобождения Европы, которое даст мир на основе полной победы. Этот крик вырвался у всех, когда на заседании 4 августа возник, как удачно выразился президент республики, священный союз, который в истории составит честь и славу нашей страны’.
Затем правительство при рукоплесканиях всей палаты говорит о происхождении этой войны и об ответственности за нее: ‘В первый день войны Германия отрицает право, апеллирует к силе, презирает историю и, нарушая нейтралитет Бельгии, ссылается исключительно на закон интереса. Впоследствии германское правительство поняло, что ему надо считаться с мнением всего мира, и недавно оно пыталось реабилитировать себя, взвалив на союзников ответственность за войну. Но все эти неуклюжие попытки, все эти лживые утверждения, которым не верят даже легковерные и благожелательные элементы, не могли скрыть истину. Все документы, опубликованные заинтересованными нациями, и еще недавно сенсационное выступление одного из самых выдающихся представителей благородной Италии свидетельствуют о давно задуманном плане наших врагов прибегнуть к насилию. Если бы была в этом надобность, то достаточно [413] следующего документа, чтобы убедить в этом весь мир: когда по инициативе английского правительства всем государствам, стоявшим друг против друга, предложено было приостановить свои военные приготовления и прибегнуть к посредничеству в Лондоне, 31 июля 1914 г., Франция и Россия дали на это свое согласие. Мир был бы спасен даже в эту последнюю минуту, если бы Германия примкнула к этой инициативе. Но Германия форсировала события, объявила 1 августа войну России и сделала неизбежным вооруженный конфликт… А раз Франция и ее союзники, несмотря на всю их приверженность к миру, вынуждены были вступить в войну, они будут вести ее до победного конца. Верная своей подписи под договором от 4 сентября, обязавшись в нем своей честью, т.е. жизнью, Франция в согласии со своими союзниками не сложит оружия, пока не отметит за поруганное право, не присоединит навсегда к французской родине провинции, отнятые у нее силой, не восстановит героическую Бельгию во всем объеме ее материальной жизни и ее политической независимости и не разобьет прусский милитаризм, чтобы иметь возможность воссоздать на основе справедливости возрожденную, наконец, Европу’.
Эта декларация, полностью одобренная всеми министрами, социалистами и другими, и ясно указывавшая наши мирные условия, была встречена с энтузиазмом. Затем правительство внесло ряд законопроектов, которые были переданы в соответствующие комиссии. Заседание было закрыто, следующее назначено на другой день.
В то время как парламент явил этот прекрасный пример патриотизма, наши армии и армии фельдмаршала Френча продолжали на всем протяжении фронта свои тщетные попытки наступления. Кажется, мы нигде не продвинулись вперед.

Среда, 23 декабря 1914 г.

Так как генерал Жоффр просит меня отложить мою поездку я Эльзас, я не буду иметь удовольствия лично раздать рождественские подарки детям в коммунах, занятых нашими войсками. Мы с мадам Пуанкаре удовольствовались тем, [414] что послали лакомства и игрушки трем тысячам эльзасских школьников. Не без грусти смотрели мы, как эти ящики отправлялись без нас в долины Тур и Доллер.
Открывшаяся вчера чрезвычайная сессия парламента закрыта сегодня. После горячего и серьезного приема, оказанного декларации правительства, все поняли, что теперь не время для речей. Без прений, с молчаливым и импонирующим единодушием, сенат и палата депутатов приняли все законопроекты правительства. На первое полугодие грядущего года утверждены были временные кредиты в сумме девять миллиардов двести девяносто восемь миллионов семьсот пять тысяч шестьсот шестьдесят девять франков. С согласия всех партий внимание общего подоходного налога было отложено до 1 января 1916 г. Налог на наследства был отменен для родственников по восходящей и нисходящей линиям, а также для вдов военных, умерших до прекращения враждебных действий. Правительство получило полномочие на выпуск бонов казначейства в размере до двух с половиной миллиардов. Первый кредит в триста миллионов был утвержден для восстановления материальных убытков, причиненных войной. Кредиты, открытые путем декретов со времени 4 августа, были утверждены. Все выборы — в сенат, в палату депутатов, окружные и коммунальные — были отсрочены до прекращения военных действий. Парламент снова соберется во вторник, 15 января 1915 г., как предписывает конституция.
Сражение продолжается на всем протяжении фронта, но мы нигде не продвинулись заметно вперед. Между побережьем и шоссе, ведущим из Ньюпорта в Остенде, мы продвинулись на сто пятьдесят метров. Совместно с англичанами мы отняли у неприятеля Живанши. Близ Мулен-де-Перт-ле-Гюрлюс мы с великим трудом завоевали восемьсот метров территории. В Грюерском лесу — сто пятьдесят — двести метров. Вот и все.

Четверг, 24 декабря 1914 г.

Печальный сочельник. Теперь уже окончательно известно — войскам не суждено даже на сегодняшний день приостановление [415] военных действий, о котором хлопотал для них папа. Не состоялось соглашение и с союзниками греко-православной веры и даже с французским генеральным штабом, который не считал возможным прервать свои наступления.
Мадам Пуанкаре весь день провела в мэрии 11-го округа, на площади Вольтера, где раздавала платья и игрушки шести тысячам детей мобилизованных.
Мы пытаемся телеграфировать по радио из нашей Лионской радиостанции в Москву. Русский император присутствует при приеме радио в своем святом городе и обменивается со мной несколькими словами. ‘Примите, — телеграфирует он, — вместе с выражением моих искренних дружеских чувств мои наилучшие пожелания к празднику Рождества’. Волны эфира доходят до меня прямо и без каких-либо помех, но праздник, праздник — где он?
Мой друг Брие, всецело отдавшийся патриотическим деяниям, поехал в Соединенные Штаты защищать там наше дело и представлять нашу академию на съезде, организованном американской литературной и художественной академией. Я передал ему письмо для президента Вильсона и, воспользовавшись этим случаем, выразил последнему сожаление, что события не позволили мне последовать приглашению, полученному мною от Николая Муррея Бетлера и от самого Вильсона{*350}. Президент Вильсон ответил мне следующим письмом:
7 декабря 1914 г.

Дорогой господин президент.

Считаю для себя честью, что обращаюсь к вам как к своему товарищу по литературе, и искренне благодарю вас за любезное письмо, которое вы переслали мне через г. Брие.
Разумеется, я вполне понимаю те обстоятельства, которые сделали невозможным ваш приезд в Соединенные Штаты. Тем не менее разрешите выразить мое глубокое сожаление по поводу того, что он оказался [416] неосуществимым. Пользуюсь случаем, чтобы выразить вам не только свое личное глубокое уважение и восхищение, но также горячие симпатии всех литераторов и мыслителей Соединенных Штатов к достойному президенту Франции.
Отношения между обоими нашими народами всегда носили столь искренне дружественный и задушевный характер, что я, как официальный представитель народа Соединенных Штатов, с особым удовольствием обращаюсь к вам, как достойному представителю Франции, с выражением своих самых горячих пожеланий гражданам великой Французской республики.
Примите, дорогой президент и уважаемый коллега, уверение в моем искреннейшем почтении.

Вудро Вильсон

Пятница, 25 декабря 1914 г.

Адмирал Буэ де Лапейрер послал в Полу нашу подводную лодку со славным именем Кюри. Она была пущена ко дну береговыми батареями и австрийскими судами, патрулировавшими у входа в рейд. Командир и двадцать пять человек экипажа взяты в плен. Эта катастрофа вызывает у меня воспоминание о Пьере Кюри и о его смерти от несчастного случая, ошеломившей Париж восемь лет назад. Пусть судьба ополчается против этого имени — радий все же был открыт во Франции.
Одновременно с известием о гибели ‘Кюри’ я узнал также про другую катастрофу на море, которая могла бы быть еще печальнее. ‘Жан Барт’, сопровождавший меня во время моей поездки в Россию, торпедирован в Отрантском проливе австрийской подводной лодкой. Корпус судна пробит, но, к счастью, непроницаемые переборки и подводные части судна не пострадали, и мой бравый ‘Жан Барт’, раненый, можно сказать, с распоротым животом, медленным ходом отправился на остров Мальту, где надеется оправиться. [417]
На нашем фронте наши наступления, которые должны были продолжаться в день рождества, уже сменились нелегкой обороной. Между Берри-о-Бак и Брей-ан-Лаонне нам пришлось выдержать ряд атак неприятельской пехоты. На участке фронта перед моим разрушенным Кло мы с грехом пополам отразили ожесточеннейшую атаку в лесу Айльи. В Аргоннах мы должны были оказывать сопротивление немцам, бросившим свои силы против Сент-Гюбер, Багателль и Грюерского леса. В районе Перт и Мениль-ле-Гюрлюс мы вынуждены были бороться против страшного натиска неприятеля. На севере от Сапиньель тоже были жаркие бои. Всюду льется кровь. Гром пушек заглушает рождественский трезвон. Однако мы должны быть стойкими и твердыми.

Суббота, 26 декабря 1914 г.

Несмотря на все усилия, сделанные правительством, чтобы добиться от Японии военной помощи в Европе, Клемансо, который не упускает случая проявлять свою оппозицию, вошедшую у него в систему, не перестает взваливать в ‘L’Homme enchain’ на нас вину в упорном уклонении токийского кабинета. Мой друг Стефан Пишон, с которым его бывший шеф так грубо обошелся в прошлом году, снова попал в лапы тигра и вторит ему в ‘Petit journal’. Между тем японское правительство само натолкнулось на энергичную оппозицию в своей же палате депутатов в вопросе о характере его вмешательства в войну, вдобавок оно оказалось в меньшинстве по одному вопросу внутренней политики. Поэтому есть все основания опасаться, что восточная мечта Клемансо не осуществится{*351}.
Дюбо и Александр Берар сообщают мне, что финансовая комиссия сената заинтересовалась военными поставками и находит, что некоторые сделки, очевидно, были заключены весьма легкомысленно. Если парламентский контроль практикуется обеими палатами добросовестно и комиссии обладают достаточным тактом и скромностью, чтобы наблюдать за действиями правительства без претензии руководить ими, [418] они, несомненно, смогут оказать ценные услуги. Я обращаю внимание Мильерана на замечания Бюбо и Берара. Он говорит, что уже вынужден был прибегнуть к карательным мерам и будет и далее внимательно проверять факты сам лично. Я не сомневаюсь, что он сделает то, что необходимо.

Воскресенье, 27 декабря 1914 г.

Итальянский король известил меня телеграммой, что королева благополучно разрешилась от бремени принцессой. Я послал ему поздравительную телеграмму. Но король и королева для меня пока только незнакомая монаршая чета дружественной страны. Приведет ли в один прекрасный день война к тому, что мы будем иметь удовольствие принимать их в Париже, удовольствие, которого мы не имели в мирное время?
А пока что Италия не теряет времени и принимает все меры, чтобы ее нейтралитет послужил ей на пользу. Из Дураццо де Фонтене телеграфирует нам, что итальянцы заняли Валлону{*352}.
Немцы распространяют в Копенгагене слух о своей большой победе в Польше{*353}.
Так как в конце своего письма ко мне Вильсон обращается ко всему французскому народу, я просил Делькассе запросить у президента через посредство нашего посла, могу ли я огласить его письмо в академии. Сегодня, 27-го, мы получили от Жюссерана ответ: ‘С первых же слов и не раздумывая президент Вильсон сказал мне: ‘Президент Пуанкаре волен прочитать мое письмо и использовать его так, как найдет нужным. Оно лишь неполно выражает те горячие чувства, которые я испытываю’. Вильсон прибавил, что питает к личности и характеру президента в разгаре этой ужасной борьбы чувства дружбы и восхищения, затем он долго расспрашивал меня о положении нашей страны, о состоянии духа войск и общества. Данные мною удовлетворительные сведения, видимо, обрадовали его. Я сказал ему, [419] что во Франции тронуты тем благородным порывом, с которым американцы всех классов общества выказали свою благожелательность к столь многочисленным жертвам войны во Франции и оказывали помощь нашим беженцам и раненым'{*354}. Итак, я передал письмо президента Вильсона непременному секретарю Этьену Лами, который зачитает его в академии{*355}.

Понедельник, 28 декабря 1914 г.

Главная квартира доставила мне следующее трогательное обращение мэров территории Танна: ‘Мэры долин Танна, Сент-Амарена и Мазво благодарят президента республики от имени малолетних мальчиков и девочек Эльзаса за игрушки, которые он послал им на Рождество. Его благородный почин принес им радость и материнскую улыбку незабвенной Франции, они поняли, что первое должностное лицо республики не отделяет в своем сердце лотарингца детей верного Эльзаса от детей вспомнившей о них Франции. Они понимают, что этим чутким вниманием обязаны в значительной мере госпоже Пуанкаре и почтительно просят ее принять их глубокую благодарность’.
Вслед за этим обращением я стал получать много других, подписанных — одни учителями и учительницами, другие — самими детьми. Я получил их из Крит, Вессерлинг, Сент-Амарен, Мазво, Монтре-ле-Вье, Монтре-Жен, Даннмари, Битчвиллер, Шаванн-сюр-Этан и из других коммун, и все они написаны так трогательно, что волнуют меня до глубины души. Бедные малолетние школьники, они еще не знают, будут ли они завтра немцами или французами, и все же с доверием обращаются к нам, неужели же мы имели бы право обмануть их надежды?
Я принял депутата от Мерты и Мозеля Лебрена, бывшего министром колоний в моем кабинете 1912 г. Это один из самых уравновешенных людей, которых я знаю. Он приехал в Париж на сессию парламента и отправляется обратно в Верден, [420] где служит в чине артиллерийского офицера и где я однажды встретился с ним. ‘Главная квартира, — говорит он, — по-прежнему очень плохо осведомлена а том, что происходит на фронте. Она все более и более замыкается в свой чрезвычайный оптимизм. От правительства и публики скрывают множество мелких неудач, которые следуют за неосторожными попытками. Серьезные ошибки первых дней войны, безумное наступление в Арденнах и Шарлеруа, слепое непонимание пользы окопов, преждевременный отдых, данный войскам после трех дней преследования неприятеля в результате битвы на Марне, — все это должно было бы служить уроком, но забыто, и можно сказать, что мы готовы при случае повторить те же серьезные ошибки. Мне кажется, что правительство, не беря на себя командование, все же должно контролировать командование’. Конечно, но в какой мере и до какого предела? Нелегко установить этот предел. Он установится только в результате опыта и после целого ряда попыток ощупью.
Меня посетил в моем рабочем кабинете Оганьер. ‘Не находите ли вы, — спрашивает он меня, — что после, прекрасных боев, данных нашими морскими частями под Диксмюде, эти части достойны получить знамя, как если бы составляли регулярную военную часть?’ — ‘Разумеется’. — ‘Согласны ли вы вручить им лично это знамя в январе?’ — ‘С великой радостью’. — ‘В таком случае я распоряжусь о подготовке этого торжества и сообщу вам точный день и месяц. Если желаете, мы сможем вместе отправиться к северным армиям’. — ‘Весьма охотно. Действуйте. Чем раньше, тем лучше’.
Румынский посланник Лаговари направил ко мне своего соотечественника Диаманди, бывшего недавно проездом в Софии. Радославов сказал ему, что Болгария никогда не выступит против Антанты. Поймите меня, никогда. Напротив, возможно, что она двинет свои войска на линию Энос — Мидия, когда Турция отзовет оттуда часть своих войск. Диаманди уверяет меня, что в конце февраля Болгария вступит в войну. Боюсь, что он ошибается. Он был также в Нише. Уверяет, что своей победой сербы обязаны не только своей храбрости, но и тому, что словенские полки добровольно сдались сербам, после чего австрийцы обратились в беспорядочное бегство. [421]

Вторник, 29 декабря 1914 г.

Заседание совета министров. Мильеран еще в Бордо. Все его товарищи по кабинету жалуются на его упорное отсутствие. Вивиани, Рибо, Марсель Самба обвиняют его в показном презрительном равнодушии к парламенту, в том, что он позволяет своему окружению утверждать, что мы обойдемся без парламента, и слишком охотно соглашается на независимость генерального штаба от гражданской власти.
Имел длинную беседу с генералом Гальени с глазу на глаз. Я просил его сказать мне откровенно, каковы его личные желания на завтрашний день. Он ответил, что желал бы получить командование армией, предпочтительно в Эльзасе, как это предложил ему Жоффр. Но он боится, что это назначение заставит себя долго ждать, так как в настоящий момент у Жоффра нет в распоряжении достаточных свободных сил, чтобы можно было образовать в Эльзасе отдельную армию. С другой стороны, Гальени, что вполне естественно, согласится принять только такой командный пост, который имеет более или менее важное значение, но не видит таких вакантных постов. Он говорит мне об этом ложном положении не без горечи, но не проронил ни одного некорректного или неуместного слова. Я обещал ему сделать все от меня зависящее, чтобы он получил достойное его назначение.
Гальени полагает, что будет очень трудно прорвать неприятельский фронт, он не ожидает значительных результатов от ведущихся теперь наступлений. Они закончились полным провалом в окрестностях Арраса и, по-видимому, не более удачны также на фронте армии де Лангль де Кари.
Начали уже поступать новогодние поздравления. Сегодня я получил очень теплые поздравления от короля Альфонса XIII и короля Виктора-Эммануила III. Но их телеграммы носят личный характер и направлены исключительно лично мне. В них даже не упоминается имени ‘Франция’. Нейтралитет налагает свои обязанности. Разве можно желать счастья в новом году Франции и не вызвать этим впечатления, что желаешь Германии в новом году несчастья? [422]

Среда, 30 декабря 1914 г.

Принц-регент сербский выражает нам желание получить возможно скорее новые партии снарядов. В то же время он требует три батареи горных орудий и заявляет, что без них трудно будет перейти снова в наступление в Боснии. Регент опасается возможности новой австрийской атаки. Назначение эрцгерцога во главе армии, которая должна действовать против Сербии, заставляет его предполагать, что Австрия всеми средствами будет стараться исправить свое недавнее поражение{*356}. Итак, куда ни бросишь взор, грядущий год окутан туманом неизвестности.
Титтони исчерпал все ресурсы своего удивительного красноречия, пытаясь оправдать перед Делькассе занятие Валлоны. Вместе с тем он высказался в том смысле, что Эссад паша, отбиваясь в своей вотчине Тирана против соединенных сил турок и австрийцев, находится в весьма критическом положении. ‘И призывает вас на помощь?’ — спросил Делькассе. — ‘Мы не тронемся с места, — ответил Титтони, — я это неоднократно заявлял в Риме. Наш десант не должен пускаться в авантюры дальше расстояния пушечного выстрела от места стоянки нашей эскадры. Особенно опасно впутаться в переделку в Албании. Мы не желаем выступать на одной стороне, тогда как в наших интересах было бы выступить на другой стороне'{*357}.
Мы возобновили атаки в Шампани, они дорого обошлись нам и не принесли нам больших успехов, чем бои 20 и 21 декабря. Мы повсюду находимся перед неприступной крепостью.

Четверг, 31 декабря 1914 г.

На заседании совета министров Мальви сообщает мне, что цензура задержала сегодня половину статьи Клемансо, всецело посвященной мне. В первой части, не урезанной цензурой и появившейся в своем оригинальном виде, неутомимый [423] полемист рассказывает, что по моей просьбе Мильеран вызвал с фронта драгун сопровождать меня завтра, 1 января, при моих официальных поездках с визитами к председателям обеих палат. Во второй части, задержанной цензурой, Клемансо намекал, что у меня хватило печального мужества настоять на увеличении ассигнований на мои расходы на представительство, в то время как несчастные люди умирают с голода.
Как я ни привык к несправедливым фантазиям человека, который презирает человечество потому, что раз навсегда сделал себе о нем представление, достойное презрения, признаюсь, я был возмущен этой двойной клеветой, к тому же он пытался очернить его в такое время, как переживаемое нами, гражданина, который, несмотря на все, выполняет задачу представлять Францию в глазах наших фронтовиков, их матерей и заграницы. Я послал Клемансо следующий ответ: ‘Господин президент, я узнал сегодня, что цензура задержала часть заметки, в которой вы выставляете против меня два обвинения. Я, конечно, не имею в виду объясняться с вами по поводу этой меры, но, узнав содержание задержанной статьи, я не нахожу возможным оставить без личного ответа ваше двойное обвинение. Вы — сенатор, вы были председателем совета министров, вы — Жорж Клемансо, я — должностное лицо республики перед лицом неприятеля, пусть не говорят, что я когда-либо упустил случай предотвратить гражданские раздоры.
Вы стали жертвой двойной мистификации.
Никогда мне не приходила в голову парадоксальная мысль вызывать с фронта войска для сопровождения меня при моих завтрашних посещениях обеих палат. Если бы я желал сохранить традиционный эскорт, мне легко было бы найти свободных кавалеристов, так как таковые имеются в укрепленном лагере Парижа. Но более десяти дней назад состоялось соглашение с Дюбо и Дешанелем, что президиумы обеих палат, министры и я выедем завтра без всякого эскорта. Итак, ни одного драгуна не было взято с фронта.
Никогда также не приходила мне преступная мысль требовать какого-либо увеличения ассигнований для себя, и я [424] считал бы величайшим негодяем президента, который в настоящее время питал бы подобное намерение и не отдавал бы все свои ресурсы на помощь несчастным. Законопроект о временном бюджете был составлен согласно давнишнему обычаю: так как суммы, ассигнованные для президента на расходы по представительству, выплачиваются за четверть года вперед, министр, как это делается обычно, и к тому же без моего ведома, внес в графу этих расходов, кроме шести месяцев, еще одну четверть года, но само собой разумеется, что аванс за четверть года никоим образом не увеличивает всей суммы и вычитывается потом из годичной цифры. Плохо ли это или хорошо, это практиковалось так с 1875 г., и по поводу этого несколько лет назад даже произошел в сенате обмен мнений между Делахе и Андре Лефевром, товарищем министра финансов.
В последней сессии палаты вотировали временный бюджет, не выдвинув никаких возражений против сметы, приложенной к законопроекту. Но, когда я уже после этого заметил цифры, назначенные на расходы по представительству, я справился у Рибо и, несмотря на его разъяснения — я изложил их вам выше, — потребовал, чтобы он порвал с обычаем, который, по моему мнению, ничем не оправдывается, и внес в распределительном декрете только точную цифру — шесть месяцев, что и было сделано.
Итак, не только не было ни у кого того возмутительного намерения, которое вы мне приписываете, но я сам, по собственному почину, прекратил практику, которая могла подать повод к недоразумениям.
Я остаюсь пораженным той легкостью, с которой вы принимаете на веру самые нелепые слухи, если они отвечают вашим предубеждениям. То, что я услышал от вас при нашей последней встрече, уже показало мне, в какие странные психологические ошибки вы впадаете, если вы априори решили, что данное лицо недостойно уважения. Однако, во всяком случае, вы должны были бы понимать, что человек, исполняющий известные почетные функции, если он не подлец и не сумасшедший, уже в силу обстоятельств морально и физически не способен при нынешней обстановке действовать [425] по эгоистическим соображениям. Если вы действительно не понимаете этого, мне приходится пожалеть вас за то, что в вашей душе живет такая бездна слепой ненависти и презрения’.
Вот к каким оправданиям вынужден во время войны прибегать президент республики по прихоти Клемансо. Письмо мое, конечно, останется без ответа, но признаюсь, что, написав его, я почувствовал известное облегчение.
Более любезны, чем статьи в ‘L’Homme enchain’, новогодние поздравления, поступающие в Елисейский дворец. Они поступили от английского короля, бельгийского короля, бельгийского правительства, от сербского короля Петра, от сербского принца Александра, от генерала Жоффра и армий республики и т. д. Всюду та же уверенность в успехе, всюду те же клятвы бороться до победного конца.
Спора нет, год заканчивается не под триумфальные песнопения. Неприятель потерпел неудачу во всех своих попытках большого масштаба, он был побежден под Нанси, на Марне, во Фландрии, он повсюду иммобилизован, но мы тоже иммобилизованы не в меньшей мере, и часть нашей территории остается оккупированной неприятелем. Каждое наше усилие разрушить воздвигнутую перед нами стену стоило нам ужасающей цены, и оно разбивалось о несокрушимое сопротивление. Нам не удалось прорвать неприятельский фронт ни в центре, ни на флангах. Мы не даем неприятелю двинуться с места, но и он связывает нас по рукам и по ногам. На первый взгляд, нет оснований думать, почему бы немцам и нам не оставаться так друг против друга целую вечность.
Однако для каждого рассуждаюшего и сохранившего свое хладнокровие француза ясно, что минувший год оставляет нам обещания успеха. Я не скажу, что время работает на нас, оно работает только на тех, которые сами о себе заботятся, но оно позволит нам заботиться о себе. Мы будем иметь возможность производить или закупить недостающие нам военные материалы. Нам открыты все моря, мы свободно сообщаемся не только со своими союзниками, но и с Америкой. Напротив, наши враги подвержены почти полной [426] блокаде. Англия и ее доминионы готовят новые армии, со слов лорда Китченера, мы можем ожидать их в 1915 г. У нас самих проходит военную подготовку молодежь, жаждущая присоединиться к старшим, скоро у нас будут свежие силы, вооруженные и снаряженные лучше, чем когда-либо. Как же не верить в будущее?
Все запрещает нам впадать в отчаяние. Что касается меня, то, если меня посетят сомнения, я просто обращусь к Франции и буду просить ее поддержать и укрепить меня. Денно и нощно я чувствую ее присутствие. Чем больше ее страдания, тем больше она представляется мне как конкретное существо, как живая личность с знакомыми чертами. Я вижу ее перед собой с ее ранами, полученными в 1870 г., но спокойной, гордой, решительной. И слышу, как она говорит мне тоном, не допускающим возражений: ‘Так как я сама поставила тебя на этот пост и ты согласился принять его, ты должен теперь подавать пример. Оставайся на своем посту и будь стоек до конца’. [427]

Примечания

{1} Уверенность в выступлении Англии на стороне Франции основывалась на ряде соглашений, заключенных между французскими и английскими генеральными и морскими штабами и в известной степени одобренных английским правительством. Англо-французское соглашение от 8 апреля 1904 г. не являлось формальным военным или политическим союзом, а только регулировало целый ряд важнейших спорных колониальных вопросов между обеими странами. Франция вслед за этим соглашением стала добиваться более тесных, а если это возможно, то и формальных союзных отношений с Англией. Хотя английское правительство во всех франко-германских столкновениях оказывало активную дипломатическую помощь Франции, оно, однако, не хотело связывать себе руки формальным союзным договором, так как оно все еще не потеряло надежды прийти к соглашению по основным противоречивым вопросам с Германией, в первую очередь по вопросу о взаимной задержке темпов военно-морского строительства. В феврале 1912 г. английское правительство послало со специальной миссией в Берлин военного министра лорда Хольдена для переговоров по этому вопросу. И лишь после того, как германское правительство в качестве платы за временную приостановку темпов морского строительства потребовало от английского правительства формального политического договора, согласно которому Англия должна была обязаться объявить нейтралитет в случае франко-германской войны, что и явилось причиной неудачи миссии лорда Хольдена, английское правительство согласилось войти в более тесный контакт с французским правительством на предмет совместных действий в будущей войне. В июле 1912 г. английское правительство [706] перевело из Средиземного моря (с острова Мальты) большую часть своей эскадры к берегам Англии, защита же морских путей в Средиземном море была поручена французскому флоту. Англия, в свою очередь, обязалась защищать французские северные берега от Германии в случае франко-германской войны. Это джентльменское соглашение обоих морских штабов было затем скреплено политическим соглашением. После длительных переговоров (с июля по 22-23 ноября 1912 г.) английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей и французский посол в Лондоне Поль Камбон облекли это соглашение в форму обмена письмами. 22 ноября 1912 г. Поль Камбон обратился к Эдуарду Грею со следующим письмом:
‘За последние годы французские и британские морские военные эксперты время от времени совещались. Всегда предполагалось, что совещания не ограничивают свободу каждого правительства решить в любую минуту в будущем, должно ли оно или нет помочь другому военной силой. Мы согласились, что совещания экспертов не рассматриваются и не должны рассматриваться как обязательство, которое может побудить какое-либо из правительств к выступлению при обстоятельствах, которые еще не наступили и могут никогда не наступить. Так, например, расположение французского и английского флотов в настоящее время не основывается на обязательстве сотрудничать в войне.
Вы, однако, заметили, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьезные основания ожидать не вызванного им нападения со стороны третьей державы, то будет важно знать, может ли оно в этом случае рассчитывать на вооруженную помощь другого.
Я согласен, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьезные основания ожидать не вызванного им нападения со стороны третьей державы или какого-либо события, угрожающего общему миру, то оно должно обсудить немедленно с другим, будут ли оба правительства действовать вместе для предупреждения нападения и для сохранения мира, и если так, то какие меры готовы они совместно принять. Если меры включают военное выступление, то должны [707] быть немедленно приняты во внимание планы генеральных штабов, и правительство тогда решит, в какой мере они будут приведены в действие’.
23 ноября 1912 г. Грей ответил Камбону письмом такого же содержания. Следующим шагом укрепления военно-политических связей обеих стран явилась заключенная в феврале 1913 г. обоими морскими штабами англо-французская морская конвенция. Все это вместе, а главное, совпадение интересов, давало уверенность Франции в том, что Англия без союзного договора придет ей на помощь в войне против Германии.
{2} Закон о трехлетней службе во Франции, принятый палатой депутатов 19 июля и утвержденный сенатом 7 августа 1913 г., явился одним из целой серии военных законов, принятых в 1913-1914 гг. всеми крупными европейскими странами, начало которым положила Германия. После окончания балканских войн, которые изменили соотношения сил в Юго-Восточной Европе не в пользу центральных держав, германское правительство объявило в январе 1913 г. о введении нового военного закона об увеличении постоянной армии. Таким образом, Германия только в марте 1911 г. увеличила свою постоянную армию до 625 тысяч и в июне 1912 г. провела новые военные законы по усилению своих вооруженных сил, на что было ассигновано дополнительно 1100 миллионов марок. Новый германский закон, который был принят рейхстагом 3 июля 1913 г., сразу же увеличивал армию с 625 тысяч до 760 тысяч человек (с офицерами), а в октябре 1914 г. личный состав германской армии должен был достигнуть 820 тысяч человек.
Австро-Венгрия после увеличения в 1912 г. ежегодного контингента приема на военную службу с 103 тысяч до 150 тысяч человек выработала в 1913 г. новый закон, утвержденный в марте 1914 г., об увеличении ежегодного контингента до 200 тысяч человек.
В ответ на усиление германской армии французское правительство выработало проект усиления своей армии. Ввиду недостаточных контингентов французский генеральный штаб прибег к увеличению постоянного состава армии посредством [708] введения трехлетнего срока службы. Этот закон, отменивший закон 1905 г. о двухлетнем сроке службы, до и во время его обсуждения вызвал большое волнение в стране и расколол общественное мнение страны на два лагеря. Согласно этому закону, личный состав французской армии увеличивался до 750 тысяч человек (с офицерами).
В ответ на усилие германской армии Россия, в свою очередь, также увеличила штатный состав постоянной армии. Согласно программе реорганизации русских вооруженных сил конца 1913 г., состав русской армии должен был быть увеличен с 1300 тысяч до 1800 тысяч человек в 1917 г.
{3} Разоблачения сенатора Эмбера. 13 июля 1914 г. во время обсуждения в сенате законопроекта об ассигновании дополнительных кредитов на военно-морские расходы для усиления национальной обороны докладчик, сенатор Эмбер, заявил, что, хотя введение трехлетнего срока службы и дало стране необходимое количество людей для обороны страны, однако необходимо еще очень много сделать для улучшения ее материальной организации. Опираясь на неоспоримые факты, он показал, что тяжелая артиллерия французской армии не находится на одной высоте с артиллерией германской армии, французской армии не хватает офицеров, положение с крепостной и полевой артиллерией не лучше, чем с тяжелой, французская гаубица не соответствует нынешним требованиям и хуже германской. Докладчик обвинил военное ведомство в неиспользовании промышленных возможностей страны, оно не идет навстречу комендантам крепостей, которые давно требуют замены изношенного и старого военного материала. Эмбер также выдвинул обвинение против французской военной промышленности, которая поставляет за границу военные материалы лучшего качества, чем французской армии. Французская армия не имеет достаточного количества пушечных снарядов и других материалов, ей не хватает 2 миллионов пар ботинок, армия не располагает достаточным техническим материалом для перехода рек Мозеля и Рейна, укрепления фортов между Тулем и Верденом не обновляясь с 1875 г. и могут оказать только незначительное сопротивление [709] агрессору. Докладчик подчеркнул пагубное воздействие, которое окажет на настроение народа падение этих фортов в начале войны.
Указывая на то, что германская граница прекрасно укреплена и что прежде, чем приблизиться к Метцу, необходимо преодолеть укрепленный пояс, простирающийся на 12 километров вокруг крепости, Эмбер подчеркнул, что утвержденные до сих пор парламентом средства были израсходованы напрасно, и сделал вывод, что страна принесет и на сей раз необходимые жертвы, что в первую очередь необходимо изменить организацию и образ мыслей руководителей армии.
Военный министр Мессими признал, что большинство фактов, приведенных Эмбером, правильны, и объяснил их частой сменой министров и малыми ассигнованиями. Клемансо в своем выступлении отметил, что он с 1870 г. не присутствовал на таком бурном заседании парламента, и потребовал у военного министра полного и удовлетворительного ответа на обвинения Эмбера. Иначе сенат не может разрешить новые кредиты. Парламент должен знать правду.
Разоблачения сенатора Эмбера произвели сильное впечатление во Франции и за границей. Жорес писал в ‘Юманите’ по этому поводу: ‘Разве сенат не знал, что военное министерство работает по шаблону, без всякого предвидения событий? Разве недостаточно было скандала с трехлетним сроком службы, который должен был только прикрыть ошибки департаментов военного министерства, чтобы открыть сенату глаза? Разоблачения Эмбера подействовали на сенаторов, как взрыв бомбы. Дефицит одного миллиона, который в палате был официально признан, расстройство всей системы обороны, которая была раскрыта в сенате, — вот как далеко завела реакционная военная и колониальная политика Франции…’
Газета ‘Radical’ по этому же поводу писала: ‘В течение двух часов сенаторы с ужасом слушали страшную обвинительную речь, какую когда-либо произносили против генерального штаба. Никто сейчас не может больше отрицать, что только генеральный штаб несет ответственность за ошибки [710] и невероятные упущения, которые разоблачил сенатор Эмбер’.
‘Eclaire’ писал: ‘Разоблачения сенатора Эмбера, усиленные вмешательством Клемансо, существенно способствовали ухудшению современного запутанного положения. Среди этого беспорядка президент республики завтра начинает свое путешествие в Россию’.
Разоблачения Эмбера о военной неподготовленности Франции, которые во время войны полностью подтвердились, оказали немалое влияние и на развязывание мировой войны. Они вселили уверенность политическим и военным руководителям Австрии и Германии в том, что войну можно будет быстро закончить с успехом для центральных держав. Так, например, Конрад фон Гетцендорф, начальник австро-венгерского генерального штаба, записал в своем дневнике 16 июля 1914 г.: ‘Полученный мною бюллетень от 15 июля содержал, помимо всевозможных извещений по второстепенным вопросам, сообщение о том большом возбуждении, которое вызвало во французском сенате разоблачение недостаточной военной подготовки французской армии, из которого следовало сделать вывод, что Франция в настоящее время еще не хочет войны’.
{4} Планом XVII назывался французский план ведения войны против Германии, утвержденный высшим военным советом под председательством президента республики Пуанкаре в 1913 г. В основу плана XVII была положена доктрина группы офицеров французского генерального штаба, возглавлявшаяся полковником Гранмезоном. Главным принципом этой доктрины был девиз: ‘Наступление во что бы то ни стало’. По плану XVII была проведена концентрация французских войск и по нему же развертывались так называемые, ‘пограничные сражения’, закончившиеся неудачно для Франции.
Сущность плана XVII, согласно известному авторитетному английскому военному историку Лиддель-Гарту, состояла в следующем: ‘План этот был основан на отрицании исторического опыта и здравого смысла. Построен он был на двойном просчете — сил и места, причем второй просчет оказался опаснее первого. Учитывая возможность того, что [711] германцы с самого начала войны введут в действие свои запасные и резервные части, французы оценивали мощь германской армии на западе предельно в 68 пехотных дивизий. Между тем, германцы фактически развернули 83 дивизии, в том числе части ландвера и эрзац-резерва. Но мнение французов было и оставалось прежним. Они сомневались в возможности развертывания ландвера и эрзац-резерва, причем в критические дни, когда армии противника сосредоточивались и двигались вперед, французская разведка, оценивая силы неприятеля, принимала в расчет только активные дивизии, ошибаясь при этом почти наполовину!
Но хотя план был построен на несколько меньшем просчете, все же последний наш вывод не оправдывает, а скорее увеличивает основную неточность этого плана, потому что история не может допустить ни тени оправдания для плана, в котором фронтальное наступление должно было развиваться при почти равном с противником соотношении сил, причем противник мог опираться на свою укрепленную приграничную зону, в то время как наступающий отказывался от всех преимуществ, которые ему могла дать своя система крепостей.
Второй просчет в отношении места заключался в том, что хотя и признавалась возможность движения германских сил через Бельгию, но делалась грубая ошибка в оценке глубины размаха их проникновения.
Предполагалось, что германцы любезно выберут трудный путь наступления через Арденны, чтобы французы могли с удобством бить по германским сообщениям.
План, основанный на идее немедленного и общего наступления, намечал удар 1-й и 2-й армии в глубь Лотарингии, к реке Саар. Слева от Метца была 3-я армия, 5-я армия стояла напротив Арденн. Эти армии должны были, в свою очередь, перейти в наступление между Метцом и Тионвиллем или, если бы германцы прошли через Люксембург, ударить им во фланг с северо-востока.
4-я армия оставалась в стратегическом резерве за центром, а две группы резервных дивизий были расположены позади флангов. Такая пассивная роль резервов характерна [712] для мнения французов о способностях резервных соединений вообще’.
{5} Под военной тревогой 1875 г. подразумевается инцидент между Францией и Германией, который не вызвал войны только потому, что вмешались Россия и Англия. Первая с самого начала дала понять Берлину, что она не допустит вторичного разгрома Франции, как это она сделала в 1870 г. Суть этого инцидента состояла в следующем. В марте 1875 г. французское национальное собрание утвердило закон о военных кадрах, который теоретически предусматривал превращение трехбатальонных полков в четырехбатальонные. Хотя проект закона был давно известен и долго обсуждался до его утверждения, влиятельные германские газеты обвиняли Францию в том, что она готовит войну реванша против Германии. ‘Kolnische Zeitung’, ‘National Zeitung’, ‘Post’ писали о надвигающейся войне реванша. Война между Германией и Францией обсуждалась и в дипломатических кругах. Радовиц, приближенный Бисмарка, только что вернувшийся из особой миссии и Петербурге, сказал 21 апреля 1875 г. французскому послу Гонт-Бирону на обеде у английского посла: ‘Если затаенной мыслью Франции является реванш, — а она не может быть иной, — зачем нам откладывать нападение на нее и ждать, пока она соберется с силами и обзаведется союзами’. Бисмарк и военные круги считали, что реорганизация французской армии направлена против Германии и что лучше с самого начала в корне уничтожить всякие попытки к подкапыванию основ германской гегемонии в Европе. Идея превентивной войны стала носиться в воздухе. Французское правительство заволновалось и конфиденциально довело об этом до сведения дипломатических канцелярий. Франция неожиданно нашла защитника в лице России. Император Александр II заявил по этому поводу французскому послу в Петербурге Ле Фло: ‘Если вы однажды будете находиться под серьезной угрозой, чему я не хочу верить, вы об этом очень скоро узнаете. Вы это узнаете от меня. У нас общие интересы, мы должны оставаться едиными’. Русское правительство снеслось с Берлином и Лондоном. Бисмарк дал отбой. 11 мая, после свидания [713] с Бисмаркам в Берлине, Горчаков заявил французскому послу Гонто-Бирону: ‘Я вчера видел Бисмарка и могу вам подтвердить, что он мирно настроен и, следовательно, вы не должны опасаться с его стороны войны’ Инцидент был скоро исчерпан, но не забыт.
{6} Состав кабинета Вивиани, образованного 13 июня 1914 г.:
Рене Вивиани — председатель совета министров и министр иностранных дел, Мальви — министр внутренних дел, Мессими — военный министр, Бьенвеню Мартен — министр юстиции, Оганьер — министр просвещения, Готье — морской министр, Рене Рену — министр общественных работ, Нуланс — министр финансов, Фернан Давид — министр земледелия, Томсон — министр торговли, почты и телеграфа, Куйба — министр рабочего и социального обеспечения, Раймо — министр колоний.
{7} Погоня за ‘Гебеном’ и ‘Бреслау’. Линейный крейсер ‘Гебен’ (водоизмещение 23 тысячи тонн, скорость хода 29 узлов в час) и легкий крейсер ‘Бреслау’ (водоизмещение 4500 тонн, скорость хода — 27,6 узла) составляли германскую ‘дивизию Средиземного моря’, образованную в ноябре 1912 г. под благовидным предлогом защиты интересов Германии в случае занятия болгарами Константинополя. Стратегическое задание морской дивизии на случай войны Тройственного союза с Тройственным согласием — воспрепятствовать переброске французских войск из Алжира во Францию. 4 августа 1914 г., на рассвете, ‘Гебен’ обстрелял алжирский порт Филиппвилль, а ‘Бреслау’ — порт Боне, где погружались на французские транспортные суда войска 19-го корпуса. В тот же день германские суда были извещены, что 2 августа заключен германо-турецкий союзный договор, и им было приказано отправиться в Константинополь. Несмотря на подавляющее превосходство французских сил (15 линейных кораблей, 3 линейных крейсера, большое количество броненосных и легких крейсеров, 8 флотилий эскадренных миноносцев, подводные лодки и корабли специального назначения) в месте нахождения германских судов, им удалось благополучно уйти, так как командующий [714] французской эскадрой, по невыясненной до сих пор причине, и не думал их преследовать. Он снарядил большую часть флота для конвоирования транспортов 19-го корпуса. После длительного странствования, частого изменения направления плавания с целью введения в заблуждение мнимых ‘преследователей’ — английскую и французскую эскадры — германские суда 10 августа подошли к Дарданеллам. Командование намереваюсь прорваться силой, если турецкие власти будут препятствовать свободному входу в пролив. В тот же день в 17 часов 17 минут турецкий эскадренный миноносец встретил ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ у входа в Дарданельский пролив и затем указывал им путь следования через минное поле. В 17 часов 40 минут германские суда уже были в безопасности. Прибытие ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ в Мраморное море имело крупнейшие политические последствия. Если политическая сторона вопроса проникновения указанных судов в Мраморное море уже достаточно освещена в международной исторической литературе, то до сих пор остается темным пятном другая сторона вопроса — военная: каким образом французская и английская эскадры дали возможность в течение шести дней безнаказанно двум германским судам бороздить Средиземное и Эгейское моря во всех направлениях, не отрезав им пути к проливам? Задача союзного флота, имевшего абсолютное господство в Средиземном море, была значительно облегчена объявлением итальянского нейтралитета. Достаточно было незначительными силами заградить вход в Дарданеллы и в Адриатическое море для воспрепятствования германским судам прорваться в австрийскую гавань Пола, как ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ были бы обречены, не имея угольной базы, сдаться на милость победителя, спуститься на дно морское или же дать себя разоружить в итальянской гавани. Можно без преувеличения сказать: если бы германские суда не прорвались в Константинополь, война приняла бы иной исход на Ближнем Востоке, потребовала бы меньше жертв от всех воевавших стран, была бы значительно сокращена в сроке и в территориальном размахе и имела бы в конечном счете несколько иные последствия. [715]
Русско-французская морская конвенция 1912 г. обязывала Францию оказать помощь России в случае войны отвлечением австро-германо-итальянских морских сил от Черного моря. Французскому главнокомандующему средиземноморской эскадры было хорошо известно это обязательство французского флота, и он тем не менее его не выполнил.
{8} Гарантия державами бельгийского нейтралитета. 19 апреля 1831 г. был заключен договор между Бельгией и Нидерландами, часть которого составила Бельгия с 1815 по 1831 г. Статья 7 бельгийско-нидерландского договора определяла статут Бельгии как ‘государства независимого и вечно центрального’ и ‘обязанного сохранять этот самый нейтралитет по отношению ко всем другим государствам’. В заключенном в тот же день договоре между Бельгией, с одной стороны, и Австрией, Пруссией, Великобританией, Россией и Францией — с другой, сказано, что условия бельгийско-нидерландского договора ‘рассматриваются как имеющие ту же силу и значение, как если бы они были включены текстуально в настоящий акт, и что они находятся под гарантией их величеств’. Этим самым Великобритания, Пруссия, Австрия, Франция и Россия гарантировали нейтралитет Бельгии.
{9} Нейтральное положение Савойи определено целым рядом международных актов, подписанных великими державами. Статьями 74 и 75 генерального акта Венского конгресса, подписанного 9 июня 1815 г., великие державы установили границы современной Швейцарии и гарантировали ее неприкосновенность и постоянный нейтралитет. Статьями 85-93 были установлены границы Сардинского королевства и Северной Италии, куда вошла и смежная со Швейцарией область Савойя, которая, подобно Швейцарии, была также объявлена нейтральной. Последующим актом относительно признания и гарантии постоянного нейтралитета Швейцарии и неприкосновенности ее территории, заключенным теми же великими державами в Париже 20 ноября 1815 г., был признан нейтралитет смежных со Швейцарией частей Савойя ‘на том же основании, как если бы оные были частями Гельветического союза’ [716] (Швейцарии). Когда Савойя была передана Сардинией Франции в виде вознаграждения за изгнание Австрии из Северной Италии, то по франко-сардинскому договору, заключенному в Турине 24 марта 1859 г., Франция взяла на себя обязательство не нарушать установленного нейтрального положения Савойи.
{10} Манифест или обращение Пуанкаре к палатам и народу стал почти на все время войны своего рода священной хартией единения всех патриотически настроенных французов, в том числе и социалистов, перед лицом вторгшихся во Францию германских армий. Охарактеризовав дипломатическую предысторию войны, попытки мирного улаживания конфликта, миролюбивую роль Франции и ее союзников и преднамеренную агрессивность Германии, обращение Пуанкаре в очень осторожной и неопределенной форме упоминало о ‘возмещениях’, которые французская буржуазия впоследствии потребовала от побежденной Германии. Центральное место обращения — призыв к единению всех сил нации, установлению ‘гражданского мира’, получившего впоследствии название ‘священное единение’ или ‘священный союз’ (Union sacre), заимствовано из этого же обращения. Социалистическая партия первой откликнулась на призыв Пуанкаре и скрепила соглашение о ‘гражданском мире’ отправкой своих представителей в министерство Вивиани и последующие правительства военного времени. Обращение Пуанкаре гласило:
‘Г. г., Франция подверглась грубому и предумышленному нападению, представляющему дерзкий вызов международному праву. Еще до того, как нам было послано объявление войны, и даже до того, как германский посол потребовал свои паспорта, неприкосновенность нашей территории уже была нарушена. Германский император лишь вчера вечером, с опозданием, назвал настоящим именем то фактическое положение, которое уже до этого было создано им.
В течение более сорока лет французы, в своей искренней любви к миру, таили в глубине своих сердец желание получить законное возмещение. [717]
Они дали миру пример великой нации, которая, окончательно оправившись от поражения благодаря воле, терпению и труду, пользовалась своей обновленной и омоложенной силой лишь в интересах прогресса и для блага человечества.
С тех пор, как австрийский ультиматум открыл кризис, угрожающий всему миру, Франция упорно вела и везде рекомендовала политику осторожности, мудрости и умеренности. Ей нельзя поставить в вину ни одного акта, ни одного жеста, ни одного слова, которые не были бы миролюбивыми и примирительными. В час первых битв она имеет право торжественно воздать себе справедливость в том, что она вплоть до последнего момента делала крайние усилия для предотвращения вспыхнувшей сейчас войны, за которую германская империя понесет перед историей тягчайшую ответственность.
На другой же день после того, как мы и наши союзники публично выражали надежду видеть мирное продолжение переговоров, начавшихся под наблюдением лондонского кабинета, Германия неожиданно объявила войну России, она вторглась на территорию Люксембурга, она преступно оскорбила благородную бельгийскую нацию, нашу соседку и нашего друга, и она пыталась предательски застигнуть нас в полном разгаре дипломатических переговоров.
Но Франция была бдительна. Столь же внимательная, сколь миролюбивая, она была подготовлена, и наши враги встретят на своем пути наши доблестные войска прикрытия, которые находятся на своем боевом посту и под защитой которых методически закончится мобилизация всех ваших национальных сил. Наша прекрасная и храбрая армия, которую сегодня Франция провожает своей материнской мыслью, поднялась, вся содрогаясь, чтобы защитить честь знамени и землю родины.
Президент республики, выразитель единодушных чувств страны, высказал нашим сухопутным и морским войскам восхищение и доверие всех французов.
Тесно объединенная одним общим чувством, нация сохранит хладнокровие, пример которого она давала ежедневно [718] со времени открытия кризиса. Она сумеет, как всегда, соединить самые благородные порывы, самый горячий энтузиазм с тем самообладанием, которое является знаком длительной энергии и которое составляет лучшую гарантию победы.
Она имеет верную поддержку своей союзницы — России, она поддерживается лояльной дружбой Англии. И уже со всех точек цивилизованного мира несутся к ней симпатии и пожелания победы, ибо сегодня она еще раз представляет перед всем миром свободу, справедливость и разум.
В начинающейся войне Франция будет иметь на своей стороне право, вечная моральная сила которого не может безнаказанно игнорироваться как отдельными лицами, так и народами. Ее будут героически защищать все ее сыны, священное единение которых ничто не сломит перед лицом врага и которые сегодня братски соединились в общем негодовании: против нападающего и в общей патриотической вере.
Да здравствует Франция!’
{11} Под ирландскими событиями и конституционным кризисом подразумевается глубокий политический кризис, который потряс до основания Англию в 1914 г. Этот кризис явился завершением многолетней борьбы ирландского народа за национальное освобождение и обнажил догола все классовые противоречия капиталистической Великобритании. Ирландские события потрясли все основы конституционно-демократической Англии — парламент, политические партии, армию и корону — и поставили страну перед угрозой неотвратимой гражданской войны. Только вспыхнувшая мировая война спасла Англию от гражданской войны. Борясь за независимость и против эксплуатации английских помещиков и капиталистов, Ирландия добилась обещания у либерального министерства Гладстона еще в 1868 г. ввести автономное управление. Ирландская реформа затянулась до 1914 г.
В начале этого года уже вполне определилось, что законопроект о предоставлении Ирландии гомруля (автономии) [719] должен стать в ближайшее время законом. Саботаж консервативной партии и ее сопротивление новому закону на конституционной и юридической почве были сломлены. Палата лордов, эта классовая опора английских лэндлордов, была бессильна наложить ‘вето’ на законопроект, получивший вторично одобрение палаты общин. Утверждение гомруля королем являлось простой и пустой формальностью. Правительство Асквита, опиравшееся в течение восьми лет на либеральную партию, лейбористов и ирландских националистов, решило довести дело до конца. Противники гомруля — консервативная партия, вожди Ольстера (северо-западная провинция Ирландии, населенная, в противоположность остальной католической Ирландии, протестантами) — решили воспротивиться введению ирландской автономии вооруженной силой. Ольстерские протестанты, предводимые членом палаты общин сэром Эдуардом Карсоном и поддерживаемые всей консервативной партией, стали готовиться к открытому вооруженному выступлению. Ирландские националисты-католики, в свою очередь, готовились под предводительством Редмонда к вооруженному отпору. В начале марта борьба ‘за’ и ‘против’ ирландского гомруля вышла в широкие массы.
Не желая обострять отношений до крайности, премьер-министр Асквит выступил 9 марта 1914 г. в палате общин с заявлением, что правительство не намерено отступить от раз принятого решения, однако предложил противникам гомруля следующий компромисс: 1) Ольстерским графствам предоставляется одновременно со вступлением в силу закона об ирландском гомруле, до его практического осуществления каждому в отдельности решить путем голосования через своих выборщиков, желают ли они выделиться из Ирландии или же остаться под ведением английского парламента, 2) выделившиеся таким образом графства включаются автоматически по истечении шестилетнего срока в автономную Ирландию и подпадают под власть дублинских законодательных учреждений, если английский парламент не решит иначе. Практически компромисс этот давал противной партии очень мало. Обладая большинством [720] во всем Ольстере, протестанты насчитывали порознь большинство голосов только в четырех графствах. Таким образом даже в лучшем для противников гомруля случае выделиться могли только эти четыре графства, и то всего на шесть лет, после которых они автоматически должны были быть включены и автономную Ирландию. Предвидя бунт в Ольстере, правительство начало принимать подготовительные меры к его подавлению. Как только об этом стало известно офицерам расположенной в Ирландии армии, несколько генералов и около 100 офицеров, связанных классовыми интересами с консерваторами и ольстерскими бунтовщиками, подали прошения об отставке. Это вызвало бурю в стране. Попытка реакционного генералитета и офицерства навязать свою волю правительству в интересах консерваторов ставила вопрос о роли армии. В результате выступления офицеров 30 марта ушли в отставку члены военного совета генералы Френч и Эрг и военный министр Силли. Ободренная поддержкой офицеров и явной симпатией короля, консервативная партия начала организовывать по всей стране массовые митинги протеста, ольстерская же партия приступила к открытому вооружению своих приверженцев. 25 апреля ольстерцам удалось провезти незамеченными и выгрузить 75 тысяч винтовок и 40 тонн амуниции, закупленных в Германии. Правительственные войска получили приказ быть готовыми к подавлению вооруженного восстания. 25 мая палата общин приняла гомруль в третьем чтении 351 голосом против 274, после чего лидер консерваторов Бонар Лоу заявил, что он будет апеллировать к стране и отныне борьба будет разыгрываться в другом месте. Англия, таким образом, оказалась перед угрозой гражданской войны. Король сделал последнее усилие для примирения враждующих партий. Он созвал 21 июля в Букингемском дворце примирительную конференцию из представителей либеральной партии, консерваторов, ольстерских протестантов и ирландских националистов.
Остроту политического положения в достаточной степени характеризовало обращение короля к собравшимся на конференции делегатам. Король Георг сказал: ‘События в [721] Ирландии в последние месяцы приняли такое направление, которое ведет неминуемо к вооруженному столкновению. У всех на устах слова: ‘гражданская война’. Мы находимся накануне гражданской войны’.
Это происходило в тот самый день, когда Австрия послала в Белград свой ультиматум. Конференция оказалась бесплодной. События в Ирландии имели крупное международное значение. Они оказали большое влияние на позицию Германии накануне мировой войны. Германские государственные деятели и Вильгельм II были убеждены, что Англия занята по горло своими внутренними делами и. не сможет принять участие в войне. Это в известной степени подбадривало германские руководящие политические и военные круги и вселяло в них уверенность в быстрой расправе над Францией и Россией.
{12} Инцидент, известный в истории международных отношений под именем Фашоды, явился кульминационным пунктом англо-французских колониальных противоречий в конце XIX века. Сущность инцидента заключалась в следующем. Вытесненный английским империализмом из Египта французский финансовый капитал искал себе равноценных компенсаций в другом месте. С этой целью еще в начале 1885 г. французское правительство начало снаряжать военную экспедицию в верховья Нила, рассчитывая их захватом нанести удар владычеству Англии в Египте и заставить ее пойти на уступки. Помощник статс-секретаря по иностранным делам Эдуард Грей 28 марта 1895 г. заявил по этому поводу в палате общин, что ‘экспедиция такого рода будет не только непоследовательным и неожиданным актом. Французское правительство должно очень хорошо знать, что это будет недружелюбным актом и что он будет рассматриваться Англией как таковой’. Экспедиция Маршана, невзирая на угрозу Англии, все-таки была снаряжена, хотя и с большим опозданием. Она отправилась с берегов Нигера лишь в июле 1896 г. 10 июля 1898 г. Маршан достиг верховьев Нила и водрузил французское знамя в деревне Фашоде. К моменту прибытия отряда Маршана положение изменилось в пользу англичан. Будущий [722] завоеватель Судана и организатор колониального могущества Великобритании на Ниле лорд Китченер во главе 20-тысячной армии разбил махдистов и подавил всякое сопротивление туземцев английским захватчикам. 19 сентября Китченер достиг со своей армией Фашоды и к удивлению своему нашел ее уже занятой французами. Военное столкновение было немыслимо для французов. Отряд Маршана насчитывал 150 человек. Китченер дал ему достаточно времени для того, чтобы снестись со своим правительством и затем уйти через Абиссинию из Фашоды. Дипломатические переговоры между обоими правительствами по этому вопросу поставили оба государства в положение, близкое к войне, и закончились полной дипломатической капитуляцией Франции.
{13} См. примечание 10 (‘Манифест или обращение Пуанкаре…’)
{14} Итало-французское соглашение 1902 г. Неудовлетворенное результатами союза с Германией и Австрией, заключенного еще в 1882 г., согласно которому Италия была обязана выступить в случае германо-французской войны против Франции, союза, который не принес ожидавшихся итальянской буржуазией быстрых колониальных приобретений в Африке, итальянское правительство начало в конце XIX века делать попытки сближения с Францией. 14-16 декабря 1900 г. было заключено секретное итало-французское соглашение, согласно которому Италия признала французские притязания на Марокко, а Франция, в свою очередь, признала итальянские притязания на Триполи. 4 июня 1902 г., за 24 дня до возобновления Тройственного союза с Германией и Австро-Венгрией, итальянское правительство известило через своего посла в Париже Торниелли французское правительство о том, что ‘в возобновлении Тройственного союза нет ничего прямо или косвенно враждебного Франции, никакого обязательства, которое могло бы заставить в каком-либо случае принять участие в нападении на нее. Словом, никакого постановления, угрожающего безопасности и спокойствию Франции’. 1-2 ноября 1902 г. было заключено новое итало-французское соглашение, по которому обе стороны обязались: ‘В случае, если Франция (Италия) прямо или косвенно станет объектом [723] нападения со стороны одной или нескольких держав, Италия (Франция) сохранит строгий нейтралитет. То же самое будет в случае, если Франция (Италия) вследствие прямого вызова окажется вынужденной для защиты своей чести и безопасности принять на себя инициативу объявления войны. В этом случае правительство республики (королевское правительство) должно будет предварительно сообщить свое намерение королевскому правительству (правительству республики), которое, таким образом, будет в состоянии констатировать, имеется ли действительно налицо прямой вызов’. Кое-что про эти тайные соглашения сделалось известно германскому правительству, которое, однако, было вынуждено терпеливо соглашаться с не совсем лояльным поведением своей союзницы из опасения, что Италия захватит Триполи и расстроит его планы ‘мирного’ завоевания Турции. В известной речи, произнесенной 8 января 1902 г. в рейхстаге, германский рейхсканцлер фон Бюлов заявил для успокоения общественного мнения: ‘Тройственный союз находится в прекрасном состоянии и будет, надеюсь, и дальше пребывать в таком же состоянии, подобно тому, как это бывает с человеком, которого по ошибке сочли умершим, но который живет потом долгий век в добром здравии’. При этом он употребил веселый каламбур: ‘В счастливом браке мужу не следует особенно огорчаться, если его жена протанцует лишний тур вальса с кем-нибудь другим. Главное, чтобы она не сбежала с ним. Но она не сбежит, если сознает, что с мужем ей живется хорошо’.
{15} См. примечание 10 (‘Манифест или обращение Пуанкаре…’)
{16} Десятикилометровая зона. Чтобы избежать провокационного столкновения германских и французских пограничных войск, которое могло иметь непоправимые последствия, французское правительство приняло 30 июля 1914 г. решение отвести все пограничные гарнизоны на 10 километров от границы, о чем было извещено германское правительство. Это решение — так истолковывали его все — является шагом к сохранению мира и свидетельствует о миролюбии французского правительства. Маршал Жоффр рассказал в своих мемуарах следующее по поводу [724] этого мирного жеста: ‘Мои возражения не оказали никакого действия. Решение было принято советом министров, Мессими не мог его изменить своей собственной властью. Все, чего я мог добиться, — это приближения войск к местам погрузки. Я еще раз указал на тяжелое обязательство оттянуть войска на 10 километров от границы и добился разрешения самому определить линию, которую они не должны переходить’. Как Жоффр выполнил полученное ‘разрешение’, об этом он не говорит ни слова.
{17} Миссия Лимана фон Сандерса. Исход балканских войн крайне обострил противоречия между обеими группировками государств и, в частности, между Россией и союзными Германией и Австро-Венгрией.
Для исправления нарушенного равновесия сил на Ближнем Востоке в пользу Антанты Германия послала по просьбе оттоманского правительства осенью 1913 г. в Турцию военную миссию в составе 41 офицера с генералом Лиманом фон Сандерсом во главе. Германские офицеры получили руководящие должности в турецком генеральном штабе, в интендантстве, в санитарной части и в военно-учебных заведениях. В отличие от обычных военных миссий, когда иностранным офицерам предоставляются должности инструкторов, германские офицеры получили активное командование крупными армейскими соединениями. Начальник военной миссии генерал Лиман фон Сандерс был назначен командиром 1-го турецкого корпуса в Константинополе, а другие германские офицеры были назначены начальниками дивизий и полков в других гарнизонах и в районе проливов. Реорганизация и боевая подготовка всей турецкой армии попали в руки Германии. Она встала твердой ногой в Константинополе и в проливах и сделалась их стражем. Миссия Лимана фон Сандерса ударяла в первую очередь по России, но также и по Англии и Франции, которые, помимо экономических интересов, имели в Турции крупные политические интересы. Русско-германский конфликт сразу превратился в конфликт Тройственного союза с Антантой. России оказывали полную поддержку Англия и Франция. [725]
Длительные переговоры царского правительства с германским правительством и даже личные переговоры председателя совета министров Коковцова и Вильгельма II ни к чему не привели.
Благодаря дипломатической поддержке, оказанной России Францией и Англией, Германия дала одержать России дипломатическую победу. Лиман фон Сандерс по договоренности был произведен в высший генеральский чин и, таким образом, ‘лишался’ командования турецким корпусом. Но это была чисто формальная уступка. Добиться большего от Германии не представлялось возможным, поэтому было решено оказать военное давление на Турцию временным занятием одного из ее черноморских портов. Это означало войну, ибо за спиной Турции стояла Германия. Русский посол в Лондоне Бенкендорф это прекрасно понимал и предостерегал Сазонова от опасности ввязаться в авантюру, которую не поддержат Франция и Англия. На этом инцидент был исчерпан.
{18} Германский ультиматум Бельгии был составлен начальником германского генерального штаба генералом фон Мольтке 26 июля 1914 г., за два дня до объявления Австрией войны Сербии. Стилистически исправленный в германском министерстве иностранных дел, он был за три дня до объявления Германией войны России, 29 июля, отправлен статс-секретарем по иностранным делам фон Яговым со специальным курьером германскому посланнику в Брюсселе со следующей инструкцией: ‘Приложенный при этом распоряжении документ прошу запереть в надежном месте и вскрыть только в том случае, если я вам предложу это сделать по телеграфу’. Текст ультиматума, содержавший абсолютно лживые заявления о якобы готовящемся вторжении французских войск в Бельгию с целью нападения на Германию, чем якобы последняя в интересах самозащиты вынуждалась предупредить Францию и самой вторгнуться в Бельгию, гласил: ‘До императорского правительства дошли надежные сведения о намерениях французских вооруженных сил двинуться по направлению Живе — Намюр. Эти сведения не оставляют никакого сомнения о намерениях [726] Франции напасть на Германию через бельгийскую территорию.
Императорское правительство не может остаться безразличным к тому, что Бельгия, вопреки самым лучшим своим намерениям, не в состоянии будет без чужой помощи успешно воспрепятствовать французскому продвижению. Поэтому необходимо найти наиболее верную гарантию против угрозы Германии. Предупредить вражеское нападение является для Германии заповедью самозащиты. Германское правительство будет очень сожалеть, если Бельгия усмотрит недружелюбный акт против себя в том, что мероприятия его противников могут заставить Германию в целях обороны вступить на бельгийскую территорию.
Во избежание каких-либо неправильных толкований правительство заявляет следующее:
1. Германия не намеревается предпринимать какие-либо враждебные действия против Бельгии. Если Бельгия готова в предстоящей войне соблюдать по отношению к Германии благожелательный нейтралитет, то германское правительство обязуется при заключении мира не только гарантировать целостность и независимость королевства в полном объеме, но даже готово самым благожелательным образом пойти навстречу притязаниям королевства: на территориальные компенсации за счет Франции.
2. Германия обязывается при соблюдении вышеупомянутого предположения опять очистить территорию королевства после заключения мира.
3. При дружественном поведении Бельгии Германия готова в согласии с королевскими бельгийскими властями покупать за наличные все необходимое для своих войск и возместить всякий ущерб, который будет причинен германскими войсками.
Если Бельгия выступит враждебным образом против германских войск, то Германия вынуждена будет, к своему сожалению, рассматривать королевство как своего врага. В этом случае Германия не сможет взять на себя какие-либо обязательства по отношению к королевству, и вопрос о дальнейшем урегулировании отношений между обоими государствами [727] будет разрешен в зависимости от исхода военных действий.
Императорское правительство определенно надеется, что эта возможность не наступит и что королевское бельгийское правительство примет необходимые меры для предотвращения событий, подобных вышеупомянутым. В этом случае дружественные связи, связывающие оба соседние государства, останутся нерушимыми и значительно укрепятся’.
По телеграфному предписанию из Берлина этот ультиматум был вручен германским посланником бельгийскому министру иностранных дел 2 июля 1914 г.
{19} Переговоры царского посла в Константинополе Тирса и военного агента генерала Леонтьева с Портой о нейтралитете и союзе представляли очень долгое время весьма запутанную и таинственную историю. Во время войны и позже считали, что Турция вступила в войну исключительно по вине России, которая отвергла предложенные ей турецким правительством союз и всю армию для употребления против любого из врагов России. Отказ России вступить в такую выгодную сделку объясняли исключительно захватнической политикой царизма, который вел войну в конечном счете из-за завоевания Константинополя и проливов. Такая трактовка этого важного вопроса не опирается на исторические факты, а является чрезвычайно упрощенной. Действительное положение вещей было ясным. Когда 5 августа 1914 г. Энвер паша заявил генералу Леонтьеву, что ‘Турция сейчас ни с кем не связана и будет действовать сообразно со своими интересами’, то он попросту лгал. За три дня до этого разговора, 2 августа, был подписан в Константинополе германо-турецкий союзный договор, согласно которому Турция и Германия обязывались оставаться нейтральными в австро-сербской войне. Однако статья 2 этого договора гласила: ‘В случае активного военного вмешательства России будет этим создан ‘казус федерис’ (союзные обязательства) для Германии по отношению к Австро-Венгрии, и этот ‘казус федерис’ будет также обязателен для Турции’. Так как Германия объявила [728] России войну 1 августа, то вопрос о ‘нейтралитете’ уже отпал тогда, когда подписывался договор, который обязывал Турцию воевать против России. И действительно, Турция уже 3 августа объявила мобилизацию всей своей армии. В уже упомянутом выше разговоре Энвер паша далее заявил Леонтьеву: ‘Если бы Россия пожелала обратить внимание на турецкую армию и использовать ее для своих целей, то он и такую комбинацию не считает невозможной’. Доверчивые историки приняли и это заявление Энвера за чистую монету, даже и после того, когда стали известны компетентные комментарии германского посла в Константинополе Вангенгейма. 4 августа, за день до разговора Энвера с Леонтьевым, Вангенгейм телеграфировал в Берлин: ‘Гирс до сих пор думает о сохранении нейтралитета Турции, что облегчает Турции пользование Черным морем для мобилизации’.
Хотя предложение Турцией союза России против Германии на третий день после подписания союза с Германией против России являлось чистым обманом и вытекало из желания усыпить бдительность союзников и лучше самой подготовиться к войне против них же, тем не менее, и Германия не была вполне уверена в том, что Турция выполнит свои обязательства и выступит против России. Не все члены турецкого правительства были абсолютными сторонниками войны в союзе с Германией, и в самой правящей партии ‘Единение и прогресс’ была довольно сильная оппозиция вступлению в войну на стороне Германии. Вся либеральная партия была против войны на стороне Германии. В правящей турецкой верхушке происходила ожесточенная борьба между сторонниками и противниками Германии вплоть до вступления Турции в войну 2 ноября 1914 г. и после этого.
Абсолютно не исключена возможность, что Антанта могла бы еще привлечь на свою сторону Турцию, если бы она проявила больше искренности во время переговоров, гибкости и понимания в этом важном вопросе. Если бы она в начале войны правильно оценила значение юго-восточного фронта для исхода всей кампании и, в частности, не недооценивала бы военного значения Турции. Ряд ошибок, вытекавших [729] из неправильной и ошибочной оценки, с одной стороны, и из противоречивых интересов стран Антанты и желания каждой из них, в конечном счете, поживиться за счет Турции, с другой, способствовали усилению той части турецкого правительства, которая была за войну с Антантой. Среди этих ошибок одной из крупнейших явилась несогласованность действий английской и французской эскадр, следствием чего явилось появление ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ в Константинополе (см. прим. 7). С прибытием этих судов в турецкою столицу и фиктивной их продажей турецкому правительству Германия получила материальные способы давления на Порту, каких Антанта не могла ей противопоставить.
{20} См. примечание 10 (‘Манифест или обращение Пуанкаре…’)
{21} Обязательства по греко-сербскому союзному договору от 1 июня 1913 г. состояли в следующем. Согласно статье 1 этого договора Греция и Сербия гарантировали друг другу их владения и обязывались ‘оказывать взаимную поддержку всей совокупностью своих вооруженных сил, если одно из королевств без всякого вызова о его стороны подверглось бы нападению’. Договор также обязывал союзников заключать только совместно мир.
{22} Верховное командование сваливает вину в неудачах на солдат. После поражения французской армии у Шарлеруа, которое повлекло за собой ее отступление по всему фронту до стен Парижа и далеко за Марну, настоящий виновник поражения, генерал Жоффр, писал 24 августа военному министру: ‘Наши армейские корпуса не показали в открытом поле наступательных качеств, которых мы могли ожидать по первоначальным частичным успехам, особенно одержанным в горных операциях’. На это военный министр Мессими тотчас ответил по телеграфу: ‘Я получил вашу телеграмму, сигнализирующую об упадке духа. Против этого нет другого наказания, кроме предания немедленной казни: первыми должны быть наказаны виновные офицеры. Для Франции существует сейчас только один закон: победить или умереть’.
Мильеран, сменивший на посту военного министра Мессими, издал 1 сентября 1914 г. циркуляр, коим предписывалось [730] военному командованию не передавать на рассмотрение правительства ходатайства о смягчении приговоров военных судов по делам ‘об упадке духа’, а Пуанкаре отказался от принадлежащей ему по конституции прерогативы помилования в отношении осужденных на смерть солдат.
Чтобы иметь представление о том беспощадном терроре, который верховное командование с согласия правительства установило на фронте, достаточно привести всего несколько из бесчисленных дел, когда невинные солдаты, а иногда и младшие офицеры расстреливались для восстановления пошатнувшегося авторитета верховного командования и высшего офицерского корпуса. Вот типичные три дела.
Дело поручика Шапеляна. 7 октября 1914 г. во время боя 3-я рота и пулеметная команда 98-го пехотного полка занимали деревню Рой. Когда после сильной схватки немцы проникли в окопы, командир пулеметной команды поручик Шапелян отдал приказ сопротивляться до последней капли крови, 3-я рота была целиком взята в плен, капитан Риге убит, а поручик Шапелян и оставшиеся несколько человек в живых окружены немцами. Им всем удалось поодиночке бежать. Поручик Шапелян, тяжело раненый, не дойдя до своих, упал, истекая кровью. Его нашли на второй день совершенно обессилевшим и принесли в полк. Командир полка полковник Дидиер предал его полевому суду, который 10 октября приговорил его к расстрелу, а 11-го утром приговор был приведен в исполнение. Шапелян был поставлен к столбу привязанный к носилкам, так как не мог стоять на ногах.
Полковник Дидиер, приказавший расстрелять невинного поручика, обратился с лицемерной просьбой к высшему начальству об отсрочке казни до выздоровления приговоренного. Начальник корпуса генерал Деманж отказал в ‘просьбе’ и ответил ему следующим письмом:
‘Мой дорогой Дидиер!
Я понимаю и разделяю ваши угрызения совести. Но закон повелевает нами обоими. Вы найдете завтра при помощи вашего медика средство поставить этого несчастного на ноги перед тем, как его расстрелять’. [731]
Дело у деревни Венгре. 27 ноября 1914 г. Во время боев на реке Эн одному посту 298-го пехотного полка было поручено под командованием капрала Вогюэ наблюдать у деревни Венгре за неприятелем. Влево от поста находились 5-е и 6-е звенья под командованием капралов Флоша и Вена. Немцы незаметно подобрались, сняли пост Вогюэ и внезапно проникли в траншеи. Во время возникшей паники солдаты 5-го и 6-го звеньев отступили по ходам сообщения к убежищу, где находился поручик Поло, который приказал им отступить к оборонительному окопу. Ротный же командир приказал немедленно взять обратно потерянную позицию, что и было выполнено солдатами и офицерами. Все считали инцидент исчерпанным.
Между тем командир полка сообщил о снятии поста Вогюэ в штаб дивизии. Было открыто следствие. Начальник дивизии генерал Жульен и командир корпуса генерал Виларе решили расстрелять всех 24 отступивших солдат. Командир полка полковник Пинот предупредил полкового аббата о предстоящей казни еще до суда. Младшие офицеры возмутились и просили начальство отменить решение. В результате двухдневной дискуссии удалось сократить число жертв до шести человек. 3 декабря 1914 г. полевой суд под председательством командира полка полковника Пиното приговорил к расстрелу наугад капрала Флоша и солдат Гая, Петеле, Квино, Бланшара и Дюранде, оправдав всех остальных. Свидетелем выступал подпоручик, приказавший солдатам отступать в оборонительное убежище. Утром 4 декабря в 400 метрах от вражеских окопов было выстроено каре и произведена публичная казнь шести невинных солдат.
Дело четырех капралов. 336-й пехотный полк в феврале 1915 г. принимал участие в страшных боях у Перт. В марте он опять находился на передовых линиях у мельницы Суэн. 7 марта был отдан приказ 24-й роте пойти в атаку. Она была отброшена с большими потерями. Через два часа был отдан такой же приказ 21-й роте. Результат тот же. Ночью был отдан приказ повторить атаку 19-й роте Безуспешно был 9 марта отдан приказ 21-й роте атаковать неприятеля. Солдаты [732] видели, что предприятие безнадежное. Между их и немецкими окопами лежали неубранные трупы товарищей, павших в предыдущие дни и оставшихся еще с ноябрьских боев.
Командир роты повторил приказ, но за ним последовали только аспирант Жермен и несколько унтер-офицеров, которые были вынуждены под огнем неприятеля вернуться обратно. Узнав о событиях на передовых линиях, командир 60-й дивизии отдал приказ обстрелять артиллерийским огнем собственные окопы. Полковник Берюбе отказался выполнить незаконный приказ. 21-й роте тем не менее было приказано повторить атаку. После этого были назначены по четыре человека с отделения, которым поручили среди белого дня пробраться к неприятельским окопам и перерезать проволочные заграждения. Избранные жертвы пошли выполнять приказ. Немецкий огонь не дал им пройти 150-метрового расстояния к проволочным заграждениям. Они были вынуждены скрыться в вырытых снарядами ямах. Под прикрытием ночи люди вернулись обратно, не выполнив приказа. На второй день 21-ю роту отвели в деревню Сюип и предали военному суду капралов Копа, Жирара, Лефуле, Леша и тридцать с лишним солдат ‘за отказ выполнить приказ на виду у врага’.
Многие офицеры отправились на заседание суда добровольно свидетелями и доказывали, что выполнить приказ было невозможно. Командир батальона вступился за своих людей. Военный суд, состоявший из четырех тыловых кадровых офицеров под председательством полковника-фронтовика, присудил всех четырех капралов к расстрелу. Приговор суда был приведен в исполнение через 24 часа.
Вот что об этой комедии суда писал офицер того же полка:
‘Эти люди, взятые почти наугад, были без всякой вины преданы военному суду. Тридцать два человека были оправданы после заявления подпрапорщика, что он не думает, что они слышали его приказ ‘вперед!’, а четыре были осуждены на смерть (капралы). Начальник дивизии после этого невзлюбил подпрапорщика и формально запретил [733] делать представление о производстве его в подпоручики. Взяли свидетелей из тех командиров, которые провели три дня в убежищах. Из предосторожности не позвали четырех офицеров, к которым принадлежал и я, которые провели четыре дня с людьми и которые одни могли сказать правду. Все дело от начала до конца было надувательством… Над четырьмя капралами совершено убийство’.
Другой офицер-очевидец писал, как командир другого батальона, Экилбен, люди которого не принимали участия в атаке, докладывал суду о том, что атака была плохо подготовлена, что ее выполнение было невозможно. ‘Я заметил, что председатель военного суда его прерывал на каждом слове и что ему было очень трудно давать показания. Он не хотел больше оставаться в зале, где свидетелям чинят столько препятствий во время их показаний, и вышел.
Полковник Берюбе, тот самый, который отказался стрелять по французским окопам, возмущенный преступной комедией суда, воскликнул: ‘Настоящие виновные не здесь, их надо искать наверху!’ Начальнику дивизии генералу Ревеляк он прямо заявил: ‘Это убийство’.
Четыре капрала были расстреляны на виду у всего полка, окруженного драгунами из боязни бунта.
О бесчинствах военных судов на фронте существует обширная литература. Официально установлены факты, порочившие верховное командование и военную юстицию в целом. (Подробнее о военной юстиции во время войны см. журнал ‘Procs civique’ за 1919-1922 гг. ‘Cahiers des Droits de l’Homme’ за эти же годы, Reau, ‘Les crimes de Conseils de guerre’, на русском языке см. вводную статью Ф. Нотович к сборнику ‘Революционное движение во французской армии в 1917 г.’)
{23} Стычка Мессими с генералом Мишелем, военным губернатором Парижа После поражения французских армий при Шарлеруа и их общего отступления на запад главная квартира не считала возможным удержать Париж. В правительстве, однако, не все были одного мнения по этому вопросу. 26 августа 1914 г. генерал Гальени был назначен военным губернатором укрепленного парижского района, и [734] в его распоряжение была передана 6-я армия под началом генерала Монури, которая в начале сентября сыграла историческую роль в битве на Марне. Бывший до того военным губернатором Парижа, генерал Мишель отказался передать командование Гальени и в подчинение последнего. Тогда Мессими вызвал к себе Мишеля, и когда тот начал упорствовать, предложил ему на выбор сдать командование или отправиться прямо из его кабинета в военную тюрьму. Чтобы убедить генерала, что дело приняло серьезный оборот, Мессими вызвал к себе дежурного офицера для ареста Мишеля.
{24} Отставка Гальени из-за достижения предельного возраста. 24 апреля 1914 г. генералу Гальени исполнилось 65 лет и, согласно закону о предельном возрасте офицеров действительной службы, он должен был уйти в отставку. Однако из уважения к большим административным и военным талантам ‘умиротворителя’ Мадагаскара и других колоний Гальени был оставлен в списках офицеров действительной службы, но командование 5-й армией, которая во время войны образовала крайний левый фланг, он должен был передать генералу Ланрезаку. Последний был назначен одновременно членом высшего военного совета на место уволенного Гальени. 31 июля, когда угроза войны уже нависла над всей Европой, Пуанкаре подписал предложенный военным министром Мессими декрет, которым генерал Гальени назначался помощником главнокомандующего Жоффра и возможным его заместителем ‘в случае мобилизации’. После объявления мобилизации Гальени был прикомандирован к генеральному штабу.
{25} Декларация нового реорганизованного правительства Вивиани от 28 августа выражала твердую уверенность в полной поддержке всего народа в деле обороны страны и что сыны Франции совместно с англичанами и бельгийцами устоят против огненного и железного шквала, который на них низвергает враг. Воздавая должное героям, погибающим за родину, декларация говорила: ‘Люди гибнут. Нация продолжает жить’. Выражая уверенность в полной победе, декларация заявляла, что Франция не сделается легкой добычей, как того ожидают ее враги. Стараясь пробудить [735] патриотические и шовинистические чувства в народе, она демагогически указывала ему на трагический, но простой долг, который он должен выполнить: прогнать вторгшегося врага, преследовать его, спасти страну и свободу, держаться стойко до конца, остаться хозяином своей судьбы. Призывая народ забыть обо всем, что не связано с защитой родины, правительственная декларация предупреждала, что от него потребуют жертв людьми, деньгами и энергией, и заканчивалась следующими словами: ‘Лицом к фронту! У нас есть метод и воля! У нас будет победа!’
{26} Безработица и система пособий безработным в начале войны. По декрету 1 августа 1914 г. до 15 августа было мобилизовано 2887 тысяч человек. Франция не имела разработанного плана мобилизации промышленности на случай войны и перевода ее на военные рельсы. Наоборот, существовал широко распространенный и в правительственных, и в военных, и в деловых кругах предрассудок, согласно которому война очень быстро закончится. Поэтому одновременно с объявлением мобилизации было закрыто 47% всех заводов, фабрик, учреждений и магазинов. В незакрытых фабриках и заводах 22% всех рабочих были мобилизованы, 44% — уволены и только 34% всего прежнего персонала осталось работать. Из обследованных 44 997 промышленных и торговых предприятий подведомственных министерству труда, в которых работало в нормальное время 1469588 человек, действовало в августе 1914 г. только 23 457 предприятий, или 52%. Количество рабочих на действовавших предприятиях составляло 497 346 человек, или 34% против мирного времени. По этой причине в августе 1914 г. во Франции было около 2 миллионов безработных, число которых вскоре увеличилось за счет беженцев. Промышленность была настолько дезорганизована войной, что долгое время не могла занять всех безработных. К организации военной промышленности в тех масштабах, в которых ее начали создавать лишь через год, еще не приступали. Даже существовавшие военные заводы сократили свое производство, так как по непонятным причинам артиллерийское ведомство аннулировало многие старые заказы. [736]
О безработице в начале войны дают яркое представление статистические данные по Парижу. В начале войны в Париже было зарегистрировано безработных 168 352 человека, 15 октября — 29 824, 31 декабря — 230 755 человек Периодическое обследование министерством труда подведомственных его контролю промышленных учреждений дает следующую картину притока рабочей силы на фабрики и заводы в августе 1914 г. было занято 497 346 человек (34% довоенного числа рабочих), в январе 1915 г. — 848055 (58%), в январе 1916 г. — 1 185 176 (80%), в январе 1917 г. — 1 432 846 (97%) и в январе 1918 г. — 1 481 986 человек (100%).
Очутившись лицом к лицу с такой громадной безработицей, правительству пришлось наскоро создать организацию помощи, так как во Франции не было социального законодательства по страхованию от безработицы. Оказание быстрой помогли диктовалось необходимостью сохранения социального мира. 20 августа 1914 г. правительство создало национальный фонд для безработных. В департаментах и городах, насчитывавших 5 тысяч жителей, были созданы фонды для безработных и особые бюро, которые ими ведали. Помощь оказывалась в зависимости от места то деньгами, то натурой, то тем и другим. Сумма пособия не превышала 1 франка 35 сантимов для главы семейства и 50 сантимов для членов семьи, иждивенцев.
{27} Клерикальная пропаганда. Французское духовенство и влиятельные католические круги поняли установленную в самом начале войны эру ‘гражданского мира’ по-своему. С первых же дней войны духовенство развило бешеную религиозную и противореспубликанскую пропаганду. Оно яростно протестовало против применения к духовенству военного закона и призыва служителей культа в армию. Так, например, епископ д’Ош по этому поводу сказал в проповеди: ‘Двадцать тысяч епархий лишены священников, это почти на двадцать тысяч меньше месс каждый день — это составляет национальное преступление’. Архиепископ реннский, вспоминая отделение церкви от государства, проповедовал такую мысль: ‘Франция заслужила те наказания, которым она подвергнута, за все увеличивающийся [737] индеферентизм, за ее сектантские деяния, за нечестие против бога и людей’. Население самых отсталых районов Франции потребовало восстановления прав духовенства и религиозных культов, а также признания обязательного характера за последними, а муниципальные советники Лозиера даже вынесли официальное постановление о посвящении их коммуны сердцу Христа. Особенно активная пропаганда была развита представителями культа в госпиталях на фронте и в тылу, где мобилизованные священники отбывали военную службу в качестве санитаров. Религиозная пропаганда была одновременно перенесена и в колонии, где духовенство, по выражению официальных документов, ‘вело себя вызывающе и агрессивно по отношению к республике’. Некоторые епископы дошли до такой дерзости, что отказались подчиниться правительственным предписаниям удалить запрещенные религиозные эмблемы из соборов. Специальная пресса благословляла, оправдывала противогосударственные и антиреспубликанские действия духовенства, давала им определенное направление и моральную поддержку. В печати, с церковного амвона, на собраниях верующих в среде отсталого городского и деревенского люда армия клерикалов и монархистов проповедовала мысль, что часть Франции занята Германией в наказание за отделение церкви от государства, изгнание религиозных конгрегации, разрыв с Ватиканом, введение светского обучения и т.п. С самого начала войны духовенство рьяно принялось восстанавливать запрещенные законом 1901 г. религиозные конгрегации. Иезуиты, капуцины, францисканцы и другие религиозные конгрегации возобновили деятельность.
{28} 7 сентября 1914 г., в самый разгар битвы на Марне, немцы получили подкрепление и французский левый фланг с трудом преодолевал активную оборону германских войск. В распоряжении Гальени не было резервов, так как генерал Жоффр своевременно не предоставил ему затребованных войск. В этот же день 7-я дивизия, прибывающая эшелонами в Париж из-под Вердена, была в таком состоянии, что ее немыслимо было отправить походным [738] порядком на опасный участок фронта. Тогда Гальени распорядился реквизировать в Париже все такси, организовать колонны по 100 автомашин под командованием офицера и перевезти всю 7-ю дивизию на место боя. Отдохнувшие войска по прибытии на фронт сейчас же вступили в бой и облегчили положение левого фланга генерала Монури. Это был первый случай использования легковых автомобилей для перевозки солдат, впоследствии французы часто в критические минуты пользовались этим видом транспорта для переброски войск.
{29} Режимом капитуляций называется международно-правовой порядок, по которому регулируются отношения граждан европейских государств в странах Востока. Капитуляции возникли в раннюю эпоху средневековья и впоследствии развились из суммы договоров, трактатов и всякого рода других соглашений между правительствами европейских стран и правительствами зависимых и полузависимых стран — Турции, Марокко, Туниса, Египта, Китая и др. Особые права, установленные этими договорами для европейцев, принято называть капитуляциями или режимом капитуляций. Согласно режиму капитуляций, граждане империалистических государств пользовались в некоторых странах Востока целым рядом привилегий, которых не имели туземцы. Согласно капитуляциям, судебные дела между европейцами разбираются в консульских судах, судебные же дела между европейскими и туземцами — в смешанных судах с участием консульских представителей. Европейцы освобождаются от большей части налогов, пользуются личной неприкосновенностью и неприкосновенностью жилищ, свободой передвижения, правом учреждать собственную почту и собственные поселения (концессии, сеттльменты), которые имеют свою администрацию и полицию и являются как бы государством в государстве. Иностранным банкам и фирмам предоставляется право открывать свои отделения и проводить разнообразные финансовые, торговые и залоговые операции в обход местных законов. Пользуясь режимом капитуляций, европейские капиталисты получали концессии на открытие [739] ‘национальных’ банков с чрезвычайно широкими правами. Эти банки стали орудием экономического и финансового закабаления восточных стран. До империалистической войны почти все европейские и американские государства пользовались в восточных странах привилегиями режима капитуляций. После войны капитуляции в ряде стран были отменены. В сентябре 1914 г. турецкое правительство отменило капитуляции в Турции, однако эта отмена не была признана державами. Окончательно режим капитуляций в Турции был отменен Лозаннским договором 24 июля 1923 г. Одним из первых актов советского правительства был отказ от капитуляций, которыми пользовались подданные России в странах Востока.
{30} Свержение Абд-элъ-Азиза, шерифа Марокко, произошло при следующих обстоятельствах. Понадеявшись на поддержку Германии — Вильгельм II в мае 1905 г., во время своей поездки по Средиземному морю, провозгласил в Танжере принцип независимости Марокко и его султана, — Абдэль-Азиз и после Алжезирасской конференции (которая под видом мандата на проведение финансовых, административных и военных реформ практически признала за Францией право провозгласить протекторат над Марокко) продолжал оказывать пассивное сопротивление французам, отказываясь ‘легализовать’ посредством договора захват французами страны. Французские банки ответили отказом в финансовой поддержке, в которой правительство шерифа нуждалось, а германское правительство через своего представителя в Феце Тотенбаха продолжало подавать надежды на помощь, но ничем ему не помогало. Не имея денег на неотложные нужды, административное управление и армия пришли в полное расстройство. В мае 1907 г. на юге началось крупное движение против захвата иностранцами страны и против носителя слабости и беспомощности Марокко — султана Абд-эль-Азиза. Абд-эль-Азиз бежал тогда под защиту французских пушек в Рабат и подписал 4 декабря 1907 г. с французским представителем желаемый Францией договор, в котором французские империалисты получали ‘законные’ права на организацию [740] полиции в портах, наблюдение за ввозом контрабандой оружия, организацию шерифского войска, учреждение французской военной миссии, исправление алжирской границы и пр. Между тем брат бежавшего султана Мулай-Гафид, провозгласивший себя султаном в Марокеше, послал в Берлин представителя, который был там официально принят. Франция и Германия поменялись ролями. Это побудило первую занять нейтралитет в борьбе двух претендентов на престол. Французы не хотели ввязываться в эту борьбу, не имея опорных пунктов в стране. Французские гарнизоны тогда еще не проникали внутрь страны и находились только в портовых городах и на кораблях. По этой причине они не хотели пускаться в опасную авантюру на стороне непопулярного ‘законного’ султана против популярного Мулай-Гафида, слывшего в глазах народа защитником независимости страны, пользовавшегося моральной поддержкой империалистической соперницы Германии. 19 августа 1908 г. Абд-эль-Азиз был окончательно разбит у Эль Кведла Мулай-Гафидом, после чего последнего признала султаном вся страна. Для французского империализма было важно, чтобы новый султан признал обязательства предшественника. Этого он надеялся добиться дипломатическим искусством, военной силой в финансовыми средствами, — новый султан нуждался в деньгах не меньше прежнего.
{31} ‘Norddeutsche Allgemeine Zeitung’, официоз германского правительства, начала с 13 октября 1914 г. печатать серию статей, излагавших сенсационное содержание захваченных в Брюсселе и в Антверпене документов бельгийского генерального штаба и искаженный текст некоторых из захваченных документов, отчего они получили особенно сенсационный характер. Разоблачения германского официоза ‘доказывали’, что представители британского и бельгийского генеральных штабов уже в 1906 г., а затем в 1912 г. договорились о высадке в определенных пунктах 100-тысячной английской армии на случай войны с Германией. Публикацией захваченных в Бельгии документов германский империализм преследовал далеко идущие цели, состоявшие в следующем: [741]
1. Общественное мнение всего мира было возмущено разбойничьим нападением Германии на Бельгию, нейтралитет который она сама гарантировала. Это вызывало в нейтральных странах ненависть против германского милитаризма.
2. Предвидя это, германский канцлер заявил в рейхстаге 4 августа 1914 г. по поводу нарушения бельгийского нейтралитета: ‘Мы были вынуждены не обращать внимания на справедливый протест люксембургского и бельгийского правительств. Несправедливость, — я говорю это открыто, — несправедливость, которую мы этим совершили, мы попытаемся исправить, как только наша военная цель будет достигнута. Это означало, что Германия признает правоту Бельгии и собственную неправоту, что она торжественно обязывалась восстановить Бельгию и возместить ей убытки, причиненные войной.
3. Германский финансовый капитал, милитаристы, юнкера и слышать не хотели об ‘исправлении несправедливости’ и громко требовали не ‘восстановления’, а аннексии Бельгии. Чтобы облегчить эту операцию, не вызывая усугубления ненависти к себе нейтральных стран, что было небезразлично для ведения войны и ее исхода, германскому империализму необходимо было исправить ‘ошибку’ Бетман-Гольвега, представить дело так, что сама Бельгия накликала на себя беду провокационными действиями против Германии и нарушением собственного нейтралитета, якобы заранее предоставив Англии право прохода ее армии для войны с Германией. Опубликованная в германском официозе 13 октября статья доказывала, что уже в 1906 г. между английским военным атташе и бельгийским начальником генерального штаба было условленно нарушение бельгийского нейтралитета. Газета предусмотрительно не напечатала подлинного текста сенсационного документа, который носил заголовок ‘Английская интервенция в Бельгии’, так как из него увидели бы, что беседы, которые велись между военными. Предусматривали вступление английской армии в Бельгию лишь после нарушения Германией нейтралитета Бельгии. Публикуя 25 ноября 1914 г. текст якобы подлинной [742] записи беседы бельгийского начальника генерального штаба генерала Дюкарна с английский военным атташе полковником Бернардистаном, которая была вольно пересказана в статье 13 октября, официоз германского правительства проделал следующую операцию: ‘наш разговор’ (notre conversation) был всюду переведен на немецкий язык одинаково звучащим notre convention (наша конвенция). При печатании документа были сознательно сделаны и другие искажения. Впечатление от опубликования бельгийских документов было чрезвычайно сильно. Бетман-Гольвег и весь германский империализм, казалось, были ‘освобождены от данных торжественно обязательств восстановить Бельгию. Моральное оправдание для ее аннексии казалось налицо. Однако скоро были разоблачены сами разоблачители. Подлоги и подчистки были обнаружены. Сенсационные ‘разоблачения’ обернулись всем своим острием против незадачливых ‘разоблачителей’, и германскому империализму так и не удалось ‘обелить’ себя перед общественным мнением нейтральных стран.
{32} Под манифестом 93-х представителей германской интеллигенции известно выступление 3 октября 1914 г. в печати германских ученых, литераторов, писателей, художников и представителей всех отраслей науки и искусства в защиту германского милитаризма и его военных методов. В напечатанном в германских газетах и затем распространенном в других странах на иностранных языках ‘Воззвании к культурному миру’ германские ученые писали:
‘Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы, которыми наши враги стараются загрязнить правое дело Германии в навязанной ей тяжкой борьбе за существование. События опровергли распространяемые слухи о выдуманных немецких поражениях. Тем усерднее сейчас работают над искажениями и выдумками. Против них поднимаем мы наш громкий голос. Да будет он вестником истины.
Неправда, что Германия повинна в этой войне. Ее не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, [743] чтобы ее предотвратить. Мир имеет к тому документальные доказательства. Достаточно часто Вильгельм II за 26 лет своего правления проявлял себя как блюститель всеобщего мира, очень часто это отмечали сами враги наши. Да, этот самый кайзер, которого они теперь осмеливаются представлять каким то Аттилой, в течение десятилетий подвергался их же насмешкам за свое непоколебимое миролюбие. И только когда давно подстерегавшие на границах враждебные силы с трех сторон накинулись на наш народ, — только тогда встал он, как один.
Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.
Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев с тем, чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.
Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лувене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лувена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли ее от огня. Каждый немец будет оплакивать все произведения искусства, которые уже разрушены, как и те произведения искусства, которые еще должны будут быть разрушены. Однако насколько мы не согласны признать чье бы то ни было превосходство над нами в любви к искусству, настолько же мы отказываемся купить сохранение произведения искусства ценой немецкого поражения.
Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная [744] жестокость. А между тем, на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули ‘дум-дум’ разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и дают всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.
Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины. Это сознание связывает сегодня 70 миллионов немцев без различия образования, положения и партийности.
Мы не можем вырвать у наших врагов отравленное оружие лжи. Мы можем только взывать ко всему миру, чтобы он снял с нас ложные наветы. Вы, которые нас знаете, которые до сих пор совместно с нами оберегали высочайшие сокровища человечества — к вам взываем мы. Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца, как культурный народ, которому завещание Гете, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и свой надел.
В том порукой наше имя и наша честь!’
{33} ‘Условия’ Горемыкина. Беседа Палеолога с Горемыкиным заслуживает особого интереса. Полное ее содержание Палеолог передал 15 ноября. 1914 г. в Париж в следующих выражениях. ‘Председатель совета министров недавно в частном разговоре со мной коснулся общих задач, которые три союзные державы должны себе поставить в нынешней войне. Его точка зрения тождественна с высказанной г. Сазоновым. С другой стороны, он настаивал на необходимости сделать из Константинополя вольный город с международным режимом. Помимо того, он полагает, что Россия будет вынуждена присоединить к себе часть [745] Армении. Во время разговора г. Горемыкин развивал следующие мысли:
1. Общие условия мира должны быть втайне установлены между правительствами трех союзных держав.
2. Когда придет время, эти условия будут продиктованы Германии и Австрии. Военные действия будут безостановочно продолжаться, пока не возобладает воля союзников.
3. Конференция должна состояться лишь для разрешения второстепенных вопросов.
4. Следовало бы, чтобы правительства трех союзных держав пришли к соглашению об общих условиях мира, пока их союз наиболее тесен, иначе говоря, пока три страны совместно ведут войну и связаны мыслью, что им предстоит еще сделать большие усилия.
5. Российское правительство твердо надеется, что по окончании войны союз трех держав будет санкционирован окончательно договором’.
{34} Низложение египетского хедива Аббас-Хильми и объявление английского протектората над Египтом, явилось завершением почти 40-летней борьбы Великобритании за порабощение Египта и утверждение безраздельного господства над важнейшей и богатейшей частью Африки, превращенной в форпост для охраны подступов к Индии и морских и сухопутных путей к британским колониям. Этим актам предшествовали следующие события.
В момент объявления войны хедив Аббас-Хилъми находился в Константинополе, где он сблизился с турецкими государственными деятелями и членами партии ‘Единение и прогресс’ и оттуда поддерживал враждебную англичанам пропаганду в Египте. Английские оккупационные власти установили, что хедив был связан с германскими организациями в Каире и Александрии, занимавшимися шпионской деятельностью и будто бы готовившими восстание против Англии и нападение на Суэцкий канал. Когда хедив пожелал вернуться в Египет, англичане дали ему понять, что его приезд нежелателен и предложили ему поселиться в Италии. После вступления Турции в войну и нападения арабских отрядов под предводительством турецких и германских офицеров [746] на Эль-Араш англичане приняли крутые меры по охране подступов к каналу. 2 ноября 1914 г. командующий английскими войсками в Египте генерал Максвелл объявил осадное положение во всем Египте без ведома правительства Рушди паши, правившего страной в отсутствие хедива на правах регента. Правительство Рушди паши подало в отставку, но через несколько дней был найден компромисс: генерал Максвелл издал 6 ноября вторичную прокламацию о введении осадного положения, известив об этом предварительно правительство Рушди паши. Таким образом, англичанам удалось и дальше править страной посредством туземного правительства. Чем больше судебные процессы против германских и турецких агентов раскрывали германско-турецкие планы антибританской деятельности на территории Египта и Суэцкого канала, тем решительнее становились мероприятия англичан по подчинению себе окончательно Египта. 18 декабря состоялось в Каире и Лондоне одновременное объявление английского протектората над Египтом. Прокламация от имени английского статс-секретаря по иностранным делам гласила: ‘Вследствие военного положения, вызванного действиями Турции, Египет становится под покровительство Его Величества и является отныне английским протекторатом. Сюзеренитет Турции над Египтом перестает существовать, и правительство Его Величества обязуется принять все необходимые меры к защите Египта, его подданных и интересов’.
На другой день, 19 декабря, была издана в Лондоне и Каире новая прокламация, гласившая: ‘Вследствие образа действий его высочества Аббаса Хильми, бывшего хедивом Египта, вставшего на сторону врагов Его Величества, британское правительство решило низложить его и отрешить от власти над хедиватом, причем эта высокая должность была предложена с титулом султана Египта принцу Гуссейну Камилю, старшему из принцев дома Магоммед Али, и была им принята’. 20 декабря принц Гуссейн Камиль, сын низвергнутого англичанами хедива Измаила, был возведен в хедивы. Правительство Рушди паши подало в отставку. В новосозданном правительстве того же Рушди паши министерство [747] иностранных дел было уничтожено. Заведование иностранными делами перешло к английской президентуре, которая была одновременно создана на месте бывшей дипломатической миссии. Так завершилась почти сорокалетняя борьба Великобритании за порабощение Египта.
{35} ‘Гуманная’ инициатива папы римского о приостановлении боевых действий на рождественские дни на всех фронтах явилась чрезвычайно ловким маневром ‘святого отца’ с целью использовать мировую бойню в интересах католической церкви, подъема авторитета Ватикана и усиления религиозного чувства среди миллионов верующих. Точно с таким же предложением римский первосвященник обратился через своего статс-секретаря кардинала Гаспари к царскому посланнику при Ватикане Нелидову 28 ноября 1914 г. и к английскому послу Родду в Риме через кардинала Гаскета. Предложение о приостановке военных действий на всех фронтах на Рождество было сделано правительствами другой группы воюющих держав. Инициатива папы, однако, не имела успеха из-за недоверия правительств воюющих держав друг к другу и сопротивления главнокомандующих, опасавшихся, что ‘перемирие’ будет использовано противной стороной в свою пользу — так официально и мотивировался отказ принять предложение папы. Действительными же причинами отказа явилась боязнь господствующих классов приучать массы, обреченные на убой, к опасной мысли, что перемирие возможно хотя бы на два дня. Боязнь господствующих классов имела свои глубокие основания, так как солдатские массы не ждали примера для перемирия ‘сверху’, а осуществили его на деле ‘снизу’, по собственной инициативе, не зная о предложении Ватикана и против категорического запрещения начальства. На Рождество 1914 г. было установлено самими солдатами фактическое перемирие — братание на многих участках западного фронта.
Вот что сами участники первого братания рассказали в письмах к своим родным, напечатанных в ‘Таймс’ 1 и 2 января 1915 г. Офицер английского полка так описывает братание на его участке фронта: ‘К 6 часам вечера 24 декабря [748] канонада стала ослабевать, а потом совсем прекратилась’. После описания обстановки начавшегося братания автор письма рассказывает, как при виде необычайного события к нему подошел другой офицер со словами: ‘Происходит нечто совершенно необыкновенное. Солдаты с обеих сторон отказываются стрелять. По-видимому, самопроизвольно заключается перемирие на сегодняшний и завтрашний день. Затем офицеры отправились к передовым траншеям. Расстояние между английскими и немецкими окопами не превышало 200 ярдов. С обеих сторон солдаты в офицеры вышли на свободные места и старались договориться друг с другом. Ни с той, ни с другой стороны не раздавалось ни одного выстрела.
Разговор долго не клеился, так как не было людей, понимающих оба языка. Наконец, нашелся немецкий солдатик, побывавший и Америке. Тогда было заключено унтер-офицерами и солдатами самочинное перемирие на таких условиях: стрельба прекращается до 12 ночи 25 декабря. Обеим сторонам воспрещается под страхом возобновления перестрелки поправлять проволочные заграждения. Если с какой-либо стороны раздается одиночный выстрел, не считать это вероломным нарушением договора, но расследовать причины.
Вслед за тем офицеры решили поужинать вместе. Немцы и англичане закусили и выпили дружелюбно, после чего немцы стали хором петь свои песни, англичане — свои. Дело кончилось тем, что немцы спели английский национальный гимн под гром аплодисментов английских солдат’.
Другой офицер с другого участка фронта сообщал в письме: ‘Солдаты обеих сторон угощали друг друга сигарами и папиросами, затем обменялись головными уборами и смеялись все вместе — английские солдаты в прусских касках, а прусские — в английских фуражках’. Офицеры с удивлением констатировали невероятное дружелюбие и легкость, с какими устанавливались отношения между солдатами.
Автор третьего письма сообщал: ‘Одна английская рота, выйдя из окопов, предложила стоящим перед ней саксонцам сыграть в футбол. Игра была немедленно организована. [749] Англичане победили, три-два. Играли со взрывами смеха и с величайшим дружелюбием.
Так прошел весь день Рождества. На вопрос одного немца: ‘Что вы будете делать, если высшее начальство прикажет стрелять в нас, в то время как мы вышли из окопов?’ — англичанин ответил не задумываясь: ‘Будем стрелять в воздух, а вы делайте то же самое’.
Английские солдаты добрались даже до самых немецких окопов и провели там несколько часов. Офицер одного из шотландских полков сообщал своим родным в письме от 28 декабря 1914 г.: ‘Если вы в день Рождества, вспоминая, жалели меня, то жалели совсем напрасно, редко когда я проводил более занятно, как тогда, когда мы вышли из окопов. В сочельник у немцев началось веселье. Они начали кричать нам, приглашая выйти и встретиться с ними. Пели, и пели очень недурно. Наши в ответ запели (и очень плохо): ‘С кем были вы вчера’ и уж, конечно, ‘Типерари’. Я к ужасу своему заметил, что некоторые из наших солдат вышли из окопов и направились к немцам. Их более всего побуждаю желание посмотреть, что делается в немецких окопах.
На полдороге произошла встреча. Началось взаимное угощение папиросами и сигарами, и в результате (по инициативе и решению отдельных солдат той и другой стороны) установлено было перемирие на 48 часов. Это было вопиющим нарушением всех правил, но таких случаев насчитывается немало в истории балканских, да и других фронтов и войн. Впечатление получилось необычайное.
В первый день рождества было очень туманно. Немцы, выйдя из окопов, пожелали нам ‘счастливого дня’. Мы тоже вышли. Пришлось, однако, напомнить им о необходимости поддерживать видимость непрекращающихся военных действий. Они вернулись к себе, но скоро вновь сделали попытку подойти. Тогда мы выстрелили в воздух. Они ответили тем же, чтобы показать, что понимают. Остаток дня прошел на нашем участке фронта спокойно. В других местах братание продолжалось в широких размерах’.
Бельгийский солдат, в свою очередь, сообщал в письме, что 24 декабря до самого вечера шла сильная канонада, и [750] затем писал: ‘Вы думаете, что рождественский праздник в окопах — вещь достаточно-таки скучная, не правда ли? Я рад сообщить вам, что он прошел очень оригинально и был не лишен даже внушительной красоты. Ровно в полночь с нашей стороны прекрасный баритон запел песню. Немедленно канонада и стрельба остановились. По окончании песни с обеих сторон раздались аплодисменты. И вдруг на германских окопах мы увидели громадную надпись, освещенную разноцветными фонариками: ‘Желаем вам счастливого праздника’. Через минуту из германских окопов стали выходить люди с возгласами: ‘Товарищи! Товарищи!’ Ни один из нас не выстрелил. Мы тоже вышли из своих окопов и оказались разделенными только канавой — озером. Немцы протягивали нам сигары, мы поделились с ними шоколадом. Необыкновенно дружеское настроение царило вплоть до самого утра. Не правда ли, это нечто прямо невероятное? Однако это правда. Я смотрел на все это, как во сне. Немцы предложили не стрелять и не сражаться в течение всего праздничного дня. И так было на самом деле до 8 часов вечера, когда нас сменил новый отряд’.
И бельгийский солдат продолжает: ‘Разве это не нечто блистательное? Думаете ли вы, что мы были неправы? Нас критиковали потом, но неужели было бы лучше убивать в этот великий праздник? Но даже это не было бы трусостью и малодушием?’
Солдат французского 25-го пехотного полка пишет в письме, помещенном в ‘Юманите’ 25 августа 1932 г.: ‘Декабрь 1914 г., сектор Мон — Сапен — Супир (Эна), занятый 2-й ротой 25-го пехотного полка. Утром, на рассвете, после нескольких обращений на французском языке из находившейся перед нами в нескольких десятках метров траншеи появилась фигура немецкого солдата. Он без колебания подошел к нам и принес нам вместе с газетами, папиросами и шоколадом письмо, в котором нам предлагалось перемирие, для того чтобы дать нам возможность унести и похоронить тела наших товарищей. Их много лежало в красных панталонах между проволочными заграждениями, трупы гнили уже более двух месяцев. [751]
Один из нас, пошедший навстречу немцу, обменялся с ним рукопожатием, которое имело значение символа. К тому времени с обеих сторон, с нашей и немецкой, все солдаты вышли из окопов и жестами выражали друг другу свои дружеские чувства, это продолжалось весь день.
Письмо было передано начальником нашей секции в штаб батальона, и ответ, требовавшийся по прошествии трех часов, был вручен в точности в срок и при тех же условиях, что утром.
Ответ французских офицеров содержал только оскорбления и категорический отказ пойти на предлагаемое перемирие. Результат был тот, что еще почти шесть месяцев после этого нам приходилось отправляться по ночам за трупами и с большим риском уносить их от проволочных заграждений.
Изданы были очень строгие приказы вплоть до угроз военным судом, чтобы воспрепятствовать дальнейшим попыткам братания. Несмотря на все это, в нашем секторе за все время нашего пребывания на передовых позициях царило спокойствие: перемирие, молчаливо заключенное с обеих сторон, стало реальностью, его нарушали только наши 75-миллиметровые орудия, которые не прекращали своего грохота, чтобы напомнить о реальности войны’.
Второй солдат, другого французского полка, находившегося на другом участке фронта, пишет: ‘Это было в декабре 1914 г. в Шампани, у подошвы горы Корнилье, перед деревней Тюизи. Один из наших подошел к немецким окопам и предложил немецким солдатам воздержаться от стрельбы. В эту ночь не было сделано ни одного выстрела. На следующее утро все вышли из окопов. В продолжение двух дней происходило братание французских в немецких солдат’.
И, наконец, третий участник братания, с другого участка французского фронта, писал:
‘В декабре 1914 г. 33-й резервный полк находился в окопах первой линии перед Каранси в департаменте Па-де-Кале. Около 18 декабря альпийские стрелки (если не ошибаюсь, 7-й или 8-й батальон) пошли на штурм, он не удался, стрелки были остановлены между обеими линиями окопов огнем неприятельских пулеметов. Восемьсот человек осталось [752] на поле битвы. В течение нескольких дней можно было слышать предсмертный хрип умирающих и крики раненых — многие звали свою мать. Оказать им помощь было невозможно, это значило идти на верную смерть: зловещий треск пулеметов не умолкал все время.
Мы, французские солдаты, слышали это и жили в надежде на передышку, которая позволит нам похоронить наших павших товарищей и, быть может, — слабая надежда — спасти нескольких раненых.
В канун Рождества мы услышали голос впереди наших окопов. Кто-то кричал на чистом французском языке: ‘Товарищи, вы можете похоронить своих мертвецов, мы гарантируем вам, что не будем стрелять’.
Немедленно один из нас, затем два, три, четыре перебрались через бруствер и отправились за трупами. Из находящихся перед нами окопов тоже вышли немецкие солдаты, безоружные, и через несколько минут солдаты и офицеры обеих сторон собрались между линиями наших и немецких окопов.
Между нами произошло братание, и с общего согласия решено было устроить перемирие на сорок восемь часов, в течение которого не должно было быть сделано ни одного выстрела. Я видел, как мой лейтенант, офицер запаса, по профессии учитель, жал руку немецкого фельдфебеля. Они обменялись визитными карточками.
Будучи солдатом связи в нашей роте, я просил двух товарищей из связи немедленно предупредить нашу артиллерию о том, что происходит на передовых позициях, и настоять перед нашими товарищами-канонирами, чтобы они не стреляли, они так и поступили. Думаю, что подобные же директивы были даны и с немецкой стороны, так как немецкая артиллерия соблюдала наше соглашение.
Так, в самый разгар войны, люди, которые накануне убивали друг друга, устроили перемирие на 48 часов и братались.
Когда эти факты стали известны в штабе, был отдан приказ об отводе нашего полка (226-й пехотный полк) с передовых позиций, а на следующий день старшие сержанты каждой роты прочитали нам приказ, в котором говорилось: [753]
‘Солдаты, не следует забывать, что вы находитесь на войне, что немцы — ваши враги и что, если кто-либо из вас будет застигнут при братании с неприятелем, он будет подлежать смертной казни’.
И, наконец, германский рабочий-металлист по свежим следам рассказывал о братании: ‘Я вспоминаю, как вели себя товарищи в окопах в рождественскую ночь. Они не сделали ни одного выстрела отнюдь не из религиозных побуждений, а исключительно из отвращения к этому истреблению народов. И если бы не последовали драконовские репрессии со стороны военных властей, то мы ведь все хорошо знаем, что наши товарищи, сражающиеся в настоящее время, как враждующие друг с другом братья, уже давно заключили бы между собой мир’.
{36} Инцидент БартуФабр произошел 17 марта 1914 г. в связи с оглашением с парламентской трибуны бывшим председателем совета министров Луи Барту протокола прокурора республики Фабра. Политическая подоплека выступления Барту, добившегося незадолго до того проведения непопулярного закона о трехгодичной военной службе, состояла в желании дискредитировать бывшего председателя совета министров и министра финансов Жозефа Кайо, против которого как раз в это время велась ожесточенная кампания реакционной печати во главе с газетой ‘Figaro’ за якобы примирительную политику по отношению к Германии в его бытность председателем совета министров и за неоднократные попытки провести законы по обложению капиталов, перешедших по наследству. Сущность самого инцидента, его политическое значение довольно правильно описал царский посол Извольский в депеше от 26 марта: ‘Ожесточенная кампания, предпринятая на страницах ‘Figaro’ г. Кальметтом против министра финансов г. Кайо, как я писал вам, видимо, не особенно заботила последнего, который ограничивался время от времени простым отрицанием возводимых на него обвинений. Тем сильнее поразило всех распространившееся с быстротой молнии по городу вечером 16/3 марта известие, что в тот же день днем супруга министра финансов г-жа [754] Кайо, явившись в редакцию ‘Figaro’ и будучи принята г. Кальметтом, пятью выстрелами из браунинга смертельно ранила последнего. Преступница, сохранившая поразительное самообладание, заявила, что поступок ее объясняется выяснившейся для нее невозможностью добиться во Франция иным путем правосудия. Она была арестована и после краткого допроса в полицейском комиссариате водворена в тюрьму Сен-Лазар. В тот же день стало известно, что г. Кайо, глубоко потрясенный происшедшим, представил председателю совета свою отставку.
На следующий день в палате депутатов произошло знаменательное заседание. Следует припомнить, что в числе возведенных г. Кальметтом на г. Кайо обвинений одно касалось давления, которое по наущению г. Кайо в 1911 г. было произведено тогдашним председателем совета (ныне морским министром) г. Монисом на прокуратуру, чтобы добиться отсрочки суда над известным банкиром Рошеттом, прославившимся своим грандиозным мошенничеством и поныне находящимся в бегах. По этому поводу ходили глухие толки о существовании будто бы особых по сему предмету мемуаров, составленных генерал-прокурором г. Фабром, но где именно находится этот документ, оставалось неизвестным.
Правый депутат г. Делахе в горячей речи обрушился на г. Кайо и потребовал от присутствовавшего на заседании г. Мониса категоричного ответа, было ли, — да или нет, — произведено им давление на генерал-прокурора. Г-н Монис долго отмалчивался, но, побуждаемый негодующими кликами центра и правой и после краткого обмена словами с г. Думергом, встал и заявил, что все это неправда. За ним на кафедру вышел сам председатель совета и в резких словах обрушился на оппозицию за ее ни на чем не основанные нападки на членов кабинета. Каково же было общее изумление, когда вслед за этим на кафедре появился бывший председатель совета г. Барту и после краткого вступления извлек из бокового кармана своего сюртука знаменитые мемуары прокурора Фабра. Последний там категорично утверждает, что он был дважды вызван Монисом, который по желанию [755] г. Кайо отдал ему приказ убедить председателя суда отложить процесс Рошетта. Боясь за свою карьеру, Фабр после мучительной нравственной борьбы подчинился этому приказанию и известил об этом г. Мониса. ‘Председатель совета показался мне очень довольным, я же был гораздо менее доволен. В жизни моей я еще не переживал подобного унижения’, — заканчивает свой доклад генерал-прокурор.
Оглашение означенного документа после категорического отрицания г. Монисом своего вмешательства в дело Рошетта произвело на палату впечатление громового удара. Из дальнейшей речи г. Барту выяснилось, что предъявленная им палате копия с мемуаров г. Фабра была вручена последним г. Бриану в бытность его министром юстиции в кабинете Пуанкаре и им передана своему преемнику Барту. Последний же признал этот документ имеющим скорее частный, чем официальный характер, и потому не передал его своему преемнику, а сохранил у себя. Объяснения эти вызвали бурные нападки друзей гг. Кайо и Мониса, обвинявших г. Барту в краже официального судебного документа и использовании его в своих партийных целях. Это произвело общее смятение, и среди негодующих кликов не только правой и центра, но и крайних социалистов, один из последних, г. Марсель Самба, охарактеризовал все происшедшее словами: ‘Это нравственная ликвидация режима..’
Г-н Монис подал в отставку, и комиссия под председательством г. Жореса приступила к своим занятиям.
Впечатление, произведенное всеми описанными выше событиями, следует признать громадным и едва ли меньшим того, которое в свое время произвело знаменитое письмо Эмиля Золя о Дрейфусовском деле, известное под названием ‘J’accuse’.
{37} Разоблачения Джиолитти. 6 декабря 1914 г. премьер-министр Саландра огласил в итальянской палате депутатов правительственную декларацию, в которой была опять подтверждена мысль, что Италия не была, обязана вступить в войну на стороне Австро-Венгрии, так как Тройственный союз предусматривал оказание помощи подвергшейся нападению союзнице, Австрия же первой напала на Сербию и [756] является нападающей, а не обороняющейся стороной. Во время обсуждения правительственной декларации выступил бывший премьер-министр германофил Джиолитти с сенсационными разоблачениями о планах Австро-Венгрии напасть на Сербию в августе 1913 г., которые разбились об отказ Италии поддержать свою союзницу. В доказательство воинственных намерений Австрии Джиолитти прочел две телеграммы, которыми он обменялся 9 августа 1913 г. с министром иностранных дел Сан-Джулиано. Последний телеграфировал Джиолитти: ‘Австрия сообщает нам и Германии свое намерение выступить против Сербии и придать своему выступлению характер оборонительный в надежде применить к нему ‘casus foederis’ Тройственного союза, по моему мнению, неприменимый. Я намерен согласовать с Германией усилия, чтобы помешать выступлению Австрии, но, может быть, будет нужным ясно высказать ей, что мы не признаем за таким действием оборонительного характера и поэтому отказываемся видеть в нем ‘casus foederis’. Джиолитти, находившийся вне Рима, ответил: ‘Если бы Австрия выступила против Сербии, то, очевидно, никакого ‘casus foederis’ тут быть не может, она будет действовать на собственный страх, об обороне и речи быть не может, ибо никто не помышляет нападать на Австрию. Нужно ей это высказать самым положительным образом, и желательно, чтобы Германия отсоветовала Австрии пускаться в такую опаснейшую авантюру’.

Подстрочные примечания

{*1} Материал по истории франко-русских отношений за 1910-1918 гг. Сборник секретных дипломатических документов бывшего императорского русского министерства иностранных дел. М., 1922. С. 256.
{*2} ‘Revue de Paris’, 1 aout 1894.
{*3} Депеша из Ниша No 41 Боппа и полковника Фурнье от 4 августа, получена 3 августа.
{*4} Депеша Дюмена No 151 от 5 августа, отправлена в 16 ч 30 мин, получена в 23 ч 20 мин.
{*5} Депеша Дюмена No 149 от 5 августа, отправлена в 11 ч, получена в 14 ч 25 мин.
{*6} См. ‘Union sacre’, passim.
{*7} Телеграмма французского консула в Льеже Паллю де ла Баррьера от 5 августа 1914 г. отправлена в 8 ч утра, получена в 8 ч 50 мин. Телеграмма из Брюсселя No 39097.
{*8} Телеграмма No 37480 из Брюсселя от 5 августа, отправлена в 3 ч 21 мин утра, прибыла в 6 ч 52 мин.
{*9} Телеграмма Паллю де ла Баррьера из Льежа от 5 августа, отправлена в 12 ч 8 мин, получена в 13 ч 35 мин. Телеграмма Клобуковского No 123 из Брюсселя от 5 августа 1914 г., отправлена в 13 ч 20 мин, получена в 15 ч. ‘Histoire de la Grande Guerre’ par Victor Giraud (Hachette), p. 93 et suiv., ‘Histoire illustre de la guerre de 1914’ par Gabriel Hanotaux (Gounouilhon), t. III, chap. VIII, ‘Histoire illustre de la guerre du droit’ par Emile Hinzelin (Aristide Quillet), t. I.
{*10} Телеграмма Реньо, французского посла в Токио, от 5 августа, No 18.
{*11} Телеграмма Шевалей из Христиании, No 78.
{*12} Телеграмма Тьебо от 5 августа, No 43.
{*13} Телеграмма Бо от 5 августа, отправлена в 5 ч 30 мин, получена в 19 ч 5 мин.
{*14} No 215 и 216.
{*15} Телеграмма из Вены No 155.
{*16} Из Копенгагена без номера от 6 августа, в 6 ч 50 мин и No55 и 56.
{*17} Из Берна от 6 августа, No 16 и 49.
{*18} Телеграмма Палеолога от 5 августа, 11 ч 52 мин, получена 6 августа в 7 ч 50 мин.
{*19} Из Петербурга No 370.
{*20} Из Брюсселя от 6 августа, No 130.
{*21} No 281, отправлена 4-го, получена 5-го.
{*22} No 283 от б августа.
{*23} См. ‘Erinnerungen’ (‘Воспоминания’) адмирала фон Тирпица, который рассказывает о соглашении, заключенном в начале войны между ним и Данией. В большом докладе, с которым датский министр обороны выступил 24 и 25 апреля 1919 г. перед парламентской военной комиссией, он сообщает, что немцы уже начали закладывать мины и, несомненно, сами бы закончили это дело, если бы Дания не согласилась запереть проливы минами. В датских военных кругах даже опасались оккупации Копенгагена.
{*24} Из Копенгагена, No 59 и 61.
{*25} ‘Life of lord Kitchenep’ par Sir George Arthur, Max Millan and KR, limited, London, vol. I, chap. II, p. 8, 9.
{*26} Из Лондона, No 224.
{*27} Papers relating to the foreign relations of the United States, 1914. Supplement: The world war. Government printing office. Washington, 1928, p. 42, 46.
{*28} Из Петербурга, No 376 и 380.
{*29} Из Петербурга, No 376 и 380.
{*30} Телеграммы из Брюсселя No 136 и 139.
{*31} Телеграммы из Брюсселя No 140, 141, 144, 146.
{*32} Телеграмма No 145.
{*33} Из Лондона, No 236.
{*34} Телеграмма Панафье No 53 из Софии от 7 августа, получена 8 августа в 7 ч.
{*35} Телеграмма Палеолога от 8 августа, No 388.
{*36} Телеграмма Палеолога от 8 августа, No 387.
{*37} Из Лондона от 8 августа, No 235.
{*38} ‘L’Homme libre’ (свободный человек), которая вскоре, после некоторых купюр, произведенных цензурой, переименована была в ‘L’Homme enchain’ (скованный человек).
{*39} Из Антверпена, No 5.
{*40} Из Брюсселя от 9 августа, No 137.
{*41} Из Берна, No 73.
{*42} Из Гааги, No 21.
{*43} Из Вены, No 161.
{*44} Из Рима от 9 августа, No 308.
{*45} От Панфье, No 58 и 59.
{*46} Из Ниша, No 55.
{*47} Из Петербурга, No 398.
{*48} Депеша нашего военного атташе в Константинополе от 9 августа 1914 г.
{*49} Из Стокгольма от 9 августа, No 49.
{*50} Из Цетинье, No 82, 83 и без номера.
{*51} От Реньо, No 27.
{*52} No 755, 9.
{*53} No 748, g., 139.
{*54} Так как в грегорианском календаре 15 августа приходится на субботу, мы спрашивали себя, вкралась ли здесь ошибка или же речь идет о календаре старого стиля, т. е. о 28 августа. На наш запрос Палеолог уточнил нам, что Великий Князь имел в виду пятницу 14 августа нового стиля.
{*55} Телеграмма из Вены от 10 августа, No 166.
{*56} Из Петербурга, No 385.
{*57} Из Терапии, No 290.
{*58} Из Брюсселя, No 162 и 167.
{*59} Из Брюсселя от 10 августа, No 157.
{*60} Из Лондона от 10 августа, No 261.
{*61} Из Лондона, No 257.
{*62} Из Терапии, No 289.
{*63} Из Терапии, No 291.
{*64} Из Лондона от 11 августа, No 270.
{*65} От Клобуковского от 11 августа, No 171.
{*66} От Клобуковского от 11 августа, No 169 и от Поля Камбона, No 267.
{*67} После смерти своего отца мадемуазель де Фрейсине любезно и по собственному почину возвратила мне письма, писанные мною во время войны оплакиваемому президенту.
{*68} ‘L’Union sacre’, p. 404 et suiv.
{*69} Телеграмма из Терапии от 11 августа 1914 г.
{*70} Из Бухареста от 10 августа, получена 11 августа в 13 ч 40 мин, No 45.
{*71} Телеграмма Палеолога от 11 августа, No 407, 408, 409.
{*72} Телеграмма Девиля из Афин от 11 августа, No 116.
{*73} ‘Balkans fen eu’, p. 177.
{*74} Из Лондона, No 278.
{*75} От Поля Комбона от 12 августа, No 283.
{*76} ‘Messages, discours, allocutions’, Blond el Gay, diteurs, t. I, p. 9.
{*77} Из Рима от 12 августа, No 326.
{*78} Из Петербурга, No 412 и из Терапии, без номера.
{*79} Из Лондона, No 276.
{*80} Из Терапии, No 297 и 298.
{*81} Из Петербурга от 12 августа, No 415.
{*82} Телеграмма Панафье, No 60.
{*83} Телеграмма Деларош — Верне.
{*84} Из Христиании, No 102, Берна, No 108 и 114, Сен-Себастьяна, No 114, Бухареста, No 47, Гааги, No 29 и т. д. и т. д.
{*85} От 12 августа, No 112.
{*86} От 11 августа, послана в 21 ч, получена 12 августа в 1 ч, без номера.
{*87} ‘L’Union sacre’, p. 540, 541.
{*88} Телеграмма из Санкт-Петербурга от 12 августа, No 413, отправлена в 60 мин, получена в 4 ч 30 мин, из Брюсселя, No 181 и 183.
{*89} Из Брюсселя, No 186.
{*90} Из Копенгагена от 13 августа, No 93.
{*91} No 302.
{*92} Из Терапии, No 303.
{*93} Из Терапии, No 304.
{*94} Телеграммы из Бухареста от 13 августа, No 49, из Христиании от 13 августа, No 105 и No 109 из Стокгольма от 12 августа и др.
{*95} Телеграмма из Петербурга от 13 августа, No 424.
{*96} Из Софии, No 61.
{*97} Из Афин, No 117.
{*98} Телеграмма из Санкт-Петербурга No 42, получена 13-го в 17 ч 15 мин.
{*99} Телеграмма специального комиссара в Нанси, командированного в Этен. No 264 от 13 августа.
{*100} Из Брюсселя, No 197.
{*101} Из Лондона, No 314.
{*102} Из Бухареста, No 50.
{*103} Из Лондона, No 315.
{*104} OCR: Отсутствует примечание.
{*105} Из Санкт-Петербурга, No 431 и 432.
{*106} Из Лиссабона, No 31.
{*107} Телеграммы из Санкт-Петербурга No 428 и 429.
{*108} Телеграмма из Санкт-Петербурга, No 430.
{*109} Из Санкт-Петербурга, No 436.
{*110} ‘Diary’, vol. I, p. 17, 18. В русском переводе: ‘За кулисами Антанты’, Москва. Гиз.
{*111} Телеграмма No 117.
{*112} Телеграмма No 121.
{*113} Телеграмма No 3.
{*114} Телеграмма No 108.
{*115} Телеграмма Клобуковского No 208.
{*116} Телеграммы No 213 и 214.
{*117} Телеграмма Палеолога, No 432.
{*118} Телеграмма из Петербурга, No 435.
{*119} Телеграмма Поля Камбона, No 331.
{*120} Телеграмма из Санкт-Петербурга, No 435.
{*121} Телеграмма Бапста из Копенгагена от 16 августа, No 105.
{*122} Телеграмма из Петербурга, No 445.
{*123} Из Терапии, No 292.
{*124} Телеграмма Поля Камбона от 16 августа, No 338.
{*125} Телеграмма Баррера от 16 августа, No 348.
{*126} No 446.
{*127} Телеграмма Мориса Бомпара от 16 августа, No 325, получена 17-го.
{*128} Телеграмма Клобуковского от 17 августа, No 213 и 216.
{*129} 17 августа, No 217. ‘Documents pour servir l’histoire, de l’invasion allemande dans les provinces de Namur et de Luxembourg, publis par le chanoine Jean Schmitz, secrtaire de l’vech de Namur, et Dom Robert Nieuwland, de l’abbaye de Maredsous’, Van Oest et C-ie, diteurs, Bruxelles.
{*130} От 18 августа, No 450.
{*131} Телеграмма из Терапии No 323, 329, 330.
{*132} Телеграмма Девилля из Афин от 18 августа, No 127. Телеграмма Думерга Девиллю от 18 августа.
{*133} Телеграмма Панафье из Софии от 18 августа, No 66.
{*134} Телеграмма Шаваллей из Христиании No 135. Телеграмма Тьебо из Стокгольма от 18 августа, отправлена в 21 ч 33 мин, получена 19-го в 7 ч 45 мин.
{*135} Телеграмма Поля Камбона от 19 августа, No 382.
{*136} Телеграмма из Санкт-Петербурга, No 459.
{*137} Телеграммы из Ниша, No 79 и 81.
{*138} Телеграмма из Антверпена, от 19 августа, No 230, получена в 22 ч 83 мин, No 231, 232.
{*139} Из Антверпена, No 233 и 234.
{*140} Из Антверпена от 20 августа, No 242, 244, 245, 246, 247.
{*141} Из Рима от 21 августа, No 369.
{*142} Он повторил эти слова в ‘Эко де Пари’.
{*143} Из Антверпена, No 252.
{*144} Из Ниша, No 83.
{*145} Из Терапии, No 346, 347, 348.
{*146} Из Санкт-Петербурга, No 469 и 470.
{*147} Из Ниша, No 86 и 90.
{*148} Из Рима, No 373, из Терапии, No 355, из Гааги, No 66.
{*149} Телеграмма из Санкт-Петербурга от 23 августа, No 482.
{*150} Эта была армия фон Гаузена.
{*151} ‘Le haut commandement francais et la bataille des Ardennes’ par le gnral Palat, ‘Revue d’histoire de la guerre mondiale’, janvier et avril 1928.
{*152} 7 ноября 1911 г. военный министр Мессими внес законопроект, в котором на основании заключения высшего военного совета от 12 января требовалось раскассирование Лилльской крепости. Этот законопроект рассматривался комиссией палаты, и докладчик комиссии Вандам высказался за раскассирование. Но палата еще не голосовала по этому вопросу. 4 февраля 1919 г. Клемансо вернулся к этому проекту. Закон о раскассировании был принят 19 октября 1919 г.
{*153} От 25 августа, No 232.
{*154} Телеграмма Клобуковского, No 290.
{*155} No 362.
{*156} От Боппа, No 101.
{*157} От Дефранса, No 61.
{*158} Телеграмма от 26 августа, No 502.
{*159} 4 февраля 1919 г. Клемансо вернулся к этому законопроекту, и 21 октября 1919 г. закон был обнародован в ‘Officiel’, скрепленный его подписью.
{*160} Телеграмма Поля Камбона и нашего военного атташе в Лондоне от 27 августа, No 436.
{*161} От Шевалье из Христиании от 27 августа, No 168.
{*162} Та же телеграмма.
{*163} Из Берна, No 237.
{*164} От М. Бомпара от 27 августа, No 369. От Панафье из Софии 27 августа, No 77.
{*165} От Тьебо из Стокгольма от 27 августа, No 64.
{*166} Из Лондона, No 463.
{*167} Из Рима от 27 августа, без номера.
{*168} Было уже слишком поздно. Немцы нашли эти пастели и перевезли их во время войны в Мобеж, но при своем поспешном уходе в 1918 г. оставили их там.
{*169} Из Санкт-Петербурга от 28 августа, No 503.
{*170} Телеграмма от 28 августа, No 238.
{*171} Из Берна, No 242.
{*172} От Жюссерана от 28 августа, No 265.
{*173} От Жюссерана от 28 августа, No 266.
{*174} Телеграмма от 28 августа, No 267.
{*175} Телеграмма из Терапии, No 373.
{*176} Из Софии, No 78.
{*177} Из Бухареста, No 83.
{*178} Из Бухареста, No 84 и 86.
{*179} От Поля Камбона, No 466.
{*180} Из Санкт-Петербурга от 30 августа, No 517.
{*181} Из Санкт-Петербурга, No 613.
{*182} Из Санкт-Петербурга, No 520.
{*183} Из Санкт-Петербурга, No 522.
{*184} Телеграмма Делькассе в Софию, No 92. Телеграмма Боппа из Ниша, No 109. Телеграмма Баррера, No 399.
{*185} От Клобуковского от 31 августа, No 328.
{*186} Из Лондона от 1 сентября, No 490.
{*187} Из Санкт-Петербурга от 1 сентября, No 527 и 829.
{*188} От Реньо из Токио от 1 сентября, No 65. От Делькассе П. Камбону от 1 сентября, No 916.
{*189} Из Санкт-Петербурга от 1 сентября, No 531.
{*190} Из Санкт-Петербурга, No 535.
{*191} От Бо от 1 сентября, No 280.
{*192} ‘Papers relating to the foreign relations’, etc., p. 83.
{*193} ‘Papers relating to the foreign relations’, etc., p. 86.
{*194} ‘Gallieni’ par Р.-В. Gheusi (Fasauelle), ‘La Gloire de Gallieni’, того же автора (изд. Albin Michel), записки генерала Гальени, появившиеся под названием ‘Мемуаров’ (Mmoires).
{*195} Из Лондона, No 534.
{*196} Телеграмма Жоффра No 211, из Бреста.
{*197} ‘La Gloire de Gallieni’ par Gheusi, p. 66, 67.
{*198} Телеграмма Клобуковского из Антверпена от 7 сентября 1914 г., No 367. Расшифрована в Бордо 8-го. Телеграмма от 8 сентября 1914 г., No 368.
{*199} Телеграмма Жюссерана No 298, получена 9 сентября 1914 г. в Бордо.
{*200} ‘Легенда, которая уже старается разукрасить плащ Клио, рассказывает, что в эти критические часы вы послали следующие забавные строки: ‘Мой правый фланг сильно тесним неприятелем, мой центр подается, мне невозможно двигаться, положение прекрасное, я атакую’. Серьезные авторы приводят эти слова как подлинные. Я не имею смелости разубеждать их. Если вы и не писали этих оптимистичных слов, вы думали так и — еще лучше — вы превратили их в действия’ (ответ на речь маршала Фоша, произнесенную при приеме его во Французскую академию. Заседание 5 февраля 1920 г.).
{*201} ‘Le Lendemain d’Agadir’, стр. 92 и сл. и конец стр. 117.
{*202} Телеграмма Саид-Халима, турецкого министра иностранных дел, турецкому представителю в Бордо, No 590.
{*203} Из Копенгагена, No 194.
{*204} Из Вашингтона, No 299 и 302.
{*205} Из Софии от 9 сентября, без номера.
{*206} Из Петрограда, No 583.
{*207} Из Ниша, No 125 и без номера.
{*208} От Бо, без номера, из Берна, от 10 сентября 1914 г.
{*209} См. ‘Les chasseurs de Saint-Mihielet la guerre dans la Meuse’, par M. Jolibois, instituteur Imprimerie Comte-Jacquet, Bar-le-Duc.
{*210} ‘Messages et Discours’, t. 1, p. 16, 17. Blond et Gay, diteurs.
{*211} Из Антверпена, No 382.
{*212} От Девилля из Афин, No 152.
{*213} Из Терапии, No 417.
{*214} Из Антверпена, No 390.
{*215} Colonel Herbillon. De la mobilization la Marne, ‘Revue de France’, 1 septembre 1928.
{*216} Из Петрограда от 15 сентября, No 607 и 608.
{*217} Из Петрограда от 16 сентября, No 617.
{*218} Из Петрограда от 15 сентября, No 612.
{*219} 16 сентября, No 618.
{*220} От генерала де Лагиш из Петрограда от 15 сентября, No 611.
{*221} Из Бухареста, No 109.
{*222} От Клобуковского из Антверпена, No 408.
{*223} Телеграмма Палеолога от 17 сентября, No 625.
{*224} ‘Europe sous les armes’, p. 272.
{*225} Телеграмма специального комиссара министру внутренних дел. Телеграмма префекта Марны.
{*226} Из Петрограда, No 631.
{*227} Из Петрограда, No 633.
{*228} Из Петрограда, No 634.
{*229} Из Рима, No 457.
{*230} От Блондедя из Бухареста от 19 сентября, получена в Бордо 20 сентября, No 129.
{*231} От Блонделя, No 139, 140.
{*232} Из Ниша, No 169.
{*233} Телеграмма No 449.
{*234} От Бапста, No 252.
{*235} No 474.
{*236} No 470, 473, 475, 476, 477, 479, 480.
{*237} ‘Le Dblocus d’Anvers’ par le major E.Menzel, ancien directeur l’tat-major belge, Berger-Levrault, 1928, p. 64 et suiv.
{*238} Телеграмма, No 16061.
{*239} Из Антверпена, No 481, 482, 485, 486, 487, 488, 492 493, 494.
{*240} Из Лондона, No 739.
{*241} Из Ниша, No 191.
{*242} Из Ниша, No187.
{*243} Из Антверпена, No 495.
{*244} От П. Камбона, No 745.
{*245} ‘L’Instruction publique et la guerre’ par Albert Sarrant, Henri Didier, diteur, Paris 1916, p. 11 et suiv.
{*246} От Клобуконского, No 504.
{*247} От Дешнера из Лиссабона, No 77.
{*248} No 512.
{*249} ‘Les Balkans en feu’, p. 206, 207.
{*250} ‘L’Europe sous les armes’, p. 202 et suiv.
{*251} Игра слов: Аллеман (Allement) , название этой деревни звучит, как слово allemand — немец. — Прим. ред.
{*252} От Клобуковского, No 533.
{*253} От Клобуковского, No 541.
{*254} От Клобуковского, No 550.
{*255} От Клобуковского, No 545.
{*256} Телеграммы из Петрограда, No 697, 698, 699, 700.
{*257} Телеграмма из Петрограда, No 703.
{*258} No 704.
{*259} Из Петрограда, No 711.
{*260} Остенде, от 10 октября, No 532.
{*261} Из Остенде, No 548, 549.
{*262} Из Остенде, No 553.
{*263} От Клобукоского, No 559.
{*264} От Клобукоского, No 561.
{*265} От Клобукоского, No 564.
{*266} Из Петрограда, No 735, 736, 737.
{*267} Из Бухареста от 12 октября, No 174.
{*268} Из Петрограда, No 742.
{*269} От Поля Камбона от 13 октября, No 848.
{*270} No 310.
{*271} От 14 октября, No 23.
{*272} Из Петрограда, No 756 и 759.
{*273} ‘La retraite d’Anvers et la bataille de l’Yser’ par Marguerite Baulu, avec prface de M. Vandervelde, minister de l’Intendance de Belgique. Firmin et C-ie, 1918.
{*274} От Палеолога от 23 октября, No 793.
{*275} ‘Dunkerque, ville hroОque’ par Henri Malo, Perrin et C-ie, 1918.
{*276} ‘Life of lord Kitchener by sir George Arthur, vol. III, p. 74. Macmillan and KR, London.
{*277} ‘Rception du marchal Foch l’Akadmie francaise’, sance du 5 fvrier 1920. Librairie acadmique Perrin et C-ie.
{*278} 2 ноября — католический праздник поминовения усопших — Прим. ред.
{*279} Из Петрограда от 29 октября, No 809. Из Лондона от 25 октября, No 952. От Гренара из Одессы от 23 октября, No 16.
{*280} Из Перы, No 516.
{*281} Из Перы, No 518.
{*282} Из Перы, No 524.
{*283} Из Софии от 1 ноября, без номера.
{*284} Из Лондона, де Флерио от 1 ноября, No 967.
{*285} Из Лондона от 3 ноября, No 974.
{*286} От 4 ноября, No 41.
{*287} Из Петрограда от 6 ноября, No 859.
{*288} Из Лондона, No 585.
{*289} Из Ниша, No 271, 272, 273. Из Афин, No 187. Из Софии, No 114. Из Петрограда, No 881 и 887.
{*290} В тексте игра слов: вместо пороха и золота говорится о ртути (по-французски ‘живое серебро’) и серебре. Здесь также непереводимая игра слов: n’a pas de veine (не имеет энергии) и: il a du vif-argent dans les veines (y него в жилах ртуть). — Прим. перев.
{*291} Le Goffic, Steensstraete, p. 1-50 (‘Ночь 10 ноября — прощание с Диксмюде’). См. того же автора, ‘Dixmude’, глава из ‘Histoire des fusiliers marins’, затем ‘Saint-Georges et Nieuport’, продолжение и конец ‘Histoire des fasiliers marins’, Pion Nourritet C-ie.
{*292} Из Софии, No 121, 122, 123.
{*293} Из Ниша, No 290.
{*294} Из Петрограда, No 936.
{*295} Из Лондона, No 1036.
{*296} Из Петрограда, No 917, 918, 919.
{*297} Из Петрограда, No 915.
{*298} ‘Quatre annes de commandement’ par le gnral Dubail, tome I, p. 235 et suiv., Fournier, diteur.
{*299} Из Петрограда, No 929, 930, 931.
{*300} Из Софии, No 132.
{*301} Из Лондона, No 1062.
{*302} Из Лондона, No 1074.
{*303} Из Бухареста, No 242.
{*304} Из Петрограда, No 982 и 987.
{*305} ‘La guerre de 1914-1918 dans la Meuse’ par Ch. Aimond, chanoine honoraire de Verdun. Verdun, librairie Martin Colardelle, p. 75 et suiv.
{*306} ‘Quatre annes de commandement’ par le gnral Dubail, tome I, p. 249 et suiv., Fournier, diteur.
{*307} ‘Я объясняю президенту положение 1-й армии. Как я вижу, он вполне в курсе операций, он чрезвычайно интересуется ими’. Цит. соч., стр.23.
{*308} ‘Le Pays Lorrain’ (Nancy, 1928) ‘La Bataille qui sauva Nancy. Champenoux, 24 aout — 12 septembre 1914’ par l’abb Ch. Rolin, cur de Champenoux-Enbeviller.
{*309} ‘Генерал Дюбайль’, стр. 253.
{*310} ‘L’Ame francaise et la guerre. Les Saints de la France’ par Maurice Barrs, Emile-Paul frres, diteurs, p. 22 et suiv.
{*311} No 1097.
{*312} От Дефранса от 2 ноября, No 188.
{*313} Из Петрограда, No 931.
{*314} Из Петрограда, No 990 и без номера.
{*315} Из Ниша, No 331.
{*316} Из Ниша, No 334.
{*317} ‘Le lendemain d’Agadir’, p. 188 et suiv.
{*318} ‘The Dairy of Lord Bertie’, Hodder and Stoughton, London, vol. I, p. 224.
{*319} ‘Union sacre’, p. 79 et suiv.
{*320} От Жюля Камбона для Делькассе от 1 декабря, No 157.
{*321} Из Ниша, No 358.
{*322} Из Афин, No 211.
{*323} Из Лондона, No 1127.
{*324} Из Петрограда, No 1028, 1029.
{*325} Из Ниша, No 346.
{*326} Из Афин, No 212.
{*327} Из Петрограда, No 1031, 1031bis, 1032, 1033, 1035.
{*328} От Баррера, No 678.
{*329} См. ‘Europe sous les armes’, p. 231.
{*330} От Баррера, No 686.
{*331} Из Петрограда, No 1054.
{*332} Из Лондона, No 1180.
{*333} Из Ниша, No 388, 389.
{*334} Из Ниша, No 304.
{*335} ‘Europe sous les armes’, p. 308.
{*336} ‘La Cathdrale de Reims’ par Mgr. Landrieux, vЙque de Dijon, ancien archiprЙtre de la cathdrale de Reims. Paris, librairie Renonard, H. Laurens, Paris 1919.
{*337} Из Софии от 13 декабря, без номера.
{*338} Из Ниша, No 402 и 404.
{*339} Из Стокгольма, No 134.
{*340} ‘Vie et mort du gnral Serret’ par Henry Bordeaux, p. 116, Librairie Pion.
{*341} Из Ниша, без номера, от 15 декабря, получена 16-го.
{*342} Из Ниша, No 412.
{*343} От Поля Камбона, No 1211.
{*344} От Делькассе Барреру, No 503.
{*345} Из Петрограда, No 1109, 1110, 1111, 1113.
{*346} Из Петрограда, No 1116.
{*347} Телеграммы от Делькассе Палеологу No 534 и 535. В русских дипломатических документах (Государственное издательство, Москва — Петроград 1922 г.) можно найти депеши Сазонова своим послам и посланникам на Балканах. Впечатление, получаемое от них, подтверждает впечатление, произведенное в 1914 г. на правительство республики и на Поля Камбона (перевод с русскою Полонского, изд. Пайо, Париж).
{*348} Из Петрограда, No 1119.
{*349} Из Ниша, No 420, 421.
{*350} ‘Union sacre’, p. 8, 9.
{*351} Из Токио, No 164 и 166.
{*352} От 27 декабря, No 106.
{*353} Из Копенгагена, No 473.
{*354} Из Вашингтона, No 621.
{*355} Письмо это хранится в архиве академии.
{*356} Из Ниша, No 434.
{*357} От Делькассе Барреру, No 543.

—————————————————————————

Текст издания: Пуанкаре Р. На службе Франции 1914-1915. / На службе Франции 1915-1916. — M.: ACT, Мн.: Харвест, 2002.
Оригинал: Poincare R. Au service de la France de 1912-1917 (Tome de I Ю IX). — Paris, 1926-1931
Книга на сайте: http://militera.lib.ru/memo/french/poincare_r/index.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека