Нашествие. 1914 год, Пуанкаре Раймон, Год: 1929

Время на прочтение: 446 минут(ы)

Раймон Пуанкаре.
На службе Франции

Номера страниц издания заключены в квадратные [] скобки, авторские примечания заключены в фигурные {} скобки, в фигурные скобки и звездочкой {*} отмечены подстрочные примечания.

От редакции

‘Пуанкаре-война’ — такое прозвище дали современники Раймону Пуанкаре, видному политическому деятелю, президенту Французской республики, на протяжении двадцати лет игравшему ведущие роли в истории Франции, в истории Антанты, а также в истории международных отношений в Европе и далеко за ее пределами. Прочитав мемуары, предлагаемые вашему вниманию, вы поймете, чем снискал такую славу юрист и борец за торжество права в военном конфликте между великими европейскими державами, проводник идей и условий Версальского мира.
Документальный материал, на котором основаны воспоминания, — письма, телеграммы, встречи, военная хроника — поможет читателю воссоздать события давно минувших дней с почти что фотографической достоверностью и составить собственное отношение к политике государств, боровшихся за экономические приоритеты, территориальное господство, но вместе с тем и за мир.
Об истории первой мировой войны писали в своих мемуарах большинство глав государств — ее участников: Бетман-Гольвег, Ягов, Тирпиц, Бюлов, Черчилль, Грей, Ллойд-Джордж, Сазонов и другие. Каждый из них, не исключая Пуанкаре, стремился изобразить свой собственный портрет на фоне реальных событий более значительным, а свою политику — более гуманной и единственно правильной в сложившихся обстоятельствах. Пуанкаре также не без ложной скромности пишет автопортрет на фоне эпохи, но в отличие от Бюлова или Ллойд-Джорджа он избегает обличительной критики своих противников и оппонентов, проявляя дипломатичность и после завершения своей активной деятельности на политическом поприще.
Восхождение на вершину карьеры для Пуанкаре было стремительным. Уже в 1886 г. 26-летний уроженец Лотарингии [4] стал начальником кабинета министра земледелия Жюля Девеля в правительстве Фрейсине. Вскоре после этого Пуанкаре избирают муниципальным советником в родном крае. 31 июня 1887 г. он одержал победу над знаменитым генералом Буланже на выборах в парламент. В 1890 г. Пуанкаре избран членом финансовой комиссии палаты и докладчиком по бюджету министерства финансов на 1891 г., а затем он делает доклад по общему бюджету на 1892 г. С апреля 1893 г. по конец 1894 г. он побывал министром просвещения и министром финансов в двух кабинетах Шарля Дюпюи. На этих постах Пуанкаре зарекомендовал себя защитником интересов крупного капитала. Выдвинув проект финансовой реформы, предусматривавшей введение прогрессивного налога и налога на наследство, он вместе с тем был противником подоходного налога.
С января по 28 октября 1895 г. Пуанкаре занимал пост министра просвещения в кабинете Рибо. Когда в 1899 г. президентом стал Эмиль Лубэ, избранный блоком левых партий, Пуанкаре было поручено формирование кабинета.
Приход к власти кабинета Вальдек-Руссо, означавший временную победу умеренной буржуазии, заставил Пуанкаре уйти в адвокатуру. Но в 1902 г. он снова избирается в палату — от Коммерси, а с марта по октябрь 1906 г. Пуанкаре — министр финансов в промежуточном кабинете Сарьена.
Вновь вспомнить о юридической практике Раймона Пуанкаре заставил приход к власти Клемансо. В течение пяти лет будущий президент работал по адвокатской специальности и писал. За свою литературную деятельность Пуанкаре даже был избран членом Французской академии.
Вопрос о возврате в большую политику решил агадирский инцидент, разделивший общественное мнение на два лагеря — за и против франко-германского соглашения от 4 ноября 1911 г. Будучи трезвым политиком, Пуанкаре понимал, что отказ от этого соглашения, по которому Франция уступала Германии обширную территорию на Африканском континенте, мог бы привести к войне, к которой его страна была не готова. Выступая с докладом в Сенатской комиссии по иностранным делам, он приложил все усилия, чтобы убедить парламент в пользу соглашения. [5]
В январе 1912 г., после свержения министерства Кабо, Пуанкаре формирует свое первое министерство ‘национального единения’, в которое вошли бывшие и будущие премьер-министры и президенты республики: Леон Буржуа, Делькассе, Мильеран, Бриан, Дюпюи, Клоти, Лебрен, Стег, Вивиани. Сам же Пуанкаре взял портфель министра иностранных дел. На этом посту он сыграл немаловажную роль в консолидации Антанты и в подготовке к войне с Германией.
Россия в лице своего посла в Париже Извольского нашла позицию Пуанкаре благоприятной для укрепления дипломатических отношений с Францией. 17 января 1912 г. Извольский пишет Сазонову: ‘Если державы тройственного согласия опять будут застигнуты врасплох и не установят заранее общего плана действий, дело может вновь принять для нас неблагоприятный оборот. Необходимо поэтому, чтобы Россия, Франция и Англия ныне же путем конфиденциального обмена мыслями точно определили свое отношение к могущим наступить случайностям’.{*1}
Накануне балканской войны Пуанкаре посетил Петербург. Целью этой поездки было установление общей политической линии, обязательной для России и Франции во всех крупных и малых политических вопросах до империалистической войны.
13 января 1913 г. Раймон Пуанкаре был избран президентом Французской республики.
Неоднократно заявляя о том, что является гарантом конституции и не вправе единолично решать важные вопросы внутренней и внешней политики страны, Пуанкаре вместе с тем фактически управляет государственной политикой, подчинив себе все министерства, кроме министерства Клемансо, за что постоянно подвергался критике на страницах газеты ‘L’Homme enchaine’, издаваемой опальным министром.
Упрочив союзные отношения с Россией и Англией, Пуанкаре добился от испанского короля Альфонса XIII обещания, [6] что в случае войны с Германией Франция может рассчитывать на доброжелательный нейтралитет со стороны Испании.
Таким образом, личность Раймона Пуанкаре и особое положение, которое он занимал в руководстве одной из крупнейших европейских держав на протяжении почти двадцати лет, объяснят наш интерес к воспоминаниям этого выдающегося политического деятеля, можно сказать, профессионального политика, чей опыт весьма поучителен для современников. Его мемуары, изданные на русском языке, в значительной мере восполняют определенные пробелы в исторической литературе, посвященной изучению истории первой мировой войны, а также истории международных отношений и истории Франции за период 1914-1918 гг.

Нашествие. 1914 год

Глава первая

Окончание мобилизации, начало концентрации войск. — План XVII. — Вторжение немцев в Бельгию. — Льеж взывает о помощи. — Объявление нейтралитета. — Визиты Жоржа Клемансо. — Американский демарш. — Французы в Эльзасе. — Выжидательная позиция Италии. Помощь Японии. — Немцы на наших восточных окраинах.

Живительный сон перенес меня на несколько часов в мир, в котором ничего не известно о катастрофе, разразившейся над Европой. На рассвете меня разбудили щебетанье птиц и веселые лучи солнца. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы вернуться к сознанию действительности. Неужели вправду нам объявлена война? Война. Сорок четыре года назад она во всем своем ужасе предстала предо мною и вселила страх в душу лотарингского мальчика. Моя родина не только испытала ужасы неприятельского нашествия в 1870 г. После заключения Франкфуртского мира она подверглась длительной оккупации, и мои первые гимназические воспоминания были омрачены зрелищем солдат в остроконечных касках. Население, среди которого я вырос, осталось под гнетущим впечатлением этих кошмарных лет. Но как оно ни страдало при виде Франции, от которой оторвали часть ее тела, оно никогда не стремилось к тому, чтобы в один прекрасный день страна добилась реванша силой оружия, оно понимало всю рискованность этого и знало, что ему пришлось бы расплачиваться больше, чем другим провинциям. Тот же инстинкт безопасности, быть может, менее сильный вдали границы, но в той или иной мере сохранившийся во всей стране, внушал такую же мудрую осторожность почти всему французскому народу. Если союз с Россией с самого начала был благосклонно встречен общественным мнением в [9] целом, то потому, что в нем видели постоянную гарантию от провокаций и угроз его зазнавшегося предшественника — Тройственного союза. В свою очередь тройственное согласие стало популярным во Франции только потому, что мы видели в нем еще более действенную гарантию от растущей опасности. И тем не менее, несмотря на сорок четыре года осторожной и предусмотрительной политики, на нас обрушилось несчастье, которое мы всеми силами пытались предотвратить. Возможно ли это? И что готовит нам судьба?
Я не могу отогнать от себя серьезных опасений. Несомненно, наша дипломатическая ситуация теперь лучше, чем была когда-либо. Несмотря на весьма различный политический режим, Франция и Россия привыкли согласовывать свои дипломатические действия, причем ложных шагов было сделано их дипломатией немного. Ни различие национального темперамента, ни различие конституции, ни очень частые случаи оппозиции со стороны известных традиционных интересов, ни плохое настроение некоторых русских дипломатов не причинили ущерба союзу и не охладили его. Наше сердечное согласие с Англией с 1904 г. мало-помалу расширилось до рассмотрения всех международных проблем, и теперь мы уверены, что после первоначальных колебаний и медлительности Англия придет нам на помощь на суше и на море, на помощь Бельгии и нам {1}.
Но не является ли военная подготовка Германии гораздо лучшей, чем наша? Закон о трехлетней военной службе, предложенный Брианом и принятый при министерстве Барту {2}, в известной мере улучшил наше положение, однако он далеко не совершил еще все свое действие. Кроме того, на какой высоте стоит наше военное снаряжение в сравнении со снаряжением наших соседей? К несчастью, критика, с которой выступили в сенате Клемансо и Шарль Эмбер, не совсем лишена основания {3}: у нас мало тяжелой артиллерии, реорганизация нашего военного оборудования задержалась, потому что палаты затянули вотирование займа и чрезвычайных кредитов, которых правительство требовало в согласии со мной. У нас есть четыре тысячи полевых орудий, этих прекрасных 75-миллиметровых орудий, которые недавно [10] выдержали испытание на Балканах, но у них тот недостаток, что они стреляют только по прямой траектории — они не могут подобно германским гаубицам, стрелять по закрытым целям навесным огнем, брать цель по кривой линии и обстреливать территорию, оставшуюся вне пределов видимости для обслуживающего персонала. С другой стороны, у нас только триста тяжелых орудий с конной упряжкой, с которыми я познакомился на маневрах 1912 и 1913 гг. Наше производство было сначала форсировано, но потом оно замедлилось за недостатком кредитов. Напротив, немцы, по имеющимся данным, располагают пятью тысячами орудий 77-миллиметрового калибра, полутора тысячами легких гаубиц, двумя тысячами тяжелых гаубиц, дальнобойными орудиями и мортирами различного образца. Конечно, этот громадный материал должен обслуживать два различных театра военных действий — Францию и Россию, однако, несмотря на необходимость такого раздела материала, превосходство Германии в области тяжелой артиллерии остается для нас крайне тревожным моментом. Правда, мы можем взять хорошие осадные орудия в крепостях, которым, по всей видимости, не угрожает опасность, а так как наше побережье по Ла-Маншу и наше океанское побережье защищены британским флотом, мы можем также черпать из наших морских батарей. Но даже если принять все это во внимание, мы, несомненно, не будем в состоянии двинуть против неприятеля столько орудий и снаряжения, сколько он пустил в ход против нас.
В какой мере достоинство нашего основного состава и квалификация нашего солдатского материала смогут поправить и возместить недостаточность нашего вооружения? Военный министр Мессими объявил в совете министров, что он полон веры, но затем, охваченный волнением, вдруг остановился, закрыл лицо руками и зарыдал. Он тотчас овладел собой и повторил, что победа несомненна. Генеральный штаб со своей стороны выступает перед нами самым уверенным образом. Но кто из нас знает в настоящий момент затаенные мысли своего ближайшего соседа? Если я сам испытываю некоторые сомнения, могу ли я сам себе признаться в [11] них? А главное, позволю ли я, чтобы кто-нибудь другой догадывался о них? Я вынужден не проронить ни слова, не выдать себя ни едиными жестом, чтобы не рисковать ослабить столь высокий и гордый энтузиазм, с которым молодые французы идут навстречу смерти, а их родные стараются скрыть от них свою тревогу при прощании с ними. Но, если воля моя оптимистична, ум мой бывает моментами несколько менее оптимистичен, и не без тревоги я ожидаю первых сражений.
Я вспоминаю, что двадцать лет назад, чуть ли не в этот самый месяц и день, после состоявшегося в Берлине по инициативе Вильгельма II интернационального конгресса по вопросам труда и положения рабочих, Жюль Симон, вместе с Толеном и Бюрдо представлявший на конгрессе Францию, посвятил императору полную иллюзий статью, которая, впрочем, заканчивалась следующими правильными замечаниями{*2}: ‘Нам говорят теперь, что наша восстановленная армия стала непобедимой. При этом забывают, что немцы так же, как и мы, не сидели сложа руки и что теперь речь идет не о войне героической, а о войне научной. Слава, которая прежде завоевывалась храбростью, теперь завоевывается механизмами и количеством’. И далее: ‘Я утверждаю, что каждый из обоих народов может быть разбит и погибнуть. Я даже боюсь победы, ибо победитель так же несомненно будет вовлечен в катастрофу, как и побежденный’. Когда эти строки появились в 1894 г., я был министром финансов. Они меня очень поразили. Но как они стали близки к истине! С тех пор Германия стала одним сплошным и огромным военным заводом. В сравнении с ее усилиями мы работали весьма посредственно и с прохладцей. За нами наша храбрость и наше право. Но будет ли этого достаточно?
К счастью, в эту среду, 5 августа, вся страна следовала только одному лозунгу: доверие! Словно по мановению волшебного жезла по всей стране был осуществлен священный союз (union sacre), который я призвал из глубины своего сердца и окрестил в своем послании к парламенту. Германское [12] объявление войны вызвало в нации великолепный патриотический порыв. Никогда во всей своей истории Франция не была столь прекрасной, как в эти часы, свидетелями которых нам дано было быть. Мобилизация, начавшаяся 2 августа, заканчивается уже сегодня, она прошла с такой дисциплиной, в таком порядке, с таким спокойствием, с таким подъемом, которые вызывают восхищение правительства и военных властей. Она поставит на ноги более трех миллионов семисот восьмидесяти тысяч солдат, в том числе семьдесят семь тысяч человек туземных колониальных войск. Теперь речь идет о том, чтобы концентрировать для боя эту огромную массу дивизий регулярной армии, дивизий запаса и дивизий территориальной армии. Концентрационные перевозки начинаются немедленно. Они потребуют около двух тысяч пятисот поездов для регулярных войск и закончатся 12-го числа этого месяца. Затем с 12-го по 19-е последуют четыре тысячи пятьсот поездов для запасников и для территориальной армии. До сих пор все протекает на наших железнодорожных сетях с математической точностью, словно одна единая и державная воля руководит всем.
Наши армии будут действовать по боевому плану XVII {4}, установленному с 1875 г., т. е. со времени первой тревоги, заданной нам Германией после наших поражений {5}. Он был принят 18 апреля 1913 г. на заседании высшего военного совета в военном министерстве на улице Сен-Доминик под председательством Эжена Этьенна. В прениях приняли участие генералы Жоффр, Гальени, Мишель, По, Марион, Шоме, Манестрель, де Лангль де Кари, Менье, Лаффон де Ледеба, де Кюрьер де Кастельно. С целью возможно большего организованного укрепления резервных формирований совет решил отменить бригады из запасных в каждом мобилизованном корпусе и вместо этого прибавить к каждой регулярной дивизии полк запасных из двух батальонов. Совет был того мнения, что необходимо приступить к созданию 21-го армейского корпуса и выполнить в мирное время оборонительные сооружения в районе Туля и Наиси, слишком долго откладывавшиеся. Наконец, совет единогласно принял решение о выработке нового плана под номером XVII, заключавшего следующие [13] диспозиции. Четыре армии в составе восемнадцати корпусов и восьми дивизий запаса сосредоточиваются на первых позициях между Мезьером и Бельфором. Пятая армия в составе трех корпусов размещается на второй линии от Сент-Менегульд до Коммерси. В случае надобности она должна быть готова перейти на первые позиции. Наступление предписано столь быстрое, как только возможно. Мы должны оперировать с обоих флангов, правый — в Лотарингии между лесистыми горными массивами Вогезов и Мозелем по направлению к Тулю, левый — к северу от железной дороги между Верденом и Метцом. Войска, связывающие оба фланга, расположены в верховьях Мааса (Hauts de Meuse) и в Вэвре и должны держать связь между армиями, предназначенными для двух комбинированных атак.
Итак, в силу этого военного плана наши войска должны двигаться на восток и северо-восток. Самое большее — было предусмотрено, что немцы могли бы нарушить нейтралитет Бельгии, чтобы вторгнуться во Францию по правому берегу Мааса. Прежде, в 1911 г., другой план, выработанный генералом Мишелем, допускал гипотезу, что неприятель будет пытаться окружить нас на территории с гораздо большим радиусом. Наш генеральный штаб не желал исходить из предположения, построенного на столь наглом нарушении международного права. Честная, слишком честная ошибка. Мы не знали и скоро должны были узнать, к своему ужасу, что с 1891 г., т.е. с того времени, когда граф Шлиффен заменил Вальдерзее и стал во главе германского генерального штаба, все стратегические концепции Берлина строились на презрении к нейтралитету Бельгии. Генерал фон Мольтке, ставший в 1906 г. преемником Шлиффена, по-видимому, остался верным главным идеям своего предшественника. Не придется ли нам завтра, в последний момент, изменять наши главные военные диспозиции?
Пока что все идет так, как только можно желать. В печати ни одного диссонанса. Объявлено осадное положение, введена цензура. Однако в атмосфере всеобщего энтузиазма ни одна из этих исключительных мер не является действительно необходимой для обеспечения единства в общественном [14] мнении всей нации. Министры без особых усилий дают живой пример согласия, они забыли, что вчера почти все они были моими политическими противниками {6}, они выражают мне горячую преданность, министры, стоящие во главе самых важных ведомств, посещают меня в моем рабочем кабинете несколько раз в день, кроме того, мы решили ежедневно собираться под моим председательством в совете министров или в совете национальной обороны. На этих собраниях с полнейшим доверием друг к другу мы рассматриваем бесчисленные вопросы, которые ежечасно встают перед нами как за границей, так и внутри страны.
Австро-Венгерская монархия, в интересах которой Германская империя объявила войну сначала России, потом Франции, ставит себя в парадоксальное положение: она еще не порвала дипломатических сношений ни с Францией, ни с Россией. Однако она снова приступила к бомбардировке Белграда и произвела военную демонстрацию на Прибое в Санджаке{*3}. Циркулирует даже слух, что она отправляет на наши границы в обмен за баварские или эльзасские войска свой 24-й инсбрукский корпус и славянские полки{*4}. В то же время граф Берхтольд жалуется нашему послу на ‘варварские высылки’, жертвой которых якобы стали австро-венгерские подданные, проживающие в Париже{*5}, а между тем в этот самый момент граф Сегени выразил Гастону Думергу благодарность за наше благожелательное отношение к его соотечественникам. Тем не менее, граф Берхтольд заверяет Дюмена, что возможность столкновения французских и австро-венгерских войск совершенно исключается. Где правда? У нашего посла создалось убеждение, что Вена просто старается избежать одновременного разрыва с Россией и Францией, так как транспорты австрийских армий в Галиции еще не закончились. [15]
В ожидании информации о численности наших врагов и об их планах мы вызываем в метрополию наш 19-й алжирский корпус. Он приступает к посадке на корабли и должен пересечь Средиземное море под защитой наших эскадр. Впрочем, ‘Верны’ и ‘Кондорсе’ не смогут конвоировать его: они должны отправиться на поиски ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ {7}, о которых нам пришлось столько слышать за последние месяцы{*6} и маневры которых представляются теперь весьма подозрительными. Вчера, 4 августа, сообщалось, что оба немецких крейсера появились у берегов Алжира.
Один из них бомбардировал Бону, другой — Филиппвилль. Были раненые и убитые.
В то время как наша армия собирается методически провести свою концентрацию, Германия, которая умышленно поспешила со своими объявлениями войны, уже готова начать военные действия и 5 августа в шесть часов вечера приступает к атаке Льежа{*7}. Со вчерашнего утра она отправила против Льежа шесть бригад под командованием генерала фон Эммиха и три кавалерийских дивизии под началом генерала фон дер Марвица. Сегодня подверглись бомбардировке форты на правом берегу Мааса. Колонна пехоты переправилась через эту реку, несмотря на канонаду бельгийской артиллерии. Завязались жаркие бои. 7-й корпус германской армии был отбит с большим уроном, но бой снова возгорелся в южном секторе, куда подошел 10-й германский корпус, прошедший форсированным маршем сорок километров. Наш посланник в Брюсселе Клобуковский извещает нас, что король Альберт принял главное командование над бельгийской армией{*8}. Он сообщает нам, что все количество войск, вторгшихся в Бельгию, оценивают в сто двадцать — сто пятьдесят тысяч человек: это пехота, саксонская [16] кавалерия, ‘гусары смерти’ и брауншвейгские гусары, много тяжелой артиллерии, полевой артиллерии и пулеметов. Ах, почему мы не на той же высоте! Один за другим Льеж и Брюссель обращаются к нам с трогательными призывами прийти им на помощь. Жители и гарнизон валлонского города, находящегося в опасности, ожидают скорейшего прибытия французских войск{*9}. Марсельезу приветствуют с восторгом. Штаб коменданта крепости по своей инициативе сообщает населению, что наша армия идет на помощь осажденным. Он требует от нашего главнокомандующего отправить войска в Льеж, а впереди них послать отряд велосипедистов. Наш консул умоляет нас ответить самым срочным образом на обращенное к нам требование помощи. Несмотря на подавляющее превосходство неприятеля, бельгийцы оказывают сопротивление, героическое сопротивление. Как нам не быть потрясенными до глубины души мольбами о помощи, с которыми обращается к нам дружественный город, романский по национальности, языку и традициям, схваченный за горло насильником? Мы хотели бы ответить без промедления отправкой сильного контингента. Военный министр и я сообщаем об этом генералу Жоффру. Он, главнокомандующий, тоже прекрасно понимает, какое важное моральное и политическое значение имеет отправка немедленной помощи. Но требования концентрации неумолимы. Жоффр не может нарушить ее преждевременным снятием войск. Все, что он может сделать, — это предписать спешно двинуться генералу Манжену с одной пехотной бригадой и генералу Сорде с тремя кавалерийскими дивизиями, чтобы замедлить продвижение [17] германских армий через Бельгию. Для защиты Льежа французский генеральный штаб считает невозможным предпринять что-либо. Это невольное бессилие повергло Вивиани, Мессими и меня в глубокое отчаяние, но мы не считаем себя вправе оказывать давление на военное командование в чисто военном вопросе и подчиняемся неизбежному.
Таким образом, предумышленность действий германского генерального штаба сказалась с первых же часов войны на том поразительном преимуществе, которое досталось ему над нашими союзниками и над нами. С начала июля он созывает запасных на чрезвычайные сборы, которые должны были начаться 1 августа. С 26 июля он вызывает в гарнизоны отсутствующие части и прекращает очередные отпуска. Но мы еще не знаем вот чего: в течение вчерашнего дня в корпуса, выступившие в поход, влились уже все солдаты запаса. Солдаты ландвера в пути и послезавтра будут на своем посту. С 31 июля началась даже концентрация солдат ландштурма, и к 15 августа они все будут на местах. Затем придет черед не отбывавших действительной службы, они составляют особый резерв, так называемый Ersatz-Rserve. Итак, Германия готова намного раньше, чем мы. Она даже бросит на боевые позиции вместе с регулярными войсками контингента запаса, и в тот момент, когда она наводнит территорию Бельгии, мы будем бессильны обеспечить нейтралитет, нарушенный ею и гарантированный нами {8}.
Зато Бельгия теперь уверена, что Англия, как и мы, скоро будет сражаться вместе с ней, чтобы отомстить за нее и освободить ее территорию от неприятельского нашествия. Сегодня ночью английское министерство иностранных дел обнародовало ноту, не оставляющую никакого сомнения: ‘Ввиду того, что германское правительство наотрез отклонило требование правительства Его Величества дать заверение о соблюдении нейтралитета Бельгии, посол Его Величества в Берлине получил свои паспорта и правительство Его Величества объявило германскому правительству, что Великобритания и Германия находятся в состоянии войны, начиная с 11 часов вечера 4 августа’.
В Англии такой же энтузиазм, как во Франции, королевская семья стала предметом неоднократных оваций, повсюду [18] патриотические манифестации. Центральные державы вызвали единодушное возмущение французского, английского и бельгийского народов.
Но мы задаем себе тревожный вопрос: какую позицию займут во вспыхнувшей сейчас войне другие державы, великие и малые, близкие и далекие? Вмешаются ли они в конфликт или укроются под флагом нейтралитета? Япония — союзница Англии. По-видимому, она выступит на стороне Тройственного союза, но при двух условиях: что военные действия распространятся на Дальний Восток и что британское правительство{*10} обратится к нему с соответственной просьбой. Между скандинавскими странами, по-видимому, нет полного единодушия. Дания чувствует себя во власти своего могущественного соседа, который уже однажды отнял у нее часть ее территории. Норвегия уже заявляла прежде о своей симпатии к Тройственному согласию, она уверяет нас, что отныне будет соблюдать нейтралитет, какой бы ход ни приняли события{*11}. Но как со Швецией? Удалось ли Вивиани и мне полностью успокоить в Стокгольме то недовольство, которое последний высказывал вчера против России? Мы опасаемся со стороны Швеции тенденции принять сторону Германии. К счастью, шведский министр иностранных дел Валленберг — человек умный и рассудительный. Он с удовлетворением отнесся к обязательству, по собственной инициативе принятому на себя британским правительством, соблюдать независимость и неприкосновенность Швеции, если она, со своей стороны, останется нейтральной. Мы немедленно присоединились к английскому демаршу и потребовали от России поступить таким же образом, чтобы дать возможность Валленбергу противостоять всякому давлению, будь то из-за границы или внутри страны{*12}.
В Берне федеральный совет принял текст ноты, являющейся повторением ноты 1870 г. и прокламирующей нейтралитет [19] Гельвеции. Швейцария категорически оставляет за собой право занять в случае необходимости нейтрализованную зону Савойи {9}. Правда, президент Швейцарской Республики дал знать нашему послу Бо, что этот пункт носит только стилистический характер и является буквальным повторением соглашений 1859 г.{*13}. Однако, хотя притязание наших соседей выдвинуто было лишь на всякий возможный случай, оно несколько покоробило население Савойи, столь преданное и верное Франции. Представляющие это население в палате депутатов министр Фернан Давид и товарищ министра Жакье очень недовольны тем, что на пороге этой войны снова выдвигается интернациональная теория, которую они считают неприемлемой и устаревшей.
Думерг и Вивиани сообщили мне сегодня одно довольно неудачное русское предложение — обещать уже теперь Италии Трентино и Валлону, если она примет участие в войне против Австрии. Как ни заманчива перспектива окончательно оторвать Италию от Тройственного союза, подобная чрезвычайно преждевременная гарантия, даваемая нами Италии, могла бы привести к следующему неудобству: в случае общей победы требования Италии могли бы быть поставлены на первый план перед возвращением Франции провинций, отнятых у нее силой. До объявления нам войны мы продолжали молча терпеть результаты грабежа, жертвой которого мы стали. Но теперь, когда агрессия германского правительства сама свела на нет Франкфуртский трактат, я думаю, не найдется ни одного француза, который не желал бы продолжать борьбу до полной репарации прошлого. Председатель совета министров, министр иностранных дел и я — мы полностью солидарны на этот счет. Поэтому французское правительство может согласиться на русское предложение только со следующей категоричной оговоркой: ‘без ущерба для наших национальных требований’. Думерг известит британский кабинет о нашем взгляде по этому вопросу. [20]
С другой стороны, Сазонов предлагает гарантировать Румынии неприкосновенность ее территории в случае, если она сохранит нейтралитет. Но он требует от нас — не знаю почему — присовокупить к этому обещанию угрозу на тот случай, если Румыния станет союзницей Австрии. Это было бы недружелюбным выпадом по отношению к стране, которая в настоящий момент находится в хороших отношениях с Россией и всегда находилась в превосходных отношениях с нами. Думерг охотно присоединяется к обещанию, но что касается угрозы, он не дает своего согласия, правильно считая ее нелюбезным приемом.
Проходят часы за часами, медленно, тягостно. В течение дня я принимаю в большом салоне послов, которые во всех случаях пользуются свободным доступом, представителей парижской прессы. Вместе со мной председатель совета министров Вивиани, министр внутренних дел Мальви и военный министр Мессими. Я благодарю печать за поддержку, которую она нам оказывает в момент, когда решается судьба Франции. Военный министр прибавил несколько слов о мобилизации и концентрации наших армий. Журналисты выслушивают нас с волнением. Они явились в большом количестве со всех концов политического горизонта, видно, что они находятся теперь во власти одной идеи. Среди них находится Эрнест Жюде, он ничего не говорит. Альмерейда, редактор ‘Bonnet rouge’, уже приговоренный однажды к тюремному заключению и игравший в последние годы довольно подозрительную роль, держится в стороне в глубине салона, у него странный и таинственный вид.
Меня посетил также граф Альбер де Мен, выдающийся католический оратор, патриотизм которого стоит на уровне его таланта. Он говорит мне, что жестокая болезнь лишает его возможности выступать впредь с ораторской трибуны, но он отдаст по крайней мере свое перо на службу национальному делу. Он горячо приветствует мое послание парламенту и слишком благожелательно приписывает моему влиянию в качестве президента неожиданные, как он выражается, преимущества нашей дипломатической ситуации. Я отвечаю ему, что наши союзы были подготовлены и укреплены [21] всеми сменявшимися правительствами и что мы пожинаем теперь плоды их долгих усилий.
Аристид Бриан тоже явился в мой рабочий кабинет и вскоре за ним — Мильеран. Оба они находят, и не без основания, что переживаемую нами тяжелую годину база кабинета Вивиани несколько узка и ее желательно расширить. Это также и мое мнение, и я не скрыл его от председателя совета министров. Я желал бы, чтобы удалось немедленно образовать настоящее министерство священного союза, в котором были бы представлены и сгруппированы все политические партии. ‘Но если я оперою двери, — говорит мне Вивиани, — будет пытаться пройти слишком много кандидатов, и меня совсем стеснят’. В самом деле, сколько людей совершенно искренне считают, что страна не может обойтись в настоящий момент без их услуг. Имя им легион. Что это? Дух авантюризма? Или чувство долга и самопожертвования? Честолюбие и пустозвонство? Разумеется, мотивы различны, смотря какой человек, но результат остается тот же: все бросаются к Вивиани, все горят нетерпением быть причастными к власти. Как сообщает мне Бриан, председатель совета министров дал ему понять, что немедленно после окончания сессии парламента — а она только что закончилась — он откажется от сотрудничества с Куйба, предложит Бьенвеню-Мартену перевести из министерства юстиции в министерство труда и назначит его, Бриана, министром юстиции. Но мой проницательный посетитель полагает, что Вивиани раздумал из боязни вызвать неудовольствие социалистической партии, которая в настоящий момент против такой комбинации. Однако Бриан убежден, что кабинет Вивиани в его нынешнем составе не находится на высоте грядущих событий. Мильеран выражает мне то же мнение с меньшими нюансами. Я держу председателя совета министров в курсе этих разговоров. Он остается при своем мнении, что изменение или расширение состава кабинета было бы сопряжено теперь с риском.
В ночь с 5 на 6 августа в министерстве иностранных дел получены две важных телеграммы из Лондона{*14}. На заседании [22] британского военного совета, состоявшемся сегодня под председательством премьера Асквита, решено было собраться на другой день в 17 часов и просить наш генеральный штаб срочно прислать одного из своих офицеров, последний должен дать разъяснения относительно диспозиции нашей армии для того, чтобы можно было обсудить самый целесообразный способ использования английского экспедиционного корпуса. Итак, лондонский кабинет, наконец, энергично решился участвовать в военных действиях на суше и согласовать с нами свои военные операции.

Четверг, 6 августа.

Утром в моем рабочем кабинете собрались Вивиани, Думерг, Мессими, Оганьер и Мальви. Мы снова беседуем о шагах, предпринятых предо мною Брианом и Мильераном. Председатель совета министров по-прежнему высказывает опасение, как бы не вспыхнул министерский кризис, который может затянуться и повести к осложнениям. Однако министр внутренних дел в целях обеспечения снабжения гражданского населения и помощи семьям мобилизованных намерен создать организацию, призванную контролировать и расширить работу существующих ведомств. Решено назначить комиссию, в которую войдут Бриан, Мильеран, Делькассе, Марсель Самба, Рибо, Леон Буржуа. Я не думаю, что эта скромная роль удовлетворит честолюбие всех. В разразившуюся над нами бурю большинство пассажиров желает сидеть у самого руля.
Так обстоит дело, в частности, с Жоржем Клемансо — это само собой разумеется. С тех пор как я стал президентом, я один раз принял Клемансо, и это краткое свидание, состоявшееся по инициативе третьего лица, не повлекло за собой дальнейших посещений. Не было, можно сказать, дня, когда Клемансо не вставлял мне шпильки в ‘Homme libre’. Однако вчера утром он поместил в своей очередной статье следующий постскриптум в неожиданном тоне: ‘Я только что из сената, где нам был оглашен прекрасный манифест президента республики. В нем в кратких и сильных словах сказано все, что нужно. Сенат выслушал манифест стоя и наградил его [23] продолжительными аплодисментами’ {10}. Я считал, что в настоящий момент эта необычная любезность требовала какой-нибудь учтивости с моей стороны, и просил передать Клемансо, что буду счастлив видеть его и беседовать с ним. Он явился в Елисейский дворец, не заставив себя просить.
Этот семидесятитрехлетний старец теперь моложе и энергичнее, чем когда-либо прежде. Он был со мной гораздо менее сух и замкнут, чем несколько месяцев назад. Он уселся около меня в непринужденной позе, руки его, как обычно, были затянуты в серые перчатки. Он облокотился на мой письменный стол, наклонил ко мне ухо и смотрел мне прямо в лицо. Мы долго говорили о Германии, которую он не любит, об Англии, которую он уважает, об Австро-Венгрии, которую он считает омерзительной и презирает, об Италии, которую он желал бы немедленно привлечь на нашу сторону. Был момент — он произнес слово ‘Эльзас’, и в памяти его встали картины 1870 г., — когда от волнения он прослезился. Я сам почувствовал у себя на глазах слезы. Когда Клемансо после часовой беседы, носившей почти задушевный характер, уходил от меня, я сказал ему: ‘Что бы еще ни случилось, но когда два француза пережили вместе такое глубокое волнение, между ними остаются узы, которые никогда не будут разорваны’. Он молча взглянул на меня и не реагировал на мои слова ни одобрением, ни противоречием. Во время нашего разговора он как-то обратился ко мне по-старому, но машинально: ‘Мой милый друг’. Он не поправился, но не продолжал в этом духе, он следил за собой, чтобы не выйти из тона вежливого безразличия. Очевидно, лед не был еще целиком растоплен. Томсону, который в эти дни предлагал ему встретиться со мной, он ответил: ‘Охотно.’ Но тут же прибавил: ‘Однако мы не будем говорить о прошлом, и я сохраню за собой свою свободу в будущем’. Прошлое — это был мой выбор в президенты, будущее покрыто мраком неизвестности. Итак, Клемансо предлагает мне перемирие, ничего более. Впрочем, перед лицом неприятеля не следует пренебрегать перемирием между ним и мной. Его ум и упорство могут когда-нибудь пригодиться и, быть может, даже понадобятся стране.
По-видимому, Клемансо больше всего настроен против Австрии. Он удивляется, что граф Сегени де Темерен как ни [24] в чем не бывало остается в Париже, словно не вспыхнуло никакой войны. Это поведение поста действительно тем более странно, что, как сообщает Дюмен, он посылает своему правительству клеветническую информацию о Франции. Барон Маккио, первый директор департамента в австро-венгерском министерстве иностранных дел, прочитал нашему послу две телеграммы, в которых граф Сегени возводит на население Парижа обвинение в грабеже австрийских магазинов, владельцев парижских отелей Сегени обвиняет в том, что они выгнали подданных Австро-Венгрии, а парижскую полицию — в попустительстве и бездействии. Посольство, как говорит он, переполнено беженцами{*15}. Я не поверил бы, что этот достойный джентльмен способен так варварски искажать истину. Не собирает ли Австрия предлоги, чтобы порвать с нами в момент, который она сочтет для себя удобным? Не знаю этого. Но весь французский народ не питает никакой неприязни к подданным Австро-Венгрии, и никто в Париже и не думает причинять им неприятности.
А вот совсем иная картина. Сколько ненависти проявила Германия по отношению к нашему послу в Берлине Жюлю Камбону! Он телеграфирует нам сегодня из Копенгагена, каким передрягам он подвергался на своем пути из Берлина и как возмутительно поступали с ним германские власти. Камбон требовал, чтобы его отправили через Швейцарию или Голландию, но его отправили в Данию. В дороге майор, приставленный для наблюдения за ним, заявил ему, что если он не внесет три тысячи шестьсот одиннадцать марок дорожных издержек, поезд не пойдет далее к датской границе. Жюль Камбон предложил перевести требуемую сумму чеком в банк. Ему было в этом отказано, и наш посол вынужден был устроить со своими товарищами складчину, чтобы добыть требуемое от него золото{*16}.
Далее, Бо, наш представитель в Берне, сообщает нам, что заведующий нашим консульством в Мангейме подвергся на [25] своем пути в Швейцарию возмутительному обращению: его заперли в багажном вагоне. Наконец, из телеграммы, отправленной нам тоже из Берна нашим посланником в Баварии Аллизе, явствует, что отъезд его из Мюнхена сопряжен был с такими же досадными придирками, как отъезд Жюля Камбона. Кроме того, Аллизе застал в Цюрихе членов французской колонии в Баварии, которые рассказали, что подвергались в пути оскорблениям и побоям{*17}.
Но оставим эти низости и обратимся к известиям из России. Это хорошие известия. Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич намерен быстро начать наступление. Он заявляет, что в знак союза велит носить рядом со своим собственным флагом французский военный флаг, предподнесенный ему два года назад генералом Жоффром{*18}.
Император Николай II заявил Палеологу: ‘Чтобы добиться победы, я готов пожертвовать даже последним своим солдатом. Пока хоть один немецкий солдат будет оставаться на русской или на французской почве, я не подпишу мира. Как только мобилизация будет закончена, я прикажу двинуться вперед. Мои войска преисполнены энтузиазма. К тому же, как вы знаете, Великий Князь Николай Николаевич — человек чрезвычайно скорый и решительный'{*19}.
Ценные обещания, но, к сожалению, в настоящий момент только Германия может начать наступление, и она делает это с такой легкостью и быстротой, которые представляют яркий контраст с русской медлительностью. Люксембург занят 8-м корпусом и одной кавалерийской дивизией. Согласно данным нашего генерального штаба, германские силы, двинутые на Бельгию, состоят, по-видимому, из пяти различных армейских корпусов и четырех конных дивизий. Кавалерия двигается на север и на юг от Льежа: с одной стороны на Вареми, с другой — по направлению к Гюи. Форты были неоднократно атакованы. Информация более путаная, чем вчера. Говорят, что колонна [26] автомобилистов неожиданно проникла в центр города, захватила господствующий пункт, но потом была изгнана оттуда местным гарнизоном. Несмотря на крайне ожесточенные атаки, ни один форт не взят. Бельгийский генеральный штаб бежал в один из этих фортов. К этим деталям Клобуковский добавляет, что главной целью неприятельской армии, по-видимому, является Мобеж{*20}. Если наш представитель в Бельгии не ошибается, ход событий развивается независимо от нашего плана XVII.
Германия пускает в ход все ресурсы своего империалистического гения, чтобы обеспечить себе помощь за границей. Наш посол в Константинополе Морис Бомпар телеграфирует из Терапии{*21}, что Турция уже приняла решение о всеобщей мобилизации. Она делает вид, что опасается операции Болгарии под Адрианополем и России у проливов. В другой телеграмме Бомпар продолжает{*22}: ‘Желательно было бы, чтобы британское правительство отозвало на время войны английскую морскую миссию, дабы отнять у оттоманского правительства всякое оправдание дальнейшего существования германской военной миссии. Офицеры этой последней представляют действительную опасность для сохранения турецкого нейтралитета, так как прибегают к всевозможным приемам, чтобы вызвать инциденты между Россией и Турцией, и нет такой басни, которую они не сочиняли бы, чтобы напугать турок по вопросу о проливах’.
По настоянию берлинского правительства Дания вынуждена была закрыть минами проход через Бельты{*23}. Итак, германский [27] флот имеет возможность свободно передвигаться из Балтийского моря в Северное море и обратно через широкий Кильский канал. При освящении этого канала присутствовала в свое время и Франция, чтобы угодить России, а несколько недель назад воды его весело бороздила императорская яхта, когда Вильгельм II узнал о сараевском покушении и смерти эрцгерцога. Напротив, эскадры России уже заперты и не могут соединиться с флотом Франции и Англии{*24}. Таким образом, в то самое время, когда Германия повсюду разворачивает свои боевые мероприятия, Англия, которая желала войны не больше нашего, еще меньше нас готова, прилагает все усилия к тому, чтобы как можно скорее быть в состоянии вести войну. Премьер Асквит, который после ирландских событий {11} счел своим долгом взять на себя пост военного министра, уступил его лорду Китченеру, который некогда поступил волонтером в армию Шанци защищать Францию от нашествия пруссаков и получил 29 марта 1913 г. медаль в память о 1870 г.{*25} В течение своей замечательной и полной событиями жизни Китченер оказал неоценимые услуги Британской империи. Он отличился в Занзибаре, в Нильской долине, в Индии, в Австралии, в Новой Зеландии, в Южной Африке. Это он, будучи сирдаром в Египте, разбил халифа при Омдурмане, уничтожил махдизм, занял Бар-эль-Газаль и встретился в Фашоде {12} с комендантом Маршаном. Тогда никак не предвидели сердечного согласия. Однако французские офицеры могли лишь радоваться обходительности лорда Китченера, который, впрочем, как и сам Маршан, должен был только исполнять предписания своего правительства. Новый английский министр имеет репутацию превосходного офицера и искусного администратора. Он собирался как раз отправиться снова в Египет, когда его вызвал Асквит и назначил своим преемником. Тотчас после своего назначения Китченер посетил Поля Камбона и сказал ему, что вчера вечером были отданы распоряжения [28] о первых транспортах войск во Францию. Нам намерены послать шесть дивизий, но военная организация Великобритании не дает ему возможность отправить все эти дивизии тотчас же{*26}. Нам придется, следовательно, вооружиться пока терпением.
В момент, когда все наше внимание поглощено уже начавшейся войной, меня посетил 6 августа Майрон Т. Геррик, посол США. Когда слуга произнес его имя, в моем кабинете находились Вивиани, Думерг, Мессими, Оганьер и Мальви. Мы задаем себе вопрос о цели его прихода. Быть может, президент Вудро Вильсон поручил ему предложить нам посредничество. Министры обсуждают со мной, какой ответ следовало бы дать в таком случае Америке. Вместе со мной они считают, что, так как мы не являемся нападающей стороной, мы можем принять посредничество только в том случае, если Германия и Австрия сами примут его и отзовут свои войска, что кроме того, мы не имеем права принять решение, не согласовав его с Англией, Бельгией и Россией, наконец, что посредничество Америки оказывается запоздалым после того, как произошло вторжение на нейтральную территорию. Решено было, что я в этом смысле отвечу нашему другу Майрону Т. Геррику, если он действительно пришел с подобным предложением. Он входит и вручает мне краткую ноту, подписанную Вудро Вильсоном. Вот ее содержание{*27}: ‘Как официальная глава одной из держав, подписавших Гаагскую конвенцию, считаю своей привилегией и своим долгом сказать вам согласно статье 3-й этой конвенции в духе искреннейшей дружбы, что я весьма охотно принял бы возможность выступить и интересах европейского мира, будь то теперь, будь то в любое другое время, которое представлялось бы более подходящим как случай послужить вам и всем заинтересованным таким образом, который был бы для меня длительным источником благодарности и счастья [29] ‘. Предложение, исполненное, конечно, самых благих намерений, но боязливое и смущенное. Несомненно, президент Вильсон понимает, что после бомбардировки Льежа и кровавых битв вокруг этого города его предложение приходит несколько поздно. Я горячо благодарю посла, который признается мне, что не создает себе никаких иллюзий относительно результатов возложенного на него поручения. Я отвечаю ему, что сегодня должны в первую очередь высказаться державы, объявившие войну, согласны ли они в случае посредничества отозвать свои войска с территорий, в которые они вторглись, и что мы вообще не можем ничего решить без соглашения со своими союзниками. Но мы очень благодарны президенту Вильсону за его идею и вспомним о ней, если представится благоприятный случай. Я присовокупил, что согласую с правительством и пошлю ему, Геррику, письмо для президента, подтверждающее наше мнение. Посол, ожидавший этот ответ, горячо жмет мне руки и выражает мне свои личные пожелания быстрого успеха для Франции. После его ухода я набрасываю несколько слов для Вудро Вильсона, показываю их Вивиани и Думергу, они одобряют их, и мы посылаем их Геррику, который передает их по телеграфу в Вашингтон. Я напоминаю президенту, что Франция всегда стремилась оградить мир, что она принесла для сохранения его все жертвы, совместимые с ее честью и достоинством, что, несмотря на неоднократные провокации и многочисленные нарушения неприкосновенности ее территории, она не соглашалась быть агрессором, но что она подверглась нападению и в то же время была нарушена неприкосновенность нейтральных стран. Я прибавил: ‘Я высоко ценю мысль, которая в этом случае, как и в других, вдохновляла главу великой Американской Республики. Будьте уверены, французское правительство и французский народ усмотрят в этом акте новое свидетельство вашего интереса к судьбам Франции’.
С таким же предложением Америка выступила сегодня в Берлине, Вене, Санкт-Петербурге и Лондоне. Никто не нашел возможным его принять. Одни не желают утратить преимущество своего внезапного наступления, другие опасаются, [30] что, согласившись на вмешательство посредника, разожгут дерзость и надежды нападающих.
Австро-Венгрия даже ответила на добрые услуги президента Вильсона тем, что решилась объявить войну России. Это последовало сегодня, 6 августа, в 18 часов. Если бы Германия после своей мобилизации столько же медлила со своим собственным объявлением войны, мир мог бы быть спасен. Но какой смысл имеют эти ‘если’? Теперь пожар распространяется все далее и далее. Вчера ввиду все нарастающего давления немцев на Бельгию Жоффр счел благоразумным направить на наш левый фланг, на распределительный пункт на Лаонском вокзале, 37-ю и 38-ю дивизии, пришедшие из Африки. Честно говоря, немцы не знают наших военных планов, а мы не знаем их военных планов. Мы еще ищем друг друга на ощупь. Если взятие Льежа откроет свободный проход неприятелю, последний переправится через Маас, двинется на запад и будет пытаться обойти наше левое крыло. Если Льеж продержится еще некоторое время, это помешает немцам маневрировать своим правым флангом, и, быть может, они сделают попытку повернуть к Метцу, чтобы перейти нашу границу и подняться в долину Мааса. Какая из этих обеих гипотез окажется реальностью? Наше командование не знает этого, оно вынуждено наблюдать за событиями и сообразовать с ними свои действия, поэтому мы подвергаемся большой опасности, что наша инициатива будет парализована в результате длительного выжидания.
Узнал про кончину Жюля Леметра. Он угас в своей родной деревушке Таверс, в Орлеанском департаменте, откуда он мне когда-то часто писал. Ему был только шестьдесят один год. Когда французы перестали любить себя, этот очаровательный писатель и к тому же большой патриот был иногда слепым и даже несправедливым. В настоящий момент он снова нашел бы свое место под знаменем священного союза {13}.

Пятница, 7 августа 1914 г.

Клемансо снова посетил меня. Улыбающийся, уже не натянутый, как прежде, он снова гость в Елисейском дворце. [31] Сколько раз он упрекал меня в том, что я являюсь временным жильцом в этом доме! Он привел с собой графа Сабини, итальянского торгового атташе. Клемансо говорит, что Сабини сообщил ему конфиденциально несколько интересных мыслей, которые повторит также мне. Функции, исполняемые этим любезным и предупредительным человеком при своем посольстве, оставляют ему свободу высказываться официозно, никого не обязывая. Сабини говорит мне, что вопреки надеждам, питаемым многими французами, Италия в настоящий момент не может выйти из своего нейтралитета. ‘Теперь еще слишком рано, — говорит он мне без обиняков, — воевать с нашими вчерашними союзниками. Быть может, это время еще придет. Но в настоящий момент необходимо закрепить самый нейтралитет. Для этого, естественно, необходимо обещать Италии определенные выгоды’. И он перечисляет мне целый ряд малоконкретных требований: экономические соглашения, сотрудничество с Малой Азией, кондоминиум (совместное владение) на Средиземном море. К моему великому удивлению. Клемансо, не поднимается на дыбы, он продолжает терпеливо слушать, слушать чуть ли не с симпатией. Однако, когда я заметил, что Италия формально объявила себя нейтральной и не имеет права на какую-либо компенсацию за сохранение этого нейтралитета, что к тому же она подписала вместе с нами соглашения 1902 г. {14} и не могла бы, не отрекаясь от них, выступить на стороне наших врагов, Клемансо меня поддержал. Но Сабини воскликнул: ‘Ах, соглашения 1902 г.! Они не имеют силы договора подобно договору Тройственного союза!’ И довольный тем, что бросил семена, которые, по его мнению, должны рано или поздно прорасти, торговый атташе наговорил мне на прощание тысячу любезностей и ушел в обществе своего знаменитого спутника.
Я сообщаю об этом разговоре Думергу. Он уведомляет о нем Баррера. Но он согласен со мной, что невозможно что-либо обещать Италии, если она не предложит нам конкретную помощь. Впрочем, Англия только что дала свое согласие на русское предложение о том, чтобы оставить за Италией [32] Трентино и Баллону, если Италия выйдет из своего нейтралитета и присоединится к нам{*28}. Признаюсь, этот дележ добычи перед битвой представляется мне довольно иллюзорным и даже в некоторой степени смешным. Пока что нам приходится защищаться, защищать Бельгию и себя.
Король Альберт подает пример своему народу. Узнав, что генерал Жоффр решил предоставить в его распоряжение, даже еще до окончания концентрации французских войск, несколько пехотных и кавалерийских частей, он послал мне следующую телеграмму: ‘Брюссель, 6 августа. Выражаю Вашему Высокопревосходительству от своего имени и от имени моего народа свою глубочайшую благодарность за ту готовность, с которой Франция, гарантировавшая нашу независимость и наш нейтралитет, ответила на наш зов и пришла помочь к нам прогнать армии, которые в нарушение договоров вторглись на территорию Бельгии’. Я отвечаю ему: ‘Париж, 7 августа. Благодарю Ваше Величество за вашу телеграмму. Недавно я имел случай принести Вашему Величеству уверения в истинных чувствах, питаемых Францией к Бельгии. Дружба моей страны с бельгийским народом закаляется теперь на полях сражения. Французские войска гордятся тем, что содействуют доблестной бельгийской армии в защите подвергшейся вражескому нашествию территории и в героической борьбе за независимость’.
На состоявшемся под моим председательством заседании совета министров постановлено вручить городу Льежу орден Почетного легиона. Я намерен лично передать этот орден после совместной победы. Телеграфирую королю Альберту, что французское правительство считает своим долгом почтить таким образом доблестных защитников города и всю бельгийскую армию в целом, совместно с которой французская армия с сегодняшнего утра проливает свою кровь на полях сражения. Король отвечает мне благодарностью из Лувена, где теперь помещается его генеральный штаб. Он прибавляет: ‘Льеж, страна и вся армия будут продолжать непоколебимо исполнять свой долг’. [33]
Но еще сегодня героический валлонский город был осквернен пятой неприятеля. Уцелевшие остатки 14-й германской бригады, предводительствуемые генералом Людендорфом, пробрались между фортами и проникли в город. Они заняли здание провинциального управления и ратушу. Взяли заложников, в том числе епископа, бургомистра и сенаторов, и посадили их в цитадель, которой они тоже овладели. От военного губернатора города генерала Соммера потребовали капитуляции Он отказался, а 3-й дивизии, несшей гарнизонную службу в городе, он отдал приказ присоединиться к бельгийской армии и вместе с ней бороться за рекой Джетт, обороняя страну и защищая честь знамени. А для того чтобы дать возможность своей родине и Франции закончить концентрацию своих войск, он отдал директиву фортам держаться до конца, а сам удалился в форт Лонсен, чтобы оттуда контролировать и подбадривать одиннадцать прочих укреплений города, занятого неприятелем.
Нам в Париже неизвестны все эти детали. Гром сражений в Бельгии доходит до нас неясно и неопределенно. Поступающая к нам военная информация носит путаный и противоречивый характер. Совет министров поручает Филиппу Бертело, вице-директору одного из департаментов министерства иностранных дел, отправиться в Брюссель и Лувен повидаться с начальником бельгийского генерального штаба, испросить аудиенцию у короля Альберта и привезти нам точные сведения.
Известия из более отдаленных стран еще менее ясны, а эта неизвестность усугубляет нашу тревогу. Впрочем, мы знаем, что Сазонов выступил с новыми дипломатическими комбинациями. Он находит, что мы должны предложить Румынии, помимо гарантии неприкосновенности ее территории, большую часть Трансильвании и Буковины, а болгарскому королю Фердинанду обещать несколько округов в Македонии{*29}. Я продолжаю оставаться при своем мнении, что эти восточные сделки и дележ шкуры неубитого медведя носят несколько авантюристский и ребяческий характер. [34]
Перед нами еще не открываются столь широкие горизонты. Хотя Австро-Венгрия вчера вечером объявила войну России, граф Сегени продолжает спокойно оставаться в своем изящном отеле на улице Варенн. Он сказал своему дантисту-иностранцу, который передал его слова доктору Видалю: ‘Нас выручит коммуна’. Но коммуна бывает только результатом разочарования и поражения. Мы еще не в таком положении, дражайший посол!
Мы даже одержали сегодня победу, 7-й корпус (он принадлежит к 1-й армии, находящейся под командованием генерала Дюбайля, штаб-квартира этой армии находится в Эпинале) вступил в Верхний Эльзас через Бельфорский проход, который после 1871 г. ведет к нашим потерянным провинциям. Небольшой город Альткирх, бывшая столица Зундгау, красивый уголок, подаренный некогда Людовиком XIV кардиналу Мазарини, был взят нашим 44-м пехотным полком в славном штыковом бою. Наши победоносные войска заняли возвышенность, на которой построена церковь и откуда открывается вид на мирную равнину Эльзаса, окаймленную голубыми очертаниями гор. Население приветствовало французские войска радостными возгласами. Символический жест — жители и наши пехотинцы вырыли и повалили пограничные столбы. В то же время наша 41-я дивизия проникла через ущелье Одерен в идиллическую долину Туры и прошла вниз по долине до Танна, разбив несколько заслонов неприятельских войск. Здесь перед нами еще не общее наступление 1-й армии. Но, не дожидаясь окончания концентрации наших войск, т.е. 14 августа, генерал Дюбайль получил от главнокомандующего приказ использовать в Верхнем Эльзасе один из служащих для прикрытия корпусов своей армии, а именно 7-й корпус, для немедленных операций, по-видимому, скорее морального и даже сантиментального, нежели военного характера. Объектом этих операций является в первую очередь участок Танн — Мюльгаузен. Отсюда должна быть сделана попытка дойти до Рейна, сломать здесь мосты и двинуться затем в направлении Кольмара. Французы в Эльзасе! Через сорок четыре года, после того как совершился один из величайших [35] грабежей, которые знает история! Итак, Гамбетта был прав, рассчитывая на имманентную справедливость?..
Ввиду начала военных действий офицеры при Елисейском дворце, которые все находятся на действительной службе, должны отправиться на свои места — в армию и на флот. С тяжелым сердцем я прощаюсь с ними и напутствую их своими пожеланиями. Я заменю их на время войны офицерами в отставке. На место преданного генерала Бодмулена военный министр назначил поседевшего на службе в кавалерии генерала Дюпаржа за его блестящие заслуги. Среди старых офицеров, которые будут под его начальством, я найду старых друзей и счастлив буду иметь их подле себя в тяжелую минуту. Мой гражданский секретарь Адольф Пишон и начальник моей личной канцелярии Марсель Гра тоже уезжают на фронт. Вокруг меня останутся только люди, убеленные сединами. Один из самых дорогих мне коллег по адвокатуре, Феликс Декори, который по своему возрасту уже не подлежит мобилизации, предложил мне свои услуги вместо уходящего Пишона. Я с благодарностью принимаю его предложение. Его сотрудничество тоже будет для меня ценным в дни испытаний и тревоги.
Сегодня в Сорбонне под председательством декана литературоведческого факультета и члена Академии Аппеля собрались лица различного происхождения и весьма различных взглядов: Эрнест Лависс, Ганото, Морис Баррес, мадемуазель Дерулед, монсеньер Оделен как представитель парижского архиепископа, секретарь социалистической партии Дюбрайль, секретарь Всеобщей конфедерации труда Жуо, Морис Пюжо из ‘Action francaise’, судьи, чиновники, промышленники, артисты, писатели, — все они воодушевлены одной верой, все они во власти одной мысли — способствовать властям в обширной программе помощи жертвам войны. Подавая, подобно армии, пример священного единения {15}, эти патриоты тут же создали большой комитет национальной помощи, он будет стимулировать частную благотворительность, и голос его будет услышан повсюду. [36]

Суббота, 8 августа 1914 г.

Согласно телеграммам нашего посла, в Берне непрерывно продолжаются переброски австрийских войск к французской границе и особенно в Эльзас. Думерг просит графа Сегени пожаловать на набережную д’Орсе. Думерг ставит ему на вид, что эти транспорты не вяжутся с уверениями, данными графом Берхтольдом. Он спрашивает его, не изменились ли диспозиции австрийского правительства. ‘Не думаю, — отвечает в замешательстве граф Сегени, — я наведу справки’. Думерг телеграфирует Полю Камбону, что считает невозможным позволять Австрии проводить, таким образом, в полной безопасности свои подготовительные операции и посылать свои войска против нас, убаюкивая нас благожелательными уверениями. Он просит нашего посла в Лондоне держать британский кабинет в курсе этого странного поведения. Быть может, расчет Австрии заключается в том, чтобы заставить Италию выступить на ее стороне. Медля с объявлением войны России, как это было вначале, откладывая и по сей день свое решение относительно нас, Австрия, несомненно, надеется, что заставит нас самих взять на себя инициативу объявления ей войны. Центральные державы могли бы тогда найти в этом предлог для утверждения, что в силу Тройственного союза Италия должна прийти на помощь державе, подвергшейся нападению. Из противоположных соображений мы до сих пор не желали порвать с Веной, хотя двуединая монархия объявила теперь войну России и согласно нашей имеющей тридцатилетнюю давность конвенции с этой последней мы обязаны помогать ей против обоих ее врагов. Итак, положение становится все более ненормальным. Австрия может посылать свои войска и свою артиллерию куда пожелает, она может объединять свою армию с германской, может по соглашению со своей союзницей парализовать операции русских, а мы остаемся спокойными наблюдателями этого. Граф Сегени остается в Париже, и общественное мнение начинает удивляться такому положению вещей, которое не является ни миром, ни войной. [37]
Известия из Льежа сегодня очень тревожны{*30}. Филипп Вертело прибыл сегодня утром в Брюссель{*31}, по дороге его то и дело останавливали мелкие французские посты и особенно часовые бельгийской гражданской гвардии, расставленные на больших дорогах через каждые сто метров. Вот информация, полученная им. Три германских корпуса все еще перед Льежем, он окружен на три четверти, город занят неприятелем, но форты остаются в целости и готовы отразить атаки неприятеля. Восемьдесят тысяч бельгийских солдат стоят под Брюсселем, они защищают столицу и готовятся отразить здесь неприятельское наступление.
Бертело говорил с главой бельгийского правительства де Броквиллем, являющимся также военным министром. Броквилль сказал ему о своем твердом намерении защищать до последней капли крови форты Льежа, не менее упорно защищать линии Мааса, призвать всех способных носить оружие, бороться до последнего издыхания. Затем Бертело отправился в Лувен, Он был принят королем Альбертом в небольшом замке в окрестностях города. Бертело объяснил королю, что Франция сделала и будет продолжать делать для помощи Бельгии все, что возможно без ущерба для концентрации своих войск. С большим благородством и простотой король ответил, что он никогда не сомневался во Франции, он боялся лишь, что мы слишком горячо ринемся в бой, прежде чем соберем налицо все свои силы. Король сказал, что у генерала Ломана имеется его письмо, предписывающее ему сопротивляться до последней капли крови. Бертело прибавляет{*32}: ‘В заключение король заявил, что Бельгия борется за свое существование, что она будет бороться с Германией, пока у нее останется хотя бы один солдат, и что в случае нужды он сам возьмется за винтовку. Я просил у него разрешения передать эти последние слова полностью президенту республики, будучи уверенным, что они придутся по душе его пламенному патриотизму’. [38]
Мессими в восторге от сопротивления бельгийцев, которое дает нам возможность закончить в Мобеже работы большой важности. Губернатор несколько раз требовал кредитов, мы не могли дать ему их. Вполне естественно, наш генеральный штаб отдавал первенство нашей обороне на востоке. Но в настоящий момент север, пожалуй, подвергается наибольшей опасности. Генерал По, посланный министром осмотреть ход работ в крепости, нашел, что она недостаточно защищена, и приказал вести работы в самом спешном порядке. Понадобится дней пятнадцать, чтобы привести все в должный вид. Дадут ли нам немцы эту передышку?
Чтобы сделать попытку диверсии против широкого продвижения немцев к Фландрии, а, быть может, также для того, чтобы усилить нашу стратегию психологическим моментом, наш главнокомандующий, ставка которого все еще находится в Витри ле Франсуа, отдал приказ занять в Вогезах проходы Биссанг, Шлухт, Бонхомм, Сент-Мари и Саалс. Он даже двинул наши войска из Альткирха и Танна прямо на Мюльгаузен. В 15 часов мы без боя вступили в этот большой и дорогой нам город, который добровольно сдался Франции в 1798 г. Император Вильгельм так хорошо знает чувства жителей этого города, что со времени своего вступления на престол ни разу не появлялся здесь. Наши полки продефилировали здесь с музыкой, окруженные ликующим населением. Мессими по телеграфу поздравил генерала Жоффра. Сам Жоффр обратился с прокламацией к Эльзасу.
Как не ликовать, получив эти телеграммы! Однако это добровольное отступление немцев остается несколько подозрительным, и информация, поступающая к нам в Париж, находится в противоречии с оптимизмом нашего генерального штаба. Так, например, наш специальный комиссар в Понтарлье сигнализирует нам о движении баденских войск в окрестностях Кольмара. Эти движения вызывают беспокойство. Не следует ли ожидать в ближайшем времени контратак неприятеля?
Нашу радость омрачают также другие заботы. В Средиземном море ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ продолжают свои загадочные рейды. Обстреляв наше алжирское побережье, они ушли [39] за углем в Мессину, а вчера прошли мимо мыса Матапан по направлению на восток.
Британское адмиралтейство сообщает нам{*33}, что его эскадра в Средиземном море не в состоянии собственными силами запереть вход в Адриатическое море. Следовательно, объявить сейчас войну Австрии — значило бы побудить последнюю атаковать английскую эскадру, которая вынуждена была бы отступить. Адмиралтейство дополняет, что, как только французская эскадра в состоянии будет оказать ему поддержку, отпадет всякое возражение против разрыва с Веной. Как уверяет меня Оганьер, перевозка наших войск уже сегодня настолько продвинулась вперед, что наши корабли могут без промедления оперировать вместе с флотом нашей союзницы. Условие, поставленное Англией, выполнено. Итак, мы сможем освободиться от того ложного и временного положения, в которое нас ставят маневры Австрии.
Плохие вести из Софии{*34}. Россия запросила короля Фердинанда о намерениях Болгарии. Она сделала это довольно неуклюже, выступив не только с обещаниями, но также с угрозами. Разумеется, король не принял на себя никаких обязательств. Он сослался на свое правительство, с которым он, однако, обычно мало считается. В свою очередь, председатель совета министров сослался на короля. Фердинанд и его соратники остаются верны себе. Их двуличие, несомненно, сулит нам сюрпризы.
В остальном телеграммы из России, к счастью, более утешительны. Николай II открыл сегодня в Санкт-Петербурге чрезвычайную сессию Думы{*35}. Правительство возвестило о своей решимости продолжать войну до победного конца. Во вторник император отправляется в Москву{*36}. Он пригласил послов Франции и Англии сопровождать его в религиозную и политическую столицу России и присутствовать вместе с ним на торжествах в Кремле. [40]
Из Лондона тоже ободряющие вести. Поль Камбон уведомляет нас{*37}, что во Францию будут посланы не четыре, а пять дивизий — это почти решенное дело. Сегодня утром лорд Китченер проявил гораздо большую склонность, чем вчера, следовать мнению британского генерального штаба, который настаивает на отправке во Францию всех уже сформированных и должных быть сформированными частей.
Вечером Жорж Клемансо прислал мне собственноручную записку без обращения: ‘Сегодня в 6 часов вечера меня посетил в редакции газеты{*38} граф Сабини в сопровождении итальянского военного атташе. Он прочитал мне депешу своего правительства, из которой он заключает о предстоящем немедленном выступлении Италии против Австрии. Оба они очень воодушевлены событиями в Льеже и всей совокупностью фактов, благоприятных для нас. Это депеша, вероятно, Думерга. Любопытно знать, было ли изменено заключение. Я не верю в это. Эти господа спрашивали меня, правда ли, что англичане и французы намерены бросить несколько сотен тысяч человек на Паиюр. Я ответил, что об этом ничего не знаю и что если бы и знал, то не сказал бы. Они спросили меня также, наверстали ли мы запоздание нашей мобилизации. Я ответил: большей частью. Далее, они подчеркнули, что им важно определенно знать, что я с полным доверием смотрю в будущее. Я дал им на этот счет все требуемые заверения. Интересно, что то самое лицо, которое вчера заявляло, что Италия в настоящий момент не может выступить, сегодня является ко мне с совершенно противоположными утверждениями. Это легко объяснимо. Ж. Клемансо. P. S. Я умышленно несколько раз повторял им, что Англия принимается за дело с таким пылом, который превзошел наши ожидания’.
Я немедленно показал эту записку Думергу и просил его навести справки в Риме, так как не знаю, в какой мере [41] Сабини и военный атташе могут оказать влияние на итальянское правительство. Титтони, когда нам была объявлена война, находился в морском круизе и еще не вернулся в Париж. Что касается Клемансо, непоколебимый оптимизм, который внушает ему его пламенная любовь к Франции, представляет счастливый контраст с его последними сугубо пессимистическими замечаниями, которые он представил в июле сенату. Быть может, истина находится посередине.
День прошел, не пролив для нас ни малейшего света на движения немцев в целом. В общей директиве No 1 от 8 августа генерал Жоффр все еще исходил из предположения, что нам придется сосредоточить свои усилия главным образом на восточном фронте, он все еще считал эту гипотезу правдоподобной. 1-я армия, опирающаяся на Вогезы и прикрываемая на правом фланге 7-м корпусом, должна начать наступление, точно так же 2-я армия, расположенная непосредственно у ее левого фланга, в районе Нанси. Обе они должны одновременно атаковать правое крыло немцев. Предполагалось, что оно состоит только из шести корпусов, тогда как мы в состоянии были противопоставить ему восемь корпусов. Наши 4-я и 5-я армии, расположенные напротив немецкого центра, который мы считали самой важной частью неприятельской армии, должны перейти Маас с целью атаковать неприятеля в направлении бельгийской границы или же отбросить немцев за реку, если им случайно удастся переправиться через нее. Наша 3-я армия расположена на холмах, которые господствуют, с одной стороны, над правым берегом Мааса, с другой стороны — над глинистой равниной Воэвры. Эта армия должна поддержать операции 4-й армии, а именно либо двинуться вместе с ней на север, либо же произвести на ее правом фланге контратаку против войск, которые попытаются прорваться из укрепленного лагеря в Метце на запад. В настоящий момент генералиссимус еще не очень озабочен возможными операциями немцев на севере. Тем не менее он принимает меры для того, чтобы один из наших кавалерийских корпусов послужил прикрытием для концентрации британской армии и для размещения ее на боевых позициях. Кроме того, он [42] предусматривает следующее: 4-я группа, состоящая из дивизий запаса, должна построить в окрестностях Вервена укрепленную позицию с целью обеспечить наше выступление на север или на восток. Однако в ставке главнокомандующего не ожидают, что немцы сделают попытку обойти на западе нашу 5-ю армию, а именно армию генерала Ланрезака, и окружить наше левое крыло.

Воскресенье, 9 августа 1914 г.

Сведения, посланные нами из Бельгии Бертело и подтвержденные им по своем возвращении, внушили правительству республики чувство такой глубокой благодарности к королю Альберту, что мы решили вручить ему военную медаль. Я поручил генералу Дюпаржу отвезти доблестному монарху этот знак отличия вместе со следующими строками: ‘Дорогой и великий друг, от души благодарю Ваше Величество за сердечные уверения, переданные мне через Бертело. Франция восторгается героизмом бельгийской армии и благородным примером Вашего Величества. Правительство республики будет счастливо, если Ваше Величество соблаговолит принять из рук моего посланца военную медаль Франции, — это у нас самое высшее отличие за воинские подвиги, его с одинаковой гордостью носят наши генералы, офицеры и солдаты, отличившиеся на поле брани’.
Наш генеральный консул в Антверпене Франсуа Крозье, брат нашего бывшего посла в Вене, посылает нам следующую информацию, почерпнутую, по его словам, из надежных источников: ‘Немцы ставят впереди своих колонн бельгийских военнопленных, которых, впрочем, немного, подвергая их, таким образом, огню соотечественников. Здесь настаивают на этом известии, которое вполне достоверно, и будут нам благодарны, если мы предадим его самой широкой огласке'{*39}.
В свою очередь, Клобуковский телеграфирует{*40}, что немцы-военнопленные проявляют большой упадок духа. Все они рассказывают, что начальство уверяло их, будто их встретят [43] в Бельгии с распростертыми объятиями. Однако с нашей стороны было бы весьма неразумным обольщаться слишком благоприятными рассказами и недооценивать военной силы неприятеля. Что касается Жоффра, то он ее знает и желал бы, чтобы Германии не удалось опередить нас. Он прислал мне с одним из своих офицеров следующее письмо: ‘Витри-ле-Франсуа, 5 августа 1914 г. Господин президент, меня предупредили, что первым днем мобилизации английских войск, которые должны быть использованы на континенте, является только 9 августа. Таким образом, момент, когда эти войска смогут двинуться вперед, отодвигается до 26 августа. А между тем мы не можем ожидать этого дня для встречи с неприятелем, мы рискуем потерять, таким образом, все преимущества, которые может дать нам заблаговременное выступление. Поэтому я решился не выжидать для нашего выступления прихода английских войск. Тем не менее дальнейшая помощь этих войск будет иметь важное значение при дальнейшем развертывании операций при условии, что она не придет слишком поздно. Быть может, английский генеральный штаб мог бы принять подготовительные первоначальные меры. Я считаю, что следовало бы обратить внимание английского правительства на серьезное неудобство, которое возникнет в результате большого запоздания английских войск. Что касается бельгийских войск, я счастлив констатировать энтузиазм, который они проявили при защите Льежа. Наша кавалерия благодаря активности генерала Сорде вовремя оказала им если не материальную, то во всяком случае моральную поддержку. Я желал бы, чтобы это было сказано бельгийскому правительству и чтобы его заверили, что та поддержка не будет единственной. За это мы просили бы его продолжать действия, столь блестяще начатые на севере с левого крыла наших армий. Жоффр’.
Вивиани, Думерг и Мессими, которым я сообщил про это письмо, — они, впрочем, находят, что оно должно было бы быть адресовано военному министру, а не мне, — сделают попытку оказать давление на британский генеральный [44] штаб. Думерг телеграфирует в Лондон. В свою очередь, я по соглашению с министрами посылаю с полковником Алдебером, состоявшим прежде при Елисейском дворце, бельгийскому королю письмо следующего содержания: ‘Дорогой и великий друг, генерал Жоффр пишет мне, что он с восхищением констатировал, какой энтузиазм бельгийские войска проявили уже в ходе кампании… (Здесь я повторяю последнюю фразу из письма главнокомандующего и продолжаю.) Ваше Величество уже наперед ответили на надежду, выраженную мне генералом Жоффром, так как высказали Бертело свое намерение продолжать войну, пока Бельгия не будет совершенно освобождена. С полным пониманием требований войны Ваше Величество высказались перед г. Бертело в том смысле, что французская армия должна выждать полной концентрации своих сил, прежде чем перейти в наступление. Но, несомненно, уже близок день, когда наши войска смогут начать свое продвижение вперед. Ваше Величество, конечно, солидарны со мной во мнении, что для обеих армий полезно будет иметь в этот момент возможность согласовать свои операции. Чтобы обеспечить связь между английским корпусом и нашими армиями, было по общему соглашению решено, что английские офицеры будут прикомандированы к французскому генеральному штабу, а французские — к английскому. Правительство республики желало бы, чтобы Ваше Величество согласились предпринять на время кампании в Бельгии аналогичную комбинацию. Я был бы весьма счастлив предоставить в распоряжение Вашего Величества трех офицеров, которые будут находиться под Вашим началом и которым вы сможете дать необходимые указания. Со своей стороны генерал Жоффр очень охотно примет в свой генеральный штаб двух или трех бельгийских офицеров, по усмотрению Вашего Величества. Таким образом, будет полностью обеспечено согласование оперативных планов, которые должны быть проводимы совместно обеими братскими армиями, и в то же время будет полностью сохранена свобода каждого из обоих командований. Прошу Ваше Величество усмотреть в моем обращения лишь новое доказательство глубокого желания французского правительства увидеть [45] вскорости бельгийские армии на пути к победе бок о бок с нашими армиями. Примите, дорогой и великий друг, уверение в моей преданности’.
Но вот уже не одна только Бельгия подверглась нашествию неприятеля, оно произошло также в ряде мест на востоке Франции. Префект департамента Мерты и Мозеля телеграфирует министру внутренних дел: ‘Я не имею известий из Брие, всякое сообщение с этой супрефектурой прервано, ее почтовое отделение эвакуировано 4-го числа сего месяца… 5 августа немецкая пехота перешла границу у Гомкура, что находится на расстоянии менее пяти километров от Брие. 6-го немцы продвинулись вперед со стороны Конфлана, где они, вероятно, находятся в настоящий момент. Считаю, что это движение неприятеля свидетельствует о занятии Брие немцами’. Правительство верно полагает, что префект обязан был во что бы то ни стало добыть более полные и скорые сведения и что необходимо сместить его. Оккупация немцами Брие была бы настоящей катастрофой, так как отдала бы в их руки бесценные рудные и угольные богатства, способные принести неоценимую пользу той из воюющих сторон, которая владеет ими. Согласно общему приказу главнокомандующего, мы должны были снова занять те десять километров пограничной зоны, на которые мы отошли перед объявлением войны {16}. Каким же образом они могли быть снова потеряны, причем мы даже не были извещены об этом?
Префект департамента Мааса Обер тоже телеграфирует, что у него уже нет телефонной и телеграфной связи с Булиньи, Манжьеном, Билли и Спенкуром, что жандармерия в Лонгийоне должна была отойти в Марвилль и что французская пехота имела стычку с немецкой кавалерией по эту сторону границы на железнодорожной ветви Спенкур — Монмеди.
Главная квартира дополняет эти печальные сведения. Неприятель бросил свои части через Отен на Спенкур, который объят пламенем. Вчера вечером одна немецкая кавалерийская дивизия встретилась с батальоном наших стрелков из Стен, который был выдвинут вперед, а теперь вынужден [46] был отступить к Марвиллю. Мой бедный и дорогой департамент Мааса, ты снова стал добычей неприятельских армий!..
В Эльзасе мы через горный проход вступили в Сент-Мари-о-Мин, но на юге наши войска тщетно пытались продвинуться вперед из Мюльгаузена: они натолкнулись на чрезвычайно сильные укрепления в Гардтском лесу.
К нам продолжают поступать сведения о транспортах австро-венгерских войск по направлению к Франции{*41}. Наш представитель в Голландии Марселен Пелле подтверждает оттуда информацию нашего представителя в Берне{*42}. Но еще сегодня утром граф Берхтольд повторил в категорической форме Дюмену, что австро-венгерское правительство не отправляло войск на французскую границу{*43}.
Думерг находит этот ответ двусмысленным и просил Дюмона задать графу Берхтольду вопрос, не была ли ни одна австро-венгерская дивизия отправлена на запад, за пределы Австрии?
В Санкт-Петербурге по-прежнему перепроизводство идей и проектов. На сей раз Сазонов желал бы, чтобы маркизу Сан Джулиано было дано торжественное обещание военной помощи. Поль Камбон не советует предпринимать этот официальный шаг. Думерг тоже считает, что достаточно предложить Барреру прямо поговорить об этом вопросе частным образом с итальянским министром. В самом деле, Думерг имеет все основания быть осторожным. Ему известна ‘из секретного и надежного источника’ одна искусная combinazione, придуманная в Риме. Она заключается в том, чтобы просить Англию выступить вместе с Италией посредницей между обеими группами великих держав для того, чтобы ни одна из них не могла получить чрезвычайного перевеса над другой. Думерг поставил Поля Камбона в известность об этой замечательной концепции.
Даже Клемансо, который так горячо желает вступления Италии в войну, опасался, что какая-то конспирация может [47] помешать его усилиям. Сегодня он пришел ко мне и с былой теплотой снова поведал мне свои надежды, он не был уверен, не постарается ли Титтони, который прервал свою морскую поездку и вернулся в посольство, испортить все дело. Но несколько позже, еще в тот же день, он прислал мне записку, в которой снова взяла верх вера в успех: ‘Париж, 9 августа 1914 г. Записка для президента республики. Макиавеллевский план провалился или, вернее, не был приведен в исполнение, ибо ко мне пришли сказать, что меня ждут. В то же время мне сообщили, что Титтони совершенно переменился и думает и говорит, как мы. Ультрадружеское свидание, продолжавшееся полтора часа. Он просил у меня разрешения довести до сведения своего правительства нашу беседу, а также рассказ о предшествовавшей беседе в Елисейском дворце. Я не мог чинить препятствия этому. Я имею основание думать, что он по своем возвращении застал депешу, которая вызвала в нем эту перемену, так как это был внезапный переход от белого к черному, как в предыдущий раз. Мне кажется, что вы близки к успеху. Ж. Клемансо’.
Меня крайне поразил почти дружеский тон этой записки, в которой вылилась патриотическая радость Клемансо. Я хотел бы, чтобы предвидения Клемансо оказались основательными, но ‘секретный и надежный источник’ Думерга подсказывает мне, что нам следует остерегаться результата этих официозных разговоров. Впрочем, тот факт, что мы не находимся еще в войне с Австрией, беспокоит итальянское правительство, и маркиз ди Сан Джулиано еще раз выражает свое удивление по этому поводу{*44}.
А сколько других наций занимают колеблющуюся позицию! Если верить заявлениям Радославова русскому посланнику Савинскому, Болгария не намерена возбуждать беспорядки в Македонии и оказаться в конфликте с царской империей{*45}. Но в Нише Пашич повторяет Боппу, что ожидает от короля Фердинанда актов мести против Сербии и Румынии{*46}. [48]
Поведение Турции еще более подозрительно. Правда, Великий Визирь уверял русского посла, что Порта не разрешит ‘Гебену’ и ‘Бреслау’ прохода через проливы{*47}. Между тем оба крейсера бродят, словно корсары, в Эгейском море, и, по всей видимости, у них теперь имеется соглашение с турками: они должны помочь последним в диверсии, которой Германия ожидает от турок в тылу России. Порта назначила командующим 1-й армией Лимана фон Сандерса, ставшего Лиман-пашой. Он приобрел невероятное влияние на Энвер-пашу, а через него на совет министров, часто приглашается на заседания последнего. В Ангоре и Смирне командование 4-м и 5-м корпусами отдано немецким полковникам. Немцы теперь в Турции на каждом шагу и распоряжаются здесь, как у себя дома{*48}. Опасения, которые Россия высказала нам несколько месяцев назад по поводу миссии Лимана фон Сандерса {17}, оказываются, таким образом, совершенно основательными. С этого времени все тщательно подготавливалось, и партия разыгрывается так, как это предвидели и желали обе центральные империи.
По крайней мере у нас есть уверенность относительно севера Европы. Тьебо извещает нас из Стокгольма{*49}, что вчера Швеция и Норвегия обменялись резолюциями о соблюдении строгого нейтралитета по отношению ко всем воюющим державам.
В Цетинье царь Николай заверяет Деларош-Верне в своих лояльных намерениях. Австрийские военные корабли начали бомбардировку Антивари. Король отдал приказ оборудовать батареи на Ловчене и обстреливать форты Каттаро{*50}.
В Токио после свидания императора с принцем Фушими японское правительство приняло решение безусловно соблюдать свои обязанности союзника и уведомило об этом английского посла{*51}. [49]
Из Алжира, Туниса и Марокко поступают самые благоприятные известия о настроении колонистов и туземцев. Те и другие спешат под французские знамена. В частности, генерал Лиоте телеграфирует из Рабата, что султан проявляет безупречную лояльность{*52}. Наш главный резидент добавляет, что он готов остаться на своем посту, если такова воля правительства, но что это будет жестокой долей для военного и лотарингца из пограничной полосы. Отныне, заявляет он, я вижу в Марокко прежде всего резервуар, откуда мы сможем черпать все больше ресурсов для пополнения национальных сил{*53}.
Того уже занят английскими войсками. Морис Рейно отдал приказ губернатору Дагомеи о дружественном сотрудничестве с Великобританией при завладении этой немецкой колонией. Однако, звонок из Бельфора — и мы сразу забываем об этой далекой победе. Представитель тамошней администрации сообщает нам, что Танн, в который мы было уже вступили победителями, снова в руках немцев, что одна французская рота была застигнута врасплох и в Мюльгаузене идут бои. Правда, зато мы, согласно информации главной квартиры, укрепились ценой серьезных потерь в некоторых горных проходах Вогезов и держим вершины. Но по эту сторону границы Бламон и Сирей взяты неприятелем, и в общем мы потеряли больше, чем выиграли.
Далее, в Льеже вчера взят форт Баршон, сегодня атакованы соседние форты, форты Эвен и Понтисс находятся под большой угрозой.
Пора России начать свое наступление и освободить нас от давления неприятеля на Бельгию и на нас. Генерал Жоффр обратился к Великому Князю Николаю Николаевичу с настоятельной просьбой как можно скорее двинуть вперед русские войска. Палеолог переслал нашему главнокомандующему следующее полууспокоительное заявление русского генералиссимуса: ‘План военных действий заключается в следующем: 1) виленская армия начинает наступление на Кенигсберг, 2) варшавская армия будет немедленно переброшена [50] на левый берег Вислы и должна фланкировать виленскую армию, 3) генеральное наступление будет, вероятно, в пятницу, 15 августа'{*54}.
Председатель палаты депутатов Поль Дешанель, который посещает меня каждый день и при своем первом посещении обнял меня с жаром и энтузиазмом, сегодня несколько мрачен. Сенатор Жан Дюпюи тоже с тревогой спрашивает у меня последние известия. Он рассказал мне, что Клемансо сказал ему: ‘Пусть президент не воображает, что я склонен сложить оружие. Это перемирие, а не мир’. Что ж, повторяю, это неважно, если только это перемирие между нами будет длиться до заключения мира с Германией!

Глава вторая

Прощание графа Сегени. — Германское предложение Бельгии. — Потеря Мюльгаузена. — Состояние войны с Австрией. — ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ в Мраморном море. — Немцы в департаменте Мерты и Мозеля. — Немецкая пропаганда в нейтральных государствах. — Жюль Гэд в Елисейском дворце. — Наступление 1-й и 2-й армий. — Визит фельдмаршала сэра Джона Френча.

Понедельник, 10 августа 1914 г.

Дюмен телеграфирует клером краткий ответ графа Берхтольда на повторный вопрос Думерга: ‘Мы не посылаем войск на французскую границу’. Однако сведения, одинаково поступающие в военное министерство и министерство иностранных дел, по-прежнему делают чрезвычайно подозрительными эти официальные отрицания. Наш посол в Берне, префект в Ду (Doubs), наши агентуры тайной полиции то и дело [51] повторяют нам, что инсбрукский и аграмский корпуса двинуты по направлению к Франции и что австрийские войска находятся на небольшом расстоянии от Базеля и Шафгаузена. Поэтому Думерг отвечает Дюмену: ‘Если австрийские войска не переброшены на самую французскую границу, они все же находятся по соседству, и мы должны считать, что они являются здесь подкреплением для действующих против нас немецких войск. Обратите на это внимание графа Берхтольда и просите его дать нам заверение, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии’. На это Дюмен немедленно отвечает: ‘Граф Берхтольд формальным образом заявляет, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии’. Где же истина? И как нам найти ее между неоднократными утверждениями наших агентов и упорными опровержениями со стороны Балльплаца? Как бы то ни было, Австрия находится в войне с народом, являющимся союзником Франции, австрийский флот крейсирует в Адриатическом море, он блокирует берега Черногории{*55}, и Россия начинает находить двусмысленной нашу позицию по отношению к ее врагам. Сазонов настойчиво домогается у Палеолога ответа, останется ли наш флот в Средиземном море неопределенное время бездеятельным по отношению к австрийской эскадре{*56}.
Морис Бомпар тоже торопит нас выйти из нашей выжидательной позиции{*57}. Если ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ войдут в Мраморное море и если даже Турция прибегнет к уловке и разоружит их теперь, они, тем не менее, останутся для нее потенциальной морской силой, так как нет ничего легче, чем снова вооружить их в случае надобности. Поэтому, доказывает Бомпар, в высшей степени важно, чтобы соединенные эскадры Франции и Англии без промедления свели на нет силу австро-германского флота в Средиземном море.
Военный министр Мессими и морской министр Оганьер тоже находят опасным всякое промедление. Думерг пригласил [52] к себе графа Сегени. Он очень сдержанно говорил ему, что нам весьма трудно успокоиться заверениями графа Берхтольда, в то время как нам самым определенным образом сигнализируют о движении австрийских войск в непосредственном соседстве наших границ, и что во всяком случае Австрия помогает операциям Германии против наших союзников и, таким образом, позволяет ей посылать против нас более значительные силы. ‘Французское общественное мнение, — прибавляет Думерг, — начинает волноваться, и если все останется в таком же положении, я не знаю, как я смогу гарантировать впредь безопасность Вашего Высокопревосходительства’. Граф Сегени не возражает Думергу. Он ничего не оспоривает, он ничего не признает, он ограничивается смущенным вопросом: ‘Как же мне поступить?’ — ‘Не мне давать вам советы, дорогой посол, — отвечает Думерг, — но при сложившихся таким образом обстоятельствах я буду вынужден отозвать Дюмена’. — ‘В таком случае благоволите распорядиться приготовить для меня мои паспорта’. Министр иностранных дел любезно обещает принять все необходимые меры, чтобы обеспечить проезд графа Сегени в самых лучших условиях, посол сдерживает свое волнение, благодарит и прощается. Оба передают в Вену по телеграфу без шифра краткое содержание этого разговора, который все время велся обеими сторонами в самом учтивом тоне.
В момент отъезда австрийского посла я не могу не отдать ему справедливости в той же мере, что и барону фон Шену. На протяжении 1912 г. я почти ежедневно принимал того и другого на набережной Д’Орсе, вел с ними переговоры в интересах всеобщего мира и всегда мог только радоваться нашим отношениям, официальным и личным. Это было недавно, а между тем каким далеким от нас кажется это время теперь! И как бы я удивился, если бы в то время взаимного доверия мне сказали, что в будущем мне придется обращаться, как с врагами, с людьми, с которыми я поддерживал столь корректные и даже столь приятные отношения!
Но вернемся к Бельгии. На нее по-прежнему обращены взгляды всей Франции. Клобуковский извещает нас, что генерал [53] Дюпарж выполнил сегодня перед королем Альбертом поручение, которое я возложил на него. Действительно, вечером мой верный посланец передал мне следующее трогательное сообщение: ‘Дорогой и великий друг, генерал Дюпарж вручил мне написанное с таким воодушевлением письмо Вашего Высокопревосходительства, а также французскую военную медаль, которую правительство республики соблаговолило присудить мне. Этот знак симпатии глубоко трогает меня. Выражаю свою глубокую благодарность Вашему Высокопревосходительству и французскому правительству. Этот знак отличия, прославленный столькими доблестными делами, тем более ценен для меня, что я вижу в нем знак уважения к самоотверженности бельгийских офицеров и солдат, которые борются за общее и святое дело независимости и свободы. Примите уверение, дорогой и великий друг, в моей преданности и уважении. Альберт. Лувен, 10 августа 1914 г.’.
Вдруг мы узнаем из Брюсселя о следующем изумительном шаге имперского министерства иностранных дел в Берлине{*58}. По просьбе голландского министра иностранных дел, который, в свою очередь, действовал по инициативе германского представителя, бельгийский посланник в Гааге передал королевскому правительству следующую ноту с Вильгельмштрассе: ‘Крепость Льеж взята приступом после храброго сопротивления. Германское правительство крайне сожалеет, что вследствие направленной против Германии позиции бельгийского правительства дело дошло до кровавых столкновений. Германия является в Бельгию не как враг, только сила событий заставила ее ввиду военных мероприятий Франции принять тяжелое решение о вступлении в Бельгию и занять Льеж как опорный пункт для своих дальнейших военных операций. После того как бельгийская армия своим геройским сопротивлением против подавляющего численного превосходства поддержала честь своего оружия, германское правительство просит короля бельгийцев и бельгийское правительство избавить Бельгию от дальнейших ужасов войны. Германское правительство готово заключить любое [54] соглашение с Бельгией, совместимое с соглашениями ее и Франции. Германия еще раз торжественно заявляет, что не имеет намерения присваивать себе бельгийскую территорию, что она далека от такого намерения. Германия всегда готова очистить Бельгию, как только состояние военных действий позволит ей это’.
Итак, императорское правительство не пожелало считаться с очевидными фактами. Хотя нарушение бельгийского нейтралитета входило в план германского генерального штаба, хотя ультиматум был послан в Бельгию до объявления войны {18}, хотя в нашем плане XVII наша оборона предусматривалась на восточных окраинах, хотя мы и сегодня еще не в состоянии ответить действительным образом на зов бельгийского правительства — берлинское министерство продолжает утверждать, что если нейтралитет был нарушен, то по вине Франции и даже Бельгии, — лицемерие и цинизм, которые не обманут наших соседей и друзей. Королевское правительство представило Франции, Англии и России ответ, который оно намерено послать Германии: ‘Предложение германского правительства повторяет то, что было предложено нам в ультиматуме 3 августа. Верная своим международным обязательствам, Бельгия может только повторить свой ответ на этот ультиматум, тем более что с 3 августа ее нейтралитет нарушен, территория ее сделана ареной убийственной войны, и державы, гарантировавшие ее нейтралитет, лояльно и немедленно ответили на ее зов’. Думерг благодарит брюссельский кабинет за это благородное выступление и телеграфирует, что Франция ожидала от Бельгии именно такого бесстрашия и лояльности. Рыцарский характер бельгийского народа никогда не проявлялся с большим блеском, чем сегодня. Во всех провинциях население присоединяется к решениям короля и правительства. Насчитано сорок тысяч случаев поступлений в волонтеры{*59}.
Из Италии никаких новостей. Думерг виделся с Титтони. Последний оставался непроницаемым и замкнутым, немым как могила, когда министр в осторожных выражениях, обходом, [55] говорил ему об известных выгодах совместного выступления. Не было и следа того горячего воодушевления, с которым изворотливый посол реагировал на слова Клемансо. В свою очередь, маркиз Империали в Лондоне посетил сэра Эдуарда Грея. Он не пошел в своем демарше так далеко, чтобы можно было предположить, что он является тем ‘секретным и надежным источником’, о котором я говорил выше. Он ограничился несколькими банальными жалобами на бедствия войны. Боязливо добавил, что было бы желательно добиться приостановления враждебных действий. Британский министр не без юмора ответил: единственным средством положить конец войне было бы побудить Германию, чтобы она сама остановилась{*60}.
В действительности, Англия в настоящее время чрезвычайно активна. Генерал Вильсон, который очень разумно обеспечивает связь между обоими генеральными штабами и, как видно, прекрасно понимает диспозиции нашего генерального штаба, занят подготовкой военных транспортов и проявляет при этом большое рвение. В Руан прибыл в походной форме авангард из тридцати британских офицеров и восьмидесяти солдат. Их приняли здесь с таким энтузиазмом, словно они явились совершить искупительную церемонию в честь Жанны д’Арк на старой площади города. В то же время оба наши правительства ищут согласия для совместного или параллельного занятия германских колоний. По-видимому, Англия склонна принять наше военное сотрудничество в Камеруне и Того. Думерг рассчитывает также предложить ей использовать малгашские войска для будущего завоевания колонии Восточная Африка, но, кажется, английское министерство колоний ревниво желает сохранить за собой полную свободу действий в Восточной Африке и предпочитает действовать в одиночку, лишь бы не быть потом обязанным поделиться территориями, с которых будут изгнаны немцы.
Сэр Эдуард Грей продолжает считать не очень удобным выступить теперь в Константинополе с демаршем, придуманным [56] Сазоновым{*61}. Однако все более становится вероятным, что турки уже намерены почтительно открыть Дарданеллы для ‘Гебена’ и ‘Бреслау’. Если понадобится, они сделают вид, что купили эти корабли, под этим предлогом они дадут последним свободный проход из Мраморного моря. Бомпар наперед извещает нас об этой хитрости, которую советовали Порте германские офицеры{*62}. Вот уже восемь дней наш посол употребляет все усилия, чтобы удержать Турцию в состоянии мудрого нейтралитета. Но турки, не будучи нисколько враждебными Франции, боятся успеха России. Они считают, что он приведет к потере Константинополя и даже к полному разложению их империи. Необходимо, говорит Бомпер, успокоить их на этот счет{*63}. Думерг спешно предпринимает шаги в Санкт-Петербурге. Он просит Палеолога дать туркам через русское правительство необходимые успокоительные заверения.
К концу дня мы узнали о новых вторжениях немцев на наши восточные окраины. Префект Мааса телеграфирует, что жители Афлевилля (департамента Мерты и Мозеля), захваченного немцами и объятого пожаром, в ужасе бежали через Воэвр до Этена, население которого сердобольно приютило их. Что еще серьезнее — подтверждаются известия, полученные нами вчера по телефону из Бельфора. Под угрозой значительных сил неприятеля, а именно 14-го и 15-го корпусов, вышедших из Мюльгейма, мы должны были покинуть Мюльгаузен, тот самый Мюльгаузен, освобождение которого преисполнило нас такого восторга, что мы отвергли бы, как кощунство, саму мысль о новом расставании с ним. Мы отошли на линию Реминген — Альткирх. Наш 7-й корпус, сильно помятый, по-видимому, находится в довольно тяжелом положении. Быть может, нам следовало бы с большей осторожностью двигаться вперед в местности, где мы не имеем права приносить ложные надежды, за которыми следует жестокое разочарование, и подвергать жителей репрессиям со стороны их вчерашних господ. [57]

Вторник, 11 августа 1914 г.

Граф Сегени уехал, тронутый той корректностью, с которой до последней минуты относились к нему французские власти и население Парижа, но положение между Австрией и нами не изменилось ощутимым образом, наши дипломатические отношения порваны, однако обе страны не находятся в войне между собой. Это неопределенное положение благоприятно для Австрии, она имеет свободу действий против России, а ее флот, не понесший ущерба, сможет беспрепятственно маневрировать в Адриатическим море. В наших собственных интересах было бы развязать себе руки. Если Италия вздумает все же сблизиться с Австрией и заключить с ней какую-либо сделку, мы рискуем способствовать этому торгу своим бездействием. Во всяком случае, если мы не будем искренне рассматривать врагов наших друзей как своих врагов, мы поневоле будем казаться нашим союзникам изменниками. Мессими и Оганьер не перестают утверждать, что, с военной и морской точек зрения, наш странный нейтралитет может стать опасным. Думерг еще раз предлагает британскому правительству снестись с нами относительно необходимых решений. Он предлагает ему соединить свою эскадру с нашей и освободить Антивари от блокады. Но доподлинная формалистка Англия желает, чтобы ни в коем случае не открывали враждебных действий против Австрии без предварительного ритуала объявления войны{*64}. Юридически она, бесспорно, права. Но какими соображениями мотивировать это объявление войны? Информация наших корреспондентов, как она ни правдоподобна, оспоривается графом Берхтольдом. Уже лучше открыто сказать Австрии: ‘Это вы виноваты в начале войны. Германия выступила против России, а затем против нас только для того, чтобы поддержать после принятия вашего ультиматума Белградом ваше насильническое выступление против Сербии. Со своей стороны вы объявили войну России, которая, как и мы, оборонялась против агрессии Германии, выдаваемой за превентивную. [58] Итак, вы совершили по отношению к Франции неоправдываемый провокационный акт’. Может ли правительство республики просто ограничиться этой фактической констатацией и не обращаться к председателям обеих палат с просьбой созвать последние или же оно должно требовать их созыва? Сессия парламента еще не окончилась, стало быть, не требуется декрета о созыве. Совет министров рассматривает этот вопрос конституционного права, но по требованию некоторых своих членов откладывает его решение.
Как и вчера, он оставляет вопрос об Австрии в прежнем положении и обращает все свое внимание на Бельгию. Под Льежем никаких новых событий. Большинство фортов продолжает свое сопротивление. Войска, обложившие город и, по-видимому, принадлежащие к шести различным корпусам, начали с образцовой систематичностью земляные работы. В направлении Тирлемона передовые посты 1-й бельгийской дивизии находятся в контакте с небольшими неприятельскими отрядами всех родов оружия. Немцы в двух местах взорвали железнодорожное полотно между Льежем и Лувеном{*65}.
Английское министерство иностранных дел, как и мы, одобрило прекрасный ответ, данный Бельгией на неуклюжие ухищрения Германской империи{*66}. Мы послали в Брюссель одну из наших лучших воздушных эскадрилий. Население встретило офицеров-летчиков как настоящих вестников неба.
Неподвижность неприятеля на бельгийском фронте, несомненно, означает перегруппировку его армий для предстоящих атак. Тем временем немцы проявляют наибольшую активность и жестокость в Лотарингии, особенно севернее Мааса. Одна группа кавалерии двинута была на Марвилль, одна дивизия была брошена на Манженн. Несчастные коммуны, которые я так часто посещал со времени моих первых, далеких выступлений на политической арене и [59] население которых оставалось во всех обстоятельствах столь верным мне, вам снова приходится первыми страдать за подвергшуюся нападению Францию!
Впрочем, я в своей Елисейской тюрьме почти не имею информации о том, что делается в главной квартире. Я дружески жалуюсь на это военному министру. В письме, адресованном сегодня утром мне лично, он ‘под честным словом’ уверяет, что знает не больше моего. Это мало. Это очень мало. Мы принимаем с ним меры, чтобы наша служба связи с Витри-ле-Франсуа функционировала быстрее и регулярнее. Разумеется, ни Мессими, ни я не думаем вмешиваться в руководство военными операциями или связывать свободу действий командования, но как могут глава государства и правительство выполнять все свои обязанности перед страной, если они не имеют точной информации? Ни конституция, ни закон не регулируют отношений между различными государственными властями в военное время. Еще меньше установлены ими отношения между исполнительной властью и высшим командованием. Нам придется, стало быть, опытным путем согласовывать функционирование различных, но одинаково необходимых для жизни нации и для подготовки победы ведомств, придется шаг за шагом налаживать это, причем потребуется добрая воля всех участников.
Генерал Жоффр сообщает нам, что немцы взяли заложников в Эльзасе и во французских деревнях, занятых ими в Лотарингии. Они расстреливали мирных граждан. Тем не менее в сообщении, публикуемом агентством Вольфа, последнее перетасовывает роли и представляет дело наоборот: ‘Из рапортов о боях под Льежем явствует, что местные жители стреляли из засады по немецким войскам и истязали врачей, перевязывавших раненых. Из Метца тоже получены сведения, что на французской границе частные лица стреляли в немецкие патрули. Из этих фактов следует, что как во Франции, так и в Бельгии, организуют партизанскую войну против немецких войск. Поэтому наши противники могут только себя винить, если война будет вестись с неумолимой строгостью’. Ясно, что все это сообщение составлено только ради содержащейся в конце его угрозы. Я не могу себе представить [60] мирных бельгийских поселян, нападающих на валлонских полях на батальоны пехоты. Во всяком случае, на восточных окраинах Франции нет ни одного годного для службы мужчины, который не был бы мобилизован. Стало быть, вольные стрелки, о которых осмеливается говорить агентство Вольфа, должны рекрутироваться из стариков, женщин и детей, но можно ли серьезно утверждать, что в наших мирных деревнях люди, которых их возраст или пол призывают к домашнему очагу, схватились за охотничьи ружья отсутствующих членов семьи, чтобы осыпать свинцовым горохом солдат неприятеля?
Между тем наш посланник в Стокгольме посылает нам новые образцы ложных известий, тучами распространяемых германской пропагандой. В речи перед рейхстагом имперский канцлер определенно признал, что вторжение в Люксембург и Бельгию являлось нарушением международного права, но он добавил среди единодушных рукоплесканий, что нужда отменяет законы, а под нуждой понималась, конечно, угроза занятия Бельгии империалистической и вероломной Францией. В манифесте к своему народу от 6 августа, третьем по счету со времени объявления войны, Вильгельм II утверждает, что теперь дело идет о жизни и смерти империи и что немцы принесут в жертву все до последнего человека, до последнего коня, чтобы обеспечить себе победу. Взятие Льежа берлинская пресса прославляла как беспримерный военный подвиг. И везде тот же лейтмотив: ‘Жители городов на французской границе стреляли в немецких солдат, поэтому последние отныне не будут останавливаться на постой в частных квартирах’.
Меня снова посетил Клемансо. ‘Я видел, — сказал он мне, — Фрейсине, который вселил в мою душу тревогу. Он боится, что русские не выступят достаточно быстро. Он желал бы настойчивых шагов с нашей стороны для ускорения их наступления’. ‘Вы догадываетесь, — заметил я, — что эта мысль сама пришла правительству и главнокомандующему. Великий Князь Николай Николаевич обещал нам, что русское наступление состоится в ближайшее время’. ‘Тем не менее, — возразил Клемансо, — хорошо будет, если вы напишете [61] Фрейсине. Ему восемьдесят шесть лет, он был в 1870 г. министром национальной обороны, и для него теперь, можно сказать, продолжается та же война’. Хотя я только вчера видел Фрейсине, я охотно написал ему несколько строк, как советовал Клемансо. Он немедленно ответил мне письмецом, почерк которого, удивительно легкий и юный, преисполнил меня завистью и восхищением: ‘Париж, 11 августа 1914 г. Господин президент, я очень тронут тем, что вы взяли на себя труд успокоить меня своим сегодняшним письмом. Я убежден, что под вашим высоким влиянием дипломаты и генеральные штабы установили тесное сотрудничество, построенное на взаимном доверии. Но я хотел бы видеть, что русские, с их четырнадцатью армейскими корпусами, мобилизованными с 26 июля, перешли австрийскую границу и двинулись на территорию Австрии. Это единственное средство — быть может, теперь уже слишком запоздавшее — воспрепятствовать Австрии послать несколько армейских корпусов на нашу границу, что поставило бы нас в очень невыгодное положение. Немцы уже теперь могут противопоставить нашим двадцати корпусам двадцать три своих, присоединение австрийских корпусов слишком перевесит чашу весов. Вот почему я, не обвиняя ни в чем русских, считаю безусловно необходимым, чтобы они немедленно выступили. Простите мне мою настойчивость и примите уверение в преданности и уважении. Ш. де Фрейсине’.
Я ответил своему маститому собрату{*67}: ‘Париж, 11 августа 1914 г. Секретно. Мой дорогой президент, мы неоднократно обращались с указанием, которое вы столь правильно считаете необходимым. Мы обратились даже к Сербии в то же время, что и к России, и выдали вперед большие суммы денег из нашей ссуды для Сербии для вящей уверенности, что наши советы будут услышаны. В настоящий момент, по сведениям военного министерства, доставленным рядом агентов, можно заключить, что один или самое большее два австрийских [62] корпуса пришли на север от Констанца или в направлении Фрейбурга сменить баварцев, отправленных, по тем же сведениям, в Австрию. Согласно этим сведениям, упомянутые австро-венгерские войска состоят из инсбрукского корпуса и из кроатов. Но граф Берхтольд вчера формально объявил Дюмену, что это известие ложно. Во всяком случае в данный момент ни на бельгийской, ни на нашей границе нет австрийцев. Это не означает, что их не будет там завтра. Примите уверение, мой дорогой президент, в моей преданности’. Фрейсине, которому его обязательная деликатность никогда не позволяла оставаться в долгу перед кем-либо, поспешит благодарить меня: ’11 августа. Господин президент, я вам чрезвычайно благодарен и вижу, что Вы сделали все возможное. Остается только ожидать событий. Будем надеяться. Преданный вам Ш. де Фрейсине’.
Мысль Фрейсине вполне правильна. Если Россия, как мы продолжаем думать, быстрее провела свою мобилизацию в направлении Галиции, чем в направлении Германии, она должна быть уже теперь в состоянии начать наступление против Австрии, даже не дожидаясь дня, указанного великим князем Николаем Николаевичем. Хотя мы советовали быстрое выступление в том и другом смысле, я прошу Думерга запросить в Санкт-Петербурге, возможно ли было бы для России, по крайней мере, немедленное выступление против Австро-Венгрии. В тот день, 10 августа, нам действительно не были известны те приказы и контрприказы, которые в конце июля привели генеральный штаб и правительство императора Николая II от частичной мобилизации к всеобщей мобилизации{*68}. Лишь гораздо позднее после войны французские министры и я узнали, как это происходило в Санкт-Петербурге. Но даже не зная всего, мы вынуждены констатировать, что медленность русской мобилизации и концентрации русских войск делает нашего русского союзника неспособным действовать с желательной быстротой.
В России все еще занимаются дипломатической стратегией. Русский посол в Константинополе не теряет надежды [63] привлечь Турцию на сторону Тройственного согласия. Даже сам Бомпар сообщает нам, что ежедневные разговоры Гирса с Великим Визирем принимают благоприятный оборот. Русский посол полагает, что возможно добиться даже фактического союза с Турцией, если обещать ей в случае окончательной победы территориальные выгоды на Балканах без ущерба для той компенсации, которую сербы, греки и болгары должны получить за счет Австрии{*69}. Если эта возможность соглашения действительно серьезна, то французское правительство, разумеется, не намерено упускать ее из виду. Думерг повторяет это в Лондоне, равно как в Санкт-Петербурге. Однако исходит ли идея этих соглашений от Великого Визиря или от Гирса? Принял ли ее Энвер-паша? И что скажут об этом балканские народы? {19}.
Сазонов, постоянно приводящий в замешательство множеством своих импровизаций, продолжает, с другой стороны, на все лады переговоры, начатые им в Бухаресте и Риме. Наш посланник в Румынии опасается, что Россия захочет форсировать эти переговоры и что в конце концов самолюбие короля Карла встанет на дыбы. Румынскому Гогенцоллерну стоит великого труда уже согласиться на сохранение нейтралитета{*70}.
Что касается Италии, то она никоим образом не дала маркизу Карлотти ди Рипарбелла, почетному послу в Санкт-Петербурге, мандата для переговоров с Сазоновым. Посол разговаривает с русским министром иностранных дел совершенно частным образом{*71}. С этой оговоркой маркиз Карлотти не скрыл от Сазонова, что уже независимо от Трентино, Триеста и Валлоны, необходимо будет Италии также побережье Далмации. Под большим секретом он открыл своему собеседнику, что Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, прилагают все усилия, чтобы добиться помощи Италии, и обещают ей уже сейчас Ниццу и Савойю, Корсику и Тунис. Однако Сазонов [64] не падает духом и, в ожидании, что Италия сделает выбор между своими обольстителями, он снова посвящает свою изобретательность балканскому пасьянсу.
Вчера король Константин подписал декрет о мобилизации греческой армии{*72}. Декрет будет обнародован, как только будет издан в Болгарии приказ о мобилизации, объявленный на сегодня или завтра. Население Афин с беспокойством ожидает возвращения греческой королевы. Полагают, что сестра Вильгельма II поддержит шаги, предпринятые кайзером при греческом дворе и оставшиеся безрезультатными. Венизелос заявил нашему посланнику, что, если Болгария нападет на Сербию, Греция немедленно выступит против Болгарии.
Меня посетил Леон Буржуа. Он глубоко потрясен потерей Мюльгаузена. ‘Мы не имели права, — говорит он, — подавать эльзасцам надежды, которым суждено было так быстро быть обманутыми. Ни под каким видом не следовало вступать в Мюльгаузен, если у нас не было полной уверенности, что мы сможем там остаться. Население, доверившееся нам, станет теперь жертвой репрессий’. Я не могу ничего возразить своему другу. Как и он, я страдаю от этой прискорбной неудачи, причем в настоящий момент мне еще неизвестны в точности ни ее причины, ни детали.
Вечером военный министр привел ко мне офицера, который приехал из главной квартиры с поручением дать нам некоторую информацию об операциях сегодняшнего дня. В департаменте Мааса мы отняли у неприятеля Манженн. Немцы потребовали от Лонгви сдаться. Этот небольшой город, в котором я в свое время вместе с Лебреном торжественно открыл памятник трех осад{*73}, отказался капитулировать, но, по всей видимости, не в состоянии сопротивляться тяжелой артиллерии неприятеля при этой новой осаде. В Эльзасе мы снова вынуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, но Альткирх все еще в наших руках. Офицер продолжает: ‘Наш заслон нигде не [65] пострадал. Наша кавалерия всюду приобрела чрезвычайный перевес. Немецкая кавалерия каждый раз обращается в бегство перед ней при равной численности. Наша пехота очень бодра. Наш генеральный штаб верит в успех. У нас чуть ли не такое впечатление, что мы находимся на маневрах (Kriegsspiel)’. Несколько шокированный этим шаблонным оптимизмом, я спрашиваю офицера о деле под Мюльгаузеном. Оно действительно закончилось поражением, и он признает это. Нас обманули неточные или неполные сведения, доставленные нашими летчиками. Они считали, что местность свободна от неприятелей, тогда как Гардтский лес кишел ими. Продвинувшись без усилий по равнине вниз от Мюльгаузена, мы вынуждены были потом перейти в отступление. Мы очистили Сэрней. По-видимому, мы даже отступили от Танна в долину Тур до Сент-Амарен и дальше. Мы удерживаем уже только часть долины Доллер, Альткирх и угол Зундгау. Немцы даже снова вступили в Массво. Что должны думать все те бедные люди, которые с такой радостью встречали наших солдат? Правда, мы завладели горными проходами Брак и Саалс, но это слабая компенсация. Военное поражение, конечно, поправимо. Но как исправим мы поражение моральное?
Впрочем, неудача нашего 7-го корпуса не поколебала великолепного спокойствия генерала Жоффра. Он готовит на ближайшие дни генеральное наступление. Генерал Дюбайль получил уже сегодня приказ начать с 14-го продвижение 1-й армии, 15-го и 16-го двинутся, как видно, в свою очередь 3-я, 4-я и 5-я армии. Я провожу часы в лихорадочном ожидании и не выхожу из Елисейского дворца, где то и дело приходят и уходят министры, сенаторы, депутаты, офицеры. Единственный моцион, который я себе позволяю, — это небольшая ежедневная прогулка вдвоем с госпожой Пуанкаре внутри садовой ограды в обществе наших домашних животных. Теперь эта прогулка проходит исключительно в молчаливых размышлениях, мы обмениваемся лишь краткими меланхолическими замечаниями. [66]

Среда, 12 августа 1914 г.

Утром полковник Адлебер привез мне из Бельгии письмо короля Альберта: ‘Лувен, 11 августа 1914 г. Дорогой и великий друг, от всей души благодарю Вас за ту высокую оценку поведения бельгийских войск, истолкователем которой от имени генерала Жоффра вы изволите быть в своем письме от 9 августа. Бельгийская армия и я гордимся этой похвалой и придаем ей самое большое значение… Отвечаю формальным образом на желание, выраженное французским генералиссимусом: французская армия может рассчитывать на безусловную поддержку бельгийских войск на левом фланге союзных армий в пределах ее сил и остающихся у нее средств и поскольку связь ее с базой Антверпеном, в котором находятся все ее военные и продовольственные ресурсы, не будет находиться под угрозой быть отрезанной значительными неприятельскими силами. Для осведомления об операциях великих союзных армий и для возможности согласовать таким образом наши собственные движения с их движениями я назначил в качестве атташе при генерале Жоффре майора де Мелотта по окончании его миссии при генерале Сорде, а при генерале Ланрезаке — полковника д’Оржо де Марковелетта. В свою очередь, я с большим удовольствием приму офицеров, которых вы соизволите назвать мне в качестве атташе при моей главной квартире. Верьте, дорогой и великий друг, в глубокую благодарность бельгийской армии и ее шефа за братскую поддержку, которую в эти критические моменты оказывает им французская армия. С горячими пожеланиями общей победы и т. д.’.
Мессими назначает прикомандированных к особе короля трех французских офицеров, в том числе военного атташе коменданта Жени и полковника Адлебера, который до войны состоял при Елисейском дворце.
Перед советом министров снова остро встает вопрос о наших отношениях с Австрией. Англия согласна отозвать своего посла из Вены, но при условии, что за этим последует немедленное объявление войны. Поль Камбон того мнения, [67] что мы должны срочно принять такое же решение{*74}. Это также мнение Вивиани, Думерга, Мессими, Оганьера и большей части министров. Однако двое или трое колеблются и желали бы, чтобы при объявлении войны во всяком случае была сделана ссылка на транспорты австрийских войск. Так как насчет реальности этого пункта имеется большая неопределенность, я настаиваю на том, чтобы эта ссылка была опушена и, во всяком случае, сопровождалась другими соображениями, лучше обоснованными. После довольно длительных прений совет министров признает, что невозможно сохранять статус-кво, и считает, что единодушный вотум парламента от 4 августа делает излишним новое обсуждение в парламенте. Затем правительство принимает следующую формулу и поручает Думергу передать ее сэру Френсису Берти: ‘После того как австро-венгерское правительство объявило войну Сербии и таким образом первым взяло на себя инициативу враждебных действий в Европе, оно без всякого вызова со стороны правительства республики фактически вступило в войну (s’est mis en tat de guerre) с Францией: 1) после того как Германия объявила одну за другой войну России и Франции, оно вмешалось в этот конфликт, объявив войну России, которая уже сражалась тогда на стороне Франции, 2) согласно многочисленным и достоверным сведениям, Австрия послала войска на германскую территорию в условиях, которые представляют прямую опасность для Франции. Ввиду этих фактов французское правительство видит себя вынужденным заявить Австрии, что оно примет все меры для ответа на ее действия и угрозы’. Думерг телеграфирует в Лондон, и, так как Дюмен отозван из Вены, а граф Сегени покинул Париж, мы просим английское правительство передать графу Берхтольду французскую ноту одновременно с английским объявлением войны’.
Дюмен еще сегодня перед уходом из посольства составил записку, которую по приезде в Париж передал на набережной д’Орсе. Он дает в ней резюме своих последних бесед с графом Берхтольдом и графом Гойосом. Первый с беспечностью [68] большого барина не удивился, что Франция не успокоилась на его заверениях относительно движений австрийских войск. Он нисколько не оскорбился при виде того, что его отрицания снова подвергаются оспариванию. Даже в эти трагические моменты он не сказал Дюмену ничего, что показывало бы, что он сознает свою ответственность. Что касается начальника его канцелярии графа Гойоса, то он высказывался с гораздо большей свободой. ‘Поверьте мне, — сказал он, — мы не могли поступить иначе. В Сербии, в России, во всех славянских странах и в некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный ее развал — только вопрос трех-четырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но видит Бог, что мы желали бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь оказались’. Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей вследствие хрупкости своего же внутреннего строя и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк.
Предвидя, что между Австрией и нами неминуемо вспыхнут враждебные действия, маркиз ди Сан Джулиано дал наперед указания Титтони и маркизу Империали. Он уведомил их, что даже в этом случае Италия будет продолжать считать себя свободной от обязательств по Тройственному союзу и не выступит ни против Франции, ни против Англии по той решающей причине, что Австрия, напав на Сербию, поставила себя в положение агрессора. В кратких словах здесь высказано весьма справедливое суждение об ответственности за войну. Кроме того, маркиз ди Сан Джулиано отметил в своем сообщении, что в настоящий момент в Италии существуют три течения: одно — за сохранение нейтралитета, второе, очень слабое, — за сотрудничество с центральными державами и третье, очень сильное, — за выступление против Австрии. Однако это третье течение, как утверждает хитрый итальянский министр, замедляется бездействием французских и английских эскадр в Средиземном море. Таким образом, маркиз ди Сан Джулиано, [69] который не лишен остроумия и даже находчивости, намекает нам: ‘Италия остается нейтральной, но, возможно, она в конце концов выступит вместе с вами против своего северного соседа, своего вчерашнего союзника и постоянного врага, если вы, Англия и Франция, решитесь обезвредить австрийский флот’.
Вивиани, Думерг и Оганьер считают, как и я, что настало время действовать. Сэр Эдуард Грей вручит французскую ноту графу Менсдорфу и объявит ему, что она налагает на Великобританию обязательство считать и себя находящейся в войне с Австрией. Сэр Эдуард Грей совещался с первым лордом адмиралтейства о том, какой момент был бы наиболее благоприятен для начала морской войны{*75}. Еще в тот же день графу Менсдорфу были вручены его паспорта. Английской эскадре отдан приказ сняться с якоря, плыть к австрийским судам и открыть по ним огонь. Оганьер тоже предписал адмиралу Буэ де Лапейрер направиться в Адриатическое море.
По воле случая как раз в это время ко мне пришел Титтони благодарить меня за то, что в письме, адресованном к Вивиани и появившемся в газетах{*76}, я рекомендовал правительству республики организовать помощь проживающим во Франции неимущим итальянцам. Я сообщил послу о шагах, которые мы в согласии с Англией предпринимаем против Австрии. В его глазах, порой столь непроницаемых, блеснул огонек, на строгих губах появилась еле заметная улыбка, все лицо озарилось радостью. Он повторил мне, следуя предписанию маркиза ди Сан Джулиано, что даже после нашего коммюнике для Вены Италия не рассматривает Австрию как подвергшуюся нападению, что она считает себя отошедшей (dtache) от Тройственного союза, единственного виновника нарушения мира, и будет сохранять нейтралитет. В свою очередь, я благодарю Титтони и замечаю: ‘Я не позволил бы себе даже в частном разговоре давать вам советы, но если бы [70] я был итальянцем, я хорошо знаю, каковы бы были мои желания. Англия, Франция и Россия не желали войны, но так как им навязали ее, все они проникнуты решимостью сложить оружие только после победы. Возможно, стало быть, что это положит конец искусственному дуализму Австро-Венгерской империи. У Италии свои национальные устремления. Настоящий момент имеет для нее решающее значение. Я должен вас заверить, кроме того, что, если наш флот в борьбе с Австрией когда-либо будет поставлен против воли в необходимость бомбардировать такие города, как Триест и Полу, мы решимся на это только под давлением суровой необходимости и исключительно в целях ускорения победы. Мы испытывали бы глубокое сожаление, если бы причинили малейший вред итальянскому населению’. Титтони ответил мне лишь то, что передаст мои слова своему правительству, которое отнесется к ним с величайшим вниманием. Я не сделал перед ним никакого намека на предложения Сазонова, успех которых кажется нам весьма проблематичным и которые Баррер считает крайне несвоевременными{*77}. Я сообщил о своем разговоре Вивиани и Думергу, которые одобрили его.
В продолжение нескольких часов совет обороны и совет министров снова заседают под моим председательством, чтобы обсудить и решить бесчисленные вопросы, встающие перед нами. Одним из самых тревожных является вопрос о ‘Гебене’ и ‘Бреслау’. Они вошли вчера, 11 августа, в Мраморное море, в то самое время, когда Энвер-паша делал вид, что внимательно слушает Гирса и его предложения о союзе. Говорят, что оба германских крейсера уже проданы теперь Турции{*78}. Сэр Эдуард Грей предписал английскому послу в Константинополе потребовать разоружения их и по истечении двадцати четырех часов их окончательного удаления{*79}. Великий Визирь дал Морису Бомпару странное объяснение. Он сослался на то, что два турецких крейсера были конфискованы в Англии в обеспечение неуплаченного долга. Это якобы [71] побудило турецкое правительство, оставшееся, таким образом, без военных кораблей, приобрести эти два германских корабля, если они зайдут в Дарданеллы{*80}. При их появлении была совершена купля. Однако корабли тем не менее вошли в проливы под германским флагом, дело было сделано. Бомпар немедленно снесся с Гирсом и британским поверенным в делах, и они потребовали новых объяснений. Великий Визирь подал надежду, что экипажи будут высажены на берег. ‘Останутся ли они здесь? — спросил Бомпар. — Они не будут отосланы в Германию?’ Несколько секунд Великий Визирь колебался, затем ответил: ‘Они будут отосланы’. Он с серьезной миной добавил, что эта покупка не изменит нейтральной политики оттоманского правительства.
Впрочем, Палеолог телеграфирует, что Порте нечего опасаться и со стороны России. Царь и его министры не замышляют ничего против цельности Оттоманской империи{*81}. Однако, хотя Турция могла бы быть совершенно спокойна в этом отношении, она очевидно уже не свободна: ее держит на аркане Германия.
Одновременно Австрия удваивает свое давление на Болгарию{*82}. По-видимому, она выступила в Софии с конкретными предложениями и обещала всю Македонию, Салоники и часть Старой Сербии. С другой стороны, она уведомила Черногорию о блокаде ее побережья и Албанского берега. Король Николай обеспокоен вопросом снабжения Цетинье и настойчиво требует, чтобы французская эскадра пришла спасти от голода его народ — горцев{*83}.
Телеграммы, получаемые нами со всех концов земного шара, показывают нам, что нет уже ни одной страны, где германская пропаганда не эксплуатировала бы и не преувеличивала бы поражений бельгийских и французских войск{*84}. [72]
К несчастью, в распространяемых таким образом известиях не все выдумка. Наш посол в Берне извещает нас{*85}, что официальный бюллетень из Берлина сообщает о тяжелом поражении, понесенном нашими войсками близ Люневилля, в лесу Парруа. Итак, мы узнаем из германского бюллетеня об оборотной стороне дела, о которой наша главная квартира не проронила ни слова. Я еще раз жалуюсь Мессими на это молчание, он сам находит его недопустимым. ‘Я понимаю, — говорю я ему, — что командование держит в секрете проектируемые операции, но оно не имеет никакого основания скрывать от нас уже имевшие место операции, даже если речь идет о неудаче, в таких случаях тем более’. Министр обещает мне, что еще раз даст свои инструкции и уточнит их с большей строгостью. Это тем более необходимо, что в присланном нам сегодня информационном бюллетене еще ничего не сказано о бое в лесу Парруа и в основном говорится только следующее: ‘В районе Льежа положение остается благоприятным для бельгийской армии, которая остается непоколебимой. Лотарингия и Эльзас: на фронте ничего нового’. Конечно, полезно щадить настроение страны, но оставлять правительство в неведении о неприятных истинах — это значит уже несколько переборщить по части молчаливости. Правительство обязано знать эти истины и извлечь из них уроки.
Известия с русского фронта тоже не слишком утешительны. Не дожидаясь наступления Великого Князя Николая Николаевича, австрийцы перешли границу в долине верхней Вислы. В свою очередь согласно телеграмме генерального французского консула в Варшаве г. Вельтена{*86}, немцы уже угрожают этому городу и русские власти собираются уйти, предварительно взорвав за собой мосты.
Кое-что из этих дурных известий становится общеизвестным, это не охлаждает патриотического пыла атакованной Франции. Со всех концов страны я получаю письма, восхитительные [73] по своему благородству и по одушевляющей их вере. Эти письма поступают ко мне ежедневно тысячами. Их по собственному почину пишут мне серые люди, женщины, рабочие, крестьяне. В числе этих писем имеются настоящие шедевры в смысле естественности и простоты. Мой собрат по академии Фредерик Масон передал мне трогательную просьбу принца Луи-Наполеона, ‘бывшего дивизионного генерала императорской российской армии’. Он просит разрешения служить под нашими знаменами в каком угодно чине. Я вынужден дать ему тот же ответ, что герцогу Гизу, герцогу Вандомскому и принцу Роланду Бонапарте{*87}.

Четверг, 13 августа 1914 г.

Из газет я узнал о бомбардировке Понт-а-Муссон. Она произошла вчера утром, и, по-видимому, вчера вечером о ней еще ничего не было известно в военном министерстве. Разумеется, со стратегической и тактической точек зрения, это незначительный факт. Но совсем другое дело — с точки зрения настроений и политики. Я настаиваю перед Мессими, чтобы он напомнил главной квартире свои приказания и выступил там как от своего имени, так и от моего.
Рано утром Думерг сообщает мне известия, полученные ночью из Санкт-Петербурга и Брюсселя{*88}. Великий Князь Николай Николаевич еще сегодня вечером принимает на себя главное командование армией. Вместе с ним уезжают наш военный атташе генерал де Лагиш, английский и сербский военные атташе. Немцы окапываются в Льеже внутри линии фортов. На севере от города немецкая кавалерия, повидимому, полностью отступила. Клобуковский считает даже возможным утверждать: ‘По всей видимости, проектировавшаяся атака на Центральную Бельгию отложена или даже совсем оставлена. Полагают, что немцы желают проложить себе дорогу на юг от Урш в направлении к верховьям Мааса [74] и к Франции’. В другой депеше наш посланник прибавляет{*89}: ‘Вчера де Броквилль сказал мне, что при нынешних обстоятельствах Вандервельде является ценным помощником не только для правительства короля, но также для союзных держав, потому что он очень усердно старается воздействовать на своих единоверцев в Голландии, открыть глаза им в Германии и сдерживать их в России. Что касается последних, то по инициативе председателя совета министров он составил род манифеста, который предварительно доведен был до сведения русского посланника. Он доказывает там, что военная партия в Германии, вызвав войну, проявила себя как враг человечества и что ее окончательное поражение будет способствовать социальному прогрессу и откроет пути для объединения народов и для разоружения’.
В тот момент, когда мы получаем из Брюсселя эти известия, германский генеральный штаб продолжает сочинять злейшие поклепы на Бельгию и пытается оправдать, таким образом, опустошения, производимые его войсками на нейтральной территории. Он публикует длинный перечень варварских актов, якобы предательски совершенных жителями, мужчинами и женщинами, над солдатами на отдыхе{*90}. Но если германский милитаризм пускается во все тяжкие в искусстве клеветы, он еще смелее в области интриги. На другом конце Европы он показывает, на какие маневры он способен для достижения своих целей. Наш военный атташе телеграфирует нам из Терапии{*91}: ‘Маршал Лиман фон Сандерс получил командование 1-й армией, которая теперь стягивается по направлению к Адрианополю — Демотике, чтобы в случае надобности оперировать против греков. Все германские офицеры остаются в Турции и получили командные посты’. Бомпар подтверждает эти сведения{*92} и считает возможным утверждать, что оба крейсера продолжают еще плавать под германским флагом. Во время своего пребывания [75] в Дарданеллах экипаж обоих судов вел себя, как полноправный хозяин. В Чанакской бухте он производил реквизиции на английских, французских и греческих торговых судах, он отобрал на ‘Saghalien’, пакетботе нашего торгового флота, радиотелеграфный аппарат под угрозой пустить ко дну пакетбот. Все это произошло в территориальных водах нейтральной страны. Бомпар заявил протест против этих злоупотреблений. Великий Визирь корректно принял нашу жалобу, но он бессилен дать ей ход, так как военный министр обычно оставляет без внимания его самые официальные предписания. Вера в успех германских армий так укрепилась у турок, что представители Тройственного союза в настоящее время лишены всякого авторитета, даже в области защиты своих соотечественников{*93}. В то же время, чтобы лучше убаюкать нас, Саид Халим, министр иностранных дел, телеграфирует без шифра своему послу во Франции: ‘Чтобы не оставить никакого сомнения относительно той мирной позиции, которую императорское правительство решило соблюдать в нынешних конфликтах, я снова извещаю вас, что мы решили соблюдать строгий нейтралитет’.
Если этот нейтралитет Турции представляется хрупким и недолговечным, то Голландия, напротив, торжественно и окончательно провозгласила свой нейтралитет. Я могу без чувства горечи продолжать смотреть на обе картины морского пейзажа, которые голландская королева любезно подарила мне во время своего пребывания в Париже в 1912 г. Сэр Эдуард Грей получил категоричное заверение, что Нидерланды не примут участия в войне. Это решение Голландии было официально передано в Брюссель, где отсутствие какого-либо официального заявления со стороны Голландии уже начинало вызывать некоторые опасения.
Однако Германия продолжает делать все от нее зависящее, чтобы привлечь нейтральные страны под свои знамена. Она ошеломляет их повествованием о своих победах{*94}. Она [76] рисует им наши армии в состоянии полного развала. Она возвещает им, что в Париже вспыхнула революция и что я убит. В особенности же эта дьявольская игра ведется теперь в Румынии. В результате бухарестский кабинет под влиянием короля Кароля решил отклонить предложения Сазонова и ответил ему, что ‘в нынешней фазе конфликта, разделяющего Европу, он должен ограничивать свои усилия поддержанием равновесия на Балканах'{*95}.
В Софии Радославов обещал Панафье, что ‘в нынешних обстоятельствах’ Болгария тоже сохранит нейтралитет{*96}. Остается Греция, где хитрый критянин Венизелос испытующим взором исследует горизонт. ‘Если Турция и Болгария нападут на Сербию, — сказал он Девиллю, — Греция выступит против обоих агрессоров. Будет ли она в таком случае рассматриваться как союзница Тройственного согласия?'{*97}. Думерг извещает об этом вопросе Лондон и Санкт-Петербург. Он предлагает ответить на него утвердительно.
Жорж Клемансо прислал ко мне своего брата Поля, инженера, с сообщением, что теперь удалось сделать Титтони сторонником идеи активного союза. Я желал бы, чтобы это обращение случилось на самом деле. К сожалению, мы имеем все основания думать, что если оно произошло в уме этого выдающегося дипломата, то он остерегся известить об этом свое правительство. Он ограничился тем, что послал в Рим доклад о беседах, которые вел одну за другой с Брианом, Клемансо, Леоном Буржуа, Думергом и мною. Он благоразумно воздержался от всяких выводов. Со своей стороны, Камилл Баррер, который хорошо знает Италию, продолжает считать, что опасно форсировать события. Английский посол имел свидание с итальянским премьером Саландра. Он сказал последнему, что Великобритания, как и Франция и Россия, желала бы сотрудничества с Италией, и прямо поставил ему вопрос, удобно ли будет, если три союзника выступят с демаршем в Италии. Саландра отсоветовал ему [77] совершать эту попытку. Итак, она была бы по меньшей мере преждевременной.
Будем сначала рассчитывать на самих себя и на наших первоначальных союзников. Русское наступление, которое было объявлено на сегодня вечером и от которого наш генеральный штаб ожидает облегчения для нашего фронта, к несчастью, отложено на завтрашний вечер или субботнее утро{*98}. Кроме того, сэр Френсис Берти по распоряжению сэра Эдуарда Грея передал сегодня на набережной д’Орсей ноту, извещающую нас, что, согласно сведениям британского военного министерства, Россия оставляет значительную часть своих сил для эвентуальных операций против Турции. Сэру Джорджу Бьюкенену поручено войти к Сазонову с представлениями, что прежде всего срочно необходимо помогать нам в борьбе против немцев. Думерг и наш генеральный штаб настаивают в Петербурге на том же. Судя по учащающимся стычкам на наших границах, нам следует в скором времени ожидать мощного натиска германских армий.
Неудача, которую мы потерпели в Мюльгаузене и под Альткирхом, является не только серьезным моральным поражением — это большой тактический промах. Одна из наших бригад неосторожно зашла вперед, не позаботившись о прикрытии, и вынуждена была отступить. Генерал По, знаменитый участник войны 1870 г., в которой он был ранен, был послан теперь для расследования этого дела в Бельфор и на границы верхнего Эльзаса. Он нашел, что необходимо немедленно применить карательные меры. Сегодня 7-й корпус должен был оставить Эльзас, перейти обратно через границу и расположиться вокруг плацдарма, который связан с воспоминаниями о Данфер-Рошро и величественном льве Бартольди. Слава богу, прибывают африканские войска для подкрепления наших утомленных дивизий, 19-й корпус уже отправил во Францию две партии — одну в пятнадцать, другую в восемь тысяч человек. [78]
За нерадивость на службе отозван префект департамента Мерты и Мозеля и заменен бывшим депутатом от департамента Марны, очень горячим патриотом Мирманом. С места своей службы в Нанси Мирман телеграфирует министру внутренних дел, что население Понт-а-Муссон очень пострадало от бомбардировки, было пять убитых и раненые. Он посетил также Люневилль. В обоих городах он оставил на дежурстве двух своих дочерей, чтобы ободрять жителей, впрочем, последние проявили большую храбрость. Район Брие занят полками баварской пехоты и эскадронами конных стрелков, драгун и гусар смерти. Во всех местностях, подвергшихся нашествию немцев, последние охотятся за съестными припасами, конфискуют урожай и отправляют его в Метц на телегах и грузовиках. Мэр, кюре и милиционер в Гомкуре, арестованные в ночь с 3 на 4 августа, были отведены в Метц и предстали там перед военным судом. Милиционер был оправдан, но мэр и кюре оставлены в крепости по необоснованному обвинению в шпионаже{*99}.
Зато в нашу пользу закончился бой, разгоревшийся третьего дня на Отене, в северной части департамента Мааса. Пехотная бригада под командованием генерала Кордоннье причинила большие потери 21-му немецкому драгунскому полку. Мы взяли в плен двадцать пять человек. Небольшое утешение, бросающее свой слабый и мерцающий свет в тот мрак, в который мы теперь погрузились.

Пятница, 14 августа 1914 г.

Сегодня совет министров рассматривал главным образом проекты оживления народного хозяйства, организации снабжения Парижа и провинций, смягчения моратория для кредитных учреждений, упорядочения учета во Французском банке, предоставления работы безработным и поддержания внутреннего мира в стране, на границах которой повсюду бушует война. Однако вопросы внешней политики тоже поглощают значительную долю нашего внимания. [79]
Япония объявила войну Германии, не дожидаясь ни соглашения с нами, ни даже окончательного согласия своей союзницы Англии. По крайней мере она не увиливает. Но Германия надеется, что инициатива Японии настроит Соединенные Штаты против Тройственного согласия. Стараясь использовать этот случай в своих интересах, императорское правительство в Берлине организовало с театральным эффектом манифестации в честь Америки.
Я принял по его собственной просьбе одного из главарей социалистов, Жюля Гэда, депутата от Северного департамента. Я долгое время был его коллегой в парламенте, но у меня не было с ним до сих пор личных отношений. Это непреклонный и ортодоксальный доктринер, с суровыми взглядами, мрачной логикой, несколько жесткой речью. У него физиономия апостола, длинные волосы, длинная борода. Войдя ко мне и уходя, он приветствует меня односложным и дружеским ‘salut!’ (привет), по-товарищески. Этот человек, которого я знал таким чуждым, холодным, можно сказать, надменным, изливает сегодня передо мною свою душу в интимной беседе без всякой задней мысли. ‘Я думаю, — говорит он мне, — что как только мы одержим большую победу, правительство республики должно объявить германскому народу в официальном манифесте, что мы ведем борьбу не с ним, а с империей. Надо также, по моему мнению, объявить, что по окончании войны мы проведем плебисцит в Эльзасе и Лотарингии и не будем требовать никаких завоеваний’. — ‘Я вполне одобряю, — заметил я, — вашу идею подчеркнуть, что, сопротивляясь Германской империи, мы не смешиваем с ней увлеченный ею народ. Я сам постарался довести необходимое различие в своем послании’ {20}. — ‘Да, — констатирует Жюль Гэд, — я приветствую вас за это от имени всей моей партии’. — ‘Но вы заметили также, — продолжаю я, — что я говорил о законных репарациях’. — ‘Да, конечно, и вы были, правы’. — ‘Вы согласны со мной, не правда ли, что нам полагаются эти репарации и что они являются существенным условием будущего равновесия в Европе?’ — ‘Да, вполне согласен’. — ‘В таком случае, быть может, неосторожно было бы заявлять огулом, что мы введем плебисцит в [80] Эльзасе? Немцы, по-видимому, ставят теперь эльзасцев в первые ряды своих войск, чтобы мы вынуждены были стрелять в них. Необдуманное слово могло бы усугубить опасность, которой подвергаются жители аннексированных провинций. Далее, вот уже сорок четыре года, как Эльзас наводнен иммигрантами. Они проникли повсюду, они старались отвратить от Франции молодое поколение. Кто знает, не будет ли на другой день после войны плебисцит искажен выступлением этих иностранцев?’ — ‘Если имеется риск такого, рода, — замечает Жюль Гэд, — то действительно лучше отказаться от плебисцита, Эльзас был отнят у нас против торжественно выраженной воли его обитателей. Стало быть, нарушено было неотъемлемое право Франции. Теперь, когда нам объявили войну, мы можем добиться справедливости’. — ‘Итак, мы совершенно согласны друг с другом. Я лично желаю, чтобы мы получили обратно наши потерянные провинции, и не думаю, что мы можем сложить оружие, не добившись этого. Но я считаю, что, помимо этого, мы не должны аннексировать никакой европейской территории. Покажем миру пример великой демократии, которая борется только за свою независимость и за свое право’. И мы расстаемся друг с другом с тем чувством, что мы отныне связаны до гробовой доски.
Я принял также Мориса Барреса. Счастливый эклектизм в беседах и дружеских разговорах! Мой знаменитый соотечественник тоже отправляется на фронт — корреспондентом больших газет. Он желает получить особые льготы, чтобы иметь возможность отправляться даже на самые опасные места. Я обещаю ему свое содействие тем охотнее, что его патриотизм и обаятельный талант являются гарантией того, что статьи его будут носить благородный характер. Статьи, написанные им в эти дни для ‘Echo de Paris’, так же волнуют, как хроники Альбера де Мена. С каким чувством писал он об организации национальной помощи, о Красном кресте, об эльзасском легионе, о битве под Альткирхом! Я лучше кого-либо другого знаю, какая чуткая душа скрывается под его холодной и несколько надменной наружностью. В эти дни он уже не старается более надевать маску, он видит уже Эрна на службе Франции и Колетт Бодош замужем за парижанином. [81]
Меня снова посетил Сабини, как он говорит, по совету Жоржа Клемансо. Он тоже уверяет меня, что Титтони окончательно стал сторонником близкого разрыва Италии с Австрией. Он показал мне донесение, которое он намерен послать в Рим. Он пишет, что уполномочен объявить, что в случае совместного выступления Италия найдет во Франции необходимые для начала фонды и что независимо от территориальных выгод она получит также торговый договор. ‘Уполномочены кем?’ — спрашиваю я его. — ‘Вами, надеюсь, господин президент’. — ‘Дорогой граф, я должен вам заметить, что конституция не дает мне права гарантировать вам эти различные выгоды. Скажу также, что и само правительство не может обещать торговый договор без согласия парламента. Благоволите поэтому обратиться к министру иностранных дел или лучше попросите Титтони обратиться к нему. Ибо Думерг, несомненно, не пожелает вести никаких переговоров, минуя посла’.
Итак, Саландра заявляет, что не следует форсировать события, Титтони не выходит из-за кулис, а Сабини продолжает метаться, причем мы не знаем, является ли он официозным истолкователем своего шефа или нет. Я не могу, в конце концов, не чувствовать некоторого раздражения этим гением combinazione.
Но тут вовремя является ко мне сэр Френсис Берти со своей доброй румяной физиономией, чтобы вернуть меня на менее извилистые и менее крутые пути. Он пришел сказать мне, что в Лондоне ему сначала рекомендовали держать в секрете прибытие во Францию фельдмаршала сэра Джона Френча, который должен принять командование английской армией во Франции. Однако агентство Гаваса само сообщило о прибытии английского главнокомандующего, и сэр Френсис не считает себя обязанным хранить молчание. Сэр Джон Френч будет завтра в Париже. На самом деле мы уже знали об этом из телеграммы Поля Камбона, которая вовсе не носила секретного характера, и правительство полагало, что не будет плохо, если население, вовремя предуведомленное, окажет горячий прием союзному командующему. Видимо, сэр Френсис нисколько не огорчен этим. Сенатор Жерве рассказывает [82] Феликсу Декори, моему новому главному секретарю по гражданским делам, что в день объявления мобилизации он встретил неподалеку от Елисейского дворца Жозефа Кайо, который сказал ему: ‘Это министерство ведет Францию в пропасть. Франция погибла, если я не спасу ее. Но необходимы будут санкции, причем суровые’. Если эти слова точны, то, значит, Кайо остается при своем убеждении, что без него ничто не может идти на лад, а с ним все пойдет прекрасно. Этот эгоцентризм — довольно частое явление у политиков, взалкавших капитолийских почестей. Весьма возможно, что, не будь печальной драмы с ‘Фигаро’, Кайо находился бы еще теперь у власти, но не менее вероятно, что на посту председателя совета министров или министра финансов он действовал бы не иначе, чем те его политические друзья, которые являются членами кабинета. Если бы он находился сегодня среди них, он мог бы только воздать хвалу тем усилиям, которые они приложили для спасения мира, и тому хладнокровию, которое все они проявили со времени объявления войны. Но люди часто смотрят на вещи совершенно другими глазами, в зависимости от того, находятся ли они у власти или нет. Сегодня, как всегда, в совете министров, собравшемся под моим председательством, царило полное единодушие. Входящие в кабинет личные друзья Кайо никогда не отделяли себя от других членов кабинета. Все они вполне доверяют Вивиани. Этот глава правительства одинаково внимателен к мелким и крупным вопросам и страдает лишь тем недостатком, что время от времени слишком нервничает. В частности, внешнеполитические вопросы решаются всегда в полном согласии между Думергом и им. При всем этом они не уменьшаются ни по количеству, ни по своему значению.
Вандервельде извещает, что приедет завтра в Париж совещаться с председателем совета министров и министром иностранных дел{*100}. Они втроем смогут использовать эту встречу для того, чтобы завязать между Бельгией и нами союзные отношения, которые до сих пор нейтралитет, естественно, не позволял нам установить. [83]
Сэр Эдуард Грей все более недоволен поспешными и путаными демаршами, которые Сазонов придумывает для Балкан. Он, напротив, имеет в виду федерацию, объединяющую на почве общего нейтралитета Румынию, Болгарию и Грецию. Он хотел бы, чтобы Венизелос взял на себя инициативу этого проекта в Бухаресте и Софии, и спрашивает нашего согласия на это{*101}. Французское правительство тем охотнее дает ему это согласие, что полученная нами телеграмма из Бухареста лишний раз показывает, как мало Румыния склонна теперь следовать внушениям Сазонова. Братиану сказал русскому посланнику, слишком энергично наседавшему на него: ‘Если ваше правительство настаивает на том, чтобы ему сегодня же был дан ответ ‘да’ или ‘нет’, этот ответ будет гласить: ‘нет’. Подождите требовать от меня нашего окончательного решения, по крайней мере до приезда нашего посланника в Петербург'{*102}.
Поль Камбон, превосходно осведомленный о положении дел на Востоке, тоже повторяет нам, что, на его взгляд, шаги Тройственного согласия в Константинополе не окажут никакого влияния на Турцию и что только военные события определят позицию этой державы, привыкшей уважать силу. Турция будет прибегать к проволочкам, пока будет сомневаться в победе немцев, и примет решение против нас, как только — правильно или неправильно — придет к убеждению, что мы будем побеждены. Поэтому целесообразно не форсировать переговоры и сражаться{*103}.
Однако всюду продолжается ожесточенная пропаганда немцев. Жюль Камбон, приехавший после всех перипетий и возмутительных передряг в Христианию, телеграфирует нам из Норвегии{*104}: ‘Я поражен множеством ложных известий, распространяемых здесь, как и в Копенгагене, стараниями германского посольства, и затруднениями, на которые наталкиваются наши агенты при опровержении их’. По совету Жюля Камбона, правительство предлагает мне на подпись [84] декрет, открывающий при министерстве иностранных дел кредит для целей пропаганды. Правда, этот кредит весьма скромен в сравнении с теми кредитами, которыми располагает германское правительство.
Сегодня в Лотарингии началось комбинированное наступление 1-й и 2-й армий. Первая находится под началом генерала Дюбайля, вторая — под началом генерала де Кастельно. Мы двигаемся на Дельм и Сарребург. Мы достигли Донона, где устроили настоящий плацдарм. Бои идут в Домевре, в лесу Haies, в Сент-Блезе. Главная квартира ожидает от этих операций счастливых результатов. На остальном фронте происходят в данный момент только авангардные стычки. Но в Бельгии неприятель обстрелял 420-миллиметровыми снарядами форт Лонсен, в котором держится генерал Леман. Согласно сведениям, поступившим к генералу Жоффру, германские силы между Люксембургом и Льежем состоят по меньшей мере из восьми пехотных корпусов и четырех кавалерийских дивизий. Кажется, неприятель подготавливает широкое и мощное продвижение через Бельгию. Генерал Ланрезак, командующий нашей 5-й армией, обратил внимание главнокомандующего на необходимость создать прикрытие для нашего левого фланга, и генерал Жоффр предложил Мессими расположить три территориальных дивизии между Мобежем и побережьем, чтобы создать, по крайней мере, с этой стороны барьер на всякий случай.

Суббота, 15 августа 1914 г.

День успения прошел грустно, в ожидании и неизвестного. Немцы пока предпринимают только подготовительные операции. В Бельгии последние форты Льежа все еще оказывают сопротивление. Но около половины шестого вечера Лонсен взлетел на воздух под огнем тяжелой артиллерии, и генерал Леман, раненный среди развалин, взят в плен. Немецкая кавалерия перешла Маас, неприятельские снаряды попали в чудесный городок Динан, патрули подошли к нашему Живе. В окрестностях Жарни и Конфлана произошел бой между нашими войсками и неприятельским отрядом. Лонгийон занят значительными силами неприятеля. В Вогезах [85] мы продолжаем удерживать Донон, Саалский проход и горную долину Фехт до Мюнстера.
А Россия? Согласно Палеологу{*105}, Англия напрасно заподозрила царское правительство в том, что оно оставляет часть своих войск для возможных операций против Турции. Напротив, Россия прекрасно понимает, что она должна немедленно направить свой главный удар против Германии. Против последней она сейчас выставляет четыре армии в составе пятнадцати корпусов, а против Австрии — три армии в составе двенадцати корпусов. Что касается Германии, то, по сведениям нашего военного министра, она сосредоточила против России пять корпусов регулярной армии и одиннадцать корпусов запаса. Итак, столкновение будет таким же ужасным на востоке, как и на западе. Чтобы поддерживать энтузиазм наших офицеров и солдат, правительство решило создать небольшую ежедневную газету для фронтовиков под названием ‘Бюллетень армий республики’. Цель газеты указывается в письмах Мессими и Вивиани, помещаемых сегодня в первом номере на самом видном месте. Собственно говоря, наши войска не нуждаются ни в каком подбадривании. Пожелаем лишь, чтобы эта газета служила для них на фронте истолкователем тех чувств, которые воодушевляют Францию, столь же единую и доблестную, как они.
Мы получили новое предложение союза. Оно исходит от Португалии и передано нам нашим посланником в Лиссабоне Дешнером, бывшим в 1912 г. начальником моей канцелярии{*106}. Наш совет национальной обороны отнесся к этому с большим интересом, но отчасти опасается, что вмешательство Португалии может вызвать неудовольствие Испании. Поэтому он принимает заявление Португалии с благодарностью, но сдержанно и не считает целесообразным форсировать движение, в особенности, минуя Англию.
Император Николай по собственной инициативе обратился к польскому населению России, Германии и Австро-Венгрии с манифестом, в котором торжественно заявляет о [86] своем намерении восстановить их национальное единство. Как Сазонов сообщил доверительно Палеологу, восстановленная Польша будет пользоваться местной автономией, ей будет всячески гарантирована свобода католического богослужения и употребления национального языка. Она будет управляться наместником российского императора{*107}. В этой прокламации, подписанной Великим Князем Николаем Николаевичем, говорится: ‘Пробил час, когда должна осуществиться исконная мечта ваших отцов и предков. Прошло полтора столетия, с тех пор как живое тело Польши было искромсано на части, но душа ее не умерла. Она жила надеждой, что придет час возрождения польского народа, час примирения с великой Россией… Пусть же этот народ найдет свое единство под скипетром царя! Под этим скипетром возродится Польша, свободная в своей вере, в своем языке, в своем внутреннем управлении…’
Итак, Россия еще раз выступила здесь, минуя нас. Если бы она предложила свою помощь для восстановления всей Польши во всей ее государственной независимости, мы могли бы только приветствовать это и желать осуществления этой прекрасной мечты. Если бы она обязалась дать относительную автономию русской Польше, тоже прекрасно. Обещание полунезависимое, даже под скипетром царя, несомненно, встречено было бы с радостью и могло бы быть принято как обещание загладить старую вину (comme une rparation). Но предложить полякам в Силезии, Познани и Галиции свободу вероисповедания, языка и управления под властью императора из династии Романовых — вряд ли это значит найти путь к их сердцу, во всяком случае это значит возвестить Германии замаскированные аннексии, о которых не было заключено никакого соглашения между Россией и нами и которые могут совершенно исказить значение оборонительной войны, они рискуют также повредить тем реституциям, которые Франция имеет право требовать и намерена требовать.
Спрашивается, не делает ли русское правительство также другой промах, отклоняя, как неосуществимую, идею сэра [87] Эдуарда Грея о нейтральной федерации Греции, Болгарии и Румынии?{*108} По мысли британского министра иностранных дел, это было бы средством связать Болгарию. Это был довольно ловкий прием. Тем не менее Сазонов отверг английское предложение. Он продолжает порхать с ветки на ветку и не соглашается нигде сесть.
Зато в одном практическом вопросе русский министр финансов Барк выступает с очень конкретными проектами. Он самым энергичным образом настаивает на том, чтобы мы облегчили французским держателям русских ценных бумаг получение наличными по их купонам{*109}. Россия, говорит Палеолог, более, чем когда-либо, заинтересована в том, чтобы доказать непоколебимость своего кредита. Он требует поэтому учреждения во Французском банке специального фонда. Корреспонденты русского казначейства должны вносить в этот фонд суммы, равные полученным ими процентам на каждый месяц прошлого года. Французский банк будет непосредственно обслуживать уплату процентов по займам. Ввиду моратория банк для дополнения необходимых средств должен прийти на помощь упомянутым корреспондентам путем учета под гарантией русского правительства. Другими словами, Россия требует от Французского банка факультативных авансов, которые, несомненно, станут фактом и, быть может, будут расти. Но как отказать? Как оставить неоплаченными во время начавшейся теперь войны купоны, которые во Франции являются доходом столь многих крестьян и мелких буржуа?
Фельдмаршал Френч нанес мне визит в третьем часу дня. Его сопровождал сэр Френсис Берти. Когда Френч показался у выхода с Северного вокзала, скромно, без шумихи, ему были устроены трогательные овации. Он был вчера в Витри-ле-Франсуа и совещался с генералом Жоффром. Сегодня вечером он уезжает из Парижа к рождающейся армии, над которой он должен принять командование. Это человек скорее низкого роста, простой, скромный, невоинственного вида, с ясным и [88] открытым взглядом, седыми висячими усами, щеки и подбородок чисто выбриты. Кажется, сэр Джон проявил свои познания в военной науке и свою храбрость в Египте и Южной Африке. Но его можно скорее принять за мирного инженера, чем энергичного офицера: медлительный и методичный, он производит впечатление флегматика. Хотя он обычно проводит свои каникулы в Нормандии, и дочь его, как я слышал, даже замужем за французским офицером, сам он лишь с трудом изъясняется по-французски. Вивиани и Мессими, явившиеся по моей просьбе в Елисейский дворец, присутствуют при нашей беседе. Сэр Френсис Берти любезно берет на себя обязанности переводчика. Маршал Френч объясняет нам по-английски, что его войска не в состоянии будут выступить раньше 25 августа. Высадка кавалерии потребовала много времени и труда, производство специального материала весьма затянулось. Для окончания военных приготовлений нужны еще десять дней. Десять дней! Итак, англичане совсем не будут участвовать в первых сражениях. Такое разочарование для общественного мнения во Франции! Их считают готовыми к бою, а они не примут участия в битве.
В своем ‘Дневнике’, написанном порой в шутливом и игривом тоне, сэр Френсис Берти рассказал об этом визите маршала Френча в несколько ироничных выражениях{*110}: ‘На сегодняшнем свидании с Пуанкаре Вивиани казался изнемогающим от усталости, был нервным и озабоченным. Военный министр больше старался показать свое знание английского языка, чем сообщить полезные сведения. По общему уговору Пуанкаре говорит на своем родном языке, а Френч — на своем. Я говорил на обоих языках, as a go between. В данных обстоятельствах Мессими должен был не столько давать информацию, сколько получать ее, и, признаюсь, все мы трое были несколько удивлены флегматизмом наших в общем столь любезных собеседников. Мы не желали принять его за безразличие, но он был для нас как-то тягостен в такое время, когда нашей несчастной стране угрожало нашествие [89] неприятеля со всеми его опустошениями и она могла быть спасена или потеряна в зависимости от быстроты или медлительности первых операций.
К концу дня следующая новость: в Бельфоре видели около тридцати аистов, преждевременно летящих на юг в направлении от Рейнской долины. Они улетали от канонады. Когда они смогут возвратиться и, не слыша канонады, мирно спуститься на родную почву Эльзаса?

Глава третья

Неприятель в департаменте Мааса. — Посещение Вандервельде. — Дипломатическая болтовня. — Наше наступление в Восточной Франции, успехи 1-й и 2-й армий. — Первое знамя, взятое у неприятеля. — Бельгийская армия отходит к Антверпену. — Возвращение Жюля Камбона в Париж. — Битва при Морганже. — Эльзасцы в Елисейском дворце. — Отступление к Нанси.

Воскресенье, 16 августа 1914 г.

По-прежнему состояние неизвестности, ожидания и лихорадочной тревоги. О военных операциях я знаю только то немногое, что мне ежедневно скупо сообщают офицеры связи. Наши войска снова взяли вчера Бламон и Сирей, они вступили в Танн, но радость, внушаемая нам этими мелкими успехами, отравлена мыслью о том, сколько крови они стоят Франции. Вдобавок префект департамента Мерты и Мозеля Мирман посылает нам раздирающие душу известия о зверствах немецких войск. Последние ведут себя так, словно они получили приказ терроризировать нас, и, словно опьяненный и ослепленный своей гордыней полководец, оправдывают свое зверство тем, что оно сократит войну. За те восемь дней, которые неприятель оставался в Бламоне, он без всякого основания предал смерти трех человек, в том числе молодую девушку и восьмидесятилетнего старца Бартелеми, бывшего мэра. Другие известия, полученные от префекта департамента Мааса, огорчают меня еще больше, потому что они касаются особенно дорогих [90] мне коммун. В Бре, около Монмеди уланский патруль, вышедший из Бельгии, натолкнулся на наших пограничников, ранил двух из них, а также ребенка двенадцати лет. Другие разведчики, явившиеся из района Метца, пробрались среди прудов и рощ Воэвры к деревне Понсар, жители которой всегда проявляли ко мне преданность и привязанность. Немцы проникли даже дальше, в округ Коммерси, от которого я так долго был депутатом, десять немцев были взяты в плен в окрестностях Монсека. Все эти имена вызывают в моей памяти родные картины: плодородную равнину у подошвы холмов, на склонах виноградники, вокруг домов фруктовые сады, трудолюбивое и честное население, среди которого я насчитаю столько старых и верных друзей. Война еще только началась, а неприятель уже в сердце моей родной страны, в нескольких километрах от усадьбы, служившей жилищем моей семье в мирные годы.
Правда, мне сообщают, что в Вогезах мы удерживаем Сент-Мари-о-Мин, за который шел жаркий бой. Кроме того, мы продвинулись вперед в живописной долине Ширмек, по которой я с женой и молодыми племянницами совершил однажды летом прогулку в автомобиле. В Бельгии в Динане у нас был успешный бой с немецкой гвардейской дивизией и 1-й кавалерийской дивизией. Сообщают также, что в пятницу, 14 августа, наш 1-й стрелковый батальон захватил под Сен-Блезоном неприятельское знамя. Я горжусь, что этот первый трофей-эмблема был взят товарищами егерями. Разумеется, эти счастливые вести преисполняют меня радостью и надеждой. Но немцы находятся уже на подступах к Сен-Михиелю, это представляется мне плохим предзнаменованием, к тому же эти отрицательные моменты являются мне в самом ярком свете, и я переживаю их особенно болезненно потому, что взор мой, привыкший к этим пейзажам Мааса, видит издали бои, оскверняющие их.
В то время как военное счастье медлит принять ту или другую сторону, во всем мире продолжается бешеная германская пропаганда. Шеваллей посылает нам из Христиании несколько образцов тех басен, которые она распространяет в огромном количестве{*111}: ‘Зверства бельгийцев в Антверпене [91] против высылаемых немцев. Привезенные в Берлин тысяча пятьсот французских военнопленных одеты в старые изодранные мундиры и имеют жалкий вид’. А вот сообщение, появившееся в ‘Deutsche Allgemeine Zeitung’ и распространяемое в Норвегии{*112}: ‘Вразрез с международным правом во Франции организуют партизанскую войну. Мы будем беспощадно расстреливать жителей, пойманных с оружием в руках или же разрушающих пути сообщения. Не на Германию, а на Францию падет ответственность за потоки крови, которых это будет стоить… Бельгия желала войны. Штатские и дети производят на нас нападения. Если отныне война примет зверский характер, ответственность будет нести Бельгия’. Тьебо сообщает нам другие образцы из Стокгольма{*113}: ‘Подтверждается известие о революции в Польше. Кандидатура на престол Католического Гогенцоллерна’. Бапст тоже телеграфирует нам из Копенгагена{*114}: ‘В Берлине говорят, что германское правительство через посредство одной нейтральной державы объявило французскому и бельгийскому правительствам, что если война принимает дикий характер, то вина в этом падает на Бельгию, в которой гражданское население выступало против немецких войск с варварством, являющимся пятном на цивилизации’. Несчастная Бельгия, теперь она оказывается главной виновницей! Германия, как и мы, гарантировала ей нейтралитет. Германия беспардонно вторглась на территорию, которую поклялась защищать, а теперь она имеет наглость обвинять перед совестью всего человечества трудолюбивый и безобидный народ, после того как она без всякого вызова вторглась на священную территорию. Между тем Бельгия, застигнутая врасплох внезапным нападением Германии, не знает даже, как справиться с неожиданными расходами, в которые она введена этим предательством. В своем тяжелом положении она обращается к другим державам, гарантировавшим ее независимость. Правительства в Лондоне и Париже вынуждены снестись [92] между собой с целью ссудить ей необходимые денежные средства{*115}, но для того чтобы ссудить их, они должны сами занять их.
Впрочем, Бельгия храбро организует свою защиту. Ее министр Вандервельде приезжал сегодня для свидания с Вивиани, Думергом и Мессими. Я тоже принял его в Елисейском дворце. До сих пор я встречался с ним всего раз или два. Я беседовал с ним довольно долго. Перед лицом, неожиданной опасности, угрожающей свободе его страны, он, как видно, отложил на время все партийные заботы. Он говорил мне о короле с уважением, о своих коллегах по кабинету тепло и задушевно. Кажется, он обладает столь же острым и живым умом, сколь холодным и решительным темпераментом, у него очень умная глухота, она не мешает ему слышать то, что он желает узнать, и позволяет ему пропустить мимо ушей все, что он считает маловажным. Он очень настаивал передо мной, чтобы отряды французской кавалерии были отправлены на левый берег Мааса в подкрепление бельгийской армии, главным же образом для ободрения населения. Такую же просьбу передал нам через Клобуковского полковник Алдебер от имени бельгийской главной квартиры{*116}. Правительство республики уведомило об этом генерала Жоффра, который отдал приказ генералу Сорде перейти со своей конницей через Самбру и двинуться на восток, в Бельгию.
До сих пор департаменты Северный и Па-де-Кале не были включены в зону военных действий. Даже после вторжения немцев в Бельгию наш генеральный штаб с трудом допускал мысль, что война могла бы быть перенесена так далеко на северо-запад. Это все еще была благородная иллюзия плана XVII, которая наделяла неприятеля рыцарскими чувствами Франции. Но растущее число немецких войск, сконцентрированных на границах Бельгии, значительность тех войск, которые уже проникли на территорию Бельгии, грозная перспектива обходного движения, гораздо более широкого и уплотненного, чем то, возможность которого в конце концов [93] стали предвидеть у нас, признанная отныне необходимость распространить действия нашего командования вдоль бельгийской границы до побережья — все это побудило генерала Жоффра обратиться к нам с требованием о включении департаментов Северного и Па-де-Кале в зону военных действий. Военный министр издал постановление в этом смысле, которое появится завтра утром в ‘Journal Officiel’. Давление, оказываемое неприятелями со всех сторон на бельгийском и на нашем фронтах, заставило французского главнокомандующего, кроме того, снова торопить своего русского коллегу. Дело, конечно, не в том, что Великий Князь Николай Николаевич нуждается лично в увещеваниях, а в том, на что он указывал мне однажды в 1912 г.: ‘В нашей огромной империи, отдав приказ, никогда не знаешь наверняка, придет ли он по назначению’. Наш русский союзник начал наступление 14 августа. Три северо-западные армии в составе двенадцати корпусов атаковали немцев, первые две на север от Вислы, третья — на юг от нее. Четвертая армия должна двигаться на Познань и Бреславль. В другом, юго-западном, направлении три армии в составе двенадцати корпусов действуют против Австрии{*117}. Император, Великий Князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич наперебой заявляют, что они с наивозможной быстротой проложат себе дорогу в Берлин, что операции против австро-венгерских сил имеют менее важное стратегическое значение и что прежде всего необходимо добиться уничтожения германской армии. Итак, они определенно становятся на точку зрения французского командования{*118}. Кроме того, Палеолог повторяет, что Англия напрасно тревожится{*119}. Россия не оставляет ни одного солдата на случай возможных военных действий против Турции{*120}. Наконец, наш посол уверяет нас, что манифест к полякам встретил единодушное одобрение русского общественного мнения. Большинство петербургских и московских [94] газет посвящает статьи-дифирамбы примирению в великой семье славянских народов. Но я хотел бы знать, как отнеслось к этому общественное мнение Варшавы. Я продолжаю думать, что в польских странах скипетр царя не будет признан эмблемой освобождения. Во всяком случае этот русский манифест вызвал в Германии очень сильное раздражение. Имперские власти заставили духовенство познанской епархии выступить с воззванием к своей пастве, в котором напоминаются преследования польских католиков под русским владычеством и верующие призываются преданно сражаться под германскими знаменами{*121}.
Другие русские начинания, в частности, измышления Сазонова, добавляют нам забот. В ответ на назойливые настояния русского посланника в Бухаресте Братиану, как он уже предупреждал об этом, заявил, что он пока не может никому обещать что-либо и что, если будут настаивать на получении от него немедленного ответа, последний будет отрицательным. Сазонов старается вознаградить себя за эту неудачу возобновлением своих попыток переговоров с Турцией{*122}. Он желает, чтобы Порте было объявлено: ‘Если вы останетесь нейтральными, Англия, Франция и Россия не только защищают вашу территорию, но освободят вас в случае своей победы от той стеснительной опеки, которую Германия навязала вам в ряде предприятий, в первую очередь на Багдадской железной дороге’. Эдуард Грей, ум которого не знает покоя, поручил сэру Френсису Берти передать Думергу аналогичное предложение. Не строя больших иллюзий о действенности такого шага, французский кабинет дал на него свое согласие, но едва успел он отправить свой ответ, как Извольский вручил Думергу дополнительную ноту. В постскриптуме Сазонов предъявляет требование о предварительной демобилизации Турции, французское правительство считает, что это притязание идет слишком далеко и грозит испортить все дело. Действительно, Морис Бомпар не скрывает от нас, что Турция все более склоняется на сторону [95] Германии и что, если первое большое сражение закончится победой немцев, нам будет стоить большого труда удержать оттоманское правительство и дальше в нейтралитете{*123}.
Зато у английского министерства иностранных дел создалось более благоприятное впечатление о событиях в Греции{*124}. Как видно, в течение этих дней император Вильгельм, шумливый шурин короля Константина, бомбардировал последнего письмами и телеграммами. Королева София постоянно приходила на помощь. Венизелос, наблюдавший за этими маневрами, обнаруживал большое беспокойство. Но давление превзошло всякую меру. Сам германский посланник вмешался в дело. Он осмелился, несомненно, по категорическому приказу из Берлина, потребовать от короля, чтобы он немедленно высказался ‘за’ или ‘против’ Вильгельма II. Как передают, посланник позволил себе такой дерзкий тон, что Константин, уязвленный в своем самолюбии, прервал аудиенцию.
Что касается Италии, то Думерг был вполне прав, не желая форсировать события. Несомненно, итальянский генеральный штаб готовит, по-видимому, во всех деталях более или менее длительное военное выступление против Австро-Венгрии{*125}. Но у нас есть доказательство, что сегодня маркиз Империали получил в Лондоне от маркиза ди Сан Джулиано инструкции, откладывающие дело в долгий ящик. Итальянское правительство уведомляет своего посла, что в настоящий момент оно не намерено выйти из своего нейтралитета, но, если оно когда-либо изменит свою позицию, этому новому решению должны будут предшествовать точные и детальные военные и политические соглашения с державами Тройственного согласия. Эти соглашения будут вырабатываться в величайшей тайне в Лондоне, а не где-либо в другом месте. Италия нисколько не питает недоверия к Думергу, но она не доверяет Извольскому, аккредитованному в Париже, она предпочитает английское благоразумие и английское умение молчать. Маркизу Империали даже поручено просить [96] сэра Эдуарда Грея постараться, чтобы Баррер Крупенский, русский посол в Риме, не затрагивали этой темы в своих беседах с Сан Джулиано. Но вот что Италия здесь не договаривает и что, возможно, объясняет те нескрываемые приготовления, которые она ведет в направлении Трентино: предварительно собирается вести при посредничестве Германии переговоры с Австрией. Она желает тщательно взвесить выгоды, которые может ожидать от нейтралитета или от войны со своими союзниками. Консульта и здесь оказывается более ловкой и тонкой, чем все дипломатические канцелярии Европы.
Вечером в военном министерстве еще не знали, перешли ли мы в наступление на бельгийской границе, как это было объявлено. Мне сказали лишь, что наше положение в верхнем Эльзасе улучшается, что мы взяли в плен еще тысячу человек, что мы захватили полевые орудия и орудия большого калибра и не только снова взяли Сирей, но, сделав новый прыжок, заставили отступить баварский корпус.
В 23 часа 30 минут мне передают телеграмму, отправленную из Мальты в 21 ч 50 минут и подписанную адмиралом Буэ де Лапейрером: ‘Сегодня утром, появившись одновременно с северо-запада и юга, застал врасплох перед Антивари крейсер типа ‘Зента’ и торпедную лодку, поддерживавшие блокаду. Крейсер потоплен. Торпедной лодке, кажется, удалось спастись. Я займу наблюдательный пост у входа в Адриатическое море и буду снабжаться на месте’.

Понедельник, 17 августа 1914 г.

Телеграмма Палеолога{*126}: ‘Сегодня утром беседовал с Сазоновым. Я домогался от него ответа, не заявит ли в случае победы русское правительство территориальных или политических притязаний к Турции’. ‘Вам небезызвестно, — сказал я, — что территориальная неприкосновенность и политическая независимость Турции остаются одним из руководящих принципов французской дипломатии’. Он ответил мне: ‘Даже в случае победы мы будем соблюдать независимость и [97] неприкосновенность Турции, если она останется нейтральной в этой войне. Самое большее, мы потребуем установления нового режима для проливов, который будет одинаково применим ко всем государствам, лежащим на берегах Черного моря, — к России, Болгарии и Румынии’. На этот раз язык Сазонова вполне ясен. Этот язык даже почти удовлетворителен. Во всяком случае это — достаточное доказательство того, что, что бы ни писали с тех пор некоторые пасквилянты, Франция перед войной ни разу не изменила в пользу России своей старой восточной политики и что ни в 1912 г., ни в 1914 г. ни я и, полагаю, никто другой не давали ни царю, ни его правительству, ни Извольскому никаких обещаний даже в вопросе о проливах. Недаром Сазонов не ссылается ни на какое обязательство, взятое на себя Францией.
Но мы получили из Терапии{*127} известие, показывающее, что Россия еще нисколько не отказалась от требования демобилизации Турции. Морис Бомпар, как и мы, находит эту идею неудачной. Думерг добился у Сазонова, чтобы он не настаивал на этой своей идее, которой Германия не преминула бы воспользоваться в Константинополе в своих интересах. Как трудно впрячь в одну телегу державы Тройственного согласия!
Меня посетил Киньонес де Леон. Он вернулся из Испании и уверяет меня от имени Его Величества Альфонса XIII в самой горячей симпатии к Франции. Король поручил ему передать мне, что, когда придет время, он готов взять на себя роль посредника между воюющими сторонами, но не сделает нам никакого стеснительного для нас предложения и что, прежде чем действовать, он терпеливо будет выжидать требования со стороны французского правительства. Я прошу предупредительного Киньонеса, который, как я знаю, является самым надежным доверенным лицом своего государя, передать от моего имени горячую благодарность и добавляю, что наши союзники и мы намерены довести навязанную нам войну до победного конца. Теперь слишком поздно или слишком рано перестать сражаться. [98]
Посетил меня также посланник Греции, любезный Романос. В его больших черных зрачках выражается сегодня тайное волнение. Дней пятнадцать назад, говорит он мне, король Константин уведомил Вильгельма II, что, если Болгария объявит войну Сербии, Греция вынуждена будет в силу своего договора с последней оказывать ей военную поддержку {21}. Хотя кайзер знал, что Греция связана определенными договорами, он не желал допустить, чтобы она начала выполнять их, он проявил чрезвычайную раздражительность по поводу сделанного ему сообщения. Со своей стороны, король Константин тоже остался несколько обиженным тем приемом, который встретило его послание. Между обоими шуринами отношения испортились. Романос испытывает явное удовольствие, сообщая мне об этом. Кроме того, он полагает, что королю будет трудно пойти против чувств всех эллинов.
День не прошел без того, чтобы Сазонов не разрешился новым проектом. На сей раз Сазонов находит, что с целью иммобилизовать Грецию надо обещать ей остров Лемнос. Сэр Эдуард Грей, Поль Камбон и Думерг другого мнения, последний просит Палеолога несколько умерить пыл русского министра. Наш посол отвечает, что Сазонов относится к союзу с совершенной прямотой, и правильно это. Он прибавляет, что Сазонов в задушевных отношениях с представителями Франции и Англии в Санкт-Петербурге, и это тоже очень и счастливый факт. Однако лучше было бы, если бы русский министр не приводил нас каждодневно в замешательство чрезвычайной плодовитостью своей фантазии, вечно что-нибудь замышляющей.
В совете национальной обороны Мессими дает нам некоторые указания на новые решения главнокомандующего, принятые Жоффром вместе с вариантом, который позволяет продолжить концентрацию наших войск на севере. На бельгийской границе мы опираемся на Шьеру и остаемся там, наблюдая во всеоружии продвижение немецких армий. Когда мы перейдем в этом секторе в наступление, это будет сделано с максимальными усилиями, чтобы попытаться отбросить неприятеля через всю Бельгию к Северному морю. На [99] левом фланге мы для контакта с англичанами перебрасываем на Самбру 5-ю армию, которой командует генерал Ланрезак и которая получила теперь подкрепления. Затем слева направо располагаются 4-я армия под командованием генерала де Лангль де Кари, 3-я армия во главе с генералом Риффей — она сосредоточена главным образом в районе Дердена — и 2-я армия под командованием генерала Кюрьер де Кастельно, она, а именно 20-й корпус генерала Фоша, оперирует в окрестностях Нанси. Наконец, на правом фланге, в Вогезах и в верхнем Эльзасе, действует генерал Дюбайль, стоящий во главе 1-й армии.
Отныне мы делаем акцент на наступлении на востоке. Главная квартира готовит даже осаду Метца. Полагают, что его укрепленный лагерь занят только одним армейским корпусом. Главная квартира надеется также продвинуть наши войска в Эльзас, за Вогезы, между Сарребургом и Страсбургом, и обойти через Саверн неприятеля, атакующего нас в Лотарингии. Мы занимаем Донон и долину Брюш до Ширмек. Наша кавалерия прошла до Лютцельгаузена, но мы еще далеки от тех целей, на которые мельком указывал Мессими.
А пока что префект Мерты и Мозеля извещает нас о новых зверствах немецких армий: в Бадонвиллере расстреляно одиннадцать человек, среди них жена мэра, сожжены семьдесят восемь домов, уведены пятнадцать заложников, которые до сих пор не вернулись, в Бремениле убиты пять жителей, в том числе один семидесятичетырехлетний старик, в Бламоне три жертвы среди гражданского населения, в том числе одна молодая девушка.
С другой стороны, в то время как мы стоим неподвижно на берегах Шьеры, компактные, мощно снаряженные немецкие армии продвигаются форсированным маршем через Бельгию. Последние форты Льежа взяты, путь свободен, ничто уже не остановит урагана. Резиденция бельгийского правительства перенесена в Антверпен. Королева с детьми тоже переехала в этот город. Король остается при армии{*128}. Вслед за Мирманом наш посланник в Брюсселе сообщает нам о [100] зверствах немцев{*129}: ‘Комитет, созданный для расследования, соблюдаются ли законы войны, передает точные и официально проверенные факты жестокости и дикости, совершенные в Бельгии немецкими войсками над ранеными солдатами, над медицинскими пунктами, носившими знак Красного креста, а также над стариками, женщинами и детьми’.

Вторник, 18 августа 1914 г.

Надежды чередуются с тревогой. Сегодня утром на заседании совета национальной обороны Мессими получил от генерала Жоффра весьма успокоительную телеграмму об операциях, развертывающихся в Эльзасе и Лотарингии. Войска 2-й армии вышли из Сейль. Наша кавалерия находится в Марсале и Шато-Сален. Министры и я преисполнены радости. Не говоря ни слова, мы глядим друг на друга. Сколько за последние пятнадцать дней пережили мы радостных фактов, не имевших продолжения? Мессими кратко объясняет нам позицию остальных армий. 1-я армия занимала вчера в аннексированной Лотарингии Гаттиньи, Фракельфинг, Гондрексанж, Геминг, Гертцинг, генерал де Мод Гюи должен вот-вот вступить в Сарребург. В течение дня мы узнаем, что действительно город был взят в 13-м часу 8-м корпусом, однако уже обнаружены собирающиеся в соседних лесах неприятельские войска. В верхнем Эльзасе генерал По, поставленный во главе перестроившегося 7-го корпуса и четырех резервных дивизий, с 16 августа снова прочно укрепился в Танне, Серней и Даннмари, вчера он продолжал делать успехи и попытается снова взять Мюльгаузен.
Все это сообщено нам главнокомандующим лишь под величайшим секретом. Классификация армий, размещение их, имена генералов, командующих ими, остаются для публики непроницаемой тайной. В этом отношении официальные [101] сообщения строго выдержаны. У Франции до сих пор только анонимные защитники. В ставке главнокомандующего опасаются, что публичность может потворствовать честолюбию генералов и возбуждать у них зависть друг к другу. Но не лишит ли это вынужденное молчание некоторые военные добродетели их стимула и вознаграждения? Согласен, что слава должна быть роскошью, но это роскошь, которой не всегда удобно лишать тех, кто сражается во благо страны.
В Бельгии и в великом герцогстве Люксембург немцы, очевидно, располагают двенадцатью армейскими корпусами, из которых семь находятся на юг от Льежа, а пять сосредоточены в окрестностях Арлона. Они двигаются в составе трех армий по направлению к Намюру и Живе. Чтобы обеспечить связь с бельгийской армией, мы перебросили кавалерию вплоть до Флерюс, где она вспомнит традиции маршала Люксембургского и Журдана, но на нашей границе и на Шьере мы еще не тронулись с места.
Шестьдесят пять тысяч англичан уже сгруппированы вокруг Като, но они выступят не раньше, чем закончится высадка и даже концентрация всех первых ста тысяч английских войск. Это, конечно, и приводит к дате 25 августа, о которой мне говорил маршал Френч.
Хотя начатая неприятелем попытка обхода представляется во все более грандиозных и грозных масштабах, главная квартира, конечно, не может знать, не вздумают ли немцы прервать свой марш, чтобы повернуть свое правое крыло к нашей границе и внезапно ударить по центру наших армий. Поэтому в своих директивах от сегодняшнего числа генерал Жоффр считает благоразумным не исключать этой возможности и предписывает, что в случае ее осуществления наша 5-я армия должна перейти Маас с запада на восток и ударить на правый фланг неприятельских колонн. Если, напротив, немцы будут продолжать продвижение на запад, та же 5-я армия, поддерживая связь с бельгийцами и англичанами, должна преградить дорогу двигающемуся вперед крылу неприятеля, тогда как наши армии в центре, а именно 4-я и 3-я, атакуют центр неприятеля. [102]
Прежде чем началась та или другая из этих битв, мне довелось лицезреть волнующий символ победы. Вчера вечером два офицера и один унтер-офицер доставили в Елисейский дворец большой флаг, имеющий размеры знамени. Это флаг 4-го батальона 132-го немецкого полка. Он, повторяю, был взят на плоскогорье Сент-Блез нашим 1-м батальоном пеших стрелков: очень длинное древко, материя цвета красной смородины с белым крестом посередине. В центре императорский орел, в лапах у него связка стрел и меч, под ним лента с девизом: ‘Pro Gloria et patria’ (за славу и отечество). На всех четырех углах инициалы Вильгельма с короной. Этот пышный флаг доставил вчера в военное министерство полковник Серре, наш бывший военный атташе в Берлине, тот самый, который с такой прозорливостью указывал нам на происки императорского милитаризма и который недавно возвратился во Францию. Флаг был выставлен для обозрения публики в окне военного министерства. Затем он провел ночь во дворце президента республики. В ночной тиши моего кабинета я долго созерцал этого немого свидетеля наших первых военных успехов. Сегодня утром отряд пешей республиканской гвардии доставил его в Дом инвалидов. Несший его унтер-офицер не держал его прямо — флаг покоился на его плече, как мертвое знамя, отряд прошел по авеню Мариньи к мосту Александра III без музыки, она заиграла только в момент прибытия к Дому инвалидов. Генерал Ниокс, комендант Дома инвалидов, поместил этот трофей в надежном месте в старом отеле Мансара.
Так как концентрация наших войск закончилась, я выражаю Мессими свое намерение отправиться вместе с ним как можно скорее на фронт и обратиться к нашим армиям со словами ободрения от имени правительства. Мессими лично сторонник такой поездки, но он считает себя обязанным запросить мнение главной квартиры, а она находит, что для этого еще не настало время. И вот впредь до нового приказа я вынужден оставаться в своей частной клетке и, будучи главой республиканского государства, играть роль roi fainant (короля-бездельника). Но слово за армией. Я молчу и подчиняюсь. [103]
Но не молчит Клемансо. Он пришел ко мне с жалобой, что ‘сводки’ главной квартиры скрывают наши неудачи и слишком шумно прославляют наши победы. Он утверждает, что один полк запасных из Марселя попал в плен, а один батальон стрелков понес страшные потери, потому что в слепом энтузиазме ринулся в необдуманную атаку. Он уверяет, что при первом походе на Мюльгаузен сделано было много грубых ошибок. ‘Боюсь, — замечает он, — что, если мы в тот или другой день потерпим поражение, всегда возможное, произойдет печальный поворот в общественном мнении, которое искусственными способами поддерживают в состоянии экзальтации, — оно внезапно упадет с неба на землю’. Я разделяю мнение Клемансо. Но конституция не дает мне никаких возможностей личных действий, и по сей день и главная квартира и военный министр снабжают меня информацией не в большей мере, чем прессу и публику. Сколько я ни жалуюсь, мне отвечают только молчанием и силой инерции.
Эрнест Лависс сообщает мне, что Извольский, такой же хлопотливый во время войны, как и в мирное время, созвал в своем посольстве поляков, проживающих Париже, чтобы пожурить их на свой манер. В числе присутствующих находилась мадам Кюри. Эти поляки обратились к Извольскому с вопросом, выражает ли манифест великого князя Николая Николаевича, в котором их родине обещано самоуправление, не только мысль русского главнокомандующего, но, как их уверяли, также волю императора. Они были поражены и несколько обеспокоены, получив от посла уклончивый и двусмысленный ответ. Они желали бы, чтобы Франция в публичных декларациях взяла на себя ручательство за обещание Великого Князя. Несомненно, придет время для подобного рода гарантии, но теперь слишком рано учитывать векселя на будущее и брать на себя обязательства, судьба которых, увы, будет зависеть от масштабов победы.
Сегодня, правда, обилие оптимистичных телеграмм. Вечером мы получили известие, что войска 2-й армии занимают по ту сторону Сейля весь район прудов вплоть до местности на запад от Фенестранжа. Из Ниша Бопп сообщает, что вчера [104] произошло сражение между сербами и австрийцами при Лознице и Шабаце. Уничтожены три неприятельских полка. Захвачены четырнадцать орудий. Австрийцы обратились в беспорядочное бегство, сербы преследуют их. Из Москвы Палеолог телеграфирует{*130}, что торжество в Кремле состоялось сегодня утром с беспримерным блеском. ‘Фанатичный энтузиазм толпы, — замечает наш посол, — свидетельствует о том, в какой мере эта война популярна в России’. Да послужат этот фанатизм и эта популярность так долго, как этого потребуют интересы союза! Однако за этими утешительными проблесками света сколько мрачных туч сгущается над нами!
Германская армия быстро продвигается вперед в Бельгии. Она заняла Тирлемон. Бельгийская армия, понесшая значительные потери, вынуждена отступить. Угроза явно растет на севере.
Известия из Турции несколько лучше. Удовлетворенный заверениями держав Тройственного согласия, Великий Визирь решил соблюдать нейтралитет — такое впечатление он произвел сегодня{*131}. Он обещал, что ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ не выйдут ни в Черное, ни в Эгейское моря. Но надо еще знать, является ли он хозяином у себя дома.
Венизелос горит нетерпением вступить в бой на нашей стороне. Но, так как его выступление грозит немедленно бросить Турцию в объятия другого лагеря, сэр Эдуард Грей и Думерг просят его пока оставаться спокойным{*132}.
Талаат бей прибыл в Софию. Отсюда он отправится в Бухарест для переговоров с Румынией и с эмиссарами греческого правительства по вечному вопросу об островах. Очевидно, он желает попутно обеспечить себе благоприятную позицию Болгарии на тот случай, если Турция в конце концов примет участие в конфликте{*133}. С каждым днем балканский узел все более запутывается. [105]

Среда, 19 августа 1914 г.

Сегодня в совете обороны Мессими сообщает нам, что главная квартира наконец отобрала по одному корпусу от обеих армий Дюбайля и Кастельно и перебросила эти подкрепления по железной дороге на нашу северную границу. Уже послезавтра вечером будет в состоянии сражаться также часть английской армии. Итак, совершенно ясно, что если мы не поспеем раньше, то именно на западе от Мааса мы подвергнемся главному натиску неприятеля.
Вот уже несколько дней кабинет занят вопросом о мероприятиях по реорганизации народного хозяйства, пришедшего в большое расстройство в результате мобилизации. С завтрашнего дня возобновляется движение пассажирских поездов по всей стране, за исключением восточной сети, которая остается забронированной для транспорта войск. Вивиани подолгу совещается с министром финансов Нулансом, с директором Французского банка Палленом и директорами других кредитных учреждений с целью смягчить мораторий и улучшить условия кредита. Добиться этого крайне необходимо, чтобы избежать катастроф. Сегодня пополудни Нуланс сообщает нам в совете министров, что банки, наконец, обещали немедленно выдать своим вкладчикам десять процентов сверх предусмотренных мораторием пяти процентов. Кроме того, они будут продолжать выдавать им по свидетельствам суммы, которые получатель обязуется обратить на покупку предметов первой необходимости. Со своей стороны государство выдаст ссуды муниципальным кассам для безработных. Префекту Сенского департамента Деланне отдано распоряжение как можно скорее снова открыть некоторые судостроительные верфи для организации на них общественных работ. Война начинает пожирать созданные богатства страны. Не будь принудительного курса, не будь ссуд эмиссионного банка, не будь тех средств и паллиативов, к которым вынуждено прибегать правительство, скрытый кризис уже явил бы себя всем и каждому. А между тем его надо заглушить, загнать в подполье, пока неприятель не очистит страну и Франция не будет спасена. [106]
За границей германская пропаганда продолжается в том же темпе{*134}. Агентство Вольфа публикует донесение фон Штейна из главной квартиры, излагающее ‘действительную историю Льежа’. Она сводится к двум словам: первая атака немцев была произведена кадровыми войсками и имела целью предупредить предстоящую французскую оккупацию. Галлюцинация ли это или злой умысел, не знаю. Так или иначе, циничное повторение басни не сделает ее истиной.
В Лондоне маркиз Империали, забегая вперед, пытался добиться от сэра Эдуарда Грея некоторых обещаний. ‘Когда Италия решится сотрудничать с Тройственным согласием, — ответил ему британский министр иностранных дел, — мы будем готовы рассмотреть ее требования’. Но Сан Джулиано телеграфировал Империали: ‘Мы можем подать надежду на сотрудничество, только получив заверения в определенных выгодах’. В этом кругу мы продолжаем вертеться. Мы выйдем из него только тогда, когда Италия будет в состоянии в точности сопоставить предложения центральных держав и те выгоды, которых она может ожидать от войны{*135}.
На русском фронте произошел жаркий бой близ Эйдкунена. 1-я немецкая пехотная дивизия понесла большие потери и отступила. На сто километров вокруг Варшавы уже нет больше ни одного немецкого кавалериста. Северные русские армии проводят по всей линии свое наступательное движение{*136}.
На сербском фронте многочисленные бои, одни успешные, другие менее удачные — в Париже нельзя составить себе вполне ясное суждение об этих операциях в целом{*137}.
Вокруг Сарребурга начинается большое сражение, о котором нам еще ничего не известно. [107]

Четверг, 20 августа 1914 г.

Год назад в этот же день я приехал с семьей на мой холм в Сампиньи. Помню, как я прогуливался по саду с Браво, верным стражем Кло, и как я получил тогда телеграмму на желтой бумажке с поздравлениями от короля Георга V ко дню моего рождения. Сегодня утром я получил из Лондона нижеследующие строки, представляющие более общий интерес: ‘Ко дню Вашего рождения посылаю Вам свои сердечнейшие поздравления и пожелания. Я твердо убежден в успехе оружия наших обоих народов в великой борьбе, которую мы ведем против общего врага, и в том, что в согласии с нашими другими союзниками мы будем продолжать войну до удовлетворительного исхода’. По согласованию с советом министров я отвечаю: ‘Благодарю Ваше Величество за сердечные пожелания и прошу еще раз принять уверение в моих дружеских чувствах. Я так же, как и Ваше Величество, верю в исход навязанной нам войны, которую мы с помощью Англии и других наших союзников будем продолжать, пока успех не обеспечит окончательную победу права и цивилизации’.
Эта годовщина принесла мне на первых порах несколько радостных минут, увы, столь мимолетных! К полудню я узнал, что вчера вечером, 19 августа, после жаркого дела, завершившегося штыковым боем, французские войска снова вступили в Мюльгаузен. Неприятель оказал чрезвычайно упорное сопротивление у ворот славного города Эльзаса и в садах и виллах Дорнаха, но мы преодолели все препятствия, и наши солдаты провели ночь во вновь завоеванном городе, который с энтузиазмом приветствовал их неожиданное возвращение.
Кроме того, Мессими сообщил в совете министров, что немцы эвакуировали Лонгион и Брие и отступают в Лотарингии перед генералами Дюбайлем и Кастельно. В тот момент, когда военный министр сообщал нам это радостное известие, оно, увы, уже было неверным: 23-я дивизия вынуждена была отступить к Донону, 14-й корпус потерял Ширмек. Немцы открыли общее наступление против 2-й армии, отбросили ее [108] два корпуса на правом фланге на юг от Биспинга и Диеза, а затем заставили всю ее отступить. 1-я армия имела вчера и сегодня блестящие успехи в Сарребурге и Вальшейде и сама по себе может двигаться далее, но ее левое крыло осталось отныне без прикрытия, и армия получила от главнокомандующего приказ включиться в отступление.
События в Бельгии не менее тревожны. Клобуковский отправился вчера в Малин{*138}. Он застал там полковника Адлебера и нашего военного атташе в большом волнении. Бельгийская главная квартира отдала всем своим войскам приказ отступить к Антверпену. Таким образом, открывается свободный путь на Брюссель и разрушается контакт, установленный между бельгийской армией и нашей. В Антверпене де Броквилль на вопрос нашего посланника заявил, что ситуация действительно стала критической. Третьего дня между Тирлемоном и Ватерлоо бельгийской армии в составе пятидесяти тысяч человек пришлось выдержать грандиозный натиск четырех германских корпусов. У бельгийского генерального штаба создалось вполне определенное впечатление, что его войскам угрожает обходное движение неприятеля, имеющее целью разъединить их и осадить Антверпен. Генеральный штаб решил отозвать их в укрепленный лагерь под Антверпеном. Озабоченный тем, что левое крыло франко-британских войск внезапно останется без прикрытия, полковник Адлебер счел нужным обратиться к начальнику бельгийского генерального штаба с запиской, в которой указывал на опасности разрыва контакта{*139}. Клобуковский находит тон этой записки несколько резким. Думерг и Вивиани сообщили о ней Мессими, который доложил о ней генералу Жоффру, все четверо находят волнение полковника Адлебера безосновательным. Бельгийская армия, говорят они, не может без конца держаться в открытом поле против численного превосходства неприятеля, поэтому нет ничего плохого в том, что она отходит на Антверпен. Действующий в Бельгии [109] генерал Сорде может не опасаться быть застигнутым врасплох, ведь под его началом только кавалерия и одна моторизованная бригада пехоты. С военной точки зрения, не представляет большого значения то, что немцы вступят в Брюссель. Вызванное сопротивлением Льежа замедление в продвижении немцев позволило нам полностью закончить концентрацию наших войск, доставить в Северный департамент наши алжирские войска и даже часть марокканских войск. В то же время эта задержка дала возможность англичанам провести концентрацию своих войск. Мессими утверждает, что в настоящее время в окрестностях Като находятся сто тысяч английских войск, что их кавалерия в состоянии выступить сегодня, а их пехота будет в состоянии выступить через двое суток. Одним словом, правительство подчиняется неизбежному и сожалеет, что полковник Адлебер как бы упрекнул Бельгию в неисполнении принятого обязательства военного сотрудничества. Клобуковский был принят королем Альбертом, который говорил с ним с большим достоинством{*140}. Король был в обычной форме, на нем был только один орден, наша военная медаль.
‘Это не потому, — сказал он, — что я считаю себя заслуживающим ее, а потому, что я питаю самое высокое уважение к тем, кто удостоил меня этого знака отличия. Я весьма благодарен французскому правительству за то, что оно в нынешних обстоятельствах не сомневается в искренности и твердости моего поведения. Я желал бы, чтобы между нами не было недоразумений на этот счет. Поэтому я буду с вами говорить совершенно открыто, как с другом, и прошу вас запомнить и передать то, что я вам скажу. Произведенное теперь движение и стягивание нашей армии к Антверпену являются результатом давления на вас неприятельских сил, далеко превосходящих нас численностью и угрожающих обойти нас. Приказ об отступлении отдан был лишь после получения формального заключения от генералов, командующих тремя участвующими в деле дивизиями, в том числе от генерала Бертрана, который совершил столь замечательное [110] наступательное движение под Льежем. Если бы мы продолжали держаться, мы рисковали бы быть отрезанными от Антверпена, и что бы произошло в таком случае? Наша армия была бы разорвана на части, Антверпен был бы осажден, и мы были бы лишены возможности действительным образом участвовать в защите нашей территории. Теперь благодаря принятым решениям эта опасность устранена, наша армия избежала расчленения, которое по плану неприятеля должно было последовать в результате направленного против нее движения. В подходящий момент мы сможем снова перейти в наступление, и я твердо решился на это. Защита Антверпена находится в руках военного губернатора, генерала Дюфура, человека очень энергичного и решительного. Присутствие начальника генерального штаба уже не является теперь столь полезным, как прежде. Поэтому сегодня утром я решил отправить его к маршалу Френчу и генералу Жоффру, чтобы установить в целом и в деталях план совместных и согласованных действий, как было условлено между нами, мы будем верно соблюдать их в будущем, как соблюдали их в прошлом. В Льеже мы остановили натиск немцев. Наши форты задержали три армейских корпуса. А когда неприятель двинулся на левый берег Мааса, мы оспаривали у него территорию пядь за пядью, в Гассельте, Диесте, Тирлемоне. Это продолжается уже пятнадцать дней, а между тем наша армия состоит из неравноценных элементов, кадры которой не заполнены: на одного солдата, который держится стойко, потому что за ним пятнадцать лет службы, приходятся семь, которые сдают, потому что они являются импровизированными бойцами. В Льеже мы потеряли двадцать пять тысяч человек. Особенно значительны наши потери в сражении 18 августа. А между тем наши активы не сменяются. Одни и те же люди маршируют и бодрствуют с самого начала военных действий. Приказ об отступлении был отдан лишь после ожесточенных рукопашных боев.
Итак, мы не раздавлены. Первая фаза нашего дела заканчивается, начинается вторая, заключающаяся в отходе к нашему укрепленному пункту. Этот отход тем более необходим, что для защиты Антверпена не все еще сделано. Это [111] опорный пункт первого ранга. Задача наша не в том, чтобы запереться в укрепленном лагере, а в том, повторяю, чтобы получить передышку для того, чтобы вернуться к наступлению. Говорят, что приказ об отступлении разорвал связь с левым крылом французской армии, но наша связь существовала еще только в виде контакта с передовыми постами. Однако допустим, что мы пытались бы сохранить и усилить этот контакт, наша армия, растянувшаяся на расстояние более восьмидесяти километров, не простиралась достаточно в глубину, не обладала достаточной плотностью, чтобы противопоставить непроходимый барьер натиску немцев. Итак, это означало бы разжижение нашей армии. Кто руководит ходом военных операций, тот должен отдавать себе отчет в этом. Поэтому записка подполковника Адлебера, который, впрочем, является одним из самых достойнейших офицеров, поразила, скажу даже, огорчила меня. В самом деле, она высказывает сомнение, которое не оправдывается ничем в прошлом, ничем в настоящем. Пусть нашу тактику подвергают критике, я не буду удивлен этим, не приму также формальную точку зрения. Но отсюда очень далеко до порицания. Бельгия доказала, что она умеет выполнять свои обязательства. Пусть Франция не сомневается в этом’.
Французское правительство полагает, что после этого инцидента лучше не оставлять полковника Адлебера в Бельгии. Ему будет дано командование в армии. Бельгийский посланник в Париже барон Гийомм, волнение которого вызывает сострадание, посетил меня, в свою очередь, чтобы беседовать со мной об этом неожиданном отступлении на Антверпен. Особенно волнует его предстоящее вступление немцев в Брюссель. Он желает знать мои мысли по этому поводу. Я отвечаю ему, что мы считаем вступление их, к несчастью, вероятным и очень огорчены за жителей города, которые несомненно подвергнутся всяческим притеснениям. Однако, продолжаю я, как ни печально будет занятие немцами Брюсселя, в военном отношении оно не является катастрофой. Бельгийская армия восхитительно выполнила свою роль, сдерживая немцев в течение пятнадцати дней. Естественно, что она перестраивается теперь в укрепленном лагере Антверпена, [112] в то время как англичане и мы готовимся к большому сражению, предстоящему на границах.
Фердинанд Дрейфус, сенатор от департамента Сены и Уазы, под руководством которого я тридцать четыре года назад впервые выступил молодым адвокатом, прислал ко мне одного эльзасца, приехавшего в Париж одновременно с аббатом Веттерле. Это г. Блюменталь, продолжавший занимать место городского головы в Кольмаре до 31 июля, когда немцы сместили его по подозрению в чрезмерных симпатиях к Франции. Ему удалось бежать через Швейцарию. Невысокого роста, еврей, с проседью, с острым взглядом, умным лицом и энергичными скулами. На прекрасном французском языке с тем эльзасским акцентом, который теперь глубоко волнует меня, он говорит мне, что первое дело под Мюльгаузеном, как ни оплошало при этом руководство, сделало большую честь французскому оружию и произвело большой впечатление в Эльзасе. Он советует нам организовать как можно скорее, даже еще во время войны, гражданское управление в аннексированных провинциях по образцу германского. Иммигранты оставят страну, тех эльзасцев, которые за последние годы примкнули к немцам, надо будет осторожно устранить, но огромное большинство населения, уверяет он, с радостью отнесется к безусловному возвращению Франции.
Жюль Камбон, возвратившийся, наконец, в Париж, рисует мне в волнующих выражениях свою долгую и печальную одиссею. Кроме того, он сообщает мне сведения, собранные им во время своего пребывания в Копенгагене, Христиании и Лондоне. Он видел датского короля, который сказал ему: ‘Не говорите никому, кроме президента республики, что я принял вас. За всеми нами устроена здесь невероятная слежка. Все мы ушли за Францию и Англию, но мы не можем сказать этого. Нам приходится очень опасаться гнева Германии. Во время пребывания Жюля Камбона в Копенгагене его неоднократно посещала принцесса Мария, супруга принца Георга Греческого и дочь принца Ролана Бонапарта. Камбон заметил ей: ‘Зачем вам утруждать себя? Разрешите мне посетить вас’. — ‘Нет, — возразила она, — вы не можете пройти незамеченным, а надо избежать подозрений, [113] что вы встречаетесь с моим мужем. За всей королевской семьей шпионят’. Жюль Камбон добавляет, что, несмотря на этот всеобщий террор, общественное мнение Дании очень благожелательно к нам. В Христиании король Гаакон тоже сказал нашему послу: ‘Мы душою с вами, но мы вынуждены оставаться нейтральными, так как мы только что подписали соглашение со Швецией, чтобы иметь уверенность в том, что она сама не выйдет из нейтралитета. Как моряк, я озабочен теми затруднениями, на которые, несомненно, натолкнется британский флот. Он рискует потерять свою силу в ожидании встречи с германским флотом. У него совершенно нет морской базы. Если ему придется искать ее на наших берегах, мы будем вынуждены противиться этому, так как позволить ему это будет означать выход из нашего нейтралитета… В конце концов я надеюсь, что вы, несмотря ни на что, одержите верх, ибо, если вы будете разбиты, мы не преминем очутиться под сапогом Германии. Наконец, в Лондоне Асквит и сэр Эдуард Грей в разговоре с Жюлем Камбоном признали, что отсутствие морской базы (в настоящий момент оно сильно затрудняет и нас самих в наших операциях на Адриатическом море) чрезвычайно стеснительно для Англии. Они дали понять, что после побед на суше можно будет добиваться согласия Дании, обещая ей возврат Шлезвига и датской части Гольштейна. Англия, кроме того, заинтересована в том, чтобы Кильский канал объявлен был на будущее интернациональным и нейтрализованным. Король Георг V энергично заявил, что его страна будет продолжать войну до падения Гогенцоллернов.
Я благодарю Жюля Камбона за эти сведения и прошу его не оставлять своими советами правительство и меня в переживаемое нами тяжелое время. Как раз открылась возможность предложить ему миссию, представляющую непосредственный интерес. Телеграмма из Рима извещает нас о смерти папы Пия X — здоровье его пошатнулось год назад, он умер от воспаления легких. У нас нет посла при Ватикане, но правительство дало Камиллу Барреру, нашему послу при Квиринале, указание сообразоваться при выражении своего соболезнования с тем, как поступит английское [114] правительство. Кроме того, Вивиани и Думерг полагают вместе со мною, что им надо будет до созыва конклава сговориться с французскими кардиналами. Они считают, что надо поручить Жюлю Камбону вести официозные переговоры по этому поводу с парижским архиепископом, кардиналом Аметтом, либеральным прелатом и прекрасным патриотом. Баррер думает, что кардинал Феррата, бывший нунций в Париже, имеет серьезные шансы быть избранным. По мнению Баррера, желательно, чтобы он получил голоса французских кардиналов. Я некогда бывал частым гостем у кардинала Феррата, это было тогда, когда я был министром народного просвещения и одновременно также министром культов, и у меня в приемной встречались друг с другом профессора, епископы и артисты. Кардинал знает и ценит Францию. Однако его не должны считать нашим кандидатом. Это обрекло бы его на верное фиаско{*141}.

Пятница, 21 августа 1914 г.

Опять только из газет узнал горестную новость и лишь с великим трудом добиваюсь некоторых деталей у главной квартиры. Перед Морганжем войска нашей 2-й армии натолкнулись на очень сильно укрепленные неприятельские позиции с проволочными заграждениями. 20-й корпус, которым командует генерал Фош, был встречен залпами картечи и вынужден был отступить, 25-й и 26-й корпуса, вступившие в бой с превосходящими их численностью силами неприятеля, должны были присоединиться к этому отступлению. Генерал де Кастельно отдал своей армии приказ отойти к Гран-Куронне де Нанси, который только несколько месяцев назад едва был приведен в состояние обороны. В свою очередь 1-я армия не могла прорваться из Сарребурга, и генерал Дюбайль должен был отвести ее назад к Мерте. Перед лицом этих печальных фактов генерал Жоффр, сохраняя полное душевное спокойствие, решил ускорить наступление наших 4-й и 5-й армий на центр неприятельских сил. Он отдал приказ начать атаку сегодня вечером, в двадцать часов с половиной. [115]
Тардье, достойнейший депутат от департамента Сены и Уазы, состоящий в качестве офицера запаса при генеральном штабе, по-видимому, был уполномочен сообщить о нашей неудаче в Лотарингии в бюро печати при министерстве. Он действительно сообщил об этом, но так как это известие пришло в Париж сегодня вечером, после того как мне принесли сегодняшнюю сводку, то не сочли удобным посылать мне это досадное дополнение. Такое уважение ко сну президента представляется мне излишней крайностью. Я еще раз настаиваю на том, чтобы информация из главной квартиры передавалась мне с большей скоростью и регулярностью. Как в разговоре со мной выразился в эти дни Морис Баррес, это война в потемках{*142}. Ни публику, ни правительство не балуют теперь известиями.
Клемансо привел в мой кабинет вместе с Блюменталем, с которым я уже беседовал вчера, двух других эльзасцев, верных Франции: аббата Веттерле, депутата от Рибовилье, и Ложеля, депутата от Мольсгейма. Аббат был в штатском платье. Это низенький человек с горящими глазами и печатью энтузиазма на лице. Все трое находят, что было бы желательно обратиться к их советам, прежде чем вводить в Эльзасе административный режим, предназначенный для военного времени или для первых переходных годов после заключения мира. Они слыхали, что назначена комиссия для рассмотрения эльзасских вопросов, и просят включить их в эту комиссию. Я с удивлением узнал о существовании этой комиссии, о которой мне никто не говорил. Кажется, она начала функционировать в помещении государственного совета. Члены высокого учреждения заседают ежедневно в мундирах и уже теперь распределяют между собой административные посты в Эльзасе. Это было бы прекрасным водевилем, если бы мы не находились теперь в столь трагических обстоятельствах. Никто не знает толком, кем и как назначена эта комиссия. Я не знаю, является ли она феноменом из области самопроизвольного зарождения или творением главной квартиры. [116]
В течение дня префект Северного департамента телеграфирует в военное министерство и в министерство внутренних дел, что население Лилля находится в большой тревоге. Сообщают об этом в Елисейский дворец. Идут слухи, что немцы массами двигаются на Монс и Шарлеруа. На Лилль идет якобы одна кавалерийская дивизия. Возможно, говорят мне оба министра, что эти сведения ложны или преждевременны. Но Мессими добавляет, что Лилль является теперь неукрепленным городом и что находящийся там генерал д’Амаде имеет в своем распоряжении только резервные и территориальные войска, недостаточно дисциплинированные. Министр опасается поэтому, что в случае неприятельской атаки она имеет большие шансы на успех. На сей раз ему еще раз приходится пожалеть о медлительности англичан. По нашим военным соглашениям они должны были прикрывать наш левый фланг, а они еще не двинулись с места.
Я получил письмо от кардинала Аметта. Он просит меня присутствовать в ближайшую среду в соборе богоматери на заупокойной мессе по скончавшемся папе. Любезно добавляет, что если я желаю видеть его перед отъездом его в Рим, то он к моим услугам. Я говорю Вивиани и Думергу, что, несмотря на законы об отделении церкви от государства, считаю целесообразным быть представленным на панихиде из уважения к дипломатическим обычаям, равно как в духе священного союза. Они не возражают. Они, как и я, тоже того мнения, что я должен принять кардинала, если он желает меня видеть, но они полагают, что правильнее будет, если мысли правительства сообщит ему Жюль Камбон, и просят меня вызвать посла и передать ему это наше общее мнение. Я вызываю Жюля Камбона. Завтра утром он отправится во дворец архиепископа и скажет ему, что правительство рассчитывает на патриотическое согласие среди всех французских кардиналов. Он (Камбон) знает, что они будут голосовать за самого достойного кандидата и вместе с тем за самого благожелательного к Франции, но они должны будут действовать с большим тактом и большой осторожностью по отношению к другим странам, чтобы не казалось, что они повинуются своего рода национальному лозунгу. Во избежание этой опасности, быть может, лучше будет, [117] если парижский архиепископ явится в Елисейский дворец только по своем возвращении из Рима. Я предоставляю это всецело на его усмотрение.
Положение в Бельгии ухудшается. Армия фон Клюка заняла Брюссель и наложила на город военную контрибуцию в двести миллионов{*143}. Крупный отряд кавалерии с артиллерией идет на Куртре. Между Антверпеном и Гентом прервано сообщение.
Удовлетворительный характер носят только депеши из Сербии{*144}. На линии Лозница — Лезница австрийцы бегут в полном беспорядке Фурнье сообщает Боппу из Крагуеватца: ‘Австро-венгерские войска, перешедшие Дрину, потерпели полное поражение и отступают в беспорядке, преследуемые сербами, сербская артиллерия бомбардирует мосты на Дрине. Победа сербов самая основательная. В руках победителя остались многочисленные трофеи’.
В Константинополе продолжается торг под названием переговоров{*145}. Джавид бей сказал Бомпару, что противники французской ориентации в турецком правительстве являются с великолепными обещаниями со стороны Германии и упрекают его, Джавида, равно как Джемал пашу и Великого Визиря, в том, что они находятся в оппозиции к ним, но никогда ничего не предлагают от имени держав Тройственного согласия. Джавид бей желал бы получить полномочие ответить им, в свою очередь, каким-нибудь положительным обещанием, например, относительно отмены капитуляций. ‘Вы сами могли заметить во время своего пребывания в Париже, — сказал ему Бомпар, — что мы были готовы пойти очень далеко в этом направлении’. В заключение Джавид высказался в том смысле, что лучшим средством положить конец увиливаниям турецкого кабинета был бы показательный успех французских армий в Бельгии. Бомпар согласился с ним на этот счет. Турция, как и многие другие, очень не прочь полететь на помощь победителю. [118]
Сазонов, к которому тоже обратились с подобными требованиями, заявил Палеологу{*146}, что он согласен гарантировать неприкосновенность Турецкой империи на пятнадцать, двадцать и даже пятьдесят лет (почему на такой короткий срок?), далее, что он охотно обсудит судебный режим, который позволил бы после некоторого переходного периода отменить режим капитуляций, и кроме того, рассмотрит в благожелательном духе предложения турецкого правительства на предмет восстановления его экономической независимости. Пожелаем, чтобы эти русские заверения удержали Турцию в ее нейтралитете, но бои в Сербии приносят нам новые разочарования и поднимут в Константинополе, как и повсюду, шансы центральных держав. В Нише и Крагуеватце слишком поторопились торжествовать победу. Неприятель двинул против сербских дивизий более значительные силы, чем думали вначале. Операции возобновляются в гораздо менее благоприятных условиях{*147}.

Суббота, 22 августа 1914 г.

Вчера я писал военному министру и требовал точной информации об отступлении в Лотарингии. Я высказал опасение, как бы немцы не стали использовать в нейтральных странах это отступление, прежде чем мы сами будем осведомлены. Так и случилось. Мы получили от Баррера, Бомпара, де Аллизе, сменившего в Гааге Марселена Пелае, телеграммы{*148}, что, согласно сообщениям германского генерального штаба, восемь французских корпусов ‘бегут’ между Метцом и Вогезами и оставили в руках немцев десять тысяч военнопленных и пятьдесят орудий. Я понимаю, главная квартира не осведомляет подробнее гражданскую власть, потому что отчасти опасается паники в тылу, но тем не менее совершенно недопустимо, чтобы мы оставались в неизвестности о действительном результате сражений, в которых решается судьба Франции. Я прошу Мессими передать [119] высшему командованию, что я требую регулярных и полных сведений. Он обещает мне, что будет требовать их для меня и для себя. Сегодняшний утренний бюллетень тоже почти совершенно безмолвствует о боях в Лотарингии. Но капитан Рошар, который состоит для связи с главной квартирой, сообщает мне, что генерал Жоффр посылает нам дополнительные детали. Около полудня военный министр препроводил мне с одним артиллерийским офицером, прибывшим с восточной границы, следующее резюме телефонного сообщения генерала Жоффра: ‘Наши войска сделали 20 августа попытку выступить из Сейля. Они натолкнулись на укрепленные позиции и подверглись сильной контратаке неприятеля. Тем из них, которые вышли между Митерсгеймом и Марсалой, не удалось ни разу вполне укрепиться на высотах правого берега. Напротив, корпусу, который выступил через Шато-Сален, — офицер поясняет, что это 20-й корпус, — удалось продвинуться в направлении Морганжа. Возможно, это было сделано несколько поспешно, прежде чем подошли войска, которые должны были служить прикрытием для его левого фланга. Именно этот корпус, атакованный с фронта и с фланга, пострадал больше всего. Он понес серьезные потери и оставил двадцать одно орудие в руках неприятеля. В настоящий момент войска 2-й армии отведены к Нанси на отдых и пополнение. В свою очередь неприятель, очевидно, тоже понес большие потери. В результате этих тяжелых и кровавых боев последовало отступление тех наших частей, которые действовали под Сарребургом и в долине Брюш. Чтобы не служить мишенью для врага, они отошли на главную линию Везуз — Саальский проход. Положение по-прежнему благоприятно в Эльзасе, где мы находимся у ворот Кольмара. На севере мы продвигаемся вперед. Неприятель стремится окружить и атаковать Намюр и показался также на Самбре’. Итак, по всей видимости, мы потерпели в Лотарингии тяжелое поражение. Мы потеряли здесь всю ту территорию, которую с таким трудом завоевали наши восточные армии. Однако офицер, который видел войска под Нанси, говорит мне, что германская версия ложна: не было ни развала, ни бегства, 15-й корпус отступил перед численным превосходством [120] неприятеля, но остался в руках своих начальников, и число взятых в плен должно быть не очень велико. Потери неприятеля велики. Наши потери убитыми, ранеными и пропавшими без вести, должно быть, составляют около пяти тысяч человек. 15-й, 16-й и 20-й корпуса пополняются. Офицер полагает, что теперь они опять в состоянии сопротивляться. Тяжелая артиллерия немцев производила опустошающее действие: немцы стреляли с поразительной меткостью. На сей раз, наконец, не отделываются словами, а храбро глядят в лицо действительности.
В четыре часа пополудни телеграфное бюро Елисейского дворца уведомляет меня, что из Люневилля телефонируют: ‘Снаряды падают в город и не дают нам возможности держаться. Телеграфные чиновники эвакуируют помещение и разрушают аппараты’. Через полчаса приходит еще более зловещая и странная телефонограмма, на сей раз из Нанси: ‘По приказанию свыше персонал оставляет Нанси и уезжает в Париж’. Кем дано это приказание свыше? Что означает этот отъезд? Неужели это развал армии де Кастельно? И, как бы то ни было, почему чиновники оставляют свой пост без приказания или хотя бы разрешения правительства? Я посылаю генерала Дюпаржа в военное министерство. Там ничего не знают, знают только, что Нанси перестал отвечать на телефонные звонки. Из военного министерства и из Елисейского дворца мы без конца вызываем Нанси. Напрасно. Нам отвечает молчание. Это молчание смерти. Проходят полчаса, которые показались нам целой вечностью. Наконец, Нанси подает признак жизни. Инспектор, оставшийся там с сокращенным персоналом, объясняет мне лично, что ему приказано эвакуировать помещение телеграфа и разрушить аппараты, что он остался здесь держать связь до последнего момента, пока слышна канонада, но Нанси не оккупирован. Я спрашиваю, находится ли город в опасности. Он ничего не может сказать об этом, но французские войска все еще находятся на Гран-Куронне.
Из Витри приехал в военное министерство полковник Пенелон, который в прошлом месяце состоял при военной канцелярии президента республики, а теперь прикомандирован [121] к главной квартире. Затем он направляется в Елисейский дворец. Я прошу его настаивать еще раз перед генералом Жоффром на установлении более быстрой и бесперебойной связи с министерством и мною. Он обещает мне, что отныне это будет сделано. Он рассказывает мне, что немцы сделали из позиции в Морганже настоящий укрепленный лагерь, с мощными бетонными сооружениями и проволочными заграждениями. В нашу атакующую армию, которой командовал генерал де Кастельно, входили, считая от правого фланга к левому, корпуса 16-й, 15-й, 20-й и 9-й. 2-я группа дивизий резерва оставалась в тылу на склонах Гран-Куронне. 19 августа был дан приказ идти вперед. 15-й корпус вступил в прелестный город Диез, где его приветствовали земляки Эдмона Абу и математика Гермитта, 6-й и 23-й батальоны стрелков взяли Вергавилль, 29-я дивизия энергично продвинулась до Бидесдорфа, но затем началась канонада неслыханной силы, которая заставила 15-й корпус отойти к Диезу, 16-й корпус был уже накануне отброшен назад и с трудом перестраивался. С этой стороны наше наступление было разбито, и нам не удалось выйти из района прудов. Напротив, главные силы 20-го корпуса весьма систематически продвинулись к Морганжу. На другой день, 20 августа, 1-я армия под командой генерала Дюбайля пыталась подойти к Госсебльмингену и Фенестранжу, но это ей не удалось. 2-я армия была не более счастливой. 16-й корпус, атакованный в котловине Диеза неприятельскими силами, имевшими на своей стороне численное превосходство, тоже вынужден был податься назад. Сам 15-й корпус подвергся сильной атаке с высот лесистых холмов и должен был отступить еще дальше. Однако на левом фланге 20-й корпус в великолепном натиске ударил на Морганж и на высоты Мартильвар-Новейлер. Но он был остановлен ураганным артиллерийским огнем и вынужден был отойти к Шато-Сален. Храбрый 26-й полк, который несколько месяцев назад в Нанси опять оживил во мне воспоминания о моей службе вольноопределяющимся, захватил у неприятеля семнадцать повозок со снаряжением, лошадей, обоз. Он взял много пленных, однако, несмотря на это, это все же было отступление и поражение. Ожидая чрезвычайного [122] давления неприятеля, генерал де Кастельно счел благоразумным отдать приказ об общем отходе назад. Он самолично отправился в Арракур, наблюдал за отходом и поддерживал порядок при проходе войск, сильно пострадавших в этих боях. Он распорядился, что 16-й корпус отходит к Люневиллю, 15-й — к Домбалю, 20-й — к Сен-Николя и Ланеввилль, а группа дивизий резерва остается на укрепленных позициях Гран-Куронне. Итак, нам суждено было выпустить из рук тот клочок аннексированной Лотарингии, который одно время находился в нашей власти. Неприятель проник на нашу территорию, неся с собой опустошение, и поджог Номени. В то же время отступающая 1-я армия спустилась с высот Донона и потеряла этот замечательный наблюдательный пункт, завоеванием которого она так гордилась.
Этот краткий и печальный отчет полковника Пенелона не оставил у меня никаких иллюзий относительно событий на наших восточных окраинах. Но, быть может, у нас больше надежд по крайней мере на северной границе? Генерал Жоффр поручил полковнику сказать мне, что теперь существует полное согласие между французским, английским и бельгийским генеральными штабами и что надо ожидать безупречного сотрудничества в предстоящих боях Бельгии. Главнокомандующий полон веры в исход столкновения. Полковник Пенелон кажется мне менее спокойным. Он опасается, что генерал Ланрезак, армия которого двинута между Самброй и Ваасом, не будет в состоянии воспрепятствовать немцам перейти через эту последнюю реку между Намюром и Динаном. Против Ланрезака будут массивные и почти свежие силы неприятеля.
Специальный комиссар в Живе уже сигнализирует нам о появлении в этом районе неприятельских уланов и гусар. Два армейских корпуса осаждают Намюр, немцы перешли через Самбру, они атаковали участок фронта, занимаемый нашим 10-м корпусом и нашей 5-й дивизией.
Узнаю из телеграммы, что сын Клемансо ранен револьверной пулей в ногу в сражении в Бельгии. Он убил ранившего его немецкого стрелкового офицера. Я послал отцу выражение симпатии и поздравление. [123]
Никак нельзя добиться, кто дал телеграфистам в Нанси приказ об эвакуации. Ни префект, ни военное начальство ничего не понимают в этой авантюре. Был ли здесь шпионаж или это результат паники или мистификации? Это остается загадкой. Приехавшие в Париж телеграфисты возвращаются в Нанси и снова приступят к своим обязанностям, прерванным столь странным образом.

Глава четвертая

Немцы в Люневилле. — Битвы в Арденнах и Шарлеруа. — Общее отступление. — Вторичная потеря Мюльгаузена. — Образование нового кабинета. — Политика священного союза. — Директивы генерала Жоффра. — Прощание Клемансо. — Генерал Гальени назначен военным губернатором Парижа. — Немцы в Сен-Кантене.

Воскресенье, 23 августа 1914 г.

Мы более или менее успокоились относительно Нанси. Изящному лотарингскому городу, в котором Вильгельм II мечтал гарцевать вокруг статуи Станислава, не грозит уже неприятельская оккупация. Генерал Дюран твердо держит высоты Гран-Куронне. Но Люневилль, находящийся в менее благоприятном положении, чем его великий сосед, попал в руки неприятеля, и в его разоренных предместьях идут бои под грохот разрывающихся снарядов. Я вспоминаю то далекое время, когда я, молодой депутат и подпоручик запаса во 2-м стрелковом батальоне, посещал в мирном замке польского короля кружок офицеров местного гарнизона или отдыхал в тенистом парке от последних парламентских заседаний. А теперь пули падают градом на прекрасные аллеи, усаженные столетними деревьями, и на улицах, на которых я маршировал впереди своего взвода, льется кровь. Мои старые товарищи храбро выполняют свой долг в армии, а я вынужден оставаться неподвижным в Елисейском дворце, вдали от тех скорбных мест, где решается судьба Франции. [124]
Мессими говорит мне, что, вероятно, три армии — эльзасская, вогезская и лотарингская — будут объединены под главным командованием генерала По, которому главная квартира предоставит широкую инициативу. Не знаю, является ли это решение окончательным действительно, от него потом отказались. Так или иначе, вчера генерал По дошел в Эльзасе до той очаровательной местности, которая стоит у меня перед глазами, — это то место, где долина Фехт спускается к Кольмару. К несчастью, чуть ли не в тот же час 1-я армия потеряла линию Везуз. Солдаты принца Рупрехта Баварского перешли нашу восточную границу, мы стремительно переправились обратно через Мерту и взорвали за собой мосты, артиллерия противника расположилась на холмах, окружающих Люневилль. Теперь сражение закончилось, и 21-й немецкий корпус торжественно вступил в ошеломленный город.
Далее на север, близ Нанси, неприятель предпринимает две ожесточенные, но безуспешные атаки на Рембетан. Генерал де Кастельно — он только что потерял сына на поле брани, но, как и вчера, весь погружен в свою патриотическую задачу — отдал приказ оказывать сопротивление по всей линии фронта, и его 1-я армия, очевидно, достаточно восстановила свои силы, чтобы с надеждой на успех снова вступить в борьбу. 1-я армия получила директиву комбинировать свои действия со 2-й армией, чтобы помешать немцам проникнуть, как они, несомненно, будут пытаться, в открывающуюся перед ними дыру за Мортань. Эта дыра ведет к небольшому городку Шарм, где Морис Баррес неподалеку от места рождения Клода Лоррена любит прислушиваться к журчанию вод Мозеля.
Сегодняшняя почта принесла мне множество писем обывателей, которые страстно критикуют военные действия, порицают главнокомандующего и его помощников, с таким же ожесточением обрушиваются и на меня, дают мне советы, предлагают мне свои планы военных действий. Как только сердце Франции начинает биться несколько сильнее, моя корреспонденция страдает от нездорового вздутия. Впрочем, в каждом немобилизованном французе живет стратег, [125] который дремлет в дни победы и при малейшей неудаче просыпается и приходит в ажиотаж. Я нахожу в этой бьющей через край корреспонденции столько же противоречий и нелепостей, сколько в тех разговорах, которые ведутся теперь с Эйфелевой башни. Никогда в принимаемых и посылаемых сообщениях не было такой путаницы и какофонии, как теперь. Эйфелева башня ежедневно посылает всему свету и, в частности, Германии нарочито составленные радиосообщения, чтобы замаскировать движения наших войск. С другой стороны, она принимает бесчисленные сообщения, которыми обмениваются за границей, а именно сообщения, предназначенные для прессы других стран, эти потоки невидимых волн разносят по всему миру кучи ложных новостей, искусно фабрикуемых для того, чтобы обмануть умы и диктовать истории ложные суждения.
Несомненно, успехи на востоке Европы компенсируют, по крайней мере отчасти, то плачевное впечатление, которое произвело в нейтральных странах наше поражение в Лотарингии. Русская армия взяла Гольдап и Лик. В районе Гумбиннена немцы были обращены в повальное бегство{*149}. В Сербии бои возобновились вокруг Черы и закончились уничтожением нескольких австрийских полков.
Однако сегодня правительство не без волнения обсуждает многочисленные стоящие перед ним вопросы. На бельгийской границе развертывается по приказу главнокомандующего наше большое наступление, и мы с растущим нетерпением ожидаем известий, но не получаем их. Тем не менее приходится заниматься текущими вопросами. Сегодня истекает срок ультиматума, с которым Япония обратилась к Германии. Наш посланник в Пекине был запрошен своим японским коллегой, точно так же наш консул в Гонконге — английским адмиралом, они запрашивают относительно возможности нашего участия в операциях против Германии на Дальнем Востоке, а именно против Тсинг-Тао. Правительство решило сговориться на этот счет с Англией. Черногория, очевидно, имеет намерение напасть на Албанию и занять [126] Скутари, она одержима тем зудом, который внушал нам беспокойство уже в 1912 и 1913 гг. Думерг телеграфировал в Цетинье и отсоветовал авантюру, которая может повлиять в нежелательном смысле на Италию и Турцию. Запас наших ружей образца 1886 г. рискует оказаться недостаточным, если мы захотим вооружить резервы территориальных войск и запасные батальоны. Мессими боится, что, если мы раздадим ружья образца 1874 г., получившие их солдаты будут чувствовать себя менее полноценными. В Японии, кажется, имеется огромный и неиспользованный запас ружей, подобных нашему образцу 1886 г. Мы желали бы купить их с возможно большим количеством соответствующих патронов. Но мы думаем, что Япония охотнее согласится продать их своей союзнице Англии, и Думерг просит английское правительство взять на себя эти переговоры. Как мы узнали, некоторые бельгийские министры жаловались в эти последние дни, что Франция не оказала Бельгии более существенной помощи. И надо признать, что, на первый взгляд, подобные упреки отчасти понятны. Правительство республики опубликовало вчера в печати сообщение, в котором подчеркивает нашу твердую решимость защищать бельгийскую территорию точно так же, как и французскую. Думерг предписал Клобуковскому сделать все необходимое, чтобы придать этой официальной ноте широкую огласку у наших соседей и друзей. Кроме того, мы в согласии с Англией открываем Бельгии просимые ею кредиты и отправляем ей дополнительное снаряжение. Тем не менее остается печальным фактом, что перед лицом стремительного вторжения немцев в Бельгию продолжительность нашей концентрации так долго удерживала нас по эту сторону нашей северной границы.
Панафье извещает нас, что соглашения, заключенные Талаат беем в Софии, не привели к конкретному результату и что его предложение о заключении оборонительного союза между Турцией и Болгарией не было принято. Конечно, болгарское правительство и особенно король Фердинанд питают большое недоверие к России, и все их симпатии обращены к Австро-Венгрии, но в настоящий момент они предпочитают [127] пока оставаться в выжидательной позиции и не компрометировать себя ни с кем. Венизелос от имени самого короля Константина объявил посланникам Англии и России, что Греция охотно предоставит в распоряжение Тройственного согласия свои военные и морские ресурсы. Сэр Эдуард Грей намерен ответить, что, если Турция выйдет из нейтралитета и встанет на сторону Германии и Австрии, Англия будет счастлива считать тогда Грецию своей союзницей и будет высоко ценить ее сотрудничество. Точно так же, если Болгария нападет на Сербию и Греция, соблюдая условия своего договора, вмешается в конфликт, Англия охотно окажет ей свою помощь. Французское правительство решило отправить Венизелосу тождественный ответ.
Жюль Камбон беседовал с монсеньером Аметтом, уезжающим завтра в Рим. Парижский архиепископ сделает все от него зависящее, чтобы объединить голоса всех французских кардиналов на одном кандидате, вероятно, на монсеньоре Феррата. Монсеньер Аметт полагает, что малинский епископ, кардинал Мерсье, испанские кардиналы и, быть может, также Вестминстерский архиепископ монсеньер Борн согласятся голосовать вместе с французами. Думерг поручил нашим послам в Лондоне и Мадриде — последний находится в настоящий момент при королевском дворе в Сан-Себастьяне — всячески поддерживать этот проект официального соглашения.
День проходит, а я ничего не знаю о наступлении, на которое главная квартира возлагала такие большие надежды. Только к девяти часам вечера офицер принес мне сводку для печати и прибавил несколько незначительных деталей. Через полтора часа ко мне пришел полковник Пенелон, и на его лице, обычно веселом и улыбающемся, я с первого же взгляда прочел разочарование и тревогу. ‘Поражение?’ — спрашиваю я. — ‘Да, господин президент’, — отвечает он, не пытаясь скрыть истину, и рассказывает мне, что произошло.
За последние дни, видя, что обходное движение неприятеля мало-помалу распространяется за Брюссель, наш генеральный штаб перебросил нашу 5-ю армию по направлению [128] к Самбре, а нашу 4-ю армию, которая оставалась пока в резерве, двинул до границы. Кроме того, он взял из 1-й и 2-й армий, действующих на востоке, несколько корпусов для укрепления наших сил на севере. Таким образом в состав 4-й армии, которой командовал генерал де Лангль де Кари, вошли прекрасные войска в количестве шести с половиной корпусов. Она была расположена в районах Монмеди, Стене, Бизаней, Музон, Буйон и Биевр. Вправо от 4-й армии, от Жаметца до Этена, расположилась 3-я армия под командованием генерала Рюффея. Кроме того, 19 августа была образована лотарингская армия, во главе ее поставлен был генерал Монури. Она должна была маскировать крепость Метц, тогда как 4-й и 5-й корпуса 1-й армии должны были наступать в направлении Арлона, а 6-й корпус под командованием генерала Саррайля должен был оставаться в наблюдательной позиции вокруг френ-ан-Воэвр. 20 августа главнокомандующий дал де Ланглю де Кари и Рюффею свои окончательные директивы относительно атаки, с таким нетерпением ожидавшейся нашими войсками и так долго откладывавшейся из соображений концентрации. 4-я армия должна была двинуться прямо на север и внезапно ударить по флангу неприятельских армий, идущих на запад через бельгийский Люксембург. 3-й армии дано было задание прикрывать движение 4-й армии.
Насколько нам известно, продолжал полковник Пенелон, против наших армий в районе Мааса и Арденн находятся три немецких армии: армия кронпринца, целью которой, по-видимому, являются Лонгви и Верден, армия герцога Альбрехта Вюртембергского, движущаяся в Бельгии в направлении Арлона, и армия саксонского военного министра фон Гаузена, идущая на Живе, в общем около четырнадцати корпусов, кроме того, эти корпуса или по крайней мере некоторые из них, по-видимому, усилены резервными корпусами. Впрочем, главная квартира до сих пор довольно плохо осведомлена о численности и составе этих армий.
В день 21 августа наша 4-я армия пыталась выйти влево за Семуа и нащупать неприятеля. Наша пехота двинулась вперед с замечательным подъемом, но без каких-либо мер предосторожности, [129] без действительной артиллерийской подготовки, без достаточной связи между частями. Она натолкнулась на немецких велосипедистов, вооруженных пулеметами, и немедленно стала жертвой их огня. Однако 12-й корпус под командованием генерала Рока дошел до Флоренвилля. ‘Колониальный корпус, придя после продолжительного ночного марша в бельгийскую деревню Жеронвиллер, вскоре потерял в проливной дождь и бурю всякую связь с соседними войсками, 2-й корпус (генерал Жерар), тоже под проливным дождем, очутился, не подозревая этого, среди неприятельских войск. В свою очередь, 3-я армия двинулась в окрестности Виртона и нашла там неприятеля. Непроницаемый туман окутывал Арденские леса и затруднял все движения.
‘А день 22 августа?’ — спрашиваю я полковника. — ‘Он был еще более кровавым’, — отвечает он и дает мне несколько беглых справок. 4-й армии дана была директива двигаться на север, правым крылом вперед, и атаковать неприятеля, как только представится случай для этого. 3-я армия должна была сообразоваться с 4-й и отвечать на всякое наступление, идущее от Арлона и Фонтуа. Но 11-му корпусу, который дошел до Пализеля, не удалось удержать захваченную им территорию, 17-й корпус вступил в бой в лесу Люши, но не в силах был пройти лес и должен был отойти назад за Семуа. 1-й корпус ценой больших потерь дошел до Сен-Медарда и Невромона, корпус колониальных войск стремительно ринулся на Невшато, неприятель был скрыт в овсах и в окопах, снабженных пулеметами, и после жаркого боя этот корпус был вынужден уступить перед подавляющим численным превосходством неприятеля. 3-я дивизия колониальных войск заняла деревню и замок Россиньоль Сен-Венсан и Тентиньи. Ей пришлось выдержать кровопролитные бои, в которых пали смертельно раненные генералы Раффенель и Рондони, лейтенант Эрнест Психари, внук Ренана, и много других. На правом фланге этого корпуса вечером 22 августа продвинулся также 2-й корпус — через Тентиньи и Белльфонтен, но на вершине Виртон он был остановлен линиями окопавшейся пехоты и 105- и 150-миллиметровыми орудиями, стрелявшими [130] замечательно метко. В общем, резюмирует полковник, 4-я армия отошла вчера вечером назад не на очень большое расстояние и нанесла немцам очень большие потери, но она сама весьма пострадала, и в целом ее наступление не увенчалось успехом.
3-я армия должна была направить свою атаку на Виртон и выручить Лонгви. Она ринулась в тумане на крепко окопавшегося неприятеля, и натиск ее был сломлен пулеметным огнем, 5-й корпус под командованием генерала Брошена, моего старого начальника, двинулся через границу, перешел Виру и проник до Горси, но натолкнулся на тяжелую артиллерию и проволочные заграждения неприятеля. Ему не удалось выручить Лонгви, и он закрепился на правом берегу Шьеры. 6-й корпус, двинувшийся на север, натолкнулся на метцский корпус, мощно укрепившийся фронтом к Крюнь и на Шьере. К вечеру он остановился в районе Арранси в надежде снова перейти сегодня в наступление. Итак, вчера, когда наступил вечер, мы ничего не выиграли, но и ничего не потеряли.
Ночью генерал де Лангль де Кари и генерал Рюффей отдали приказ возобновить сегодня утром атаки. Действительно, на рассвете 4-я армия пыталась продолжать свое продвижение в направлении Борень — Ларош, но она внезапно очутилась перед лицом целой немецкой армии, определить которую мы не могли{*150}, и, не будучи в состоянии прорваться, должна была по возможности задерживать неприятеля и сражаться, отступая. 9-й корпус отошел на Семуа, 11-й повернул к Бульону, 17-й — к Амблимон, 12-й — на северный берег Шьеры, корпус колониальных войск — на Сент-Вольфруа, 2-й — на Виллерс-ла-Лей. ‘Будут сделаны все усилия, — говорит мне полковник Пенелон, — чтобы остановить неприятеля на этой линии. Но наступление сломлено, и битва на Арденнах проиграна’.
Полковник Пенелон не скрывает от меня, что были сделаны ошибки. Были индивидуальные и коллективные промахи, были неудачно брошенные в бой дивизии, рискованные [131] развертывания фронта и слишком поспешные отступления, было преждевременное утомление солдат и, наконец, были тактические промахи наших войск и их вождей, будь то в использовании пехоты или в использовании артиллерии. Быть может, ту или иную неосторожность следует поставить в вину самой же главной квартире. Вследствие нарушения нейтралитета Бельгии концентрация наших войск получила чрезвычайный уклон на восток и слишком замедлилась по направлению к северу, поэтому опасно было начинать наступление на очень трудной лесистой территории, где немного дорог и надо опасаться нападений с фланга{*151}. Но наш генеральный штаб оставался во власти идеи, что смелость обеспечивает всякий успех, идеи, которой учила школа более энтузиастская, чем благоразумная. Эта доктрина наступления quand mЙme (во что бы то ни стало), к несчастью, привела к тому, что на поле сражения мы слишком часто пренебрегали самыми элементарными мерами предосторожности. Юные ученики сен-сирской школы шли в огонь в полной парадной форме, с развевающимся султаном на каске! И многие из них пали впереди своих частей.
‘А левое крыло? — спрашиваю я полковника Пенелона. — Что стало с нашей 5-й армией?’ Ответ его не утешительнее, чем относительно 4-й армии. 5-я армия под командованием генерала Ланрезака занимала район Шарлеруа, против нее находились войска фон Клюка и фон Бюлова, которые быстро двигались с востока на запад, по направлению к морю, с явным намерением оставить позади наш фронт, отбросить английские войска и прижать нас к высотам Лилля. Чтобы устранить эту опасность, генерал Жоффр создал новую армию на левом фланге английской армии и доверил командование его генералу д’Амаде, который некогда отличился в Марокко. Генерал Ланрезак в последние дни горел нетерпением перейти в наступление, но должен был поджидать англичан, которые не были в непосредственной близости. [132] Генерал Ланрезак с 10 апреля этого года является членом высшего военного совета, это один из самых выдающихся наших полководцев. Через несколько дней после его назначения он был приглашен ко мне на завтрак вместе с генералом Жоффром, и главнокомандующий представил его мне как мастера военной науки. У него очень живой ум, он производит одновременно впечатление человека горячего и рассудительного. ‘Это наш будущий генералиссимус’, — сказал мне генерал Жоффр.
Ланрезак уже раньше желал двинуться со своей армией на Мобеж, но главная квартира, занятая в первую очередь операциями на наших восточных границах, не располагала вначале достаточными силами на севере, чтобы удлинить наш фронт, кроме того, будучи вынужденной дожидаться концентрации английской армии, она не могла дать так скоро, как было желательно, приказ о начале операций. Когда мы узнали об оккупации Брюсселя, о молниеносном продвижении немецких армий, в частности о переходе фон Клюка на южный берег реки Демер, мы приняли все меры для ускорения атаки. К несчастью, английская армия еще не была готова. По чрезмерной добросовестности маршал Френч вначале не решался обещать, что она будет готова к бою до 25-го. Затем надеялись, что она сможет выступить 20-го или 21-го. Но только вчера, 22-го, сэр Джон имел возможность отдать на сегодня приказ атаковать. А между тем бомбардировка Намюра началась третьего дня, 21-го, в десять часов утра. Генералу Ланрезаку было известно, что другая немецкая армия спешно двигалась южнее Намюра и Гюя с целью ударить на Динан и Живе. Два наших корпуса, 9-й и 3-й, находились впереди (en flХche). Генерал Ланрезак счел опасным оставлять свою армию в бездействии и отдал ей приказ двинуться сегодня пополудни по ту сторону Самбры. Но крепость Намюр, подвергавшаяся все более свирепой бомбардировке, уже не в состоянии была оказать ни малейшей поддержки нашим войскам и даже не связывала уже осаждавших ее войск. После стремительного и кровопролитного наступления 3-й и 10-й корпуса оказались вынужденными отступить. 5-я армия не была счастливее в Шарлеруа. [133]
Она подверглась энергичным атакам в городе и предместьях. Вчера к концу дня ей пришлось отступить более чем на десять километров на южный берег Самбры.
Тем не менее сегодня утром генерал Ланрезак намеревался возобновить свое продвижение вперед, как было ему предписано. Однако еще сегодня неприятель вошел в Намюр, несмотря на то что генерал Франше д’Эспере послал подкрепления бельгийскому гарнизону. Неприятель поджог и разгромил доблестный небольшой город Динан, в котором части наших 33-го и 148-го полков победоносно сражались 15 и 16 августа бок о бок с бельгийцами и помешали саксонцам переправиться через Маас. Внезапный приход всех этих войск решил судьбу сражения: наша 5-я армия, под угрозой с фланга растущих сил неприятеля, была совершенно парализована.
Английская армия, в свою очередь, начала военные операции, а именно в районе Монса, и проявила замечательные военные достоинства: дисциплину, хладнокровие, смелость, физическую и моральную твердость, но правое крыло ее оказалось открытым вследствие отступления нашей 5-й армии. Ободренные своими успехами, немцы бросились на Монс, и англичанам пришлось эвакуировать его. Узнав, кроме того, о наших неудачах, маршал Френч, в конце концов, решил отвести английские войска к Мобежу. Пока еще неизвестно, отдаст ли генерал Ланрезак приказ своей армии снова оказывать сопротивление неприятелю или же под угрозой быть обойденным с обоих флангов он будет вынужден отступить. Генерал Жоффр рассчитывает, что он будет держаться. ‘Что бы ни было, — говорит мне полковник Пенелон, — теперь надо отказаться от надежды отбросить немцев к Северному морю, как это предполагал главнокомандующий. Если завтра или послезавтра возобновление наших операций закончится неудачей, мы должны будем быть готовыми к отступлению и к нашествию неприятеля’. Где теперь те иллюзии, которым мы предавались последние пятнадцать дней? Отныне спасение может заключаться уже только в длительности нашего сопротивления. Но найдет ли французский народ, порой столь нетерпеливый и нервный, в себе силы, чтобы сдерживать свои [134] нервы и вооружиться терпением? Поймет ли он? Захочет ли он? Правда, никогда еще дух нации не был более здоровым и чистым. Но не придет ли со временем усталость, не приведут ли к ней лишения, смерть близких, все ужасы войны? Мы — смелая, благородная, отважная нация. Сумеем ли мы также быть нацией стойкой, выносливой, упорной? Во всяком случае, мой долг совершенно ясен: сохранять, чего бы мне это ни стоило, спокойствие, отгонять свои тревожные мысли и стоять на страже над состоянием умов в стране. Я выполню этот долг до конца. Это будет моя слишком скромная лепта в борьбе за Францию, так как я не имею права отдать за нее свою кровь.

Понедельник, 24 августа 1914 г.

Согласно поступающим к нам известиям из главной квартиры, все еще несколько туманным, вчерашний день, кажется, прошел на наших восточных окраинах не лучше, чем на севере. Телеграммы из нейтральных стран говорят нам, что немцы уже празднуют свою победу в Лотарингии и устраивают грандиозные манифестации в ее честь. Во всех городах Германии флаги, иллюминация и звуки фанфар. Однако за последние двадцать четыре часа установлена прочная связь между нашими 1-й и 2-й армиями. 1-я армия, стоявшая фронтом на северо-восток, повернута теперь на север и северо-запад. Вчера она прекратила свое отступательное движение и соединилась под прямым углом со 2-й армией, которая готова ударить по флангу неприятеля, если последний устремится в открытый угол. На северо-запад от Сен-Николя-дю-Пор были еще раз отбиты атаки неприятеля на Рембетан.
Все утро к нам поступают с бельгийской границы тревожные известия. Мы предупреждены, что неприятель находится в шести километрах от Жемона. Турне был занят вчера отрядом в три тысячи человек. Двадцать тысяч немцев прошли через Сен-Женуа, направляясь в Менен. Они везут с собой артиллерийский материал, пушки на грузовиках, алюминиевые лодки. Жители-бельгийцы, бегущие от нашествия немцев, толпами спускаются из Филиппвилля и [135] Шарлеруа во Францию. Неприятельские патрули, за которыми следуют значительные силы, проникают на нашу территорию через Аньевршен и Блан-Миссерон. Эти сведения поступают к нам через час по столовой ложке во время заседания совета обороны. Перед лицом растущей опасности Мессими становится мрачным и предчувствует большое поражение. Вивиани, так легко раздражающийся из-за мелочей, закаляется против крупных ударов. Он сегодня полностью владеет собой. Он, однако, жалуется на Аристида Бриана, говорит, что под его влиянием в печати и в кулуарах парламента обвиняют ряд министров в неспособности и что Бриан будет стараться связать ему, Вивиани, руки, чтобы войти в правительство. Вивиани все еще думает, что палата в настоящий момент не согласится на возвращение к власти человека, который при всех его талантах несколько месяцев назад прослыл новоявленным противником левых и с которым недавно поступили в Гавре, как в Гренобле. Но так ли это теперь? И кто еще вспоминает теперь о буре, вызванной речью в Периге? Я надеюсь, что мы не станем теперь воскрешать столь опасные разногласия. Мне представляется все более необходимым расширить состав правительства, и Бриан, несомненно, — одна из крупнейших величин, которую надо использовать. Я предложил Вивиани, что приглашу Бриана в Елисейский дворец и дружески переговорю с ним. Председатель совета министров все еще колеблется. В конце концов он принимает мое предложение.
К полудню подтверждается, что в Северный департамент в нескольких местах вторглись немцы. Лилль под угрозой. Там находятся восемнадцать тысяч человек территориальных войск, но, как сообщает Мессими, генерал д’Амаде считает, что если они будут пытаться удержать слабую крепость, которую палаты предлагали раскассировать и которая почти лишена средств защиты, то они будут раздавлены, а город подвергнется беспощадной бомбардировке. По-видимому, генерал предпочитает удалить войска из города и не подвергать жителей катастрофе, если этого не требуют соображения военной необходимости. [136] Министр считает, что должен разрешить генералу д’Амаде отдать этот приказ{*152}.
На сей раз снова слухи о поражении пришли к нам из Англии и от префектуры Северного департамента раньше, чем главная квартира прислала нам точные сведения. Лишь во второй половине дня мы получили телеграмму главнокомандующего. Она рассеяла наши последние иллюзии. Наше большое наступление повсюду провалилось. Мы были отброшены не только на бельгийскую границу, но даже за нее, на нашу территорию. Мы эвакуируем Эльзас до линии южнее Мюльгаузена, который снова так трагично потерян нами, а армия генерала По, вчера победоносная, лишена большей части своих сил, — они переброшены на север. Главная квартира повторяет нам, что в сражениях на Арденнах и в Шарлеруа у многих наших войск не было достаточной связи, низшее командование было не на высоте, связь между различными видами оружия была недостаточна. Каковы бы ни были причины, результат, увы, слишком несомненен. Мы разбиты, и все надо теперь начинать сначала на французской территории, подвергшейся нашествию неприятеля.
Приблизительно в восемь часов вечера ко мне явился от генерала Жоффра полковник Маньен. Он утверждает, что главнокомандующий, несмотря на все, продолжает с уверенностью смотреть в будущее. В настоящий момент Жоффр отказывается от наступления, но просит нас оказать ему доверие. Будут приняты меры для организации обороны, чтобы выиграть время и дать русским возможность стремительно двинуться вперед. Сегодняшний вечерний бюллетень [137] заканчивается следующими, отчасти противоречивыми, отчасти загадочными фразами:
‘По приказу генерала Жоффра наши и английские войска заняли позиции на приграничной полосе, которых они не покинули бы, если изумительная стойкость бельгийцев не позволила нам вступить в Бельгию. Войска невредимы. Наша кавалерия нисколько не пострадала. Наша артиллерия подтвердила свое превосходство. Наши офицеры и солдаты в самом лучшем физическом и моральном состоянии. Согласно отданным приказам борьба в продолжение нескольких дней примет другой характер. Французская армия останется некоторое время на положении обороны. Когда наступит нужный момент, определяемый главнокомандующим, она снова перейдет в энергичное наступление. Наши потери значительны. Оценивать их еще рано. Точно так же рано оценивать потери германской армии, а между тем она пострадала в такой степени, что должна была прекратить свои контратаки и укрепиться на новых позициях. Положение в Лотарингии. Вчера мы четыре раза предпринимали контратаки с позиций, занимаемых нами на север от Нанси, и причинили немцам очень большие потери. Общий обзор. В общем сохранили полную свободу использования нашей железнодорожной сети и нам открыты все моря для нашего снабжения. Наши операции позволили России начать военные действия и проникнуть в сердце Восточной Пруссии. Конечно, приходится сожалеть, что план наступления вследствие ошибок в исполнении не достиг своей цели. Это сократило бы продолжительность войны, но наше оборонительное положение остается непоколебленным перед лицом уже ослабевшего неприятеля. Все французы оплакивают временное оставление занятых нами частей аннексированной территории. Кроме того, к несчастью, некоторые части нашей национальной территории пострадают от событий, театром которых они будут служить. Неизбежное, но временное испытание. Так, например, части немецкой кавалерии, принадлежащие к самостоятельной дивизии, проникли в район Рубе — Туркуен, который защищают только части территориальных войск’. [138]
Итак, признание в поражении, в нашествии неприятеля и в потере Эльзаса. Куда делась трогательная прокламация генерала Жоффра к нашей освобожденной провинции? Где прекрасные надежды, вызванные большим наступлением наших армий? Главнокомандующий оставляет за собой право снова начать продвижение вперед в момент, который он сочтет благоприятным. Но когда будет он в состоянии остановить отступление и удержать на месте наши войска? Так или иначе война затягивается, она уже не закончится за несколько дней отваги и энтузиазма. Победы можно будет добиться только ценой упорных усилий. Долгом правительства и моим будет не только сказать правду стране, но добиться того, чтобы она пошла на предстоящие ей страшные испытания, и подготовить ее к ним.
Отдав приказ об отступлении, Жоффр писал военному министру: ‘Опасения, которые предшествующие дни внушили мне относительно способности наших войск к наступлению в открытом поле, подтвердились в сегодняшний день, который окончательно вычеркнул наше генеральное наступление в Бельгии’. И далее: ‘Мы должны считаться с действительностью: наши армейские корпуса, несмотря на обеспеченное за ними численное превосходство, не проявили в открытом поле тех качеств при наступлении, на которые нам позволяли надеяться частичные успехи вначале… Итак, мы вынуждены перейти к обороне, опирающейся на наши крепости и на крупные препятствия топографического характера, и уступать как можно меньше территории. Нашей целью должно быть — держаться как можно дольше всеми силами, стараясь ослабить неприятеля и в подходящий момент снова перейти в наступление’. Не знаю, не является ли эта оценка несколько строгой для наших войск {22}. Одной храбростью нельзя взять все. Немцы только что показали нам, что, находясь в хорошо укрепленной местности и располагая мощным снаряжением, всегда возможно противостоять атакам, предпринимаемым в открытом поле.
Для начала главнокомандующий посылает нашим армиям сегодня приказ отойти на черту, проведенную от Арраса до северной стороны Вердена и проходящую через Валансьенн, [139] Мобеж, Рокруа и Стене. Большинство министров ошеломлено этим известием.
‘Мой дорогой друг, — говорю я Вивиани, — в отношениях между военным командованием и гражданской властью что-то не клеится. Вы жаловались, и не без основания, что главнокомандующий писал мне на днях, минуя военного министра. Когда я передал ваше замечание офицерам связи, я понял их ответ в том смысле, что ставка главнокомандующего считает себя во время войны совершенно независимой от правительства и признает над собой только номинальную неответственную власть президента республики и не считает себя ответственной перед ним. Мы с вами согласны, что, если эта претензия примет определенную форму, она будет совершенно противоположна духу наших республиканских учреждений. Впрочем, я уверен, что безупречная лояльность генерала Жоффра никогда не позволила бы поддерживать ее. Но мы не можем, не подвергаясь опасности, оставаться в нынешнем неопределенном положении. Законы 1882 и 1905 гг. возлагают на военного министра, т. е. на члена правительства, солидарного со своими коллегами и ответственного вместе с ними, управление армией. Он должен доставлять высшему командованию необходимые последнему средства, материал, снабжение, продовольствие. Точно так же правительству в целом надлежит под своей ответственностью перед парламентом определять общие условия — политические, финансовые, экономические и дипломатические, в которых должна вестись война. Ввиду этого, безусловно, необходимо, чтобы ставка не изолировала себя под стеклянным колпаком и не уклонялась от всякого контроля. Разумеется, было бы опасно и нелепо позволить правительству вмешиваться в руководство военными операциями, но правительство должно быть лучше осведомлено, чем это было до сих пор. Регулярный контроль со стороны правительства является даже единственным средством избежать того, что парламент присвоит себе роль правительства и станет злоупотреблять своим собственным вмешательством, которое может стать опасным на почве множества мнений и разброда в инициативе. Далее, мой дорогой друг, не менее необходимым [140] в эту тяжелую годину я считаю расширить, наконец, и укрепить ваш кабинет’. — ‘Я согласен с вами в необходимости этого, — отвечает Вивиани. — Но мне тяжело удалить кого-либо из своих коллег’. — ‘Конечно, — говорю я, — я понимаю ваше неприятное положение. Ваши коллеги очень лояльно согласились нести ответственность за все меры, принятые правительством. С июля они доказали, что обладают прекрасным духом солидарности. Но что же делать? Страна — прежде всего’. — ‘Я предпочел бы никого не удалять, а просто включить в состав кабинета несколько министров без портфеля’. — ‘Но найдете ли вы среди людей, стоящих на первом плане, кого-либо, кто согласится на такую комбинацию при нынешнем составе кабинета? Вам скажут, что этот кабинет не что иное, как группа единомышленников, не имеющая влияния на большую часть общественного мнения. Впрочем, поступайте, как вы считаете нужным. Лично я не могу пожаловаться ни на кого из ваших коллег’. — ‘Я поговорю с Клемансо’. — ‘Отлично. Он еще сегодня был в Елисейском дворце, но он был очень мрачен, и мне казалось, что его критический гений пробуждается под рокот плохих известий’. — ‘Я попрошу также Мальви проверить Марселя Самба, так как думаю, что хорошо будет заручиться сотрудничеством социалиста’. — ‘Согласен’. — ‘Наконец, я попрошу вас, господин президент, будьте любезны сами пригласить к себе Мильерана, Делькассе и Бриана. Эти трое, думаю, единственные умеренные представители, для которых я мог бы теперь получить согласие палаты на включение их в состав правительства’.
Вивиани ушел и вскоре вернулся. ‘Я застал, — сказал он мне, — Клемансо в состоянии бурного отчаяния. ‘Нет, нет, — сказал мне Клемансо, — не рассчитывайте на меня. Через пятнадцать дней вам распорют брюхо. Нет, нет, я не согласен. Впрочем, вы жертва генералов от иезуитов. Это Кастельно виновник поражений в Лотарингии. Надо покончить с этим’. После этого страстного потока слов с Клемансо была настоящая истерика, и, внезапно смягченный печалью, он бросился в мои объятия, но продолжал отвечать мне отказом в своем сотрудничестве’. — ‘Не падайте духом, — [141] говорю я Вивиани, — сделайте еще одну попытку’. — ‘Нет, с меня достаточно, я больше не буду просить у него ничего. К тому же он никогда не согласится на другой пост, кроме поста председателя совета министров. Я охотно уступил бы его ему, господин президент, если вы выразите мне это желание’. — ‘Нет, мой дорогой друг, — возражаю я, — вы не потеряли доверия. Я не имею никакого основания и никакого права расставаться с вами. К тому же в том состоянии, в каком вы нашли Клемансо, он способен спутать импульсивность с энергией. Быть может, его время еще придет, если война затянется, как приходится теперь бояться. Но теперь он стал бы рубить направо и налево в командовании армией. Поскольку его присутствие было бы полезным в правительстве, потому что он принес бы свой пыл и свой светлый ум, постольку оно могло бы быть опасным в данный момент, если бы он оказался во главе правительства. Оставайтесь на своем месте и окружите себя людьми, пользующимися неоспоримым авторитетом и не являющимися членами одной и той же партии’.
К сожалению, как опасался Вивиани, малейшее преобразование в составе кабинета будит старые привычки из времен парламентских кризисов и приводит в движение рои трутней и шмелей в наполовину опустевших кулуарах палат. Председатель совета министров спешит с этим делом, и я одобряю это. Он привел ко мне Марселя Самба. Оратор социалистов — человек очень умный, но сегодня он был настолько благоразумен, что оставил в стороне свой ум и в разговоре со мной дал волю только своему чувству. Он честно смотрит на меня своими черными глазами и говорит мне, что в нынешних обстоятельствах я могу в случае надобности рассчитывать на его содействие, но он считает преждевременным образовывать более широкий кабинет и ‘ставить последнюю карту’. Он посоветуется со своей партией, но, несмотря на пример бельгийцев, не думает, что социалисты дадут свое согласие.
Мильеран, Делькассе и Бриан, авторитет которых чрезвычайно поднял бы вес министерства, пришли ко мне все вместе, они предварительно совещались между собой и заявляют [142] мне, что охотно предоставят себя в распоряжение Вивиани, но у них есть возражения, и они ставят условия. Мильеран предпочел бы, чтобы кабинет подвергся более основательному преобразованию и чтобы во главе некоторых министерств были поставлены новые лица. Он рад был бы видеть во главе министерства финансов Андре Лефевра, во главе министерства иностранных дел — Делькассе или себя самого. Я заметил на это, что нет никакого основания удалять с поста министра иностранных дел Гастона Думерга, который исполняет свои функции с большим тактом, однако мне не удается убедить Мильерана. Он сидит верхом на стуле, опираясь локтями о спинку, брови нахмурены, глаза зорко глядя из-под пенсне, зубы сомкнуты, ум словно застыл. Менее мрачный, менее молчаливый Делькассе с горечью критикует инертность нашей дипломатии в настоящее время. Впрочем, ему неизвестно все происшедшее с тех пор, как он оставил пост посла в Санкт-Петербурге. Бриан, более тонкий и деликатный, высказывал мнение, что надо было бы попытаться еще раз обратиться к Клемансо и Самба. Часы идут за часами, но мы не пришли к конкретному заключению. Мои собеседники не отказывают в своем сотрудничестве, но предлагаемые ими комбинации и высказываемые ими оговорки отсрочивают решение, на которое я надеюсь. В час ночи они покинули Елисейский дворец, причем ничего не было решено.

Вторник, 25 августа 1914 г.

В присутствии Вивиани я снова совещаюсь с Брианом, Мильераном и Делькассе. Все четверо долго остаются у меня в кабинете. Но мы как будто еще более вчерашнего далеки от согласия, которого я стараюсь добиться. Бриан, Мильеран и Делькассе снова совещались между собой и, кажется, более или менее склонны принять предложения Вивиани. Они считают, что министерство обречено на близкую гибель, они желали бы преобразовать его на более прочной основе, но не говорят мне, под чьим председательством Вивиани предлагает Мильерану расчленить военное министерство на две части и поручить ему всю административную [143] часть, производство военного материала, снабжение, снаряжение. Мильеран отвечает на это предложение упорным молчанием. Бриану Вивиани предлагает портфель министра народного просвещения. Но Бриан, который был блестящим министром народного просвещения в мирное время, не помышляет вернуться на этот пост в военное время. Делькассе снова углубился в молчание и присоединяется к возражениям своих товарищей, угрюмо кивая головой.
Тем временем социалистическая партия, запрошенная Марселем Самба, объявила свое решение: ‘Мы будем поддерживать кабинет, что бы ни случилось, однако в нынешних обстоятельствах мы не считаем возможным отказывать ему и в более действенной помощи, мы лишь выражаем желание, чтобы нашей партии были предоставлены два портфеля и чтобы они были отданы Жюлю Гэду и Самба’.
Это сообщение сделал Мальви, когда Мильеран, Делькассе и Бриан находились все трое в моем кабинете. Оно явно уменьшило сопротивление Бриана, но Делькассе, напротив, подчеркивает свою оппозицию и замечает: ‘Из нас скоро сделают придворных советников’. Мильеран остается неподвижным, как статуя, и непроницаемым, как сфинкс.
В конце концов мне удалось вырвать у всех троих признание, что их оппозиция направлена главным образом против присутствия в кабинете военного министра Мессими. Они хорошо знают, что он никогда не занимался вопросами стратегии и совершенно непричастен к нашим поражениям. Они не отрицают ни живости его ума, ни его горячего патриотизма. Но они находят, что он теперь переутомлен и нервничает, кроме того, они ставят ему в вину сообщения, которые давались в прессу, правда, не им, но под его ответственностью, за последние пятнадцать дней эти сообщения отличались блаженным оптимизмом, систематически подчеркивали воображаемые слабые стороны германской армии и ревностно скрывали от страны реальности войны. В этом отношении мои собеседники правы, и их замечания вполне совпадают с теми, которые я неоднократно делал Вивиани. Но это в гораздо меньшей степени вина Мессими, чем главной квартиры. После продолжительной и временами [144] довольно неприятной дискуссии Мильеран, Бриан и Делькассе уходят, все время неразлучные, и обещают дать мне ответ завтра.
Министр финансов Нуланс сообщил мне со слов сотрудника агентства печати Ленуара следующую фразу Клемансо: ‘Я сам составлю кабинет и возьму в него Мильерана, Бриана и Делькассе’. Я передал эти слова своим трем собеседникам. Бриан ограничился улыбкой, Делькассе хранил молчание, Мильеран резко заметил: ‘Что касается меня, то ему пришлось бы еще спросить меня самого’. Однако, согласно тому, что я слышу с разных сторон, Клемансо в последние дни действительно выиграл в общественном мнении. Части страны нравятся его вспышки энергии, его невозмутимость перед лицом опасности, даже резкость его манер. Однако, если он станет во главе правительства, кто знает, не поддастся ли он искушению заменять компетенцию военного командования своим подавляющим и, увы, часто капризным авторитетом? Он не любит Жоффра, сколько раз он критиковал его. Не постарается ли он заменить его просто подставной фигурой? Все эти вопросы не дают мне покоя, и я спрашиваю себя не без некоторого страха, в чем будет заключаться мой долг президента в случае кризиса всего министерства.
Проходит долгий день еще более печальный, чем предыдущие. В эту ночь, в три четверти первого, генерал Жоффр отдал нашим северным армиям приказ о генеральном отступлении. В свою очередь Мессими, опасаясь, что Париж может остаться без защиты, и предупредив меня о своем намерении, которое я одобрил, послал сегодня в пять часов утра полковника Маньена в главную квартиру со следующим приказом: ‘Приказ генералу, командующему северовосточными армиями. Если успех нашего оружия не увенчается победой и если армии вынуждены отступить, необходимо будет отправить по меньшей мере армию из трех регулярных корпусов в укрепленный лагерь под Парижем, чтобы обеспечить защиту последнего. Известите о получении сего приказа Мессими’.
Со всех сторон, за исключением наших восточных окраин, положение ухудшается. В Бельгии неприятель продолжает [145] двигаться вперед. Английская армия отошла на линию Воланьен — Мобеж. Один корпус немецкой кавалерии продвинулся к Орши, на востоке 1-й баварский, затем 21-й и 15-й корпуса продвинулись на линии Мортань — Мерта до Вогез, но, тем не менее, генерал Дюбайль, отведя свое правое крыло в ущелье Шипоты, твердо укрепился на своей позиции. Он готовит контратаку. Наша 2-я армия получила сегодня в три часа из Пон-Сен-Венсана приказ, подписанный генералом де Кастельно: ‘Вперед, везде и основательно. Грандиозно просто! Наши 16-й, 15-й и 20-й корпуса энергично перешли в наступление и заставили немцев отступить в Розльере, Ламате, Бленвилле, Фленвале. Моя бедная Лотарингия все более подвергается опустошению. Немцы подожгли Кревик и Гербевиллер.
Сегодня ночью над Антверпеном пролетел дирижабль и сбросил восемь бомб. Было пятнадцать жертв, в том числе семь убитых.
Клобуковский телеграфирует, что немцы метили в следующие объекты: королевский дворец, большое здание, где находятся министры, и пороховой склад{*153}.
В двадцать два часа генерал Жоффр, невозмутимый стоик, разослал командующим армиями как бы в качестве комментария к своему приказу об отступлении общие директивы, в которых в кратких чертах излагает план будущего сражения, как он предвидит это последнее: ‘Так как проектированное наступательное движение не могло быть выполнено, дальнейшие операции предполагают вновь образовать на нашем левом фланге путем соединения 4-й и 5-й армий, английской армии и новых сил, взятых в восточном районе, — кулак, с которым можно будет возобновить наступление, причем другие армии должны будут в течение определенного времени сдерживать напор неприятеля. В отступательном движении 3-й, 4-й и 5-й армий каждая из них будет считаться с движениями соседних армий, с которыми она должна будет поддерживать связь. Движение будет прикрываться арьергардами, оставленными в подходящих [146] для этого углублениях почвы, эти арьергарды должны будут использовать все естественные препятствия для того, чтобы задержать или по крайней мере замедлить продвижение неприятеля, предпринимая быстрые и энергичные контратаки, в которых главную роль будет играть артиллерия’.
Покоряясь из соображений стратегической необходимости факту неприятельского нашествия, генерал Жоффр вместе с тем в другой сегодняшней директиве изрекает ‘для всех армий’ некоторые уроки из нашего неудавшегося наступления. Главная квартира — пожалуй, несколько поздно — заметила, что под Морганжем, в Арденнах и Шарлеруа мы слишком пренебрегали тесным сотрудничеством пехоты и артиллерии, что атаки войск недостаточно подготавливались стрельбой артиллерии, что атаки велись на слишком большом расстоянии и без прикрытия, что бросали в бой слишком много частей, причем слишком уплотняли их, одним словом, что было ошибкой ожидать всего только от храбрости и натиска. Однако, констатируя эти прискорбные явления, генерал Жоффр не падает духом, и, согласно этим директивам от 25 августа не следует медлить с предвидимым им наступлением. На Сомму будут переброшены по железным дорогам 7-й корпус и четыре резервных дивизии, таким образом, там, на линии Амьена, будет собрана маневренная группа, которая должна будет действовать на правом фланге немецких армий.

Среда, 26 августа 1914 г.

Тогда как на наших восточных и северных границах продолжают литься потоки крови, кровь лучших французов, тех, которые несколько недель назад ушли полные надежд и которым слепая фурия войны не дала даже времени проявить в первых боях все свои военные доблести, я обречен искать вдали от фронта, в моем печальном кабинете в Елисейском дворце, пути, как применить мою формулу Священного союза на реконструкции министерства, причем я наталкиваюсь на личные интересы, на тенденциозность и даже на политические интриги и козни, которые приводят меня в уныние и внушают мне отвращение. Целый рой честолюбивых вожделений [147] копошится вокруг Вивиани, последний меланхолично рассказывает мне об этом и называет мне кандидатуры столь же невероятные, сколь наглые. Надо, стало быть, торопиться. После ночи размышлений ко мне снова приходит Мильеран. Он беседовал с нашим общим другом Морисом Бернаром. У него были продолжительные совещания с Вивиани и Мальви. Все уговаривали его согласиться взять на себя административное управление войной в качестве министра и в полной независимости, рядом с Мессими, который сохранит свое чисто военное ведомство, впрочем, весьма урезанное стратегическими функциями главной квартиры. Но Мильеран снова заявляет, что он вступит в военное министерство лишь в том случае, если за ним оставят связь с армией на фронте. Ввиду такой настойчивости Вивиани и Оганьер, которые считают Мильерана полезным благодаря его хладнокровию и большой трудоспособности, просят Мессими уступить ему эту важную часть своих функций. Оганьер, который охотно прибегает к аргументам, не терпящим возражения, и не привык говорить обиняками, набрасывается на Мессими и говорит ему прямо в лицо полусерьезным, полушутливым тоном: ‘Вы устали, поверьте мне. Я врач. Уверяю вас, вы в конце концов станете неврастеником. Освободите себя от слишком тяжелого бремени или согласитесь по крайней мере поделить его’.
Честно говоря, Мессими имеет все основания быть утомленным и даже изнервничавшимся. Его задача громадна, он несет подавляющую ответственность, хотя все или почти все, что касается военных операций, происходит помимо него. Кроме того, он в последние дни очень обеспокоен медленностью, с которой ведутся работы по устройству укрепленного лагеря под Парижем. Он приписывает это замедление неспособности губернатора, генерала Мишеля. У него еще сегодня была с последним настоящая стычка {23}. Пришлось вмешаться Вивиани. Решено было, что генералу Мишелю будет поручено командование одним сектором и что губернатором Парижа будет немедленно назначен выдающийся военный и администратор генерал Гальени, несмотря на то что он перешел уже за неумолимый предельный возраст {24}. [148]
Кроме войск, специально предназначенных для защиты укрепленного лагеря, последний, как уже распорядился Мессими, получит для своей защиты одну маневренную армию. С этой целью три корпуса регулярной армии, затребованные Мессими у главной квартиры, должны быть предоставлены в распоряжение генерала Гальени, кроме того, территориальные войска, находящиеся в Париже и окрестностях. Назначение губернатора появится завтра в ‘Журналь офисьель’, его титул будет называться ‘губернатор и командующий армиями Парижа’. По принятии этих мер на случай осады столицы Мессими с облегченным сердцем любезно уступает свое место Мильерану и заявляет нам, что отправляется на фронт.
Бриан, оставаясь к услугам Вивиани, все же продолжает желать широкой реконструкции кабинета. Он будто невзначай обронил слово, что лично предпочел бы снова стать, как в 1912 г., министром юстиции и вице-председателем совета министров. Вивиани не возражает, к тому же эта идея легко осуществима, так как Бьенвеню-Мартен, олицетворение скромности и бескорыстия, охотно откажется от обоих этих мест, когда его попросят об этом.
Делькассе, более властный, чем Бриан, полностью вышел из своего вчерашнего безмолвия. Он настойчиво требует для себя портфель министра иностранных дел. ‘Мое имя, — говорит он, — имеет значение, которое никто не может отрицать. Это моя политика торжествует сегодня. Сколько раз меня обвиняли в окружении Германии! Это я подписал соглашение с Англией, соглашение с Италией, первое соглашение с Испанией. Это я самым действенным образом культивировал союз с Россией. Все ожидают меня на набережной д’Орсей. Действительно, нельзя отрицать, что Делькассе в течение долгих лет подготавливал главные союзы, которые сегодня могут являться нашей силой, и что ему даже удалось лично завязать их, несмотря на бесчисленные трудности. Разумеется, никто не возражает ему, когда он напоминает о своих больших заслугах. Однако в настоящий момент, казалось бы, он мог бы предоставить другим работу писать эту историю и не требовать ухода из набережной д’Орсей Гастона [149] Думерга, который тоже выполнил свой долг хорошего француза и с большим умением и тактом ведет теперь наши внешнеполитические дела. Делькассе не умалил бы своего достоинства, приняв другое министерство, на любом посту он мог бы работать в кабинете для общего дела. Но он думает иначе и повторяет свое: ‘Меня ожидают именно на набережной д’Орсей’.
Как поступит Вивиани ввиду такой неуступчивости Делькассе? Исключить Думерга было бы вопиющей несправедливостью. Вивиани не без смущения сообщает ему о требованиях Делькассе. ‘Можете не продолжать, — отвечает ему Думерг. — Я знаю, чего желает Делькассе. В чем дело! Это не должно служить помехой. Я ретируюсь перед ним. Скажут, пожалуй, что я не был на высоте своей задачи, но это не важно. При тех обстоятельствах, в которых мы теперь находимся, я буду служить где прикажут’. Крайне тронутый достоинством этого ответа, я поздравляю Думерга с его решением и не могу удержаться и не обнять его.
К концу дня все устроилось. Впрочем, с одной оговоркой. Я желал бы, чтобы правая тоже была представлена в кабинете. Я назвал имена Альбера де Мена и Дени Кошена. Но Вивиани и Мальви возражали, что парламент не поймет, почему надо было идти так далеко. В остальном все согласились. Бьенвеню-Мартен с большой готовностью согласился перейти в министерство труда. Думерга, который уж было приготовился совсем уйти, просили взять на себя портфель министра колоний, и он дал свое согласие. Нескольких министров пришлось исключить, чтобы избежать того кабинета из придворных советников, который пугал Делькассе. В числе устраненных оказались один-два, которые не могли примириться с этим, но они были исключением. Впоследствии они не жалуются открыто, но дают волю своим оскорбленным чувствам в кулуарах парламента и сохраняют против меня и Вивиани упорную, хотя и скрываемую злобу. Их обвинения не всегда носили безобидный характер, порой они даже содействовали созданию тех нелепых легенд, которые потом снова всплыли в смутные времена 1917 г. Но не в этом дело. Вивиани и я поступили так, как повелевал нам долг. [150]
К вечеру состав кабинета определился следующим образом: Вивиани остается, как был, председателем совета министров, Делькассе, согласно своему желанию, получил портфель министра иностранных дел, Мальви, согласно желанию большинства, в палате депутатов сохранил за собой министерство внутренних дел, Рибо, которого все считают одним из самых выдающихся наших парламентских деятелей, заменил Нуланса во главе министерства финансов, Мильеран снова занял во главе военного министерства пост, который он с такой пользой занимал в 1912 г., Оганьер остался во главе морского ведомства, Альбер Сарро, симпатичный и достойный депутат от департамента Оды, — министр народного просвещения, социалисту Марселю Самба поручено министерство общественных работ, за Гастоном Томсоном остался портфель министра торговли, за Фернаном Дави — портфель министра земледелия, Думерг взял на себя министерство колоний, Бьенвеню-Мартен изящным жестом уступил министерство юстиции и перешел в министерство труда, Жюль Гэд, социалист, получил новый титул министра без портфеля.
Вивиани представляет мне реконструированный кабинет. Я приветствую патриотизм министров и обещаю им всяческое содействие со своей стороны. Отсутствует только Жюль Гэд. Но за него горой стоит Марсель Самба. Впрочем, Самба говорит мне по секрету: ‘Гэду будет несколько не по душе присутствие Рибо в министерстве, он недолюбливает его взгляды и его характер. Но, так как в нем горит огонь патриотизма, вам легко будет успокоить его. Вы воистину приобрели влияние на него во время вашей беседы с ним, он рассказывал мне о ней прямо с восторгом’.
Известия с фронта не улучшаются. 1-я и 2-я армии заставили неприятеля отступить, шармская дыра заткнута, но 4-я армия, сильно атакованная под Седаном и Бланьи, отодвинула сегодня ночью свое правое крыло на Маас. Немцы вторглись в Авенский округ. Они двинулись на линию Камбре-ле-Като. Тем временем бельгийская армия, которая добилась вчера довольно значительного успеха в районе Малина, достигла преимущества по всей линии до Вильворда, встревожена [151] нашим отходом и сообщает нам, что, если мы удалимся от нее, она вынуждена будет вместо продвижения вперед заботиться о своей собственной безопасности{*154}.
Маршал Френч, который отошел 25 августа на линию Камбре-ле-Като, отдал сегодня утром приказ продолжать отступление. Он считал невозможным даже укрепиться по ту сторону Соммы и поэтому предписал своим войскам отступить до Уазы. Итак, к несчастью, сражение между Амьеном и Верденом, которое предвидел генерал Жоффр, будет перенесено далее на юг. Во время этих последовательных отступлений наши города и села одни за другими занимаются неприятелем и подвергаются жестокому разорению.
Разумеется, наши неудачи не поднимают нашего веса в нейтральных странах. Повсюду эти наши неудачи используются против нас. Морис Бомпар телеграфирует нам из Перы{*155}: ‘Турецкое правительство лишено теперь возможности отослать немецкий экипаж ‘Гебена’ и ‘Бреслау’, равно как германскую миссию. Только показательный успех наших армий мог бы снова придать ему достаточный авторитет и вместе с тем также энергию, чтобы порвать с немцами, сила которых импонирует ему с каждым днем все более’.
Австрийцы продвигаются вперед в Санджаке{*156}. В Египте германские и австрийские консулы стараются поднять население против Англии и возмутить его также против французской колонии{*157}. Но в Петербурге Сазонов заявил Палеологу{*158}, что русский генеральный штаб считает превосходным решение французского главнокомандующего временно отказаться от всякого наступления. Нам советуют не допускать развала и упадка духа и сохранить за собой всю свободу маневрирования до того момента, когда русская армия будет в состоянии нанести решительный удар. Наш военный атташе генерал де Легаш, проведший недавно несколько [152] дней на фронте, телеграфирует, что наступление уже энергично развернуто в нескольких местах. Он, как видно, вполне уверен в успехе. Итак, ожидать ли нам, что оттуда придет помощь, в которой мы нуждаемся?

Четверг, 27 августа 1914 г.

Новый кабинет получил весьма благоприятный прием со стороны общественного мнения. Утром состоялось первое заседание совета министров. Мильеран сообщает, что отправится в ставку на совещание с генералом Жоффром. Он прав. Да удастся ему установить более тесную и регулярную связь между правительством и высшим командованием! Кроме того, у военного министра было продолжительное совещание с генералом Гальени. Военный губернатор не перестает питать тревогу относительно Парижа. Он считает, что через четыре или пять дней возможно появление немецкой кавалерийской разведки у самых стен города. Он торопится привести город в состояние обороны и считает целесообразным, чтобы ему уже теперь были посланы войска, затребованные у главной квартиры приказом Мессими. Марсель Самба желает, чтобы население было оповещено. Вивиани готовит декларацию, которая будет расклеена по всей стране. Он намерен энергично выразить в ней решимость нового кабинета довести борьбу до конца и его твердую уверенность в окончательной победе. К шести часам вечера состоялось новое заседание совета министров, на котором была зачитана эта прокламация. Но так как были высказаны некоторые возражения относительно мест, в которых затрагиваются военные вопросы, и так как Мильеран не вернулся еще из Витри-ле-Франсуа, решено было подождать его возвращения и отложить печатание.
Между обоими заседаниями меня посетил Клемансо, сердитый и угрюмый. Он снова сорвался с цепи. После нескольких недель перемирия теперь между нами снова вражда, как до войны, и на сей раз, как и тогда, я определенно вижу, что я совершенно невиновен в этом разрыве. К концу третьего дня ко мне пришли Дюбо и Дешанель и не без волнения рассказали мне о следующем выступлении Клемансо [153] перед ними. Он привел к ним помощников мэра города Лилля, которые протестовали против оставления этого города нашими войсками. ‘Я знаю об этом деле, — сказал я им, — только то, что мне сообщил Мессими. В разговоре со мной он утверждал, что эвакуация Лилля не только была предложена ему генералом д’Амаде, заявившим, что его территориальные войска не в силах защитить город, этой эвакуации потребовал сам мэр города: он считал тщетной всякую попытку защищать город и боялся подвергать жителей перспективе обстрела тяжелой артиллерией’. На основании обоих этих выступлений (д’Амаде и мэра) Мессими принял решение разрешить генералу отвести войска в тыл. Но при этом допустили ошибку, оставив в Лилле автомобили и запасы хлеба. Клемансо усмотрел в этом факте результат инертности правительства и согласно своему естественному влечению обрушился не столько на правительство, сколько на президента республики, которому он в последние полтора года приписывает все, что находит предосудительным, — он охотно оказывает эту честь президенту. В свою очередь Рибо рассказал мне сегодня утром, что он в качестве новоназначенного министра сделал визит Клемансо, с которым поддерживает — по крайней мере наружно — довольно хорошие отношения, и что он нашел Клемансо крайне раздражительно настроенным против меня. Мне легко было догадаться о причине плохого настроения Клемансо. Я вспомнил про слова агента Ленуара Нулансу. Непростительная вина моя заключалась в том, что я не сообразовался с ними и не предложил тотчас Клемансо место председателя совета министров. А не предложил я его ему потому, что с моей стороны было бы злоупотреблением властью и несправедливостью потребовать от Вивиани подать в отставку, для которой не было никаких оснований, и потому, что, несмотря на высокие интеллектуальные достоинства Клемансо, несмотря на его патриотизм и отвагу, я очень боюсь — возможно, даже несколько преувеличенно — его выходок, его неустойчивости и суверенного презрения ко всем людям, за исключением, конечно, одного. В присутствии его я всегда вспоминаю слова Эсхила, к сожалению, часто забываемые [154] нашими политиками: ‘Гордыня — чадо успеха, пожирающее своего отца’. Конечно, если Клемансо может желать министерства, то не из честолюбия, а в силу своего убеждения, что он спасет отечество и что никто, кроме него, не может его спасти. Если когда-нибудь придет его время, я без колебаний призову его к власти, но в такой войне, как эта, все будут рано или поздно использованы до отказа, и в конце концов лучше не бросать в огонь всех вождей сразу.
Несмотря на то, что мне сказали Рибо, Дюбо и Дешанель, или, лучше сказать, именно поэтому и потому, что я не хочу дать повода для обвинения, я написал Клемансо: ‘Мой дорогой президент, я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут, если вы можете заехать в Елисейский дворец между двумя и четырьмя часами. Примите уверение в моей преданности’.
Он явился очень мрачный и, видимо, весьма враждебный. Я пытался привести ему объяснения Мессими относительно эвакуации Лилля и требуемого высшим военным советом раскассирования этой крепости{*159}. Он почти не слушал меня. Он упрекал меня в назначении туда генерала Персена, причем говорил о последнем с таким же озлоблением, как в другом случае о генерале де Кастельно, — он умеет быть эклектиком в своей злобе и антипатиях. Я ответил ему, что генерал Персеи получил свое назначение шесть лет назад, когда я не был ни президентом республики, ни членом правительства, но он вряд ли слышал, что я говорил ему. Он обвинял меня в том, что я не контролировал военные бюллетени и не переделывал их, словно какой-либо министр мог бы допустить подобное вмешательство с моей стороны и словно он сам допустил бы его, очутись он на месте министра. Он упрекал меня в том, что я несколько недель назад образовал кабинет ‘ничтожеств’, чтобы тем легче быть ‘хозяином’ его, словно он сам в другое время не признавал и не провозглашал достоинств Вивиани и словно я когда-либо [155] вышел из своей конституционной роли. Меня часто тяготят жалкие возможности этой роли, но я считаю добросовестное выполнение ее своим долгом и условием общественного блага. Он упрекал меня в том, что я образовал вчера ‘косоглазое’ министерство, в которое социалисты явятся с задними мыслями политического характера, министерство, в которое Бриан, Делькассе и Мильеран всеми силами будут вносить разлад в своих собственных интересах и роковым образом будут подготовляться хаос и поражение. Он упрекал меня в том, что я приношу судьбы Франции в жертву эгоистическим целям. Одним словом, эти несколько минут он говорил со мной с таким злобным неистовством и так бессвязно, как человек, совершенно потерявший самообладание, он говорил с бешенством обманутого патриота, который считает, что только он один может обеспечить победу нашим знаменам. Если бы я был волен в своих словах и действиях, я не мог бы сдержать себя и не выбросить его за дверь. Из уважения к своим функциям и к его возрасту я сдержал себя. Впрочем, каюсь, я один раз в нетерпении прервал его и заметил ему: ‘Это ложь’. В ответ на это он, не переводя духа, бросил мне: ‘Те, кто говорят о лжи, сами заслуживают упрека во лжи’. И продолжал свою филиппику. Я не сводил с него глаз, с изумлением смотрел на этого расходившегося старика, который облегчал свою скорбь, выливая на меня ушаты грязи и оскорблений. Я отпустил его, не сказав ему ничего в ответ. Уходя он поднялся, весь затрясся от гнева и бросил мне в лицо следующую фразу: ‘Впрочем, о чем вы думаете в такой момент, как этот? О том, чтобы воскуривать себе фимиам через ‘Фигаро’ и Альфреда Капюса’. Лишь после его ухода я понял смысл этой последней выходки. Прежде чем попасть в мой кабинет, он прошел через кабинет моего нового секретаря по гражданским делам, моего друга Феликса Декори, там он увидел рядом с моим сотрудником Альфреда Капюса, который очень близок с Декори и о присутствии которого я не имел никакого представления. Достаточно было этой встречи, чтобы дать новую пищу озлоблению Клемансо. Его нервы успокоились только тогда, когда он собрался уходить. Уходя, он [156] еще раз сказал мне, что с социалистами у власти я погублю Францию, и вместо слов прощания воскликнул: ‘Я счастлив, что ухожу’. Видя его в таком возбужденном состоянии, я ограничился тем, что сказал ему: ‘Вы с ума сошли, не иначе, как с ума сошли’. Впрочем, он сам говорил мне, а также Рибо и Томсону, что он лишился сна и поддерживает себя только бромом. Я немедленно рассказал Вивиани, Томсону, Сарро и Мальви об этой печальной сцене. Вечерний выпуск ‘Temps’ сожалеет о том, что Клемансо не министр. Только от самого Клемансо зависело, станет ли он им. Но он не хотел быть министром, он хотел быть министерством. Чем более я думаю об этом, тем более я прихожу к заключению: ‘Пока возможна победа, он в состоянии все испортить’. Кто знает, быть может, придет день, когда я прибавлю к этому: ‘Теперь, когда все, по-видимому, погибло, он способен спасти все’.
А пока что дадим улечься буре и вернемся к работе. Сегодня известия тоже очень различны. Бельгийская армия должна была приостановить свое наступательное движение на юге от Малина и отойти к Антверпену. Она привлекла к себе две немецких дивизии. Во Франции части кавалерии неприятеля достигли Комб в десяти километрах от Перонн. Другие части проникли в Сен-Кантен. Мобеж со всех сторон осажден 9-м и 7-м корпусами неприятеля. На фронте нашей 4-й армии сражение в полном разгаре. Мы произвели контратаки, но нам не удалось помешать неприятелю переправиться через Маас в Доншери, Музоне и Пуйи. Неприятельские колонны пришли в Консанвуа и Данвилье. Только дальше на восток военное счастье улыбнулось нам: 1-я и 2-я армии продолжают очищать шармскую дыру и победоносно очищают нашу границу. И затем далеко на Балканах слабый луч света — австро-венгерские войска, которые продвинулись вперед в Новобазарском санджаке, теперь отступают. В колониях счастье тоже нам улыбается. Немецкие войска сначала заявили претензию на капитуляцию непременно с военными почестями, но потом сдались без условий. Сегодня в восемь часов утра союзники вступили в Камину. [157]
Но эти далекие успехи нисколько не компенсируют наших неудач во Франции. Генерал Жоффр, который готовит для нас реванш, желает, чтобы мы восхваляли по заслугам маршала Френча и, таким образом, поощряли его перейти вскорости в контрнаступление. К тому же Френч сам недавно послал английскому правительству весьма лестный рапорт о французской армии{*160}. Идя навстречу намерениям главнокомандующего, я поспешил отправить королю Георгу V следующую телеграмму: ‘Главнокомандующий французскими армиями донес правительству республики о замечательной доблести, проявляемой армией Вашего Величества бок о бок с нашей армией в борьбе против общего врага. Прошу Ваше Величество принять мою трогательную благодарность и благоволить передать маршалу Френчу, равно как всем офицерам и солдатам под его началом, наши горячие поздравления и благодарность’.
Сегодняшние известия из-за границы снова показывают нам непрестанную работу германской пропаганды в ее дьявольской изобретательности. В социалистических кругах Норвегии, которые благожелательны к нам, эта пропаганда заявляет через посредство газеты ‘Форвертс’, что Германия оставит побежденной Франции ее жизнь и достоинство и предложит всем европейским нациям, включая Англию, создать всеобщий мир и образовать федерацию против русского деспотизма{*161}. Через посредников-шведов она распространяет среди англичан инсинуацию, что английские войска, сбитые с толку нашим безобразным руководством, напрасно принесут себя в жертву, бельгийцам заявляют, что мы толкнули их на войну, а потом покинули их, и что Антверпен потерян{*162}. В Мюнхене расклеены плакаты, в которых сообщается о выдуманном переходе французских армий через швейцарскую границу. Нас обвиняют в употреблении пуль ‘дум-дум'{*163}. В то же время из Бухареста и Софии нам сообщают, что в [158] Константинополь то и дело прибывают немецкие офицеры. Их приехало туда уже около ста пятидесяти. Вместе с экипажами ‘Гебена’ и ‘Бреслау’ и с военной германской миссией они составляют небольшую организованную силу, с помощью которой империя Гогенцоллернов окончательно налагает свою руку на Турцию{*164}. Директор торгового банка в Стокгольме, предпринявший поездку в Берлин, сообщил по своем возвращении свои политические впечатления английскому посланнику в Швеции{*165}. Германия, говорит он, решила обрушиться всей своей военной мощью на Францию, быстро сломить наше сопротивление и предложить нам мир на следующих условиях: неприкосновенность нашей территории в довоенных границах, запрещение укреплять нашу восточную границу, умеренное возмещение, колониальные компенсации, создание нейтрального княжества между Францией и Германией. Затем Германия обратится против России. Итак, нам объявили войну, вторглись на нашу территорию и от нас же еще потребуют, чтобы мы оставили впредь свою границу незащищенной, уплатили возмещение Германии, которая уже сожгла несколько наших городов, предоставили ей часть наших колоний и в довершение предали наших союзников, когда еще продолжаются враждебные действия! Действительно, надо думать, Германия будет отныне пытаться разъединить своих противников. Поэтому, чтобы предотвратить эту опасность, я уже не раз указывал правительству, что в наших интересах как можно скорее предложить Англии и России проект договора, по которому мы взаимно обязуемся не заключать сепаратного мира. Это дело было поручено Полю Камбону и Палеологу. Сэр Артур Николсон уже дал свое согласие, и мы ожидаем согласия сэра Эдуарда Грея{*166}.
С другой стороны, телеграмма Баррера извещает нас, что Италия идет на попятную{*167}. Маркиз ди Сан Джулиано сказал [159] нашему послу: ‘Королевское правительство получило от Германии и Австрии заверения, рассеявшие все опасения, которые возможны были у нас насчет намерений центральных держав по отношению к нам. В этих условиях становится весьма маловероятным, что Италия выйдет из нейтралитета’. Что это означает? Маркиз ди Сан Джулиано не сказал Барреру ничего более. Что обещали Италии Германия и Австрия? За чей счет должны быть исполнены эти обещания? Это тайна того храма осторожности и прозорливости, который называется Консультой.
А тем временем неприятель приближается к Сен-Кантену. В 1557 г., тоже 27 августа, этот город, защищаемый Колиньи, был взят испанцами. Достанется ли он 27 августа 1914 г., как в 1870 г., немцам? Неужели восхитительные пастели де Латура, перед которыми я некогда между двумя судебными заседаниями часами стоял в восторге и упоении, — неужели они будут теперь расхищены солдатами, которые уже грабят лотарингские деревни? Мои друзья Жорж и Анри Каэн, зорко стоящие на страже всех сокровищ искусства во Франции, умоляют меня сделать невозможное и спасти эти шедевры. Я велел телефонировать супрефекту, мэру, хранителю музея. Но не слишком ли поздно для спасения этой ценной коллекции?{*168}

Пятница, 28 августа 1914 г.

Получил ответ от английского короля: ‘Искренне благодарю вас за вашу любезную телеграмму. С чувством глубокого удовлетворения и признательности я передал вашу высокую оценку фельдмаршалу Френчу и офицерам и солдатам, находящимся под его началом. Я уверен, что они будут глубоко тронуты тем, как вы оцениваете их выдающиеся заслуги. Всецело надеюсь, что доблестные французские войска сумеют в сотрудничестве с нашими силами победоносно отразить неприятеля’. [160]
Мильеран возвратился сегодня утром из ставки. Он нашел Жоффра и его помощников, генералов Белена и Бертело, преисполненными той же решимостью и уверенностью. Свою первоначальную концепцию, которая не имела успеха, они заменили другой, которая до сих пор проводится в точности: общее отступление по всей линии, простирающейся в настоящий момент от Соммы до Вогез, а если понадобится, спуститься еще южнее, затем в ближайшее время остановка на этой линии в пункте, который еще не определен и будет зависеть от обстоятельств, бои на всем фронте и, если возможно, снова переход в наступление. Для подготовки этого нового большого сражения, которое, несомненно, решит исход войны, происходят переброски войск в направлении Амьена. Транспорт войск функционирует регулярно. Главная квартира повторяет, что вначале имели место ошибки в исполнении не только в войсках некоторых корпусов, но также в среднем командовании и местами у корпусных командиров. Карательные меры применены в довольно большом количестве. Возможно, что при этом некоторые из них окажутся слишком поспешными и даже несправедливыми. Но важно дать почувствовать силу высшей власти, вездесущей, всюду бдительной, всюду непоколебимой. Мильеран даже нашел некоторые наказания слишком мягкими и приказал расширить круг наказуемых и усилить сами наказания. В отличие от Гальени Жоффр нисколько не опасается рейда неприятельской кавалерии на Париж. Он не верит, что наш левый фланг подвергается риску быть обойденным неприятелем. Однако, если новый план главной квартиры провалится, затребованные для Парижа три корпуса будут отправлены в укрепленный лагерь, тогда как остальная армия будет продолжать кампанию. Мильеран очень удовлетворен полученной им информацией. Он утверждает, что Жоффр предусмотрел все возможности.
К несчастью, работы по приведению Парижа в состояние обороны далеко еще не закончены. Это подтвердил мне генерал Гальени, который явился ко мне с визитом по случаю своего назначения военным губернатором, причем выразил мне свою благодарность за мое содействие при его [161] назначении. Как всегда, речь его была тверда и ясна, без экстаза и отступлений в сторону. Он сурово отзывается о генерале Мишеле, упрекает его в волоките и небрежности.
В совете министров Мильеран сделал очень ясный и умышленно оптимистичный доклад о положении. Но в известных кругах Парижа начинает преобладать пессимизм, быть может, тоже умышленный. Кайо, мобилизованный в армию в качестве офицера, заведующего денежной частью, имел нелады со своим военным начальством. Приехав в отпуск в Париж, он, как рассказывает председательница французского женского общества мадам Перуз и другие свидетели, выказал в разговорах мало веры в исход войны. Кажется, он добивался, чтобы ему было позволено служить под началом генерала Саррайля. Мильеран предписал ему возвратиться на свой пост в Амьене. Но мало вероятно, чтобы бывший министр, бывший председатель совета министров, к тому же называющийся Кайо, долго подчинялся требованиям военной дисциплины, если к нему не будут применены средства принуждения.
Клемансо еще более пессимистичен, чем Кайо, и проявляет в последние дни не меньшую подвижность. По его внушению сенатор Жаннаней, впрочем, человек умный и рассудительный, явился к Феликсу Декори и прямо объявил ему, что, если правительство не созовет парламента, мы возьмем на себя самую тяжелую ответственность. Клемансо пытается также запрячь Дюбо и Дешанеля. Первый начинает склоняться к его убеждениям. Второй сопротивляется ему с большим успехом. Впрочем, по правде говоря, сессия палаты еще продолжается. 4 августа палата сама отсрочила свои заседания. Декрет о закрытии сессии не был прочитан. Стало быть, председатели обеих палат вольны созвать их в условиях, предусмотренных уставом. Но к чему послужит созыв парламента накануне сражения? Разве слова не должны уступить теперь место звону оружия? Можно удовольствоваться составленной Вивиани прокламацией как манифестом гражданской власти. Она была принята после некоторых поправок Мильераном и всеми прочими министрами. Это — торжественное обещание бдительности и энергии. [162]
Это также горячий призыв сохранять твердую решимость и доверие. Подписалось все правительство, но, так как этот манифест облечен в форму декларации нового кабинета, решено было, что мое имя не будет фигурировать в нем {25}.
Частично исправлена ошибка, допущенная в Лилле. Префекту Северного департамента удалось нагрузить оставленными в городе ружьями и военным снаряжением состав из тридцати семи вагонов. Он отправил их в Дюнкирхен. В районе, телеграфирует он нам, к нашему удивлению, не осталось уже ни одного представителя армии. Он надеется, что будет иметь завтра возможность продолжать эвакуацию военного материала, оставленного войсками в городе, и, кроме того, отправить триста пятьдесят новых вагонов с фуражом и продовольствием. Он остался без связи с большей частью коммун его департамента. Поддерживает связь только с Дюнкирхеном и Газебруком. Тем не менее он старается обеспечить с грехом пополам функционирование общественных учреждений. Но в каком беспорядке произошел уход гарнизона из Лилля! В конце концов Клемансо не совсем был не прав.
‘К концу дня мы получили известие, что около семнадцати часов с половиной немцы массами вошли в Сен-Кантен.
Как и в предыдущие дни, из Санкт-Петербурга приходит слабое утешение{*169}. Нас уверяют, что русское наступление успешно продолжается на всем фронте, что в Восточной Пруссии немецкие войска всюду отступают к Кенигсбергу и Алленштейну, что в Восточной Галиции русские победоносно двигаются по направлению ко Львову. Далекие миражи, они не в состоянии скрыть от нас тех печальных фактов и опасностей, которые окружают нас.
Согласно немецким газетам (Бо послал нам из Берна их краткий обзор){*170} губернатор Метца расклеил в городе следующую прокламацию: ‘В битве вокруг Номени (департамент Мерты и Мозеля) жители принимали участие в борьбе против храбрых войск нашего 4-го пехотного полка, вследствие [163] этого я отдал приказ сжечь в наказание эту деревню дотла. Поэтому Номени теперь совершенно разрушен’. Все тот же предлог, все то же варварство. Бо передает нам также торжествующий победу бюллетень германского генерального штаба{*171}: ‘Успех немцев на всем фронте. Клюк отбросил англичан и обошел левое крыло французов на северо-западе от Мобежа. Армии Бюлова и Гаузена вели бой между Самброй и Маасом. Армия герцога Вюртембергского перешла Семуа и Маас. Фронт армии кронпринца направлен теперь против Лонгви. Баварский наследный принц продвигается вперед в Лотарингии. Армия Герингена преследует французов в Вогезах’.
И всюду все более наглый блеф. Германский посол в Соединенных Штатах граф Бернсдорф, недавно возвратившийся в Вашингтон, дает один за другим интервью и предпринимает всевозможные шаги, чтобы ввести в заблуждение американское общественное мнение{*172}. Он подчеркивает опасность преобладания японцев на Тихом океане. Чрезмерно преувеличивает успехи немецких армий. Ликует и торжествует, как германец, считающий свой фатерланд властелином мира. Но эти преувеличения заставляют насторожиться здравый смысл американцев, и ‘World’ помещает передовую под следующим характерным заглавием: ‘Правду говорит Франция’.
Президент Вудро Вильсон назначил нового посла в Париже на смену нашему выдающемуся другу Майрону Т. Геррику. Его имя Шарп, он представлен нам как человек лояльный и воодушевленный наилучшими намерениями. Но мы еще не знаем его. Он уже отплыл во Францию и будет в Париже очень скоро. К счастью, ему дана инструкция не вручать мне свои верительные грамоты сейчас по своем приезде и подождать, пока будут урегулированы, к удовлетворению обеих стран, различные вопросы, которыми занимается Геррик и которые не имеют отношения к войне{*173}. [164]
Кроме того, вчера Жюссеран был принят президентом Соединенных Штатов{*174}. Вильсон с нескрываемым волнением говорил ему о европейском конфликте. Наш посол напомнил ему о всех усилиях, сделанных нами, для того чтобы избежать этого несчастья. Как ни осторожен был президент в своих выражениях, они были проникнуты действительной симпатией к Франции. Жюссеран старался доказать, что немцы — они желают продать Соединенным Штатам свои корабли в американских портах, чтобы получить за них валюту, — согласно лондонскому соглашению 1909 г. никак не имеют права на такую перемену флага и что само вашингтонское правительство тоже не может пойти на такую сделку. Строгий юрист Вильсон ответил только: ‘Я очень серьезно подумаю над тем, что вы мне говорите’. Каков будет результат размышлений президента? Никто не знает этого. Вильсон совсем не знает Европы, а Европа совсем не знает Вильсона. В Америке имеются горячие друзья Франции. Но каковы думы великого доктринера, который в настоящее время руководите судьбами Соединенных Штатов? Большое искусство требуется для того, чтобы ответить на это даже не с достоверностью, а хотя бы только с вероятностью.
Вечером получены важные известия. Видя, что отступление англичан за Уазу, между Нойоном и Ла Фер, обнажает левое крыло 5-й армии, генерал Ланрезак в свою очередь форсировал свое собственное отступление. Но в этот момент он получил от генерала Жоффра приказ немедленно повернуть фронт на запад и атаковать с фланга в направлении Сен-Кантена армию фон Клюка, которая преследует англичан и движение которой необходимо во что бы то ни стало задержать. Жоффр придает самое важное значение сражению, которое должно теперь разгореться.
Зато Жоффр решил, тоже сегодня, распустить эльзасскую армию, ‘так как, — пишет он, — события делают этот участок второстепенным театром военных действий’. Надо думать, ему дорого стоило после его патриотического воззвания к Эльзасу подписаться под этими горестными словами: [165] ‘второстепенный театр военных действий’. Увы, пришла к концу прекрасная и доблестная авантюра, которая заставляла трепетать наши сердца.

Глава пятая

Битва под Гизом. — Русские в Галиции и Восточной Пруссии. — Наше генеральное отступление продолжается. — Совещание правительства с председателями обеих палат. — По требованию генерала Жоффра военный министр настаивает на том, чтобы правительство покинуло Париж. — Кабинет совещается. — Писатели служат общему делу. — Визит Майрона Т. Геррика. — Печальный отъезд. — Приезд в Бордо. — Накануне сражений на Урке и Марне.

Суббота, 29 августа 1914 г.

Леон Буржуа, как всегда скромный и бескорыстный, пришел ко мне благодарить правительство за назначение его председателем комиссии помощи и снабжения, в которой он работал вместе с Мильераном, Брианом и Делькассе. Он одна из тех очень редких натур, которые с одинаковой готовностью служат на том посту, на который они поставлены. Впрочем, дело, которым он руководит, приобретает с каждым днем все большее значение. Помимо семей мобилизованных, которым правительство с самого начала враждебных действий назначило регулярные пособия, в Париже имеются безработные рабочие, которые по причине своего возраста или состояния своего здоровья не были призваны в армию, есть женщины без средств и без заработка, все растет число несчастных, нуждающихся в помощи {26}. Не менее важен вопрос о снабжении, так как после мобилизации замечается всюду некоторый недостаток рабочих рук, а военные транспорты мешают сообщению и задерживают его. Для надзора за соответственными административными органами и для стимулирования их природная доброта Леона Буржуа пригодится не менее, чем его компетенция бывшего министра гигиены и профилактики. [166]
Словно смерч, ко мне врывается грозный, разъяренный Турон, вице-председатель сената, представитель департамента. В своем болезненном раздражении он неузнаваем. Он утверждает, что генеральный штаб нас обманывает или не осведомлен, что немцы обошли нас с левого фланга и находятся в Ла Фер. Те же самые опасения, которые он высказывает мне с такой запальчивостью, я сам еще вчера выражал офицерам связи. Но главная квартира по сию пору, несмотря на оккупацию Перонна и Сен-Кантена, не испытывает серьезной тревоги. Напротив, полковник Пенелон только что звонил в Елисейский дворец от имени генерала Жоффра, что за вчерашний день положение улучшилось. В краткой сводке, вышедшей сегодня утром, говорится даже, что движение немцев замедлилось, но этого никак не видно, и во всяком случае я понимаю, что Турон, крупный промышленник из департамента Эны, не чувствует успокоения. Чтобы не увеличивать его тревоги, я скрываю от него свои собственные опасения. Но в глубине души я не намного спокойнее его, и наедине с самим собой я задаю себе вопрос, не переходит ли упорный оптимизм главной квартиры в ослепление.
Одно за другим приходят известия о том, что немцы сожгли знаменитую библиотеку в Лувене, что во Франции одна немецкая бригада подошла к Сомме у Бри, что сильная колонна неприятеля вошла в Нувионский лес, что одна пехотная дивизия атаковала наш 9-й корпус в районе Доммери, что со стороны Музона немецкие войска перешли на левый берег Мааса, что в Лотарингии наши 1-я и 2-я армии снова перешли в наступление, но лишь медленно продвигаются вперед, что в Верхнем Эльзасе значительные силы, пришедшие из Нев-Бризака и Тунинга, концентрируются с направлением на Бельфор.
При всей своей односложности и недоговоренности официальные сводки об отступлении начинают мало-помалу смущать общественное мнение. Некоторые парижские клубы, оставшиеся открытыми, дают убежище праздным ворчунам и шептунам, которые всюду разносят обескураживающие вести. Появилась новая болезнь, для которой пришлось найти новое название: дефетизм, пораженчество. Моя [167] корреспонденция все более раздувается. Это сплошь критика, жалобы, обвинения, а также настойчивые просьбы посвятить Францию святому сердцу Иисуса — с такими просьбами обращаются ко мне священники и женщины. Во многих случаях эти требования вырываются из наболевшей души, вытекают из искренней веры, но другие продиктованы, увы, не столько религиозным чувством, сколько политическими страстями {27}. Наши поражения выставляются здесь как заслуженная кара, которую бог посылает на республику. Неужели священный союз в опасности? Нет, я не верю этому. Несмотря на то, что я ежедневно получаю много таких разочарованных писем, они все же ничтожное исключение, а страна в целом единодушна в своем доверии.
В два часа является полковник Пенелон с успокоительными известиями от главной квартиры. По всей видимости те четыре немецких корпуса, которые двигаются параллельными колоннами на наше левое крыло и авангарды которых уже переправились через Сомму, слишком неосторожно зашли вперед. На их правом фланге находится наш 7-й корпус, который был переброшен в Амьен и вместе с резервными дивизиями, кавалерийскими дивизиями под командой генерала Сорде и четырьмя батальонами пеших стрелков под командованием полковника Серре составляет новую, 4-ю армию под началом генерала Монури. Немцы незамедлительно будут атакованы этими соединенными силами.
На левом фланге этих четырех немецких корпусов находится вся армия генерала Ланрезака. К несчастью, эта армия так утомлена, что генерал Ланрезак выразил желание отвести ее без боя на юг от Лаона и перегруппировать ее там для новых боев. Жоффр, который не желает терпеть в этот момент никакого промедления, усмотрел в этом предложении Ланрезака неуменье справиться с положением. Он отдал генералу Ланрезаку формальный приказ перейти в наступление в районе Гиза, он категорически угрожал расстрелять Ланрезака в случае неповиновения или колебания и лично отправился на театр военных действий. По словам полковника Пенелона, он возлагает большие надежды на это новое сражение. [168]
В течение всего дня до меня доходят самые противоречивые слухи. Один депутат из департамента Эны, по имени де Маньоде, явился в Елисейский дворец в дорожном платье, но в петлице у него значок депутата, а через плечо перекинут трехцветный шарф, словно он сам собственной властью возвел себя в комиссары при армиях республики. Он прибыл из Вервена в чрезвычайном возбуждении. Рассказывает, что видел в окрестностях Лаона наши войска в беспорядочном состоянии. Помощник префекта в Вервене сказал ему, что наши вожди либо пали духом, либо люди неспособные. В самом Лаоне он не встретил ни одного французского солдата. В Компьене он имел случай восхищаться англичанами, их прекрасным видом. Наши солдаты в большинстве случаев превосходны и полны энтузиазма. Но наши вожди!.. И с сугубой серьезностью де Маньоде делает вывод: ‘Надо отправить к нашим армиям комиссаров, чтобы следить за тем, что там происходит, и поднять дух войск’.
И снова тот же Турон, еще более взбудораженный. Он снова заявляет нам — Вивиани и мне, — что нас обманывают и что наши армии окружены. Мы тщетно стараемся успокоить его. Этот человек, всегда уравновешенный и рассудительный, теперь совершенно не владеет собой.
Между четырьмя и семью часами вечера, во время заседания совета министров, он еще раз явился в Елисейский дворец и был принят Феликсом Декори. Он рассказал, что говорил по телефону с Себлином, тоже сенатором из департамента Эны. У Себлина есть имение несколько южнее Сен-Кантена, занятое теперь немцами. По-видимому, немцы обращаются с Себлином прилично, но они уверяют его: ‘Париж поплатится за Францию’. С крыши своей усадьбы Себлин обозревает на расстоянии десяти километров, как развертывается сражение. Он имеет еще возможность свободно телефонировать в Лаон и Париж и сообщает Турону, что в начале боя наши войска атаковали в направлении Сен-Кантена и добились преимуществ, но неприятель получил подкрепления от своего авангарда на Сомме и в конце концов отбил нашу атаку.
В половине десятого вечера один из офицеров связи, капитан Рошар, принес мне бюллетень, подтверждающий печальную [169] информацию Себлина. Зато префект Эны телеграфирует из Лаона, что мы имели серьезный успех в окрестностях Гиза. Неприятель, выйдя из города, повел очень сильную атаку, мы дали ему отпор, и с этой стороны наступление немцев, повидимому, пока задержано. Однако новое разочарование: левое крыло нашей 5-й армии оттеснено на Уазу. Итак, несмотря на частичное преимущество, полученное нами под Гизом, маневр главной квартиры, как видно, на этот раз уже окончился неудачей. Наша атака против четырех корпусов, образующих правое крыло неприятеля, не удалась, кроме того, мы не в состоянии были полностью отразить атаку неприятеля на правое крыло и арьергард армии Ланрезака. Продвижение неприятеля не только не остановлено, но мы рискуем, что он обгонит нас и затормозит наше отступление.
Ввиду этого совет министров вынужден считаться с возможностью осады Парижа. Мильеран холодно заявляет, что в таком случае он по соглашению с генералом Жоффром предложит в последнюю минуту отъезд правительства, которое не имеет права дать себя отрезать и изолировать от нации. Я считаю преждевременным рассмотрение этого вопроса и настоял на том, чтобы он был отложен. Но Гэд и Самба спрашивают, останутся ли в случае отъезда по крайней мере несколько членов правительства в Париже, чтобы представлять здесь правительство. Решение по этому вопросу тоже было отложено. Оба министра-социалиста выступают затем с пожеланием вооружить население Парижа для защиты столицы. Но Мильеран заметил на это — и я поддержал его, — что вооружение населения подвергло бы Париж опасности страшных репрессий, так как немцы всюду ссылались на единичные выстрелы, приписываемые ими жителям, чтобы под этим предлогом поджигать дома безобидных мирных граждан. По всем вопросам, касающимся обороны Парижа, совет министров решает выслушать завтра под моим председательством генерала Гальени.
Телеграммы сегодняшнего дня нисколько не облегчают нашей мучительной тревоги. Намерения Турции по-прежнему покрыты мраком неизвестности, но из Константинополя отправляются в Северную Африку многочисленные эмиссары [170] для панисламистской пропаганды{*175}. Офицеры немецкой армии и флота продолжают направляться через Болгарию в распоряжение генерала Лимана фон Сандерса. Посланники союзников в Софии напрасно выступали перед болгарским правительством с жалобами против этого циничного нарушения нейтралитета{*176}. Германия прибегает также к всяческим ухищрениям в Бухаресте, чтобы добиться от короля Кароля крайнего решения, противного взглядам всей страны. Наш посланник Блондель, весьма обеспокоенный этим давлением, находит желательным, чтобы Россия предложила Румынии один округ в Бессарабии для того, чтобы поползновения короля Карола должны были уступить силе общественного мнения{*177}. Через Румынию прошли в Болгарию и Константинополь целые поезда, набитые до отказа немецкими офицерами и солдатами в штатском, — несмотря на переодевание, их легко было узнать. Как и его коллега в Софии, Блондель жаловался на это странное попустительство. Бухарестское правительство, которое отлично знало, какой линии ему следует держаться, но из-за короля не посмело закрыть границы, оказалось при этом в затруднительном положении{*178}. Сегодня послы держав Тройственного согласия вручат Порте предложение, которое, несомненно, страдает двумя недостатками: оно слишком запоздало и остается слишком неопределенным. Вот текст его. ‘Три державы объявляют Высокой Порте, что они готовы гарантировать неприкосновенность турецкой территории и рассмотреть в дружественном духе требования в области экономики и судопроизводства, с которыми обратилась бы к ним Высокая Порта. Со своей стороны Высокая Порта обязуется соблюдать строгий нейтралитет в том конфликте, который разделяет в настоящее время Европу’. Надо опасаться, что теперь, после шума, поднятого Германией вокруг наших поражений, это предложение имеет мало шансов быть принятым. [171]
Однако военные известия из России по-прежнему очень благоприятны. В Восточной Пруссии русские заняли Алленштейн, в Галиции завязалось генеральное сражение от Вислы до Львова на фронте протяжением в триста километров.
Сэр Эдуард Грей сказал Полю Камбону, что он, как и мы, считает, что союзники должны обязаться друг перед другом не заключать сепаратного мира{*179}. Однако остается оформить это соглашение. Я требую от Делькассе ускорить его заключение. Наши соглашения 1904 г. не делают Англию нашей союзницей. Она стала ей фактически благодаря войне. Надо, чтобы этот союз продолжался по крайней мере до наступления мира.

Воскресенье, 30 августа 1914 г.

В Лотарингии значительно ускорилось продвижение наших войск. Мы хозяева линии Мортань, и наше правое крыло продолжает двигаться вперед. Однако нам ни разу не дается успех без какой-либо неудачи в другом месте: в Вогезах мы, кажется, отступаем. Город Сен-Дие все еще занят неприятелем, и вчера вечером префект телефонировал, что неприятель хотел увести в плен мэра с его помощниками и видных лиц в городе на том основании, что в Сент-Мари и Саалс наши военные власти сочли нужным взять в заложники женщин и детей. Правительство соглашается на обмен и обещает возвратить заложников. Я не могу понять, как это французским офицерам могла взбрести в голову эта несчастная мысль захватить безобидные существа, и требую примерного наказания виновных.
На север от Ретеля саксонские войска атаковали наш 9-й корпус. Наша 4-я армия еще отодвинулась назад. На фронте 3-й армии неприятель, появившись из Стене, предпринял сильную атаку на Боклер. Мы повсюду вынуждены продолжать уступать территорию. У Гиза мы дали настоящее сражение, чтобы выручить наше левое крыло. Мы оказали успешное сопротивление напору 10-го корпуса неприятеля и императорской гвардии. Но далее на запад мы были менее [172] удачливы, и неприятельские войска продвинулись по направлению к Ла Фер. Итак, сведения, которые мне в таком волнении сообщил вчера Турон, не были совершенно неверными. Части правого крыла 1-й немецкой армии достигли Шон, Лигон и Розьер-ан-Сантерр.
Сегодня утром офицер связи из главной квартиры, комментируя мне последние события на фронте, не скрыл от меня, что положение становится серьезным. Вивиани говорит, что он оставался сегодня поздно ночью в военном министерстве и что Мильеран снесся по телефону с Жоффром. Главнокомандующий уже не уверен в том, что сможет воспрепятствовать вступлению немцев в Париж, особенно если правительство останется в столице. Он считает, что мы должны удалиться, чтобы не привлечь неприятеля в Париж. Другими словами, это означает, что битва под Гизом не дала тех результатов, которых от нее ожидали. Однако я возражаю перед Вивиани против идеи об отъезде. Он тоже предпочел бы остаться. Но слова Жоффра сильно смутили его. Он сообщает мне, что с ним желают говорить председатели обеих палат. С какими намерениями? И что происходило бы в парламенте, если бы он заседал сегодня!
Пришел прощаться Мессими. Он в мундире стрелкового командира и с бодрыми чувствами отправляется к своему батальону. Я обнимаю его и напутствую его наилучшими пожеланиями. Он оставляет мне род завещания, написанного, подписанного и помеченного его рукой. В числе других наставлений там есть следующие две строки: ’30 августа 1914 г. Прежде всего, не пытаться запереться в Париже. Уходя, разрушать все искусственные сооружения, даже в пути’. Под тем, чтобы не запираться в Париже, он, как он мне поясняет, понимает следующее: не допустить, чтобы вместе с городом был осажден его гарнизон. Он считает невозможным защищать Париж как укрепленный город даже с теми тремя армейскими корпусами, которые он затребовал. Считает гораздо более целесообразным дать за стенами города, окопавшись в открытом поле, одно или несколько больших сражений, но не лишать себя свободы движений, заперевшись в Париже. Я отвечаю ему, что в вопросе по [173] существу военном ни правительство, ни я не можем действовать своей властью помимо власти командования. Он умоляет меня — на коленях, как он выразился, — передать его мнение военному министру. Я послал его собственноручную записку Мильерану, который сможет в случае надобности показать ее Жоффру и Гальени.
Главнокомандующий озабочен в настоящий момент главным образом тем, как намерен держать себя в дальнейшем маршал Френч. Согласятся ли англичане прервать свое отступление и снова сражаться, не дав себе передышки для восстановления своих рядов? По всей видимости, они отступают к Mo, чтобы оттуда достичь низовьев Сены и приблизиться к своим морским базам. Они должны, таким образом, обойти Париж с юга и направиться на восстановление в район Руана. Жоффр встревожен этим планом и желал бы, чтобы Френч отказался от него.
Перед заседанием совета министров ко мне в кабинет пришел Гальени. В присутствии Вивиани и Мильерана он излагает мне свои мысли с такой ясностью, с такой силой выражения, с таким мастерством, которые производят на всех нас сильное впечатление. Гибкий, подвижный, высокого роста, с высоко поднятой головой, с пронизывающим из-под пенсне взглядом, он импонирует всем имеющим с ним дело, как пример человеческой мощи. Ему всего шестьдесят пять лет и несколько месяцев. К сожалению, здоровье его пошатнулось во время продолжительного пребывания в колониях, а именно за девять лет, проведенных им на Мадагаскаре и оказавшихся столь плодотворными для Франции. Он находит, что защита Парижа недостаточно обеспечена, что форты не в надлежащем состоянии, что укрепленный лагерь недостаточно солидно оборудован и что необходимы по крайней мере еще восемь-десять дней, чтобы наверстать время, потерянное генералом Мишелем. Но, присовокупляет он, даже если заполнить все пробелы, Париж не выдержит штурма, поддержанного тяжелой артиллерией, какой располагают немцы. Поэтому необходимо образовать маневренную армию из четырех армейских корпусов или по крайней мере из трех, о которых говорилось в приказе Мессими, под началом [174] военного губернатора Парижа. Эта армия явится левым крылом всех прочих наших армий и, когда понадобится, будет сражаться у Парижа.
Мы приглашаем генерала Гальени изложить свои взгляды в совете министров. Совет выслушал, его на утреннем заседании. Гальени повторил свое изложение с той же ясностью и настаивал на тех же выводах. По просьбе Мильерана он представил даже письменный рапорт, далеко не успокоительный. Рапорт этот немедленно был представлен на рассмотрение главнокомандующего, так как отправка требуемых корпусов зависела прежде всего от тех материальных возможностей, о которых мог судить только один Жоффр.
Во второй половине дня состоялось новое заседание совета министров, на котором выступили, в свою очередь, Дюбо и Дешанель. Первый сегодня очень мрачен и жует свои вставные зубы в знак неукротимого недовольства. Он доказывает правительству, что юридически оно не имеет права выехать куда-либо из столицы без вотума палат, что местопребывание государственной власти в Париже установлено законом 1879 г. и, стало быть, если правительство собирается выехать из Парижа, необходимо предварительно созвать парламент и внести в него проект соответствующего закона. Впрочем, он утверждает, что в палатах не будет бурных прений о военных операциях, что опять легко найдется то же единодушие, что 4 августа, и что новая манифестация парламента придаст новую силу правительству. Поль Дешанель как бы прячется за своим старшим коллегой и остается в формальных пределах, он заявляет, что получил от ряда депутатов письма с требованием созыва палаты, но не принимает эти требования на свой счет и в нынешних обстоятельствах прежде всего желает оставаться в согласии с правительством. Дав слово министрам, требовавшим его, я резюмирую, что, не предрешая никоим образом постановления совета министров и не высказывая пока своего собственного мнения о целесообразности отъезда правительства, требуемого главнокомандующим, я не считаю правильным юридический тезис, выставленный Антонином Дюбо. Речь отнюдь не идет о перманентном перемещении местопребывания государственной [175] власти, речь идет только о том, чтобы в случае, если соображения военной необходимости не позволят правительству оставаться в Париже, временно собрать совет министров в другом городе и, таким образом, изменить не местожительство, а местопребывание. Разве министры не собирались часто вне Парижа: в Рамбуйе, в Фонтенбло, в Пон-сюр-Сен, в Гавре? Дюбо не оспаривает правильности моего замечания. В заключение он даже заявляет, что, дабы снять с себя ответственность, он в первую очередь желает, чтобы правительство без замедления издало, как оно имеет право, декрет о закрытии чрезвычайной сессии парламента и, таким образом, освободило его, председателя сената, от неприятной миссии либо созвать высокое собрание, либо отклонять индивидуальные требования о созыве его. Вивиани, Рибо и Самба замечают на это, что, если немедленно будет издан этот декрет, он встревожит общественное мнение. С другой стороны, созыв палат, даже с самой лаконичной повесткой дня вроде ‘сообщения правительства’, дал бы повод на фронте и во всей стране к самым разнообразным и, надо думать, самым нежелательным комментариям. Могли бы предположить, что правительство собирается просить мира. Это значило бы рисковать подорвать боевой дух войск.
Когда оба председателя палат удалились, совет министров принимает решение, что при нынешних тяжелых обстоятельствах он не может взять на себя ответственность созвать парламент. Вивиани по телефону сообщает Дюбо это решение. Дюбо, стоя у аппарата, возмущается и гневным голосом заявляет, что он сам созовет сенат, если правительство не поддержит его, предложив мне на подпись hic et nuns (незамедлительно) декрет о закрытии сессии. Вивиани пытается убедить его, что неудобно принимать эту меру прежде, чем совет министров решит покинуть Париж. Долгая дискуссия по телефону. В конце концов условились, что декрет появится в ‘Journal Officiel’ только в том случае, если правительство будет вынуждено оставить Париж. По предложению Самба и Гэда принято также постановление, что, если будет издан такой декрет, он будет мотивирован невозможностью [176] созвать парламент в полном составе, так как часть его членов находится в армии. ‘Очевидно, — говорит мне Вивиани, — это Клемансо надоумил Дюбо’. Возможно, но при случае Дюбо умеет выступать и по собственной инициативе.
Пока без особого вреда заканчивается эта небольшая баталия в тылу, на небе раздается шум мотора. Над Парижем летает немецкий самолет. Он сбросил три бомбы, взорвавшиеся на набережной Вальми и на улице Винегр. Один человек убит и трое ранены. Вместе с тем летчик выбросил нечто вроде прокламации довольно смехотворного содержания, в ней сообщалось парижанам, что им не остается ничего другого, как бежать, так как немцы, как в 1870 г., находятся у ворот столицы. Хотя газеты немедленно оповестили об этом происшествии и оно стало известно всем, оно не вызывало никакой тревоги среди населения — спокойствие последнего остается воистину достойным удивления. Однако депутаты и муниципальные советники начинают беспокоиться о судьбе города. Горячие патриоты, например Галли, предлагают вооружить жителей для уличных боев. Но для каких актов мести и варварства дало бы это предлог немцам!
…А на востоке Европы все мерцает тот же слабый луч света: генерал де Лагиш телеграфирует{*180}, что последние успехи русских отдали в их руки Восточную Пруссию. ‘Оставляя перед крепостями заслон из немногих регулярных войск и из резервов, ядро армии спешно двинуто на запад, причем все энергичнее проводится наступление в направлении Берлина. В Галиции продолжается большая битва, завязавшаяся несколько дней назад. Превосходные результаты на востоке, но на западе нет еще окончательных результатов’. Во всяком случае это выступление русских армий освободит нас на восточном фронте, и генерал Жоффр чрезвычайно благодарен за него Великому Князю Николаю Николаевичу.

Понедельник, 31 августа 1914 г.

Мой старый товарищ по корпорации адвокатов Альфонс Девилль, муниципальный советник в Париже, любезно уведомляет [177] меня о чрезвычайно странных слухах, циркулирующих в городе. Так как в последние дни я не имел ни случая, ни времени, ни охоты выезжать из Елисейского дворца, рассказывают, что я секвестрован правительством. Девилль приглашает меня показаться раз-другой на улицах города парижанам, которые так часто встречали меня с таким радушием и благожелательностью. Я решил посетить сегодня раненых, привезенных недавно в военный госпиталь Реколет (францисканцев, у предместья Сен-Мартен. Никогда еще я не испытывал при своих президентских выездах такого глубокого волнения. Приветствовать этих молодцов от имени нации, выразить им общественную благодарность — ах, я чувствую себя недостойным этой высокой и почетной задачи! Но эти люди не нуждаются в утешении и в ободрениях. Все они в великолепном состоянии духа и горят нетерпением возвратиться на фронт. Заметив мое смущение и неловкость, они не показывают мне и виду этого, и каждый находит трогательное слово, чтобы выказать мне свою благодарность. На улицах, при проезде туда и обратно, особенно в предместье Сен-Мартен, меня встречают взрывами энтузиазма женщины-мещанки, торговки и работницы, а также мужчины, оставшиеся среди них по причине слишком юного или преклонного возраста. Как и прежде, я представляю сегодня в их глазах Францию, Францию в опасности, но твердую и решительную. Неужели же правительство решится покинуть Париж и оставить здесь столько несчастных существ, доверяющих ему?
Благодарение богу, полковник Пенелон привез мне сегодня из главной квартиры известия, позволяющие еще надеяться, что перед нами не встанет вопрос об отъезде. От имени генерала Жоффра он говорит мне, что, если бы только англичане согласились поддерживать через свой арьергард контакт с неприятелем, армия Ланрезака — после того как жаркий бой третьего дня нанес чувствительные потери неприятелю и особенно императорской гвардии — могла бы еще охватить неприятеля с фланга, тогда как 4-я армия под командованием Монури задерживала бы его правое крыло и часть его фронта. Если в то же время удастся наступление, [178] начатое нами у Ретеля, на Маасе и в Лотарингии, то были бы серьезные шансы, что продвижение немцев будет быстро остановлено. Если же этот план не даст ожидаемого результата, 18-й корпус немедленно отделится от армии Ланрезака и отойдет к Парижу одновременно с 4-й армией, и мы дадим тогда сражение под стенами Парижа силами этих войск и парижского гарнизона.
Поэтому генерал Жоффр считает, что немедленный отъезд правительства уже не представляется необходимым, и я испытываю несказанное облегчение от этого, так как чем более приближался этот роковой час, тем менее я мог освоиться с мыслью покинуть Париж. Такого же взгляда, как я, держится как минимум один из министров. Это Рибо. Он считает, что во всяком случае, прежде чем думать об отъезде, надо выждать сражения под стенами Парижа. Я говорю Вивиани, говорю полковнику Пенелону, с тем чтобы он передал это Жоффру, что я намерен отправиться в день этого сражения на фронт и лично удалюсь из Парижа только в том случае, если поражение заставит всех нас уйти из него.
В свою очередь Леон Буржуа умоляет меня бороться против всякого плана слишком поспешного отъезда из Парижа. Я отвечаю ему, что буду стоять на своем мнении, которое совпадает с его мнением. И действительно, я возвращаюсь к этому вопросу в совете министров. Меня поддерживают Рибо и Марсель Самба. Но Мильеран энергично защищает мнение главнокомандующего, вполне присоединяется к нему. В качестве военного министра, говорит он, я не могу допустить, чтобы правительство было осаждено, не могу взять на себя такую ответственность. Отряд уланов может переправиться через Сену и взорвать за Парижем железнодорожные пути. Было бы безрассудством подвергать такому риску всю центральную администрацию, все органы, от которых зависит жизнь страны. Думерг рассуждает в том же духе, как военный министр, и суровым, проникновенным тоном произнес фразу, которая заставила меня призадуматься: ‘Господин президент, бывают моменты, когда долг велит навлечь на себя обвинение в трусости. В такие моменты более храброе дело — смотреть в глаза упрекам толпы, чем рисковать [179] быть убитым’. Я чувствую, что Думерг прав. Но, с другой стороны, я думаю, что и я не совсем не прав. Оставить Париж, оставить его так внезапно — не значит ли это отдавать его в жертву отчаяния и, быть может, революции?
Так как Жоффр велел передать мне, что если англичане согласятся замедлить свое отступление и задерживать немцев, то у нас будут преобладающие шансы на успех, я пригласил к себе сэра Берти, и он обещал мне телефонировать Френчу. Около десяти часов вечера он привел ко мне английского офицера, который передал мне слова маршала: ‘Принимая во внимание, — пишет Френч, — тяжелые потери людьми и материалом, понесенные британской армией после ее отступления с позиции у Монса, принимая во внимание также тот факт, что до вчерашнего дня она все время дралась с врагом, она нуждается по меньшей мере в передышке в восемь дней, чтобы восстановить свои силы, перестроиться и таким образом, скоро стать действительно боеспособным целым. Самое большее, что я могу сказать, это то, что я отступлю не далее черты, проведенной через Нантейль с востока на запад, пока французская армия не отойдет на юг от своей нынешней позиции. После этой передышки я готов предоставить британские силы в распоряжение французского главнокомандующего в условиях, которые он найдет наиболее целесообразными, причем под тем же условием, что я остаюсь независимым в своих операциях и что будут обеспечены мои средства сообщения. Я до сих пор не имею никакой информации о том, что французская армия должна снова перейти в наступление’.
Восемь дней, восемь дней! А не очутятся ли немцы раньше в Париже? Офицер-ординарец маршала Френча объясняет мне, что англичане потеряли шесть тысяч человек, орудия и снаряжение в чрезвычайно утомлены. Заключение записки Френча, как оно ни благожелательно, не изменяет, к сожалению, отрицательного смысла ее начала.
Вопреки новым надеждам главной квартиры, не видно улучшения положения наших армий на фронте. Из Лилля префект телеграфирует, что в Камбре находятся пятьдесят тысяч человек немецкой пехоты и двадцать тысяч кавалеристов, [180] пришедших прямым путем из Трев без боя. Эти войска потребовали, чтобы к четырем часам для них был приготовлен обед, и угрожали расстрелять каждого третьего из мужского населения города, если они подвергнутся малейшему насилию. Один немецкий лейтенант в сопровождении солдата явился в канцелярию мэра в Лилле. Он заявил, что завтра к полудню прибудут генерал и две дивизии, и сообщил о намерении немцев оккупировать форты. Другие немецкие офицеры предупредили городское управление в Дуэ, что сегодня днем через город пройдут три немецких дивизии, направляющиеся в Генен-Лье-тар. Префект департамента Па-де-Кале извещает министра внутренних дел, что один немецкий армейский корпус двигается из Генен-Льетар на Лан и что город Аррас находится под угрозой оккупации.
Далее на восток неприятель находится от Парижа на расстоянии еще более близком. 1-я армия продолжает продвигаться несколькими колоннами на юг, по дорогам, ведущим из Мондилье в Санлис и из Руа в Эстре-Сен-Дени. Один кавалерийский корпус перешел через Уазу ниже Нойона и достиг Оффемон. Армия Монури отошла на линию Клермон — Компьен. По всей видимости, продвижение неприятеля на Париж усиливается и объявленное большое сражение произойдет уже в ближайшие дни.
К этим печальным фактам сегодня не прибавились утешительные известия также с востока. Русское правительство, очевидно, испугано нашим отступлением, оно боится, чтобы мы не пошли на сепаратный мир{*181}. В Галиции продолжаются военные операции, но решения еще не последовало. В Восточной Пруссии немцы со свежими силами пытаются перейти обратно в наступление{*182}. У Англии была идея, несколько фантастическая, потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса. Она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях. Делькассе поддержал этот демарш. Русское правительство [181] заявило, что трудность и медленность такого транспорта лишают его возможности дать утвердительный ответ{*183}.
Зато Сазонов снова неутомимо принялся за свои скороспелые проекты, предметом которых по-прежнему является либо заманить Болгарию и Италию, либо угрожать им. Англия и мы тщетно стараемся отговорить его от этих пустых затей, причем по крайней мере Франция отказалась теперь присоединиться к ним{*184}.
Австро-Венгрия объявила войну Бельгии под тем предлогом, что Бельгия оказывает помощь Франции и Британской империи. Появление этого нового врага не поражает и не пугает нашу соседку. Храбрая бельгийская королева выехала сегодня утром из Антверпена в Англию и увезла туда своих детей, она вернется через несколько дней. Перед отъездом она приняла Клобуковского и сказала ему, что сохраняет непоколебимую уверенность в нашем окончательном успехе. ‘Она с волнением говорила мне, — телеграфирует наш посланник, — об актах варварства, совершенных немецкими войсками над мирным и безобидным населением, и прибавила дословно следующее: ‘Те, кто задумал эту войну и направляет ее, безумцы. Только безумием можно объяснить подобный ужас'{*185}.
В конце дня я получил от любезного румынского посланника г. Лаговари полную надежды записочку, касающуюся его страны. ‘Господин президент, — пишет он, — я только что получил от своей жены телеграмму, отправленную из Бухареста вчера в пятнадцать часов тридцать минут. Вот эта телеграмма: ‘Намерения, о которых говорилось в моем письме, подтверждаются, почти достигнуто обещание уплаты денег’. На нашем условном языке это означает, что приближается момент, когда мы займем ту позицию, которой я желаю, — вы знаете, какая это позиция. Всецело преданный вам Лаговари’. [182]
Вечером никаких признаков, что продвижение немцев на Париж остановилось, или замедлилось, или изменило свою цель. Согласно сведениям нашей главной квартиры, а именно на основе радио, которыми обменивались командиры немецких войск и которые были перехвачены нами, 2-я, 3-я и 4-я неприятельские армии, находящиеся под командованием фон Бюлова, фон Гаузена и принца Вюртембергского, должны одни преследовать по пятам наши отступающие армии и в случае надобности следовать за нами до верхнего течения Сены и Обы. 1-я армия под командованием фон Клюка должна прикрывать другие на правом фланге, со стороны Парижа, разрушить пути сообщения вокруг столицы и отвлечь на себя войска укрепленного лагеря, а если возможно, осадить их.
Эти директивы генерала фон Мольтке, известные нашему генеральному штабу, и побудили на этих днях генерала Жоффра настаивать на нашем отъезде из Парижа. Между тем еще сегодня в одиннадцать часов утра один из наших офицеров-кавалеристов капитан (ротмистр) Лепик, находясь в разведке к северо-западу от района Компьен, констатировал с изумлением, — но нас не осведомили об этом, — что авангард армии фон Клюка, вместо того чтобы продолжать двигаться прямо на Париж, внезапно взял другое направление и пошел на Mo. Мы не знали этого. Мы не знали, что лично фон Клюку пришла в голову странная мысль отдать приказ об этой неожиданной перемене. Изолированное отступление англичан внушило ему надежду, что ему удастся обойти левое крыло нашей армии, атаковать его с тыла, обратить его в бегство и затем с триумфом вернуться в Париж. Расчет этот был сделан без армии Монури. Он был сделан без Жоффра, без Гальени, без Фоша. Но ослепление фон Клюка по крайней мере отсрочивало всякую опасность для Парижа. Однако мы не знали этого. Нам не были сообщены результаты рекогносцировки капитана Лепика. Желали ли в главной квартире проверить их и подтвердить маневр Клюка? Так или иначе, если бы правительство и я вовремя были извещены о перемене направления, по-видимому, намеченной Клюком, я, несомненно, добился бы от министров [183] и от Жоффра отсрочки нашего отъезда, а если бы он был отсрочен, он никогда не состоялся бы. Я был бы избавлен от одной из больших горестей в моей жизни.

Вторник, 1 сентября 1914 г.

Я слышу от Гастона Томсона, что бывший председатель палаты депутатов Думер жалуется не без горечи, что никто не подумал обратиться к его услугам. Отец многочисленного семейства, которое он с мадам Думер воспитали с большим достоинством, очень активный и прилежный сенатор, сыновья которого доблестно исполняют свой долг в армии, Думер, конечно, заслуживает, чтобы его не оставляли в загоне. Я прошу его прийти ко мне поговорить. Я нахожу его, как это с ним бывает, сильно склонным к критике. Он сурово отзывается не только о Мессими и Мильеране, но и о генерале Жоффре. Он считает, что главнокомандующий — очень хороший инженер, но никак не стратег и даже не тактик. Он желал бы, в особенности если правительство покинет Париж, получить назначение, безразлично какое, при генерале Гальени, к которому питает большое уважение. Я прошу Мильерана постараться исполнить его желание.
Но сколько лиц предлагают свои услуги! Даже писатели, в том числе самые крупные, поскольку они вышли из того возраста, в котором могли бы сражаться в первых рядах, как Психари или Пеги, и глядеть в лицо смерти, требуют для себя чести служить в тылу. Еще 31 июля Эдмон Ростан обратился ко мне с весьма трогательным и благородным письмом, в котором предложил свое сотрудничество. Он писал, что с радостью примет скромное место секретаря. Анатоль Франс, превративишийся из нигилиста-дилетанта страстным шовинистом — не знаю, надолго ли, — обратился к нам с просьбой разрешить ему служить простым солдатом. Ему позволили носить красивый новый мундир в городе книг. Сегодня я получил письмо Пьера Лоти: ‘Вот уже больше месяца я, не осмеливаясь еще обратиться к вам, тщетно пускал в ход все свои связи, чтобы добиться хотя бы малейшего военного поста и продолжать служить свей стране. Но я наталкиваюсь на уставы, а главным образом на [184] зависть двух-трех мелких начальников, которые не могут простить моего имени. Однако я уже близок к тому, чтобы получить место при генерале Гальени, сегодня академия наук обратилась к нему с настоятельным ходатайством, и он, повидимому, понял, что для страны будет хорошим примером, если Пьер Лоти отдаст себя выполнению долга перед родиной. Не будете ли вы добры замолвить ему словечко, которое окончательно убедит его, и, быть может, также словечко Оганьеру, для того чтобы он не возражал?..’ Конечно, я сделал это, и Пьер Лоти получил скромное место, которого он добивался.
Другие писатели, историки, профессора, ученые, философы, как то: Эмиль Бутру, Ганото, Лависс, граф де Мен, Морис Баррес, Анри Лаведан, Леви-Брюль, Жозеф Бедье, Оллар, Виктор Баш, — добровольно мобилизовали себя, не только для того, чтобы призывать страну к терпению и энергии, но также для ответа на всяческую клевету, которую некоторые не в меру усердные немецкие профессора позволили себе распространять против Франции под видом доказанных фактов. Никто из этих добровольцев из интеллигенции не думает, конечно, отрицать большие заслуги немецкой науки. Но когда она утверждает, что старые легенды нашего бретонского цикла отчасти родились на правом берегу Рейна, или что готика была занесена во Францию из Германии, или что империи Гогенцоллернов и Габсбургов не ответственны за войну, то, пожалуй, неплохо, что во Франции нашлись люди науки, которые в то же время люди честные, и дают отпор этим рискованным фантазиям.
От Мильерана и офицеров связи я узнал, что нам пришлось снова уступить территорию на нашем левом крыле и что поэтому нет больше речи о немедленном переходе снова в наступление. Военный министр снова снесся по телефону с Жоффром и после этого разговора считает отъезд правительства и мой неизбежным и безотлагательным. Ему, как и мне, неизвестно, что армия фон Клюка начинает отклоняться от своего первоначального направления. Мильеран заявляет, что мы не можем оставаться в Париже дольше завтрашнего вечера. Он не может взять на себя ответственность на более [185] поздний срок. Он считает невозможным для себя, как и для меня, присутствовать на поле сражения, даже в первой его фазе. Присутствие правительства в Париже — слишком большое искушение для немцев. Мильеран посоветуется еще с генералом Гальени, но говорит, что заранее уверен в его ответе, этот ответ будет тот же, что ответ Жоффра. Однако я продолжаю возражать и оставляю за собой право потребовать нового обсуждения вопроса в совете министров.
Министр сообщает мне убийственные детали. Все остававшиеся у нас надежды погибли. Мы отступаем по всей линии. Армия Монури быстро отходит в укрепленный лагерь. Для усиления ее будет сделана попытка снять 4-й корпус, находящийся севернее Вердена, и перебросить его в Париж.
Мильеран встретился в английском посольстве с лордом Китченером и маршалом Френчем, пришедшими туда с этой целью. Я предложил, чтобы постарались устроить им свидание с генералом Жоффром. Это было также желание английского военного министра. Но Френч, который с трудом подчиняется власти Китченера и, кроме того, ревниво стремится сохранить свою совершенную независимость в отношениях с Жоффром, нашел это свидание бесполезным. Впрочем, и Мильеран считал, что нелегко будет устроить свидание, не отвлекая главнокомандующего от дела. Фельдмаршал предлагает теперь, чтобы отступление англичан и французов не шло пока дальше Марны. Он согласен был бы окопаться с английской армией в районе Mo. Но взамен этого он требует, чтобы генерал Жоффр послал войска для защиты Сены ниже Парижа и, кроме того, пополнил части нашего левого крыла. Естественно, Френч главным образом продолжает быть озабоченным тем, чтобы не быть отрезанным от моря. План Жоффра до сих пор совершенно другой. 4-я армия под командованием генерала де Корнюлье-Люсиньер отступает к Парижу с дивизией кавалерии и тремя бригадами, кроме того, в состав ее входят остатки корпуса Сорде. Ее задача — защищать укрепленный лагерь против тех войск неприятеля, которые будут атаковать его. Но все прочие французские армии должны повернуть на восток, принимая направление [186] северо-восток — юго-запад, пока 5-я армия не будет совершенно высвобождена и все они не получат свободу совместных действий. Мильеран, не имея возможности снестись по прямому проводу с генералом Жоффром, который перенес свою ставку в Барсюр-Об, отправил к нему офицера, с тем чтобы передать ему требования Френча и просить его постараться прийти к соглашению с англичанами.
Снова на небе показались германские самолеты и угрожают Парижу. В ряде мест сброшены были бомбы, а именно в кварталах, прилегающих к вокзалу Сен-Лазар. Один убитый и несколько раненых, в том числе один ребенок. Взрывы были слышны в совете министров, заседавшем в Елисейском дворце.
Полковник Пенелон приехал из главной квартиры мрачный и серьезный, улыбка исчезла с его лица. Как видно, в Бар-сюр-Об настроены не так оптимистично, как в Витри-ле-Франсуа. Мы пытаемся высвободить армию Ланрезака, которую преследуют девять немецких корпусов и которая отступает на Марну. Маневр еще не закончен. Мы еще не знаем, удастся ли он. Мы сжаты в тесном кольце, и немцы всеми силами стараются обогнать нас, чтобы обойти нас с запада. Видимо, в настоящий момент они мало думают о Париже и выделили до сих пор только один корпус, для того чтобы тревожить армию Монури, которая с сегодняшнего дня предоставлена в распоряжение генерала Гальени. Она насчитывает четыре резервных дивизии и часть 7-го корпуса. Военный губернатор извещен сверх того, что он получит также 45-ю дивизию, прибывающую из Алжира, и 4-й корпус. Таким образом, генерал Жоффр считает, что Гальени будет обладать средствами для защиты Парижа.
Но главнокомандующий не считает возможным принять план маршала Френча, предлагающего остановить английскую армию на Марна при условии, что левое крыло наших войск будет защищать нижнее течение Сены. Жоффр предпочитает отвести в случае необходимости все наши армии, за исключением предназначенной для укрепленного лагеря, до верхнего течения Сены, повернув их вокруг правого крыла. По завершении этого движения он рассчитывает снова [187] перейти в генеральное наступление. С оговоркой относительно этой разницы в военных планах маршал Френч продолжает свое лояльное сотрудничество с французской армией. Его войска даже дрались еще вчера, и храбро дрались. Они захватили у неприятеля десять орудий. Мильеран настоятельно советует Жоффру установить постоянную связь между обеими главными квартирами, а также не терять из виду необходимости защиты Парижа, необходимости моральной, политической и интернациональной. Но, повторяет мне полковник Пенелон, главнокомандующий продолжает считать, что дать немедленно сражение с участием всех наших армий или даже какой-нибудь одной из них было бы очень трудным делом. Если мы пустим в дело даже только часть наших войск, это с роковой необходимостью повлечет за собой вступление в бой всех наших сил, причем 5-я армия немедленно окажется в очень тяжелом положении. Малейшая неудача, испытанная ею, рискует превратиться в беспорядочное бегство. Поэтому Жоффр ограничился тем, что отдал генеральную директиву No 4, которая гласит: ‘Несмотря на тактические успехи, достигнутые 3-й, 4-й и 5-й армиями в районах Мааса и у Гиза, обходное движение, осуществляемое неприятелем у левого крыла 5-й армии и в недостаточной мере остановленное английскими войсками и 4-й армией, заставляет все находящиеся в нашем распоряжении армии повернуть вокруг своего правого крыла. Как только 5-я армия ускользнет от опасности окружения, угрожающей ее левому крылу, 3-я, 4-я и 5-я армии снова перейдут в наступление’.
Несмотря на волну, захлестывающую Францию и приближающуюся к нам, мы ежедневно продолжаем свой тур по дипломатическим канцеляриям Европы. Канцелярия Сазонова сегодня опять отличилась одним из тех шагов, которые Поль Камбон находит несвоевременными. В тот самый момент, когда мы предлагаем гарантировать Турции неприкосновенность ее территории, Сазонов намерен предложить болгарам линию Энос — Мидия{*186}. Вместе с нами он считает [188] желательным, чтобы Япония отправила войска в Европу, и просил Палеолога внушить эту идею японскому послу в Санкт-Петербурге барону Мотоно, большому другу Франции{*187}. Но в данный момент Япония желает сражаться только в Азии, единственная поддержка, которую она согласна оказать нам в Европе, заключается в продаже пятидесяти тысяч ружей и двадцати миллионов патронов, тогда как мы просили у нее шестьсот тысяч ружей{*188}. Более плодотворно Сазонов применяет свою изобретательность в поисках формулы для соглашения, которое собираются заключить Россия, Англия и Франция и которое будет состоять в обязательстве не подписывать сепаратного мира{*189}.
Между тем как русская дипломатия проявляет расточительную активность, армии Великого Князя Николая Николаевича продолжают сражаться с переменным счастьем. В Галиции все еще ожидается решение. В Восточной Пруссии обложение Кенигсберга почти закончено. В Западной Пруссии, на юг от Остероде, русские потерпели с 27 на 28 августа серьезную неудачу, которую они до сих пор держали в тайне. Немцы собрали в этом районе все войска, которыми они располагали, подкрепили их гарнизонами и подвижными тяжелыми орудиями из крепостей на Висле, атаковали оба русских армейских корпуса и, по всей видимости, нанесли им значительные потери{*190}.
Узнал из телеграммы из Берна{*191} про сдачу небольшого храброго укрепленного городка Монмеди. Это один из тех городов, которые я так долго представлял в сенате. Город должен был сдаться после неудачной вылазки гарнизона, при которой был взят в плен его комендант. И еще раз — пожалуй, сильнее чем прежде, — я чувствую в страданиях департамента Мааса страдания всей страны. [189]
Чтобы хорошо знать, как действуют на настроение известных нейтральных стран наши повторные неудачи, достаточно прочитать сообщения наших послов и посланников из Константинополя, Софии, Бухареста, Афин и особенно следующие несколько слов в телеграмме Бомпара: ‘Терапия, 1 сентября 1914 г., 14 часов, получено в 18 часов, No 386. Высокомерная позиция, которой германский посол держался в самом начале по отношению к своему итальянскому коллеге, сменилась, несомненно, по указанию из Берлина, предупредительным отношением. Итальянский посол, который вначале проявлял равнодушие к авансам барона фон Вангенгейма, становится все более внимательным к ним, по мере того как германская армия продвигается на пути к Парижу. Как видно, Германия с целью привлечь Италию на свою сторону разжигает ее аппетиты по отношению к Тунису’.
Этот момент Клемансо выбрал для того, чтобы печатать в ‘L’Homme libre’ свои статьи. Он недооценивает те отрицательные результаты, к которым они должны повести при всех его благих намерениях. Мы получили сегодня телеграмму генерала Лиоте, отправленную вчера из Касабланки (No 805). Он горько жалуется, что рассуждения бывшего премьера по поводу отправки территориальных войск в Марокко деморализуют наши войска: ‘Неистовая и полная неправильных утверждений кампания, которую ведет Клемансо в момент наших операций в Таза, уже повела здесь к грубым нарушениям дисциплины и авторитета командования, причем не было ни одного официального выступления против этой кампании. Я надеялся, что он по крайней мере на время войны сложит оружие. Мне невозможно будет вести командование и продолжать исполнять свою столь тяжелую и неблагодарную задачу, если лицо, занимающее столь видное положение в государстве, будет продолжать пропагандировать здесь беспорядок и нарушение дисциплины. Поэтому в полном сознании своего долга ответственного командира я официально требую от правительства прекратить на основании осадного положения эту кампанию, разлагающим образом действующую на дух территориальных войск’. Правительство находит, что, если Клемансо не будет сам [190] следить за собой, оно будет вынуждено подвергнуть его при случае цензуре. Маловероятно, что его необузданное неистовство приспособится к этому исключительному режиму.

Среда, 2 сентября 1914 г.

Я просил своего друга Майрона Т. Геррика, продолжающего еще исполнять функции посла Соединенных Штатов, заехать ко мне для дружеской беседы. Мне хочется сказать ему, как я сожалею о его уходе, так как я знаю, что он искренний и верный друг Франции. Я хочу также выразить ему благодарность за ту преданность, с которой он перед всем миром защищает нарушенное международное право. Геррик пришел очень взволнованный, с изменившимся лицом под красивой шапкой своих взъерошенных волос. Он сказал мне, что в случае отъезда правительства намерен остаться в Париже до окончания своей миссии. Брайан, американский государственный секретарь в Вашингтоне, предоставил ему полную свободу на этот счет{*192}. Геррик намерен опереться на авторитет своей страны и в случае необходимости поднять американский флаг для защиты памятников и музеев. Он твердо решил сделать даже невозможное, для того чтобы предохранить жителей от притеснений и грабежа. Во время разговора у него появились на глазах слезы. Я заверил его, что Франция, что бы ни случилось, не сложит оружия до победы. ‘Надеюсь, — сказал я ему, — что ваше присутствие в Париже будет, к счастью, содействовать соблюдению принципов международного права. Кроме того, я, как и вы, считаю, что исторические памятники и сокровища искусства не принадлежат только той нации, которая является их владельцем. В известных отношениях они носят интернациональный характер, они поставлены под защиту человечества. Я не сомневаюсь, что при вашем присутствии в Париже враги Франции будут соблюдать законы войны, мы больше ничего не требуем. В довершение Париж будут защищать его внешние форты, а главным образом доблесть армии, которой поручена защита укрепленного лагеря'{*193}. [191]
На заседании совета министров я делаю в последний раз попытку добиться по крайней мере отсрочки отъезда правительства. В самом деле, отъезд правительства должен повлечь за собой мой отъезд, так как я не могу остаться один, без министров, без конституционного ‘прикрытия’, и к тому же лишенный в своем одиночестве всяких средств действия. Я указал на то, что к тому же, как мне сказал вчера полковник Пенелон, немцы в данный момент, по-видимому, мало интересуются Парижем. Однако Мильеран по соглашению с Жоффром и Гальени повторяет, что час отъезда пробил и что невозможно отправиться предварительно на фронт. Вчера фон Клюк был в Компьене. Сегодня он в Санлисе и Шантильи. Париж скоро окажется под обстрелом неприятельской артиллерии. Следуя приказу своего командующего, армия Монури заняла позицию на северном фронте укрепленного лагеря. Ее штаб-квартира находится в Трембле. Присутствие правительства в городе стесняет действия командования. Кабинет подчиняется военным соображениям, которые Мильеран излагает с глубоким убеждением, и мне не остается ничего другого, как склониться перед принятым решением. Условились, что мы еще сегодня ночью переедем в Бордо, где Мильеран уже распорядился приготовить для нас помещения. Почему ночью? Я желал бы по крайней мере, чтобы наш отъезд состоялся среди бела дня с ведома и на виду у населения, с которым нас заставляют расстаться, но военное управление теперь хозяин железнодорожного транспорта, и осадное положение имеет такую же силу для президента республики, как и для последнего из граждан. Мне придется послушно сесть на тот поезд, на который меня посадят.
Мадам Пуанкаре заклинала меня позволить ей, в случае, если правительство будет вынуждено удалиться, остаться в Париже, чтобы заниматься здесь делами благотворительности и вместе с тремя обществами Красного Креста попечением о раненых. Но по настоятельному требованию Вивиани совет министров постановил, что все жены министров последуют за своими мужьями в Бордо. Не желая делать для себя или для своей жены исключение, я должен был подчиниться [192] общему правилу. Узнав об этом решении, моя жена разразилась рыданиями. Я лично уже освоился с тем, что надо иметь храбрость казаться трусом, раз это необходимо, но она так горячо желала, чтобы я оставил ее в Париже и дал этим понять населению, что я уезжаю не весь… Даже в этом утешении нам отказано.
Снова жужжание мотора над нашими головами. На этот раз новый немецкий самолет летает над Елисейским дворцом. Солдаты караула поднимаются на крыши и оттуда стреляют по аэроплану, но не попадают в него, и он быстро исчезает. Только птицы в парке испуганы ружейными выстрелами. В открытое окно моей ‘библиотеки’ влетел воробышек, весь трепещущий от страха, и я спешу укрыть его от когтей своей сиамской кошки. Поблизости северного вокзала летчик выбросил прокламацию с угрозами. Она была завернута в лоскут материи, окрашенной в национальные немецкие цвета. Полиция добросовестно доставила в Елисейский дворец прокламацию вместе с ее оберткой.
Под тщательным наблюдением архитектора Елисейского дворца Тронше и заведующего инвентарем Перрена начинается уборка ковров, стенных часов, кресел и стульев. Их сдадут на хранение в специальное помещение дворца. При виде того, как снимают гобелены, упаковывают мебель, укладывают наши личные чемоданы, я все мучительнее чувствую горькое значение слова ‘отъезд’, которое вот уже несколько дней звучит у меня в ушах, и брожу, как изгнанник, в опустевших залах.
Вивиани показал мне составленный им манифест, который он намерен представить перед расклейкой на рассмотрение совета министров. Манифест объясняет наш отъезд и обращается с призывом к энергии страны. Я нахожу текст его несколько декламаторским и предлагаю Вивиани написать другой, покороче и попроще. Он просит меня самого отредактировать его. Я несколько изменил его, но не в такой мере, как это следовало бы. Совет министров принимает, за исключением нескольких деталей, нашу общую редакцию: ‘…Чтобы стоять на страже спасения нации, долг предписывает государственной власти удалиться в настоящий момент из Парижа. [193] Под командованием выдающегося военачальника одна из наших армий, преисполненная отваги и энтузиазма, будет защищать столицу и ее патриотическое население против захватчика, но в то же время война должна продолжаться на остальной части территории страны. Стойкость и борьба — таков должен быть теперь лозунг союзных армий. Руководить этим упорным сопротивлением должно правительство. Французы повсюду поднимутся за независимость. Но чтобы придать этой грандиозной борьбе весь ее размах и всю действенность, безусловно, необходимо, чтобы правительство сохранило свою свободу действий. Поэтому по требованию военной власти правительство переносит сейчас свое местопребывание в другой город, где оно сможет оставаться в постоянной связи со всей страной. Оно приглашает членов парламента не оставаться вдали от него и образовать с правительством и своими коллегами национального единства перед лицом неприятеля. Правительство оставляет Париж лишь после того, как обеспечило всеми имеющимися в его распоряжении средствами защиту Парижа и укрепленного лагеря. Оно знает, что ему нет необходимости рекомендовать достойному удивления населению спокойствие, решимость и хладнокровие. Это население каждодневно проявляет себя на высоте своего высокого долга… Для нации, которая не желает погибнуть и которая для своего существования не отступает ни перед страданиями, ни перед жертвами, победа обеспечена’.
Со своей стороны генерал Гальени обратился потом к населению Парижа с прокламацией, которая своим лаконичным красноречием затмила текст манифеста правительства. Он ограничился словами, что получил мандат защищать Париж и выполнит этот мандат до конца. Завтра начинается прибытие в укрепленный лагерь войск 4-го корпуса, занимавшего позицию севернее Вердена.
Чтобы угодить Антонину Дюбо, правительство постановило закрыть сессию парламента, на что конституция дает ему право, и Вивиани представил мне на подпись декрет о роспуске.
В течение дня генерал Жоффр составил новый приказ для командующих армиями. Он подтверждает свои вчерашние [194] директивы, но, так как армия Ланрезака еще не высвобождена, он по-прежнему не говорит, что немедленно предстоят приостановление отступления и генеральное наступление. Он даже предусматривает, что, когда закончится отход войск, они смогут получить на Сене и Ионне пополнения из запасных батальонов. Он напоминает условия, в зависимости от которых он ставит свое решение: все корпуса на своих местах и готовность английской армии сражаться вместе с нами. Но так как он надеется, что эти условия не преминут наступить, он предлагает отныне каждому ‘напрячь свою энергию для окончательной победы’. Жоффр не уверен окончательно в перемене движения армии фон Клюка, но она все более выявляется, и, кажется, еще сегодня утром наш разведчик капитан Фагольд нашел на трупе одного убитого вчера немецкого офицера записку, в которой предписывается эта перемена направления. Приближается решительный час, и именно в этот момент мы вынуждены оставить Париж. Какие доводы я ни привожу сам себе, я чувствую себя с каждой минутой все более унылым и униженным.
По случайному совпадению, в котором я не могу не видеть иронию судьбы, именно тот день, когда мы оставили нашу столицу, русские выбрали для того, чтобы дать другое имя своей столице. Указом за подписью императора постановляется, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроград. Палеолог сообщает нам, что, отменяя имя, снискавшее себе такую славу в русской истории, император лишь сообразовался с чувствами народа, поклявшегося в непримиримой ненависти к Германии. Я нахожу несколько ребяческим такой способ выражения своей ненависти и задаю себе вопрос: неужели мы должны переименовать Страсбург, Кобург, Бург-ан-Бресс и столько других ‘бургов’ во Франции, чтобы, чего доброго, нас самих не заподозрили в германизме?..
Но вот наступил роковой момент. Половина одиннадцатого вечера. Наши автомобили и экипажи уже отправлены сегодня днем, одни по шоссе, другие по железной дороге. Мадам Пуанкаре и я уезжаем друг за другом из Елисейского дворца в реквизированных автомобилях. Она едет впереди меня с прислугой, сиамской кошкой и бельгийским пинчером. [195] Нашу черную собаку бриарской породы мы оставляем на попечение того из садовников, который обычно оказывал ей гостеприимство в своей беседке. Я поехал с генералом Дюпаржем. Несколько жителей этого квартала приветствуют меня на тротуарах предместья Сент-Оноре, кричат мне: ‘До скорого свидания!’ Чистое небо усеяно звездами, мы едем темными улицами до Отейльского вокзала, тоже еле освещенного. Поезд, который должен увезти нас в Бордо, уже подан, он ожидает нас. Все министры уже на перроне вместе со своими женами, правителями канцелярии, гражданскими и военными сотрудниками. В том вагоне, в котором для мадам Пуанкаре и для меня забронированы два смежных купе со спальными местами, едут также Бриан, Рибо с женой и Мильеран с женой. Все вместе производит на меня зловещее впечатление официального ухода, обошедшегося без всяких протоколов, зато подчиненного военной дисциплине. Робкий свисток паровоза. Мы уезжаем с тяжелым сердцем. Мои глаза не могут оторваться от туманных контуров спящего города. Поезд уносит нас. В продолжение всей ночи ему приходится постоянно замедлять ход вследствие встречающихся военных транспортов, которые направляются на север, или поездов с ранеными, которые идут в противоположном направлении, к далеким госпиталям.

Четверг, 3 сентября 1914 г.

Итак, мы снова, в другой, печальной обстановке, в том красивом городе Жиронды, в котором я с мадам Пуанкаре провели в прошлом году такие радостные и солнечные дни. Нас ожидает на вокзале мэр и депутат города Шарль Грюэ с некоторыми местными властями. Приветствия населения, которые мы воспринимали с такой радостью в 1913 г., сегодня звучат только под сурдинку, но, как они ни скромны, я все же нахожу их чрезмерными, они причиняют мне своего рода боль. Мы остановились в том самом здании префектуры, в котором уже останавливались во время моего официального визита. Но на сей раз предвидится более продолжительное пребывание, и вместе с нами были генерал Дюпарж, офицеры, Феликс Декори, секретари, телеграфисты, [196] поэтому префекту Баску и его жене пришлось менее чем в однодневный срок освободить свою квартиру, и мне очень совестно за причиненные им хлопоты. Мы находимся здесь если не в полосе военных действий, то во всяком случае на осадном положении, которое распространяется на всю Францию и не щадит ни людей, ни вещей.
Несколько лет назад здание префектуры было дворцом архиепископа. При своем обмирщении оно не изменило своей физиономии. Оно отделено от очень живой торговой улицы Виталь-Карлес нешироким садом, который тянется вдоль всего фасада здания, вправо от сада домик консьержа, влево — конюшни и сараи. Несколько красивых деревьев, каштаны и липы, две-три вольно растущих пальмы, узкие лужайки, aucubas и другие вечнозеленые растения. Вот почти все. Дом просторен и приятен. Направо от входа большая комната, в ней будут происходить заседания совета министров. Налево два обширных зала, один будет служить канцелярией для моих гражданских и военных сотрудников, другой — моим рабочим кабинетом. В первом этаже наши частные апартаменты. При виде того, как мы устроились здесь, можно было в самом деле подумать, что мы, министры, администрация и все последовавшие за нами парижане, собираемся оставаться здесь несколько месяцев.
Вчера, перед отъездом, я просил полковника Пенелона телеграфировать мне в Бордо из главной квартиры с помощью следующих трех условных знаков: А — армия Ланрезака высвобождена, В — армия Ланрезака застряла неопасно, С — армия Ланрезака застряла опасно. Пенелон сначала телеграфирует мне В, и я тотчас сообщаю об этом Мильерану. Итак, нашей 5-й армии еще не удалось высвободиться, и я спрашиваю себя, не понесла ли она новые чувствительные потери при своем нелегком отступлении. Но в шесть часов вечера пришла другая телеграмма полковника Пенелона: А. Итак, армия Ланрезака, наконец, высвободилась. Выполнено одно из условий, поставленных Жоффром для приостановления отступления и перехода в генеральное наступление. Остается второе условие: что Френч будет поддерживать нас, не требуя переброски части союзных войск [197] на низовья Сены. На этот счет мне неизвестно ничего нового, и я задаю себе вопрос, придется ли откладывать перегруппировку наших сил до того момента, когда мы отойдем до верховьев Сены и до Ионны на укрепленные позиции, заранее приготовленные для наших действующих армий запасниками из территориальных войск.
Я принимаю сенаторов и депутатов всех направлений от департамента Жиронды. Они пришли приветствовать меня и, думается мне, главным образом узнать от меня новости. Я говорю им то, что знаю, и они находят, что это немного.
Вместе со всеми другими высшими чиновниками должен был приехать из Парижа в Бордо мой брат Люсьен, директор департамента высшей школы в министерстве народного просвещения. Проезд по железной дороге продолжался у него двадцать пять часов. Он с женой пришел к нам в префектуру, и мы возобновляем те родственные беседы, которые составляют единственное мое утешение в моей неспокойной и тяжелой жизни.
В конце дня Вивиани, Бриан и Мильеран сообщают мне, что в ратуше состоялось заседание кабинета. Генерал Гальени телеграфировал Мильерану, что в Париже все спокойно и что армия Монури окончательно заняла свои позиции в укрепленном лагере. Мои три собеседника рассказывают мне, что Делькассе известил своих коллег по кабинету о полной победе русских в Галиции. Но сэр Эдуард Грей сказал Полю Камбону, что не считает возможным пойти навстречу желанию Сазонова и требовать от Японии военной помощи в Европе. Вместо этого он настаивает перед японским правительством на отправке эскадры в Средиземное море. Вивиани, давший мне вчера на подпись декрет о роспуске парламента, надумал сегодня, что лучше не опубликовывать этот декрет, несмотря на обещание, данное председателю сената. Напротив, Бриан и Мильеран опасаются, что если сессия парламента не будет закрыта, то, хотя парламент фактически не заседает, некоторые интриганы, подвизающиеся в пустых кулуарах, найдут благоприятную почву для своих происков. В конце концов, решено было, что декрет появится. Далее, я заметил Вивиани, что надо было бы проводить в [198] Бордо, как и в Париже, ежедневные заседания совета министров под моим председательством. С завтрашнего утра мы снова переходим к этому обычаю, который один может обеспечить солидарную и непрерывную работу правительства.

Пятница, 4 сентября 1914 г.

4 сентября… 4 сентября 1870 г. Франция, как и сегодня, подверглась нашествию немецких армий, она потерпела тогда поражение под Седаном. Париж не находился еще под угрозой, однако известия о поражении было достаточно, чтобы вызвать революцию. Сегодня, несмотря на отъезд правительства и приближение неприятеля, Париж спокоен, и вся нация остается сплоченной вокруг тех, кто несет тяжелую миссию руководить ею. Она вряд ли даже знает о мелкой интриге, затеянной в Бордо некоторыми последовавшими за нами политиками. Речь все еще идет о закрытии парламентской сессии. Несколько часов назад на Вивиани насела группа протестантов. Теперь, когда декрет появился, они хотят, чтобы он был отменен. Мы не будем заседать, говорят они, но по крайней мере мы будем иметь право заседать. Сам Дюбо желает теперь, чтобы мы отказались от меры, которая принята была только по его настоянию. Вивиани в сущности готов пойти на отмену декрета, но Рибо, Делькассе и Мильеран очень противятся такой перемене позиции. К тому же они заявляют, что единственным законным способом снова открыть сессию был бы срыв парламента, чего, кажется, никто не требует. После нескончаемых совещаний правительство решает, на этот раз бесповоротно, не возвращаться к этому вопросу.
На заседании совета министров Рибо, Вивиани и Мильеран выдвинули проект закупки в Испании большого количества винтовок. Так как король Альфонс XIII поручил своему другу Киньонесу де Леону сопровождать французское правительство в Бордо и быть к нашим услугам, я прошу этого превосходного дипломата пожаловать ко мне, и мы с Вивиани ставим ему вопрос, считает ли он это предложение серьезным и приемлемым. Он думает, что указанное количество винтовок превышает возможности, но надеется, что король [199] разрешит уступку их в менее широком размере. Он поедет в Мадрид разузнать об этом.
Военный министр — тоже на заседании совета министров — сообщает о телеграмме генерала Жоффра, которая дополняет крайне неопределенные сведения, привезенные сегодня офицером связи комендантом Эрбильоном. По-видимому, немцы не отказались еще от своей попытки обойти наше левое крыло. Их кавалерия появилась в Шато-Тьерри и имела стычку с армией Ланрезака. Наши войска продолжают в полном порядке отходить на избранные позиции. Со своей стороны Гальени телеграфировал, что в Париже сегодня, как и вчера, все благополучно, при этом Гальени прибавляет без каких-либо пояснений, что, по-видимому, представляется благоприятный случай для внезапного действия. Мы стараемся понять действительный смысл этой загадочной фразы и делаем догадку, что Гальени готовит какое-то наступление на фланг неприятеля. Мы не знаем еще, что в тот же день в девять часов утра Гальени, получив от своих летчиков сведения о перемене направления фон Клюка, предписал генералу Монури немедленно отправить кавалерийскую разведку в район между шоссе Шантильи и Марной и двинуться в течение дня на неприятельский фланг, а завтра приступить к генеральному продвижению на восток от укрепленного лагеря{*194}. Мы не знаем также, что одновременно Гальени телефонировал Жоффру, что, на его взгляд, расположение армий неприятеля благоприятствует немедленному наступлению.
Однако мало-помалу мы получаем дополнительные сведения. Главнокомандующий помчался в Мелен к маршалу Френчу и просил его не ставить больше свое сотрудничество в зависимость от бесполезной защиты низовьев Сены, получив безоговорочное обещание немедленного сотрудничества, он с той же чрезвычайной быстротой возвратился в свою ставку, где спокойным тоном сказал своим помощникам: ‘Итак, господа, сражение произойдет на Марне’. [200]
В свою очередь, Гальени тоже отправился в Мелен и вечером получил от английского главного штаба телеграфное подтверждение сотрудничества англичан в завтрашних операциях. В начале полудня Гальени отдал приказ Монури двинуться завтра на правый берег Марны и довести свой фронт до линии Mo.
Не зная еще всех деталей заключенного соглашения, военное министерство уже достаточно осведомлено в Бордо, чтобы составить в восемнадцатом часу бюллетень, в котором среди других важных сообщений говорится следующее. ‘Немцы оставляют без внимания Париж и 6-ю армию и продолжают свое движение на юг к Марне, 1-я армия их достигла Ла-Ферте-су-Жуарр в одиннадцать часов. 2-я немецкая армия, двигаясь с севера на юг, тоже направляется к Марне. Неприятель пришел в Шато-Тьерри. Гвардейский корпус двигается правым крылом вперед. Он получил приказ продолжать идти к Марне после взятия Реймса около полудня. 3-я немецкая армия завладела Реймсом, 12-й и 19-й корпуса немцев следуют за отступающим отрядом генерала Фоша’. Отряд генерала Фоша был образован 28 августа и стал потом новой, 9-й армией, ее задачей было воспрепятствовать тому, чтобы в центре извилистой линии войск, которым Жоффр сумел обеспечить методическое отступление, не оказалось слишком слабого пункта.
Чтобы иметь возможность лучше обозревать в целом предстоящее сражение, Жоффр решает перенести завтра свою ставку с Бар-сюр-Об в Шатильон-сюр-Сен. Одновременно он просит полковника Гамлена составить по его указаниям приказ об остановке и сражении, набросок просмотрен и исправлен генералом Вертело, Жоффр перечитывает его и подписывает. ‘Необходимо воспользоваться рискованным положением 1-й немецкой армии (фон Клюка) и сосредоточить на ней усилия союзных армий на крайнем левом фланге. 1) Все распоряжения будут сделаны 5-го, с тем чтобы приступить к атаке 6-го. 2) Диспозиция на 7 сентября вечером: а) все силы, имеющиеся в распоряжении 6-й армии (Монури), на северо-востоке от Mo, готовы к переправе через Урк между Лиэи-сюр-Урк и Мей-ан-Мюльсиан с общим [201] направлением на Шато-Тьерри. Находящиеся поблизости части 1-го кавалерийского корпуса будут переданы генералу Монури для этой операции, б) английская армия (Френч), расположенная на линии Шанжи — Куломье, фронтом на восток, готова к атаке в направлении Монмирайля, в) 5-я армия (Франше д’Эспере, заменивший Ланрезака), слегка уплотнившись к своему левому флангу, займет позиции на главном фронте Куртакон — Эстерне — Сезанн, готовая атаковать в общем направлении зюйд-норд, причем 2-й кавалерийский корпус обеспечивает связь между английской армией и 5-й армией, г) 9-я армия (Фош) прикрывает правый фланг 5-й армии, занимая южные выходы из болот Сен-Гонд и перебросив часть своих сил на плато на север от Сезанн, 3) все эти армии переходят в наступление утром 6 сентября’.

Суббота, 5 сентября 1914 г.

Вивиани сообщает в совете министров, что только что беседовал с нашим военным атташе в Токио подполковником Лероном. Этот офицер полагает, что Япония охотно пошлет нам несколько армейских корпусов. Со своей стороны наш представитель в Токио Реньо телеграфирует, что он мимоходом затронул этот вопрос в разговоре с японским премьером. Последний не удивился этому и улыбнулся. Совет министров поручил Делькассе запросить в Лондоне, остается ли английское правительство при своем неверии или, точнее говоря, при своем нежелании призывать в Европу своего азиатского союзника. Клемансо, который упорно требует в ‘L’Homme libre’ японской помощи, не оценивает по заслугам эти шаги правительства, в которое он отказался вступить и которое он страстно обвиняет в инертности.
Мильеран сообщает совету министров в деталях известия с фронта, привезенные ему и мне перед заседанием полковником Пенелоном. Установлена тесная связь с англичанами. На помощь полковнику Гюге, прикомандированному от нашего генерального штаба к маршалу Френчу, будет дан полковник Лерон. Это облегчит согласованность действий между обоими командованиями. Генерал Жоффр сам охотно [202] признает необходимость полнее информировать главнокомандующего английской армии, необходимость, на которую ему указывал военный министр. Фактически эта армия отошла назад не так далеко, как у нас опасались, она расположилась на север от Мелена, между Парижем и левым флангом наших действующих армий. Как я уже упоминал, командующий 5-й армией генерал Ланрезак, которого генерал Жоффр против всякого ожидания нашел переутомившимся за эти последние дни, заменен генералом Франше д’Эспере и предоставлен в распоряжение генерала Гальени. Наши армии окапываются с запада на восток на линии, указанной в приказе вчера вечером, т. е. значительно севернее той линии, до которой — так еще третьего дня казалось Жоффру — обстоятельства вынуждали нас отступить.
В свою очередь, Гальени телефонирует из Парижа, что он, безусловно, завтра атакует неприятеля на всем фронте 6-й армии. Прибытие войск 4-го корпуса в укрепленный лагерь замедлилось вследствие заторов на железных дорогах, оно закончится только 7-го. Но битва уже сегодня началась. Немецкий патруль открыл огонь по нашему 276-му пехотному полку, который вышел без прикрытия из деревни Вилльруа. Наши атакованные войска ударили по неприятелю, причем потеряли несколько кадровых офицеров и офицеров запаса, в том числе, увы, Шарля Пети. Тем не менее 55-я и 56-я дивизии и марокканская бригада взяли Монже, Плесси-о-Буа и Шарни.
Между тем как 6-й армией уже ведутся бои, предвестники предстоящего сражения, совет министров в хлопотах по совершенно неожиданному поводу. Я передал военному министру, что в среду Поль Думер ходатайствовал передо мной о возложении на него миссии при генерале Гальени. Мильеран нашел невозможным дать лично ход этому делу. Но Думер обратился непосредственно к губернатору Парижа, с которым он очень близок, и генерал Гальени информировал вчера Мильерана, что, если не последует запрещения со стороны правительства, он намерен доверить Думеру некоторые функции в гражданском управлении военного губернатора. Министр ответил, что генералу Гальени принадлежит [203] вся власть, равно как и вся ответственность в пределах укрепленного лагеря, и поэтому он волен принять это решение, если считает его целесообразным, правительство же не должно вмешиваться в это. Но некоторые министры выступили против теории, которая как бы ограничивает права правительства. Кроме того, они подчеркивали неудобство возложить важные административные функции на политического деятеля наряду с префектом полиции и префектом Сенского департамента, функции которых окажутся, таким образом, произвольно урезанными. Мильеран признал правильность доводов своих коллег и телефонировал в Париж. Но Гези, капитан запаса при штабе генерала Гальени, ответил, что перед губернатором встанет вопрос о подаче в отставку, если ему не предоставят свободы прибегнуть к сотрудничеству Думера. Вивиани, который уже отправил Гальени телеграмму с просьбой отказаться от своего замысла, послал вдогонку вторую телеграмму: ‘Если вы считаете безусловно необходимым пригласить в свое ведомство лицо, о котором вы упоминаете, правительство может только возложить на вас ответственность за это решение. Но оно требует, чтобы это лицо не имело никакой власти над префектами, которые должны остаться подчиненными непосредственно вам’. Некоторые члены правительства находят эту предосторожность недостаточной. Они высказываются в том смысле, что лучшим способом уладить этот инцидент было бы делегировать временно или даже окончательно двух министров в Париж. Но эта идея не нашла поддержки. В конце концов, если вся немецкая армия в полном составе последовала за необдуманным движением фон Клюка и ‘пренебрегла’ Парижем, то это, возможно, произошло потому, что все министры выехали из Парижа. И во всяком случае, раз правительство наложило на себя тяжелый долг оставить столицу, ему ничего не остается теперь, как положиться на генерала Гальени. Правительство становится на эту точку зрения с оговоркой, предложенной Вивиани.
В тринадцать часов пятьдесят минут Делькассе получил от Поля Камбона текст общей декларации, подписанной сегодня союзниками в английском министерстве иностранных [204] дел{*195}: ‘Британское, французское и русское правительства взаимно обязуются не заключать в течение этой войны сепаратного мира. Упомянутые три правительства договорились, что, когда придет время мирных переговоров, ни одна союзная держава не должна выставлять мирные условия без предварительного соглашения с каждым из других союзников’. Эта декларация опубликована сегодня в Лондоне. Несомненно, мы связываем себя, но мы связываем также других. Мы все связаны обязательствами, если только не произойдет случая вероломства и измены, если наши мирные условия не приняты сейчас, мы оставляем за собой право обсуждать условия других, а так как мы знаем, что наши условия будут умеренными и разумными и не помышляем об аннексиях, а лишь о простых реституциях, это соглашение представляет для нас в общем больше выгод, чем неудобств.
В моем кабинете находился Вивиани, когда Марсель Самба привел ко мне одного из своих молодых коллег-социалистов — Альбера Тома. Глаза его сверкают умом за стеклами очков, он играет своими длинными русыми волосами, как веером из перьев. Министр общественных работ предлагает послать в Париж этого искусного дипломата, чтобы обеспечить Полю Думеру благожелательный нейтралитет его политических единоверцев. Вивиани одобряет идею Самба и дает Альберу Тома рекомендательное письмо к генералу Гальени.
Около пяти часов вечера меня посетил Антонин Дюбо. Он теперь настроен довольно миролюбиво, и его вставные зубы уже не нервничают, имеют нормальный вид. Председатель сената, который, впрочем, самый порядочный человек в мире, примирился без горечи с декретом о закрытии сессии.
Через несколько минут Вивиани и Делькассе принесли мне телеграмму, которую Мильеран только что получил от генерала Жоффра и просил передать мне. Главнокомандующий находит стратегическую ситуацию превосходной. Он по-прежнему рассчитывает снова перейти завтра в наступление. [205] Но он не скрывает, что проигрыш большого сражения, которое он намерен дать неприятелю, будет сопряжен с чрезвычайно тяжелыми последствиями для страны. Жоффр желал бы, чтобы английская армия, в свою очередь, тоже вступила в сражение самым основательным образом. Видимо, он все еще питает некоторые сомнения на этот счет. Он требует, чтобы мы настаивали на этом дипломатическим путем. Делькассе посетит сэра Френсиса Берти, последовавшего за нами в Бордо. Он телеграфирует также Полю Камбону.
Главнокомандующий не говорит нам ничего ни о своих столь точных директивах, данных им сегодня утром 4-й и 3-й армиям, ни о своем прекрасном обращении ко всем своим войскам: ‘5-я армия (де Лангль де Кари). Завтра, 6 сентября, наши армии на левом фланге атакуют фронт и фланг 1-й (фон Клюк) и 2-й (фон Бюлов) немецких армий. 4-я армия остановит свое движение на юг и повернется лицом к неприятелю, связывая это движение с движением 3-й армии, которая, выступив на севере от Ревиньи, переходит в наступление и устремляется на запад. 3-я армия (Саррайль), прикрывая себя с северо-востока, выступит на запад, чтобы атаковать левый фланг неприятеля, двигающийся на запад от Аргонн. Она свяжет свои операции с операциями 4-й армии, которой отдан приказ повернуть лицом к неприятелю. В момент, когда мы вступаем в сражение, от которого зависит спасение страны, необходимо напомнить всем, что теперь не время более смотреть назад, мы должны употребить все свои усилия, чтобы атаковать неприятеля и отбросить его. Те части, которые не смогут более идти вперед, должны любой ценой удерживать завоеванную территорию и скорее лечь костьми, нежели отступить. В настоящих обстоятельствах не может быть терпима никакая слабость’.
Таким образом, согласно отданным приказам, все наши армии на протяжении всего фронта произведут грандиозный маневр. Перейдя в наступление, они сделают попытку на каждом из обоих флангов окружить неприятеля. На левом фланге 5-я армия атакует фронтом на север, тогда как 6-я армия и английская армия двинутся фронтом на восток [206] и ударят во фланг немецких войск, одна — в направлении Шато-Тьерри, другая — в направлении Монмирайля. 9-я армия, под командованием Фоша, имеет задачей прикрывать на правом фланге маневр 5-й армии. Правое крыло ее будет за болотами Сен-Гонд, левое — на север от Сезанн. На правом фланге наших армий 4-я армия сделает попытку удерживать перед собой неприятеля, тогда как 3-я армия, повернув лицом на запад, атакует его левый фланг. Таким образом, если операция удастся, неприятель будет схвачен с обоих концов в гигантские тиски, тогда как на всей промежуточной линии ему придется оказывать сопротивление нашему генеральному наступлению. Мы играем ва-банк в самом крупном сражении, которое когда-либо знало человечество.

Глава шестая

Новый испанский посол. — Сражение началось. — Падение Мобежа. — На реке Урк и в департаменте Мааса. — Монмирайль, Сезанн и болота Гонд. — Бриан и Самба в Париже. Победа на Марне. — Боны национальной обороны. — Немцы останавливают свое отступление

Воскресенье, 6 сентября 1914 г.

Итак, сегодня на пространстве от Мааса до Урк произойдет вооруженное столкновение народов. Наш отъезд усугубляет мое волнение. В частности, мысль моя летит к той зеленой равнине Орнен, где прошло мое детство, где теперь нашей 3-й армии поставлена задача задерживать неприятеля. В своих директивах от 2 сентября генерал Жоффр еще предвидел, что в ходе нашего генерального отступления Саррайлю, возможно, придется отвести свои войска не только на Ревиньи и Бар-ле-Люк, но, возможно, к Жуанвиллю. Таким образом, большая часть департамента Маас должна была быть оставлена неприятелю. Мы допустили его занять прекрасный наблюдательный пункт в Монфоконе, пройти через лес Гесс и подняться вверх по долине Эри до Бозе. Таким образом, наша 3-я армия, которая должна действовать на [207] правом фланге, вынуждена растянуться от Вердена до Ревиньи, который становится центральным связующим пунктом между ней и 4-й армией и шарниром французского фронта. Против Саррайля находится армия кронпринца, которому, конечно, вверены отборные войска, и если сегодня движение немцев не будет остановлено, то, несомненно, придет конец моему родному городу… Тогда как умом и сердцем я далек отсюда, я принимаю сегодня утром в Бордосской префектуре нового испанского посла маркиза де Валтиерра, который вручает мне свои верительные грамоты, — с его предшественником де Вилла-Уррутиа случилось нечто странное. 2 сентября испанский король, извещенный о возможности отъезда французского правительства, телеграфировал де Вилла-Уррутиа: ‘Приказываю вашему высокопревосходительству остаться в Париже, что бы ни случилось’. В то же время Альфонс XIII, как я уже упоминал, поручил своему другу Киньонесу де Леону сопровождать нас в Бордо. Вилла-Уррутиа, лицемерный враг Франции, сообщал своему правительству, что перед нашим отъездом явился ко мне с прощальным приветом — это не соответствует действительности — и прибавил, что якобы сказал мне: ‘Я сожалею, что не волен следовать за вами. Сожалею также, что то обстоятельство, что я остался в Париже, может быть истолковано как акт учтивости по отношению к германскому императору’. Эта фантастическая телеграмма, будучи сообщена испанскому правительству, собравшемуся под председательством короля, вырвала у министров всеобщее изумление и негодование ввиду того извращенного смысла, который де Вилла-Уррутиа, очевидно, желал придать королевскому решению{*196}. Его Величество велел министру иностранных дел передать нашему послу, что ‘он надеется, что его чувства глубочайшей преданности Франции и высокого уважения к первому должностному лицу республики не позволят нам останавливаться на старческих инсинуациях маркиза де Вилла-Уррутиа’.
Старый посол немедленно был отозван. Его преемник маркиз де Валтиерра, генерал-капитан провинции Бургос, [208] бывший адъютант короля, был прикомандирован к моей особе во время моей поездки в Мадрид, и, очевидно, он назначен был послом в воспоминание об этой своей роли. Он имел любезность сам подтвердить мне это в своем официальном обращении ко мне. После слов приветствия и благодарности я ответил ему: ‘Я знаю, господин посол, ваши чувства к Франции, я знаю, что они в точности отражают чувства благородной испанской нации, я знаю, что они полностью гармонируют с чувствами Его Величества Альфонса XIII, который всегда проявлял себя верным другом моей страны. Благодарю вас за ваши пожелания восстановления мира. Франция не желала войны, она сделала все, чтобы избежать ее. Теперь ее долг продолжать вместе с союзниками войну до победного конца и восстановления права’. Я не мог не согласовать сегодня своих слов с тем прекрасным усилием, которое собираются сделать наши армии. В тот самый момент, когда я обращаюсь с этими словами к новому послу, генерал Гальени, которому неизвестны причины отзыва маркиза де Вилла-Уррутиа, любезно послал одного из своих офицеров с прощальным приветом, и маркиз открыто выразил свою печаль по поводу того, что оставляет Париж{*197}. Однако он сам хотел этого.
Делысассе сообщает мне со слов сэра Френсиса Берти, что Китченер телеграфировал Френчу в желательном Жоффру духе. Английское правительство запрашивает, когда начнутся операции. Мы извещаем его, что они начинаются еще сегодня утром. Армия Монури уже вступила в бой с неприятелем. Гальени извещает Мильерана, что первые стычки благоприятны для нас. Френч, предуведомленный еще до Китченера, поддерживает наше движение.
Военный министр сообщает в совете министров, что из Мобена прилетел в Париж почтовый голубь с печальным известием: три форта разрушены, все позиции не в состоянии более держаться, пехота бессильна в осажденном городе, бомбардируемом тяжелой артиллерией, положение поэтому крайне критическое… А в Мобеже двадцать пять тысяч [209] солдат, в том числе несколько тысяч принадлежат регулярной армии. Что будет, если запрут войска в старых фортификациях Парижа?
Вивиани сегодня нервничает, он жалуется в совете министров, что находящиеся в Бордо сенаторы и депутаты постоянно наседают на него по поводу декрета о закрытии парламентской сессии. Большинство из них желает, чтобы по крайней мере использовали их услуги на тех или иных важных постах. Среди сотни других Дени Кошен желает быть назначенным помощником министра иностранных дел на место мобилизованного в армию Абеля Ферри. Я сам продолжаю считать желательным — для расширения лагеря священного союза — вступление в правительство одного из выдающихся членов правой, графа де Мена или Дени Кошена. Кажется, Вивиани относится теперь к этому жесту согласия менее отрицательно, чем прежде.
Дени Кошен лично явился ко мне и повторил, что предлагает свои услуги правительству. Я благодарил его и обещал сделать все от меня зависящее, чтобы его услуги были использованы.
Поль Дешанель, который несколько раз в день дружески навещает меня, говорит мне, что Бордо наводнен парижанами всякого рода и походит в этот момент на курорт. По его словам, печальный пример подают сами министры — он, впрочем, отказывается назвать имена, — обедая в ресторанах с артистками. До сих пор до меня не доходили никакие отголоски этих скандалов. В своей молчаливой и строгой префектуре я не слышу ничего того, что происходит в городе. Неужели действительно возможно, чтобы в такое время французы в состоянии были в такой мере оглушать себя и забываться? Все будущее Франции зависит от того, что происходит теперь на Урк и на Марне. Сегодня утром в узкой долине Жергонь 6-я армия перешла в энергичное наступление в направлении от Бульянси к Аси-ан-Мюльсян и пытается окружить правое крыло неприятеля, а Саррайль делает попытку опрокинуть его левое крыло. Как можно иметь теперь в мыслях что-либо иное, кроме этой далекой битвы, увы, слишком далекой и невидимой для нас? [210]

Понедельник, 7 сентября 1914 г.

Офицер связи, комендант Гильом говорит мне, что генерал Жоффр очень доволен началом операций. Битва начата в лучших стратегических условиях, но теперь слово за тактикой, а она с самого начала войны, увы, очень часто обманывала надежды своей старшей сестры. По оценке главнокомандующего, мы располагаем на нашем левом крыле силой девяти корпусов против семи корпусов, и армия Монури, поддержанная армией Франше д’Эспере и англичанами, в состоянии перейти полезным образом в наступление, тогда как на другом крыле армия Саррайля атакует неприятеля в направлении Аргонн. В центре 4-й и 9-й армиям дан приказ ограничиться пока тем, чтобы оказывать сопротивление неприятелю и держать свои позиции.
В совете министров Мильеран оглашает телеграммы, полученные им от Жоффра и Гальени и подтверждающие первые благоприятные впечатления. 2-й немецкий корпус должен был перейти обратно через Гран-Морен. Авангард неприятеля отошел назад. Наша 5-я армия двигается вперед. Но генерал Гальени требует 75-миллиметровых орудий и пулеметов. Военный министр боится, как бы в этом месте нас не постигли некоторые разочарования. Действительно, наша 6-я армия ведет тяжелую борьбу, она подвергается контратакам неприятеля и то берет, то теряет, то снова берет Марсильи, Барси, Аси-ан-Мюльсян, Этавиньи.
От армии д’Амаде никаких известий. По мнению главной квартиры, ей было бы совсем нетрудно ударить во фланг и на арьергард армии фон Клюка. Как видно, в Северном департаменте и в департаменте Па-де-Кале остались лишь самые незначительные силы неприятеля. В частности, в Лилле нет более ни одного немецкого солдата. Вчера в город въехали при ликующих криках освобожденного населения два французских автомобиля-броневика, они прибыли из Дюнкирхена. Как не использовать эту возможность? Жоффр поражается и возмущается, но, как видно, армия д’Амаде превратилась в призрак.
Думерг сообщает в совете министров новые сведения о боях в Шари и Камеруне. Положение не так благоприятно, [211] как вначале. Наши войска встречают довольно энергичный отпор. Пало много наших офицеров. Германия надеется извлечь из войны главным образом колониальные выгоды и старается прибавить к своим победам в Европе некоторые успехи в Африке.
Длинная дискуссия по вопросу о снабжении гражданского населения. К нам поступают многочисленные жалобы на нерегулярность этого снабжения. Отсутствуют централизованный контроль и согласованность. Все это приходится организовывать экспромтом под огнем неприятеля. Гастон Томсон не покладая рук трудится над этим с помощью своего заслуженного сотрудника Шапсаля, но нашествие неприятеля не облегчает их задачу: ежедневно им приходится принимать меры неожиданно в самых различных пунктах страны и, можно сказать, спасать население.
Сегодня днем Жоффр и Гальени звонили Мильерану. Как видно, неприятель отводит теперь свои войска, уклоняется от боя, отказывается от сражения. Оба генерала, очевидно, опасаются, что неприятель будет стараться подчинить нас своей инициативе, но они оба заявляют о своей твердой решимости не идти на это.
Чтобы оправдаться перед Баску и его супругой за причиненное им беспокойство, мы пригласили их сегодня отобедать с нами запросто в префектуре, из которой мы их выдворили. Вместе с ними мы пригласили Вивиани с женой, Мильерана с женой и Аристида Бриана. Когда встали из-за стола, Вивиани и Бриан отвели меня в сторону и говорят мне, что они очень разочарованы Делькассе и думают, не болен ли он: кажется, он уже не в курсе дел и путается, когда зачитывает на заседаниях совета министров телеграммы. В прежнее время, в различных правительствах, в которых он участвовал, он тоже не отличался общительностью. Даже в 1912 г., когда он был морским министром, он часто поражал нас своей молчаливостью. Но во всяком случае по его редким замечаниям можно было понять тогда, что он был прекрасно осведомлен и мастерски вел свои дела. Теперь он стал еще молчаливее, а когда он говорит, он как бы теряет нить своих мыслей. Вивиани и Бриан сожалеют, что [212] Лумерг так легко уступил ему свое место. Я сам, питая величайшее уважение к Делькассе, должен признаться, что нахожу его в настоящий момент несколько подавленным, хотя не могу определить причину этого ненормального состояния.

Вторник, 8 сентября 1914 г.

Поступающие известия неплохи. Мы получили копию телеграммы, отправленной сегодня утром Жоффром Гальени. ‘От главнокомандующего военному губернатору Парижа, No 4262. Общая ситуация хороша. Германское наступление остановлено на всем фронте, на нашем левом фланге мы заметно выигрываем территорию у неприятеля’.
Постепенно мы получаем дополнительные сведения. 1-я неприятельская армия должна была отступить перед англичанами и нами. 2-й регулярный немецкий корпус и 4-й резервный корпус отброшены на левый берег Урк. Наше левое крыло, продвигаясь вперед, взяло пленных и захватило неприятельские пулеметы. Как видно, у тяжелой артиллерии неприятеля оказался недостаток в разрывных снарядах и она стреляет уже только обыкновенными снарядами. 7-я дивизия, которую Жоффр отправил Гальени, прибыла в Париж только вчера днем. Чтобы скорее транспортировать ее на фронт нашей 4-й армии, левому крылу которого угрожали сильные колонны неприятеля, военный губернатор реквизировал сотни такси, их шоферы согласились и сами везти машины, которые и перебросили войска в Ганьи и Трамблей-ле-Гонесс {28}.
Нами перехвачено несколько немецких радио, которые, по-видимому, указывают на утомление и даже смятение неприятеля. Они говорят, что со стороны Шанильи французская кавалерия препятствует всякой атаке на Париж. Действительно, дивизия Корнюлье-Люсиньер, которая с 5 сентября все время находилась в бою, получила приказ перейти Урк, настигнуть арьергард неприятеля и продвинуться как можно дальше через леса Ретца и Виллерс-Коттере.
К сожалению, между английским и французским командованиями были еще небольшие трения. Жоффр думает, что [213] в результате нашего дипломатического демарша Китченер отдал Френчу слишком категоричные приказы, которые тешили несколько щепетильное самолюбие фельдмаршала. Чтобы успокоить самолюбие Френча, Жоффр просит у Мильерана переслать через английское военное министерство новые поздравления Френчу и его армии. Впрочем, эти поздравления вполне заслужены.
Перехвачено еще одно радио. Оно извещает о падении Мобежа, которое, увы, весьма правдоподобно. Взятие этой крепости, в которой генерал Фурнье храбро выполнил свою неблагодарную задачу, является для нас тяжелой потерей. Кроме того, сдача Мобежа представляет для нас тот минус, что освобождает два немецких корпуса, которые устремятся на фронт на Марне.
Мы можем парировать эту предстоящую опасность только с помощью наших действующих армий, но на предмет дальнейших столкновений Мильеран изучает теперь образование армии второй очереди, в которую будут призываться в случае надобности молодые люди в возрасте восемнадцати лет, а также мужчины до пятидесяти шести лет. Чтобы организовать ее как следует, понадобятся орудия, винтовки и снаряжение. А между тем у нас остались в запасе только двести орудий 75-миллиметрового калибра. В зоне действующих армий свободны пока только 90-миллиметровые орудия, да и они скоро пойдут в дело, заказаны и находятся в производстве у Крезо пятьдесят батарей 75-миллиметрового калибра, но для выпуска первых восьми из них заводы требуют срок четыре месяца. Все это весьма недостаточно уже для полевой артиллерии. Что касается тяжелой артиллерии, то она у нас почти отсутствует. Я нахожу, что инстанции, ведающие у нас снаряжением, не обращают достаточного внимания на этот важный пробел. Говорю об этом Мильерану, который из принципа с большой энергией защищает своих подчиненных, но в глубине души разделяет мои опасения. Он надеется, что нам удастся купить батареи в Португалии и Испании. Что касается винтовок образца 1886 г., у нас теперь производится их тысяча четыреста штук в день, а с конца сентября будут производить по тысяче пятьсот штук. [214]
Пятьдесят тысяч винтовок мы ожидаем из Японии, а на Сент-Этьеннском заводе скоро будут ежедневно переделывать по тысяче ружей образца 1874 г. на образец 1886 г. Но всего этого еще слишком мало для наших потребностей.
Вследствие неизбежных случаев болтливости эта нехватка материала становится известной многим лицам и служит в светских и политических кругах предлогом для новых приступов ‘дефетизма’. Это захватило даже сэра Френсиса Берти, он несколько растерялся и пессимистически оценивает военные операции. Он идет еще дальше. Он критикует планы Жоффра. Сегодня он сказал Рибо, что наш главнокомандующий не знает, чего хочет, и что если бы он, Берти, был на его месте… Кто мог бы подумать, что сэр Френсис под расшитым мундиром безупречного дипломата скрывает сердце прирожденного полководца. А впрочем, не является ли он выразителем, улыбающимся выразителем того мимолетного плохого настроения маршала Френча, которое старается рассеять Жоффр?
Из Парижа вернулся Альбер Тома. Волосы его непослушно вьются вокруг висков, острый взгляд устремлен через стекла очков. Он рассказывает, что видел вокруг Гальени целый штаб штатских в мундирах: Поля Думера с его секретарем Лихтенберже, Гези, Гинибурга, Жозефра Рейнака, Клотца. Прибавляет, но без трагизма, что ‘La guerre sociale’ Густава Эрве обеспечила себе сотрудничество Лихтенберже, что она немилосердно обрушивается на министров и парламентариев и начинает даже проповедовать диктатуру. Я вижу, как у ряда министров, испуганных этими новостями, в том числе у самого Вивиани, закрадывается опасение военного переворота, пронунциаменто. Подчеркиваю, что это надо считать совершенно исключенным, что характер Гальени гарантирует нас от всякой авантюры, что в Париже просто недостает правительства, и если мы скоро возвратимся… Но все центральные ведомства выехали из Парижа и устроились в Бордо в реквизированных помещениях, взялись здесь за работу, и ни одно из них не желает нового переезда. Мой робкий намек не встречает успеха. Однако смутные опасения, которые рассказ Альбера Тома заронил в некоторых [215] умах, укрепляются в них благодаря только что опубликованной статье Клемансо, в которой военный губернатор Парижа обвиняется в подготовке коммуны. Тем временем, пишет Клемансо, штатское окружение Гальени уже стелет для последнего постель в Елисейском дворце, где по воле Клемансо должен спать только он, Клемансо, а не кто другой. Бриан не из тех, которые принимают всерьез эти сказки, но своим замечательным чутьем он сразу понял, как благоприятно общественное мнение встретило бы приезд одного из членов правительства. Он вызвался поехать в Париж и переговорить с Гальени и его сотрудниками. Вечер тревоги и тоски. Я несколько раз телеграфирую Мильерану. Только к одиннадцати часам расшифрованы телеграммы Жоффра. Бои идут повсюду, но мы нигде не подвигаемся вперед за исключением Пти-Морен. Армия Монури подверглась сильной контратаке неприятеля. Она должна была в нескольких местах отступить. С целью поддержать ее с тыла Гальени перебросил 62-ю резервную дивизию в Монже и Даммартен. Бои с неопределенным исходом ведутся также на востоке, со стороны Сермез и на Орнене. Телеграммы заканчиваются следующими загадочными словами, которые окончательно ввергли меня в уныние: ‘Атака на Нанси’. Кроме того, как видно, Мобеж действительно пал, и большая часть гарнизона взята в плен. Префект Северного департамента телеграфирует, что шестистам солдатам гарнизона крепости удалось уйти через Бельгию и что они возвратились в Лилль. Те форты, которые построены недавно, оказывают еще сопротивление. Губернатор покинул город и заперся в одном из этих фортов.
Наконец, нашлась армия д’Амаде. Она состоит из запасных и из солдат территориальных войск и лишь с великим трудом восстановила свои ряды, несмотря на то, что правительство и я настойчиво требовали этой перегруппировки. К сожалению, очень многие кадровые офицеры все еще ни во что не ставят наших запасных, они пренебрегают ими и считают их почти негодными для использования, между тем как все говорит, что со временем этим войскам суждено стать все более существенной частью наших армий. В районе [216] Лилля, Арраса, Амьена остались только части ландвера. Мы допустили их занять наши города, терроризировать жителей, уводить в плен раненых, реквизировать съестные припасы. Несколько тысяч французов могли бы справиться с этими разрозненными патрулями. Они могли бы тревожить тыл неприятеля и установили бы полезное сотрудничество с бельгийцами, которые желают иметь подле себя тысяч двадцать пять английских или французских солдат, чтобы обеспечить сухопутное сообщение между Антверпеном и Францией{*198}. Правительство республики может ответить бельгийцам только следующее: у нас нет свободных войск, но мы не сложим оружия, пока не очистим бельгийскую территорию от неприятеля. Дивизия запаса даже небольшого состава лучше бы устроила наших друзей.
Мы получили из Лилля еще одну телеграмму от префекта Северного департамента. Он сообщает, что в ряде городов, в частности, жители, подлежащие мобилизации, вынуждены были во время прохода неприятельских войск являться к немецким военным властям со своими призывными билетами. Немецкие солдаты составляли из них отряды, затем их отправляли в Э-ла-Шапелль. Немцы не теряли времени даже в тех городах, где они не оставались: они забирали с собой людей, которые завтра служили бы в наших армиях.
Армия д’Амаде, перестроившись с грехом пополам, получила от генерала Жоффра приказ идти на Бове.

Среда, 9 сентября 1914 г.

Вернулась надежда. Я читаю ее в знакомом лице полковника Пенелона. Он приехал к нам, сияющий, из ставки в Шатильон-сюр-Сен. Стратегическая ситуация определенно превосходна. Немцы находятся теперь в таком же положении, в каком мы находились после Шарлеруа. Наши оба крыла обошли их. Если не сделано промаха при тактическом исполнении нашего плана, немцы будут вынуждены отступить на Марну [217] и затем на Реймс. Итак, их план будет сорван. Единственный мрачный пункт — это предстоящее появление на полях сражения обоих немецких корпусов, которые были задержаны под Мобежем. Они, надо думать, могут быть подвезены до самого неприятельского фронта по железной дороге, так как ветка Гирсон — Суассон, по-видимому, находится в руках немцев и, возможно, также прямая линия Мобеж — Суассон. Чтобы отрезать их сообщения, часть нашей кавалерии под командованием генерала Конно сделает сегодня попытку проникнуть до Суассона. Но к концу заседания совета министров мы получили телеграмму Жоффра с сообщением, что перед фронтом армии Монури и у ее левого крыла, т.е. именно в суассонском направлении, находятся еще значительные силы неприятеля.
Наша 5-я армия медленно двигается к Пти-Морен. 18-й корпус переправился через эту реку у Марше-ан-Бри, но правому крылу пришлось отойти назад под натиском гвардии. 9-я и 4-я армии ведут в благоприятных условиях бой на всем участке своего фронта. На фронте нашей 12-й армии сражение тоже носит повсеместный характер, от Нюбекура до Вассенкура и Ревиньи. В Нюбекуре на небольшом семейном кладбище семьи Пуанкаре спят рядом вечным сном мой отец и моя мать, в Ревиньи скончалась моя добрая, милая бабушка, смерть ее была моей первой большой скорбью в жизни. Но что значат эти личные моменты перед необъятностью общественного несчастья? Однако я не могу отогнать этих воспоминаний, оставшихся моими верными товарищами во всей моей жизни. Вопреки тому, что можно было предположить по телеграмме, полученной вчера вечером, Нанси не взят и ему не угрожает опасность. Известия из департамента Мерты и Мозеля и из Вогез удовлетворительны.
Бриан снова вызвался перед своими товарищами по кабинету представлять их несколько дней в Париже, на ту же честь претендует Марсель Самба. Правительство решает, что они поедут вместе как с целью проявить к населению интерес со стороны правительства, так для рассмотрения некоторых важных вопросов. Вот эти вопросы: эвакуация [218] окрестностей Парижа — генерал Гальени желает урегулировать этот вопрос на случай осады, которую он все еще считает возможной, затем вопрос об отношениях между Полем Думером, с одной стороны, и префектом департамента Сены и префектом полиции — с другой, наконец, третий вопрос — о нем говорилось совершенно серьезно — об отношениях ‘La guerre sociale’ к Лихтенберже, словно бывший революционер Густав Эрве не превратился в пламенного патриота, и не превратила его война, не имеющая в себе ничего социального.
В Бордо приехал Киньонес де Леон. Он беседовал с испанским королем в Гранжа. Альфонс XIII просит передать нам, что он очень хотел бы продать нам ружья, но в испанской армии их едва хватает для собственных нужд. Всегда могут неожиданно вспыхнуть движение карлистов или народные восстания, которые придется подавлять. Значит, все предложения, исходившие от частных лиц и дошедшие до сведения Андре Лефевра и Мильерана, были мистификацией или подозрительными махинациями. Итак, исчезла еще одна перспектива относительно доставки снаряжения. Нам остается только усилить свое производство.
Днем телеграмма от Жоффра: наши операции продолжаются по всей линии фронта. В районе Монмирайля произошел новый бой — с неприятельским арьергардом. Арьергард! Уже одно это слово преисполняет нас надеждой, и перед глазами встает картина бегущего неприятеля, которого преследуют наши солдаты.
Вечером новая телеграмма от главной квартиры. За три дня наше левое крыло продвинулось на сорок километров. Англичане дошли до Марны. Мы тоже рассчитываем прийти к Марне завтра, хотя нам пришлось немного отступить близ Ла-Ферте-Гоше. Под Парижем, в долине Урк, армия Монури держится хорошо. Общее впечатление весьма удовлетворительное.
Успокоенный этими известиями, я в состоянии проявить больше интереса к событиям за пределами Франции. На востоке Европы русские армии тоже продолжают успешно сражаться. Они продвигаются на запад от Львова и вдоль [219] Вислы. Они двигаются вперед также в Восточной Пруссии. Во всяком случае, они задерживают определенное число немецких корпусов, которые они отнимают от нашего фронта. Это не тот ‘каток, давящий все на своем пути’, о котором мечтали некоторые наши газеты. Но, во всяком случае, это ценная помощь для Франции в решительную минуту.
Очевидно, Германия понимает теперь, что ее план большого внезапного наступления не удался. Граф Бернсдорф из кожи лез в Вашингтоне, чтобы вызвать посредничество Америки{*199}. Он нащупывал почву на этот счет у министра иностранных дел Брайана, который уведомил об этом президента Вильсона. ‘Я не скрыл от Брайана, — телеграфирует Жюссеран, — что шансы на успех предполагаемого посредничества минимальны, так как с каждым днем увеличивается список германских преступлений и растет волна всеобщего негодования. Он намекнул тогда на возвращение к статус-кво, я ответил ему, что мы согласились бы на него, если бы немцы для восстановления статус-кво вернули жизнь нашим мертвецам’.
По воле Сазонова, у которого семь пятниц на одной неделе, продолжаются переговоры с балканскими странами. Телеграммы следуют за телеграммами. Результата никакого.

Четверг, 10 сентября 1914 г.

Утром два звонка по телефону. Один, без особого энтузиазма, от Гальени: ‘Положение неплохое, но не такое хорошее, как мы желали бы. Другой, более удовлетворительный, — от Жоффра, относительно всего сражения в целом. Действительно, армия Монури мало продвинулась вперед за вчерашний день. Кажется, германцы даже несколько обошли ее на севере на ее левом фланге. Она потеряла Бетц и Нантэйль-ле-Гадуен и должна была отойти к Силли-ле-Лонг. Но 1-я германская армия вынуждена была переправиться обратно через Марну севернее Ла-Ферте-су-Жуарр и Шато-Тьерри. 2-я германская армия под командованием фон [220] Бюлова не устояла перед натиском Франше д’Эспере. 3-я армия, под командованием фон Гаузена, тоже подалась перед нашей 9-й армией, последней командовал Фош, которому приходилось защищать от бешеных атак фронт в тридцать пять километров. Фош должен был во что бы то ни стало воспрепятствовать неприятелю перейти через Сен-Гондские болота, тихо дремлющие в долине Пти-Морен и окруженные мирными деревнями Шампани. Его армия выдержала одну за другой ряд ожесточенных атак неприятеля. На правом фланге 11-й корпус, против которого неприятель стягивал все более многочисленные силы, вынужден был эвакуировать Фер-Шампенуаз: в центре угрожала опасность, что неприятель ударит с тыла на наш 9-й корпус, последний должен был отступить, и прусская гвардия подошла к замку Мондеман, старая башня которого господствует над всей равниной — этот замок является ключом к Маре (болотам){*200}. В самый разгар битвы Фош обратился к своему соседу генералу Франше д’Эспере с просьбой помочь ему заменить в первых рядах 42-ю дивизию Гросетти, изнуренную трехдневными боями. Франше д’Эспере поспешил представить 9-й армии свежие войска, которые он мог отдать без опасное для себя, и Фош ударил во фланг 10-го германского корпуса. Но тогда как левое крыло, подкрепленное таким образом, продолжало идти вперед, прусской гвардии удалось оттеснить храбрую марокканскую дивизию и завладеть замком Мондеман. Еще один сильный напор, и неприятель пробьет брешь. Но быть побежденным — это значит считать [221] себя побежденным. Фош всегда повторял эту истину. Он не боится быть захлестнутым поднимающейся перед ним волной. Приказывает марокканской дивизии взять обратно замок Мондеман любой ценой, 42-й дивизии, которая была проведена в тыл, с севера на юг, дается спешный приказ идти в Корруа и снова перейти в наступление фронтом на восток. Выбиваясь из сил, измученная, она снова появляется на передовых позициях, приходит на помощь нашим армиям, находящимся под угрозой. Перед лицом этого развертывания новых сил германцы, более измученные, чем мы, дрогнули, пошатнулись и начинают отступать.
Под впечатлением этих счастливых событий я принимаю Титтони. Его демарш является актом простой вежливости, но, очевидно, вызван новостями с фронта, просочившимися в дипломатические круги в Бордо. Мне представляется, что эта любезность — хорошее предзнаменование. Multos numerabis amicos (y тебя будет много друзей).
Делькассе, пришедший беседовать со мной и Вивиани о Турции, Греции и Болгарии, вдруг разразился слезами. Встревоженные этим припадком, мы расспрашиваем Делькассе. Он извиняется перед нами и говорит нам сквозь рыдания, что только что получил известие, что сын его ранен и взят в плен. Он боится, что имя Делькассе, ненавистное немцам, навлечет на несчастного молодого человека придирки и жестокое обращение. Мы утешаем его как можем, но как не разделять его опасений?
Во второй половине дня я отправился с Мильераном в бордосский лагерь принять парад марокканской бригады и стрелкового батальона, которые только что прибыли во Францию и отправляются на фронт. Это великолепные войска с прекрасной выправкой, и при виде их я нисколько не сожалею ни о заключенном 30 марта 1912 г. договоре о протекторате, ни о той ‘марокканской экспедиции’, в которой Клемансо усматривал тогда помеху для нашей мобилизации{*201}. На пути туда и обратно меня, как и в прошлом году, приветствовала толпа, густой шеренгой стоявшая вдоль улиц, но, на [222] мой взгляд, не в меру веселая. А ведь среди нее нет человека, у которого не было бы родных на фронте, каждый может ожидать не сегодня-завтра траурную весть! При каждом раздающемся вивате я думаю о солдатах, умирающих на поле сражения. Вернувшись в префектуру, я с грустью запираюсь в своем кабинете и принимаюсь за разбор бумаг, которые министры ежедневно направляют мне.
Город Нанси, который я считал доныне в безопасности, подвергся боевому крещению. Эту ночь его в течение часа бомбардировали два больших дальнобойных орудия, выпустивших в него более восьмидесяти снарядов. Убиты шесть женщин и девочек. Ранено много жителей. Материальные повреждения очень значительны в кварталах Сен-Дизье и Сен-Николя. Между тем Нанси является неукрепленным городом, и немецкие офицеры не имеют никакого оправдания для своих попыток разрушить его. Как видно, с 1870 г. их взгляды на войну не только не согласовались с законами цивилизации и прогрессом нравственности, но стали еще более отсталыми и античеловечными.
Тем не менее германская пропаганда продолжает представлять дело в другом свете и распространять во всем мире самые нелепые легенды. Наши войска якобы употребляют пули ‘дум-дум’. В Лонгви якобы найден даже аппарат для изготовления таких пуль. Это отъявленная ложь, но разнузданная клевета делает свое дело. Император Вильгельм в телеграмме президенту Соединенных Штатов подтверждает своим авторитетом эту возмутительную выдумку и протестует во имя добродетели против преступлений французов. Я вынужден тоже телеграфировать Вильсону и опровергнуть басню, с которой опрометчиво солидаризировался кайзер.
День проходит, как и предыдущие, в лихорадочном ожидании новых подробностей об операциях наших армий. Один момент наше внимание отвлечено было многочисленными телеграммами из-за границы. Из Константинополя турецкое правительство решило само отменить императорским ираде режим капитуляций {29}, отмены или реформы которого оно так настойчиво добивалось от нас. Конечно, оно не очень-то боится теперь Европы, расколотой на два враждебных лагеря [223] {*202}. Из Копенгагена как сообщает нам Бапст, германский генеральный штаб опубликовал предупреждение, немедленно перепечатанное в Дании, в котором говорится, что, несмотря на Женевскую конвенцию, германские войска будут отныне употреблять пули ‘дум-дум’, так как французы и англичане подали пример этого. Итак, вот в чем была цель выступления кайзера, в тенденциозной лжи надо было найти предлог для того, чтобы прибегать к варварским средствам{*203}. Из Вашингтона. Жюссеран предупреждает нас, что послы Англии и России получили от своих правительств директиву отклонить в настоящий момент всякую попытку посредничества. Сэр Эдуард Грей телеграфировал сэру К. Спринг Раису, что английский народ, несомненно, сторонник мира, но мира, заключенного с гарантиями, обеспечивающими его длительность и препятствующими повторению таких фактов, как нарушение нейтралитета Бельгии. Такой мир, прибавляет сэр Эдуард Грей, не может быть заключен в настоящий момент{*204}. Из Софии. Панафье сообщает нам, что русские победы в Галиции, выжидательная позиция Турции, неудача австро-германских шагов в Бухаресте произвели сильное впечатление на болгарское правительство и на самого короля Фердинанда, которые придерживаются теперь благоразумного нейтралитета{*205}. Из Петрограда. Концентрические атаки русских армий против центра австрийских войск, от Замостья до Равы Русской, заставили неприятеля отступить. На правом берегу Вислы, на юго-запад от Люблина, австро-германские войска были вытеснены из занимаемых ими укрепленных позиций. Они уходят на юг{*206}. Из Ниша. Продолжаются сражения на Саве и Дрине, сербы дерутся с неприятелем, на стороне которого численное превосходство, жаркие бои идут вокруг Землина, занятого сегодня утром сербскими войсками{*207}. Из Берна: нам [224] сообщают по ‘Последним мюнхенским известиям’ следующий неслыханный факт: окруженный проволочными заграждениями концентрационный лагерь Лехфельд, в котором содержатся французские военнопленные, открыт для доступа публики, за вход взимается двадцать пфеннигов, которые идут в пользу семейств мобилизованных немцев. Наших соотечественников, имевших несчастье попасть в плен к немцам, показывают, словно диковинных зверей за решеткой зоологического сада{*208}.
Получено также несколько телеграмм от гражданских властей в наших северных департаментах. Префект Сены и Уазы извещает нас, что приехавшие на автомобилях германцы взорвали в двух местах железнодорожное полотно между Парижем и Диеппом. Префект Нижней Сены сообщает факты, которые являются новым подтверждением бездействия армии д’Амаде. Отряд в шестьсот или семьсот немцев пришел в беспорядке из Дуллана в Амьен, где учредил ‘комендатуру’ (немецкое военное управление). Немцы взорвали Руаский мост в районе Мондидье. Префект Северного департамента извещает нас, что неприятель, по-видимому, направляется через Турне в Орши, минуя Лилль.
Но мы в первую очередь с нетерпением ждем детальной информации от главной квартиры. Эти известия приходят во второй половине дня и вечером и носят все более успокоительный характер. Теперь и публика будет осведомлена о замечательном сражении, которое происходило с 6 сентября на Урке и Маасе и которому главнокомандующий дал сегодня название, которое должно войти в историю: битва на Марне. С самого начала наших операций правое крыло германцев, другими словами, армия фон Клюка, которая 6-го пришла в район, лежащий к северу от Прованса, вынуждена была отступить ввиду грозившей ей опасности окружения. Однако благодаря целому ряду искусных и быстрых движений ей удалось освободиться из наших тисков, и она бросила большую часть своих сил против нашего крыла, [225] ведущего окружение на север от Марны и на запад от реки Урк. Но французские войска, оперировавшие с этой стороны, с помощью британской армии нанесли неприятелю серьезные потери и прекрасно держались достаточно времени, чтобы позволить нам развернуть наступление в других местах. Германцы отступают к Эне и Уазе. За четыре дня они отошли на шестьдесят, семьдесят и в некоторых пунктах даже на семьдесят пять километров. Тем временем те английские и французские войска, которые оперировали на юге от Марны, тоже непрерывно использовали свое преимущество. Одни выступили с южной опушки леса Креси, другие — на севере от Прованса и на юге от Эстерне, те и другие перешли Марну севернее Шато-Тьерри. С самого начала завязались жаркие бои в окрестностях Ла-Ферте-Гоше, Эстерне и Монмирайля. Левое крыло армии генерала фон Клюка, а также армия генерала фон Бюлова отступили под натиском наших войск. Самые ожесточенные бои происходили в районе, расположенном между плоскогорьями, которые простираются на север от Сезанн и Витри-ле-Франсуа. Здесь находились, кроме левого крыла армии фон Бюлова, саксонская армия и часть армии принца Вюртембергского. Рядом мощных атак германцы пытались прорвать наш центр. Это не удалось им. Наши успехи на плоскогорьях к северу от Сезанн позволили нам в свою очередь перейти в наступление, и, в конце концов, сегодня ночью неприятель прекратил бой на фронте, простирающемся от Сен-Гондских болот до района Соммсу. Он отошел на запад от Витри-ле-Франсуа. Так обстояло дело на Марне. Что касается боев на Орнене, а также между Аргоннами и Маасом, то они еще продолжаются, а именно — против армий принца Вюртембергского и кронпринца, причем мы то подвигаемся вперед, то отступаем. Еще сегодня наш 6-й корпус подвергся в районе Во-Мари на запад от долины Эр, отчаянной атаке немцев, которые пытаются отрезать наши линии и окружить Верден. Но здесь их встречают стрелки Сен-Михиеля{*209}. Жоффр [226] заявляет, что за последние дни общая ситуация, как стратегическая, так и тактическая, совершенно изменилась.
Последняя телеграмма, полученная сегодня вечером, подтверждает это впечатление. ‘Повсюду, — говорит в ней Жоффр, — наши солдаты были выше всякой похвалы. Я нарочно скупился на известия, пока не имел в своих руках надежных сведений о бесспорных результатах. Теперь я могу сообщить их вам. На нашем левом фронте бегущие неприятельские армии были отброшены по ту сторону Марны английской армией и армией Франше д’Эспере, которые за четыре дня сражения выиграли более шестидесяти километров. Армия Монури с замечательной стойкостью выдержала мощный натиск германцев, пытавшихся выручить атакой на нее свое правое крыло. Войска Монура долгое время выдерживали интенсивный огонь орудий большого калибра, отбили все атаки неприятеля и теперь продолжают свое продвижение на север, преследуя отступающего неприятеля. Сегодня утром дрогнул немецкий центр. Армия Фоша двигается к Марне и находит на своем пути следы поспешного отступления неприятеля. Корпуса последнего и особенно гвардия понесли большие потери. На нашем правом фланге мы оказываем энергичное сопротивление ожесточенные атакам неприятеля, и все позволяет надеяться, что наши успехи будут расти и далее. Главнокомандующий Жоффр’. Эта телеграмма, адресованная Мильерану, получена нами в 20 часов 30 минут. В радостном волнении я звоню ему и спрашиваю, не согласен ли он со мной, что я должен обратиться к нему с приветственным посланием к победоносным армиям. Он отвечает мне, что мы поговорим об этом завтра в совете министров.

Пятница, 11 сентября 1914 г.

Не дожидаясь заседания совета министров, я написал это послание и принес его на заседание уже в совсем готовом виде. Оно было принято в моей редакции, и решено было, что военный министр передаст его главнокомандующему по примеру тех приветствий, с которыми президент обычно обращается к войскам после смотров в мирное время. Оно [227] должно быть немедленно обнародовано вместе с несколькими вступительными словами военного министра{*210}. К выражению своего восхищения я прибавляю в этом послании слова ободрения и свои пожелания и говорю о наших успехах, разумеется, не как об окончательной победе, а как о верном залоге будущих результатов. Министры так же, как я, осторожны в своей оценке, и никто из них не тешит себя иллюзией, что война закончена. Тем не менее они очень удовлетворены достигнутыми преимуществами и глубоко взволнованы ими. Оба министра-социалиста не менее экспансивны в своей радости, чем остальные. Никогда еще французские министры не чувствовали между собой такого тесного единения. Вчера их объединяло несчастье, сегодня — счастье, у них воистину только одна душа, всецело поглощенная мыслью о Франции.
Бриан звонит мне из Парижа. Он тоже приветствует результат сражения, и в его грудном голосе я различаю по телефону необычную дрожь. Он говорит мне, что приезд его и Марселя Самба произвел прекрасное впечатление на общественное мнение Парижа. Все спокойно. Генерал Гальени очень удовлетворен военными операциями.
Офицер связи комендант Гильом извещает меня, что генерал Жоффр намерен продолжать наше движение вперед и энергично теснить отступающего неприятеля. Наша кавалерия взяла еще одно знамя недалеко от Санлиса. Это третье знамя за четыре дня. Трофеи эти будут отправлены в Бордо, я надеюсь как можно скорее отвезти их в Париж. При своем отступлении немцы оставили всякого рода предметы, батареи гаубиц, ящики со снарядами, пулеметы, патроны, документы, карты, бумаги. В Фер-Шампенуаз они разграбили винные погреба и частные дома и предавались позорным оргиям. Они ушли, оставив в подвалах города мертвецки пьяных солдат императорской гвардии. Наши войска вернули себе Эперне, Шалон на Марне, Витри-ле-Франсуа. Они подошли к Компьенскому лесу, к Виллерс-Коттере и Фер-ан-Тарденуа. На фронте армии Саррайля 5-я немецкая армия [228] — это армия кронпринца — отходит, наконец, на север, через Лагейкур. На своем пути она подожгла несколько населенных пунктов, но ей пришлось отказаться от намерения достигнуть долины Мааса на юг от Вердена.
К концу полудня новая телеграмма Жоффра военному министру извещает нас, что на нашем левом фланге и в центре наш успех растет и все более превращается в победу. Наш 1-й кавалерийский корпус во главе с генералом Бриду, заменившим генерала Сорде, старается согласно полученной директиве отрезать неприятелю пути отступления.
Наши бельгийские друзья в восторге. Сегодня утром Клобуковский встретил на Льеррской площади в Антверпене короля при его выходе из главной квартиры. Король сказал ему: ‘Это сражение свидетельствует о прозорливости Жоффра. Он отдал приказ о наступлении именно в тот момент, когда оно имело шансы на успех. В настоящий момент бельгийская армия напрягает свои силы, чтобы сотрудничать с французскими и английскими войсками. В нынешних обстоятельствах роль ее заключается в том, чтобы беспокоить неприятеля даже и перерезать его сообщения. Она не преминет сделать это'{*211}.

Суббота, 12 сентября 1914 г.

Теперь, когда дела идут лучше, я узнал — многие выболтали это, — что за последние недели я, сам того не зная, был объектом крайне страстных, впрочем, противоречивых, нападок в известных политических кругах. Сегодня говорят другим языком. Но вчера на меня возлагали ответственность за то, что я знал, и за то, о чем меня оставляли в неведении прежние и нынешние министры, за то, что я сделал в 1912 г., председательствуя в совете министров, и за то, что сделали до меня или упустили сделать правительства, в которых я не участвовал. Недостаточность снаряжения, отсутствие тяжелой артиллерии, расточительность некоторых ведомств, декрет о закрытии сессии парламента, неточные или неполные бюллетени — все это стало в тяжелую годину предлогом для [229] обвинений в мой адрес. Члены парламента, толкующие о своем великом уважении к конституции, доходили до обвинения меня в том, что я не прибег к диктатуре и пошел на поводу у правительства, другие утверждали, напротив, что под маской министров все делал я, хорошее и плохое, особенно же плохое. Что было бы, если бы фон Клюк неожиданно не изменил направления своего движения и Жоффр и Гальени не воспользовались искусно этим случаем для перехода в наступление? Что было бы, если бы наши армии не бились с такой храбростью? Все раздражение, вся злоба, увы, обрушились бы сегодня на меня. Завтра, при малейшей неудаче, все может начаться снова. Моя доля — навлекать молнию на свою голову, чтобы она не поразила слишком многих сразу. Не могу не заметить, как умно поступал еврейский народ, прогонявший в судный день в пустыню бедного козла Азазеля, на которого взваливали грехи людей. Это невинное животное было бы вполне на своем месте в овчарне в Рамбуйе, близ президентского дворца.
Меня посетил де Кергезак, депутат от департамента Кот-де-Нор. Через свою жену он связан с одной влиятельной румынской фамилией и приехал теперь из Бухареста. Он виделся с нашим другом Такс Ионеску, который сказал ему: ‘Если Италия выступит, Румыния, несомненно, тоже выступит, но для того, чтобы Италия выступила, Франция должна обещать ей что-нибудь, например Тунис’. Таке Ионеску слишком умен, чтобы сделать это указание по собственному почину. Надо думать, что он имел директиву дать нам его, это указание разоблачает перед нами настроения, которые мы всячески будем остерегаться поощрять как в Риме, так и в Бухаресте.
Впрочем, согласно сообщениям, полученным Делькассе от Лаговари, король Кароль остается всецело под влиянием Германии и Австрии. Вильгельм II писал королю и гарантировал ему уже теперь обладание Бессарабией, если Румынии удастся завоевать ее, а также обещал ему аннексию Трансильвании примерно по прошествии двадцати лет, к этому времени, пояснял он, произойдет распад Австро-Венгрии. Итак, германский император, который объявил войну в надежде [230] отдалить эту перспективу распада Австро-Венгрии, сам считает этот распад неизбежным?
Жоффр получил следующую телеграмму от Великого Князя Николая Николаевича: ’12 сентября. Генеральное сражение, начавшееся в Галиции десять дней назад, заканчивается большой победой наших армий. За 8, 9 и 10 сентября наши трофеи составили сто орудий и тридцать тысяч пленных, в том числе двести офицеров. Австрийские армии отступают на всех фронтах, преследуемые нашими войсками. Счастлив сообщить вам это известие в тот самый день, когда узнал об успехах храбрых французских и английских армий’. Это очень хорошо, и мы от души приветствуем эти победы русских. Но, кажется, в Восточной Пруссии перевес теперь снова на стороне немцев, а Россия, вопреки нашим неоднократным требованиям, направляет свой главный удар против Австрии, между тем как самый верный способ разгромить Австрию — это начать с разгрома Германии.

Воскресенье, 13 сентября 1914 г.

Я снова настаиваю в совете министров на том, чтобы по возможности скорее отправиться в главную квартиру, на фронт и в департаменты, опустошенные в результате нашествия. Так как мне снова дают уклончивые ответы, я заявляю, что, если будут далее медлить с утверждением моего начинания, я порву с обычаем, требующим, чтобы при всех официальных выездах президента последнего сопровождали один или несколько министров, и предприму один без разрешения и содействия правительства те шаги, которые считаю безусловно необходимыми. Эта угроза государственного переворота в миниатюре не вызывает протестов, но возбуждает некоторое удивление, а у иных чувство неловкости.
Вивиани, Рибо и Томсон представили мне согласованный ими финансовый доклад большой важности. Казначейство нуждается в средствах и не может прибегать с этой целью исключительно к помощи государственного банка путем непрерывного увеличения эмиссии, не может также искать этих средств путем увеличения налогов, правительство полагает, [231] что будет очень трудно обеспечить поступление этих налогов, пока продолжаются враждебные действия и многие налогоплательщики мобилизованы. Поэтому Рибо считает, что нельзя обойтись без выпуска краткосрочных займов. Сумма бонов казначейства не превышает в настоящий момент трехсот пятидесяти миллионов франков. Она гораздо ниже той цифры, которой могла бы достигнуть. Министр финансов предлагает сделать эти боны доступными публике, выпустив купюры в тысячу, пятьсот и даже сто франков, и размещать их через банки. Кроме того, принято решение, что во все время войны эти боны — на них приглашаются подписываться все патриотически настроенные граждане — будут называться бонами национальной обороны. Я подписываю соответствующий декрет, который, кроме Рибо, скрепляют своей подписью Вивиани и Томсон. Во второй половине дня я посетил несколько местных госпиталей, которых находятся на излечении тысячи раненых. Я беседую с этими бравыми людьми, все они поражают своею храбростью, оптимизмом, хорошим настроением.
Полковник Пенелон доставил мне два последних знамени, взятых у приятеля. Они помещены в префектуре под охраной моих офицеров.
Жоффр телеграфирует нам, что ‘все более выявляется всеобъемлющий и блестящий характер нашей победы. Повсюду неприятель отступает без оглядки, он отступает даже перед нашими 1-й и 2-й армиями (Лотарингия и Вогезы), которым более месяца оказывал сопротивление. Повсюду немцы оставляют пленных, раненых, трофеи. Наш авангард преследует неприятеля по пятам, не давая ему времени перегруппироваться. На нашем левом фланге мы перешли Эну ниже Суассона. Таким образом, за шесть дней боев мы продвинулись вперед более чем на сто километров. Центр наших армий находится уже на севере от Марны, наши лотарингская и вогезская армии подступают к границе. Правительство республики может гордиться подготовленной им армией’.
Генерал Гуро, вернувшийся из Рабата и немедленно отправляющийся на фронт, привез мне два марокканских [232] знамени, они отняты у повстанческих племен, изъявивших теперь свою покорность. Он горит нетерпением принять участие в боях. С восторгом говорит о победе, одержанной нашими армиями, но при мысли, что его не было при этом, легкая тень омрачает ясный взгляд его голубых глаз.

Понедельник, 14 сентября 1914 г.

Сенаторы и депутаты продолжают домогаться официальных назначений. Рибо поручил одну такую миссию Жоннару. Последний обследовал экономическое положение департаментов Северного, Па-де-Кале и Соммы и сделал мне доклад о своей поездке. Сенатор Фердинанд Дрейфус желает получить назначение в Италию на предмет изучения тамошнего общественного мнения. Альбер Тома, который тяготится своим бездельем, согласится принять любое поручение. Никогда еще предложения услуг не сыпались в таком изобилии и с такой готовностью.
Мильеран докладывает в совете министров, что генерал д’Амаде с непростительной поспешностью отдал приказ об эвакуации Лилля. Мессими, конечно, дал ему по телефону разрешение считать Лилль неукрепленным городом, согласно заключению высшего военного совета и внесенному в палату законопроекту, по-видимому, также согласно с требованиями мэра города Лилля и некоторых депутатов от Северного департамента. Но министр никоим образом не предписал немедленную эвакуацию города. А между тем из города удалили войска, даже не подумав о том, чтобы увезти ружья, боевые припасы и продовольствие. Мильеран сообщает также, что приступит к рассмотрению роли, которую сыграл в этом деле губернатор Лилля генерал Персен.
Делькассе выступает с несколько путаным докладом об иностранных делах. Германский посланник в Афинах посетил греческого премьера Венизелоса, недавно взявшего себе также портфель министра иностранных дел, и сообщил ему как ‘добрую весть’, что Турция и Болгария в союзе и собираются напасть на Сербию, но по отношению к Греции проникнуты лишь дружественными намерениями. Венизелос отклонил эту неуклюжую попытку и ответил, что Греция [233] выступит против тех стран, которые нападут на Сербию{*212}. В Константинополе инженеры и техники, присланные Германией, спешно ремонтируют ‘Гебен’ и ‘Бреслау’, котлы которых потерпели аварию{*213}.
Один из самых видных парижских журналистов, Эжен Лотье, сотрудник ‘Temps’, приехавший сюда ознакомиться с настроением департамента Жиронды, сообщает мне, что в Бордо интернировано несколько венгерских подданных, а именно депутат-франкофил Михаил Карольи, два его товарища, Зленоки и Фридрих, и известный социолог Макс Нордау, который, впрочем, не раз несправедливо и зло отзывался в ‘Vossiche Zeitung’ о Франции. Михаил Карольи приехал в июне в Париж искать здесь поддержки против своего политического противника графа Тиссы, который, несмотря на первоначальные колебания, в конце концов взял на себя большую долю ответственности за войну’. Лотье находит несколько парадоксальным держать Карольи в плену.
Правительство, которому я представил этот вопрос на рассмотрение, приняло благородное решение освободить этих венгров вместе с Максом Нордау и отправить их в Испанию. Чисто французский жест, который рискует не встретить надлежащей оценки ни в Будапеште, ни в Берлине.
В Бельгии король прибавил вчера к приказу главной квартиры следующие трогательные слова: ‘В случае атаки будет оказано самое решительное сопротивление. Успехи англофранцузской армии налагают на нашу армию долг сотрудничества по мере наших средств в достижении окончательной победы, заставляя неприятеля противопоставлять нам максимум своих сил’. Король Альберт лично подтвердил затем эти слова каждому дивизионному командиру. Он поздравил нашего военного атташе с успехом французской армии, который он охарактеризовал как ‘самую блестящую военную операцию новейшего времени'{*214}. Кроме того, король потрудился телеграфировать мне: ‘Великая победа, одержанная [234] союзной армией благодаря ее доблести и военному гению ее вождей, обрадовала нас до глубины души. Посылая вам свои самые горячие поздравления, я являюсь выразителем чувств всей бельгийской нации. Мы сохраняем непоколебимую уверенность в успешном исходе борьбы, и возмутительные зверства, от которых страдает наше население, не только не терроризировали нас, как надеялись враги, а лишь удвоили нашу энергию и энтузиазм наших войск’.
Я благодарю короля и заканчиваю свое послание следующими словами: ‘Когда пробьет час справедливого возмездия, никто не сможет забыть, что сделали для торжества общего дела Ваше Величество и достойный восхищения бельгийский народ’.
Что касается немецкого генерального штаба, то у него другая вера считаться с правдой. Сегодня утром агентство Вольфа распространяет следующее сообщение: ‘Операции последней недели, которые могут быть опубликованы в деталях, привели к новому сражению, развертывающемуся благоприятно для наших армий. Неблагоприятные для нас известия, всячески распространяемые союзниками, ложны’. Вот как осведомляют Германию! Агентство Вольфа старательно умалчивает здесь о том, что сегодня германские армии останавливаются в своем отступлении. Они использовали несколько часов отдыха, данного нашим войскам, пожалуй, лучше было бы, несмотря на неизбежное утомление солдат, иметь смелость заставить их подождать еще немного с отдыхом. Немцы заняли позицию на линии, идущей от возвышенностей на север от Эны, далее — между Уазой и Берри-о-Бак и до холмов на север от Вердена. Эта линия проходит на востоке у подступов к Реймсу. На этом новом фронте неприятель уже организует свое сопротивление. Одно лишь его правое крыло лишено прикрытия и плохо связано с центром. Нашей 4-й армии и английской армии отдан приказ тревожить его и стараться окружить его через Пюизалейн и Карлепон.

Вторник, 15 сентября 1914 г.

Один из офицеров связи, командир Эрбильон, привез мне два знамени, отнятых у немцев. Пользуясь случаем, он сказал [235] мне, что генерал Жоффр жалуется на некоторые купюры, произведенные военным министром в сводках главной квартиры, часто носивших несколько дифирамбический характер. Я отвечаю ему, что война далеко не закончена, что к тому же мы сделали ошибку, прервав преследование неприятеля, и что не имеет смысла возбуждать в стране ложные надежды, представляя дело так, будто неприятель бежит в беспорядке{*215}. Возможно, что командир Эрбильон не принадлежит к числу тех, у кого надо исправлять их преувеличения, но у него есть товарищи в главной квартире, которых победа буквально опьянила и которые считают, что кампания уже закончилась.
Вчера в ‘L’Indpendant des Pyrnes Orientales’ появилась статья за подписью Эммануила Брусса, в которой содержится следующая тирада (автор передает ее как слова своего приятеля): ‘В Бордо пьют шампанское, курят, веселятся, тогда как там, на фронте, наши бедные солдаты идут в огонь, чтобы обеспечить благополучие этих господ. Еще полбеды, если оргии устраиваются в залах ресторанов, но в воскресенье на улицах Бордо видели министров, возвращавшихся с пикника в Аркашоне с дамами и разъезжавших в засыпанных цветами автомобилях, причем у руля сидели военные’. Кажется, генерал, командующий 16-м округом, приостановил за эту заметку выход газеты на один месяц. В совете министров Мильеран и Мальви сократили срок запрещения газеты до нескольких дней. Все министры протестовали, даже негодовали против этой выходки газеты, называли ее сплетнями и баснями. После заседания меня отвел в сторону Мальви. Он рассказал мне, что, чувствуя себя не совсем здоровым, поехал в воскресенье после обеда к приятелю в Аркашон и что, когда он собрался в обратный путь, местные общества, узнав о его присутствии, поднесли ему цветы. Он с большой энергией утверждает, что ничего другого не было. Впрочем, кроме него, никто не говорил мне, что в статье имелся в виду именно этот министр. [236]
Я получаю множество поздравлений по поводу битвы на Марне. В числе первых пришли поздравления от императора Николая II и от сербского принца-регента Александра. В своем ответе я, в свою очередь, поздравляю их с успехами их армий. Но нам все более желательно было бы, чтобы наступление русских направлено было главным образом против Германии. Палеолог выступил с новым демаршем, чтобы поддержать это наше желание. Но военный министр, тот самый генерал Сухомлинов, который всегда производил на меня плохое впечатление, когда я с ним встречался, дал понять нашему послу, что русские не будут продвигать свои армии дальше в Восточную Пруссию с направлением на Берлин, а предпочтут действовать в Силезии и Познани. Он даже прибавил: ‘Чтобы прийти на помощь французской армии, мы в конце августа потеряли сто тысяч человек при Солдау’. Палеологу пришлось ответить ему: ‘Чтобы прийти на помощь русской армии, мы принесли такую же жертву. Однако не наша вина, что по ошибке одного из ваших корпусных командиров фланг русской армии вдруг оказался без прикрытия'{*216}.
Дени Кошен, получивший, наконец, назначение обследовать пороховые склады, возвратился вчера из своей первой поездки, весьма удовлетворенный ее результатами. Будучи одним из известнейших химиков, он вполне компетентен, для того чтобы выполнить возложенную на него задачу.
Приехавшие из Парижа Марсель Самба и Бриан один за другим докладывают мне о своей поездке. В статье, написанной к их приезду, Морис Баррес спрашивал, не возвещают ли обе эти ласточки возвращения правительства? Я желал бы этого. Но обе ласточки, напротив, вернулись к своим сестрам под южное солнце Жиронды. Впрочем, обе они в восторге от своего временного перелета. Гальени, привыкший к завоеваниям, без труда завоевал сердца Самба и Бриана. Министр-социалист отзывается передо мной о военном губернаторе с великим энтузиазмом, и эта горячая хвала, для меня совершенно излишняя, надеюсь, положит конец всем недоброжелательным подозрениям, на удочку которых попались [237] Клемансо и некоторые министры. Самба не только вполне уверен в лояльности Гальени, он одобряет также, что последний выбрал себе в сотрудники Думера, сила характера и поразительная трудоспособность Думера, говорит Самба, приносят большую пользу гражданскому управлению укрепленного лагеря.
‘Генерал Гальени, — заявляет мне в свою очередь Бриан, — держится безукоризненно. Он отнюдь не ищет популярности и старается лишь выполнять свой долг. Мы с Самба посетили северный сектор, где были сделаны большие усовершенствования в организации защиты. Генерал требует, чтобы ему послали судовую артиллерию. Я говорил об этом Оганьеру, он спешно предпримет необходимые шаги. Орудия будут расположены таким образом, чтобы можно было открыть продольный огонь по железнодорожным путям, необходимым немцам для транспорта их гаубиц 420-миллиметрового калибра. Это даст нам возможность воспрепятствовать установке этих гаубиц неприятелем. Гальени считает, что при принятии этой меры предосторожности Париж в случае возобновления немецкого наступления сможет продержаться по меньшей мере четыре-пять недель. Мы с Самба отправились также на фронт и посетили армию Монури, выдержка войск превосходна, снабжение не оставляет желать ничего лучшего. На полях еще лежат трупы немцев. Я приветствую, господин президент, что вы, в согласии с правительством и Гальени, настаивали перед генералом Жоффром на усилении армии Парижа. Военный губернатор мог перебросить на реквизированных такси полученные им войска и доставить их на поле сражения в распоряжение армии Монури. Эти дополнительные силы, несомненно, содействовали окончательному успеху’.
У меня было также совещание с министром колоний Гастоном Думергом. Правительство поручило ему организовать снабжение в освобожденных департаментах Сены и Марны, Марны, Эны и Уазы. Он излагает мне свою программу, которую я нахожу очень разумной.
Наконец, Делькассе, все еще очень беспокоящийся по поводу своего сына, тоже пришел ко мне беседовать еще раз [238] о Турции и Болгарии. Кроме того, он сообщает мне интересные депеши, в которых Клобуковский передает в своем разговоре с бароном Бейенсом, бывшим бельгийским посланником в Берлине. ‘Война между Австрией и Сербией, — сказал ему этот достойнейший дипломат, — была подстроена Германией, это была головешка, которая должна была зажечь пожар, эта война должна была послужить исходным пунктом для выступления против Франции, пунктом, которого желали и искали. Император Вильгельм долгое время проявлял себя весьма искренним сторонником мира, но в конце концов уступил перед напором камарильи, всегда вдохновлявшейся бисмарковским духом. За последние два года он явно был удручен, состояние его здоровья, всегда неважное, ухудшалось под влиянием тревоги, внушаемой ему постоянными наущениями его приближенных. Несмотря на сильное умственное переутомление, император не мог не сознавать страшного значения войны между Германией и Францией, но, как видно, одно основное заблуждение заслоняло перед ним эти непосредственные впечатления. Он был убежден, что Россия, находившаяся в разгаре военной реорганизации, не вмешается решительно в балканский конфликт, что Англия, обессиленная внутренними разногласиями и в общем мало склонная вступать в войну на континенте, тоже воздержится, что Италия выступит вместе со своими обоими союзниками и что в конечном счете Германия со своими огромными контингентами, долгое время готовящимися к войне, будет фактически иметь дело только с Францией. Последней же, как казалось императору, можно было не очень бояться, прежде всего потому, что у нее было меньше войск, и затем ввиду разногласий, проявившихся в парламентских дебатах по военным вопросам. Император был уверен, что, наконец, пришел момент установить силой оружия гегемонию Германии. В его окружении было много сторонников войны, но главным ее сторонником был кронпринц — он по крайней мере номинально (ввиду ограниченности его умственного горизонта) возглавлял партию, стоявшую за молниеносное наступление на Францию. Уже давно эта партия искала предлога, безразлично какого, для [239] ссоры. А как известно, за этим у немцев дело никогда не станет. Таким образом, возникла австро-сербская распря’.
Король Альберт тоже вел непринужденный разговор с Клобуковским. Сообщаю этот разговор в краткой письменной передаче, сделанной Клобуковским для Делькассе. ‘Оборонительная тактика, — сказал Его Величество, — была единственно возможной перед лицом столь мощных массовых армий, и я чрезвычайно счастлив, что французское командование прибегает к ней с такой систематичностью и с такой силой сопротивления. Выдержка и борьба — это должно быть лозунгом как для Франции, так и для Бельгии. Германия могла рассчитывать на успех только при том условии, что не встретит задержки при своем внезапном натиске. Ее план был разбит в самом начале, и для Бельгии великое счастье, что она содействовала этому результату. Поэтому так велико раздражение императора Вильгельма против нас и против меня, оно даже больше, чем думают… Воистину тот способ вести войну заслуживает всеобщего осуждения. Такое поведение нисколько не удивительно со стороны военной олигархии, высокомерной и тщеславной. Она завистлива, распутна, злостна, она завидует нашим прекрасным памятникам, нашим столь прелестным городам, очарованию наших пейзажей, нашей активности в промышленности. Наш собор в Малине был подвергнут бомбардировке, потому что он чудо красоты, наша Лувенская библиотека, которую пощадили даже иконоборцы, была сожжена умышленно, потому что она была единственной в мире. Старый император Вильгельм, который был человеком простым, устоял бы против внушений этого ограниченного и грубого окружения, но его внук склонен к мелкому тщеславию, он восхищается поверхностной и театральной стороной, он слишком любит играть роль перед галеркой, чтобы оставаться равнодушным к лести тех, которые прельщают его грандиозной перспективой осуществления его всегдашней мечты: он — великий император, повелитель мира, все перед ним трепещет и преклоняется’.
Словно для того, чтобы одним более лестным штрихом ретушировать эти живые портреты кайзера и его будущего [240] преемника, агентство Вольфа упорно провозглашает, что армия кронпринца осаждает и бомбардирует крепость Верден. Жоффр телеграфирует, что это известие ложно от начала до конца и просит нас опровергнуть его. Но наше опровержение не проникнет в Германию, и все будут там вполне искренне приписывать кронпринцу славу великого военного успеха. Между тем на самом деле все попытки 5-й немецкой армии закончились неудачей. В первых числах текущего месяца она пыталась обойти левое крыло нашей 3-й армии генерала Саррайля, отрезав его от 4-й армии генерала де Лангля де Кари. Но Саррайль перебросил в промежуток между обеими нашими армиями новый корпус, а именно 15-й, и кронпринцу не удалось пройти здесь. Зато на правом фланге нашей 3-й армии бомбардированы были некоторые форты Вердена, а в тылу этой армии немецкие части, пришедшие из Воэвры, приблизились севернее Сент-Мигиеля к форту Тройон. Раз или два они атаковали последний, но не в состоянии были завладеть им. 10 сентября последовала еще одна безуспешная атака кронпринца на нашу 3-ю армию, а 13-го 5-я немецкая армия отступает. Сегодня войска 5-го немецкого корпуса, которые занимали правый берег Мозы в окрестностях форта Тройон, сами отступают на равнину Воэвры. Но какие развалины неприятель оставил после себя в смеющемся крае, где нет ни одной деревни, ни одного ручейка, ни одного леса, которые не были бы мне родными!

Среда, 16 сентября 1914 г.

Наступление, начатое нашими войсками после битвы на Марне и, к несчастью, прерванное, чтобы дать краткий отдых войскам, достигло вчера и третьего дня на всем фронте арьергарда неприятеля. Последний остановился, чтобы дать нам бой, и получил теперь подкрепления от главной массы немецкой армии. Итак, предстоит новое генеральное сражение на линии, на которой неприятель быстро укрепился, эта линия тянется от Уазы до Аргон, через Нойонский округ, ряд плато на север от Вик-сюр-Эн и Суассона, Лаонский массив, высоты вокруг Реймса и окрестности Вилль-сюр-Тюрб. [241] Позиции немцев, уже укрепленные, тянутся далее на восток от Аргонн, от Варенн до Воэвра на север от Вердена. Впереди освобожденных Люневилля и Сан-Дидье наша территория почти совершенно очищена от иноземцев. Но будут ли у нас завтра еще достаточно свежие войска, будет ли у нас достаточно артиллерии и снарядов для предстоящих боев с искусно окопавшимся неприятелем? Вчера телеграмма Жоффра (No 5342) благоразумно приглашает наши армии принять систематические меры и постепенно укрепить завоеванную территорию. Главнокомандующий не желает повторения иллюзий и ошибок первых дней войны. Если немцы укрепляются перед нами, то располагаем ли мы, кроме храбрости, всем, что необходимо для их вытеснения? Мы желали бы, по крайней мере, чтобы Россия облегчила давление, оказываемое на нас неприятелем. Делькассе просил Палеолога еще раз настаивать перед Сазоновым на том, чтобы русское наступление безотлагательно было направлено против Германии. После аудиенции у императора Сазонов ответил{*217}: ‘Как только будут уничтожены австрийские армии в Галиции, можно быть уверенными, что энергично проявится прямое наступление против Германии’. Но когда будут уничтожены австрийские армии в Галиции? Правда, русские армии перешли Сан и преследуют левое крыло австрийцев, которые, как нам сообщают, бегут в беспорядке. Конечно, центр и правое крыло австрийской армии отброшены к Перемышлю{*218}. Конечно, согласно последней телеграмме Палеолога, отправленной нам сегодня,{*219} австрийские армии уходят из Галиции, оставляя позади себя двадцать пять тысяч убитых и раненых и сто тысяч взятых в плен, пришедшие на помощь им немецкие корпуса сами тоже отступают. Но в таком случае зачем России ожидать еще более полного уничтожения австрийских армий в Галиции, прежде чем приступить к решительным действиям против Германии? В настоящий момент 1-я русская армия совершенно [242] оставила территорию Восточной Пруссии, и нам более не говорят ни слова об осаде Кенигсберга{*220}.
Зато наша победа, по крайней мере, придала бодрости некоторым нашим друзьям. В Румынии состоялись большие демонстрации в честь Франции. Во главе этого народного движения стал бывший военный министр Филиппеску. Наш посланник Блондель даже уверен, что еще на этой неделе румынское правительство приступит к мобилизации и объявит себя на нашей стороне. Король должен будет дать свою подпись или отречься от престола{*221}. Такие же надежды питает Лаговари. Но я очень боюсь, что оба они принимают свои желания за действительность.

Четверг, 17 сентября 1914 г.

К полковнику Пенелону вернулась его сияющая улыбка. Мой верный офицер связи привез мне сегодня целую охапку оптимистичных известий. Он приехал скорым поездом из Реймса, куда переведена главная квартира. ‘Как, — спрашиваю я, — разве там не проходит теперь линия огня?’ Полковник признает, что, возможно, несколько поспешили, выбрав для этой цели город в таком непосредственном соседстве с неприятелем, и что там невозможно будет исполнять функции командования. В действительности у нас не ожидали, что немцы так быстро создадут новый фронт. Неприятель обстреливает Реймс из батарей, помешенных им в фортах на востоке от города. Однако генерал Жоффр полагает, что немцы приняли сражение против воли, что их вынудила к этому сила нашего преследования. Правда, они окопались так основательно, что уже невозможно будет выбить их из позиций фронтовыми атаками. Но мы принимаем теперь меры, чтобы обойти их с обоих флангов, 13-й корпус, взятый из армии Дюбайля, вчера перевезен на наш левый фланг и усилит армию Монури. С другой стороны, армия Кастельно маневрирует на востоке с целью обхода левого фланга немцев. Сражение, быть может, продлится два-три дня, но Жоффр твердо [243] надеется, что мы выиграем его. Он даже думает, что немецкое командование решилось дать это сражение, только будучи связанным волей кайзера, который в своем суверенном нетерпении, вероятно, потребовал немедленного реванша.
Если наши успехи не разбили немцев, они, по крайней мере, подняли дух бельгийцев. Бельгийская армия только что провела удачные наступательные операции{*222}. Антверпен быстро приводится в состояние обороны. Западная Фландрия, часть Восточной Фландрии, провинция Антверпен и Люксембург в настоящее время освобождены от немецкой оккупации. Напротив, Генегау, Брабант, провинции Льеж, Памюр и бельгийский Люксембург остаются во власти неприятеля. Многие города разрушены или получили большие повреждения. Поля опустошены. Какой ценой Бельгия и мы платим за наши победы!

Глава седьмая

Письмо папы Бенедикта XV. — Фронт стабилизируется. — Попытки маневрировать на левом фланге. — Неприятель бомбардирует Реймский собор. — Наши орудия и снаряжение. — Разрушенные города и деревни. — Тщетные попытки окружения. — Взятие Сен-Мигиеля. — Антверпен под угрозой. — Разбитые надежды.

Пятница, 18 сентября 1914 г.

В то время, как Франция в сражении, не имеющем прецедента, была спасена от непоправимого несчастья, в Риме был избран новый духовный глава христианского мира. Болонский архиепископ Джакомо, маркиз де ла Кьеза, был объявлен папой под именем Бенедикта XV. Он лишь в мае этого года был сделан кардиналом. Это аристократ по рождению и дипломат по карьере. Трудно предвидеть, какой линии он будет придерживаться, но он назначил государственным секретарем монсеньера Феррату, который активно содействовал его избранию, — [244] позиция Ферраты по отношению к нам оставалась до сих пор благожелательной. Кардинал Аметт написал мне по своем возвращении в Париж письмо, полное благородства и достоинства: ‘Париж, 12 сентября 1914 г. Господин президент республики. При отъезде моем из Рима наш святейший отец папа Бенедикт XV удостоил меня поручением доставить Вам прилагаемое письмо, в котором его святейшество извещает Вас о своем вступлении в верховный понтификат. Ввиду Вашего отъезда из Парижа для нужд национальной обороны я лишен чести лично передать Вам это письмо на аудиенции, которой я просил бы у Вас. Вместе с тем я счастлив был бы принести Вам благодарность по поводу того, что Вы согласились принять мое приглашение и Ваш представитель присутствовал на заупокойной мессе, отслуженной в Соборе Богоматери по почившем верховном понтифексе. Этот Ваш шаг был оценен по достоинству во Франции и в Риме. Я сказал бы Вам также, в какой мере Франция должна приветствовать избрание нового папы, благожелательность которого ей обеспечена. Примите, господин президент, вместе с выражением пожеланий успеха нашему оружию, которые я беспрестанно воссылаю к богу, уверение в моем высоком уважении. Леон-Адольф, кардинал Аметт, архиепископ парижский’.
К этому столь патриотическому письму приложено было письмо нового папы: ‘Perillustri viro Galliarum reipublici Praesidi. Benedictus P. P. XV Perillustris vir, salutem. Insrutabili Dei consilio ad suscipienda Ecclesia gubernacula vocati, munus impositae dignitatis Tibi nunciare properamus, eidemque atque nobillissimae Gallorum genti omnia fausta feliciaque adprecamur. Datum Romae apund S. Petrum die III septembris anno MCMXIV, Pontificstus nostri primo Benedictus P. P. X’. (‘Знаменитейшему мужу, президенту республики Галлии. От папы Бенедикта XV. Привет тебе, муж знаменитейший. Призванные неисповедимым промыслом божьим к кормилу церкви, желаем известить тебя о возложенном на нас достоинстве и возносим молитвы о всяком счастье и благополучии для тебя и благороднейшего народа галлов. Дано в Риме, у святого Петра, 3 сентября 1914 г., в первый год вашего понтификата. Бенедикт XV, папа’.) [245]
Казалось бы, что по получении обоих этих писем мне оставалось только ответить на них с возможной быстротой и учтивостью. Но по закону церковь отделена от государства, кроме того, мы порвали всякие дипломатические отношения с Ватиканом, что, впрочем, не оправдывалось упомянутым законом. Переписка президента с папой помимо правительства — это было бы одним из тех личных действий, которые часть общественного мнения республики, пожалуй, самая чувствительная, не преминула бы найти заслуживающими осуждения, это был бы своего рода секрет короля, которого не позволит себе уже ни один конституционный король нашего времени. Итак, из корректности, приличия ради я сообщил про оба письма правительству. Решено было, что я должен ответить на них, но что ввиду характера этой корреспонденции ответ мой будет составлен министерством иностранных дел. Это было поручено, если не ошибаюсь, Филиппу Бертело, который находится в Бордо вместе с канцеляриями министерства.
Мне были присланы следующие тексты: ‘Его Высокопреосвященству кардиналу Аметту, архиепископу парижскому. Монсеньер. Подтверждая получение письма, при котором Вы передаете мне извещение Его Святейшества папы о своем вступлении в верховный понтификат, прибегаю к Вашей любезности и прошу передать по назначению прилагаемое письмо. Очень тронут чувствами, выраженными Вами при сем случае, и Вашими пожеланиями успеха нашему оружию. Прошу Ваше высокопреосвященство верить в мои чувства глубокого уважения’. ‘Его Святейшеству папе. Святейший Отец. Спешу подтвердить Вашему Святейшеству получение извещения о Вашем вступлении на святой престол, с каковым извещением Ваше Святейшество соизволили обратиться ко мне. Благодарю Ваше святейшество за пожелания благополучия французской нации и мне лично и прошу принять мои пожелания Вашему Святейшеству и величию его понтификата’.
Я охотно подписал бы оба эти текста, хотя они показались мне скорее несколько сухими, но решено было, что их должен обсудить совет министров. Поэтому я представил их [246] правительству, причем решено было выкинуть одно слово, которое шокировало некоторых министров, — слово ‘величие’. Допускалось, что я приношу свои пожелания папе и его понтификату, но нельзя было терпеть, что я могу желать величия этому понтификату! Какая ничтожная мелочность! В виде реванша оставили в письме к кардиналу слова: ‘тронут чувствами’, конечно, для того чтобы смягчить этим двойным уверением во взаимных чувствах холодность, которую считали необходимой из политических соображений. После этого решено было, что я отправлю свое письмо без скрепления его подписью Делькассе, чтобы не делать кабинет официально ответственным за мое письмо. Я так и поступил, не без сознания, что эти придирки не совсем красивы.
Мы начинаем задавать себе вопрос, что означает молчание главной квартиры. Что происходит на фронте? Нам было сказано, что неприятель остановился против воли и что мы наверняка сможем выбить его из его позиций. Теперь нам заявляют, что ранее двух-трех дней не наступит никакого ‘решения’ и что ситуация остается почти без перемен. В чем секрет этого? Вчера в директиве No 5657 Жоффр указывал генералу Монури: ‘По-видимому, неприятель перебрасывает войска на северо-запад под защитой укреплений, возведенных на всем фронте. Необходимо создать на нашем левом фланге кулак, способный не только парировать обходное движение неприятеля, но также обеспечить окружение последнего’. В исполнение этого приказа наше левое крыло несколько продвинулось вперед, но ему отнюдь не удалось окружить правое крыло неприятеля. Нам придется бороться за то, кто кого обойдет. Но на флангах, как и в центре, против нас находятся войска, твердо укрепившиеся. На Марне, как мне сообщают офицеры связи, окопы, оставленные немцами, замечательно построены, хотя их приходилось импровизировать. Они достаточно глубоки для прикрытия солдат, снабжены через каждые двадцать метров убежищами и помещениями для отдыха. Несомненно, когда неприятель остановился на новых позициях, эти последние уже предварительно были сильно укреплены войсками, оставшимися в тылу у сражавшихся. [247]
Англия предложила нам на днях высаживать войска в Дюнкирхене для диверсионных операций в Северной Франции и в Бельгии. Генерал Жоффр согласился на эту идею. Но перед ним встает вопрос, будут ли британские войска прибывать в достаточном количестве, чтобы позволить в ближайшем будущем этот маневр. Хотя доминионы и Индия, все без исключения проявили замечательное воодушевление и обещали свою помощь метрополии, большое расстояние осуждает Англию на долгое ожидание эффективного сотрудничества. Объявлено о прибытии войск из Индии, но они будут в Марселе не раньше, чем через двенадцать дней. Подкрепления, которые сама Англия послала через Сен-Назер, уже отправлены на фронт армии маршала Френча. Таким образом, для Северной Франции и Бельгии речь может идти в данный момент только о новых контингентах, которые мог бы создать и обучить Китченер.
Россия опять выступила с новой инициативой: на сей раз Сазонов не является ее единственным виновником, однако она не более удачна{*223}. Великий Князь Николай Николаевич обратился к народам Австро-Венгрии с манифестом, призывающим их сбросить иго Габсбургов и осуществить, наконец, свои национальные устремления. В этом же духе русское правительство советует румынскому правительству занять Трансильванию и предлагает ему участвовать вместе с русскими войсками в оккупации Буковины. Как ни относиться к этим проектам, они носят чисто политический характер, они затрагивают важные вопросы и предрешают условия мира. Недопустимо, чтобы Россия открыто устанавливала их по-своему, не посовещавшись ни с Англией, ни с Францией.

Суббота, 19 сентября 1914 г.

Телеграммы префекта Мааса: при своем отступлении немцы подожгли большую часть деревень, которые они занимали во время битвы на Марне. В Триокуре, где мой брат Люсьен с женой обычно проводили свои каникулы среди [248] деревьев и родников, немцы сожгли двадцать девять домов и расстреляли без оснований десять человек, в том числе мать и жену мэра Просе. Только южная часть департамента избежала разорения и опустошения.
Я делаю над собой усилие, чтобы отогнать от себя эти печальные картины и заняться текущими делами. Сэр Френсис Берти извещает нас, что англичане собираются высадить в Дюнкирхене три тысячи человек, в том числе две тысячи четыреста человек из морских частей и шестьсот строевых солдат, а также шестьдесят автомобилей. Этого, конечно, хватит для исполнения полицейских функций в северных департаментах, но, к несчастью, этого недостаточно, чтобы провести в тылу неприятеля диверсию решающего значения. По словам одного из офицеров связи, коменданта Эрбильона, генерал Жоффр надеется, что теперь можно будет, по крайней мере, использовать в этом же районе бывшую армию д’Амаде, на поиски которой мы исчерпали свое терпение и которая, наконец, реорганизована. Командование ею поручено генералу, который, можно сказать, победил время, прежде чем пытался победить неприятеля. Это генерал Брюжер, ныне в отставке, но все еще бодрый, несмотря на свой возраст, и очень довольный тем, что возвращается на действительную службу. Он никак не ожидал этого в сентябре 1913 г., когда мы с ним поднимались по крутым улицам его прелестного родного города Узерш{*224}. Территориальные войска и запасные, составляющие армию Брюжера, получили приказ окопаться перед Амьеном, чтобы поддерживать в случае надобности движения нашего левого крыла. В самом деле, главная квартира будет добиваться решения уже не на правом крыле, маневр перенесен на другой конец фронта. Армия Кастельно, продвигаясь на этих днях по равнине Воэвры к небольшому городу Этену, натолкнулась на так крепко окопавшиеся неприятельские войска, что мы предпочли отказаться от всякой попытки окружения с этой стороны. Впрочем, если бы и было возможно пойти на риск такой попытки, это, вероятно, было бы ошибкой и отвлекло [249] бы нас от более важной и безотлагательной операции. В самом деле, немцы, видимо, значительно усилили свое правое крыло и готовятся нанести свой главный удар на нашем левом фланге — это, очевидно, их обычный прием. Поэтому армия Кастельно оставляет лотарингскую землю, которую она в течение шести недель орошала своей кровью, она будет переброшена по железной дороге с востока на запад, в своем прежнем районе она оставляет один корпус, который перейдет под начало генерала Дюбайля, командующего первой армией. Два других ее корпуса, 14-й и 20-й, будут переброшены между Амьеном и Нойоном и останутся вместе с 8-м и 4-м корпусами и кавалерийским корпусом Конно под командованием генерала де Кастельно. На них будет возложена задача совершить наступательное движение на фланг неприятеля и ударить сбоку, на север от Эны, на стабилизованные позиции немцев. Для окончания этой переброски, говорит Жоффр, понадобятся еще целых три дня. Итак, ‘решение’, которое считали столь близким, снова откладывается. В сущности это равносильно признанию, что мы ошибались, думая, что заставили неприятеля принять сражение в условиях, благоприятных для нас, и что мы сами выбрали и час и место этого сражения. В действительности же неприятель по собственной воле укрепился на позициях, чтобы не продолжать своего отступления. Он уцепился за нашу землю. Возможно даже, что он усиливает теперь свое правое крыло, как мы усиливаем свое левое крыло, и что переброшенная на запад армия Кастельно завтра снова увидит перед собой 6-ю немецкую армию, против которой она вчера сражалась в Лотарингии. На какую сизифову работу оставляет нас обреченными наша победа!
Между тем главная квартира продолжает составлять ежедневные сводки в таком оптимистичном духе, что, если бы Мильеран благоразумно не взял на себя задачу изменять и урезать их, общественное мнение каждый день кормили бы новыми иллюзиями. Военный министр озабочен также состоянием нашей артиллерии и нашего снаряжения. Наши военные запасы очень оскудели. Мы израсходовали с начала сентября невероятное количество снарядов всех калибров, [250] особенно 75-миллиметрового. Производство не шло в ногу с потреблением. Необходимы срочные меры. Озабоченный ускорением их, я прошу Мильерана доставить мне, по возможности, в ближайший срок, детальные таблицы относительно армии на боевых позициях, регулярной армии, резервов и запасных батальонов, равно как армии второй очереди, а также территориальных войск и их резервов. Эти таблицы должны содержать перечень ‘необходимого, имеющегося и недостающего’ в области человеческого состава, артиллерийских орудий, пулеметов, ружей образца 1886 г., снарядов и патронов, экипировки, предметов лагерного оборудования, упряжи, лошадей. Кроме того, я требовал точных данных о принятых или предполагаемых мерах для пополнения ‘недостающего’, будь то французское производство или покупки за границей. Теперь, когда, по всей видимости, война затягивается, мы должны принять целый ряд мер для ускорения производства. При нынешнем темпе расходования снарядов у нас осталось снарядов 75-миллиметрового калибра только на один месяц.
Тем не менее генерал Жоффр уверяет нас, что общая ситуация остается хорошей. Мы взяли одно знамя южнее Нойона. На Краоннском плато, где сто лет и несколько месяцев назад Наполеон разбил союзников, мы пытались возобновить историю и после жаркого боя взяли много пленных из 7-го и 15-го корпусов неприятеля, а также из императорской гвардии. Неприятель выбился из сил, пытаясь снова взять Реймс. В отместку он бомбардировал город, с особым ожесточением он обрушился на старый собор, словно испытывал какое-то извращенное удовольствие, повторяя свой варварский поступок с Малинским собором. Естественно, что главная квартира не могла оставаться в такой близости к линии огня. Она переехала в Об на Ромилли-сюр-Сен.

Воскресенье, 20 сентября 1914 г.

Наши войска топчутся на месте. Им не удалось пройти вперед в лесистой местности вокруг Нойона. Они дают в Вогезах невразумительные бои с неопределенным результатом. Они взяли массив Помпелль близ Реймса, но потеряли [251] высоту Бримон. Сегодня бомбардировка Реймса возобновилась с удвоенной силой. Она направлена была главным образом против собора, который частично разрушен. Архиепископская библиотека превращена в груду дымящихся развалин. Загорелось здание супрефектуры. Убит помощник мэра доктор Жакен{*225}. По соглашению с советом министров Делькассе рассылает всем нашим дипломатическим представителям циркулярную телеграмму, в которой мы указываем цивилизованному миру на эти акты вандализма. Но до сих пор цивилизованный мир имеет глаза, чтобы не видеть, и уши, чтобы не слышать.
Между тем надежды главной квартиры еще раз оказались обманутыми. Мы не двигаемся вперед. Зато неприятель перешел в энергичное наступление против нас и против англичан на север от реки Эны и выше Суассона. На Краоннском участке, где первые бои были для нас благоприятными, вершина Шмен-де-Дам и ферма Эртебиз неоднократно переходили из рук в руки в жестоких штыковых боях. По прошествии ста лет мы слышим снова те же названия битв, и наши командиры могут напомнить нашим солдатам славные традиции полка имени Марии-Луизы. Он тоже в марте 1814 г. взял эту ферму, где свист пуль соперничает с завываниями ветра.
На наших восточных окраинах войска неприятеля, вышедшие из Метца и воспользовавшиеся, конечно, уходом армии Кастельно, продвинулись через Воэвру к цепи маасских холмов (Hauts de Meuse), тянувшейся вдоль правого берега Мааса с юга на север со своими лесистыми склонами, узкими ущельями и многочисленными фортами.
Встревоженный, вероятно, нашей неподвижностью, Великий Князь Николай Николаевич обратился к генералу де Лагиш с настоятельной просьбой сообщить ему в возможно скором времени план операций, которого генерал Жоффр намерен держаться в результате нашей победы на Марне. Он спрашивает, собираемся ли мы ограничиться тем, чтобы [252] отбросить неприятеля за пределы Франции, или же мы намерены гнать его до самого сердца Германии, с тем чтобы диктовать ему условия мира. В зависимости от того, ставит ли генерал Жоффр себе ту или другую из этих целей, план Великого Князя будет совершенно различен{*226}. Во втором случае, но только в этом случае Великий Князь отдаст распоряжения о походе на Берлин всех свободных войск, как только Австрия выйдет из строя. В сравнении с прежними заявлениями это шаг назад. Палеолог и сэр Бьюкенен обратились к Сазонову с согласованной нотой, в которой указывали, что, так как союзники обязались не заключать сепаратного мира, вопрос, поставленный русским главнокомандующим, носит более политический, нежели стратегический характер и зависит от трех правительств. По собственному почину оба посла прибавили, что настало время для союзников установить окончательную цель их борьбы и что, поскольку австрийские армии в Галиции выведены из строя, остается уничтожить германские силы, чтобы установить в Европе новый режим, гарантирующий на долгие годы всеобщий мир{*227}. Сазонов ответил сэру Бьюкенену и Палеологу{*228}, что главной целью России в этой войне тоже является установление в Европе такого режима, который гарантирует на долгие годы всеобщий мир, и что император всецело одобряет мысли Великого Князя Николая Николаевича. Делькассе прочитал эти секретные депеши в совете министров. В прениях, последовавших затем, не могли принять участие Думерг и Томсон, так как оба находились в служебной поездке в департаментах, освобожденных от неприятельского нашествия, не мог принять участия также Оганьер, бывший в отъезде, на судостроительных верфях в Сен-Назер. Но все присутствовавшие министры, Мальви наравне с Мильераном, Самба наравне с Делькассе, Жюль Гэд наравне с Рибо, Бьенвеню-Мартен наравне с Брианом, Фернан Дави наравне с Сарро, заявили, что правительство республики не может обязаться рассматривать [253] войну как законченную в тот день, когда неприятель очистит национальную территорию, даже со включением Эльзаса и Лотарингии, и что правительство республики должно проявить такую же решимость, как Россия, покончить с гегемонией прусского милитаризма. Делькассе было поручено телеграфировать в этом смысле в Петроград.
Президент Вудро Вильсон ответил на посланный ему мною по телеграфу протест против обвинения в употреблении пуль ‘дум-дум’. Великий арбитр не раскрывает свои карты. ‘Уверяю Ваше Высокопревосходительство, — пишет он мне, — что я глубоко чувствую честь, которую вы оказываете Соединенным Штатам, обращаясь к ним в это критическое время, как к нации, питающей отвращение к антигуманным способам ведения войны. В этом смысле ваше доверие к народу и правительству Соединенных Штатов направлено не по ложному адресу. Настанет время, когда этот великий конфликт придет к концу и можно будет беспристрастно установить истину. Когда настанет этот момент, на тех, которые ответственны за нарушение правил войны среди культурных наций и взвели ложные обвинения против своих противников, падет приговор всего мира’. Но на каких документах будет построен этот процесс? И кто ручается нам, что общественное мнение того мира, от которого Вильсон без нетерпения ожидает беспристрастного вердикта, не будет введено в заблуждение коварной пропагандой вроде той, изумительные образцы которой нам ежедневно посылают наши дипломатические представители? Так, в берлинской газете ‘Tag’ от 10 сентября помещен фотографический снимок пачек патронов, найденных в Лонгви и выдаваемых немцами за пули ‘дум-дум’. Открытие этих пакетов послужило предлогом для всей кампании германцев. Но достаточно присмотреться к рисунку, и становится совершенно ясно, что мы имеем здесь дело с небоевыми патронами, изготовленными для стрельбы в тире и совершенно непригодными на поле сражения. Как только германские власти увидели, что публикация ‘Tag’ опровергает их клеветнические утверждения, они изъяли и уничтожили тираж газеты, но один номер ее попал в руки нашего генерального консула в Женеве, который [254] и послал нам его. Делькассе уведомил об этом показательном инциденте всех наших представителей за границей. Итак, Вильсон тоже будет осведомлен Жюссераном.
Итальянский торговый атташе граф Сабини, который несколько недель назад проявил такую активность перед Клемансо и передо мной, посетил Баррера в Риме{*229}. Он произвел на нашего посла вполне определенное впечатление человека, находящегося в курсе тайных переговоров, начатых Италией в Вене и Берлине. Сабини утверждал, что Австро-Венгрия обещала маркизу ди Сан Джулиано Трентино и преобладание в Албании, если Италия останется нейтральной, и дал понять, что, несмотря на эти предложения, Италия, несомненно, выйдет из нейтралитета, если Франция согласится на выпрямление границы в Тунисе. Барреру намерения его собеседника показались столь же темными, сколь путаными, и он счел нужным держаться замкнутой выжидательной позиции.
Братиано, сторонник немедленного вмешательства Румынии в войну, отправился в замок Синайя, чтобы сделать последнюю попытку перед королем Каролем{*230}. ‘Король принял его любезно, но не связал себя никаким обещанием. Соединенные Штаты, Италия, Румыния принадлежат к тем нейтральным государствам, которые сами выберут свое время и перед которыми лучше не затрагивать важных вопросов.

Понедельник, 21 сентября 1914 г.

‘Почему, — спрашиваю я министров, — почему мы остаемся в Бордо? Париж, конечно, не гарантирован от повторения наступления неприятеля, но укрепленный лагерь выручен из опасности, и у нас нет более оснований удлинять свое пребывание в Жиронде’. — ‘Возможно, — отвечает Мильеран, — но Жоффр предпочитает, чтобы мы оставались еще здесь’. Мне думается, что Жоффр не один такого мнения. Административные канцелярии, в первую очередь [255] канцелярии военного министерства, устроились в Бордо, привыкли на новом месте и по мере возможности отсрочивают новый переезд. Итак, я вынужден снова вооружиться терпением. В свою очередь, офицеры связи должны ежедневно совершать длинную поездку на автомобиле и держать постоянную связь между правительством и главной квартирой. Разумеется, это не идеальные условия для работы.
Сегодня опять приехал полковник Пенелон и по обыкновению возвещает нам, что ‘все идет как следует’. Таково данное ему поручение. Он признает, однако, что мы потеряли три дня на первоначально принятый план. По мысли генерала Бертело, начальника генерального штаба при Жоффре, этот маневр должен был быть произведен правым крылом. Маневр оказался неосуществимым. Мы надеялись, что достаточно будет одного 13-го корпуса для перехода в наступление на левом фланге, но этот корпус действовал неудачно, и надо все начинать сначала. Теперь нужны три дня, пока будут на месте другие войска. Тогда мы сделаем попытку погнать немцев на западе. Шестьдесят тысяч человек территориальных войск, находящихся под командованием генерала Брюжера и окопавшихся близ Амьена, выступят по направлению к Камбре, как только армия Кастельно тоже в состоянии будет сражаться. Фланг этих шестидесяти тысяч территориальных войск покрывает кавалерийская бригада под командованием генерала Бодмулена, моего бывшего генерального секретаря по военным делам. Армия Кастельно состоит из 4-го корпуса и одной марокканской дивизии, 13-го корпуса с другой марокканской дивизией. 14 и 20-го корпусов и двух кавалерийских дивизий. 14-й корпус должен быть перевезен в Сент-Жюст-ан-Шоссе, 20-й — на юг от Амьена. Затем они пойдут по направлению к Уазе, чтобы ударить по неприятелю с фланга. Но три дня — это целая вечность, сколько сюрпризов могут подготовить для нас тем временем немцы!
Жоффр телеграфировал Мильерану, что, как видно, немцы собираются с большой силой драться в этом предстоящем сражении, но он, Жоффр, предпочитает, чтобы это сражение было дано лучше на Эне, нежели на восточных окраинах, [256] потому что, если французские армии должны будут гнать неприятеля до Мааса, то разрушение искусственных сооружений затруднит для нас транспорт войск и провианта. На этом основании, а также потому, что главная квартира считает стратегическую ситуацию благоприятной, Жоффр, как повторяет мне полковник Пенелон, все еще доволен тем, что ‘заставил’ немцев остановиться на Эне. Однако главнокомандующий находит, что наши войска еще уступают немецким в области военной подготовки и стрельбы. У наших войск — только их храбрость и пыл, никогда не ослабевающие.
Наша адриатическая эскадра высадила в Антивари две батареи, которые должны быть перевезены на вершину горы Ловчен. Как только они будут установлены там, они откроют огонь по австрийским военным кораблям, укрывшимся в бухте Каттаро. Все эти имена, еще недавно вызывавшие у меня воспоминания о моей поездке на крейсере и о залитых солнцем ландшафтах, теперь звучат для меня воинственно. Мы предупреждаем Италию о своих намерениях. Они не могут ей не понравиться.

Вторник, 22 сентября 1914 г.

Префект департамента Мааса Обер посылает мне новые подробности об опустошениях в этом несчастном департаменте. С начала враждебных действий разрушен полностью или частично ряд городов и многочисленные деревни: Озекур, Брабант-ле-Руа, Лагейкур, Лемон, Луппи-ле-Шато, Мюссей, Невилль-сюр-Орн, Претц-ан-Аргонн, Ревиньи, Сомейль, Триокур, Вассенкур, Вобекур, Вилотт близ Луппи, Виллерс-о-Ван, Бозе, Рамберкур-о-По, Нюбекур, Клермон-ан-Аргонн, Монфокон, Варенн-ан-Аргонн, Эриз-ла-Птит, Моньевилль, в этот перечень не вошли коммуны на севере и востоке. Весь округ Монмеди и значительная часть Верденского округа еще заняты неприятелем. Разрушений здесь, вероятно, не меньше, чем на юге. Прелестный городок Этен, надо думать, представляет собой теперь только груду развалин среди опустошенной равнины.
Принц Альберт Монакский, который сохранял столько иллюзий о Вильгельме II до их последнего свидания в Киле, [257] телеграфирует мне из Монте-Карло: ‘Преступный акт, совершенный в Реймсе диким неприятелем Франции, является вызовом цивилизованному миру, он характерен для армии, для нации, для царствования. Я так же поражен им, как лучший из французов’.
Думерг возвратился из своей поездки в департаменты Марны, Уазы и Сены и Марны и сделал мне доклад о ней. Санлис частично разрушен, ряд других городов был поврежден, целые деревни сделались жертвой пламени. Однако те крестьяне, которые не были мобилизованы, вернулись к своей работе, и поля почти всюду приняли свой обычный вид, шоссейные дороги не слишком пострадали, местности, подвергнувшиеся нашествию, имеют менее мрачный вид, чем можно было опасаться. Снабжение гражданского населения обеспечено. Думерг встретился в Шалоне с генералом Фошем и очень хвалит мне этого военачальника, восторгается ясностью его ума и его хладнокровием.
Главная квартира узнала сегодня, что неприятель подвозит войска в Камбре и, как видно, готовит новый маневр. Жоффр предписал генералу де Кастельно продвинуть к северу, как это было предусмотрено, два корпуса левого крыла 2-й армии с целью обойти правый фланг неприятеля. Но в этот момент 13-й корпус, образующий правое крыло армии Кастельно, вовлечен в жаркий бой на лесистом массиве Лассиньи, он окопался здесь и не имеет возможности двинуться.

Среда, 23 сентября 1914 г.

Оганьер вернулся в Бордо и сообщает в совете министров, что у входа в Шельду потоплены три английских крейсера довольно большого тоннажа, но, к счастью, устаревшего типа. Неизвестно, подверглись ли они нападению подводных лодок или натолкнулись на мины.
На этих днях в Марсель прибывают индусские войска. Английское правительство затребовало поезда для транспортировки их, эти поезда должны будут останавливаться на три часа для омовений индусов и на час для варки риса. Для нашего успокоения нам обещают, что на поле сражения не будут делать подобных поблажек. [258]
Гальени обратился к Мильерану с двумя письмами: одним официальным и другим — личного характера, он требует на случай возможной защиты Парижа три армейских корпуса и, кроме того, семьдесят две тысячи человек территориальных войск. Мильеран находит эти требования чрезмерными в момент, когда Парижу уже не угрожает никакой непосредственной опасности и требуются значительные силы для фронта перед Парижем. Мне представляется все более необходимым, чтобы мы отправились туда и на месте ознакомились с положением. Я снова говорю об этом военному министру и с радостью констатирую, что он того же мнения. Он согласен, что мы вскоре отправимся вместе в ставку и к армиям.
Братиану возвратился из Синайи в некотором замешательстве. Он уже не находит момент столь благоприятным для немедленного выступления. Впрочем, видимо, он остается согласным с Таке Ионеску, что необходимо обсудить вопрос об отречении короля{*231}.
Сербия умоляет нас послать ей горные орудия{*232}. К несчастью, наша бедность никак не позволяет нам быть щедрыми по отношению к своим друзьям.

Четверг, 24 сентября 1914 г.

Жоффр по телеграфу запросил у военного министра разрешения назначить генерала Фоша своим заместителем (ad latus) с обеспеченной перспективой стать преемником Жоффра. Каждый раз, когда полковник Пенелон говорит мне о Фоше, он заявляет: ‘Это бог войны!’ Бесспорно, из всех подчиненных Жоффра на Фоша знающие его возлагают больше всего надежд. Но в силу состоявшегося и не отмененного постановления преемником Жоффра намечен Гальени. Положение военного губернатора Парижа слишком значительно теперь, чтобы можно было ставить Гальени на второе место после главнокомандующего. Они приблизительно одинакового возраста, и в колониях Жоффр служил [259] под началом Гальени. Личность последнего плохо подходила бы для подчиненного поста. Если же обещать теперь Фошу наследование, это лишит Гальени признанного за ним эвентуального права и вряд ли будет ему по душе. Между тем Жоффр, которому приходится справляться с тяжелейшей задачей, несомненно, имеет право на помощника, и невозможно найти для него лучшего помощника, чем Фош. Мы оставляем за собой рассмотрение этого серьезного и деликатного вопроса в совете министров.
Ввиду опустошений, произведенных неприятелем в департаменте Мааса, я просил своего друга сенатора Рене Гродидье, мэра коммуны Коммерси, распределить от моего имени несколько персональных пособий. Я получил от него следующую трогательную телеграмму: ‘Наши несчастные соотечественники из сожженных и разрушенных деревень нашли приют и помощь в Коммерси и Сен-Мигиеле. Они, равно как все наше патриотичное население, поручили мне передать вам свою благодарность и уверения в своем несокрушимом доверии к правительству национальной обороны. Да здравствует Франция!’ Ах, милые люди, среди развалин своего добра они больше думают о том, чтобы послать нам слово ободрения, чем о том, чтобы требовать от нас помощи!
Вечером мы узнали, что завязалось сражение на участке между Нойоном и Перонн. Все силы армии Кастельно участвуют в этом сражении от Уазы до Соммы. Продвижение чередуется с отступлением, но амплитуда колебаний все уменьшается, как колебания маятника, который собирается остановиться.

Пятница, 25 сентября 1914 г.

Сегодня у полковника Пенелона гораздо менее уверенный вид, чем в последние дни. Мы все еще надеемся выиграть это сражение, о котором утверждали, что мы заставили неприятеля принять его на условиях, весьма для нас благоприятных. Но теперь мы ожидаем уж только посредственного результата. Мы рассчитываем лишь на то, что армия Кастельно завладеет Сен-Кантеном и таким образом помешает связи немцев с Бельгией. В таком случае неприятель [260] отойдет назад, но не так далеко, как мы предполагали, а лишь на канал за Сен-Кантеном и на восток от города. Итак, в общем это будет очень небольшим выигрышем, за который, однако, придется дорого заплатить.
На нашем правом фланге, если верить главной квартире, генерал Саррайль допустил тяжелую ошибку. Он хотел пройти на север и прорваться через неприятельские позиции, через которые не мог прорваться генерал де Кастельно. Это ему удалось, а так как он оставил на Hauts de Meuse на восток от Сен-Мигиеля только одну резервную дивизию, немцы подошли близко к городу. Итак, уверения, полученные мною вчера от главной квартиры, еще раз оказываются в противоречии с фактами. Мой бедный департамент Мааса все более подвергается теперь нашествию неприятеля с востока, как прежде с севера.
В совете министров Мильеран ставит вопрос о назначении заместителя для генерала Жоффра согласно просьбе главнокомандующего. Все министры признают, что выбор Фоша как ближайшего сотрудника, так и возможного преемника Жоффра, превосходен и что невозможно отклонить предложение главнокомандующего. Но большинство министров считает, что необходимо щадить законное самолюбие Гальени. Как отнять у него, не оскорбляя его, находящийся у него письменный приказ? И как оставить его в простой роли губернатора Парижа, если Париж скоро окажется свободным от всякой опасности? Мильеран правильно считает, что должен урегулировать этот вопрос устно с Жоффром и Гальени. Он соглашается, стало быть, что мы не можем более откладывать свою поездку в главную квартиру, и говорит об этом совету министров, который единодушно присоединяется к нашему мнению.
Депутаты, бывшие или будущие министры опять начинают охотиться за официальными назначениями. Куйба, который так красиво примирился с потерей своего портфеля, восхищен тем, что Бьенвеню-Мартен дал ему занятие по надзору за снабжением мирного населения. Зато Морис Рейно обижен тем, что ему не поручено еще, как он надеялся, изучение усовершенствования транспорта. У меня были парижские [261] депутаты Игнас и Брюне, которые от имени своих товарищей указали мне на грубые пробелы в нашей санитарной службе. Я уже получил множество жалоб по этому поводу и сообщил о них Мильерану. Еще вчера в госпитале, оборудованном бордосской адвокатурой, — мадам Пуанкаре работает там в качестве сестры милосердия, — был такой случай: алжирские стрелки, раненные под Суассоном, доставлены были только после шестидневного путешествия. Их сначала отправили в Генкан, а оттуда повезли в Бордо. Здесь тоже нужны реформы, а также карательные меры.
Плохие известия с нашего левого фланга. Мы понесли территориальные утраты. Радио немецкой кавалерии сообщает, что один батальон нашего 14-го корпуса был застигнут врасплох, причем взято было много пленных. Однако остальная часть 14-го корпуса и 20-й корпус могли продолжать предписанный им марш на север к востоку от Амьена. Жоффр продолжает думать, что им удастся совершить обходное движение, предусмотренное в юго-восточном направлении и в направлении Сен-Кантена. Однако он все менее и менее рассчитывает на важный результат.
В конце дня я получил от префекта департамента Тасса телеграмму, которая меня глубоко опечалила: ‘Немцы — господа Сен-Мигиеля и Кан де Ромен’. Мы с женой с тоской думаем об этом прелестном небольшом городе у подошвы старых скал над рекой, мы думаем об оставленных там друзьях, о старых книгах и предметах искусства, которые попадут в руки неприятеля, особенно о шедевре Лижье Ричье ‘Возложение в гроб’, которым мы часто наслаждались летом в тихой церкви святого Стефана. Мы недоумеваем, по какой превратности судьбы немцам удалось так легко завладеть фортом Кан де Ромен, о котором главная квартира полагала, что он продержится по крайней мере несколько дней. Но не успели пройти перед нашими глазами эти печальные картины, как мы узнаем, что наши батареи, наши прикрытия, наши казематы если и не сослужили нам большой службы, зато используются теперь неприятелем. ‘Немцы, — читаем мы в телеграмме префекта, — бомбардируют Сампиньи из Римского лагеря’. Им повезло, их мишень оттуда как [262] на ладони. С возвышенности, которую укрепили еще кельты, а потом занимали римляне, немецким артиллеристам открывается вид на несколько километров вперед, на другой берег Мааса, на мирную деревню, где я с женой и моими стариками-родителями провели столь счастливые дни. Далекие, благословенные времена! Теперь, среди общего несчастья я не имею права даже наедине с собой вызывать меланхолическое воспоминание о вас!

Суббота, 26 сентября 1914 г.

Предназначенные для печати сводки снова содержат досадные пробелы, на которые я указываю совету министров. В этих сводках нет никакого намека на капитуляцию Римского лагеря. Говорится, что мы взяли обратно Берри-о-Бак и Рибекур. Но не было сказано, что мы их потеряли. Я еще раз требую, чтобы нам говорили правду. Я требую также, чтобы нам объяснили, по какой небрежности один из наших фортов, имеющих целью задерживать неприятеля, мог пасть так быстро. Там, где неприятель окапывается на ровной местности, нам не удается выбить его с позиций, а между тем на маасских холмах мы не умели продержаться полдня на заранее укрепленной позиции. Немцы нарушили нейтралитет Бельгии из страха перед нашими восточными фортами, а теперь они завладевают ими чуть ли не без боя. Добро бы еще, если бы Римский лагерь был сокрушен 420-миллиметровыми снарядами, как недавно форт Бадонвиллерс, — можно было бы понять, что он был взят в несколько часов, но нам даже не говорят, что он пал в результате интенсивной бомбардировки. Я требую выяснения виновных в этой непонятной пока потере. Мильеран с оттенком раздражения отвечает, что вопрос этот касается только ответственного министра. Я возражаю, что имею право быть осведомленным. Некоторые министры, в том числе Марсель Самба, поддерживают меня, и совет министров становится на мою сторону. К тому же почти все члены правительства находят, что их слишком часто оставляют в неведении относительно военных операций. Вивиани жалуется, что ему ничего не сообщают. Он даже сказал Рибо, который передал мне его [263] слова: ‘Я не знаю, что происходит на фронте. Я не могу добиться никакой информации. Когда соберется парламент, я буду жаловаться на виновных и подам в отставку’. Конечно, это просто причуда, но она показывает, в какой мере председатель совета министров находит недопустимыми замкнутость и безмолвие главной квартиры.
Вечером Мильеран снова телефонирует мне ежедневный лозунг командования: ‘Все идет хорошо’. Как видно, неприятель атаковал на всем протяжении фронта и был отбит с большими потерями. Прекрасно. Но вчера полковник Пенелон заявлял мне, что мы сами перейдем в центре в наступление, между тем сегодня мы оказываемся атакованными и обороняемся. На нашем левом фланге, говорит мне Мильеран, мы несколько продвинулись вперед, но неприятель не уступает. На нашем правом фланге ‘положение без перемен’. Это значит, что немцы, которые совершили вылазку из Сен-Мигиеля и перешли по большому мосту Мааса, не были отброшены в город. Что же случилось, если на фронте, который казался столь мощным, могла вдруг открыться такая брешь?
Префект департамента Мааса телеграфирует мне: ‘Бомбардировка Сампиньи произвела незначительные повреждения. Точно так же в Кло’. Кло — усадьба, с которой связана большая часть моих фамильных воспоминаний. Но могу ли я в этот момент думать о том, что касается меня и моих близких? Впрочем, я не строю себе никаких иллюзий. Теперь, когда немецкая армия засела в римском лагере, откуда она может выбрать мишенью Сампиньи и Кло, ни моя родная деревня, ни мой дом не будут пощажены. Позже, в 1918 г., когда был освобожден Сен-Мигиель, мне рассказывали, что немецкие офицеры, потешаясь, говорили моим друзьям в этом городе: ‘Сегодня утром мы будем стрелять в вашего Пуанкаре’.
Почта переслала мне телеграмму следующего содержания: ‘Труа, 25 сентября 1914 г., 18 часов. Информация. Париж. В Нюбекуре (Маас) немцы построили отхожие места на фамильном кладбище семьи Пуанкаре. Разгромлены все дома, в которых находился портрет Пуанкаре’. Я не получил подтверждения этого известия в том виде, как оно [264] передается здесь в заметке для прессы, но брат мой Люсьен имеет точные сведения, что немцы взяли у него в Триокуре мои портреты и увезли их, что возмутительнее этого — в деревушке Нюбекур они взломали ворота нашего мирного фамильного кладбища и похоронили несколько своих офицеров рядом с могилами, в которых спят под барвинками мои родители, мой дед и бабка и где будем похоронены также мы с женой, чтобы соединиться с теми, кто нас так любил. Несмотря на все, мне трудно не думать об этих ужасах…
Правительство предложило бельгийской армии сотрудничать в операциях, которые Жоффр намерен предпринять, чтобы, наконец, освободить наши северные департаменты и Бельгию. Клобуковский беседовал с де Бруквиллем{*233}. Он пишет, что нашел последнего таким же, как всегда с начала враждебных действий: энергичным, очень уверенным и с твердой решимостью выдержать до победного конца. Король воодушевлен той же решимостью. Наш посланник прибавляет: ‘Я получил самое лучшее впечатление об операциях, которые подготовляются с большой энергией и в которых бельгийская армия с энтузиазмом примет участие’.
Между тем как мы с союзниками составляем эти прекрасные проекты, немцы продолжают бомбардировать Реймский собор, причем их пропаганда сочинила новую легенду, чтобы оправдать это преступление. Германский посланник в Копенгагене вручил датскому правительству ноту, в которой ответственность за поджог собора возлагается на Францию. Если немецкие гаубицы стреляли по башням собора, то это, видите ли, потому, что мы якобы поставили на них сигнальный пост, для спасения немецкой армии необходимо было разрушить этот наблюдательный пункт. Наша главная квартира выступила с самым категоричным опровержением этого, но нынешнее датское правительство питает такой страх перед империей Гогенцоллернов, что инспирируемая им датская пресса почти единодушно комментирует в благожелательном духе эту попытку оправдания{*234}. [265]

Воскресенье, 27 сентября 1914 г.

Я подписал представленный мне Вивиани и министром торговли Томсоном новый декрет об отсрочке квартирной платы для мобилизованных и владельцев патентов. В силу необходимости мы должны были прибегнуть к исключительному режиму, конца которого теперь невозможно предвидеть.
Министр финансов Рибо замечательно ясно излагает содержание другого декрета, который он, в свою очередь, тоже представляет мне на подпись. Этим декретом вводится на октябрь мораторий по торговым платежам по выдаче банковых вкладов. Однако изданные прежде распоряжения изменены в ряде пунктов таким образом, чтобы постепенно подготовить переход к нормальной экономической жизни.
Во второй половине дня я снова посетил госпитали в Бордо и окрестностях. Состояние духа раненых по-прежнему превосходно. В госпитале Тондю я видел скорбное зрелище: много несчастных, пораженных столбняком и бившихся в страшных конвульсиях. В отдельной зале находились немцы, страдающие той же болезнью, они издавали крики и стоны. Французы, сказала мне старшая сестра, в общем более терпеливы и выносливы. Правда, их физические страдания не усугубляются здесь горечью плена. Но там у немцев имеются также наши раненые, которым приходится переносить двойные муки, и как не думать при виде этих мучающихся немцев о французских военнопленных, страдающих на чужбине!
Резкий контраст с больничными палатами — на улицах и в предместьях города я вижу веселую воскресную толпу, как будто совершенно забывшую про войну. Но сколько людей затаило печаль под этой веселой внешностью!
Главная квартира передает мне через коменданта Эрбильона, что ‘решение’ может снова затянуться до среды. На нашем левом фланге у немцев опять оказалось больше войск, чем мы предполагали, и мы, конечно, должны будем перебросить новые войска на Сомму. Сегодня на боевые позиции введен 11-й корпус, взятый из 9-й армии, но его недостаточно, чтобы обеспечить успех нашей операции. Так как командование желает, чтобы битва была закончена до нашего [266] приезда в главную квартиру, Мильеран и я вынуждены отложить свой отъезд на четверг.
Англичане продолжают систематическое завоевание германских колоний. Австралийские войска заняли форт Фридриха Вильгельма, главный город немецкой Новой Гвинеи.

Понедельник, 28 сентября 1914 г.

Война принимает затяжной характер. В разговоре с глазу на глаз Мильеран признается мне в своем беспокойстве. Перед другими он поступает так же, как и я, — скрывает свои опасения. Я могу поставить ему в упрек лишь то, что часто он и со мной так же сдержан и молчалив, как и с чужими, и не проявляет даже в наших личных отношениях той сердечной близости, которая отличала их в наши молодые годы. Так или иначе, мы более не двигаемся вперед ввиду усиленного правого крыла немцев.
Еще более серьезные опасения встают передо мной по вопросу о нашем снаряжении. Согласно документам, полученным мной от военного министерства, наше снаряжение находится в гораздо худшем положении, чем считали Мессими и за ним Мильеран, полагаясь на доставленные им неполные данные. Неверно, что мы, как утверждалось, производим в сутки пятьсот ружей образца 1886 г., неверно также, что мы ежедневно переделываем тысячу ружей образца 1874 г. на ружья образца 1886 г. Мы не производим непосредственно ни одного ружья 1886 г., мы производим карабины и рассчитываем заменить на ружья 1886 г., которыми вооружены пограничная охрана и лесничие, эти карабины мы намерены дать армии. Что касается переделки, то она требует довольно длительных подготовительных мер и может быть налажена только позднее. Еще более тревожно положение с нашими пушками 75-миллиметрового калибра. Стоящий во главе этого дела генерал Годен передал мне подробную докладную записку и не скрыл от меня своей тревоги.
Наш генеральный запас орудий 75-миллиметрового калибра исчерпан. Как видно, в мобилизационном плане не предусматривалось производство ни одного нового орудия. Перед апрелем мы заказали на заводах артиллерийского ведомства [267] сто тридцать пять штук 75-миллиметровых орудий образца 1913 г., они находятся теперь в производстве. С тех пор мы заказали на частных заводах сорок полных батарей, в которые входят сто шестьдесят орудий, первые из них будут выпущены не раньше 31 января 1915 г. Так же обстоит дело с зарядными ящиками. Так же со снарядами. В первый день мобилизации у нас значилась как ‘необходимая’ общая цифра три миллиона пятьсот пятьдесят две тысячи снарядов, не считая двухсот восьмидесяти одной тысячи специально для войск, служащих для прикрытия. Наш генеральный запас составлял триста шестьдесят тысяч штук. Войсковые части нуждались в восьмистах тысячах штук. Однако с начала враждебных действий потребление превзошло все ожидания. Между тем в первый день мобилизации можно было заказать на частных заводах только триста шестьдесят тысяч шрапнельных снарядов, и поставки их начинаются только в настоящий момент. К тому же впоследствии этот заказ был сокращен до ста тысяч, так как главнокомандующий потребовал замены шрапнельных снарядов гранатами. Призвали на помощь все силы отечественной промышленности с целью довести производство до шестидесяти тысяч снарядов в сутки. Но мы еще очень далеки до этой цифры. Производство составляет не более десяти тысяч. К 15 октября оно достигнет пятнадцати тысяч, к 1 ноября — двадцати тысяч, к 8 ноября — тридцати пяти тысяч, к 8 декабря — пятидесяти двух тысяч. Пора покончить с этими черепашьими темпами, стимулировать фабрикантов и в случае надобности реквизировать заводы.
Что касается пулеметов, наша ‘наличность’ составляла во время мобилизации только четыре тысячи девятьсот шесть, тогда как цифра ‘необходимого’ для армии и крепостных гарнизонов равнялась пяти тысячам шестистам сорока пяти. Дефицит должен был быть устранен к концу 1914 г. и в 1915 г. с помощью кредитов, потребованных в рамках программы национальной обороны. Заводы в Сент-Этьенне и Шателльру выпускают не более ста пулеметов в месяц. Мы ведем переговоры с торговыми фирмами в Америке и Великобритании, но и здесь требуется прямой нажим, а для этого нужны безустанная деятельность правительства и ежедневный надзор. [268]
Перехожу к самолетам. В начале августа у нас было только двадцать четыре эскадрильи, каждая из шести самолетов с необходимым оборудованием и персоналом, кроме того, запасные самолеты на случай замены, грузовики и повозки. Со времени открытия враждебных действий были созданы двенадцать новых эскадрилий. Кроме того, у нас было шесть дирижаблей, готовых к действию. Один из них был уничтожен, другой находится в ремонте, третий не годится для использования. Строятся четыре. Итак, наша отсталость в области авиации носит ужасающий характер. Такие же проблемы имеются в области обмундирования, обуви, общей экипировки, лагерных принадлежностей, одеял, теплой одежды, индивидуальных палаток. Мы сделали закупки в Англии, Испании, Соединенных Штатах, Канаде. Но в скольких предметах мы еще терпим недостаток! Война буквально застала нас врасплох в период реорганизации и бедности. Впрочем, немцы отлично знали это по последним дебатам в парламенте и по разоблачениям в сенате. Перед Мильераном стоит колоссальная задача, требующая всей его чрезвычайной трудоспособности, всей творческой силы его упорного и упорядоченного ума.
Сегодня я со своим милым генеральным секретарем Феликсом Декори посетил небольшой госпиталь, организованный на собственные средства моими коллегами-адвокатами Бордо, восхитительным Руа де Клотт, воплощающим в себе все очарование Жиронды, Габаском, Бразье, Бертеном, бывшими и нынешними председателями корпорации адвокатов. Я был встречен ими, а также их сестрами милосердия, в число которых записались моя жена и жена моего брата Люсьена. Здесь, у изголовья раненых, я еще раз мог констатировать, какую храбрость, какое душевное благородство внушает в этот момент Франция тем, кто проливает за нее свою кровь.
Я принял артиллерийского полковника Пелле, которому генерал Жоффр поручил дать мне новые сведения о нашем снаряжении. Полковник смотрит на дело менее пессимистично, чем генерал Боден, но тоже признает, что у нас не хватает снарядов 75-миллиметрового калибра и что мы не [269] имеем возможности поддерживать расходование их на нынешнем уровне. На другой день после мобилизации у нас было одна тысяча триста пятьдесят снарядов на орудие, в том числе и восемьдесят тысяч снарядов в несобранном виде, из этой цифры семьсот были израсходованы за тридцать пять дней, причем в эти тридцать пять дней расходовалось меньше, чем теперь. У нас остается теперь только четыреста пятьдесят снарядов на орудие. Итак, одного форсирования производства будет недостаточно. Нам придется ограничить действия нашей артиллерии и в случае нужды сократить батареи до двух-трех орудий. Но каковы будут результаты этого! Полковник Пелле утверждает, что генерал Жоффр получил сведения только об израсходованном количестве снарядов. Некоторые командиры батарей были слишком расточительны, особенно же молодые офицеры, вследствие смерти своих начальников внезапно очутившиеся на посту, для которого не имели еще опыта.

Вторник, 29 сентября 1914 г.

Полковник Пенелон, который служит для меня выразителем настроения главной квартиры, каждый день теряет новую иллюзию. Он боится теперь, что никакого решения не произойдет и что мы будем вынуждены отныне вести длительную осадную войну перед окопами неприятеля. Мы еще раз усилили наше левое крыло, 2-й корпус пытался сегодня продвинуться в район Тьепваль, но натолкнулся на выдвинутую позицию немцев и был остановлен ими. 10-й корпус, взятый из 3-й армии, расположился влево от 2-го. Прибыли или должны прибыть также другие подкрепления, резервные дивизии Барбо и Файолля, 8-я кавалерийская дивизия, вскоре также 21-й корпус. Так как фронт 2-й армии в результате этих перебросок значительно удлинился, генерал де Мод Гюи, уроженец Метца, из стрелков, назначен сегодняшним приказом командовать частью этой армии под высшим начальством генерала де Кастельно. Немцы в свою очередь тоже усиливают свой правый фланг и окапываются на очень прочных позициях к северу от Соммы и между Соммой и Уазой. [270]
Жоффр остановился на мысли перебросить войска на неприятельский фланг через Дюнкирхен и Северный департамент. Мильеран затребует из Гавра находящиеся там батареи и тридцать тысяч человек территориальных войск, которые сидят там сложа руки.
Интермеццо. Я принимаю свергнутого султана Марокко Абд-эль-Азиза {30}. Я уже видел его два года назад на набережной д’Орсей, когда его выходки во Франции и особенно в Марокко приняли скандальный характер. Это марокканец с темно-коричневым цветом лица, белыми зубами и сильно надушенный. Он производит одновременно впечатление энергичного человека и плута. Явился ко мне в обществе любезного и тонкого переводчика Бен-Габрита. Генерал Лиоте желал бы, чтобы Абд-эль-Азиз не возвращался теперь в Марокко, где его присутствие может подбодрить кое-кого из недовольных туземцев. Но нам нелегко будет удержать его во Франции теми или иными доводами. Надо будет прибегнуть к более ощутимым аргументам.
Вечером Мильеран опять телеграфирует мне: ‘Положение без перемен. Главная квартира полагала, что немецкий корпус, занимающий Сен-Мигиель и перешедший у Шовонкура на левый берег Мааса, попал там в тяжелое положение и что мы, возможно, не сегодня-завтра окружим его. Вместо этого на деле немцы атакуют нас на этом участке, как они атакуют нас в Воэвре, как они атакуют нас в предместьях Реймса. В какой мере мы должны вооружиться терпением?

Среда, 30 сентября 1914 г.

Месяц шел к концу, а мы все еще в Бордо. Почему? Никто не может объяснить мне этого. Судьба как будто превратила здесь папки с министерскими актами в недвижимое имущество.
Клобуковский телеграфирует нам{*235} со слов секретаря американского посольства в Брюсселе, прибывшего через Голландию в Антверпен, что немцы арестовали почтенного [271] бургомистра бельгийской столицы Макса. Этот человек неоднократно проявлял самоотверженность и гражданское мужество. Немецкие офицеры ставят ему в вину единственно то, что он слишком твердо и с слишком большим присутствием духа защищал права своих притесняемых сограждан.
Префект Северного департамента сообщает нам, что третьего дня посетил Орши, злосчастный город, сожженный в прошлую пятницу немцами. Из тысячи двухсот домов уцелело только около ста, ратуша и церковь разрушены.
Ко мне пришел, весь в слезах, бельгийский посланник барон Гильом. Бельгийское правительство поручило ему просить у нас помощи для Антверпена, подвергающегося большой опасности. Действительно мы получили вчера и третьего дня ряд тревожных телеграмм от Клобуковского{*236}. Немцы возобновили атаку на форты Вальхема и Вавр-Сент-Катерин и обстреливают их из гаубиц 36-сантиметрового калибра, они распространили свою атаку на весь юго-восточный фронт вплоть до Льерра. Очевидно, ни один из этих фортов не в состоянии противостоять тяжелой артиллерии. Если первая зона укреплений будет взята неприятелем, бельгийское правительство намерено отступить со своей нынешней полевой армией, составляющей от шестидесяти до семидесяти тысяч человек, в Остенде. Гарнизон останется в крепости и будет держаться против осаждающих сколько возможно.
Я вызываю Вивиани, Мильерана и Делькассе. Мы легко приходим к согласию. Мы считаем невозможным требовать от Жоффра, чтобы он ослабил наш фронт, в то время когда мы сами с трудом можем противопоставить на фронте неприятелю равные силы, причем неприятель, по-видимому, должен еще в самом близком времени получить новые контингенты. Тем не менее мы должны протянуть руку Бельгии, проявившей такую храбрость и лояльность. Поэтому желательно спешно рассмотреть вопрос, не можем ли мы послать из Гавра в Остенде дивизию территориальных войск под командованием такого генерала, как По или Ланрезак, или даже английского генерала. Кроме того, необходимо [272] потребовать немедленной помощи от Англии. Делькассе обратится к Берги, Мильеран поговорит с По и Ланрезаком, которые оба находятся в Бордо{*237}.

Четверг, 1 октября 1914 г.

Сегодня утром генерал Жоффр не послал сводки в министерство из боязни, как он выразился, чтобы кто-нибудь не проговорился. Что означает это молчание? Комендант Эрбильон, выехавший вчера вечером из главной квартиры, не привез нам никаких точных известий. Мы с нетерпением ожидаем их. Наконец, приходит телеграмма Жоффра к Мильерану. Главнокомандующий извещает нас, что необходимость экономить 75-миллиметровые снаряды заставила его отказаться в ряде мест от наступления. Он прибавляет, что сведения, полученные им от министерства о производстве снарядов, не совпадают с предыдущей информацией, и дает понять, что это является для него неприятным сюрпризом. В действительности же главная квартира должна была бы точнее знать свой средний суточный расход снарядов и заблаговременно предупредить министерство о том, в какой мере это потребление превосходит производство. Беда была в отсутствии более регулярной и более тесной связи между главной квартирой и министерством. Быть может, на фронте также злоупотребляли снарядами, ‘поливали’ ими местность помимо необходимой артиллерийской подготовки атаки. Возможно, что мы не должны были быть такими расточительными. Досадно, что центральная администрация не была предупреждена раньше и не была осведомлена точнее.
Как сообщает мне Мильеран, после ухода немцев из Дуэ в городе найдено было сто тысяч оболочек снарядов 75-миллиметрового калибра, вполне пригодных к употреблению. Это свидетельствует о странной небрежности.
Военный министр запросил генерала Жоффра о возможности послать в Антверпен или Остенде дивизию территориальных войск из Гавра. Главнокомандующий видит неудобства [273] такой экспедиции, он считает ее напрасной и иллюзорной. Во всяком случае, он против того, чтобы командование дивизией было поручено генералу Ланрезаку. Мильеран уже предупредил последнего, но Жоффр считает его ответственным за поражения в Шарлеруа и под Гизом. Делькассе уже уведомил Антверпен об отправке одной дивизии. Бельгийское правительство восторженно благодарило нас. Совет министров согласен со мной, что надо настоять перед Жоффром на необходимом удовлетворении Бельгии. Конечно, наш долг перед Бельгией сделать серьезное усилие для ее спасения. Мильеран телеграфирует в Ромильи, куда переехала главная квартира: ‘Вы понимаете, как и мы, что чрезвычайно важно в самый краткий срок действенным образом ответить на призыв, на ‘мольбы’ бельгийского правительства, вы понимаете также, что в моральном отношении падение Антверпена было бы таким же роковым ударом, как и в военном’. Мильеран спрашивает главнокомандующего, не отпадут ли возражения в том случае, если часть бельгийской армии, в настоящее время отошедшей в Антверпен, выйдет из этой крепости и, как советует наш военный атташе, займет позиции в районе Гента рядом с нашими войсками и дивизией, которой мы требуем от Англии.
Тогда Жоффр предлагает следующий компромисс{*238}. Вся армия выходит из Антверпена. В крепости остается только гарнизон, необходимый для защиты. Французские войска будут отправлены из Дюнкирхена в район Куртре и будут оперировать в связи с бельгийской армией, если последней придется отступить к Брюгге и Остенде. Крупные французские силы со значительной массой кавалерии формируются в районе Аррас — Дуэ. Кроме того, значительные английские войска — часть их высаживается в Булони — направляются на Лилль. Те и другие будут в состоянии в случае нужды обеспечить безопасность бельгийской армии. Последняя, как только будут осуществлены эти диспозиции, окажется на левом фланге союзных армий и в тесном контакте с ними. Жоффр обращает внимание Мильерана на безусловно [274] секретный характер этого плана, который пока должен стать известным в Бельгии только королю Альберту.
Но дело не терпит отлагательства, так как еще сегодня бельгийское правительство повторяет нам, что падение Антверпена может последовать в самое ближайшее время. Генерал де Гиз, губернатор города, заявляет, что не отвечает ни за что ввиду убийственного действия тяжелой артиллерии неприятеля{*239}. По некоторым признакам, у немцев имеются в настоящее время перед Антверпеном мортиры в 400 и 420 миллиметров.
Клемансо вбил себе в голову, что, если бы правительство не проявило небрежности, оно легко могло бы добиться прихода на помощь одной японской армии. Серия статей ‘тигра’ побудила Делькассе возобновить разговоры в Токио. Однако все более становится очевидным, что Япония сохраняет свои силы, во всяком случае свои сухопутные силы, для Дальнего Востока. Таково твердое убеждение сэра Эдуарда Грея, и Поль Камбон сообщает нам об этом с оттенком той мягкой иронии, которую он охотно пускает в ход в своей корреспонденции, когда считает нужным внести поправку в действия правительства{*240}.
Попытка сербов атаковать Землин окончилась неудачей и стоила им больших потерь{*241}. Сербская армия, как видно, находится в состоянии крайнего изнурения, ряды ее истощены кровавыми боями, и войска начинают испытывать некоторый упадок духа{*242}.

Пятница, 2 октября 1914 г.

Несмотря на дружеские приглашения бордосского мэра Шарля Грюэ, я, к великому своему сожалению, не могу интересоваться местными муниципальными делами и жизнью населения города, оказывающего нам гостеприимство. С утра до вечера меня поглощают национальные дела. Проездом в [275] какой-нибудь из госпиталей я еле бросаю беглый взгляд на памятники, дома и проспекты, которые знакомы мне с самых юных лет и которыми я не раз восхищался во время своих частых посещений великого города Жиронды. Хорошо помню все эти места: Сен-Серен, Сент-Круа или Сент-Анре, произведения Турни, Луи и Габриеля, аллеи и проспекты, сады и рощи. Лишь изредка мне удается теперь повидать бассейны в порту, менее оживленные, чем обычно, и набережные Шартрон и Палюдат, по которым я так часто прогуливался когда-то. Ни разу не попадаю теперь на внешние бульвары Бегль, Талане, Тондю, Кодеран, Буска, а если бы очутился там, за железной дорогой в Медок, на авеню Брюгге, мысль моя невольно улетела бы из Гаскони в несчастную Бельгию, к монастырям фламандского города. Самое большее, я иногда провожу с мадам Пуанкаре часок в тихом саду, который Руа де Клотт по-приятельски предоставил мне в свободное пользование. Этот тонкий староста местных адвокатов иногда сопровождает меня здесь, мы вместе прогуливаемся по саду, под ногами шуршат желтые листья, начинающие опадать с деревьев, и мы предаемся воспоминаниям о бордосской адвокатуре.
Новое осложнение в бельгийских делах. Королевское правительство все более впадает в тревогу. Давиньон сказал Клобуковскому: ‘Торопитесь, теперь это уже вопрос нескольких часов'{*243}. Население Антверпена волнуется. С другой стороны, английское правительство соглашается послать одну дивизию только в том случае, если мы сами отправим регулярные войска очень высокого качества{*244}. По спешному предложению Рибо совет министров принимает решение, что наша дивизия территориальных войск во всяком случае будет отправлена из Гавра в Остенде и Гент, что мы известим об этом Лондон, причем укажем, что эта отправка не предрешает будущих, что Мильеран снова запросит генерала Жоффра, не может ли последний изъять одну регулярную дивизию, будь то из действующих войск или из гарнизонов Парижа [276] или Бельфора. Военный министр телеграфирует об этом Жоффру и по соглашению со мной прибавляет, что правительство намерено тотчас послать генерала По в Антверпен для ознакомления с положением.
В течение дня пришел ответ от Жоффра. Главнокомандующий продолжает считать помощь, предложенную Бельгии, неэффективной, согласен, однако, чтобы территориальная дивизия была послана из Гавра только для достижения морального результата. Но он считает, во всяком случае, необходимым усилить эту первую дивизию какой-либо другой дивизией территориальных войск из находящихся в Париже. С другой стороны, он не считает возможным перевезти эти войска сушей, так как все железные дороги должны быть забронированы для переброски наших войск в Северный департамент. Жоффр не возражает против немедленной отправки генерала По с миссией в Антверпен, но считает, что командование обеими дивизиями территориальных войск должно быть поручено генералу Брюжеру, командующему территориальной армией Северного департамента. Обо всем этом ставятся в известность Оганьер и Делькассе. Первый должен добыть суда для транспорта, второй уведомляет бельгийское правительство. Но если, по словам Давиньона, дело должно решиться уже в несколько часов, то поспеем ли мы вовремя?
Министр народного просвещения Альбер Сарро произнес вчера в бордосском университете по случаю открытия дополнительных классов при лицее очень красивую речь, которой горячо рукоплескала аудитория, состоявшая из учителей, родителей и учеников. Он во вдохновенных выражениях указал на значение этой войны, произнес красноречивый дифирамб французскому солдату и, обращаясь к молодежи, воскликнул: ‘Там, на фронте, ураган пулеметов косит людей, как созревший хлеб. Здесь растет другой урожай. Он будет прекрасен, он будет мощен. Он растет на почве, орошенной кровью героев, и созревает под солнцем победы, самым прекрасным из всех солнц'{*245}. [277]

Суббота, 3 октября 1914 г.

Из секретного и надежного источника мы узнали, что между Румынией и Италией заключено соглашение и что ни одна из этих держав не выйдет из нейтралитета без совещания и согласования с другой. Предоставим же им время и свободу принять свое решение.
Опять день тревоги. Приехавший из главной квартиры полковник Пенелон говорит, что оставил там генерала Жоффра ‘в отчаянии’ в результате разговора с генералом Гогеном. Последний сказал Жоффру, что потребуется многонедельный срок, пока мы добьемся производства пятидесяти тысяч снарядов 75-миллиметрового калибра в сутки. Генерал Жоффр заявляет, что стратегическая ситуация никогда не была так благоприятна, как теперь, но недостаток снарядов обрекает его на бессилие. Он принял решение, что из остающихся у нас четырехсот пятидесяти снарядов на орудие мы можем израсходовать с сегодняшнего дня по 10 октября только триста. К этому времени у нас останутся, стало быть, только сто пятьдесят снарядов на орудие, затем десять тысяч снарядов суточного производства, сто тысяч снарядов, находящихся в производстве школьных артиллерийских мастерских, шестьдесят тысяч снарядов, собранных там и сям, и, наконец, если немцы не вернулись со вчерашнего дня в Дуэ, сто тысяч оболочек, так странно забытых ими в этом городе. Все это вместе взятое дает нам крайне скудное снаряжение.
Другая причина беспокойства. Жоффр уведомляет военное министерство, что наша тактическая ситуация в Аррасе очень неблагополучна по вине одного из регулярных корпусов, который, будучи переброшен сюда, неудачно выступил. Кроме того, близ Руа мы подверглись очень сильным атакам неприятеля и лишь в некоторой мере удержали свои позиции. Впрочем, вечером от главной квартиры получены были более утешительные известия. Таким образом, изо дня в день чередуются длительные периоды страха и опасений и краткие вспышки надежды.
Бельгийское правительство решило переехать сегодня в Остенде. Король отступит во главе своей полевой армии. [278]
Антверпен надеется держаться еще восемь дней. От нас настоятельно требует принять все меры, будь то для того, чтобы выручить Антверпен той или иной быстрой диверсией, будь то для того, чтобы помочь бельгийской армии в ее вынужденном отступлении{*246}.
Однако наши диспозиции были еще раз изменены. Генералу Жоффру внезапно пришла счастливая мысль послать в Бельгию вместо территориальной дивизии Парижа одну бригаду морских частей. Они до сих не имели случая участвовать в морских сражениях. Они одинаково хорошо будут биться на бельгийской территории, как и на далеких берегах.
Португальское правительство предложило Англии предоставить в распоряжение командующего британскими силами во Франции одну дивизию с артиллерией{*247}. Однако пройдет, конечно, некоторое время, пока последние окажутся на английском фронте.
Внезапно из Антверпена приходит с пометкой ‘весьма срочная’ новая телеграмма{*248}. В Антверпен прибыл умный и стремительный британский морской министр Винстон Черчилль. Он беседовал с королем и министрами и добился от них временного сохранения статус-кво: полевая армия не уйдет тотчас. Черчилль обязался доставить в трехдневный срок семь тысяч солдат помимо двух тысяч человек морских частей, которые он уже привел с собой в Антверпен. Через семь дней английское правительство пошлет, кроме того, шестьдесят тысяч солдат, в том числе две кавалерийских дивизии, вместе с ожидаемыми двумя французскими дивизиями это доведет войска союзников приблизительно до ста тысяч человек.
Я снова беседовал с генералом Годеном. Независимо от ста пятидесяти снарядов на орудие, которые останутся у нас после 10 октября, у нас имеются шестьдесят непочатых партий по шести тысяч снарядов, тридцать тысяч снарядов [279] в Бурже, затем продукция от 1 по 10 октября, т. е. сто десять тысяч снарядов, сто тысяч гранат в производстве в артиллерийских мастерских, девяносто тысяч снарядов в Париже и сто тысяч гранат в Дуэ, если возможно вывезти их. Итак, как ни слабы наши ресурсы, они, если ускорить производство, не так уж скудны, как боялся Жоффр. Генерал Годен наводит через районных командиров и префектов справки во всех департаментах, есть ли в них заводы, которые могли бы взять на себя немедленные заказы.
Наконец, после настойчивых, ежедневно повторяемых просьб правительство и главная квартира дали мне exeat (разрешение уехать), столько раз откладываемое. Решено, что завтра я отправляюсь с Мильераном к армиям на фронте. До сих пор ни один президент республики никогда еще не совершал официальных поездок без сопровождения министра, последний следовал за ним как тень, президент не имеет права остаться без него. Я счел нужным считаться и теперь с этой традицией. Но если в будущем я опять натолкнусь на столько препятствий, я освобожусь от этой кабалы, которая в конце концов не предписывается конституцией. Новый Шамиссо при желании напишет книгу о моем приключении.

Глава восьмая

Посещение главной квартиры в Ромильи. — Генерал Фош назначен заместителем главнокомандующего. — В английской главной квартире. — В армии Франше д’Эспере. — В армии Монури. — Развалины Санлиса. — Генерал Гальени и укрепленный лагерь Парижа. — Возвращение в Бордо. — Смерть Альбера де Мена. — Отступление бельгийской армии. — Бельгийское правительство в Гавре. — Первые бои на Изере.

Воскресенье, 4 октября 1914 г.

Укороченное заседание совета министров из-за моего отъезда. Наскоро завтракаю. Приветливо раскланиваясь, [280] прощаюсь с населением Бордо. Мы с Мильераном садимся вместе в военный автомобиль. На месте шофера сидит механик из запасных, это не кто иной, как сын Мореля, директора банка земельного кредита, рядом с ним молодецкого вида капитан спаги, это Думейру, прикомандированный к канцелярии военного министра. Во второй машине за нами следуют Вивиани с генералом Дюпаржем. Затем в последней, третьей, машине едут директор охранной полиции Ришар и несколько его молчаливых сотрудников, которых я называю своими ангелами-хранителями.
Полным ходом мы проезжаем Ангулем и Пуатье, улицы которых кишат солдатами территориальных войск, праздными и старающимися придать себе сугубо военный вид, а также солдатами из запасных батальонов и молодыми рекрутами. У входа в города нас с серьезным видом останавливают караулы и важно проверяют наши пропуска. В проезжаемых нами местностях жизнь как будто идет своим нормальным ходом, и, если бы не мелькающие на каждом шагу запыленные мундиры, ничто не напоминало бы нам про войну.
Мы приезжаем в Сент-Мор, где два года назад я сопровождал президента Фалльера на больших маневрах мирного времени и где мы завтракали с Великим Князем Николаем Николаевичем в большом зале, разукрашенном флагами{*249}. По профессиональному долгу русский генералиссимус говорил тогда генералу Жоффру о возможности войны, в которой русским и французским армиям придется воевать вместе и защищать обе союзные нации. Но как мало вероятной казалась нам тогда эта гипотеза. Нам казалось, что существования Тройственного согласия достаточно для сохранения мира! И вот, несмотря на все наши усилия, наши союзы должны теперь доказать свою действительность на полях сражения, теперь я отправляюсь смотреть не безобидные маневры и буду слышать не холостую пальбу из пушек.
В Туре мы обедаем в здании военного командования. Командует округом генерал Полин, лотарингец из Метца. На фронте он командовал 17-м корпусом в 4-й армии (де [281] Лангль де Кари) во время жарких боев 21 и 22 августа на Семуа и в лесу Люши. В густой туман его застигли врасплох войска неприятеля, о присутствии которых ему не было сообщено. В результате поражения, за которое он не был лично ответствен, он, как и столько других, был представлен в распоряжение министра. Главнокомандующий должен был поступать таким образом, производить огулом чистку командного состава. Вынужденный ударять быстро и сильно, он, возможно, совершил невольно ошибки и несправедливости. Но разве высшим законом не является теперь спасение родины любой ценой?
В Туре офицер связи комендант Эрбильон приехал к нам с известием, что положение в районе Арраса продолжает оставаться серьезным, если не тяжелым. Как и надо было опасаться, немцы снова взяли Дуэ. Для защиты этого города надо было перебросить 21-й корпус в район Лилля и сделать попытку обойти немецкие войска, у которых шел бой с отрядом Мод Гюи. Однако этот корпус удалось подвезти только далеко в тылу, к Сен-Полю, Мервиллю и Армантьеру, причем ему даже пришлось чуть ли не тотчас же отойти еще дальше на юг, в окрестности Лана, где он укрепился на высоте Нотр-Дам-де-Лоретт. Итак, это, как видно, начало натиска немцев на северо-запад и по направлению к морю. Кроме того, нами перехвачено радио следующего содержания: ‘Его величество желает, чтобы завтра, 4 октября, его кавалерия была в тылу у неприятеля’. Сегодня 4 октября. Как был выполнен этот приказ кайзера? Командир Эрбильон еще не знает этого.
В восемь часов вечера мы отправились дальше. В прекрасную звездную ночь мы едем по залитому лунным светом берегу Луары, проезжаем Блуа с его замком, покрытым белесоватой дымкой. Ночное очарование этого сада Франции не раз заставляет нас забывать призраки войны, пока мы не приехали в Орлеан, где наши грезы рассеялись перед официальным гостеприимством префектуры.
Во время этого переезда я в промежутке между двумя умиленными приветами ландшафту долго беседую с Мильераном о военном снаряжении, о тяжелой артиллерии, о пулеметах, [282] обо всем том, что нас заботит и, можно сказать, даже терзает. В этом разговоре с глазу на глаз к Мильерану снова вернулась нотка дружеской откровенности, как в былое время нашей близости, и его отчасти покинула та молчаливость, в которую он любит замыкаться на заседаниях совета министров.

Понедельник, 5 октября 1914 г.

Из Орлеана мы выехали в семь часов утра. Мы проезжаем Питивье и Фонтенебло, который в прошлом году был так разукрашен для приема Альфонса XIII{*250}, и приезжаем в Ромильи-сюр-Сен, мирный городок департамента Обы, где в большом школьном здании разместились канцелярии главной квартиры.
Мы нашли Жоффра в полном здравии, физическом и душевном. Он тот же, каким я его всегда видел, каким он, надо думать, был и прежде на Формозе, Тонкине, Тимбукту, бесстрастным, улыбающимся и кротко-упрямым. Коренастый и массивный, с открытым лбом, с большими белыми усами и ясным взглядом голубых глаз под густыми бровями. Все в нем производит впечатление уравновешенности и хладнокровия, т. е. тех военных добродетелей, которые, пожалуй, являются самыми редкими и самыми важными в переживаемое нами тревожное время. Что стало бы с нами на другой день после Шарлеруа при другом главнокомандующем, обладающем более богатым воображением, но зато нервном и импульсивном?
Мы рассматриваем вместе состояние снаряжения. У нас нет возможности согласовать подсчеты главной квартиры с подсчетами генерала Годена. Мы просим Жоффра еще раз проверить цифровые данные его сотрудников. Во всяком случае необходимы будут большие усилия, чтобы согласовать производство с нашими потребностями, и, возможно, что рано или поздно недостаток рабочих рук заставит нас снять с фронта известное количество рабочих и мобилизовать их на заводы. Но такая перспектива не улыбается главной квартире. [283]
Жоффр вручил мне подробную записку по вопросу о транспорте британских войск. Маршал Френч требовал, чтобы в общем расположении союзных армий англичане снова заняли то же место, что в начале войны, т. е. левый фланг. Но эта прежняя схема изменилась вследствие создания армии Монури, затем вследствие переброски армии Кастельно и, наконец, вследствие последовавшего позднее образования отряда Мод Гюи. В настоящий момент фронт английской армии на правом берегу Эны заключен между нашими 5-й и 6-й армиями. Вначале с маршалом Френчем было согласовано, что английская армия, сохраняя впредь до нового распоряжения свои нынешние позиции, сможет тотчас отвести свой 2-й корпус, который будет переброшен на север. Этот маневр производится теперь и будет закончен 9-го. По новому требованию Френча были приняты диспозиции о перемещении и 3-го корпуса, который последует за 2-м. Эти переброски разорвут в течение почти десяти дней английскую армию на две части и сделают для нас невозможным усилить в этот промежуток времени отряд Мод Гюи на нашем левом фланге. А между тем, повторяет нам главнокомандующий, производимый ныне маневр все еще имеет главной целью обойти правое крыло немцев и опрокинуть его. Поэтому крайне важно, чтобы все войска, перебрасываемые на левый фланг, будь то английские либо французские, участвовали в этой операции с самого своего прибытия, в противном случае успех этого маневра подвергается большой опасности. Генерал Вильсон, приехавший в ставку нашего главнокомандующего, чтобы изложить ему мысль Френча, предупредил Жоффра, что фельдмаршал намерен выждать, пока все его войска будут собраны вместе, и только тогда пускать их в дело. К несчастью, надо думать, что тем временем неприятель не оставит нас в покое. Если он атакует нас, говорит Жоффр, то это, возможно, выльется в решающее сражение, и будет крайне печально, если именно в этот момент несколько британских дивизий будут оставаться в бездействии. Жоффр на днях изложит эти соображения Френчу в меморандуме, копию которого он вручил теперь мне. Он просит меня воздействовать также через французское правительство [284] на лорда Китченера в том смысле, чтобы английские дивизии могли так же, как наши, начать бой тотчас по своем прибытии на место и не надо было выжидать, пока полностью закончится стягивание их в одно место. Я сообщил об этом требовании Вивиани и Мильерану, которые вместе со мной обратятся по этому поводу к Делькассе.
Жоффр был извещен Мильераном, что правительство не находит возможным отнять у генерала Гальени его letter de service и его возможный титул главнокомандующего, он говорит нам, что охотно соглашается взять Фоша своим заместителем и без непосредственного обеспечения за ним роли своего преемника, Фош, которого он вчера предупредил об этом, согласен на это. Итак, на Фоша возложено поручение обеспечить оборону Северного района и остановить немцев, если они захотят обогнать нас, обойти наше левое крыло и первыми прийти к морю. Он немедленно отправляется в Северный департамент, повидается с Кастельно и Мод Гюи и, вероятно, поместит свою штаб-квартиру в Дуллане.
Военная ситуация, по словам Жоффра, серьезна, но не внушает опасений. Больным местом является та же нехватка снарядов, она в продолжение нескольких недель, а вероятно, и нескольких месяцев если не парализует, то во всяком случае замедлит наши операции.
Водя пальцем по карте, генерал объясняет нам в деталях готовящиеся операции. Мы сопровождаем его потом, среди приветственных криков жителей, к домику, в котором он поселился, там приготовлен для нас завтрак, спартанский характер которого не исключает, однако, высоких кулинарных достоинств. Генерал говорит нам о Ланрезаке, который, по его словам, прекрасный теоретик, но часто не умеет ориентироваться в топографии местности. Жоффр приписывает ему грубые тактические ошибки. От депутата Беназе, капитана при штабе генерала Франше д’Эспере, я тоже слышал в эти дни, что Ланрезак моментами казался растерявшимся при исполнении операций. Жоффр умеет быть также суровым, он даже заявил Мильерану. ‘Вы доверили Ланрезаку подготовку армии второй очереди — великолепно, но в тот день, когда эта армия выступит, надо будет сместить его’. [285]
Вскоре после полудня мы распрощались с Жоффром. Выехав из Ромильи-сюр-Сен, мы сделали небольшой крюк, чтобы проехать по полям сражения в Сезанне и Монмирайле (сражение в Сезанне произошло в 1814 г., в Монмирайле — ровно через сто лет). Здесь снова явилась к нам богиня победы, покинувшая нас на целых сто лет. Волна неприятельского нашествия разбилась перед деревней, которая по иронии судьбы носит название Аллеман{*251}.
В этой деревне и во всех прочих в этой местности дома разрушены гранатами или стали жертвой огня. Но крестьяне повсюду возвратились на свои пепелища и с усердием принялись за прерванные полевые работы на полях, залитых кровью. Это словно воскресенье, которое лишь слегка омрачено воспоминанием о смерти и являет нам среди обломков и развалин торжествующую силу жизни.
Мы посетили замок Мондеман, который марокканская дивизия отняла у прусской гвардии. Немецкие офицеры весело пировали в нем, когда одна из наших батарей подъехала к нему ночью и открыла по нему огонь почти в упор. Стены обрушились на пирующих. Сотни пустых бутылок и осколки сотен других валяются во дворе замка — немые свидетели оргии немцев. Недалеко отсюда среди идиллического поля можно узнать французскую могилу по небольшому деревянному кресту и свежевыкопанному могильному холму, на котором положены кепки и несколько осенних цветов. Две бедных женщины молились и плакали у могилы. Мы делаем еще несколько шагов и находим близ опушки леса остатки немецкой батареи, уничтоженной огнем наших 75-миллиметровых орудий. Колесо, обломки зарядных ящиков, окровавленное белье, дырявые портянки, корзины, бумага, французские почтовые открытки с написанными на них немецкими строками. Немного поодаль свежевырытая земля — здесь лежат трупы неприятеля.
Подъезжая к Фер-ан-Тарденуа, где находится английская штаб-квартира, мы встречаем длинный ряд грузовиков с [286] провиантом. Как видно, снабжение британской армии обеспечено вдоволь. Маршал Френч ожидал нас в обществе принца Баттенбергского, брата испанской королевы, которого я видел в прошлом году в Лондоне. Принц, видимо, безмерно счастлив, что сражается бок о бок с французской армией. Стража из англичан и ирландцев отдает нам честь. Французская миссия расположилась при нашем проезде в саду дома, в котором поселился маршал. В каминах ярко горят дрова, хотя еще не очень холодно.
Продолжительный и дружеский разговор с Френчем. Нет надобности обращаться к вмешательству Китченера. Френч заявляет, что совершенно согласен с Жоффром, он обещает, что английские войска начнут операции на левом фланге по мере их пребывания. Зато Френч, очевидно, не очень ладит со своим военным министром, он упрекает его в том, что он не установил никакой связи между английской штаб-квартирой и теми британскими войсками, которые должны вместе с бельгийцами и нами участвовать в защите Антверпена. Френч даже просит меня обратиться к английскому правительству, чтобы положить конец положению, которое он считает вредным для единства действий. Вечером в Эперне Мильеран составил и отправил Делькассе телеграмму в этом духе.
Осушив обязательный бокал шампанского в честь английской армии, мы покидаем Френча и возвращаемся берегом Марны. Наступила ночь, и нам приходится проезжать леса, где, как рассказывал дам Жоффр, скрываются отставшие уланы, которые вечером выходят из своих убежищ и грабят жителей соседних ферм, но мы не заметили ни одного из этих ночных бродяг. Мы проезжаем Дорман, родину моего старого друга сенатора Балле, и останавливаемся на ночлег в Эперне.
Военные власти приготовили нам помещение у одного крупного фабриканта шампанского Шандона, у которого недавно, во время битвы на Марне, останавливался генерал фон Бюлов, визитная карточка последнего осталась прикрепленной на дверях одной из уборных. Мне была предоставлена та же комната, полная безделушек и дорогой мебели, которую занимал немецкий генерал. Не без некоторого неприятного чувства я должен был оказаться его преемником. [287]
Около половины одиннадцатого вечера в Эперне приехал комендант Эрбильон. Он сообщил нам, что Лилль, несомненно, взят немцами, что Лан тоже оккупирован, что еще неизвестен результат кавалерийских боев, идущих под Аррасом, и что у Руа мы несколько поколебались. Одним словом, день далеко не из удовлетворительных. Отряд Мод Гюи преобразуется в независимую армию, а именно в 10-ю армию.

Вторник, 6 октября 1914 г.

Рано утром мы поехали в небольшую деревушку Шампани на север от Шатильон-сюр-Марн, там находится теперь штаб-квартира 5-й армии Франше д’Эспере. Армия состоит из 18-го, 1-го и 3-го корпусов и 51-й резервной дивизии. Фронт этой армии простирается от Пуасси на север от Эны до Невилетт на северо-запад от Реймса. На правом фланге к этой армии примыкают остатки армии Фоша, ныне расформированной, на левом — англичане, которые теперь перестраиваются.
Генерал Франше д’Эспере — человек невысокого роста, коренастый, пылкий сангвиник, лицо его с детства загорело под солнцем Африки, он закален в ряде экспедиций в Южном Оране, Тонкине, Китае, Марокко. Он жалуется, что может теперь двинуться вперед, но генерал Жоффр не разрешает ему этого ввиду недостатка снарядов, а также из опасения обнажить наш левый фланг. Франше д’Эспере хорошо знает Балканы, где он исполнял официальную миссию. Он считает, что, если наш фронт во Франции стабилизуется, мы будем должны подумать о том, чтобы вместе с серба