Наше сердце, Мопассан Ги_Де, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 165 минут(ы)

НАШЕ СЕРДЦЕ.

Романъ Гюи де-Мопассана.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Разъ какъ-то Массиваль, музыкантъ, котораго, за прославившую его Ревекку, уже лть пятнадцать называютъ ‘молодымъ знаменитымъ композиторомъ’, сказалъ своему пріятелю, Андрэ Маріолю:

— Отчего ты никого не попросишь представить тебя мадамъ Мишель де-Бюрнъ? Могу тебя заврить, это одна изъ самыхъ интересныхъ женщинъ новаго Парижа.

— Оттого, что не чувствую ни малйшей склонности къ окружающему ее обществу.

— И совершенно напрасно, мой милйшій. Ея салонъ оригиналенъ, изъ самыхъ новйшихъ, изъ очень оживленныхъ и очень артистическихъ. Тамъ превосходно музицируютъ и разговоры разговариваютъ такъ же мило, какъ въ лучшихъ переливальняхъ изъ пустаго въ порожнее прошлаго столтія. Тебя приняли бы очень радушно, во-первыхъ, потому, что ты восхитительно играешь на скрипк, во-вторыхъ, потому, что про тебя было тамъ говорено много хорошаго, и, въ-третьихъ, наконецъ, потому, что тебя считаютъ далеко не банальнымъ человкомъ и крайне разборчивымъ на знакомства.

Польщенный, но все еще отнкивающійся Маріоль понялъ, разумется, что такое настоятельное приглашеніе длается съ вдома молодой хозяйки дома и отвтилъ:

— Пхе! особеннаго желанія не имю.

Сквозь напускной презрительный тонъ слышалось, однако же, модное согласіе. Массиваль продолжалъ:

— Хочешь, какъ-нибудь надняхъ я повезу тебя къ ней? Отъ всхъ насъ, ея короткихъ знакомыхъ, ты имешь о ней достаточное понятіе, такъ какъ мы часто говоримъ про нее. Это очень хорошенькая женщина двадцати восьми лтъ, преумная, идти вторично замужъ не хочетъ потому, что была очень несчастлива съ первымъ мужемъ. Она съумла окружить себя пріятными людьми. Между ними не много разныхъ господъ изъ клубовъ и изъ общества, какъ разъ столько, сколько нужно для обстановки. Она будетъ въ восторг, когда я тебя привезу.

— Хорошо, надняхъ подемъ, — согласился Маріоль.

Въ начал слдующей недли музыкантъ зашелъ къ нему и спросилъ:

— Свободенъ ты завтра?

— Завтра… да.

— Отлично. Мы обдаемъ у мадамъ де-Бюрнъ. Она поручила мн пригласить тебя, вотъ и ея записка ко мн.

Подумавши съ секунду для формы только, Маріоль отвтилъ:

— демъ завтра.

Лтъ тридцати семи, холостой, ничмъ незанятый, богатый настолько, чтобы жить, ни въ чемъ себ не отказывая, путешествовать, когда вздумается, и даже имть хорошенькую коллекцію новыхъ картинъ и старинныхъ бездлушекъ, Андрэ Маріоль пользовался репутаціей умнаго человка, немножко чудака, немножко дикаря, немного капризнаго, относящагося ко всему нсколько презрительно, слегка позирующаго своимъ удаленіемъ отъ общества скоре изъ гордости, чмъ изъ застнчивости. Прекрасно одаренный отъ природы, воспріимчивый и чуткій, способный все понимать и, быть можетъ, многое хорошо сдлать, но склонный къ лни, онъ довольствовался тмъ, что наслаждался жизнью въ качеств зрителя или, врне, диллетанта. Родись онъ бднякомъ, онъ несомннно достигъ бы извстности и даже славы, будучи вполн состоятельнымъ человкомъ, онъ вчно упрекалъ себя за то, что не съумлъ ничмъ выдлиться изъ толпы. Маріоль длалъ, правда, различныя попытки браться за дло въ области искусствъ, но попытки очень слабыя: одну въ область литературы, выпустивши въ свтъ книжку путевыхъ разсказовъ, написанныхъ занимательно, живо и изящнымъ языкомъ, одну въ область музыки, гд среди даже профессіональныхъ исполнителей заслужилъ почетную извстность скрипача-любителя, и, наконецъ, въ міръ скульптуры, такого искусства, въ которомъ оригинальность пріемовъ и способность длать смлыя и обманчивыя фигуры замняютъ для людей мало свдущихъ знаніе дла и умнье настоящаго художника. Его глиняная статуэтка Тунисскій рабочій обратила на себя даже нкоторое вниманіе на прошлогодней выставк. Замчательный верховой здокъ, Маріоль, по словамъ его пріятелей, былъ отличнйшимъ фехтовальщикомъ, но никогда не выступалъ на состязанія при публик, подъ вліяніемъ, пожалуй, того же самаго чувства, которое заставляло его сторониться отъ свтскаго общества, гд онъ могъ опасаться серьезныхъ соперниковъ.

Пріятели относились къ нему очень доброжелательно и единодушно хвалили его отчасти потому, что онъ никому не становился поперекъ дороги. Общее мнніе о немъ было таково, что онъ человкъ надежный и врный, пріятный въ знакомств и очень симпатичный.

Роста выше средняго, съ небольшою черною бородкой, коротко подстриженною на щекахъ и заостренною на подбородк, съ чуть замтною просдью въ густыхъ, красиво вьющихся волосахъ, онъ смотрлъ на всхъ прямо и смло темными, блестящими глазами, живыми, недоврчивыми и немного жесткими.

Его интимный кружокъ состоялъ преимущественно изъ артистовъ. Романистъ Гастонъ де-Ламартъ, композиторъ Массиваль, живописцы Жобенъ, Риволле, де-Модоль, повидимому, высоко цнили его дружбу, отдавали полную справедливость его уму и дорожили его мнніями, хотя въ глубин души, съ обычнымъ самомнніемъ людей, достигшихъ извстности, считали его очень милымъ и очень даровитымъ неудачникомъ. Онъ же своею нсколько высокомрною скромностью какъ бы давалъ понять, что не добился ничего лишь потому, что никогда не хотлъ ничего добиваться. Такимъ образомъ, Маріоль жилъ въ тсномъ кружк, одинаково сторонясь отъ изящнаго полусвта и отъ великосвтскихъ салоновъ, гд оказались бы люди боле блестящіе, чмъ онъ, и, вроятно, оттерли бы его въ ряды цлой арміи свтскихъ статистовъ. Онъ предпочиталъ бывать лишь въ такихъ домахъ, гд его солидныя, но не бросающіяся въ глаза достоинства могли быть оцнены несомннно. И если онъ такъ скоро согласился хать къ Мишель де-Брюнъ, то потому только, что его лучшіе друзья, всюду прославлявшіе его скрытые таланты, были своими людьми въ дом этой молодой женщины.

Жила она въ хорошенькомъ антресол въ улиц Генерала Фуа. Дв комнаты квартиры выходили окнами на улицу, — столовая и гостиная, въ которой хозяйка принимала обыкновенно всхъ постителей. Подъ окнами двухъ другихъ комнатъ былъ садъ, остававшійся въ распоряженіи домовладльца. Одна изъ нихъ, очень большая и продолговатая, въ три окна, слегка затненная втвями деревьевъ, служила второю гостиной и была убрана съ отличнйшимъ вкусомъ чрезвычайно дорогою и рдкою, хотя и простою на видъ, мебелью. Диваны и кресла, столы, шкафчики и этажерки, картины, вера и фарфоровыя куколки въ витрин, вазы, статуэтки, часы въ великолпномъ футляр, — вся обстановка этого салона молодой женщины привлекала и останавливала на себ вниманіе стильностью, несомннною стариной и изяществомъ. Чтобы устроить себ этотъ восхитительный пріютъ, которымъ хозяйка гордилась почти столько же, какъ и своею собственною особой, она широко пользовалась знаніями, дружбой, готовностью разыскивать рдкости, услужливостью всхъ знакомыхъ съ нею художниковъ. Для милой богатой женщины, не стсняющейся платить дорого, они подобрали вещи, отмченныя характеромъ такой оригинальности, которую не съумлъ бы оцнить простой любитель, и съ ихъ помощью она устроила себ квартиру, пользующуюся извстностью, но не легко доступную, гд, по мннію хозяйки, гости чувствовали себя лучше и бывали охотне, чмъ въ заурядной обстановк, всхъ другихъ свтскихъ женщинъ.

По излюбленной ею теоріи выходило такъ, что цвтъ обой и матерій, удобство мебели, красивость формъ, изящество ансамбля ласкаютъ, чаруютъ и плняютъ взоры столько же, какъ и милыя улыбки. Мишель де-Бюрнъ говорила, будто симпатичныя или антипатичныя комнаты, будь он богаты или бдны, привлекаютъ, удерживаютъ или отталкиваютъ такъ же точно, какъ и живущіе въ. нихъ люди. Он дйствуютъ возбуждающимъ или удручающимъ образомъ на расположеніе духа, воспламеняютъ или леденятъ умъ, воодушевляютъ на разговоры или нагоняютъ молчаливость, производятъ скуку или веселье, наводятъ, наконецъ, на каждаго постителя безотчетное желаніе оставаться или уходить какъ можно скоре.

Почти на середин этой продолговатой, немного темной комнаты между двумя жардиньерками почетное и какъ бы первенствующее мсто занималъ большой рояль. Дале высокая двухстворчатая дверь вела въ слдующую комнату — спальную, соединенную дверью съ просторною и также очень изящною уборной, обтянутою персидскою матеріей, на подобіе лтняго салона. Тутъ мадамъ де-Бюрнъ сидла обыкновенно, когда бывала одна.

Она была очень несчастлива въ замужств за негодяемъ съ прекрасными манерами, за однимъ изъ тхъ домашнихъ тирановъ, передъ которыми все должно преклоняться. Въ продолженіе пяти лтъ она вынуждена была исполнять требованія, переносить грубости, ревность и всевозможныя дикія выходки своего невыносимаго властелина. Пораженная ужасомъ, ошеломленная изумленіемъ, она безъ протеста подчинилась такой супружеской жизни, подавленная деспотическою, не знающею жалости волей животнаго, которому она была отдана въ жертву.

Мужъ умеръ отъ разрыва сердца, возвращаясь вечеромъ домой, и растерявшаяся молодая женщина, при вид бездыханнаго тла, завернутаго въ какое-то одяло, не сразу поврила тому, что она на самомъ дл свободна, едва осиливая скрыть охватившую ее радость и чуть не падая отъ страха, что дастъ это замтить.

Характера независимаго, веселая и даже слишкомъ живая, замчательно гибкая и увлекательная, она отличалась тмъ свободнымъ остроуміемъ, которое невдомо какъ прививается юнымъ головкамъ молоденькихъ двушекъ Парижа, точно съ дтства надышавшихся прянымъ воздухомъ бульваровъ и примшивающимся къ нему каждый вечеръ, изъ растворенныхъ дверей театровъ, букетомъ новыхъ пьесъ безконечно мняющагося репертуара. Отъ пятилтняго рабства въ ней осталась, однако же, какая-то странная смсь боязливости и прежней смлости, необычайный страхъ сказать или сдлать что-либо лишнее и пламенное стремленіе къ эмансипаціи съ твердою ршимостью ни за что въ мір не рисковать своею свободой.

Ея мужъ, очень свтскій человкъ, выдрессировавъ ее для пріемовъ, какъ рабу безгласную, изящную, благовоспитанную и нарядную. Между пріятелями этого деспота было много артистовъ и художниковъ, которыхъ она принимала съ большимъ любопытствомъ и слушала съ удовольствіемъ, не смя при этомъ никогда высказать того, какъ она ихъ понимаетъ и насколько ихъ цнитъ.

Какъ только кончился ея трауръ, она пригласила кое-кого изъ нихъ къ себ обдать. Двое извинились и не пріхали, трое приняли приглашеніе и, къ немалому удивленію, нашли молоденькую женщину съ открытою душой, необыкновенно привтливую, съумвшую принять ихъ просто, безъ стсненія, и премило высказавшую имъ, какое удовольствіе они ей доставляли своими прежними посщеніями. Такимъ образомъ, мало-по-малу, изъ числа своихъ старыхъ знакомыхъ, которые или совсмъ ее не знали, или не умли оцнить, она выбрала, кто былъ ей по душ, и стала принимать, уже на положеніи вдовы, женщины свободной, но желающей остаться безупречною, тхъ изъ наиболе видныхъ людей Парижа, кого она могла привлечь къ себ, и лишь очень немногихъ женщинъ. Первые избранные стали близкими людьми, образовали основной кружокъ, ввели въ него другихъ, придали дому характеръ маленькаго двора, доступнаго только людямъ съ личнымъ значеніемъ или съ громкимъ именемъ, такъ какъ нсколько очень разборчиво принятыхъ титулованныхъ господъ сходилось въ ея гостиной съ выдающимся плебействомъ.

Ее шаперонировалъ и состоялъ при ней, такъ сказать, хранителемъ респектабельности ея отецъ, г. де-Прадонъ, занимавшій квартиру надъ ея помщеніемъ. Старый щеголь, очень элегантный и остроумный, онъ былъ къ ней чрезвычайно предупредителенъ, обращался съ нею скоре какъ съ свтскою дамой, чмъ какъ съ дочерью, по четвергамъ предсдательствовалъ на ея обдахъ, скоро получившихъ извстность. Объ этихъ обдахъ заговорили въ Париж, быстро возросло число желавшихъ быть представленными и получать приглашенія. Такого рода заявленія обсуждались и нердко отклонялись по ршенію интимнаго кружка. Отсюда выходили острыя словечки и повторялись по городу. Здсь устраивались дебюты актеровъ, артистовъ и молодыхъ поэтовъ, ставшіе чмъ-то врод предварительныхъ испытаній для освященія ихъ извстности. Лохматые питомцы музъ, приводимые Гастономъ де-Ламартъ, смняли у рояля венгерскихъ скрипачей, представленныхъ Массивалемъ, экзотическія танцовщицы продлывали тутъ свои невообразимыя па, прежде чмъ появиться передъ публикой Эдена или Фоли-Бержеръ.

Госпожа де-Бюрнъ, ревниво оберегаемая друзьями и сохранившая тяжелое воспоминаніе отъ появленія въ свт подъ супружескимъ игомъ, была настолько благоразумна, что не желала слишкомъ увеличивать число своихъ знакомыхъ. Очень довольная и, въ то же время, испуганная тмъ, что про нее могутъ сказать и подумать, она отдавалась своимъ нсколько богемнымъ склонностямъ съ весьма основательною буржуазною осторожностью. Она трусливо сберегала свою репутацію, подчиняла свои фантазіи строгимъ требованіямъ приличій, съ ними соразмряла свою смлость изъ опасенія, какъ бы ее не заподозрили въ какой-нибудь связи, въ какомъ-нибудь любовномъ увлеченіи, въ какой-нибудь интрижк.

Вс пытались за нею ухаживать, и никто, говорятъ, не имлъ успха. Сами же они сознавались въ этомъ и передавали объ этомъ другъ другу съ немалымъ удивленіемъ, такъ какъ мужчины отнюдь не допускаютъ возможности безукоризненной добродтели независимыхъ женщинъ и имютъ на то, быть можетъ, достаточныя основанія. Про мадамъ де-Бюрнъ существовала легенда: разсказывали, будто ея мужъ, съ первыхъ же дней супружества, былъ по отношенію къ ней настолько возмутительно-грубымъ и совершенно неожиданно требовательнымъ, что она оказалась навсегда застрахованной отъ любви мужчинъ. Близкіе знакомые часто разсуждали объ этомъ предмет и неизмнно приходили къ такому заключенію, что молодая двушка, воспитанная на мечтахъ и нжностяхъ и на ожиданіи чего-то таинственно-тревожнаго, затрогивающаго ея стыдливость, но деликатно, мило и пріятно, должна впасть въ ужасъ навсегда, если невдомую сторону супружества ей откроетъ звроподобно-грубый человкъ.

Салонный философъ Жоржъ де-Мальтри тихонько посмивался и говорилъ: ‘Придетъ и ея часъ. Онъ всегда приходитъ для женщинъ этого сорта, и чмъ поздне онъ наступаетъ, тмъ сильне бьетъ. Зная артистическіе вкусы нашей доброй пріятельницы, можно почти наврное сказать, что въ извстномъ возраст она влюбится въ пвца или въ пьяннста’.

Гастонъ де-Ламартъ былъ совсмъ иного мннія. Въ качеств романиста, наблюдателя и психолога, посвятившаго себя изученію свтскихъ людей, которыхъ онъ изображалъ иронически и очень похожими, Ламартъ былъ убжденъ, что знаетъ женщинъ и уметъ ихъ анализировать безошибочно и лучше, чмъ кто-либо другой. Онъ ставилъ госпожу де-Бюрнъ въ категорію современныхъ ‘сбитыхъ съ толку’, типъ которыхъ онъ далъ въ интересномъ роман: Одна изъ нихъ. Онъ первый описалъ новый видъ женщинъ, одержимыхъ истерическою невропатіей разсудочности, терзаемыхъ множествомъ противуположныхъ влеченій, недоразвивающихся даже до желаній,— женщинъ, ровно ничего не испытавшихъ и во всемъ разочарованныхъ, по милости событій ныншняго времени и новйшихъ романовъ,— такихъ женщинъ, которыя безъ страсти, безъ увлеченій способны соединять капризы перебалованныхъ дтей съ сухостью дряхлющихъ скептиковъ.

Подобно другимъ, онъ потерплъ неудачу въ своемъ ухаживаньи за Мишель де-Бюрнъ. Въ нее поочередно влюблялись вс члены кружка и, по минованіи кризиса, сохраняли нжныя чувства и трогательную привязанность,— въ различныхъ степеняхъ, конечно. Мало-по-малу это сложилось въ своего рода культъ, а она превратилась въ богиню, о которой они постоянно говорили между собою, поддаваясь очарованію даже вдали отъ нея. Они прославляли ее, восхваляли, критиковали или рзко осуждали, подъ вліяніемъ настроенія, досады, раздраженія или предпочтенія, выказаннаго ею кому-нибудь. Другъ друга они постоянно ревновали, слегка шпіонили другъ за другомъ и, въ особенности, держались крпко сомкнутыми вокругъ нея, чтобы не подпустить близко какого-нибудь опаснаго соперника. Этотъ тсный кружокъ былъ немногочисленъ: Массиваль, Гастонъ де-Ламартъ, толстякъ Френель, Жоржъ де-Мальтри, попавшій въ большую моду молодой свтскій философъ, прославившійся своими парадоксами, разносторонностью обширной эрудиціи, самоновйшей, говорливой и непонятной даже для наиболе увлеченныхъ его поклонницъ, а также своими костюмами, не мене изысканными, чмъ его теоріи. Въ числу этихъ избранныхъ хозяйка присоединила нсколькихъ свтскихъ людей, считавшихся остроумными, графа де-Марантенъ, барона де-Гравиль и еще двоихъ или троихъ.

Наиболе привилегированными въ этомъ кружк были, кажется, Массиваль и Ламартъ, одаренные, повидимому, способностями всегда развлекать молодую женщину, которую забавляли и ихъ артистическая свобода обращенія, и ихъ шутливая болтовня, и особенное умнье насмхаться надъ всми и даже надъ нею самой, когда она это допускала. Но ея естественное или разсчитанное умнье не выказывать ни тому, ни другому продолжительнаго и замтнаго предпочтенія, игривый и свободный тонъ ея кокетства и въ дйствительности одинаковое расположеніе къ обоимъ поддерживали между ними дружбу, приправленную враждебностью, и такое возбужденное настроеніе ума, которое длало ихъ обоихъ забавными. Отъ времени до времени одинъ изъ нихъ, чтобы подразнить остальныхъ, вводилъ къ ней кого-нибудь изъ своихъ пріятелей. А такъ какъ пріятели эти никогда не оказывались людьми очень выдающимися, ни особенно интересными, то остальные сообща и довольно быстро спроваживали вонъ непрошенныхъ гостей.

Вотъ такимъ-то точно образомъ Массиваль залучилъ своего товарища Андрэ Маріоля.

Слуга въ черномъ фрак доложилъ:

— Господинъ Массиваль!

— Господилъ Маріоль!

Подъ огромнымъ облакомъ причудливо измятой розовой шелковой матеріи, гигантскимъ абажуромъ, отражавшимъ на четырехъугольный столъ античнаго мрамора ослпительный свтъ лампы-маяка, поддерживаемой высокою колонной изъ золоченой бронзы, были наклонены одна женская и три мужскихъ головы надъ альбомомъ, только что принесеннымъ Ламартомъ. Романистъ, стоя, перевертывалъ страницы и давалъ объясненія.

Одна изъ головъ обернулась и Маріоль увядалъ свжее лицо блондинки, немного рыжеватой, съ волосами, слегка вьющимися на вискахъ и какъ бы горящими блднымъ пламенемъ вспыхивающаго кустарника. Тонкій, чуть-чуть приподнятый носикъ оживлялъ лицо веселою улыбкой, ротъ съ красиво очерченными губами, ямки на щекахъ, едва замтно выдающійся раздвоенный подбородокъ придавали ему насмшливое выраженіе, тогда какъ глаза, въ силу какого-то страннаго контраста, затуманивали его грустью. Глаза были голубые, какъ бы полинявшіе, точно ихъ мыли, стирали, изнашивали, а черные, сильно расширенные зрачки сверкали и искрились. Этотъ яркій, странный взглядъ невольно наводилъ на мысль о морфіи или, что врне, быть можетъ, объ употребленіи изъ кокетства белладоны.

Мишель де-Бюрнъ встала, привтливо встртила гостей, подала руку, благодарила.

— Я давно прошу нашихъ друзей привести васъ ко мн,— сказала она Маріолю,— но мн всегда приходится повторять такія просьбы по нскольку разъ, прежде чмъ ихъ исполнятъ.

Она была высока ростомъ, изящна, немного медленна въ движеніяхъ, умренно декольтирована, лишь настолько, что видны были верхушки чудесныхъ плечъ рыжей блондинки, казавшихся при свт лампъ ослпительными. Ея волосы не были, впрочемъ, понастоящему рыжими, а какого-то неопредленнаго цвта сухихъ осеннихъ листьевъ, убитыхъ морозомъ. Она представила Маріоля своему отцу, тотъ поклонился и подалъ руку.

Мужчины разговаривали между собою, раздлившись на три группы, и держали себя свободно, какъ у себя дома, въ своемъ обычномъ кружк, которому присутствіе женщины давало лишь извстный тонъ деликатности. Толстякъ Френель говорилъ съ графомъ де-Марантенъ. Постоянныя посщенія Френеля и предпочтеніе, которое мадамъ де-Бюрнъ оказывала ему передо другими, шокировали и часто сердили ея друзей. Молодой еще, но толстый, какъ надутый пузырь, постоянно пыхтящій и сопящій, почти безбородый, съ копной непослушныхъ блесоватыхъ волосъ на голов, вульгарный, скучный и смшной, онъ обладалъ однимъ достоинствомъ, непріятнымъ для другихъ, но очень существеннымъ для молодой женщины: онъ любилъ ее слпо, сильне и лучше всхъ остальныхъ. Его прозвали ‘моржемъ’. Онъ былъ женатъ, но никогда не заикался даже о томъ, чтобы привезти свою жену, которая, говорятъ, заочно ревновала его къ хозяйк дома.

Ламартъ и Массиваль въ особенности злились за очевидную симпатію своей пріятельницы къ этому ‘соперу’ и, при случа, не могли удержаться и не попрекнуть ее за такой странный, всякаго осужденія достойный выборъ. Она же отвчала имъ, улыбаясь: ‘Я люблю его, какъ добрую, врную собаченку’.

Жоржъ де-Мальтри бесдовалъ съ Гастономъ де-Ламартъ о новомъ, еще не вполн подтвердившемся открытіи микробіологовъ. Де-Мальтри развивалъ этотъ любопытный тезизъ съ безконечными, мельчайшими доводами и выводами, а романистъ Ламартъ приходилъ въ восторгъ и умиленіе съ тою обычною легкостью, съ какою писатели-беллетристы, безъ проврки, увлекаются всмъ, что представляется имъ оригинальнымъ и новымъ. Философъ highdiff`а, льняно-блокурый, высокій и тонкій, былъ затянутъ въ необычайно узкій фракъ. Прямые, прилизанные волосы казались наклеенными надъ блднымъ и острымъ лицомъ, торчащимъ изъ обруча блоснжнаго воротничка.

Что касается Ламарта,— Гастона де-Ламартъ, которому частица ‘де’ приняла дворянскія и великосвтскія претензіи, — то, прежде всего, онъ былъ писатель, безпощадный и страшный писатель. Одаренный глазами, на-лету схватывающими образы, положенія, жесты, съ быстротою и точностью фотографическаго аппарата, и надленный проницательностью, природнымъ чутьемъ романиста, подобнымъ чутью хорошей собаки, онъ съ утра до ночи накоплялъ запасы профессіональныхъ впечатлній. Пользуясь этими двумя очень простыми способностями: отчетливо воспринимать вншность и инстинктивно усвоивать проявляющійся подъ нею смыслъ,— онъ въ своихъ произведеніяхъ не преслдовалъ обычныхъ цлей писателей-психологовъ, а давалъ какъ бы прямо изъ дйствительности вырванныя изображенія настоящей жизни. Выходъ въ свтъ каждаго его романа вызывалъ въ обществ тревогу, предположенія, смхъ или злобу, такъ какъ всякій разъ казалось, будто въ немъ легко узнать извстныя лица, едва прикрытыя разорванными масками, а потому появленіе романиста въ гостиныхъ всегда производило замтное безпокойство. Къ тому же, онъ издалъ томъ своихъ интимныхъ воспоминаній, въ которыхъ уже прямо были портреты многихъ знакомыхъ съ нимъ мужчинъ и женщинъ, написанные безъ какихъ-либо злыхъ намреній, но настолько врно и строго, что многіе почувствовали себя оскорбленными. Кто-то прозвалъ его ‘казнью друзей’. Загадочность его души и замкнутость сердца объясняли тмъ, что былъ онъ, будто бы, когда-то страстно влюбленъ въ одну женщину, причинившую ему много страданій, и что теперь онъ вымещаетъ это на другихъ.

Ламартъ и Массиваль во многомъ сходились между собой, хотя музыкантъ былъ совсмъ иного характера, боле открытаго и экспансивнаго, мене безпокойнаго и, по вншности, по крайней мр, боле впечатлительнаго. Посл двухъ большихъ успховъ, одной оперы, игранной въ Брюссел и затмъ въ Париж на сцен Комической Оперы, и другой, сразу поставленной на театр Большой Оперы и принятой за доказательство появленія необыкновенна крупнаго таланта, наступилъ тотъ своеобразный перерывъ творчества, какіе, повидимому, точно преждевременные параличи, постигаютъ большинство современныхъ художниковъ. Они не доживаютъ, подобно отцамъ, до старости, пользуясь успхомъ и славой, и сходятъ со сцены въ цвт лтъ, удрученные немощью. Ламартъ говорилъ: ‘Въ наше время во Франціи только и есть, что, недодланные великіе люди’.

Въ данную минуту Массиваль былъ, повидимому, очень влюбленъ въ мадамъ де-Бюрнъ, и въ кружк объ этомъ болтали немножко, а потому вс взоры обратились на него, когда онъ поцловалъ руку хозяйки съ видомъ глубокаго обожанія.

— Мы опоздали?— спросилъ онъ.

— Нтъ,— отвтила она,— я жду еще барона де-Гравиль и маркизу де-Братіанъ.

— А, маркизу! Какъ я радъ. Мы, стало быть, музицируемъ вечеромъ.

— Я на это разсчитываю.

Явились и двое запоздавшихъ гостей. Маркиза, родомъ итальянка, особа небольшаго роста,— быть можетъ, слишкомъ небольшаго,— живая, съ черными глазами, съ черными рсницами, съ черными бровями и съ такими же черными волосами, очень густыми, захватывающими лобъ и грозящими заполонить глаза, считалась обладательницею самаго замчательнаго голоса изъ всхъ свт скихъ женщинъ Парижа.

Баронъ, очень приличный господинъ, съ впалою грудью и большою головой,— говоря правду,— былъ почти немыслимъ безъ своей віолончели въ рукахъ. Страстный меломанъ, онъ бывалъ только въ тхъ домахъ, гд была въ почет музыка.

Обдъ былъ поданъ, и мадамъ де-Бюрнъ, взявши руку Андре Маріоля, пропустила гостей впередъ. Затмъ, когда они вдвоемъ остаіись въ гостиной послдними, въ моментъ движенія къ двери, она искоса вскинула на него быстрый взглядъ своихъ блдныхъ глазъ съ широкими черными зрачками. Ему почудилось, будто въ этомъ взгляд мелькнула боле сложная мысль женщины и боле возбужденное любопытство, чмъ это обыкновенно бываетъ, когда хорошенькія дамы принимаютъ у себя въ первый разъ какого-либо мужчину.

Обдъ прошелъ довольно скучновато и монотонно. Ламартъ былъ нервенъ и настроенъ враждебно ко всмъ, не открыто, конечно, такъ какъ онъ старался казаться вполн благовоспитаннымъ человкомъ, но все же въ немъ проглядывало то едва замтное дурное настроеніе, которое охлаждающимъ образомъ отражается на живости бесды. Массиваль, сосредоточенный, задумчивый, лъ мало и отъ времени до времени исподлобья поглядывалъ на хозяйку дома, казавшуюся тоже разсянною. Едва справляясь съ собой, она отвчала съ улыбкой и тотчасъ же забывалась, видимо, отдаваясь своей дум, не тяжелой, но занимавшей ее въ этотъ вечеръ еще больше, чмъ ея друзей. Тмъ не мене, она длала все возможное, чтобы быть любезною, въ особенности съ маркизой и Маріолемъ, по привычк исполняла необходимыя обязанности хозяйки и, вмст съ тмъ, почти не сознавала, ни что съ ней, ни гд она. Френель и Мальтри чуть не поссорились, заспоривши о современной поэзіи. Френель держался по этому вопросу общихъ взглядовъ свтскихъ людей, де-Мальтри отстаивалъ наитуманнйшія теоріи самыхъ завзятыхъ стихослагателей, недоступныя для пониманія непосвященныхъ.

Въ теченіе обда Маріоль еще нсколько разъ подмтилъ обращенный на него взглядъ молодой женщины, но уже боле неопредленный, мене пристальный и не такой любопытный. Только маркиза де-Братіанъ, графъ де-Марантенъ и баронъ де-Гравиль разговаривали, не умолкая, и наговорили другъ другу великое множество всякихъ пустяковъ.

Перейдя въ гостиную, Массиваль, все боле и боле охватываемый меланхоліей, слъ къ роялю и взялъ нсколько аккордовъ. Мадамъ де-Бюрнъ точно ожила и быстро устроила маленькій концертъ, составленный изъ ея любимыхъ пьесъ.

Маркиза была въ голос и, воодушевленная присутствіемъ Массиваля, пла какъ настоящая артистка. Композиторъ аккомпанировалъ съ тмъ мечтательнымъ выраженіемъ, какое онъ давалъ своему лицу, какъ только садился за фортепіано. Откинутые назадъ волосы касались воротника фрака, спадали къ щекамъ и мшались съ блестящею, красивою бородой. Многія женщины увлекались имъ и, какъ говорятъ, продолжали еще преслдовать его своими ухаживаніями. Мишель де-Бюрнъ, сидя у рояля, слушала его всмъ существомъ своимъ, не спускала съ него глазъ и, въ то же время, какъ бы не видала его. И Маріоль почувствовалъ нчто врод ревности, и не то чтобы онъ именно ее ревновалъ къ нему, но, при вид этого пристальнаго взгляда, устремленнаго женщиной на знаменитость, онъ почувствовалъ приниженнымъ свое мужское тщеславіе сознаніемъ, что он разсортировываютъ насъ сообразно съ тою извстностью, какой мы достигли. Ему часто приходилось втайн страдать отъ встрчи съ людьми извстными въ присутствіи женщинъ, расположеніе которыхъ многимъ представляется высшею наградой за успхъ.

Около десяти часовъ вечера пріхали одна за другою графиня де-Фреминъ и дв жидовки изъ биржевой знати. Заговорили объ одной только что объявленной помолвк и объ одномъ предполагавшемся развод.

Маріоль смотрлъ на мадамъ де-Бюрнъ, сидвшую теперь подъ колонной съ огромною лампой. Тонкій, чуть-чуть приподнятый носъ, ямки на щекахъ и едва замтное углубленіе, раздваивавшее подбородокъ, придавали ея лицу дтски-шаловливое выраженіе, хотя, на самомъ дл, ей было уже подъ тридцать, а взглядъ ея точно выцвтшихъ глазъ освщалъ все лицо какимъ-то безпокойнымъ свтомъ. Ея кожа, залитая яркимъ свтомъ лампы, принимала оттнки молочно-блднаго бархата, тогда какъ волосы казались позолоченными осеннимъ солнцемъ, обезцвчивающимъ и сжигающимъ опавшую листву.

Она почувствовала на себ этотъ мужской взглядъ, доходящій до нея съ другаго конца комнаты, и, поднявшись съ мста, пошла къ Маріолю, улыбаясь, какъ улыбаются въ отвтъ на призывъ.

— Вы должны порядочно-таки скучать у меня,— сказала она.— Кто не аклиматизировался въ дом, тому всегда немножко скучно.

Онъ сталъ протестовать, она взяла стулъ и сла рядомъ съ гостемъ. Разговоръ тотчасъ же завязался. Съ той и другой стороны это сдлалось такъ же естественно и быстро, какъ загораются сухія дрова, едва до нихъ коснется огонь. Казалось, будто хозяйка и гость уже раньше когда-то успли обмняться мнніями и чувствами, будто внутреннее сродство, одинаковое воспитаніе, одни и т же наклонности и вкусы предрасположили ихъ къ тому, чтобы понимать другъ друга, и предопредлили ихъ встрчу.

Весьма возможно, что въ данномъ случа играла нкоторую роль и ловкость молодой хозяйки. Какъ бы ни было, удовольствіе бесдовать съ женщиной, которая пріятно слушаетъ, угадываетъ недосказанное, отвчаетъ и своими отвтами вызываетъ на возраженія, сообщило Маріолю особенное оживленіе. Польщенный еще раньше сдланнымъ ему пріемомъ, побжденный вызывающею любезностью и очарованіемъ, какимъ она умла охватывать мужчинъ, онъ постарался выказать передъ нею т не бросающіяся въ глаза особенности своего оригинальнаго и тонкаго ума, которыя, при близкомъ знакомств, привлекали къ нему исключительныя и живыя симпатіи.

Вдругъ она ему сказала:

— Съ вами необыкновенно пріятно говорить. Меня, впрочемъ, предупреждали объ этомъ.

Онъ почувствовалъ, что немного краснетъ, и смло проговорилъ:

— А мн было заявлено, что вы…

Она перебила его:

— Договаривайте — кокетка. Это правда, и даже очень большая съ тми, кто мн нравится. Это всмъ извстно, и я этого не скрываю. Но вы увидите, что кокетство мое очень безобидно, что и даетъ мн возможность сохранять или вновь привлекать къ себ моихъ друзей, никогда ихъ не терять и всхъ ихъ удерживать вокругъ себя.

А ея плутовской видъ какъ будто договаривалъ: ‘Держите себя смирненько и отбросьте излишнюю самонадянность, такъ и знайте, что больше другихъ ничего не получите’.

Онъ отвтилъ:

— Вотъ что называется — во-время предупредить о всхъ опасностяхъ, которымъ здсь подвергаешься. Благодарю васъ. Такой образъ дйствій мн чрезвычайно нравится.

Она открыла для него возможность говорить о ней, и онъ этимъ воспользовался, начавъ съ того, что сдлалъ ей нсколько комплиментовъ и удостоврился въ тонъ, что она ихъ любитъ. Потомъ затронулъ ея женское любопытство, передавая, что о ней говорятъ въ различныхъ кружкахъ, въ которыхъ онъ бываетъ. Немножко встревоженная, притворяясь совершенно равнодушною къ тому, что могли думать и говорить объ ея образ жизни и вкусахъ, она, все-таки, не могла скрыть сильнаго желанія все выспросить. А онъ ловко набрасывалъ восхитительный портретъ женщины независимой, высоко-развитой, выдающейся и обворожительной, окружившей себя замчательными людьми и съумвшей при этомъ остаться совершеннйшею свтскою женщиной.

Она возражала съ улыбками и легкими отнкиваніями удовлетвореннаго самолюбія, очень довольная всмъ, что онъ говорилъ, шаловливо требовала большихъ подробностей, ловко выспрашивая и, какъ лакомка, наслаждаясь лестью.

Между тмъ, Маріоль, глядя на свою собесдницу, думалъ: ‘Въ сущности, такой же она взрослый ребенокъ, какъ и вс другія’. И онъ закончилъ красивую фразу въ похвалу ея настоящей, а не напускной, любви къ искусствамъ, что такъ рдко встрчается у женщинъ. По ея лицу, совершенно неожиданно, пробжало выраженіе насмшки, той задушевно-веселой насмшки, которая лежитъ въ основ исключительно, кажется, французскаго характера.

Маріоль немножко перепустилъ лести, и молодая женщина дала ему понять, что ее нельзя дурачить.

— О, Боже мой,— сказала она,— я вамъ признаюсь, что сама не знаю наврное, что я люблю больше — искусства или артистовъ.

Онъ возразилъ:

— Какъ же возможно любить артистовъ, не любя искусства?

— А хотя бы за то, что они иногда занимательне и забавне свтскихъ людей.

— Да, но за то у нихъ есть и свои, боле стснительные недостатки.

— Это правда.

— И такъ, стало быть, вы не любите музыки?

Она вдругъ сдлалась опять серьезной.

— Извините, я обожаю музыку. Мн кажется, что я люблю ее больше всего. Массиваль, однако же, убжденъ, что я въ ней ничего не понимаю.

— Онъ говорилъ вамъ это?

— Нтъ, онъ только такъ думаетъ.

— Какъ же вы-то знаете, что онъ думаетъ?

— О, мы, женщины, почти всегда угадываемъ все, чего не знаемъ.

— Такъ Массиваль думаетъ, что вы совсмъ не понимаете музыки?

— Я уврена въ этомъ, ясно вижу по его манер, съ которою онъ мн объясняетъ ее и подчеркиваетъ вс оттнки, а самъ держитъ на ум: ‘Ничего изъ этого не выйдетъ, и длаю я это потому, что премилая вы особа’.

— Мн онъ говорилъ, однако, что у васъ можно слышать лучшую музыку, чмъ гд бы то ни было въ Париж.

— Да, по его милости.

— А литературу вы не любите?

— Очень люблю и даже имю претензію очень хорошо знать толкъ въ ней, вопреки мннію Ламарта.

— Онъ тоже полагаетъ, что вы ничего не понимаете?

— Разумется.

— Но вамъ онъ этого не говоритъ?

— Ничуть не бывало, этотъ-то говоритъ. По его мннію, нкоторыя женщины могутъ врно и тонко судить объ описываемыхъ’ чувствахъ, объ изображенныхъ лицахъ и, вообще, о психологіи,’ совершенно неспособны оцнить наиболе возвышенное въ его дл, т.-е. художественность произведенія. Когда онъ проговорилъ слово художественность, оставалось только прогнать его изъ дому.

Маріоль спросилъ, улыбаясь:

— А вы какого мннія объ этомъ?

Она подумала нсколько секундъ, потомъ пристально взглянула ему въ лицо, чтобы удостовриться, расположенъ ли онъ ее слушать и понять.

— Я думаю, что чувство,— вы понимаете, чувство,— можетъ все провести въ сознаніе и въ умъ женщины, только часто это тамъ у нея не удерживается. Ясно это?

— Признаюсь, не совсмъ ясно.

— Видите ли^г. чтобы сдлать насъ способными понимать въ равной мр съ вами, необходимо всегда обращаться къ особенностямъ нашей женской натуры, прежде чмъ обращаться къ нашему сознанію. Мы совершенно не интересуемся тмъ, чего мужчина не съумлъ предварительно сдлать намъ симпатичнымъ, такъ какъ мы на все смотримъ сквозь чувство. Я не говорю — сквозь чувство любви,— нтъ, сквозь чувство вообще, во всемъ разнообразіи его формъ, проявленій, оттнковъ. Чувство есть нчто, исключительно намъ принадлежащее и не совсмъ понятное для васъ потому, что васъ оно отуманиваетъ, а насъ просвтляетъ. О, я вижу, что вамъ это кажется очень неопредленнымъ и смутнымъ. Тмъ хуже. Скажемъ такъ: если мужчина насъ любитъ и намъ нравится… намъ необходимо чувствовать себя любимыми дли того, чтобы стать способными сдлать извстное усиліе, если этотъ мужчина выше насъ и если захочетъ взять на себя трудъ, тогда онъ можетъ дать намъ все почувствовать, все разобрать и все понять,— все, ршительно все,— и въ теченіе нкотораго времени, по частямъ, можетъ, сообщить намъ всю силу своего пониманія. О, потомъ все это часто утирается, исчезаетъ, угасаетъ, такъ какъ мы забываемъ… забываемъ, какъ воздухъ забываетъ прозвучавшія въ немъ слова. Мы воспріимчивы и способны, но измнчивы, слишкомъ впечатлительны и легко поддаемся вліянію всего, насъ окружающаго. Если бы вы знали, сколько я переживаю различныхъ настроеній ума,длающихъ изъ меня совершенно разныхъ женщинъ, смотря по времени, по состоянію моего здоровья, по тому, что я прочла, что мн говорили! Бываютъ дни, когда я сознаю себя превосходнйшею матерью семейства, безъ дтей, и другіе дни, когда я чувствую себя почти кокоткой… безъ любовниковъ.

Восхищенный, онъ спросилъ:

— И вы полагаете, что почти вс образованныя женщины способны на такую умственную дятельность?

— Да,— отвтила она.— Только он засыпаютъ и, притомъ, у нихъ есть опредленныя обязанности, которыя влекутъ ихъ въ ту или въ другую сторону.

— И такъ, въ сущности, вы музыку всему предпочитаете?

— Да. Но все, что я вамъ говорила, какъ нельзя боле врно. И, конечно, музыку я не цнила бы такъ, какъ цню, не обожала бы такъ, какъ я ее обожаю, безъ этого добраго генія Массиваля. Вс великія произведенія, которыя я уже страстно любила… такъ вотъ онъ-то именно вложилъ въ нихъ душу, заставляя меня играть ихъ. Какъ жаль, что онъ женатъ!

Послднюю фразу она проговорила съ шутливымъ видомъ, но въ тон слышалось такое глубокое сожалніе, которое покрывало собою все — и ея теоріи относительно женщинъ, и ея увлеченіе искусствами.

Массиваль былъ, дйствительно, женатъ. Женился онъ рано, прежде чмъ усплъ составить себ имя. Бракъ этотъ оказался однимъ изъ тхъ артистическихъ супружествъ, гнетъ которыхъ приходится тянуть потомъ до самой смерти, при самомъ яркомъ блеск славы. Онъ никогда не говорилъ о своей жен, нигд не показывался съ нею въ обществ, хотя самъ вызжалъ очень много. Знакомые едва знали, что онъ семейный человкъ, несмотря на то, что у него было уже трое дтей.

Маріоль разсмялся. Эта очень хорошенькая женщина была восхитительна своимъ рдкимъ типомъ, своими неожиданными выходками. Ее, повидимому, нисколько не стснялъ пристальный взглядъ гостя, не спускавшаго глазъ съ ея спокойнаго и, вмст съ темъ, веселаго, немного шаловливаго лица, озареннаго и согртаго лучшею порой зрлости, настолько нжной и сочной, что она казалась достигшею какъ разъ года, мсяца, минуты своего полнаго развитія. Маріоль задавалъ себ вопросъ: ‘краситъ ли она волосы?’ — старался разсмотрть у корней волосъ тонкую линію боле свтлаго или боле темнаго цвта и такой не нашелъ.

Послышавшіеся сзади осторожные шаги заставили его вздрогнуть и оглянуться. Два лакея вносили чайный столъ. Маленькая лампа голубоватымъ огнемъ подогрвала воду, тихо бурчавшую въ большомъ серебряномъ аппарат, блестящемъ и сложномъ, какъ химическій приборъ.

— Выпьете чашку чая?— спросила хозяйка.

Маріоль отвтилъ утвердительно. Она встала и пошла ровною походкой, безъ малйшаго покачиванія, къ столу, на которомъ паръ распвалъ въ мудреной машин, окруженной цлымъ партеромъ печеній, маленькихъ пирожковъ, глазированныхъ фруктовъ и конфектъ. Профиль молодой женщины ясно вырзался на фон комнаты, и Маріоль замтилъ тонкость таліи и узость бедръ при ширин плечъ и полнот бюста, которымъ онъ только что любовался. Стянутое и плотно обхватывающее ее платье причудливымъ изгибомъ ложилось сзади нея на коверъ и, казалось, до безконечности удлиняло ея тло. Маріоль, не стсняясь про себя, подумалъ: ‘Ишь, сирена! Только то въ ней и есть, что общаетъ’.

А она переходила отъ одного къ другому, предлагая свои угощенья съ необыкновенною граціозностью красивыхъ движеній. Маріоль слдилъ за нею глазами, когда къ нему подошелъ Ламартъ съ чашкой въ рукахъ и сказалъ:

— Уходимъ отсюда вмст?

— Отлично.

— Сейчасъ, конечно? Я усталъ.

— Пойдемъ сейчасъ.

Они вышли. На улиц романистъ спросилъ:

— Вы домой или въ клубъ?

— Я зайду на полчаса въ клубъ.

— Я провожу васъ до дверей. Санъ я до этихъ заведеній не охотникъ, никогда не захожу.

Онъ взялъ спутника подъ руку и они направились къ церкви св. Августина.

Сдлавъ нсколько шаговъ, Маріоль сказалъ:

— Какая она странная женщина! Вы какого о ней мннія?

— И такъ, кризисъ начинается!— Ламартъ засмялся.— Съ вами будетъ то же, что было съ нами со всми. Я уже вылечился, но болзнь эту испыталъ. Видите ли, дорогой мой, кризисъ для ея друзей состоитъ въ томъ, что они ни о чемъ не могутъ говорить, кром какъ о ней, какъ только ни сойдутся вмст, гд бы и когда бы они ни встртились.

— Во всякомъ случа, я-то говорю въ первый разъ, и это очень естественно,— я едва ее знаю.

— Пусть будетъ такъ, станемъ говорить о ней. Первымъ дломъ, вы въ нее влюбитесь. Таково предопредленіе рока, его никто не избжитъ.

— Она, стало быть, очень привлекательна?

— И да, и нтъ. Кому нравятся женщины былыхъ временъ, женщины съ душою, съ сердцемъ, склонныя къ чувствительности, женщины старыхъ романовъ, т ее терпть не могутъ и доходятъ до того, что начинаютъ говорить про нее всякія мерзости. Другіе же,— мы, напримръ, вошедшіе во вкусъ новйшихъ прелестей,— мы принуждены сознаться, что она восхитительна, если только въ нее не влюбляться. А именно это-то вс и длаютъ. Отъ этого, впрочемъ, не умираютъ и страдаютъ даже не особенно сильно, но доходятъ до бшенства отъ того, что она вотъ такая, какъ есть, а не иная. И вамъ не миновать того же, если она захочетъ. Прибирать къ рукамъ она васъ уже начала.

Маріоль возразилъ, повторяя свою затаенную мысль:

— О, я для нея не боле, чмъ всякій первый встрчный, она же, какъ мн кажется, дорожитъ только громкими именами, каковы бы они ни были.

— Дорожитъ, и даже очень, и, въ то же время, плюетъ на нихъ въ наилучшемъ вид. Наизнаменитйшій человкъ, будь онъ хоть распрославленъ, обладай какими угодно достоинствами, не побываетъ десяти разъ у нея въ дом, если не съуметъ ей понравиться. А вотъ привязалась же совсмъ по-дурацки къ такому идіоту, какъ Френель, и къ такому проходимцу, какъ Мальтри. Оторваться не можетъ отъ болвановъ, безъ смысла и толка, быть можетъ, изъ-за того, что они забавляютъ ее больше, чмъ мы, а, можетъ быть, и потому, что, въ сущности, они любятъ ее больше, а это дйствуетъ на всхъ женщинъ сильне, чмъ что бы то ни было.

И Ламартъ продолжалъ говорить о ней, анализируя ее, обсуждая, противорча самъ себ, отвчая на вопросы Маріоля съ самою искреннею пылкостью человка заинтересованнаго и увлеченнаго, но сбитаго немного съ толку вполн врными наблюденіями и совершенно ошибочными выводами. Онъ говорилъ, между прочимъ:

— И не она одна такая: похожихъ на нее можно насчитать теперь полсотни, если не больше. Да вотъ хотя бы эта Фреминъ, что сейчасъ къ ней пріхала,— такая же точь-въ-точь, только аллюры у нея смле, да замужемъ она за очень страннымъ господиномъ, благодаря чему ея домъ оказывается однимъ изъ интереснйшихъ въ Париж пріютовъ для умалишенныхъ. Я часто тоже бываю въ этой коробь.

Они, не замтивши, прошли бульваръ Мальзербъ, улицу Ройяль, проздъ Елисейскихъ Полей и подходили къ Тріумфальнымъ воротамъ, когда Ламартъ посмотрлъ на часы.

— Милйшій другъ,— сказалъ онъ,— мы говоримъ о ней ровно часъ и десять минутъ. Довольно на сегодня. Я въ другой разъ провожу васъ до клуба, а теперь идите спать. Я сдлаю то же.

II.

Большая, свтлая комната затянута вся съ потолкомъ удивительными матеріями, привезенными другомъ-дипломатомъ изъ Персіи. Ихъ блдно-желтый фонъ имлъ такой видъ, будто ихъ смочили золотистыми сливками. Рисунки всхъ возможныхъ цвтовъ, между которыми преобладалъ персидскій зеленый, изображали странныя зданія съ загнутыми вверхъ крышами, вокругъ которыхъ бгаютъ львы въ парикахъ, антилопы съ невроятно большими рогами и летаютъ райскія птицы. Мебели мало. Три длинныхъ стола съ досками зеленаго мрамора уставлены разнообразными принадлежностями женскаго туалета. На одномъ изъ нихъ расположился умывальный приборъ изъ толстаго хрусталя, другой загроможденъ цлою арміей флаконовъ, ящичковъ и баночекъ всхъ возможныхъ величинъ, покрытыхъ серебряными колпачками съ шифромъ подъ коронкой, третій занятъ орудіями и инструментами новйшаго женскаго кокетства, безчисленными и мудреными, предназначенными для таинственнаго и очень сложнаго употребленія. Въ этомъ кабинет было всего дв кушетки и нсколько низкихъ креселъ, мягкихъ и покойныхъ, приспособленныхъ для отдохновенія утомленнаго и раздтаго тла. Цлая стна занята огромными зеркалами въ трехъ рамахъ, изъ которыхъ дв боковыя двигались на шалнерахъ и давали возможность молодой женщин видть себя одновременно спереди, въ профиль и сзади,— окружить себя собственными отраженіями. Направо, въ ниш, скрытой обыкновенно драпировкой, устроена ванна или, врне, глубокій бассейнъ, тоже изъ зеленаго мрамора, со сходомъ въ дв ступени. Бронзовый амуръ, прелестная фигура скульптора Предоле, сидя на краю ванны, льетъ въ нее холодную и теплую воду изъ двухъ раковинъ, которыми онъ играетъ. Въ глубин ниши, венеціанское штучное зеркало, составленное изъ множества наклоненныхъ кусковъ, подъ своимъ сводомъ ютитъ, прикрываетъ и отражаетъ купальню и купальщицу.

Немного дальше письменное бюро,— простая и чудесная вещь новйшей англійской работы,— покрыто разбросанною бумагой, сложенными письмами, маленькими разорванными конвертами съ блестящими иниціалами, тисненными золотомъ. Тутъ она писала, тутъ она жила, когда бывала одна.

Въ домашнемъ утреннемъ костюм изъ китайскаго фуляра, мадамъ де-Бюрнъ лежала на кушетк и мечтала посл ванны. Красивыя, упругія руки обнажены до плечъ, тяжелая масса блокурыхъ волосъ закручена и высоко поднята на голов.

Горничная постучала въ дверь, потомъ вошла и подала письмо. Она взяла его, взглянула на почеркъ адреса, разорвала конвертъ, прочла первыя строки и спокойно сказала служанк:

— Я позвоню черезъ часъ.

Оставшись одна, она улыбнулась радостною, торжествующею улыбкой. Съ первыхъ словъ она поняла, что это, наконецъ, объясненіе въ любви Маріоля. Онъ выдерживалъ много дольше, чмъ она предполагала, такъ какъ уже три мсяца она кружила ему голову, пуская въ дло всю свою грацію, все вниманіе, всю силу очарованій съ такимъ усердіемъ, какого не выказывала еще ни для кого. Онъ казался недоврчивымъ, предупрежденнымъ, постоянно на-сторож противъ нея и противъ всхъ приманокъ, безпрерывно разставляемыхъ ея ненасытнымъ кокетствомъ. Много понадобилось интимныхъ разговоровъ, при которыхъ она не щадила вншнихъ прелестей своей особы и усилій своего увлекательнаго ума, иного потрачено также музыкальныхъ вечеровъ, когда передъ звучащимъ еще роялемъ, передъ страницами вдохновенныхъ партитуръ великихъ художниковъ они оба вздрагивали отъ охватывавшаго ихъ волненія, прежде чмъ она увидала, наконецъ, въ его глазахъ признаніе побжденнаго человка, выраженіе приниженно умоляющей нжности, утратившей способность сопротивляться. Она такъ хорошо знала все это по прежнимъ опытамъ, ей такъ часто случалось, съ чисто-кошачьею ловкостью и нестощимымъ любопытствомъ, вызывать симптомы этого тайнаго и мучительнаго недуга во взглядахъ всхъ мужчинъ, которыхъ она могла завлечь. Ее такъ занимало женскимъ чутьемъ своимъ слдить за тмъ, какъ мало-по-малу ихъ захватываетъ, побждаетъ, подчиняетъ себ непреодолимое могущество женщины, становящейся для нихъ единственною,— кумиромъ капризнымъ и всевластнымъ. Страсть эта разросталась въ ней понемногу, какъ развиваются скрытые инстинкты,— призваніе къ войн и завоеваніямъ. Въ годы замужства въ ея сердц уже зародилась, быть можетъ, жажда репрессалій, смутное желаніе выместить на мужчинахъ то, что она вынесла отъ одного изъ нихъ, сознавать себя въ свою очередь боле сильной, сгибать по прихоти чужую волю, топтать сопротивленія и такъ же заставлять страдать. Но, прежде всего, она родилась кокеткой и едва почувствовала себя свободною, принялась преслдовать и подчинять себ влюбленныхъ, какъ охотникъ гонится за дичью изъ-за того только, чтобы видть ея гибель. Вы сердце не было, впрочемъ, жадно на волненія, которыхъ ищутъ нжныя и сантиментальныя женщины, она не добивалась исключительной любви одного мужчины, не искала счастья въ любви. Ей нужны были только восторги всхъ ея окружающихъ, поклоненія, обожанія, куренья фаміама нжности. Всякій, длающійся обычнымъ гостемъ въ ея дом, былъ обязанъ стать рабомъ ея красоты, и никакой умственный интересъ не могъ привязать ее надолго къ тмъ, кто осмливался противустоять ея кокетству, кого не занимала игра въ любовь или чье сердце было уже занято другою. Чтобы остаться ея другомъ, надо было любить ее, тогда и тмъ только она оказывала невообразимую предупредительность, обворожительное вниманіе, безконечныя и милыя любезности, чтобы удержать вокругъ себя всхъ забранныхъ въ плнъ. Разъ завербованный въ стадо ея обожателей, казалось, принадлежалъ ей по праву побдительницы, и такими она управляла съ отлично разсчитанною ловкостью, сообразуясь съ ихъ недостатками и достоинствами и съ характеромъ ихъ ревности. Слишкомъ требовательныхъ она удаляла, когда находила это нужнымъ, заполучала обратно проученными, ставя имъ строгія условія. Она такъ увлекалась этою забавой развращенной баловницы, что съ одинаковымъ наслажденіемъ кружила головы молодынъ людямъ и старикамъ.

Можно было сказать даже, что свое расположеніе она соразмряла со степенью вызваннаго ею увлеченія, и толстякъ Френель, скучная и тяжелая безполезность, оставался однимъ изъ ея любимцевъ, благодаря тому, что она знала и чувствовала всю силу его безумной страсти. Впрочемъ, и сама она не совсмъ безразлично относилась къ мужчинамъ, и она испытывала зарождающіяся увлеченія, только ей одной извстныя, но подавленныя въ тотъ моментъ, когда они могли бы стать опасными.

Каждый новый поклонникъ приносилъ новый мотивъ своей любовной псенки и интересъ, возбуждаемый неизвстностью, въ особенности не разъ смущали ее артисты, вызывая у нея предчувствіе утонченности, разнообразія, нжности волненій, боле острыхъ и боле захватывающихъ, и она поддавалась перемежающимся мечтамъ о необычайно сильной любви и о продолжительной связи. Но, подъ вліяніемъ благоразумныхъ опасеній, нершительности, тревоги и подозрительности, она сдерживала себя до тхъ поръ, нова послдній изъ влюбленныхъ не пересталъ ее волновать. къ тому же, она была одарена скептическими глазами настоящей дочери нашего времени, умющей въ нсколько недль разоблачить самыхъ великихъ людей отъ ихъ обаянія. Бахъ только они увлевались ею и въ смятеніи сердечномъ оставляли свои показныя позы и парадныя привычки, такъ она тотчасъ же видла, насколько вс они одинаковы, эти жалкіе люди, надъ которыми она властвовала силою своей очаровательности. Наконецъ, чтобы такая женщина, какъ она, преисполненная всякихъ совершенствъ, привязалась къ человку, необходимо было, чтобы и человкъ этотъ обладалъ неоцнимыми достоинствами.

Тмъ не мене, она сильно скучала. Она не любила свтскаго общества и бывала въ свт, подчиняясь предразсудку, будто не бывать въ немъ нельзя, претерпвала длинные вечера, звая въ тихомолку и съ трудомъ осиливая дремоту, смыкавшую ея вки, забавляясь только безтолвовымъ вздоромъ, собственнымъ вызывающимъ капризнымъ зоветствомъ, измнчивыми увлеченіями различными предметами и лицами, занимавшими ее ровно настолько, чтобы не особенно скоро ей надоло и опротивло то, что ей нравилось и ее интересовало, и недостаточно для того, чтобы получить истинное наслажденіе въ привязанности и въ любви къ чему-нибудь или въ кому-нибудь. Знакомая лишь съ тревогами нервовъ, а не желаній, лишенная всякаго серьезнаго занятія и всякой заботы, всецло захватывающихъ души простыя и пылкія, она жила въ какой-то своеобразной веселой скук, безъ вры въ счастье, въ вчной погон только за удовольствіями, уже тронутая усталостью, но все еще считающая себя довольною танинъ существованіемъ.

Довольною она себя считала, благодаря сознанію, что она сажая обворожительная и наиболе привлекательная изъ всхъ женщинъ. Гордая своею очаровательностью, опыты которою она часто производила, влюбленная въ собственную красоту, неправильную, странную и плнительную, увренная въ сил своей проницательности, дававшей ей возможность угадывать, чутьемъ схватывать и понимать множество вещей, которыхъ другія не видали, восхищенная своимъ умомъ, который такъ высоко цнили самые выдающіеся люди, и наивно невдающая границъ, замыкавшихъ кругъ ея интеллектуальныхъ способностей, она была непоколебимо убждена, что представляетъ собою существо почти единственное,— перлъ необычайно рдкостный, созданный на удивленіе весьма посредственнаго міра, казавшагося ей немного пустымъ и монотоннымъ потому, что она слишкомъ цнное для него сокровище.

Ей въ голову никогда не приходило заподозрить себя въ томъ, что въ ней-то самой и кроется несознаваемая причина постоянно угнетавшей ее скуки, и она винила въ ней другихъ, на другихъ сваливала отвтственность за свою томительную меланхолію. Если они не умютъ достаточно развлекать ее, забавлять и даже довести ее до страсти, то лишь потому, что въ нихъ самихъ не хватаетъ ни увлекательной занимательности, ни настоящей прелести. ‘Вс убійственно невыносимы,— говорила она, смясь.— Только и можно терпть людей, которые мн нравятся, и то единственно потому, что они мн нравятся’. Нравились же ей преимущественно восхищавшіеся ею, находившіе ее несравненной.

Отлично зная, что безъ труда ничто не дается, она употребляла вс старанія на то, чтобъ обворожить, и для нея не существовало большаго удовольствія, чмъ упиваться поклоненіями, нжными взглядами и замираніями влюбленныхъ сердецъ, вызываемыми однимъ ея словомъ. Ее очень удивляло, какъ много хлопотъ пришлось ей употребить на то, чтобы побдить Андрэ Маріоля, такъ какъ она съ перваго же дня почувствовала, что нравится ему. Потомъ мало-по-малу она разгадала его характеръ, недоврчивый и мнительный, втайн завистливый, очень изворотливый и скрытный, и, чтобы подйствовать на его слабыя стороны, стала выказывать ему столько вниманія, видимаго предпочтенія и самой естественной симпатіи, что онъ сдался, наконецъ. Уже съ мсяцъ она не сомнвалась въ томъ, что онъ пойманъ въ ея сти, видла, какъ онъ то волнуется въ ея присутствіи, то становится мрачнымъ и раздражительнымъ, и, все-таки, воздерживается отъ признанія. О, эти признанія! Въ сущности, она не особенно ихъ любила, такъ какъ въ тхъ случаяхъ, когда они длались слишкомъ прямо и выразительно, она считала себя вынужденною принимать серьезныя мры. Раза два въ жизни ей пришлось даже по-настоящему разсердиться и не принимать къ себ въ домъ. Что она обожала, это — деликатно-тонкія выраженія, полу-признанія, нжные намеки, нравственныя, такъ сказать, колнопреклоненія. И она съ большимъ тактомъ и необыкновеннымъ искусствомъ умла заставить влюбленныхъ быть сдержанными въ выраженіи ихъ чувствъ.

Уже мсяцъ она ждала и подкарауливала боле или мене ясное признаніе Маріоля. Онъ ничего не сказалъ, онъ писалъ ей, писалъ длинное посланіе, цлыхъ четыре страницы! Она держала письмо въ рукахъ, чуть не дрожа отъ удовольствія. Она вытянула ноги на кушетк, устроилась какъ можно удобне, сбросила съ ногъ маленькія туфельки и стала читать. Письмо удивило ее. Въ немъ онъ высказывалъ очень серьезнымъ тономъ, что страдать по ея прихоти не желаетъ и что знаетъ ее слишкомъ хорошо для того, чтобы согласиться быть ея жертвой. Въ самыхъ вжливыхъ фразахъ, пересыпанныхъ комплиментами, сквозь которые везд проглядывала затаенная любовь, онъ давалъ ей понять, что знаетъ ея обычную манеру поступать съ мужчинами, что и онъ не избжалъ общей участи, но намренъ освободиться отъ рабства очень просто, удалившись отъ нея и начавши снова свой прежній скитальческій образъ жизни. Онъ ршилъ ухать.

Это было прощаніе, краснорчивое и твердо опредленное.

Конечно, она была удивлена, читая и перечитывая эти четыре страницы влюбленно-раздраженнаго, страстнаго посланія. Она встала, надла туфли и стала ходить по комнат, откинувши назадъ рукава съ своихъ обнаженныхъ плечъ и засунувши руки въ карманы. Въ одной изъ нихъ она держала смятое письмо. Озадаченная такимъ неожиданнымъ объясненіемъ, она разсуждала сама съ собою: ‘Какъ онъ, однако, хорошо пишетъ! Все такъ искренно, прочувствованно, трогательно. Онъ пишетъ лучше, чмъ Ламартъ: это не отзывается романомъ’.

Ей захотлось курить. Она подошла къ столу съ батареей баночекъ, достала сигаретку изъ ящичка саксонскаго фарфора, зажгла ее и направилась къ зеркалу, отразившему своими тремя створами трехъ молодыхъ женщинъ. Подойдя совсмъ близко, она остановилась, сама себ дружески кивнула головкой и улыбнулась, какъ бы говоря: ‘Очень хороша! Очень, очень хороша!’ Внимательно осмотрвши глаза и зубы, она подняла руки, потомъ охватила ими талію и повернулась въ профиль, слегка наклонивши голову, чтобы сразу видть себя всю въ трехъ зеркалахъ. Такъ она простояла нсколько минутъ, любуясь тройнымъ отраженіемъ своей особы, восхищенная собственною прелестью, охвачённая чистофизическимъ и эгоистическимъ наслажденіемъ передъ своею красотой, которою она упивалась почти съ такою же чувственною нжностью, съ какою на нее смотрли мужчины.

Такъ она разглядывала себя каждый день, и ея горничная, не разъ застававшая ее на этомъ, не безъ маленькаго ехидства говорила:

— Барыня такъ часто смотрится въ зеркала, что, въ конц-концовъ, они у насъ вс изотрутся.

А, между тмъ, въ этой-то влюбленности въ себя и заключался секретъ ея обаятельности и ея власти надъ мужчинами. Постоянно любуясь собою, нжно заботясь о прелести лица и красот фигуры, вчно изыскивая и находя все то, что могло ихъ наилучше выказать, подмчая незамтные оттнки, длавшіе ея граціозность боле неотразимою и ея глаза — боле странными, изощряясь постоянно въ искусств быть очаровательною для себя самой, она, естественно, нашла и то, что наиболе должно было нравиться другимъ.

Будь она красиве и относись равнодушне къ своей красот, она не пріобрла бы той обворожительности, которая неизмнно охватывала любовью всхъ, кто съ перваго же раза не оказывался прямымъ противникомъ привлекательности этого рода.

Немного утомившись стоять передъ зеркаломъ, она съ тою же улыбкой сказала своему отраженію, а оно пошевелило губами въ трехъ зеркалахъ и повторило: ‘А вотъ посмотримъ, господинъ Маріоль!’ Потомъ она перешла къ письменному столу и написала:

‘Cher monsieur Маріоль, приходите завтра въ четыре часа. Я буду одна и надюсь, что съумю разубдить васъ въ существованіи мнимой опасности, испугавшей васъ.

‘Остаюсь вашимъ другомъ и докажу вамъ это.

‘Мишель де-Бюрнъ’.

Какъ простъ былъ туалетъ ея на другой день, въ ожиданіи посщенія Андрэ Маріоля! Самое незатйливое сренькое платьице, свтло-сренькое съ едва замтнымъ лиловатымъ оттнкомъ, меланхолическое, какъ сумерки, совсмъ гладкое въ обтяжку, съ воротничкомъ, плотно охватывавшимъ шею, съ рукавами, охватывавшими руки, съ корсажемъ, охватывавшимъ бюстъ и талію, съ юбкою, обтягивавшею ноги.

Когда онъ вошелъ, съ лицомъ серьезнымъ боле обыкновеннаго, хозяйка поднялась ему на встрчу и протянула об руки. Онъ ихъ поцловалъ. Потомъ оба сли, и она молчала нсколько секундъ, чтобы удостовриться въ его смущеніи.

Онъ не зналъ, съ чего начать, и выжидалъ, что она скажетъ. И она заговорила:

— И такъ, начнемъ прямо съ капитальнаго вопроса. Что такое случилось? Вы, знаете ли, написали мн предерзкое письмо.

Онъ отвтилъ:

— Я знаю это и приношу въ томъ самыя покорныя извиненія. Я всегда, всю мою жизнь былъ со всми правдивъ, слишкомъ правдивъ, до рзкости. Я могъ ухать безъ неумстныхъ и оскорбительныхъ для васъ объясненій. Я предпочелъ дйствовать прямо и честно, сообразно моему характеру и въ разсчет на вашъ умъ, хорошо мн извстный.

Она сказала тономъ, звучавшимъ сдержанною жалостью:

— Ну, перестаньте, перестаньте! Что за безуміе?…

Онъ перебилъ ее:

— Я бы предпочелъ не говорить объ этомъ…

Въ свою очередь она возразила, не давши ему кончитъ:

— А я васъ именно за тмъ и позвала, чтобы говорить, и мы будемъ говорить до тхъ поръ, пока вы не убдитесь въ томъ, что вамъ не грозить никакая опасность.

Она разсмялась, какъ молоденькая двочка, и ея костюмъ пансіонерки придавалъ этому смху оттнокъ дтской задушевности.

Маріоль прошепталъ:

— Я вамъ правду писалъ, искреннюю правду, страшную правду, которой я боюсь.

Она стала опять серьезною и сказала:

— Допустимъ, я знаю это: то же самое было со всми моими друзьями. Вы мн писали также, что я ужасная кокетка. Это тоже правда, я сознаюсь въ этомъ. По отъ этого никто не умираетъ, я Думаю даже, что никто и не страдаетъ. Бываетъ, дйствительно, то, что Ламартъ называетъ кризисомъ. Вотъ это-то вы и переживаете. Только это проходить или же переходить… какъ бы это сказать?… переходитъ въ хроническую любовь, не причиняющую уже никакой боли и которую я поддерживаю во всхъ моихъ друзьяхъ легенькимъ огонькомъ для того, чтобы они были очень ко мн привязаны, очень преданы мн и врны. Что скажете? Я тоже правдива и откровенна, и тоже рзка? Много ли вы видали такихъ женщинъ, которыя посмли бы сказать мужчин то, что я вамъ теперь говорю?

У нея былъ такой забавный видъ и такой смлый, такой простой и вызывающій, въ одно и то же время, что Маріоль въ свою очередь не могъ сдержать улыбки.

— Вс ваши друзья,— сказалъ онъ,— люди, уже побывавшіе на такомъ огн, прежде чмъ попали на вашъ огонь. Поопаленные уже и поджаренные, они легко переносятъ температуру, въ которой вы ихъ держите. Я же… со мною никогда не бывало ничего подобнаго, и я съ нкотораго времени чувствую, что мн предстоитъ нчто ужасное, если я отдамся чувству, все боле и боле разростающемуся въ моемъ сердц.

Она вдругъ перешла въ тонъ дружеской короткости и слегка наклонилась къ Маріолю, сложивши руки на колняхъ.

— Слушайте, я говорю совершенно серьезно. Мн очень тяжело терять друга изъ-за какихъ-то страховъ, которые я считаю химерическими. Вы любите меня, и прекрасно — любите. Но, вдь, ныншніе мужчины не любятъ современныхъ женщинъ до болзненныхъ страданій. Поврьте мн, я хорошо знаю тхъ и другихъ.

Она замолчала, потомъ добавила съ тою странною улыбкой, съ которою женщины говорятъ правду, воображая, что лгутъ.

— Не бойтесь, во мн нтъ того, за что можно было бы полюбить меня безумно. Для этого я слишкомъ современна. Ршимъ такъ: я буду вашимъ другомъ,— хорошимъ другомъ, котораго вы будете искренно любить, какъ друга, не боле того. Объ этомъ я уже позабочусь.

Она продолжала боле серьезнымъ тономъ:

— Во всякомъ случа, я васъ предупреждаю, что совершенно неспособна влюбиться въ кого бы то ни было и что съ вами я буду держать себя такъ же точно, какъ съ другими, какъ съ наиболе мн близкими, а лучше — никогда: я ненавижу деспотовъ и ревнивцевъ. Отъ мужа я вынуждена была все переносить. А со стороны друга, просто друга, я не хочу испытывать ни одного изъ тиранствъ любви, составляющихъ настоящее бдствіе при добрыхъ отношеніяхъ. Видите, какъ я мила съ вами, говорю, какъ съ добрымъ товарищемъ, ничего отъ васъ не скрываю. Согласны честно сдлать опытъ, который я предлагаю?Если изъ этого ничего не выйдетъ, то ухать вы всегда успете, до чего бы дло ни дошло. Для влюбленнаго разлука — врнйшее лкарство.

Онъ посмотрлъ на нее, уже побжденный ея голосомъ, ея движеніями, всею опьяняющею ея прелестью, и, поддаваясь очарованію, покорно проговорилъ:

— Я согласенъ… И если плохо мн будетъ, ну, и пусть будетъ! Изъ-за васъ стоитъ и пострадать немножко.

Она его остановила.

— Теперь кончено,— сказала она.— Объ этомъ довольно и чтобы никогда помина не было.

И она заговорила о такихъ предметахъ, которые ее нисколько не безпокоили.

Черезъ часъ онъ ушелъ измученный потому, что любилъ ее, счастливый тмъ, что она просила его остаться и что онъ согласился не узжать.

III.

Онъ былъ измученъ потому, что любилъ. Нисколько не похожій на обыкновенныхъ влюбленныхъ, видящихъ избранницу своего сердца въ ореол всевозможныхъ совершенствъ, онъ увлекся ею, не переставая смотрть на нее подозрительнымъ и недоврчивымъ взглядомъ мужчины, никогда не отдававшаго беззавтно своего сердца женщин. Его осторожный, проницательный и нсколько лнивый умъ, постоянно настроенный на оборону въ жизни, предохранилъ его отъ вспышекъ страсти. Нсколько интрижекъ, дв короткихъ связи, угасшихъ въ скук, и платные амуры, обрываемые отвращеніемъ,— вотъ и все, что пережила его душа. На женщинъ онъ смотрлъ какъ на предметъ, полезный для того, кто хочетъ имть хорошо устроенный домъ и дтей, и какъ на предметъ, относительно пріятный для тхъ, кто ищетъ развлеченія въ любви.

Входя въ домъ госпожи де-Бюрнъ, онъ былъ предупрежденъ въ неблагопріятномъ для нея смысл откровенными разговорами съ ея друзьями. Все, что онъ зналъ о ней, интересовало его, интриговало, нравилось ему, но и казалось ему немного противнымъ. Онъ въ принцип не любилъ игроковъ, которые никогда не платятъ. Посл первыхъ посщеній онъ сталъ находить ее очень занимательною и одаренною своеобразною и опасною прелестью. Естественная и отчасти искусственная красота этой стройной, тонкой, блокурой женщины, казавшейся, въ одно и то же время, полною и эирно-худощавою, съ чудесными руками, какъ бы созданными для того, чтобы привлекать, захватывать и сжимать въ объятіяхъ, съ ногами,— какъ томъ можно было догадываться, тонкими и длинными, какъ ноги газели,— созданными, чтобы убгать, съ ножками настолько маленькими, что он не должны были оставлять слдовъ, — эта красота представлялась ему чмъ-то врод олицетвореннаго символа неосуществимыхъ надеждъ. Кром того, бесды съ нею доставляли ему такое удовольствіе, какого онъ никогда не разсчитывалъ испытать отъ свтскихъ разговоровъ. Съ умомъ, полнымъ бойкой живости, общительной, неожиданной, увлекательно-веселой, и склоннымъ къ безобидной, ласкающей ироніи, она не прочь была, однако же, поддаться иногда вліяніямъ чего-либо сантиментальнаго, отвлеченнаго или пластическаго, какъ будто подъ покровомъ ея насмшливой веселости таилась еще вковая тнь поэтической нжности былыхъ временъ. И это длало ее восхитительною.

Она ласкала Маріоля въ разсчет побдить его, какъ другихъ своихъ поклонниковъ, и онъ являлся къ ней настолько часто, насколько могъ, привлекаемый все возростающею потребностью видть ее. Точно будто сила какая, исходящая изъ нея, притягивала его все боле и боле, — сила прелести, взгляда, улыбки, слова, сила непреодолимая, хотя часто онъ уходилъ отъ нея раздраженный тмъ, что она сдлала, или тмъ, что она сказала. И чмъ больше онъ чувствовалъ себя во власти непостижимой силы этого магнитнаго тока, которымъ охватываетъ насъ и подчиняетъ себ женщина, тмъ врне онъ разгадывалъ ее, понималъ и тмъ боле страдалъ за нее, тмъ пламенне желалъ, чтобы она была не такою. Но то, что онъ видлъ въ ней дурнаго, увлекало его и плняло, вопреки его вол, наперекоръ разсудку, боле, быть можетъ, чмъ хорошія ея качества.

Ея кокетство, которымъ она открыто играла, какъ веромъ, раскрывая или закрывая его на глазахъ у всхъ, смотря по человку, нравившемуся ей и разговаривавшему съ нею, ея манера ни къ чему не относиться серьезно, казавшаяся Маріолю очень милою въ первое время и опасною теперь, ея постоянная жажда развлеченій, новизны, ничмъ неудовлетворенная жажда постоянно усталаго сердца,— все это доводило его иногда до такого отчаянія, что, вернувшись домой, онъ твердо ршалъ бывать у нея все рже и рже до тхъ поръ, когда можно будетъ и совсмъ превратить визиты. А на слдующій же день онъ придумывалъ какой-нибудь предлогъ, чтобы идти къ ней. И по мр того, какъ разросталось его увлеченіе, онъ все ясне сознавалъ опасность этой любви и неизбжность страданій.

Онъ не былъ слпъ: онъ погружался въ это чувство мало-помалу, какъ человкъ, тонущій отъ усталости, когда его лодка разбита и самъ онъ далеко отъ берега..Онъ зналъ эту женщину настолько, насколько можно было ее узнать, такъ какъ предчувствіе страсти возбуждало его до ясновиднія и онъ не могъ уже воздержаться отъ того, чтобы не думать о ней постоянно. Съ неутомимымъ упорствомъ онъ старался ее анализировать, освтить темныя глубины женской души, непонятную смсь веселаго нрава и разочарованія, разсудительности и ребячества, видимаго расположенія и измнчивости, всхъ противуположныхъ наклонностей, соединенныхъ вмст и скомбинированныхъ такъ, чтобы образовать существо ненормальное, обворожительное и непостижимое.

Но чмъ же собственно она такъ прельщала его? Къ этому вопросу онъ возвращался несчетное число разъ, и, все-таки, не могъ уяснить себ этого. По природ разсудительный, осторожный и горделиво-скромный, онъ долженъ былъ бы, логически судя, искать въ женщин старинныхъ и надежныхъ качествъ нжной привлекательности и постоянства въ привязанности, которыя, повидимому, должны служить залогомъ, обезпечивающимъ счастье мужчины. Въ этой же онъ встртилъ нчто неожиданное, такъ сказать, новинку человческаго рода, возбуждающую именно своею новизной, одно изъ тхъ созданій, которыя являются началомъ новой разновидности,— созданій, непохожихъ ни на что уже извстное, страшно привлекательныхъ даже своими недостатками и вызываемымъ мми чувствомъ тревоги.

Посл страстныхъ и романтическихъ мечтательницъ Реставраціи ихъ мсто заняли жрицы веселья, les joyeuses, императорской эпохи, убжденно врившія только въ реальность наслажденія, потомъ явилось новое видоизмненіе той же вчной женственности — существо изнженное, сомнительной чувствительности, съ душою тревожной, безпокойной, нершительной, какъ будто испытавшее уже вс наркотики, которыми успокоиваютъ и раздражаютъ нервы: и одурманивающій хлороформъ, и эиръ, и морфій, наводящія сонъ, притупляющія чувства и убаюкивающія волненія.

Маріолю кружила голову пряность этой искусственности, сдланной и приспособленной къ тому, чтобы кружить головы. То былъ рдкій предметъ роскоши, заманчивый, изящный и утонченный, на которомъ останавливались взоры, передъ которымъ бились сердца и разгорались желанія такъ же точно, какъ разыгрывается аппетитъ передъ тонкими кушаньями, отдленными отъ насъ стекломъ, приготовленными и выставленными на-показъ съ тмъ, чтобы возбудить голодъ. Когда Маріоль окончательно убдился въ томъ, что стремится по наклонной плоскости къ пропасти, онъ съ ужасомъ сталъ раздумывать объ опасности своего положенія. Что ждетъ его? Что она сдлаетъ? Сдлаетъ она, несомннно, то же, что продлывала со всми: доведетъ до такого состоянія, въ которомъ человкъ идетъ туда, куда поведетъ его прихоть женщины, какъ собака идетъ слдомъ за хозяиномъ, и зарегистрируетъ она его въ число своихъ боле или мене извстныхъ фаворитовъ. Въ ту ли самую игру, однако, играла она съ другими? Нтъ ли между ними него-нибудь, хотя бы одного, кого бы она любила, по-настоящему любила, мсяцъ, день, хоть часъ, въ одинъ изъ тхъ быстро сдерживаемыхъ порывовъ, которымъ отдавалось ея сердце?

Онъ говорилъ съ этими другими безконечно, уходя съ обдовъ, гд они воспламенялись отъ близости къ ней. Во всхъ онъ видлъ взволнованныхъ, недовольныхъ, разбитыхъ людей, неудовлетворенныхъ ничмъ реальнымъ. Нтъ, никого она не любила изъ этихъ показныхъ парадеровъ, но онъ, вдь, былъ ничто въ сравненіи съ ними, ничьи головы не обращались, ничьи взоры не устремлялись’ въ его сторону, когда въ толп или въ гостиной раздавалось его имя. Чмъ же онъ будетъ для нея? Ничмъ, ничмъ, статистомъ, просто ‘господиномъ’,— однимъ изъ тхъ, что для этихъ женщинъ, окруженныхъ обожателями, становятся заурядными знакомыми, полезностями безъ букета, какъ вино, которое пьютъ съ водой. Если бы онъ былъ знаменитостью, онъ принялъ бы, пожалуй, такую роль,— его извстность сдлала бы такое положеніе мене унизительнымъ. Знаменитостью онъ не былъ и фигурантомъ быть не хотлъ. Онъ и написалъ ей прощальное письмо. Ея короткій отвтъ взволновалъ его, какъ невдомо откуда свалившееся счастье, а когда она заставила его общать, что онъ не удетъ, онъ радовался этому, какъ нежданному освобожденію отъ давившаго его гнета.

Въ теченіе нсколькихъ дней между ними ничего не произошло. по какъ только стихло успокоеніе, слдующее обыкновенно за кризисомъ, Маріоль почувствовалъ, что въ немъ опять ростетъ и разгорается желаніе овладть ею. Онъ согласился на ея требованіе никогда не говорить ей о любви, но не давалъ общанія не писать. Н разъ ночью, когда онъ не могъ заснуть, волнуемый все ею же вызванною безсонницей любви, онъ слъ къ столу, почти вопреки собственной вол, и на бумаг сталъ передавать то, что переживалъ. Это было не письмо, то были отрывочныя замтки, фразы и мысли, трепетъ страданія, превращавшійся въ слова. Это успокоило его, онъ почувствовалъ какъ бы нкоторое облегченіе, легъ и заснулъ, наконецъ.

Только что проснувшись на другой день, онъ перечиталъ написанныя ночью нсколько страницъ, нашелъ ихъ достаточно пламенными, вложилъ въ конвертъ, надписалъ адресъ и только очень поздно вечеромъ отправилъ на почту въ томъ разсчет, чтобы она получила ихъ къ своему вставанью. Онъ хорошо обдумалъ, чтолистки бумаги ее не испугаютъ. Самая боязливая изъ женщинъ крайне милостиво относится къ письму, въ которомъ горячо и искренно говорится о любви. И такія письма, когда они написаны дрожащею рукой, съ сердцемъ полнымъ и отуманеннымъ образомъ любимой женщины, производятъ въ свою очередь неотразимое впечатлніе на сердце.

Вечеромъ онъ пошелъ къ ней посмотрть, какъ она его приметъ, что станетъ говорить. У нея сидлъ господинъ де Прадонъ, курилъ сигаретку и разговаривалъ съ дочерью. Такъ онъ проводилъ съ нею часто по нскольку часовъ и, повидимому, относился къ ліей скоре какъ мужчина, чмъ какъ отецъ. Она съумла придать этимъ отношеніямъ и родственнымъ чувствамъ оттнокъ того обожанія, съ какимъ сана на себя смотрла и какого требовала отъ всхъ окружающихъ.

Когда вошелъ Маріоль, на ея лиц мелькнуло выраженіе удовольствія, ея рука была протянута съ особенною живостью, улыбка говорила: ‘вы нравитесь мн, очень’.

Маріоль разсчитывалъ, что отецъ скоро уйдетъ. Но г. де-Прадонъ и не думалъ уходить. Хотя онъ хорошо зналъ свою дочь, хотя давно оставилъ всякія подозрнія,— настолько онъ считалъ ее безполою,— онъ, все-таки, постоянно наблюдалъ за нею съ любопытствомъ и тревожнымъ вниманіемъ, немножко какъ бы супружескимъ. Ему хотлось разобрать, каковы шансы этого друга на боле или мене продолжительный успхъ, что онъ такое изъ себя представляетъ и чего онъ стоитъ. Исчезнетъ ли онъ такъ же быстро, какъ многіе другіе, или же сдлается членомъ интимнаго кружка? Вотъ почему де-Прадонъ остался, и Маріоль тотчасъ понялъ, что его нельзя спровадитъ, примирился съ этимъ и ршилъ ему понравиться, если это удастся, сообразивши, что доброе расположеніе или, по меньшей мр, нейтралитетъ этого господина будетъ для него, во всякомъ случа, выгодне враждебности. Онъ усердно принялся за дло, былъ веселъ и занимателенъ, безъ малйшихъ признаковъ ухаживанія и вздыхательства.

Хозяйка была довольна и думала: ‘Онъ не глупъ и хорошо разыгрываетъ комедію’.

Де-Прадонъ ршилъ: ‘Премилый этотъ человкъ и, повидимому, моя дочка не вскружитъ ему голову, какъ всмъ другимъ дуракамъ’.

По уход Маріоля оба остались отъ него въ восторг. Онъ же вышелъ изъ этого дома съ отчаяніемъ въ душ. Онъ терплъ мученія рабства, въ которомъ она его держала, и сознавалъ, что напрасно будетъ стучаться въ ея сердце, какъ заключенный напрасно разбиваетъ руки о желзную дверь. Въ своемъ рабств онъ не сомнвался и уже не пытался освободиться. Тогда, не имя силы убжать, онъ ршилъ быть хитрымъ, терпливымъ, упорнымъ, скрытнымъ, овладть ею при помощи ловкости, поклоненіями, которыхъ она жаждала, обожаніями, опьянявшими ее, добровольнымъ подчиненіемъ ея вол.

Его письмо понравилось. Онъ ршилъ писать и сталъ писать. Почти каждую ночь, возвращаясь въ себ въ такой часъ, когда умъ, возбужденный всми тревогами дня, видитъ все его интересующее или волнующее, необычайно увеличеннымъ своего рода галлюцинаціями, Маріоль садился къ столу и, при свт лампы, настраивалъ свою фантазію, думая объ этой женщин. Зародышъ’ поэтичности, такъ часто гибнущій отъ лни у людей апатичныхъ, ростетъ и развивается подъ вліяніемъ подобнаго увлеченія. Повторяя все одно и то же и все объ одномъ и томъ же, о своей любви, въ разнообразныхъ формахъ, ежедневно обновляемыхъ страстными желаніями, Маріоль разжигалъ охватившій его пылъ этими упражненіями въ любовномъ писательств. Цлыми днями онъ пріискивалъ и находилъ такія выраженія непреодолимой страсти, какія способенъ сыпать, какъ искры, лишь до крайности возбужденный мозгъ. Такимъ образомъ, онъ терзался на огн собственнаго сердца и раздувалъ огонь въ пожаръ, такъ какъ, дйствительно, страстныя любовныя письма часто боле опасны для того, кто ихъ пишетъ, чмъ для той, кто ихъ получаетъ.

Поддерживая въ себ постоянно это горячечное настроеніе, разжигая свою кровь словами и влагая всю душу свою въ одну единственную мысль, онъ мало-по-малу утратилъ истинное, реальное представленіе объ этой женщин. Онъ пересталъ смотрть на нее такъ, какъ смотрлъ прежде, и видлъ ее теперь сквозь лиризмъ собственныхъ фразъ, и все, что онъ писалъ ей каждую ночь, превращалось для его сердца въ непреложныя истины. Такая ежедневная идеализація превращала ее почти въ такую, какою онъ желалъ бы ее видть въ своихъ мечтахъ. Къ тому же, его прежнее сопротивленіе окончательно исчезло передъ несомнннымъ расположеніемъ къ нему г-жи де-Бюрнъ. Хотя они ничего особеннаго другъ другу не сказали, но было ясно, что она предпочитаетъ его всмъ другимъ и открыто выказываетъ это. И въ душ его вставала безумная надежда, что, быть можетъ, она его полюбитъ, наконецъ.

И на самомъ дл, съ чувствомъ очень сложнаго и наивнаго удовольствія она поддавалась очарованію его писемъ. Никто никогда не ухаживалъ за нею, не любилъ такъ нжно, съ такою молчаливою скромностью. Никогда никому не приходила въ голову восхитительная мысль присылать ей каждое утро, когда она лежитъ еще въ постели, на серебряномъ поднос такой милый завтракъ чувствъ въ изящномъ конверт. Въ особенности же неоцнимо было то, что онъ никогда не говорилъ объ этомъ, точно будто самъ ничего не зналъ, въ гостиной имлъ видъ самаго холоднаго изъ ея друзей, не позволялъ себ ни одного намека на т нжности, которыми осыпалъ ее втайн.

Конечно, она и прежде получала письма съ объясненіями въ любви, но иного тона, мене сдержанныя, боле настоятельныя, до нкоторой степени похожія на требованія. Въ продолженіе трехъ мсяцевъ,— времени переживанія кризиса,— Ламартъ посвящалъ ей хорошенькую корреспонденцію очень влюбленнаго романиста, занимающагося изящнымъ литературнымъ пустословіемъ. Въ особомъ ящичк ея письменнаго стола бережно хранились эти остроумныя и прелестныя посланія къ женщин серьезно увлеченнаго писателя, баловавшаго ее своимъ перомъ до того дня, когда онъ потерялъ всякую надежду на успхъ. Совсмъ иными были письма Маріоля. Въ нихъ сказывалась такая сила страсти, такая искренность чувства, такая полная покорность и беззавтность любви, что Мишель получала ихъ, развертывала и прочитывала съ наслажденіемъ, никогда еще ею не испытаннымъ.

Это отражалось на ея расположеніи къ Маріолю, и она очень часто приглашала его къ себ. Положеніе представлялось ей оригинальнымъ, достойнымъ быть описаннымъ въ роман. Глубокое удовольствіе чувствовать близъ себя человка, любящаго такимъ образомъ, было какъ бы своего рода ферментомъ для ея симпатіи, ставившей въ ея глазахъ этого человка совершенно особнякомъ отъ другихъ. До сихъ поръ во всхъ побжденныхъ ею сердцахъ, несмотря на все тщеславіе кокетства, она угадывала существованіе иныхъ привязанностей, не она одна царила въ нихъ, она замчала, видла, что ихъ сильно занимаетъ что-либо, ей постороннее, нисколько ея не касающееся. Массиваля она ревновала къ музык, Ламарта — къ литератур и постоянно всякаго — къ чему-нибудь, недовольная одержанными полупобдами, сознаніемъ своего безсилія все вытснить собою изъ честолюбивыхъ душъ людей, достигшихъ извстности, или артистовъ, отдающихся своей профессіи, какъ любовниц, отъ которой ничто и никто не въ состояніи ихъ оторвать. И вотъ въ первый разъ въ жизни она встртила мужчину, для котораго, кром ея, ничего не существовало, въ томъ онъ ей клялся, по крайней мр. Такъ же любилъ ее толстякъ Френель, конечно. Но то — статья особая, на то онъ и толстякъ Френель. Она чутьемъ угадывала, что еще никмъ не овладвала въ такой мр, и ея эгоистическая благодарность къ молодому человку, доставившему ей такое полное торжество, принимала характеръ нжности. Она уже не могла обходиться безъ него, ей нужно было его присутствіе, нуженъ его взглядъ, нужна его покорность, нужно это рабство любви. Если такая побда и мене льстила ея тщеславію, за то она боле удовлетворяла властные инстинкты, подчиняющіе себ душу и тло кокетки, ея гордость и страсть къ господству, жестокіе инстинкты безстрастной самки.

Какъ занимаютъ покоряемую страну, такъ забирала она мало-по-малу его жизнь цлымъ рядомъ мелкихъ захватовъ, становившихся съ каждымъ днемъ все многочисленне. Она устраивала вечера, поздки обществомъ въ театръ, обды въ ресторан для того, чтобы онъ былъ съ нею, она таскала его за собой съ наслажденіемъ побдителя, почти дня не могла пробыть безъ него или, врне, безъ того рабства, до котораго она его довела. И онъ слдовалъ всюду за нею, счастливый тмъ, что чувствовалъ на себ ласки ея взглядовъ, ея голоса, всхъ ея капризовъ. Вся жизнь проходила исключительно въ восторгахъ любви и страсти, безумныхъ и жгучихъ, какъ горячечный бредъ.

IV.

Маріоль былъ у нея и ждалъ ея возвращенія, такъ какъ ея не было дома, несмотря на то, что она телеграммой пригласила его къ себ въ это утро. Въ гостиной, гд онъ такъ любилъ бывать, гд все ему такъ нравилось, онъ чувствовалъ, однако же, всякій разъ, когда оставался въ ней одинъ, какое-то замираніе сердца, затрудненность дыханія и нервность, не дававшую ему сидть на мст до тхъ поръ, пока не выйдетъ хозяйка. Онъ ходилъ въ счастливомъ ожиданіи и въ страх, какъ бы какое-нибудь неожиданное препятствіе не помшало ей вернуться и не вынудило бы отложить свиданія до слдующаго дня. Стукъ остановившейся у подъзда кареты заставилъ его вздрогнуть отъ надежды, а когда прозвучалъ звонокъ, онъ уже не сомнвался, что это она.

Она вошла въ шляпк, чего никогда не длала, съ торопливымъ и довольнымъ видомъ.

— Скажу вамъ новость,— заговорила она.

— Какую новость, сударыня?

Она смотрла на него и смялась.

— Новость: я узжаю на нкоторое время въ деревню.

Его охватила внезапная и сильная грусть, отразившаяся тотчасъ же на его лиц.

— О! И вы сообщаете мн объ этомъ съ такою радостью!

— Да. Садитесь, я разскажу вамъ, въ чемъ дло. Вы знаете, а, можетъ быть, и не знаете, что господинъ Вальзаси, братъ моей покойной матери, главный инженеръ путей сообщенія, иметъ помстье въ Авранш, гд и живетъ съ женою и дтьми, такъ какъ юнъ тамъ же и служитъ. Мы здимъ къ нимъ гостить каждое лто. Въ этомъ году я не хотла хать. Онъ разсердился и сдлалъ моему отцу непріятную сцену. Тутъ къ слову я скажу вамъ, что папа меня къ вамъ ревнуетъ и тоже длаетъ мн сцены, увряя, будто я себя компрометирую. Вамъ надо бывать порже. Но не тревожьтесь, это я устрою. И такъ, папа сдлалъ сцену и заставилъ меня общать, что я поду съ нимъ въ Авраншъ дней на десять, можетъ быть, на двнадцать. Мы демъ во вторникъ утромъ. Что вы на это скажете?

— Скажу, что вы надрываете мн сердце.

— И только?

— Чего же вы еще хотите? Помшать я вамъ не могу!

— И ничего придумать не можете?

— Да нтъ… ничего такого… я, право, не знаю! А вы?

— Я придумала вотъ что: Авраншъ близехонько отъ Монъ-Сенъ-Мишель. Знаете Монъ-Сенъ-Мишель?

— Нтъ, не знаю.

— Такъ вотъ въ слдующую пятницу вамъ вдругъ придетъ фантазія посмотрть это чудо. Вы остановитесь въ Авранш, пойдете гулять въ субботу вечеромъ, напримръ, передъ закатомъ солнца, въ городской садъ, откуда прекрасный видъ на заливъ. Тамъ мы случайно встртимся. Что тутъ будетъ съ папой,— мн до этого нтъ дла. Я устрою такъ, чтобы на слдующій день хать въ аббатство всею семьей. Приходите въ восторгъ и будьте милы, какъ вы умете это длать, когда захотите. Очаруйте тетушку и пригласите всхъ насъ обдать въ гостиниц, гд мы остановимся. Тамъ придется ночевать, и мы разстанемся только на другой день. Вы возвратитесь черезъ Сенъ-Моло, а спустя недлю я буду въ Париж. Хорошо я придумала? Милая я?

Въ порыв благодарности онъ прошепталъ:

— Я люблю васъ больше всего въ мір!

— Т-шшъ!— остановила она его.

Нсколько секундъ они не спускали глазъ другъ съ друга. Она улыбалась, и въ этой улыбк выразила ему всю свою благодарность, признательность сердца, а также свою симпатію, очень искреннюю, очень горячую, сдлавшуюся нжною. Онъ смотрлъ на нее почти безумными глазами. Ему хотлось упасть къ ея ногамъ, валяться у ея ногъ, зубами рвать край ея платья, кричать, чмъ-нибудь выразить то, чего онъ не умлъ сказать словами, что захватывало его съ головы до ногъ, переполняло его душу и тло и невыразимо терзало его потому, что онъ не могъ этого выказать: его любовь, его страшную и чудную любовь.

Но она и безъ того все понимала, какъ стрлокъ угадываетъ, когда его пуля пробила черную точку въ центр картона. Въ этомъ человк уже ничего не оставалось, кром нея. Онъ принадлежалъ ей больше, чмъ она сама себ. И она была довольна, и она находила его восхитительнымъ.

Она весело сказала:

— Стало быть, ршено, такъ и устраиваемъ.

Онъ проговорилъ прерывающимся отъ волненія голосомъ:

— Да, конечно, ршено.

Помолчавши еще немного, она продолжала, не считая нужнымъ извиняться:

— Я не могу дольше оставаться съ вами. Я вернулась лишь за тмъ, чтобы сказать вамъ это, такъ какъ мы узжаемъ послзавтра. Весь день завтра я занята и мн надо до обда побывать еще въ четырехъ или въ пяти мстахъ.

Онъ тотчасъ же всталъ опечаленный, — ничего иного онъ не желалъ, какъ только не разставаться съ нею,— и, поцловавши ея руки, вышелъ съ грустью въ сердц, полномъ, однако же, надежды.

Ему пришлось провести четыре долгихъ, томительныхъ дня. Онъ кое-какъ дотянулъ ихъ въ Париж, никого не видя, предпочитая тишину голосамъ, одиночество — обществу пріятелей. Въ пятницу утромъ онъ ухалъ съ курьерскимъ поздомъ, не спавши всю ночь въ лихорадочномъ ожиданіи этого путешествія. Темная комната и тишина, нарушаемая стукомъ запоздавшихъ экипажей, только дразнившихъ желаніе скоре хать, терзали его всю ночь, какъ одиночное заключеніе. Едва проглянулъ свтъ сквозь опущенныя драпировки, блдный, сроватый свтъ ранняго утра, онъ вскочилъ съ постели, открылъ окно и оглянулъ небо. Его тревожила боязнь дурной погоды. Было ясно, легкая туманная дымка предвщала зной. Маріоль одлся поспшне, чмъ было нужно, оказался готовымъ двумя часами раньше времени, изнывая отъ нетерпнія скоре выйти изъ дома, пуститься, наконецъ, въ путь. Только что окончивши туалетъ, онъ послалъ своего слугу за извощикомъ изъ опасенія, что не найдется свободнаго фіакра.

Первые толчки экипажа были для него истиннымъ наслажденіемъ, но когда онъ вошелъ въ вокзалъ Монпарнаса и узналъ, что до отхода позда остается еще пятьдесятъ минутъ, на него напала тоска. Нашлась свободная карета, онъ нанялъ ее, чтобы быть одному и мечтать безъ помхи. Когда же онъ почувствовалъ покойный и быстрый бгъ курьерскаго позда, мчавшаго его въ ней, его нетерпніе не только не улеглось, а еще усилилось до того, что въ немъ такъ и кипло глупое дтское желаніе упереться руками въ мягкую стнку вагона и толкать ее изъ всей силы, чтобы ускорить ходъ позда. И долго еще, до половины дня, Маріоль не могъ освободиться отъ такого мучительнаго состоянія. Лишь мало-помалу, уже за Аржентаномъ, роскошная зелень Нормандіи привлекла къ себ его взоры.

Поздъ несся по волнистой мстности, перерзанной холмами. Крестьянскіе участки, снокосы и луга, засаженные яблонями, были окаймлены высокими деревьями, густыя вершины которыхъ какъ бы сверкали подъ лучами солнца. Приближался конецъ іюля, то благодатное время года, когда мощная земля-кормилица раскрываетъ вс свои сокровища. Мимо оконъ вагона мелькали высокія изгороди изъ зеленой листвы, а за ними крупные волы, причудливо-пестрыя коровы, широколобые быки съ огромными подбрудками, съ гордымъ и вызывающимъ видомъ, стояли у изгородей или разгуливали по пастбищамъ въ трав, доходившей имъ до брюха. Вся страна казалась до избытка переполненною сидромъ и мясомъ. Повсюду мелкія рченки струились среди тополей и подъ легкою листвой ветелъ, ручьи сверкали въ высокой трав, исчезали на мгновеніе и появлялись опять, разливая живительную свжесть, свою плодотворную влагу.

Маріоль засмотрлся въ восхищеніи, забывая свою любовь передъ бгущимъ мимо чудеснымъ наркомъ съ безчисленными яблонями и стадами. Но когда онъ переслъ въ другой поздъ на станціи Фолиньи, имъ снова овладло нетерпніе, и въ теченіе сорока минутъ онъ двадцать разъ вынималъ часы изъ кармана, безпрестанно высовывался изъ окна, пока не очутился, наконецъ, въ город, гд она его ждала. Поздъ опоздалъ, и оставался всего часъ, до той минуты, когда Маріоль долженъ былъ ‘случайно’ ее встртить въ городскомъ саду. Омнибусъ гостиницы забралъ его, единственнаго прізжаго, и шагомъ началъ взбираться по крутому подъему къ Авраншу, которому дома, внчающіе собой холмъ, придавали видъ укрпленнаго города. Вблизи это былъ красивый и старый нормандскій городокъ съ маленькими, правильными постройками, похожими другъ на друга, очень тсно скученными, напоминающими о гордой старин и о современномъ довольств, о среднихъ вкахъ и о крестьянской зажиточности.

Оставивши чемоданъ въ номер, Маріоль попросилъ указать ему улицу, ведущую къ ботаническому саду, и быстрыми шагами направился туда. Хотя онъ и зналъ, что идетъ слишкомъ рано, но смутно надялся, что, быть можетъ, поторопится и она. Подойдя къ воротамъ, онъ сразу увидалъ, что въ саду нтъ никого или почти никого. Тамъ прогуливались только три старика, очевидно, мстные обыватели, привыкшіе такъ коротать свои послдніе досуги, да двое маленькихъ англичанъ, мальчикъ и двочка съ сухими ногами, играли около блокурой гувернантки, смотрвшей куда-то вдаль мечтательными глазами. Маріоль тревожно шелъ впередъ и зорко всматривался во вс дорожки. Онъ добрался до большой аллеи вязовъ, раздлявшей садъ на дв части и прорзывавшей его во всю длину своимъ темнолистымъ сводомъ, пройдя дальше, онъ вдругъ очутился на площадк, господствовавшей надъ окрестностью, и въ этотъ мигъ забылъ про женщину, заставившую его сюда пріхать.

У подножія возвышенности, на которой онъ стоялъ, разстилалась невообразимая песчаная равнина, сливавшаяся вдали съ океаномъ и съ небомъ. По ней вилась рка и подъ яркими лучами солнца сверкали тамъ и сямъ раскиданныя пятна воды, отражавшія блестящую лазурь, точно это были громадныя окна, открытыя на какое-то другое, внутреннее небо. Среди этой желтой пустыни, еще влажной отъ убгавшаго прилива, въ двнадцати или пятнадцати километрахъ отъ берега, возвышался монументальный профиль островерхой скалы, фантастической пирамиды, увнчанной соборомъ. Единственною ея сосдкой въ этихъ громадныхъ дюнахъ была выдающаяся своею круглою вершиной скала Томбеленъ. Дале на синеватой линіи волнъ вырзывались темные силуэты другихъ скалъ. Взоръ, переходя вдоль горизонта вправо, встрчалъ рядомъ съ этою песчаною пустыней широкій зеленый просторъ Нормандіи, настолько покрытой деревьями, что она казалась сплошнымъ, безграничнымъ лсомъ. Здсь, сразу и въ одномъ мст, развертывалась передъ глазами вся природа, во всемъ своемъ величіи, въ своемъ могуществ, во всемъ своемъ блеск и въ дивной красот. И взглядъ переходилъ отъ тнистыхъ рощъ къ одинокому гранитному утесу съ его страннымъ готическимъ профилемъ среди неизмримаго плоскобережья.

То чувство особеннаго наслажденія, отъ котораго Маріоль часто вздрагивалъ передъ новыми красотами, открывавшимися глазамъ путешественника въ незнакомыхъ краяхъ, охватило его вдругъ съ такою силой, что онъ остановился на мст, взволнованный и растроганный, забывши тяжкую неволю своего сердца. Но раздался звонъ колокола, и молодой человкъ обернулся подъ вліяніемъ пылкаго ожиданія условленной встрчи. Садъ былъ, попрежнему, почти пустъ. Маленькіе англичане исчезли, только три старика продолжали свою монотонную прогулку. Маріоль сталъ тоже прохаживаться.

Она должна явиться сейчасъ, сію минуту. Онъ увидитъ ее издали, въ конц одной изъ дорожекъ, сходящихся къ этой площадк, увидитъ и узнаетъ по фигур, по походк, потомъ лицо ея увидитъ, улыбку, услышитъ ея голосъ. Счастье какое, счастье! Онъ чувствовалъ, что и она близко, тутъ гд-нибудь, только но видно ея, но и она думаетъ о немъ, и она ждетъ встрчи съ нимъ.

Онъ чуть не вскрикнулъ. Голубой зонтикъ, только верхушка голубаго зонтика мелькнула надъ кустами. Это она, безъ сомннія, она. Показался маленькій мальчикъ, катившій обручъ, за нимъ дв дамы,— онъ узналъ ее,— потомъ двое мужчинъ, ея отецъ и какой-то незнакомый господинъ. Она въ голубомъ, какъ весеннее небо. Да, онъ узналъ ее, не видя еще лица, но не смлъ идти на встрчу, сознавая, что непремнно растеряется, покраснетъ, но съуметъ объяснить приведшей его случайности подъ подозрительнымъ взглядомъ де-Прадона. Онъ, все-таки, приближался къ нимъ, безпрестанно поднося къ глазамъ бинокль, длая видъ, что всецло занятъ пейзажемъ. Она первая его окликнула, не давая себ даже труда притворяться удивленною.

— Здравствуйте, мосьё Маріоль,— сказала она.— Восхитительно, правда?

Сбитый съ толку такимъ началомъ, онъ не зналъ, въ какомъ тон отвтить, и пробормоталъ:

— Ахъ, вы… вотъ счастливая встрча! Мн хотлось познакомиться съ этимъ чуднымъ краемъ.

Она улыбалась и говорила:

— И для этого вы выбрали какъ разъ такое время, когда я здсь. Это совсмъ мило съ вашей стороны.

Затмъ она представила:

— Одинъ изъ моихъ лучшихъ друзей, г. Маріоль, моя тетка, мадамъ Вальзаси, мой дядя,— мосты строитъ.

Обмнялись поклонами, г. де-Прадонъ и молодой человкъ холодно пожали другъ другу руки и вс вмст продолжали прогулку. Мишель устроила такъ, что онъ очутился между нею и ея теткой, и быстро кинула на него такой взглядъ, будто готова была лишиться чувствъ. Она заговорила:

— Какъ вамъ нравится эта мстность?

— Мн думается, что я не видалъ ничего лучшаго,— отвтилъ юнъ.

Она продолжала:

— Ахъ, если бы вы провели здсь нсколько дней, какъ я, вы бы почувствовали, какъ этотъ край захватываетъ всю вашу душу. Онъ производитъ невыразимое впечатлніе. Эти приливы и отливы моря на песчаной глади, это громадное движеніе, никогда не прекращающееся, заливающее все это два раза въ день и такъ быстро, что нельзя ускакать на лошади, это поразительное зрлище, которое небо даетъ намъ даромъ,— все это, клянусь вамъ, доводитъ меня до какого экстаза, что я сама себя не узнаю. Не правда ли, тетушка?

Мадамъ Вальзаси, пожилая женщина съ сдыми волосами, почтенная провинціальная дама, уважаемая супруга главнаго инженера, важнаго чиновника, подтвердила, что никогда не видала племянницу въ такомъ восхищеніи. Подумавши немного, она прибавила:

— Это и неудивительно, впрочемъ, когда человкъ, подобно ей, ничего не видалъ и ничмъ не любовался, кром театральныхъ декорацій.

— Но я же бываю почти каждый годъ въ Дьепп и въ Трувил.

Старая дама разсмялась.

— Въ Дьеппъ и Трувиль здятъ лишь за тмъ, чтобы встртить тамъ друзей. Тамъ и море-то для того только, чтобы прикрывать свиданія.

Это было сказано совершенно просто, быть можетъ, безъ малйшаго злаго умысла.

Вс возвращались къ площадк, неудержимо притягивавшей къ себ гуляющихъ. Они направлялись къ ней, какъ бы невольно, со всхъ концовъ сада, подобно шарамъ, катящимся по уклону. Находящее солнце, казалось, развертывало легкую и прозрачную золотистую ткань позади силуэта аббатства, темнвшаго все боле и боле и принимавшаго видъ гигантскаго церковнаго ковчега на яркой, блестящей пелен. Но Маріоль уже ничего не видлъ, кром обожаемой блокурой головки, окутанной голубымъ туманомъ. Никогда она не представлялась ему такою обворожительною. Ему казалось, будто она измнилась, но чмъ именно — онъ опредлить не могъ, будто она какъ-то вдругъ просіяла неожиданною свжестью, разлитою по всему тлу, сверкающею въ ея глазахъ, въ волосахъ и проникшею также въ ея душу,— свжестью, заимствованною ею отъ этого края, отъ этого неба, отъ разлитаго повсюду свта, отъ этой зелени. Никогда не видалъ онъ ее такою, никогда такъ не любилъ.

Онъ шелъ рядомъ съ нею и не находилъ, что сказать. Шелестъ ея платья, легкое прикосновеніе локтя, иногда ея взгляды окончательно уничтожали его, точно убили въ немъ его личность. Онъ чувствовалъ, какъ эта женщина своимъ прикосновеніемъ лишаетъ ‘го собственной индивидуальности, поглощаетъ его до такой степени, что онъ становится ничмъ, весь превращается въ одно желаніе, въ одинъ призывъ, въ одно лишь обожаніе. Она уничтожила нее прежнее его существо, какъ сжигаютъ старыя письма.

И она увидала, она поняла свою полную побду. Трепещущая и тронутая, особенно оживленная этимъ просторомъ и морскимъ воздухомъ, она сказала, не глядя на Маріоля:

— Я такъ рада васъ видть!

И тотчасъ же прибавила:

— Сколько вы здсь пробудете?

Онъ отвтилъ:

— Два дня, если можно и ныншній считать за день.

Потомъ онъ обратился къ тетк:

— Не пожелаетъ ли мадамъ Вальзаси сдлать мн честь пожаловать съ супругомъ провести завтрашній день въ Монъ-СенъМишель?

Госпожа де-Бюрнъ отвтила за свою родственницу:

— Я не позволю ей отказаться, благо мы такъ удачно васъ здсь встртили.

Супруга инженера прибавила:

— Да, я охотно соглашаюсь, только съ условіемъ, что вы обдаете у насъ сегодня.

Онъ поблагодарилъ.

Вдругъ его охватилъ приливъ безумной радости, какую можетъ испытывать только человкъ, получившій извстіе объ исполненіи самой пламенной его надежды. Что же получилъ онъ собственно? Что случилось новаго въ его жизни? Ничего. И, тмъ не мене, онъ внутренно ликовалъ, опьяненный какимъ-то неопредленнымъ предчувствіемъ.

Они долго еще прогуливались по площадк въ ожиданіи заката солнца, чтобы до конца любоваться черною причудливою тнью скалы и аббатства на пылающемъ неб. Мишель и Маріоль говорили о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, о чемъ можно говорить въ присутствіи посторонняго третьяго лица, и изрдка обмнивались взглядами. Потомъ вс отправились на виллу, расположенную у вызда изъ города, въ саду надъ заливомъ.

Отчасти изъ осторожности, отчасти смущенный немного холоднымъ и почти враждебнымъ отношеніемъ де-Прадо на, Маріоль ушелъ рано. Когда онъ взялъ руку г-жи де-Бюрнъ, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ, молодая женщина повторила два раза съ какимъ-то необычнымъ выраженіемъ:

— До завтра, до завтра!

Какъ только онъ вышелъ, хозяева, давно усвоившіе себ провинціальныя привычки, предложили отправляться спать.

— Вы идите,— сказала г-жа де-Цюрнъ, — а я побуду еще въ саду.

Ея отецъ прибавилъ:

— И я тоже.

Она накинула шаль и вышла. Довольно долго они ходили рядомъ, молча, по дорожкамъ, усыпаннымъ блымъ пескомъ, освщеннымъ полною луной и блествшимъ среди зелени кустовъ и газона, какъ маленькія извилистыя рчки.

Г. де-Прадонъ заговорилъ почти совсмъ тихимъ голосомъ:

— Милое дитя мое, надюсь, ты отдашь мн справедливость въ томъ, что я никогда не давалъ теб совтовъ?

Она поняла, къ чему клонится дло, и, готовясь отразить нападеніе, отвчала:

— Извините, папа, одинъ-то, по крайней мр, вы дали уже.

— Я?

— Да, да.

— Совтъ, касающійся… твоей жизни?

— Да, и, къ тому же, очень плохой свтъ. А потому я твердо ршила впредь никогда не слдовать вашимъ совтамъ.

— Какой же это такой совтъ я теб далъ?

— Совтъ выдти замужъ за г. де-Бюрна. Этимъ вы ясно доказали, что не можете хвалиться ни врностью взгляда, ни проницательностью, ни знаніемъ людей вообще и вашей дочери въ частности.

Онъ промолчалъ нсколько секундъ, немного удивленный и смущенный, потомъ проговорилъ медленно:

— Да, я тогда ошибся. Но я увренъ, что не ошибусь теперь, высказывая теб, какъ отецъ, мое мнніе.

— Говорите, все равно. Воспользуюсь имъ, насколько нужно будетъ.

— Ты рискуешь себя скомпрометировать.

Она разсмялась слишкомъ рзкимъ смхомъ и договорила мысль отца:

— Г. Маріолемъ, разумется?

— Да, Маріолемъ.

— Вы забываете,— продолжала она,— что я точно такъ же компрометировала себя Жоржемъ де-Мальтри, Массивалемъ, Гастономъ де-Ламартъ, десяткомъ другихъ, къ которымъ вы меня ревновали. И вообще, какъ только покажется мн кто-нибудь милымъ и сердечнымъ человкомъ, такъ сейчасъ же вся моя команда приходитъ въ неистовство и вы первый,— вы, самою природой поставленный изображать благороднаго отца и главнаго режиссера.

Онъ живо возразилъ:

— Нтъ, нтъ, никогда ты себя не компрометировала. Съ друзьями ты держишь себя всегда съ большимъ тактомъ.

Она продолжала смло:

— Милый мой папа, я не маленькая двочка и общаю вамъ, что съ г. Маріолемъ скомпрометируюсь не больше, чмъ съ другими. Не бойтесь ничего. Признаюсь, впрочемъ, что я просила его пріхать сюда. Я нахожу его очень милымъ, очень умнымъ и не ‘такимъ эгоистомъ, какъ вс прежніе. Вы были того же мннія до тхъ поръ, пока вамъ не показалось, будто вы открыли, что я отношусь къ нему немного лучше, чмъ къ тмъ. О, на такое открытіе немного нужно хитрости! Я васъ тоже знаю и, если бы захотла, могла бы многое сказать. И такъ, признавая, что г. Маріоль мн нравится, я и ршила, что будетъ очень пріятно сдлать съ нимъ случайно прекрасную прогулку, что нелпо лишать себя удовольствія, когда оно не сопряжено ни съ какою опасностью. Мн же нисколько не грозитъ опасность скомпрометироваться, такъ какъ вы здсь со мною.

Она открыто смялась, зная, что каждое ея слово достигаетъ цли, что отца она совсмъ связала намекомъ на его немного подозрительную ревность, и она забавлялась этимъ съ затаеннымъ, непризнаваемымъ и дерзкимъ кокетствомъ.

Онъ молчалъ немного сконфуженный, недовольный и раздосадованный тмъ, что она разгадала, подъ его отеческою заботой, скрытую непріязненность, причины которой онъ не желалъ самъ доискиваться.

Она прибавила:

— Не бойтесь. Въ это время года вполн естественна прогулка въ Монъ-Сенъ-Мишель съ моимъ дядей, съ теткой, съ вами, моимъ отцомъ, и съ однимъ добрымъ знакомымъ. Къ тому же, объ этомъ никто не будетъ знать. А если и узнаютъ, то ничего дурнаго сказать, все-таки, никто не можетъ. Когда же мы вернемся въ Парижъ,’ то я верну этого друга на его мсто въ рядъ съ остальными.

— Хорошо,— сказалъ онъ,— оставимъ это такъ, какъ будто я ничего не говорилъ.

Они прошли еще нсколько шаговъ. Г. де-Прадонъ спросилъ:

— Не вернуться ли домой? Я усталъ и пойду спать.

— Нтъ, я погуляю еще немного. Ночь такъ хороша.

Онъ проговорилъ съ нкоторыми удареніями:

— Не отходи далеко. Кто знаетъ, какихъ еще людей можно тутъ повстрчать.

— О, я останусь подъ окнами.

— Ну, такъ прощай, моя милая.

Онъ быстро поцловалъ ее въ лобъ и ушелъ. Она сла невдалек на маленькую простую скамью, врытую въ землю подъ дубомъ. Ночь была жаркая, пропитанная ароматомъ полей и испареніями моря, залитая мягкимъ свтомъ луны, высоко поднявшейся надъ заливомъ, окутаннымъ туманомъ. Онъ расползался, какъ бловатый паръ, и заволакивалъ дюну, покрытую въ это время приливомъ.

Мишель де-Бюрнъ сложила руки на колняхъ, устремила взоръ куда-то вдаль и пыталась ясно разобрать что-либо въ своей душ сквозь непроницаемый и блдный туманъ, подобный тому, что скрывалъ отъ глазъ береговые пески.

Уже сколько разъ, у себя въ уборной въ Париж, сидя передъ зеркаломъ, она задавала себ вопросы: что я люблю? чего я хочу? на что надюсь? къ чему стремлюсь? что я такое?

На ряду съ удовольствіемъ быть красивою и съ неодолимымъ стремленіемъ нравиться, удовлетворявшимся въ дйствительности очень часто, она никогда не ощущала въ своемъ сердц ничего, кром любопытства, угасавшаго очень быстро. Себя она знала довольно-хорошо, сдлавши привычку слишкомъ иного разсматривать и изучать свое лицо и всю свою особу, она не могла, конечно, не заглядывать и въ свою душу. До сихъ поръ она мирилась съ легкимъ отношеніемъ ко всему, что такъ волнуетъ другихъ и не въ состояніи увлечь ее, способно на лучшій конецъ только развлечь. И, тмъ не мене, всякій разъ, когда въ ея сердц зарождалась особенная склонность къ кому-нибудь, всякій разъ, когда соперница пыталась оспаривать у нея нравившагося ей человка и тмъ растрогивала ея женскіе инстинкты, возбуждала въ ея крови нкоторую лихорадочную привязанность,— всякій разъ въ этихъ пароксизмахъ южной любви она испытывала боле жгучее чувство, чмъ вызываемое однимъ желаніемъ нравиться. Но проходило это всегда очень скоро. Почему? Ей надодало это, прискучивало, быть можетъ, она видла все иначе и слишкомъ ясно. То, что ей въ начал нравилось въ мужчин, что ее воодушевляло, трогало, прельщало, скоро представлялось уже знакомымъ, незанимательнымъ, банальнымъ. Вс были похожи другъ на друга, хотя одинаковыми никогда не были, и еще ни одинъ изъ нихъ не казался ей одареннымъ такими качествами и настолько, чтобы надолго поддержать въ ней возбужденіе и зажечь въ ея сердц любовь. Почему это такъ? Ихъ ли въ томъ вина, или вина ея? Имъ ли не хватало того, чего она искала въ нихъ, или же не хватало у нея того, что нужно для любви? Потому ли любятъ, что встртятъ существо, которое считаютъ созданнымъ для себя, или же любятъ просто потому, что одарены природною способностью любить? Мишели казалось иногда, что у сердецъ всхъ людей должны быть руки, какъ у тла,— руки нжныя и ищущія объятій, привлекающія къ себ, охватывающія и прижимающія, а что ея сердце создано безрукимъ. У ея сердца были только глаза.

Нердко люди, и даже очень крупные люди, безумно влюбляются въ совершенно недостойныхъ ихъ женщинъ, не одаренныхъ ни умомъ, ни душевными качествами, ни красотой. Почему и какъ это длается? Какая тутъ скрывается тайна? Не предопредленною же только встрчей обусловливается, стало быть, такое явленіе, а чмъ-то вложеннымъ въ самого человка и внезапно охватывающимъ его. Она слыхала откровенныя признанія, ей случалось узнавать секреты и собственными глазами видть внезапныя превращенія, совершавшіяся подъ вліяніемъ подобныхъ опьяненій, овладвавшихъ душою, и она много объ этомъ передумала. Въ свт, среди обыденной сутолоки визитовъ, пустой болтовни, среди всякаго ничтожнаго вздора, забавляющаго богатыхъ и наполняющаго ихъ бездлье, она встрчала иногда съ завистливымъ удивленіемъ и почти съ недовріемъ женщинъ и мужчинъ, съ которыми несомннно произошло нчто необыкновенное. Видимаго въявь и открыто какъ будто ничего не было, но она улавливала нчто и угадывала своимъ безпокойнымъ чутьемъ. Въ ихъ лицахъ, въ улыбкахъ и особливо въ глазахъ мелькало что-то неизъяснимое, восторженное, блаженно-счастливое, точно жизнерадостность душевная разлита была по всему ихъ существу и освщала собою ихъ тло и взоры.

Сама не зная за что, она злилась на нихъ. Влюбленные всегда ее сердили, и сама про себя она называла презрніемъ глухое и глубокое раздраженіе, поднимавшееся въ ней противъ людей, сердца которыхъ бились страстью. Она была уврена, будто узнаетъ ихъ съ необычайною быстротой и безошибочною проницательностью. И на самомъ дл ей часто удавалось зачуять и подмтить любовныя связи, прежде чмъ успвали ихъ только еще заподозрить въ обществ. Когда она раздумывала объ этомъ, о безуміи влюбленности, до котораго можетъ довести насъ близость другаго существа, то приходила къ убжденію въ своей полной неспособности на что-либо подобное. И, съ тмъ вмст, сколько разъ, чувствуя, какъ все ей прискучило, мечтая о необъяснимыхъ порывахъ, изнывая отъ мучительной жажды чего-то новаго и неизвстнаго,— въ сущности, являвшейся, быть можетъ, лишь безсознательнымъ стремленіемъ въ поискахъ сердечной привязанности,— она желала, съ тайнымъ стыдомъ, порожденнымъ ея гордостью, встртить человка, который заставилъ бы ее испытать всею душой и всмъ т. ломъ полноту очаровательнаго самозабвенія, хотя бы на нкоторое время, хотя бы на нсколько мсяцевъ, такъ какъ въ періодъ подобныхъ волненій жизнь должна получить необычайную прелесть экстаза и опьяненія. Не только она желала такой встрчи, но даже и искала немного, только немного, съ обычною избалованною лнью, не дающею ни на чемъ остановиться надолго.

При начал каждаго ея увлеченія людьми, признанными выдающимися и ослплявшими ее въ теченіе нсколькихъ недль, непродолжительная вспышка ея сердца неизмнно угасала въ безповоротныхъ разочарованіяхъ. Она слишкомъ многаго ждала отъ нихъ и каждый разъ доходила до убжденія, что недостатки выдающихся людей бываютъ часто боле рзки, чмъ ихъ достоинства, что талантъ есть такой же спеціальный даръ, какъ хорошее зрніе и хорошій желудокъ,— даръ, пригодный для рабочаго кабинета,— обособленный даръ, не стоящій ни въ какой связи съ личными качествами человка, обусловливающими привлекательность и задушевность взаимныхъ отношеній.

Но съ тхъ поръ, какъ она встртила Маріоля, нчто иное влекло ее къ нему. Любила ли она его, однако? Любила ли настоящею любовью? Не имя ни славы, ни извстности, онъ побдилъ ее своею привязанностью, своею нжностью, своимъ умомъ, всею истинною и простою своею привлекательностью. Онъ побдилъ ее, такъ какъ она думала о немъ безпрерывно, безпрерывно желала видть ей около себя, ни одно существо въ мір не было ей пріятне, симпатичне, необходиме его. Это ли любовь?

Въ душ она не ощущала того пламени, о которомъ вс говорять, но въ первый разъ въ жизни ощущала искреннее желаніе быть для этого человка не обворожительнымъ другомъ только, а чмъ-нибудь больше этого. Любила ли она его? То ли любовь, когда человкъ представляется одареннымъ исключительною прелестью, не такимъ, какъ вс другіе, превосходящимъ всхъ другихъ, окруженнымъ тмъ ореоломъ, которымъ сердце надляетъ своихъ избранниковъ, или же достаточно того, что онъ очень нравится, такъ нравится, что безъ него почти нельзя обходиться? Если врно послднее, то она любила его, или, по крайней мр, очень близка была къ тому, чтобы полюбить. Посл глубокаго, болзненно напряженнаго раздумья она отвтила себ, наконецъ: ‘Да, я люблю его. Но во мн нтъ порывовъ страсти. Это уже вина моей натуры’.

Такой порывъ она, однако же, только что испытала при встрч съ Маріолемъ на площадк городскаго сада. Въ первый разъ она почувствовала нчто необъяснимое, толкающее насъ, заставляющее стремиться, бросаться къ другому человку, она извдала, какое огромное удовольствіе ходить съ нимъ рядомъ и вмст съ нимъ, сгорающимъ отъ любви къ ней, смотрть на закатъ солнца, на фантастическую тнь Монъ-Сенъ-Мишеля, напоминающую собою виднія, о которыхъ повствуютъ легенды. Сама любовь не есть ли тоже въ своемъ род легенда душъ, которой одни врятъ безсознательно и о которой другія такъ мечтаютъ, что, въ конц-концовъ, начинаютъ тоже иногда врить? Кончитъ ли она тмъ же? Она испытала странный приливъ нги, вызывающій желаніе склонить голову на плечо этого человка, быть ближе къ нему и искать еще большей близости, такой близости, которой никогда не находятъ. Да, такой порывъ она испытала, и теперь еще, въ эту минуту, она ощущала его въ глубин своего сердца. Стоило только отдаться ему, быть можетъ, для того, чтобы онъ превратился въ настоящее увлеченіе. Она слишкомъ сдерживалась, слишкомъ много резонерствовала, слишкомъ упорно боролась съ очарованіемъ. А какъ хорошо было бы вотъ въ такой вечеръ прогуливаться съ нимъ подъ деревьями на берегу рчки, какъ было бы пріятно, въ награду за всю его любовь, отъ времени до времени подставлять ему губы для поцлуя!

Въ дом открылось окно. Она повернула голову. Это, наврное, отецъ хочетъ видть ее. Она ему крикнула:

— Вы не спите еще?

Онъ отвтилъ:

— Если ты не уйдешь въ домъ, то непремнно простудишься.

Тогда она встала и направилась къ дому. Придя въ свою комнату, она приподняла занавску окна, чтобы еще разъ взглянуть на испаренія залива, все боле и боле блвшія подъ лучами луны, и ей почудилось, будто въ ея сердц тоже проясняется туманъ подъ восходящимъ чувствомъ нжности.

Спала она, все-таки, прекрасно, и уже горничная разбудила ее, такъ какъ надо было вызжать рано, чтобы завтракать въ аббатств.

За ними пріхалъ экипажъ. Услыхавши скрипъ колесъ по песку у крыльца, Мишель выглянула изъ окна и тотчасъ же повстрчалась глазами съ искавшимъ ее Андрэ Маріолемъ. Ея сердце забилось нсколько сильне обыкновеннаго. Съ удивленіемъ и съ тревогой замтила она странное и новое впечатлніе, заставляющее трепетать грудь и волноваться кровь отъ того только, что глаза увидали кого-то. Какъ наканун, она повторила еще разъ: ‘Неужели я его полюблю?’

Когда она подошла къ нему, то угадала, насколько онъ влюбленъ, насколько болвъ любовью, и ее охватило желаніе раскрыть ему объятія, отдаться его поцлуямъ.

Они обмнялись всего однимъ взглядомъ, заставившимъ его поблднть отъ счастья.

Экипажъ тронулся въ путь. Была ясное лтнее утро, полное щебетанья птицъ и юной свжести. Спустились съ пригорка, перебрались черезъ рчку и похали мимо деревень по каменистой дорог, порядочно встряхивавшей путниковъ на ихъ лавочкахъ. Посл долгаго молчанія Мишель де-Бюрнъ начала поддразнивать дядю плохимъ состояніемъ дороги. Этого достаточно было, чтобы сломить ледъ, и веселье, какъ бы разлитое въ воздух, сообщилось людямъ.

Вдругъ, на вызд изъ одной деревушки, взорамъ открылись дюны, но уже не такими желтыми, какъ наканун вечеромъ, а сверкающими прозрачною водой, заливавшею все: пески, соленые приморскіе луга и даже, по словамъ кучера, дорогу немного дальше. Въ теченіе часа пришлось хать шагомъ, чтобы дать время сбжать приливу. Ряды вязовъ и дубовъ, окружающіе фермы, мимо которыхъ они прозжали, поминутно скрывали отъ глазъ все разростающійся профиль аббатства на скал, охваченной теперь со всхъ сторонъ моремъ. Потомъ, между двумя участками, оно опять появлялось, но уже ближе и еще поразительне. Солнце въ упоръ освщало красноватый тонъ гранитныхъ прорзей церкви на ея скалистомъ пьедестал.

Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль всматривались въ него, затмъ взглядывали другъ на друга, соединяя зарождающееся или переполняющее ихъ сердца волненіе съ поэзіей всего ихъ окружавшаго въ это чудное іюльское утро.

Вс разговаривали съ дружескою непринужденностью. Мадамъ Вальзаси разсказывала трагическія исторіи про погибшихъ въ дюнахъ, про людей, поглощенныхъ ночью ихъ рыхлыми песками. Г. Вальзаси отстаивалъ свою плотину, на которую нападаютъ художники, и превозносилъ ея значеніе съ точки зрнія удобства непрерывнаго сообщенія съ аббатствомъ и экономической выгоды превращенія этимъ способомъ дюнъ сначала въ пастбища, а впослдствіи и въ культурныя земли.

Вдругъ экипажъ остановился. Море покрывало еще дорогу, покрывало чуть-чуть, тонкими струями на твердомъ, каменистомъ пути, но подъ ними могли скрываться промывины и ямы, изъ которыхъ, пожалуй, и не выберешься. Надо было пережидать.

— О, это быстро сбжитъ,— уврялъ г. Вальзаси и указывалъ пальцемъ на дорогу, съ которой дйствительно исчезала вода, ‘точно выпиваемая землей или увлекаемая куда-то могучею таинственною силой.

Они вышли изъ экипажа, чтобы ближе всмотрться въ это странное, быстрое и безвучное удаленіе моря, и послдовали за нимъ шагъ за шагомъ. Уже тамъ и сямъ показывались зеленыя пятна залитыхъ луговъ, пятна увеличивались, закруглялись, превращались въ островки. Скоро островки приняли видъ цлыхъ континентовъ, раздленныхъ крошечными морями, а вслдъ затмъ по всему протяженію берега вода устремилась въ необъятное пространство, увлекаемая отливомъ. Казалось, будто невидимая рука стягиваетъ съ земли задергивавшую ее громадную серебристую пелену, кое-гд разорванную и продиравленную, и открываетъ обширные луга съ низкою травой, не желая сразу показать слдующихъ за ними блдно-желтыхъ песковъ.

Путники вошли въ экипажъ, но продолжали стоять на ногахъ, чтобы лучше видть. Дорога впереди нихъ обсыхала, и лошади двинулись дальше все еще шагомъ. Мстами толчки заставляли дущихъ терять равновсіе, и Андрэ Маріоль почувствовалъ вдругъ, что плечо мадамъ де-Бюрнъ оперлось объ его плечо. Онъ подумалъ было сначала, что это произошло случайно, но она не мняла положенія, и каждый новый толчокъ колесъ передавался тому мсту, гд онъ чувствовалъ ея прикосновеніе, вызывалъ трепетъ во всемъ его тл и безумное замираніе сердца. Онъ уже не смлъ взглянуть на молодую женщину, парализованный счастьемъ отъ такой нежданной фамильярности, мысли путались въ голов, точно у пьянаго, слагаясь въ безпорядочные вопросы: ‘Что же это такое? Неужели правда, неужели возможно? Головы мы, что ли, теряемъ оба?’

Лошади тронулись рысью, надо было садиться. Маріоля вдругъ охватило непреодолимое, таинственное желаніе быть особенно любезнымъ съ господиномъ де-Прадонъ, и онъ занялся имъ съ самымъ предупредительнымъ вниманіемъ. Податливый на комплименты почти сколько же, сколько и дочь, отецъ расчувствовался и снова просіялъ привтливою улыбкой.

Между тмъ, добрались до плотины и быстро подвигались къ скал аббатства, возвышающейся въ конц прямой дороги, выведенной насыпью среди песковъ. По лвой сторон откоса бжала рчка, впадающая въ заливъ у Понторсона, съ правой — тянулись пастбища, покрытыя низкою зеленью, которую кучеръ называлъ ‘сверлильною травой’, тогда какъ дюны еще не совсмъ очистились отъ покрывавшей ихъ морской воды. А монументальное зданіе все разросталось и разросталось, необыкновенно отчетливо вырзываясь на голубомъ неб съ своими колоколенками и башенками стариннаго аббатства, унизаннаго мордами крылатыхъ драконовъ, страшныхъ чудовищъ, которыми пугливая вра нашихъ предковъ изукрасила ихъ готическіе храмы.

Было около часа, когда дохали до гостиницы, гд былъ заказанъ завтракъ. Хозяйка, изъ осторожности, ничего не приготовила, приходилось ждать, и за столъ сли очень поздно, сильно проголодавшись. Шампанское тотчасъ же возвратило веселье. Вс. были очень довольны, а два сердца предвкушали уже счастье, казавшееся имъ близкимъ. Во время дессерта, когда одушевленіе_тпроизведенное выпитымъ виномъ и пріятною бесдой, достигло того жизнерадостнаго настроенія, которое овладваетъ иногда присутствующими посл хорошаго стола и располагаетъ ихъ все одобрять, на все соглашаться, Маріоль спросилъ:

— Не пожелаете ли вы остаться здсь до завтра? Какъ хорошо было бы видть все это при лун и какъ пріятно было бы еще разъ пообдать вмст!

Мишель де-Бюрнъ согласилась тотчасъ же, а за нею — ея отецъ и дядя. Одна мадамъ Вальзаси нсколько колебалась потому, что оставила дома своего маленькаго сына, но мужъ успокоилъ ее, напомнивъ, что ей нердко случалось разставаться съ нимъ такъ за точно. Онъ тутъ же написалъ телеграмму и отправилъ ее къ гувернантк. Ему очень нравился Андрэ Маріоль, расхваливавшій его плотину и находившій, что она много мене вредитъ виду на гору, чмъ говорятъ это вс.

Выйдя изъ-за стола, они отправились осматривать старинныя сооруженія и начали съ укрпленій. Городъ,— кучка домовъ, громоздящихся другъ надъ другомъ на гранитной скал, увнчанной аббатствомъ,— отдленъ отъ песковъ высокою зубчатою стной. Эта стна идетъ вверхъ, огибая старый городъ своими выступами, изломами, платформами, сторожевыми башнями, поражающими взоры при каждомъ поворот новыми видами все шире открывающихся окрестностей. Вс молчали, дыша немножко тяжело посл долгаго завтрака и съ удивленіемъ всматриваясь въ постоянно появляющееся передъ глазами поразительное зданіе. Это было чудное сочетаніе стрльчатыхъ узоровъ, гранитныхъ цвтовъ, переходовъ, переброшенныхъ отъ одной башни къ другой, невроятное, громадное и легкое архитектурное кружево, брошенное на просвчивающую сквозь него лазурь неба, а съ высоты его какъ бы готова ринуться и улетть цлая армія грозныхъ, фантастическихъ чудовищъ съ звриными головами. Между аббатствомъ и моремъ, на сверной сторон горы, обрывистыя, почти отвсныя стремнины были покрыты старыми деревьями, рощей, начинавшейся отъ самыхъ домовъ города и казавшейся темнымъ зеленымъ пятномъ на желтомъ фон безграничныхъ песковъ. Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль, опередившіе другихъ, остановились полюбоваться. Она опиралась на его руку, оцпенвши отъ никогда еще неиспытаннаго восторга. Она поднималась легкою походкой, готовая долго-долго, всегда подниматься такъ съ нимъ къ этому волшебному зданію и къ чему-то еще. Ей бы хотлось, чтобы этому крутому подъему конца не было, такъ какъ на немъ она чувствовала себя въ первый разъ въ жизни почти вполн удовлетворенною.

Она прошептала:

— Боже, какъ хорошо!

Онъ отвтилъ, глядя на нее:

— Кром васъ, ничто для меня не существуетъ.

Она продолжала, улыбаясь:

— Я, кажется, не очень поэтична, но это такъ чудно хорошо, что я, на самомъ дл, глубоко взволнована.

Маріоль проговорилъ чуть слышно:

— Я люблю васъ безумно.

Онъ почувствовалъ легкое пожатіе ея руки, и они пошли дальше.

У воротъ аббатства ихъ ждалъ сторожъ. Они поднялись между двумя громадными башнями по великолпной лстниц, приведшей ихъ въ залу военнаго караула. Потомъ они переходили изъ одной залы въ другую, изъ двора во дворъ, изъ тюрьмы въ тюрьму, слушая разсказы сторожа, удивляясь и восхищаясь всмъ: криптой мрачной красоты, поддерживающей на своихъ огромныхъ столбахъ хоры верхней церкви, и всмъ чудомъ — грознымъ сооруженіемъ въ три яруса нагроможденныхъ другъ на друга готическихъ зданій, самымъ поразительнымъ образцовымъ произведеніемъ средневковой монастырской и военной архитектуры.

Потомъ они перешли въ монастырь и въ изумленіи остановились передъ большою четырехъугольною площадкой, обнесенной самою легкою, самою граціозною и красивою изъ колоннадъ всхъ монастырей въ мір. Два яруса тоненькихъ колоннокъ съ прелестными капителями поддерживаютъ по всмъ четыремъ сторонамъ галлереи непрерывную гирлянду готическихъ узоровъ и цвтовъ, разнообразныхъ до безконечности, фантастическихъ, изящныхъ и простыхъ, какъ мечты и думы наивныхъ художниковъ, выскавшихъ ихъ въ камн.

Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль, подъ руку, тихо обходили монастырскій дворъ, тогда какъ остальные путники, немного усталые, любовались имъ издали, стоя у входной двери.

— Боже мой, какъ мн это нравится!— сказала Мишель, останавливаясь.

Маріоль отвтилъ:

— А я уже не знаю, ни гд я, ни что со мной, ни что передо мной. Я знаю, что вы тутъ, около меня, и только.

Она улыбнулась, заглянула ему прямо въ лицо и прошептала:

— Андрэ!

Онъ понялъ, что это ея признаніе. Они не сказали ни слова больше и пошли дальше. Осмотръ стариннаго зданія продолжался, но они уже почти ни на что не смотрли. Тмъ не мене, на минуту ихъ вниманіе было привлечено точно изъ кружева сдланною лстницей, заключенною въ крытый переходъ, брошенный въ воздухъ между двумя колоколенками, и какъ бы для того устроенною, чтобы взбираться на облака. И затмъ они были поражены удивленіемъ, когда подошли къ ‘дорог безумцевъ’, головокружительной гранитной тропинк, вьющейся безъ перилъ почти до вершины послдней башни.

— Можно взойти?— спросила она.

— Запрещено ходить,— отвтилъ сторожъ.

Она показала ему двадцать франковъ. Онъ колебался. Вся семья, и безъ того уже ошеломленная высотою и громадностью пространства, возстала противъ такого безразсудства.

Она обратилась къ Маріолю:

— Вы туда взойдете, конечно?

Онъ разсмялся.

— Я длалъ боле трудные переходы.

И, не обращая вниманія на остальныхъ, они отправились.

Онъ шелъ впереди по самому краю узкаго подъема, она слдовала за нимъ, прижимаясь къ стн и опустивши глаза, чтобы не видть зіяющей подъ ними пропасти. До крайности взволнованная, чуть не падая безъ чувствъ отъ страха, она судорожно сжимала протянутую ей руку своего спутника, но, въ то же время, она сознавала, что онъ силенъ и смлъ, увренъ, что не измнятъ ему ни голова, ни ноги, и, несмотря на свой страхъ, она въ восхищеніи думала: ‘этотъ на самомъ дл настоящій мужчина’. Они были совершенно одни въ пространств на такой высот, на какую поднимаются только морскія птицы, подъ ними разстилался тотъ же огромный горизонтъ, надъ которымъ носятся пернатые обитатели воздуха и который они окидываютъ своими маленькими желтыми глазами.

Чувствуя, какъ она дрожитъ, Маріоль спросилъ:

— У васъ голова кружится?

Она тихо отвтила:

— Немножко, но съ вами я ничего не боюсь.

Тогда, приблизившись къ ней, онъ обхватилъ ея талію рукой, чтобы поддержать ее. Эта надежная помощь такъ ободрила ее, что она подняла голову и стала смотрть въ даль. Онъ почти несъ ее, и она не сопротивлялась, наслаждаясь сильною опорой, дававшею ей возможность какъ бы парить въ небесахъ, она была довольна романтическимъ довольствомъ женщины, что онъ не испортилъ поцлуемъ этой захватывающей духъ прогулки.

Когда они сошли обратно внизъ къ ожидавшимъ ихъ въ мучительной тревог, г. де-Прадонъ раздраженно сказалъ дочери:

— Боже мой, до чего глупо то, что ты продлала!

Она отвтила убжденно:

— Нтъ, не глупо, потому что удалось. Ничто не глупо, что удается, папа.

Онъ пожалъ плечами. На обратномъ пути остановились еще у сторожа купить фотографіи, а когда вернулись въ гостиницу, то былъ уже почти часъ обда. Хозяйка посовтовала сдлать еще небольшую прогулку по пескамъ въ сторону моря, чтобы оттуда полюбоваться горой. По ея словамъ, съ моря былъ самый лучшій видъ на аббатство. Хотя и порядочно утомленные, вс отправились и обошли кругомъ укрпленія, немного удаляясь отъ нихъ по ненадежнымъ дюнамъ, обманчивымъ съ виду и зыбучимъ настолько, что нога, поставленная на желтый коверъ, кажущійся твердымъ, уходитъ вдругъ чуть не до колна въ предательскую золотистую трясину.

Оттуда аббатство, утрачивая вдругъ характеръ возвышающагося надъ моремъ собора, поражавшаго красотою со стороны твердой земли, принимало видъ грозящаго океану воинственнаго феодальнаго замка, обнесеннаго крпкою зубчатою стной съ живописными бойницами и гигантскими контрфорсами, опирающимися своею циклопическою кладкой въ подножіе каменной горы. Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль уже ничмъ этимъ не интересовались. Они были заняты только самими собой, запутавшись въ собственныя, другъ другу разставленныя сти и какъ бы попавши въ тсную тюрьму, гд человкъ ничего уже не знаетъ и ничего не видитъ, кром одного существа.

Очутившись за столомъ, передъ полными тарелками супа, при веселомъ свт лампъ, они какъ бы очнулись и почувствовали, что, все-таки, сильно проголодались. За столомъ просидли долго, а когда обдъ кончился, вс забыли въ пріятной бесд о видахъ при лун. Никому не хотлось выходить изъ дома, и рчи объ этомъ уже не было. Полная луна могла сколько ей угодно серебрить своими поэтическими лучами тонкую, мелкую рябь прилива, набгающаго на песокъ съ едва замтнымъ и ужасающимъ журчаньемъ, она могла освщать стны, обвивающіяся вокругъ скалистой горы, и играть своими переливами по чудной декораціи безбрежнаго залива, по сверкающей и лнящейся полос, неудержимо расползающейся на дюнахъ, по романтическимъ очертаніямъ башенокъ аббатства,— никто не хотлъ уже ни на что смотрть.

Не было еще десяти часовъ, когда г. Вальзаси, одолваемый сномъ, заговорилъ о томъ, что пора идти и на покой. Такое предложеніе было принято безъ малйшаго возраженія. Вс распрощались самымъ задушевнымъ образомъ и разошлись по своимъ комнатамъ.

Андрэ Маріоль зналъ, что ему не заснуть, онъ зажегъ дв свчи на камин, открылъ окно и сталъ безцльно смотрть въ пространство. Все его тло изнывало отъ терзаній неисполнимыми надеждами. Онъ зналъ, что она здсь, близко, что раздляютъ ихъ всего дв двери, а увидать ее почти такъ же невозможно, какъ немыслимо остановить бгъ прилива, затопляющаго окрестность.

Горло судорожно сжималось отъ безумнаго желанія кричать, вс нервы дрожали отъ такихъ мукъ неуспокоимыхъ и тщетныхъ ожиданій, что онъ не зналъ, что сдлать съ собою, не имя силъ выносить доле одиночества этого безплодно-счастливаго вечера.

Мало-по-малу вс звуки замерли въ дом и на единственной грязной улиц города. Маріоль все сидлъ, опершись на свое окно, сознавая только, что время идетъ, онъ смотрлъ на серебристый покровъ поднявшагося прилива и постоянно оттягивалъ время ложиться въ постель, какъ бы подъ вліяніемъ предчувствія невдомо откуда могущаго явиться счастья.

Вдругъ ему почудилось, будто чья-то рука тронула ручку замка. Маріоль быстро обернулся. Его дверь тихо отворилась. Вошла женщина съ головою, покрытою блымъ кружевомъ, и вся закутанная въ одну изъ тхъ длинныхъ до полу спальныхъ мантилій, которыя кажутся сдланными изъ шелка, кашемира и снга. Она плотно притворила за собою дверь, потомъ какъ бы не видя его, ошеломленнаго восторгомъ, она прямо подошла къ камину и задула об свчи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На слдующій день утромъ они должны были встртиться у двери гостиницы, чтобы распроститься. Андрэ Маріоль первый сошелъ внизъ и ждалъ съ чувствомъ мучительной тревоги и восторга. Что она сдлаетъ? Какъ будетъ держать себя? Что станется съ нею и съ нимъ? Счастье ли ждетъ его впереди, или нчто ужасное? Она могла сдлать изъ него, по своей прихоти, все, что ей вздумается,— одержимаго галлюцинаціями, подобнаго курильщику опіума, или страдальца. Онъ прохаживался между двумя экипажами, такъ какъ имъ предстояло разъхаться въ разныя стороны, ему надо было продолжать путь на Сенъ-Мало, чтобы поддержать свою ложь, она должна была вернуться въ Авраншъ. Когда-то они опять увидятся? Сократитъ ли она пребываніе у родныхъ, или отсрочитъ свое возвращеніе? Онъ до ужаса боялся ея перваго взгляда и первыхъ словъ, такъ какъ, во время короткаго пребыванія ночью въ его номер, онъ ее не видалъ и они почти ничего не сказали другъ другу. Она отдалась ему смло и ршительно, но съ стыдливою сдержанностью, осталась слишкомъ недолго, уклоняясь отъ его нжностей, потомъ ушла неслышными шагами, прошептавши: ‘До завтра, другъ мой’. Отъ этого короткаго и страннаго свиданія у Андрэ Маріоля осталось едва замтное разочарованіе человка, которому не удалось воспользоваться всею жатвой любви, казавшеюся ему созрвшею, и, въ то же время, опьяненіе побдой и, слдовательно, надежда несомннно восторжествовать надъ ея послдними сопротивленіями.

Онъ услыхалъ ея голосъ и вздрогнулъ: она говорила громко, раздраженная споромъ съ отцомъ, и когда Маріоль увидалъ ее на послднихъ ступеняхъ лстницы, на ея губахъ замтна была легкая складочка гнва, выраженіе нетерпнія. Маріоль сдлалъ два шага, Мишель увидала его и улыбнулась. Ея моментально успокоившіеся глаза смотрли ласково, по всему лицу разлилась какая-то нжность. Въ пожатіи ея руки, протянутой быстро и сердечно, чувствовалось непринужденное и неомраченное раскаяніемъ подтвержденіе того дара, который она ему сдлала.

— И такъ, намъ приходится разстаться,— сказала она.

— Мн это такъ тяжело, что я и выразить не могу,— отвтилъ онъ.

Она прошептала:

— Разстаемся не надолго.

Къ нимъ подходилъ де-Прадонъ, и она прибавила очень тихо:

— Скажите, что вы хотите объхать Бретань дней въ двнадцать, но этого не длайте.

Появилась мадамъ Вальзаси, очень взволнованная.

— Правду говоритъ твой отецъ, будто ты хочешь ухать посл-завтра? Ты же хотла пробыть, по крайней мр, до понедльника.

Мадамъ де-Бюрнъ слегка нахмурилась и отвтила:

— Папа вчно длаетъ неловкости и не уметъ молчать, когда нужно. Море вызываетъ у меня, какъ всегда, очень непріятныя невралгіи, и я на самомъ дл говорила объ отъзд, чтобы не быть вынужденной лечиться потомъ цлый мсяцъ. Но теперь совсмъ не время говорить объ этомъ.

Кучеръ Маріоля торопилъ его, чтобы не опоздать въ Панторсонъ къ позду.

Мадамъ де-Бюрнъ спросила:

— А вы когда разсчитываете быть въ Париж?

Онъ отвтилъ посл нкотораго колебанія:

— Наврное самъ еще не знаю. Мн хочется посмотрть Сенъ-Мало, Брестъ, Дуарненецъ… Одьернъ, Пенмаршъ, Морбиганъ, весь знаменитый берегъ Бретани. На это мн понадобится…

Онъ помолчалъ немного, какъ бы разсчитывая, и преувеличилъ:

— Дней пятнадцать или двадцать.

— Это слишкомъ много,— сказала она, смясь.— Если мои нервы будутъ такъ же не въ порядк, какъ ныншнюю ночь, я вернусь посл-завтра.

Охваченный волненіемъ, онъ едва сдержался, чтобы не крикнуть: ‘Благодарю!’ — и ограничился тмъ, что поцловалъ, поцлуемъ любовника, протянутую ему на прощанье руку.

Посл множества обоюдныхъ любезностей, благодарностей и увреній въ симпатіи, обмненныхъ съ супругами Вальзаси и съ де-Прадономъ, немного успокоеннымъ сообщеніемъ о такомъ путешествіи, Маріоль слъ въ экипажъ и ухалъ. Въ Парижъ онъ вернулся, нигд не останавливаясь и ничего не видавши дорогой. Во всю ночь, забившись въ уголъ вагона, сидя съ полузакрытыми глазами и сложенными на груди руками, охваченный однимъ воспоминаніемъ, онъ ни о чемъ не могъ думать, кром этой одной осуществившейся мечты. Какъ только онъ очутился дома, съ первой минуты, проведенной имъ въ тиши библіотеки, гд онъ обыкновенно сидлъ, гд работалъ и писалъ, гд почти всегда находилъ покой въ сосдств своихъ добрыхъ книгъ, фортепіано и скрипки, начались для него муки безпрерывнаго нетерпнія, точно лихорадкой томящаго ненасытныя сердца. Удивленный тмъ, что не можетъ найти себ ни дла, ни развлеченія, что обычныя его занятія, чтеніе и музыка, не въ состояніи не только овладть его мыслью, но даже принудить его физически оставаться на одномъ мст, онъ ршительно не зналъ, что предпринять для успокоенія этого новаго тревожнаго состоянія. Въ него какъ бы вселилась необъяснимая потребность уйти изъ дому, ходить, двигаться, то внутреннее безпокойство, которое безсознательно передается тлу и является ничмъ инымъ, какъ инстинктивнымъ и тоскливымъ стремленіемъ искать и во что бы не стало найти кого-то.

Онъ надлъ пальто, взялъ шляпу, отворилъ дверь и, сходя съ лстницы, раздумывалъ, куда же ему идти, однако. Его вдругъ обрадовала мысль, не приходившая еще до сихъ поръ въ голову: для свиданій съ нею ему необходимъ никому невдомый, тихій и хорошенькій пріютъ. Онъ пустился на поиски, обходилъ переулки посл улицъ, бульвары посл переулковъ, безпокойно осматривалъ дворниковъ съ услужливыми улыбками, квартирныхъ хозяекъ съ подозрительными минами, комнаты сомнительной чистоты и вернулся домой вечеромъ, отчаявшись въ успх. Съ девяти часовъ слдующаго дня онъ опять принялся за то же самое и кончилъ тмъ, что къ ночи разыскалъ въ одномъ изъ переулковъ Отёйля уединенный флигелекъ въ глубин сада, имющаго три выхода. Живущій по сосдству драпировщикъ взялся убрать квартиру въ два дня. Маріоль выбралъ матеріи, заказалъ очень простую мебель изъ лакированной сосны и приказалъ купить толстые, пушистые ковры. Садъ находился подъ присмотромъ булочника, жившаго у одного изъ входовъ въ него. Маріоль условился съ женою этого булочника относительно всхъ необходимыхъ заботъ о квартир. Мстный торговецъ цвтами взялъ на себя убранство клумбъ. Вс эти хлопоты заняли Маріоля до восьми часовъ, и когда онъ, измученный усталостью, вернулся домой, то съ замираніемъ сердца увидалъ на своемъ стол телеграмму. Въ ней онъ прочелъ: ‘Завтра вечеромъ буду дома. Подробности сообщу.

Мишъ’.

Онъ не писалъ ей изъ боязни, что письмо не дойдетъ до нея, такъ какъ она должна была ухать изъ Аврапша. Пообдавши, онъ тотчасъ же слъ къ столу выразить ей все то, что онъ пережилъ душою. Не легко это было сдлать,— вс слова, фразы, даже мысли представлялись ему слабыми и ничтожными, до смшнаго неподходящими для опредленія столь идеально-тонкаго и страстнаго блаженства. Въ письм, полученномъ на слдующій день утромъ, она подтверждала извщеніе о своемъ возвращеніи къ вечеру и просила его никому не показываться въ теченіе нсколькихъ дней, чтобы врне убдить всхъ въ его отсутствіи. Она приглашала его придти завтра въ десять часовъ утра на террасу Тюльерійскаго сада надъ Сеной.

Онъ былъ тамъ цлымъ часомъ раньше и бродилъ по огромному саду, въ которомъ мелькали только ранніе прохожіе, чиновники министерствъ лваго берега, служилый и рабочій людъ разнаго званія. Съ самодовольнымъ наслажденіемъ онъ посматривалъ на этихъ людей, идущихъ спшнымъ шагомъ, приневоленныхъ нуждою въ хлб насущномъ къ отупляющему труду, и, сравнивая ихъ въ эту минуту съ собою, поджидающимъ любовницу, одну изъ царицъ парижскаго свта, онъ сознавалъ себя настолько счастливымъ, привилегированнымъ, недосягаемымъ, что готовъ былъ возблагодарить голубое небо, такъ какъ Провидніе было для него ничмъ инымъ, какъ смною ясной лазури и дождя по капризу случая, таинственнаго властелина дней и людей. За нсколько минутъ до десяти часовъ Маріоль прошелъ на террасу и сталъ поджидать ее.

‘Наврное, опоздаетъ!’ — думалъ онъ. Но едва прозвучали десять ударовъ колокола на часахъ ближайшей башни, какъ ему показалось, будто онъ увидалъ ее очень издалека, идущую тоже быстрыми шагами, точно работница, боящаяся опоздать въ мастерскую. Онъ не сразу поврилъ своимъ глазамъ: ‘Неужели это она?’ Онъ узналъ ея походку и удивлялся перемн, происшедшей въ ея вншности, необычайно скромной въ простомъ темномъ плать. Она направлялась къ лстниц, ведущей на террасу, по совершенно прямой дорог, какъ человкъ, давно знакомый съ мстностью.

Онъ подумалъ: ‘Должно быть, она любитъ это мсто и прогуливается здсь иногда’. Онъ видлъ, какъ она приподняла платье, чтобы стать ногой на первую ступеньку лстницы, какъ быстро взбжала наверхъ, и поспшилъ къ ней на встрчу. Подходя къ нему, она проговорила съ привтливою улыбкой, изъ-за которой проглядывало безпокойство:

— Вы очень неосторожны. Не слдуетъ такъ показываться у всхъ на виду. Я васъ замтила чуть не съ улицы Риволи. Пойдемте, мы сядемъ тамъ на лавочк, тамъ и надо ждать меня въ другой разъ.

Онъ не утерплъ и спросилъ:

— Вы, стало быть, часто бываете здсь?

— Да, я очень люблю это мстечко и раннія утреннія прогулки. Вотъ здсь я гуляю, любуясь этимъ красивымъ видомъ. Къ тому же, здсь никого не встртишь, тогда какъ Лсъ невозможенъ. Только не выдайте этого секрета.

Онъ разсмялся:

— Постараюсь не выдать!

Онъ тихо взялъ ея руку, маленькую ручку, спрятанную въ складкахъ платья, и вздохнулъ:

— Какъ я люблю васъ! Безъ васъ, ожидая васъ, я совсмъ болнъ. Вы получили мое письмо?

— Да, благодарю, оно очень тронуло меня.

— И вы еще не недовольны мною?

— О, нтъ! Изъ-за чего же? Вы премилый.

Онъ подыскивалъ пламенныя слова, страстныя выраженія благодарности и, не находя ихъ, слишкомъ взволнованный для того, чтобы сохранить свободу въ выбор фразъ, повторилъ:

— Какъ я люблю васъ!

Она сказала:

— Я позвала васъ сюда потому, что и здсь, какъ тамъ, есть вода и лодки. На тамошнее это не похоже. Но все же и здсь не дурно.

Они сли на скамью у каменной балюстрады, идущей по верху вдоль рки. Ихъ ни откуда нельзя было видть, а вблизи почти никого не было. На всей длинной террас, кром нихъ, только и было живыхъ существъ — два садовника и три няньки съ дтьми. Экипажи катились по набережной подъ ихъ ногами, но такъ, что ихъ не было видно, по тротуару, прилегающему къ стн, поддерживающей террасу, раздавались шаги пшеходовъ. А они, все еще не находя, что сказать другъ другу, молча смотрли на чудесный парижскій пейзажъ, простирающійся отъ острова Сенъ-Луи и башенъ Нотръ-Дамъ до холмовъ Медона. Она повторила:

— Это, все-таки, очень красиво.

Передъ нимъ вдругъ живо пронеслось опьяняющее воспоминаніе ихъ прогулки въ поднебесь, на вершину башни Аббатства, и, поддаваясь сожалнію о невозвратно минувшихъ волненіяхъ, онъ сказалъ:

— О, помните ли вы нашъ подъемъ по тропинк Безумцевъ?

— Да, но мн страшно немного теперь, когда я подумаю объ этомъ. Боже мой, какъ бы дурно мн сдлалось, если бы пришлось повторить это! Тамъ меня точно опьянялъ просторъ и солнце, и море. Посмотрите, другъ мой, какъ восхитительно то, что мы теперь видимъ. Люблю я Парижъ.

Онъ растерялся, смутно почувствовавши, что уже не было чего-то, проявившагося было въ ней тамъ. Онъ прошепталъ:

— Что мн за дло до видовъ, лишь быть съ вами!

Она молча пожала ему руку. Приведенный этимъ легкимъ пожатіемъ въ большій восторгъ, чмъ какой произвели бы, быть можетъ, нжныя слова, съ сердцемъ, облегченнымъ отъ стсненія, давившаго его до этихъ поръ, онъ заговорилъ, наконецъ. Медленно, въ выраженіяхъ почти торжественныхъ, онъ сказалъ, что отдалъ ей жизнь свою на всегда, пусть она длаетъ изъ нея, что ей вздумается.

Тронутая этимъ, но, оставаясь врною дочерью современнаго неврія, неосвободимою рабой всеразъдающей ироніи, она отвтила, улыбаясь:

— Не связывайте себя такъ надолго и такъ крпко!

Онъ совсмъ обернулся къ ней, посмотрлъ ей прямо въ глаза пристальнымъ взглядомъ, похожимъ на прикосновеніе, и повторилъ сказанное пространне, пламенне, поэтичне. Все, что онъ писалъ ей въ своихъ восторженныхъ письмахъ, онъ высказалъ теперь съ такимъ благоговйнымъ убжденіемъ, что она слушала его, точно носясь въ облакахъ иміама. Всми фибрами своего женскаго существа она наслаждалась этимъ нжащимъ обожаніемъ, полне и больше, чмъ когда-либо въ своей жизни.

Когда онъ смолкъ, она отвтила ему просто:

— Я васъ тоже очень люблю!

Рука съ рукою, какъ подростки, бгущіе по деревенской дорожк, они разсяннымъ взглядомъ слдили за скользящими по рк крошечными пароходиками. Они были одни во всемъ Париж, среди глухаго, громаднаго шума, ближняго и дальняго, стоявшаго надъ городомъ, полнымъ міровою жизнью,— боле одни, чмъ на вершин старинной башни. Въ теченіе нсколькихъ секундъ они, на самомъ дл, забыли, что существуетъ на свт что-либо, кром ихъ двоихъ. Къ ней первой вернулось сознаніе дйствительности и быстро уходившаго времени.

— Хотите увидаться завтра опять здсь же?— спросила она.

Онъ не сразу отвтилъ, смущенный тмъ, что ему предстояло ей сказать.

— Да… да, конечно… Только… разв мы нигд уже не увидимся, кром какъ здсь?… Это мсто… уединенное. Но, все-таки… всякій можетъ сюда придти.

Она колебалась.

— Это правда. Однако, вамъ необходимо также никому не показываться недли дв, по крайней мр, чтобы вс поврили вашему путешествію. Было бы чудесно и прелесть какъ таинственно видаться такъ, чтобы въ Париж этого не знали. Но у себя я не могу васъ принимать теперь. И уже, право… я не знаю…

Онъ почувствовалъ, что краснетъ, и продолжалъ:

— Я такъ же точно не могу просить васъ войти ко мн. Нтъ ли возможности устроить это иначе, въ другомъ мст?

Она не была ни удивлена, ни шокирована, отнеслась къ этому съ своею обычною практическою разсудительностью, съ высоты логики и безъ притворной стыдливости.

— Конечно, да,— сказала она.— Только нужно время, чтобы подумать объ этомъ.

— Я подумалъ.

— Уже?

— Да.

— И что же?

— Знаете вы Старо-Польную улицу въ Отёйл?

— Нтъ.

— Она выходитъ на улицу Турнеминъ и на улицу Жанъ-де-Сольжъ.

— А затмъ?

— Въ этой улиц или, врне, въ этомъ переулк есть садъ, а въ саду павильонъ, изъ котораго можно выйти и въ переулокъ, и въ об улицы.

— А затмъ?

— Павильонъ этотъ ждетъ васъ.

Она подумала немного, потомъ, опять-таки безъ малйшаго стсненія, задала два-три вопроса, подсказанные женскою осторожностью. Его объясненія оказались, должно быть, удовлетворительными, такъ какъ она прошептала, вставая:

— Хорошо. Я приду завтра.

— Въ которомъ часу?

— Въ три.

— Я буду ждать васъ за дверью номеръ седьмой. Не забудьте. Проходя мимо, постучите.

— Хорошо. До свиданія, мой другъ, до завтра.

— До завтра, до свиданія. Благодарю. Я васъ обожаю!

Они встали.

— Не ходите со мной,— сказала она.— Оставайтесь здсь минутъ десять и уходите по набережной.

— Прощайте.

— До свиданія.

Она ушла очень быстро съ такимъ скромнымъ и дловымъ видомъ, что ее можно было, наврное, принять за одну изъ добрыхъ и трудолюбивыхъ двушекъ Парижа, спшащихъ по улицамъ каждое утро къ своему честному заработку.

Онъ приказалъ везти себя въ Отёйль, волнуясь страхомъ, что квартира не будетъ готова къ завтраму. Онъ нашелъ ее полною рабочими. Стны были затянуты матеріями, полы покрыты коврами, везд стучали, прибивали, чистили. Въ саду, довольно большомъ и красивомъ остатк стариннаго парка, съ нсколькими уцлвшими вковыми деревьями, съ кустарниками, разросшимися въ цлую рощицу, съ газонами и вьющимися въ чащ дорожками, садовникъ усплъ уже насадить розъ, гвоздикъ, гераній, резеды, двадцать сортовъ другихъ растеній, которыя заставляютъ тщательнымъ уходомъ цвсти раньше или поздне, чтобы имть возможность въ одинъ день превратить пустырь въ цвтущій палисадникъ.

Маріоль былъ такъ доволенъ, точно одержалъ надъ нею новую побду. Взявши съ драпировщика клятву въ томъ, что мебель будетъ на мст къ двнадцати часамъ дня, онъ отправился по магазинамъ покупать разныя бездлушки, чтобы изукрасить свое помщеніе. Для стнъ онъ выбралъ превосходныя фотографіи, снимки съ знаменитыхъ картинъ, для каминовъ и столовъ — фаянсы Дика и разныя дамскія вещицы, которыя женщины любятъ имть всегда подъ руками. Въ этотъ день онъ истратилъ четвертую часть своего годоваго дохода, и сдлалъ это съ особеннымъ удовольствіемъ, припоминая, что въ теченіе десяти лтъ постоянно откладывалъ сбереженія не изъ любви къ экономіи, а по неимнію потребностей, что и давало ему возможность распоряжаться теперь деньгами совсмъ большимъ бариномъ.

На слдующій день съ утра онъ уже былъ въ новой квартир, при немъ привезли мебель, по его указаніямъ ее разставили, самъ онъ лазилъ по лстницамъ, развшивалъ картины, курилъ духами, пульверизовалъ ими матеріи, покрывавшія стны, прыскалъ ими на ковры. Въ лихорадочномъ возбужденіи, въ восторг, одушевлявшемъ все его существо, то что онъ длалъ, представлялось ему необыкновенно занимательнымъ и наиболе восхитительнымъ изъ всего, что онъ когда-либо длалъ въ жизни. Онъ ежеминутно смотрлъ на часы, разсчитывалъ, сколько времени еще остается до того момента, когда она войдетъ сюда, и торопилъ рабочихъ, хлопоталъ самъ, какъ бы все лучше устроить, какъ бы расположить все въ наиболе красивомъ вид.

Изъ осторожности онъ всхъ отпустилъ къ двумъ часамъ и, пока стрлка часовъ неторопливо обходила послдній кругъ, въ тиши домика, гд ждало его величайшее счастье, на какое онъ когда-либо могъ разсчитывать, онъ упивался, наедин съ своими мечтами, предвкушеніемъ безумнйшихъ наслажденій любви, переходя изъ одной комнаты въ другую, разговаривая вслухъ самъ съ собою, фантазируя, сумасшествуя. Потомъ онъ направился въ садъ. Яркіе лучи солнца пробивались сквозь листву, пятнами ложились на траву и особенно эффектно освщали группу розъ,— точно и солнце хотло помочь ему придать всевозможную прелесть этому свиданію. Затмъ онъ притаился за дверью, безпрестанно пріотворяя ее изъ опасенія, какъ бы она не прошла мимо.

Прозвучали три удара колокола и были тотчасъ же повторены десяткомъ часовъ монастырей и фабрикъ. Онъ ждалъ уже съ часами въ рукахъ и вздрогнулъ, когда раздался легкій стукъ въ дверь, къ которой было приложено его ухо, его удивило, что онъ не слыхалъ ни малйшаго звука шаговъ въ переулк. Онъ отворилъ и очутился лицомъ къ лицу съ нею. Она смотрла удивленно. Зоркимъ и тревожнымъ взглядомъ она окинула сосдніе дома и успокоилась, сообразивши, что здсь, наврное, никто ее не знаетъ среди скромнаго буржуазнаго люда, живущаго въ такой глуши. Потомъ она осмотрла садъ и осталась имъ довольна. Наконецъ, она сняла перчатки, приложила поочередно об руки къ губамъ свое любовника и взяла его подъ руку. На каждомъ шагу она повторяла:

— Боже, какъ хорошо! какъ неожиданно все это! какъ очаровательно!

Увидавши клумбу розъ, залитую солнцемъ сквозь просвтъ между втвями, она воскликнула:

— Это волшебство какое-то, мой милый!

Она сорвала одну изъ нихъ, поцловала и приколола къ своему корсажу. Они вошли въ комнаты, и ей, повидимому, все такъ нравилось, что онъ готовъ былъ упасть предъ нею на колни, хотя въ глубин души онъ чувствовалъ, что ей слдовало бы, можетъ быть, нсколько побольше заниматься имъ и поменьше приготовленною для нея обстановкой. Она осматривалась кругомъ, охваченная удовольствіемъ маленькой двочки, нашедшей и забавляющейся новою игрушкой, и, безъ малйшей тревоги, въ этой хорошенькой могил ея женской добродтели она любовалась ея изяществомъ съ довольствомъ знатока, вкусамъ котораго съумли угодить. Идя сюда, она боялась очутиться въ заурядномъ помщеніи, полинявшемъ и замаранномъ другими свиданіями. И вотъ, какъ разъ наоборотъ, все это было ново, неожиданно, красиво, сдлано исключительно для нея, и все это должно было стоить очень дорого. Онъ просто совершенство, этотъ Маріоль.

Она обернулась къ нему и подняла об руки съ очаровательнымъ призывнымъ жестомъ. Объятія соединили ихъ однимъ изъ тхъ поцлуевъ съ закрытыми глазами, которые производятъ странное и двойное ощущеніе счастія и небытія. Три часа они провели въ невозмутимой тиши этого убжища, и для Андрэ Маріоля опьяненіе чувствъ слилось, наконецъ, съ опьяненіемъ души.

Прежде чмъ разстаться, они прошлись еще разъ по. саду и ‘ли подъ зеленымъ навсомъ деревьевъ, гд ихъ ни откуда не было видно. Андрэ въ восторженномъ увлеченіи говорилъ съ нею, какъ съ богиней, сошедшею для него съ своего священнаго пьедестала, а она слушала его съ видомъ утомленія, признаки котораго онъ часто подмчалъ въ ея скучающихъ взорахъ посл слишкомъ продолжительныхъ визитовъ надовшихъ ей людей. Она оставалась, впрочемъ, все такою же милой, ея лицо оживлялось тою же неясною улыбкой, немножко принужденною, она все еще держала его руку и ласкала постояннымъ пожатіемъ, скоре безсознательнымъ, быть можетъ, чмъ преднамреннымъ.

Едва ли она его слушала, такъ какъ прервала на половин фразы и сказала:

— Мн непремнно надо уходить. Въ шесть часовъ я должна быть у маркизы Братіанъ и очень къ ней запоздаю.

Онъ тихо проводилъ ее до двери, которую отворилъ при ея приход. Они обмнялись поцлуями, и, быстро осмотрвши улицу, она удалилась, какъ бы крадучись вдоль стны.

Оставшись одинъ, онъ тотчасъ же почувствовалъ ту вдругъ захватывающую насъ внутреннюю пустоту, которую оставляетъ по себ исчезновеніе женщины, и странную крошечную ранку въ сердц, произведенную удаляющимися шагами. Ему казалось, что онъ покинутъ и одинокъ, какъ будто ея здсь совсмъ и не бывало, и онъ сталъ ходить по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ, раздумывая о вчномъ несоотвтствіи между ожиданіями и дйствительностью. Онъ оставался тутъ до ночи, успокоиваясь мало-по-малу и отдаваясь ей, заочно и издали, несомннно, полне, чмъ она въ то время, когда онъ сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ. Затмъ онъ вернулся къ себ домой, пообдалъ, не замчая, что ему подаютъ, и принялся писать ей.

Слдующій день показался ему невыносимо долгимъ, а вечеръ — нескойчаемымъ. Онъ написалъ ей еще письмо. Что это значитъ, что она не отвтила ему, не дала никакой всточки? Утромъ втораго дня онъ получилъ коротенькую телеграмму, которою она назначала ему свиданіе на другой день и въ тотъ же часъ. Эта маленькая голубая бумажка сразу освободила его отъ болзненнаго ожиданія, уже начавшаго его мучить.

Она пришла, какъ въ первый разъ, минута въ минуту, любящая и улыбающаяся, и свиданіе ихъ въ маленькомъ домик Отёйля было точь-въ-точь такимъ же, какъ первое. Андрэ Маріоль, нсколько удивленный вначал и какъ бы смущенный тмъ, что не ощущаетъ расцвта той всезахватывающей страсти, приближеніе которой онъ предчувствовалъ, но еще боле увлеченный чувственно, понемногу забывалъ свои былыя мечты, убаюкиваемый нсколько инымъ счастьемъ, чмъ то, какого онъ ожидалъ. Его привязывали къ ней ласки, узы опасныя, самыя крпкія изъ всхъ, единственныя, отъ которыхъ нельзя освободиться, если он захватили человка по-настоящему и сжимаютъ до крови его тло.

Двадцать дней промелькнуло, двадцать сладкихъ, чудныхъ дней! Ему казалось, что и конца этому никогда не будетъ, что такъ онъ. и останется несуществующимъ ни для кого и живущимъ лишь для нея одной. Въ его увлекающемся воображеніи безплоднаго художника, постоянно томимаго ожиданіями, зарождалась неосуществимая надежда устроить тихую, счастливую, уединенную жизнь.

Она приходила черезъ каждые три дня, безъ сопротивленій, привлекаемая, съ одной стороны, прелестью этого пріюта, очаровательностью домика, превратившагося въ теплицу рдкихъ цвтовъ, и новизною любовныхъ свиданій, почти совершенно безопасныхъ, такъ какъ никто не имлъ права слдить за нею, и, тмъ не мене, полныхъ таинственности, и съ другой стороны — притягиваемая обоготвореніемъ и все увеличивающеюся нжностью своего любовника.

Однажды, наконецъ, она ему сказала:

— Теперь, мой милый другъ, пора и показаться. Завтра приходите ко мн посл полудня. Я уже объявила, что вы вернулись.

Онъ глубоко огорчился.

— О, зачмъ такъ скоро?— сказалъ онъ.

— Затмъ, что, если бы кто-нибудь узналъ о вашемъ пребываніи въ Париж, то оно оказалось бы слишкомъ необъяснимымъ, чтобы не вызвать разныхъ предположеній.

Онъ призналъ справедливость такого довода и общалъ быть у нея на слдующій день. Потомъ онъ спросилъ:

— Вы, стало быть, принимаете завтра?

— Да,— сказала она.— Предстоитъ даже маленькое торжество.

— Какого рода торжество?

Она смялась очень довольная.

— Я добилась отъ Массиваля, цною самой отчаянной лести, чтобы онъ сыгралъ у меня свою Дидону, которой еще никто не знаетъ. Это поэма античной любви. Мадамъ Братіанъ, считавшая Массиваля своею исключительною собственностью, просто въ отчаяніи. Будетъ и она, такъ какъ она поетъ. Каково я устроила?

— Много народа будетъ?

— О, нтъ, только свои близкіе люди. Вы почти всхъ знаете.

— Не освободите ли вы меня отъ этого торжества? Я такъ счастливъ въ моемъ уединеніи.

— О, нтъ, мой другъ. Поймите, что васъ я хочу видть больше, чмъ кого-нибудь.

У него дрогнуло сердце.

— Благодарю,— сказалъ онъ,— я приду.

II.

Когда Мишель де-Бюрнъ поздоровалась съ Маріолемъ, то онъ замтилъ, что она назвала его: ‘cher monsieur’, а не такъ, какъ, въ Отёйл: ‘cher ami’, и пожатіе руки было короткое, торопливое пожатіе женщины, занятой, озабоченной, сполна захваченной свтскими обязанностями. Онъ вошелъ въ гостиную въ то время, какъ хозяйка направлялась къ прославленной красавиц мадамъ Лё-Пріёръ, нсколько иронически прозванной ‘Богиней’ за ея смло декольтированныя платья и за ея претензіи на скульптурность. Формъ. Она была замужемъ за однимъ членомъ института по отдленію надписей и изящной словесности.

— А, Маріоль!— воскликнулъ Ламартъ.— Вы гд пропадали, мой дорогой? Мы уже думали, не умерли ли вы.

— Я только что вернулся изъ поздки въ Финистеръ.

Онъ сталъ передавать свои путевыя впечатлнія, но романистъ перебилъ его:

— Знакомы вы съ баронессой де-Фреминъ?

— Нтъ, встрчался только съ нею и очень многое про нее слышалъ. Говорятъ, прелюбопытная особа.

— Первостатейный образецъ поврежденныхъ, но вкуса особеннаго съ изящнйшимъ букетомъ новинки.

Онъ взялъ его подъ руку и повелъ къ молодой женщин, которую постоянно сравнивали съ куколкой, съ блдною и восхитительною маленькою блокурою куколкой, выдуманною и созданною дьяволомъ на погибель большихъ дтей, обросшихъ бородами. У нея были продолговатые глаза, узкіе, точно прорзанные, какъ бы немного приподнятые къ вискамъ, напоминающіе глаза китайской расы. Взглядъ ихъ голубой эмали проскальзывалъ между рсницами, совсмъ открывавшимися очень рдко, лнивыми, прячущими рсницами, безпрерывно опадающими, чтобы скрыть таинственность этого существа. Очень свтлые волосы отливали серебристымъ блескомъ шелка, маленькій ротикъ съ тонкими губами казался нарисованнымъ миніатюристомъ и потомъ вырзаннымъ нжною рукой чеканщика. Голосъ звучалъ тонами хрусталя, а необыкновенный складъ мысли, дкой, своеобразной, злой и забавной, сокрушительно привлекательной, соблазнительная и холодная прелесть, спокойная путаница ея шаловливаго невроза страшно волновали окружающихъ ее, вызывали порывы страсти. Весь Парижъ зналъ ее и считалъ за самую взбалмошную изъ всхъ свтскихъ женщинъ настоящаго высшаго общества, а также за самую остроумную, но никто не зналъ наврное, что она такое, что она думаетъ и что длаетъ. Надъ мужчинами она, вообще, властвовала какою-то непреодолимою силой. Ея мужъ тоже оставался для всхъ загадкой. Очень привтливый и настоящій большой баринъ, онъ, казалось, ничего не видитъ. Въ самомъ ли дл онъ не видалъ, или былъ равнодушенъ къ поведенію жены, или чрезмрно снисходителенъ? Весьма возможно, что, въ сущности, и видть было нечего, кром эксцентричностей, забавлявшихъ его самого. Про него высказывались самыя разнообразныя мннія и распускались очень нехорошіе слухи, дло доходило даже до намековъ, будто онъ извлекаетъ пользу изъ тайныхъ пороковъ своей супруги.

Между нею и г-жею де-Бюрнъ существовали и взаимное влеченіе сходныхъ натуръ, и ожесточенное соперничество, бывали періоды дружбы, за которыми слдовали взрывы отчаянной вражды. Он нравились другъ другу, боялись другъ друга и одна къ другой стремились, какъ записные дуэлисты, высоко цнящіе противника и желающіе убить его. Въ данную минуту перевсъ былъ на сторон баронессы де-Фреминъ. Она только что одержала блестящую побду: завоевала Ламарта, отбила его у соперницы, изъ рукъ вырвала, чтобы открыто забрать въ число своихъ признанныхъ поклонниковъ. Романистъ казался увлеченнымъ, заинтригованнымъ, очарованнымъ и озадаченнымъ всмъ, что онъ нашелъ въ этой неправдоподобной женщин, и онъ не могъ удержаться, чтобы не говорить о ней, про что уже начинали болтать въ обществ.

Въ ту минуту, какъ онъ представлялъ Маріоля, взглядъ г-жи де-Бюрнъ сверкнулъ на него съ противуположнаго конца комнаты. Ламартъ улыбнулся и шепнулъ на ухо пріятелю:

— Посмотрите, наша хозяйка злится.

Андрэ поднялъ глаза, но мадамъ де-Бюрнъ уже повернулась на встрчу Массивалю, появившемуся изъ-за приподнятой портьеры. Почти слдомъ за нимъ вошла маркиза де-Братіанъ, что вызвало со стороны Ламарта замчаніе:

— Вотъ это такъ! Намъ достанется лишь повтореніе Дидоны,— первое исполненіе, надо полагать, уже было въ карет маркизы.

Мадамъ де-Фреминъ добавила:

— Коллекція нашего добраго друга де-Бюрнъ лишается, поистин, своихъ драгоцннйшихъ перловъ.

Злоба, похожая на ненависть къ этой женщин, вспыхнула вдругъ въ сердц Маріоля, и, вмст съ тмъ, поднялось раздраженіе противъ всего этого общества, противъ образа жизни этихъ людей, противъ ихъ обычаевъ, вкусовъ, ихъ ничтожныхъ интересовъ, ихъ шутовскихъ забавъ. Воспользовавшись тмъ, что Ламартъ наклонился къ молодой женщин и говорилъ съ нею тихо, онъ отвернулся отъ нихъ и отошелъ прочь.

Г-жа Лё-Пріёръ сидла одна въ нсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ подошелъ къ ней поклониться. По словамъ Ламарта, она была представительницей игры на старый ладъ въ этой сред передовыхъ. Молодая, высокая, красивая, съ очень правильными чертами лица, съ каштановыми волосами, сверкавшими огненнымъ отливомъ, любезная, привлекательная своею спокойною и привтливою прелестью, своимъ скромнымъ и, въ то же время, умлымъ кокетствомъ, большимъ желаніемъ нравиться, прикрытымъ вншностью искренняго и простаго расположенія, она имла своихъ преданныхъ поклонниковъ, которыхъ благоразумно оберегала отъ опасныхъ соперницъ. Ея домъ считался доступнымъ лишь для тснаго кружка самыхъ близкихъ людей, гд, впрочемъ, вс единогласно восхваляли достоинства ея мужа.

Она и Маріоль заговорили. Ей очень нравились его умъ и сдержанность, о немъ мало говорили въ обществ, но онъ былъ, вроятно, лучше всхъ другихъ.

Явились послдніе изъ приглашенныхъ: толстый Френель пыхтлъ и отиралъ лобъ, всегда влажный и блестящій, свтскій философъ Жоржъ де-Мальтри, за нимъ вошли баронъ де-Гравиль и графъ де-Марантенъ. Г. де-Прадонъ принималъ въ это утро гостей вмст съ дочерью. Къ Маріолю онъ былъ внимателенъ. А Маріоль, съ болью въ сердц, слдилъ за тмъ, какъ хозяйка переходитъ отъ однихъ къ другимъ, занята всми этими гостями больше, чмъ имъ. Два раза, правда, она кинула ему быстрые взгляды, которыми хотла, повидимому, сказать: ‘Я только о васъ думаю’. Но эти взгляды были такъ мимолетны, что онъ могъ и ошибиться въ ихъ значеніи. Къ тому же, онъ не могъ уже не видть, что настойчивое ухаживаніе Ламарта за г-жею де-Фреминъ раздражаетъ Мишель де-Бюрнъ. ‘Это не боле,— разсуждалъ онъ,— какъ досада кокетки, салонная ревность любительницы, у которой украли рдкую бездлушку’. Тмъ не мене, онъ уже страдалъ отъ этого, въ особенности же онъ страдалъ отъ того, что замчалъ, какъ она безпрерывно поглядываетъ на нихъ исподтишка и ни капельки не тревожится тмъ, что онъ, Маріоль, сидитъ съ г-жею Лё-Пріёръ. Ясно было, что его она крпко держитъ, уврена въ немъ, тогда какъ тотъ ускользаетъ отъ нея. Въ такомъ случа, чмъ же была для нея эта любовь,— ихъ любовь, зародившаяся чуть не вчера и не оставлявшая въ немъ мста ни для какого иного помысла?

Г. де-Прадонъ требовалъ тишины, Массиваль открылъ рояль и маркиза де-Братіанъ подходила къ нему, снимая перчатки, такъ какъ ей предстояло передать изступленіе Дидоны, когда дверь еще разъ отворилась и вошелъ молодой человкъ, обратившій на себя вс взоры. Онъ былъ высокъ и строенъ, съ подвитыми бакенбардами, съ блокурыми, короткими и вьющимися волосами, съ видомъ вполн аристократическимъ. Сама г-жа Лё-Пріёръ казалась не совсмъ спокойною.

— Кто это?— спросилъ у нея Маріоль.

— Какъ! Вы его не знаете?

— Нтъ.

— Графъ Родольфъ де-Беригаусъ.

— А, тотъ, что дрался съ Сигизмундомъ Фабромъ.

— Да.

Исторія этой дуэли надлала большаго шума. Графъ де-Бернгаусъ, совтникъ австрійскаго посольства, дипломатъ съ самою блестящею будущностью, начинающій Бисмаркъ, какъ о немъ говорили, услыхалъ на одномъ оффиціальномъ пріем какую-то неловкую фразу о своей государын, дрался на третій день съ тмъ, кто ее сказалъ,— знаменитымъ фехтовальщикомъ,— и убилъ его. Эта дуэль, необыкновенно взволновавшая общественное мнніе, сразу прославила графа де-Бернгауса, на манеръ Сары Бернаръ, съ тою разницей, что его имя оказалось окруженнымъ ореоломъ рыцарской поэзіи. Помимо этого, онъ былъ очень красивъ, пріятенъ въ обществ и изященъ необыкновенно. Ламартъ говорилъ про него: ‘Это укротитель нашихъ свирпствующихъ красавицъ’.

Онъ слъ около г-жи де-Бюрнъ съ очень любезнымъ видомъ, и Массиваль пробжалъ нсколько разъ пальцами по клавишамъ рояля. Почти вс присутствующіе перемнили мста, придвинулись, чтобы лучше слышать и, въ то же время, видть лицо пвицы. Ламартъ очутился рядомъ съ Маріолемъ, плечо съ плечомъ.

Водворилась глубокая тишина ожиданія, вниманія и уваженія. Композиторъ началъ медленно, очень медленно, нота за нотой, какъ бы музыкальный разсказъ, прерываемый паузами, возобновляемый нжно, цлымъ рядомъ маленькихъ фразъ, то влюбленно-томныхъ, то нервныхъ, тревожныхъ и поразительно оригинальныхъ. Маріоль замечтался. Передъ нимъ носился образъ женщины, въ разцвт созрвшей молодости, вполн развившейся красавицы, ходящей тихими шагами по берегу, о который плещется море. Онъ угадывалъ, что она страдаетъ, что сердце ея надрывается отъ жестокаго горя, и онъ вглядывался въ г-жу де-Братіанъ.

Неподвижная и блдная, подъ тяжелою массой черныхъ волосъ, точно окрашенныхъ въ мрачный цвтъ ночи, итальянка выжидала, устремивши впередъ неподвижный взоръ. Въ ея энергичномъ, немного рзкомъ лиц, на которомъ глаза и брови казались какими-то пятнами, во всемъ ея существ, смугломъ, сильномъ и страстномъ, было что-то тревожащее, какъ надвигающаяся гроза, приближеніе которой чувствуется въ потемнвшемъ неб.

Массиваль продолжалъ, слегка покачивая длинноволосою головой, захватывающую душу повсть, лившуюся въ звукахъ изъ-подъ клавишъ рояля.

Но вотъ пвица вздрогнула, полуоткрыла ротъ и по комнат пронеслась жалоба страшной тоски, безконечной, надрывающей сердце. То не былъ крикъ трагическаго отчаянья, который артисты на сцен сопровождаютъ драматическими жестами, и не былъ это стонъ обманутой любви, заставляющій залу дрожать отъ рукоплесканій, это былъ непередаваемый вопль, вырвавшійся изъ тла, а не изъ души, подобный вою задавленнаго звря,— реву самка животнаго, которой измнили. Она смолкла, и Массиваль опять, вернулся съ большею силой, съ большимъ оживленіемъ, съ большимъ терзаніемъ къ исторіи несчастной царицы, покинутой любимымъ человкомъ.

И вновь раздался голосъ пвицы. Теперь она говорила, высказывала невыносимыя мученія одиночества, неутолимую жажду утраченныхъ ласкъ и смертельныя страданія отъ сознанія, что онъ разстался съ нею навсегда. Ея звучный и страстный голосъ заставлялъ трепетать сердца. Казалось, будто эта смуглая итальянка, съ мрачною массой волосъ, сама переживаетъ то, о чемъ поетъ,— любитъ или, по меньшей мр, способна любить такъ же бшено-пылко. Когда она замолчала, ея глаза были полны слезъ, и она ихъ медленно отирала. Ламартъ наклонился къ Маріолю и въ порыв артистическаго восторга сказалъ:

— Боже мой, какъ она хороша въ эту минуту! Вотъ это женщина, одна настоящая женщина изъ всхъ, имющихся налицо.

Немного подумавши, онъ прибавилъ:

— А, впрочемъ, кто ихъ знаетъ? Можетъ быть, это не боле, какъ миражъ, произведенный музыкой, такъ какъ въ дйствительности ничего нтъ, кром иллюзій! Но каково искусство, когда имъ можно создавать такія иллюзіи и вс иллюзіи!

Былъ сдланъ перерывъ между первою и второю частью музыкальной поэмы. Вс горячо привтствовали композитора и исполнительницу. Особенно пылки были выраженія восторга Ламарта, и говорилъ онъ совершенно искренно, какъ человкъ, одаренный чувствомъ и пониманіемъ, и одинаково впечатлительный ко всмъ формамъ воспроизведенія красоты. Онъ такъ высказалъ г-ж де-Братіанъ все, перечувствованное имъ подъ вліяніемъ ея пнія, что, сильно польщенная, она слегка покраснла, остальныя же дамы, слышавшія его, остались этимъ замтно недовольны. Онъ, быть можетъ, и самъ предугадывалъ эффектъ, произведенный его словами. Когда онъ повернулся, чтобы возвратиться на свое мсто, то увидалъ, какъ графъ Родольфъ де-Бернгаузъ слъ рядомъ съ г-жею де-Фреминъ. Она тотчасъ начала что-то тихо говорить ему, и онъ, и она улыбались съ такимъ видомъ, будто этотъ задушевный разговоръ доставляетъ имъ обоимъ необыкновенное удовольствіе. Маріоль, длавшійся все боле и боле мрачнымъ, стоялъ у двери. Романистъ подошелъ къ нему. Толстякъ Френель, Жоржъ де-Мальтри, баронъ де-Гравиль и графъ де-Марантенъ обступили г-жу де-Бюрнъ, угощавшую всхъ чаемъ. Она казалась окруженною кольцомъ обожателей. Ламартъ насмшливо обратилъ на это вниманіе своего пріятеля и сказалъ:

— Кольцо-то есть, только безъ драгоцнныхъ камней, и я убжденъ, что она охотно отдала бы вс эти рчные камушки за одинъ брилліантъ, котораго ей не хватаетъ.

— За какой брилліантъ?— спросилъ Маріоль.

— А Бернгаузъ-то, чудный, неотразимый, несравненный Бернгаузъ, тотъ, для кого устроено это празднество, для котораго совершено такое чудо, что Массиваль ршился допустить здсь пніе своей Флорентинской Дидоны!

Андрэ хотя и отнесся къ этому недоврчиво, все же почувствовалъ на душ жгучую горечь.

— Давно она съ нимъ знакома?— сказалъ онъ.

— О, нтъ, самое большее — дней десять. Но за то уже и поработала же она за время этой короткой кампаніи, пустила въ ходъ всю свою побдоносную тактику. Если бы вы были здсь, посмялись бы до-сыта.

— А! надъ чмъ же, собственно?

— Въ первый разъ она встртила его у мадамъ де-Фреминъ. Я тамъ обдалъ въ этотъ день. Бернгаузъ свой человкъ въ этомъ дом, какъ вы сами можете видть, стоитъ только посмотрть на него въ эту минуту. И вотъ, едва они успли раскланяться, какъ нашъ очаровательный другъ де-Бюрнъ пустилась въ походъ на завоеваніе единственнаго австрійца. И дло идетъ на ладъ, ей это удастся, несмотря на то, что маленькая Фреминъ далеко превосходитъ ее въ негодяйств, въ неподдльной холодности и въ глубокой испорченности, быть можетъ. Но нашъ другъ де-Бюрнъ сильне ея въ кокетств, она — больше женщина. Я разумю тутъ женщинъ самоновйшаго склада, то-есть непреодолимо-привлекательныхъ мастерствомъ очаровывать, которое замняетъ у нихъ старинную естественную прелесть. И, надо бы сказать, даже не мастерствомъ, а художественностью, пониманіемъ женской эстетики, вся сила въ этомъ. Она знаетъ себя удивительно, до тонкости, потому что нравится себ больше всего на свт, и никогда не ошибется въ выбор наилучшаго средства побдить мужчину и выставить себя въ наиболе обворожительномъ для насъ вид.

Маріоль возразилъ:

— Я думаю, что вы преувеличиваете, со мною она всегда была очень проста.

— Потому, что простота есть именно самый подходящій для васъ фортель. Я, впрочемъ, не хочу сказать про нее ничего дурнаго и нахожу ее лучшею изъ всхъ, ей подобныхъ. А, все-таки, это не женщины.

Нсколько аккордовъ Массиваля заставили ихъ замолчать, и г-жа де-Братіанъ пропла вторую часть поэмы, въ которой была опять настоящею Дидоной, поражающею физическою страстью и чувственнымъ отчаяньемъ.

Ламартъ все время не спускалъ глазъ съ сидвшихъ парочкой г-жи де-Фреминъ и графа де-Бернгауза.

Едва послдній звукъ рояля затерялся въ апплодисментахъ, какъ романистъ заговорилъ съ прежнимъ раздраженіемъ, точно продолжая споръ и какъ бы возражая кому-то:

— Нтъ, вс он не женщины. Самыя честныя изъ нихъ — ничто иное, какъ безсознательныя негодницы. Чмъ больше я ихъ узнаю, тмъ меньше нахожу ощущеніе того сладкаго опьяненія, которое должна вызывать настоящая женщина. Опьяняютъ и эти, только он разбиваютъ нервы потому, что вс он — продукты фальсификаціи. О, это очень пріятно на вкусъ, но далеко не стоитъ прежняго цльнаго вина. Видите ли, дорогой мой, женщина сотворена и существуетъ на бломъ свт лишь ради двухъ вещей, и лишь эти дв вещи могутъ довести до полнаго расцвта ея истинныя, высокія, превосходныя качества: это — любовь и дти. Я разсуждаю какъ мосье Прюдомъ. А эти неспособны къ любви и не хотятъ имть дтей, когда же, по неосторожности, является на свтъ ребенокъ, онъ для нихъ — несчастье и тяжелое бремя. Он, поистин, чудовища.

Удивленный рзкимъ тономъ писателя и выраженіемъ гнва, сверкавшимъ въ его взгляд, Маріоль спросилъ:

— Въ такомъ случа, изъ-за чего же вы половину своей жизни проводите около ихъ юбокъ?

Ламартъ горячо отвтилъ:

— Изъ-за чего? изъ-за чего? Изъ-за того, что это меня интересуетъ! И потомъ… потомъ… разв вы запретите врачамъ ходить въ больницы посматривать больныхъ? Ну, а для меня это моя клиника, вс эти женщины.

Такое разсужденіе, повидимому, успокоило его.

— Къ тому же, я ихъ обожаю за то, что очень он ужь современны. Въ сущности, и самъ-то я настолько же не мужчина, насколько он не женщины. Какъ только я боле или мене увлекусь которою-нибудь изъ нихъ, я занимаюсь разыскиваніемъ и разборомъ того, что должно отвратить меня отъ нея, и длаю это съ-любознательностью химика, отравляющагося ради изслдованія ядовъ.

Помолчавши немного, онъ продолжалъ:

— Такимъ образомъ, я никогда не привяжусь серьезно ни къ одной изъ нихъ. Въ ихъ игру я играю не хуже ихъ, а, можетъ быть, и лучше, и это даетъ мн матеріалъ для моихъ романовъ, тогда какъ имъ ровно никакой пользы нтъ отъ того, что он длаютъ. Дуры он, вотъ что! Вс он — неудачницы, очаровательницы, которыхъ ждетъ провалъ, и если он по-своему чувствительны, то, начавши старть, имъ ничего не остается другаго, какъ подохнуть съ горя.

Слушая его, Маріоль чувствовалъ, какъ на него нападаетъ тоскливое настроеніе врод того, какое испытываетъ человкъ подъ вліяніемъ продолжительной ненастной погоды, омрачающей землю. Онъ хорошо зналъ, что въ общемъ романистъ не ошибается, но онъ не могъ допустить, чтобы его собесдникъ былъ совершенно правъ. Немного раздосадованный, онъ сталъ возражать не столько изъ желанія защищать женщинъ, сколько для того, чтобы указать въ современной литератур причины ихъ разочарованнаго непостоянства.

— Въ то время, когда романисты и поэты восхищали ихъ и заставляли мечтать,— говорилъ онъ,— он искали и врили, что находятъ въ жизни все, соотвтствующее тому, о чемъ книги говорили ихъ сердцу. Въ наше время вы упорно уничтожаете все, представлявшееся поэтическимъ и прелестнымъ, и показываете только разочаровывающія реальности. Вслдствіе этого, мой милйшій, нтъ любви въ книгахъ, нтъ любви и въ жизни. Вы придумывали идеалы, женщины врили вашимъ выдумкамъ. Теперь вы воспроизводите въ точности одн реальности, а он, слдомъ за вами, принялись врить, что, кром грубой дйствительности, ничего не существуетъ.

Ламартъ очень любилъ литературные споры и началъ было цлую диссертацію на эту тему, когда къ нимъ подошла г-жа де-Бюрнъ. День былъ для нея изъ самыхъ удачныхъ: одта она обворожительно, сознаніе борьбы придало ей смлый и вызывающій видъ. Она сла.

— Вотъ это мн нравится,— сказала она,— сидятъ двое мужчинъ, бесдуютъ и говорятъ не для меня. Впрочемъ, только васъ двоихъ и интересно здсь послушать. О чемъ вы спорите?

Ламартъ, нисколько не стсняясь, шутливо-любезнымъ тономъ передалъ ей сущность вопроса и затмъ началъ высказывать свои доводы съ особеннымъ одушевленіемъ, вызваннымъ желаніемъ покрасоваться, которое возбуждаютъ женщины во всхъ, гоняющихся за славой.

Молодую женщину тотчасъ же занялъ предметъ этого спора, она увлеклась, сама приняла въ немъ участіе и стала защищать новйшихъ женщинъ очень остроумно, ловко и довольно удачно. Нсколько фразъ, непонятныхъ для романиста, относительно серьезной и прочной привязанности, на которую способны наиболе заподозрнныя въ холодномъ кокетств, заставили усиленно биться сердце Маріоля. Когда же она отошла отъ нихъ, чтобы ссть рядомъ съ г-жею де-Фреминъ, упорно не отпускавшею отъ себя графа Бернгауза, Ламартъ и Маріоль, очарованные выказанною ею женскою ловкостью и прелестью, въ одинъ голосъ заявили другъ другу, что она безспорно обворожительна.

— Взгляните только на нее,— сказалъ романистъ.

Начинался ршительный бой. О чемъ же они говорили теперь, австріецъ и эти дв женщины? Г-жа де-Бюрнъ подошла какъ разъ въ то время, когда слишкомъ продолжительный разговоръ вдвоемъ между мужчиной и женщиной, если они даже нравятся другъ другу, становится монотоннымъ, и хозяйка прервала его, разсказавши съ негодующимъ видомъ только что слышанное ею отъ Ламарта. Все это могло, разумется, относиться къ г-ж де-Фреминъ, все это и вызвано было ея недавнею побдой надъ романистомъ и повторено это было передъ человкомъ очень тонкимъ, умвшимъ все понимать. И опять разгорлся вчно неразршимый вопросъ о любви. Хозяйка подозвала Ламарта и Маріоля, а когда разговоръ оживился, то позвала и всхъ остальныхъ.

Споръ сдлался общимъ, воодушевленнымъ и веселымъ, каждый вставлялъ въ него свое слово, и г-жа де-Бюрнъ съумла выказать себя наиболе находчивою и острою, влагая чувство, быть можетъ, притворное, въ забавныя мннія. Она была ршительно въ удар — оживлена, умна и хороша больше, чмъ когда бы то ни было.

III.

Маріоль только что разстался съ г-жею де-Бюрнъ, какъ захватывающее очарованіе исчезло, онъ почувствовалъ въ себ и вокругъ себя, въ своемъ тл, въ душ своей, въ воздух и во всемъ мір какъ бы исчезновеніе жизнерадостности, поддерживавшей и оживлявшей его съ нкотораго времени.

Что такое случилось? Ничего, почти ничего. Къ концу того утра она была очень мила съ нимъ, сказала ему однимъ или двумя взглядами: ‘кром васъ, здсь для меня никто не существуетъ’. И, тмъ не мене, онъ чувствовалъ, что она открыла ему нчто такое, чего бы онъ не желалъ никогда знать. Это было тоже — ничего, почти ничего, и, все-таки, озадачило его такъ, какъ поразило бы человка открытіе, что его мать или отецъ совершили какой-либо подозрительный поступокъ. Онъ былъ пораженъ, когда узналъ, что въ теченіе двадцати дней, которые онъ полагалъ, будто она отдала,— подобно ему, посвятила всецло, не исключая ни минуты, новому и глубокому чувству ихъ взаимной любви,— что въ теченіе этихъ двадцати дней она жила попрежнему, длала множество визитовъ, была занята хлопотами, проектами, снова начала отвратительную борьбу кокетствомъ, стараясь превзойти соперницъ, отбивая у нихъ поклонниковъ, наслаждаясь комплиментами и завлекая другихъ мужчинъ.

Увы! все это она уже длала! О! потомъ, поздне, это его не удивило бы. Онъ зналъ свтъ, зналъ женщинъ и ихъ чувства, онъ достаточно уменъ, чтобы все понять, и никогда не позволилъ бы себ ни предъявлять чрезмрныхъ требованій, ни быть безпокойно-подозрительнымъ. Она была хороша, создана, чтобы нравиться, наслаждаться ухаживаніями и слушать дурацкія нжности. Изъ всхъ она выбрала его и сдлала это смло, по-царски. И онъ остался бы, несмотря ни на что, благодарнымъ слугою ея капризовъ и смиреннымъ зрителемъ жизни хорошенькой свтской женщины. Но въ мемъ болло и страдало нчто въ темномъ уголк на самой глубин души, гд таится наиболе нжная и утонченная чувствительность.

Онъ былъ неправъ, конечно, и всегда онъ былъ неправъ такъ же точно съ тхъ поръ, какъ сталъ сознавать себя. Онъ вносилъ въ жизнь слишкомъ много сантиментальной разсудочности. Скорлупка его души была черезъ-чуръ нжна и впечатлительна. Это и было причиной своего рода одиночества, въ которомъ онъ жилъ всегда изъ опасенія рзкихъ прикосновеній и столкновеній. Онъ былъ неправъ, такъ какъ подобныя столкновенія происходятъ почти всегда отъ того, что мы не допускаемъ въ другихъ и не терпимъ многихъ качествъ, отличающихся отъ нашихъ. Онъ зналъ это и наблюдалъ часто, но не могъ справиться съ нкоторыми особенностями своей натуры.

Онъ, разумется, ни въ чемъ не могъ упрекнуть г-y де-Бюрнъ, такъ какъ за эти дни счастья, даннаго ему, она удаляла его отъ своего дома и скрывала его лишь для того, чтобы отклонить возможность подозрній, обмануть бдительность знакомыхъ, обезопасить на будущее время свою близость къ нему. Почему же такъ болзненно сжимается его сердце? О, почему? А потому, что онъ считалъ ее всецло принадлежащею ему одному и теперь узналъ, понялъ, что ему никогда не удастся захватить и присвоить себ ту наибольшую часть ея существа, которая принадлежала всему свту.

Маріоль зналъ очень хорошо, что вся жизнь слагается только изъ многообразнаго приблизительнаго, и до сихъ поръ онъ мирился съ этимъ, скрывая за своею добровольною отчужденностью недовольство тмъ, что неосуществимо полное удовлетвореніе. Но на этотъ разъ онъ думалъ, что получитъ, наконецъ, вчно желаемое, постоянно ожидаемое ‘все сполна’. А это ‘все сполна’ — не отъ міра сего.

Вечеръ прошелъ для него томительно, и Маріоль утшалъ себя объясненіемъ, что это произошло отъ испытанныхъ имъ непріятныхъ впечатлній. Когда онъ легъ въ постель, то настроеніе его не только не улучшилось, а еще ухудшилось, и такъ какъ онъ не оставлялъ въ себ ничего неизслдованнымъ, то онъ и сталъ доискиваться малйшихъ причинъ этихъ новыхъ болзненныхъ припадковъ своего сердца. Эти припадки то проходили и исчезали, то возвращались, какъ порывы леденящаго втра, пробгая по его любви пока еще не сильнымъ страданіемъ, едва начинающимся, но тревожащимъ, врод неопредленныхъ невралгій, вызываемыхъ сквознымъ втромъ и являющихся предвстницами жестокихъ болзненныхъ кризисовъ.

Прежде всего, онъ понялъ, что ревнуетъ, и не такъ только, какъ ревнуетъ влюбленный страстно, но какъ мужъ, считающій себя собственникомъ. До тхъ поръ, пока онъ не увидалъ ее снова среди мужчинъ, среди этихъ мужчинъ, онъ не имлъ понятія о такомъ чувств, хотя и предвидлъ его отчасти, но представлялъ себ совершенно инымъ, весьма отличнымъ отъ того, какимъ оно должно было оказаться въ дйствительности. Онъ воображалъ, что любимая имъ женщина только имъ однимъ занята въ эти дни тайныхъ и частыхъ свиданій, въ теченіе всего періода ихъ первыхъ восторговъ, который долженъ былъ бы пройти въ полномъ уединеніи и въ пылкихъ волненіяхъ. Увидавши же ее все такъ же и даже больше, чмъ прежде, занятою и увлеченною старымъ легкомысленнымъ кокетствомъ и съ тмъ, и съ другимъ, не щадящею себя ради перваго встрчнаго, вслдствіе чего весьма немногое отъ этой женщины могло остаться на долю ея избранника, онъ почувствовалъ, что ревнуетъ не столько душою, сколько тломъ, и не смутно только, а совершенно опредленно, потому что онъ прямо началъ сомнваться въ ней.

Началъ онъ сомнваться инстинктивно, поддаваясь чувству мнительности, прокравшемуся скоре въ его нервы, чмъ въ сознаніе, и возникшему изъ физическаго почти недовольства мужчины, не увреннаго въ своей подруг. Вслдъ за сомнніемъ явились подозрнія. На самомъ дл, что онъ такое для нея? Первый любовникъ или десятый? Замститель г. де-Бюрнъ или преемникъ Ламарта, Массиваля, Жоржа де-Мальтри и предшественникъ графа де-Бернгауза, быть можетъ? Что онъ зналъ о ней? Что она хороша восхитительно, изящна боле, чмъ вс другія, умна, ловка, остроумна, но измнчива,— все ей быстро надодаетъ, прискучаетъ,— влюблена въ себя и ненасытно кокетлива. Былъ ли у нея любовникъ, или были любовники, прежде его? Если бы не было, поступила ли бы она такъ отчаянно? Откуда бы взялась у нея смлость отворить дверь его комнаты, ночью, въ какомъ-то трактир? Пришла ли бы она потомъ такъ свободно въ домикъ въ Отёйл? Прежде чмъ идти туда, она задала лишь нсколько вопросовъ, какъ женщина опытная и осторожная. Онъ отвчалъ съ предусмотрительностью человка, привычнаго къ подобнымъ приключеніямъ, и тотчасъ же она согласилась, безъ колебаній, успокоенная, вроятно, на основаніи опыта, пріобртеннаго въ предшествовавшихъ похожденіяхъ.

Съ какою спокойною осторожностью она постучала въ дверь, за которою онъ, мужчина, ждалъ ее съ замираніемъ сердца, чуть не падая отъ волненія! Какъ она вошла безъ признака тревоги, озабоченная единственно желаніемъ удостовриться, что никто изъ сосдей не узнаетъ ее! Какъ она тотчасъ же почувствовала себя точно дома въ этой подозрительной квартир, нанятой и отдланной для ея любовныхъ свиданій! Могла ли сохранить такое спокойствіе женщина, даже очень смлая, чуждая понятій о нравственности, считающая ихъ предразсудками, идя новичкомъ на все ей неизвстное перваго свиданія? Душевныя тревоги, колебанія физическія, инстинктивный страхъ, какъ бы таящійся въ самихъ ногахъ, не знающихъ куда он идутъ, — разв не ощутила бы она всего ‘того, если бы не была уже сколько-нибудь опытна въ такого рода любовныхъ длахъ и если бы практика не уничтожила ея врожденной стыдливости?

Измученный лихорадкой, раздражающею и нестерпимою, которую душевныя тревоги вызываютъ въ тиши ночи, въ жаркой постели, Маріоль не находилъ себ мста, увлекаемый цпляющимися другъ за друга предположеніями, какъ человкъ, скатывающійся по уклону. Онъ длалъ попытки остановить ходъ такихъ предположеній и разорвать ихъ послдовательность, онъ искалъ, находилъ и лелялъ врныя и успокоивающія соображенія, и, все-таки, въ немъ оставался зародышъ страха, ростъ котораго онъ былъ не въ силахъ остановить.

Въ чемъ же онъ упрекалъ ее, однако? Единственно въ томъ, что она не такова, какъ онъ, что смотритъ на жизнь иначе, чмъ юнъ, и что нтъ у нея въ душ такихъ чувствительныхъ струнъ, которыя звучали бы въ ладъ съ его душевными струнами.

Съ той минуты, какъ онъ проснулся на слдующій день, въ немъ, точно голодъ, все усиливалось желаніе увидать ее, въ близости съ нею укрпить свое къ ней довріе, и онъ сталъ выжидать обычнаго времени, чтобы сдлать ей свой первый оффиціальный визитъ.

При его вход въ комнату, гд она принимала лишь короткихъ знакомыхъ и гд одна она писала свои письма, Мишель встала ему на встрчу и протянула об руки.

— А, здравствуйте, милый другъ!— сказала она съ видомъ такой искренней, сердечной радости, что вс его дурныя мысли, тнь которыхъ еще мелькала въ его ум, сразу исчезли отъ такого пріема.

Онъ слъ рядомъ съ нею и тотчасъ же заговорилъ о томъ, какъ онъ ее любитъ, совершенно по-иному, чмъ прежде. Деликатно и нжно, онъ далъ ей понять, что на свт бываетъ два рода влюбленныхъ: одни безумствуютъ вначал и начинаютъ охладвать со втораго же дня торжества ихъ любви, а для другихъ тутъ-то и начинается настоящее рабство и обожаніе. Для такихъ чувственная любовь сливается съ не-матеріальными и непередаваемыми призывами, съ которыми сердце мужчины обращается иногда къ женщин, и тогда происходитъ порабощеніе полное и мучительное. Несомннно, мучительное и всегда мучительное, какъ бы счастливъ онъ ни былъ, потому что ничто не въ состояніи удовлетворить ту жажду слиться ‘съ нею’, которую мы носимъ въ сердц.

Г-жа де-Бюрнъ слушала его съ умиленіемъ, съ восторгомъ, съ такимъ восторгомъ, съ какимъ слушаютъ въ театр актера, превосходно исполняющаго сильную роль, которая тмъ боле трогаетъ зрителя, что въ собственной жизни ему слышится эхо того, что раздается со сцены. Это и было эхо, волнующее эхо неподдльной страсти, но не въ ней, не въ этой женщин, звучали т страстныя ноты. Но все же она была довольна тмъ, что возбудила такое чувство, очень довольна, что вызвала въ человк, способномъ такъ выражать его, въ человк, который ей, несомннно, сильно нравится и къ которому она на самомъ дл привязывалась, который становился ей все боле и боле необходимымъ, не для физическаго ея существа, не для тла, а для таинственнаго женскаго существа, жаждущаго нжности, поклоненій, раболпства. Она была такъ довольна, что ей хотлось цловать его, обнимать, все на свт сдлать для него, лишь бы онъ продолжалъ такъ обожать ее.

Она отвчала ему безъ притворства и безъ жеманства, съ глубокимъ тактомъ, какимъ бываютъ одарены иныя женщины, давая ему понять, что и онъ занимаетъ въ ея сердц все большее и большее мсто. И въ салон, куда на этотъ разъ, случайно, никто не появлялся до самыхъ сумерокъ, они просидли вдвоемъ, проговорили о томъ же самомъ, лаская другъ друга словами, имвшими для нихъ не одинаковый смыслъ.

Въ комнату внесли лампы, когда пріхала г-жа де-Братіанъ. Маріоль удалился. Г-жа де-Бюрнъ проводила его до первой гостиной.

— Когда я васъ увижу тамъ?— спросилъ онъ.

— Хотите въ пятницу?

— Конечно. Въ которомъ часу?

— Какъ всегда, въ три.

— До пятницы. Прощайте. Я обожаю васъ!

Въ эти два дня, остававшіеся до условленнаго свиданія, онъ узналъ, почувствовалъ ощущеніе пустоты, какого никогда не испытывалъ въ такомъ вид. Ему недоставало женщины и, кром нея, ничто для него не существовало. А такъ какъ эта женщина была близко, увидать ее ничего не стоило и лишь условныя свтскія приличія мшали ему идти къ ней, даже жить съ нею, то онъ приходилъ въ отчаяніе отъ своего одиночества, отъ безконечно тянущагося времени, отъ полной невозможности выйти изъ этого положенія, когда сдлать это такъ легко и просто.

Въ пятницу онъ явился на свиданіе тремя часами раньше назначеннаго времени, но ждать тамъ, куда она придетъ, ему казалось легче, не такъ мучительно, посл всего, что онъ выстрадалъ отъ безплодныхъ ожиданій въ такихъ мстахъ, куда она ни въ какомъ случа не могла придти. Онъ сталъ у двери задолго до трехъ часовъ и когда услыхалъ столь желанные три удара колокола, то началъ вздрагивать отъ нетерпнія. Пробило четверть часа. Онъ выглянулъ въ переулокъ, осторожно просунувши голову между дверью и притолкой. Переулокъ былъ пустъ изъ конца въ конецъ. Минуты тянулись съ ужасающею медленностью. Онъ вынималъ часы безпрерывно, и когда стрлка дошла до половины четвертаго, то ему показалось, будто онъ стоитъ на этомъ мст неисчислимо долго. Вдругъ онъ уловилъ едва слышный шорохъ на мостовой, и легкій стукъ въ дверь пальцемъ, затянутымъ въ перчатку, заставилъ его забыть вс мученія, наполнивъ его душу благодарностью къ ней.

Слегка запыхавшись, она спросила:

— Я очень опоздала?

— Нтъ, немножко.

— Представьте себ, я рисковала совсмъ не попасть сюда. Мой домъ былъ полонъ народа, и я не знала, какъ поступить, чтобы всхъ ихъ выпроводить. Скажите, здсь знаютъ ваше имя?

— Нтъ. Для чего вы это спрашиваете?

— Чтобы имть возможность прислать телеграмму, если встртится непреодолимое препятствіе.

— Я называюсь мосье Николь.

— Хорошо, я не забуду. Боже, какъ хорошо въ этомъ саду!

Цвты, хорошо содержимые, перемняемые и усердно умножаемые садовникомъ, которому его кліентъ платилъ дорого, не торгуясь, пестрили газонъ пятью большими благоухающими клумбами.

Мишель остановилась передъ скамьей у корзины съ геліотропомъ.

— Посидимъ здсь,— сказала она,— я разскажу вамъ презабавную исторію.

И она передала ему совершенно свженькую сплетню, видимо, очень занимавшую ее. Говорятъ, будто жена Массиваля, бывшая его любовница, дошла до бшенства отъ ревности, явилась къ г-ж де-Братіанъ въ середин вечера, когда маркиза пла подъ аккомпаниментъ композитора, и сдлала ужаснйшую сцену. Итальянка въ неистовств, гостямъ сюрпризъ, они въ полномъ удовольствіи. Совершенно одурвшій Массиваль пытался увести, вытащить жену, а она вцпилась ему въ бороду и въ волосы, била его по лицу, кусала, рвала на немъ платье. Ламартъ и двое слугъ, прибжавшихъ на шумъ, употребляли вс силы, чтобы вырвать его изъ когтей и изъ зубовъ этой фуріи.

Тишина возстановилась лишь по удаленіи супруговъ. Съ этой минуты музыкантъ никуда не показывается, а романистъ, свидтель этой сцены, всюду про нее разсказываетъ въ необыкновенно остроумномъ и забавномъ вид.

Г-жа де-Бюрнъ была очень возбуждена и такъ занята этимъ, что уже ничто не могло отвлечь ея мысли. Безпрерывно повторяемыя ею имена Массиваля и Ламарта раздражали Маріоля.

— Вы объ этомъ только сейчасъ узнали?— сказалъ онъ.

— Да, не больше, какъ часъ назадъ.

Маріоль съ горечью подумалъ: ‘И вотъ отъ чего она опоздала!’ — потомъ спросилъ:

— Войдемъ въ домъ?

— Да,— повторила она послушно и разсянно.

Когда она разсталась съ нимъ, часъ спустя, такъ какъ очень куда-то спшила, онъ вернулся одинъ въ пустой домикъ и слъ на низенькій стулъ. Во всемъ его существ, въ его душ, это свиданіе, на которое она какъ будто совсмъ и не приходила, оставило нчто похожее на черный провалъ, въ глубину котораго онъ теперь смотрлъ. Ничего онъ въ немъ не видалъ, ничего не понималъ, онъ пересталъ понимать. Она не уклонялась отъ его поцлуевъ, но за то въ ней и не было отклика его нжности, вслдствіе какого-то таинственнаго отсутствія ея желанія быть съ нимъ. Казалось, будто ея сердце было не здсь, не пришло съ нею вмст, а осталось гд-то очень далеко, витая въ пространств, увлеченное ничтожнйшими пустяками.

Тутъ онъ ясно увидалъ, что любилъ ее чувственно столько же, сколько душою, быть можетъ, даже больше. Взволнованный безполезностью своихъ ласкъ, онъ хотлъ бы побжать за нею, вернуть ее, привести обратно. Но зачмъ, для чего, если измнчивыя мысли влекутъ ее на этотъ разъ въ другую сторону? И, стало быть, онъ долженъ ждать такихъ дней и такихъ часовъ, когда этой убгающей любовниц придетъ, среди другихъ ея фантазій, капризъ быть въ него влюбленной.

Онъ вернулся домой медленно, едва волоча ноги, опустивши голову, очень усталый, утомленный жизнью. И онъ вспомнилъ, что не условился съ нею о томъ, когда они увидятся въ слдующій разъ, и у нея ли, или въ другомъ мст.

IV.

До начала зимы она не измняла свиданіямъ, но измнила аккуратности. Въ продолженіе первыхъ трехъ мсяцевъ она приходила, запаздывая то на три четверти часа, то на цлыхъ два часа. Начались осенніе дожди, и Маріолю пришлось поджидать ее у двери, прикрываясь зонтомъ, стоя въ грязи и дрожа отъ холода, онъ приказалъ пристроить къ этой двери нчто врод маленькаго деревяннаго кіоска, крытыя и затворяющіяся сни, чтобы не простужаться при каждомъ свиданіи. На деревьяхъ уже не было зеленой листвы, на мст розъ и всхъ другихъ растеній въ клумбахъ цвли хризантемы, блые, розовые, фіолетовые, пурпурные, желтые, и распространяли въ сыромъ воздух, пропитанномъ меланхолическимъ запахомъ умирающихъ листьевъ, тоже немного грустный, рзкій и бальзамическій ароматъ запоздалыхъ осеннихъ цвтовъ. Передъ дверью домика садовникъ устроилъ изъ рдкихъ сортовъ клумбу собственнаго изобртенія въ вид огромнаго мальтійскаго креста, и Маріоль не могъ отдлаться отъ тяжелаго чувства при вид этой крестообразной цвтущей клумбы, наводившій на мысль о могил.

Хорошо онъ узналъ теперь, что такое долгое пребываніе въ кіоск у двери. Дождь шелестилъ по соломенной крыш, которою она была прикрыта, журчалъ тонкими струйками, обдававшими досчатыя стнки, а онъ сидлъ въ своей сторожевой будк и каждый разъ опять передумывалъ уже много разъ передуманное, съизнова начиналъ т же разсужденія, переживалъ т же надежды, т же тревоги и т же разочарованія. Для него это была непредвиднная, безпрерывная борьба,— нравственная борьба, ожесточенная и изнурительная, съ чмъ-то неуловимымъ и, быть можетъ, даже совсмъ не существующимъ,— съ любовью, таящеюся въ сердц этой женщины.

И какъ странны были ихъ свиданія!

Порою она являлась разрумянившеюся, одушевленною желаніемъ говорить, она садилась, не снимая ни шляпы, ни перчатокъ, не поднимая вуаля, даже не поцловавши его. Въ такіе дни она нердко просто забывала о поцлуяхъ. Ея голова была занята множествомъ плнительныхъ заботъ, боле плнительныхъ, чмъ желаніе подставлять губы подъ поцлуи влюбленнаго, изнывавшаго отъ отчаянья. Онъ садился рядомъ съ нею, его сердце было переполнено пламенными словами, а губы не имли силъ ихъ высказать. Онъ слушалъ ее, отвчалъ и, длая видъ, будто очень заинтересованъ ея разсказами, пытался иногда взять ея руку. Она не препятствовала ему, вниманія на это не обращала, дружески, спокойно, убійственно-равнодушно.

Въ другой разъ она казалась боле нжною, боле любящею. А онъ, смотрвшій на нее неувреннымъ взглядомъ, проницательными глазами любящаго человка, безсильнаго всецло овладть ею, понималъ, угадывалъ, что такая относительная нжность стоитъ въ прямой зависимости отъ того, что въ этотъ день никто не усплъ ее занять и ничто не отвлекло ея мысли въ иную сторону.

Къ тому же, ея постоянныя запаздыванія доказывали Маріолю, насколько не сильны были побужденія, приводившія ее на эти свиданія. Всякій спшитъ къ тому, что онъ любитъ, что ему нравится, что его притягиваетъ къ себ, и всегда кажется, будто попадешь слишкомъ рано туда, гд быть намъ нтъ большой охоты, тогда все служитъ предлогомъ подождать, отсрочить, оттянуть наступленіе непріятной минуты. Ему часто приходило на умъ странное сравненіе съ самимъ собою. Лтомъ желаніе освжиться холодною водой заставляло его торопливо одваться и рано выходить изъ дому, чтобы взять душъ, тогда какъ въ зимніе холода постоянно оказывалось необходимымъ сдлать дома множество пустячныхъ вещей, прежде чмъ уйти, и онъ всегда опаздывалъ на цлый часъ. Свиданія въ Отёйл были для нея похожи на зимніе души.

Съ нкоторыхъ поръ она стала приходить рже, отсрочивала свиданія до завтра, отправляла телеграммы въ самую послднюю минуту, казалось, выискивала всевозможные предлоги, представлявшіеся ей совершенно основательными, но доводившіе его до нравственнаго раздраженія и до невыносимой, чисто-физической нервности. Если бы она выказала нкоторое охлажденіе, дала бы замтить, что ей непріятна эта, видимо для нея, все разростающаяся страсть, это, быть можетъ, разозлило бы его, огорчило бы, довело до отчаянья, но, въ конц-концовъ, онъ бы успокоился. Совсмъ напротивъ, она казалась боле привязанною къ нему, чмъ когда-либо, боле счастливою его любовью, боле желающею удержать ее, не отвчая на нее ничмъ инымъ, кром дружескаго предпочтенія, начинавшаго возбуждать ревность во всхъ другихъ ея поклонникахъ.

У себя же въ дом, какъ бы часто онъ ни бывалъ у нея, ей казалось все мало, и тою же телеграммой, которою она извщала Андрэ о невозможности видться въ Отёйл, Мишель всегда просила его очень настоятельно придти къ ней обдать или провести часть вечера. Вначал онъ принималъ такія приглашенія за желаніе чмъ-нибудь вознаградить его,потомъ онъ не могъ не понять, что на самомъ дл ей хотлось видть его боле, чмъ кого-либо другаго, что онъ былъ ей необходимъ, необходимы были его восторженныя рчи, его влюбленные взгляды, близость его захватывающей преданности, нга сдержанной ласки. Все это было ей необходимо, какъ необходимы кумиру молитвы и вра, чтобы стать божествомъ. Статуя въ пустомъ храм — лишь истуканъ изваянный. по какъ только хотя одинъ врующій войдетъ въ святилище и преклонится передъ нимъ съ мольбой, благоговйно опьяненный его культомъ, и кумиръ тотчасъ же станетъ ровенъ Брам, Будд, божеству…

Боле, чмъ кто бы то ни было, г-жа де-Бюрнъ сознавала себя рожденною для роли такого фетиша и самою природой предназначенною для обожаній и ухаживаній, для побдъ надъ мужчинами красотою, граціей, прелестью и кокетствомъ. Она именно принадлежала къ тому роду живыхъ богинь, нжныхъ, презрительныхъ, требовательныхъ и гордыхъ, которыхъ поклоненіе мужчинъ возводитъ въ божество, какъ иміамъ алтарей.

Свою склонность къ Маріолю и свое живое предпочтеніе она выказывала ему почти открыто, не заботясь о томъ, что станутъ говорить, и, быть можетъ, не безъ тайнаго желанія раздразднить и воспламенить другихъ. Его чуть не постоянно можно было застать у нея сидящимъ почти всегда въ большомъ кресл, которое Ламартъ называлъ ‘жреческимъ мстомъ’. И она съ искреннимъ удовольствіемъ проводила одинъ-на-одинъ съ нимъ цлые вечера, разговаривая и слушая его.

Ей нравилась жизнь, полная сердечной короткости, въ которую онъ вводилъ ее, и непрерывное общеніе съ умомъ, пріятнымъ, просвщеннымъ, многостороннимъ и принадлежащимъ ей настолько же, насколько были ея собственностью мелкія бездлушки, валявшіяся на ея стол. Съ своей стороны, она мало-по-малу передавала ему значительную долю себя самой, своего внутренняго существа, дружески посвящая его въ свои задушевныя тайны, длиться которыми такъ же пріятно, какъ и выслуживать откровенности. Съ нимъ она чувствовала себя боле свободною, боле искреннею и разговорчивою, чмъ съ другими, и за это любила его еще боле. Съ тмъ вмст, она испытывала особенно пріятное женщинамъ ощущеніе отъ сознанія, что и она на самомъ дл отдаетъ нчто, длится всмъ, чмъ въ состояніи подлиться,— чего она до сихъ поръ никогда не длала.

Для нея это было очень много, для него же этого было слишкомъ недостаточно. Онъ ждалъ и надялся, что раскроется же когда-нибудь ея сердце и отдастъ же ему, наконецъ, она душу свою въ ласкахъ любви. А ихъ-то именно, эти ласки, она считала, повидимому, ненужными, стснительными, даже непріятными. Она подчинялась имъ и не оставалась къ нимъ совершенно нечувствительною, но он какъ-то быстро утомляли ее, и, вроятно, это-то утомленіе и было ей непріятно. Казалось даже, самыя легкія и ничтожныя ласки дйствуютъ на нее разслабляющимъ и удручающимъ образомъ. Когда, во время разговора наедин, онъ бралъ ея руку, задерживалъ въ своей рук и цловалъ одинъ за другимъ ея пальцы, то всегда въ ней сказывалось желаніе отнять ихъ, во всей ея рук онъ чувствовалъ скрытое усиліе высвободиться. Если, уходя отъ нея, онъ цловалъ ее въ шею, она неизмнно длала едва замтное движеніе назадъ, и ея кожа легкою дрожью какъ бы стремилась избжать прикосновенія постороннихъ губъ.

Для него это было все равно, что удары ножомъ, и онъ уходилъ съ болящими ранами, безпрерывно наносимыми его односторонней нжности. Какъ могло случиться, что она не испытала, по крайней мр, того увлеченія, которое почти у всхъ женщинъ слдуетъ за добровольнымъ и безкорыстнымъ порывомъ любви? Такое увлеченіе можетъ быть кратковременнымъ, за нимъ можетъ послдовать утомленіе и потомъ отвращеніе, но чтобы его совсмъ не существовало, ни одного дня, ни одного часа, это — величайшая рдкость! Эта женщина сдлала изъ него не любовника, а что-то такое, врод умственнаго товарища-общника.

Чмъ не онъ недоволенъ? Т, что отдаются всецло, не отдаютъ такъ много, можетъ быть!

Онъ не былъ недоволенъ,— онъ боялся. Онъ боялся другаго, того, который вдругъ явится, встртится завтра или посл-завтра, артиста, франта, офицера, комедіанта — все равно, кого бы то ни было, кто прельститъ ея женскіе взоры, кто понравится ей единственно потому, что онъ будетъ тотъ,— тотъ, который вызоветъ въ ней въ первый разъ непреодолимое желаніе открыть ему свои объятія.

Онъ уже ревновалъ къ невдомому будущему такъ же, какъ ревновалъ къ неизвстному прошедшему, а вс остальные поклонники молодой женщины начинали его ревновать къ ней. Объ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ они говорили между собою и даже при ней длали на нихъ осторожные и темные намеки. Для однихъ онъ былъ ея любовникомъ. Другіе, слдуя мннію Ламарта, думали, что она, какъ всегда, забавляется и сводитъ его съ ума лишь для того, чтобы подразнить и побсить ихъ, и только. Ея отецъ тоже встревожился, его замчанія она приняла крайне высокомрно. И чмъ боле разростался говоръ объ этомъ, тмъ упряме выказывала она явное предпочтеніе Маріолю, по какому-то странному противорчію съ тмъ, какъ она поступала всю свою жизнь..

Его тоже безпокоили немного эти подозрнія. Онъ заговорилъ съ нею объ этомъ.

— Что мн за дло!— сказала она.

— Если бы вы, по крайней мр, любили меня по-настоящему!

— Разв я не люблю васъ, мой другъ?

— И да, и нтъ, у себя вы меня любите хорошо, въ другомъ мст — плохо. Я предпочелъ бы обратное какъ для себя, такъ и для васъ самихъ.

Она разсмялась и прошептала:

— Всякій длаетъ, что можетъ.

Онъ продолжалъ:

— Если бы вы знали, до какого состоянія меня доводятъ мои усилія оживить васъ! Иногда мн представляется, будто я стремлюсь обнять нчто неуловимое, порою я чувствую въ своихъ объятіяхъ ледъ, замораживающій меня и тающій въ моихъ рукахъ.

Она ничего не отвтила, разговоровъ на эту тему она не любила, и на ея лиц появилось выраженіе разсянности, часто набгавшей на него въ Отёйл. Онъ не настаивалъ. Онъ смотрлъ на нее какъ на рдкую драгоцнность, которою любитель плняется въ музе, а унести съ собою не можетъ.

Ни днемъ, ни ночью онъ не зналъ покоя, терзаемый одною постоянною мыслью и даже врне впечатлніемъ, чмъ мыслью, что она и принадлежитъ ему, и не его она, что онъ овладлъ ею, а она свободна и неуловима. Такъ же, какъ въ начал своего ухаживанія, онъ опять принялся писать ей. Разъ онъ побдилъ чернилами ея сопротивленіе, быть можетъ, чернилами же ему удастся одержать и эту послднюю побду. Начавши бывать рже, онъ почти ежедневно въ письмахъ повторялъ т же тщетныя усилія воспламенить ея любовь. Отъ времени до времени, когда посланія его были особенно краснорчивы, страстны, болзненны, она отвчала ему. Ея письма, помченныя, ради эффекта, часомъ, двумя или тремя часами ночи, были ясны, опредленны, очень хороши, милы, ободрительны и убійственны. Разсуждала она въ нихъ превосходно, влагала въ нихъ много ума и даже воображенія. Онъ находилъ въ нихъ все, что могло удовлетворить его мужское тщеславіе, но, сколько онъ ихъ ни перечитывалъ, въ нихъ не сказывалось ея сердце. Оно не сказывалось въ нихъ такъ же, какъ не было его въ ея поцлуяхъ въ маленькомъ домик Отёйля.

Онъ доискивался причины. Перечитывая эти письма, онъ чуть не наизусть ихъ выучилъ и кончилъ тмъ, что нашелъ объясненіе, такъ какъ человкъ всего лучше познается по письмамъ. Рчь ослпляетъ и вводитъ въ заблужденіе потому, что слушатель видитъ, какъ она сходитъ съ устъ, а уста эти нравятся и глаза подкупаютъ. Тогда какъ черненькія буквы на блой бумаг раскрываютъ душу безъ всякихъ прикрасъ.

При помощи риторики, профессіональнаго искусства, навыка излагать вс житейскія дла письменно, мужчин иногда удается скрыть свое собственное я подъ безличнымъ писаніемъ, дловымъ или литературнымъ. Женщина же пишетъ исключительно о себ самой и влагаетъ въ каждое слово часть самой себя. Ей незнакомы ухищренія слога, и она цликомъ выдаетъ себя въ безъискусственности своихъ выраженій. Маріоль припомнилъ читанныя имъ переписки и мемуары знаменитыхъ женщинъ. Какъ ясно видны он, то жеманныя, то остроумныя, то чувствительныя! Что всего боле поражало его въ письмахъ г-жи де-Бюрнъ, такъ это полное отсутствіе въ нихъ признаковъ какой-либо чувствительности. Эта женщина разсуждала и никогда не чувствовала. Ему вспомнились другія письма,— онъ получалъ ихъ много. Одна дамочка изъ неважной буржуазіи, случайно встрченная во время путешествія, любила его три мсяца и писала ему восхитительныя, за душу трогавшія записочки. Онъдивился даже гибкости, изяществуй выразительности ея языка. Откуда бралось у нея это? Тутъ, несомннно, сказалась ея большая впечатлительность. Женщина не подыскиваетъ выраженій, ихъ подсказываетъ ей непосредственное чувство, она не роется въ словаряхъ. Когда она очень сильно чувствуетъ, она и выражаетъ это очень ярко, очень легко и просто, со всею искренностью впечатлительной натуры.

Вотъ этой-то искренности любящей женщины онъ и доискивался усиленно въ написанныхъ ею строкахъ. Все въ нихъ мило, красиво, и только. Неужели не нашлось у нея ничего другаго? Находилъ же онъ для нея слова настоящей любви, жгучія, какъ угли!

Когда слуга приносилъ письма, Маріоль, прежде всего, искалъ глазами на конвертахъ столь желанный почеркъ и, узнавши его, чувствовалъ волненіе, сопровождавшееся усиленнымъ біеніемъ сердца. Онъ протягивалъ руку, бралъ письмо, перечитывалъ адресъ и разрывалъ конвертъ. Что она пишетъ ему? Будетъ ли въ письм слово ‘люблю’? Никогда она не написала его, никогда не сказала, не прибавивши слова ‘очень’. ‘Я васъ очень люблю’.— ‘Разв я васъ не люблю?’ — Зналъ онъ хорошо эти выраженія, лишенныя всякаго значенія, благодаря прибавкамъ. Возможные ли он, когда человкъ на самомъ дл любитъ? Можно ли разобрать, какъ любишь: очень или не очень,— какъ мало любитъ тотъ, кто любитъ очень! Если любятъ, то любятъ просто, не больше и не меньше. Большаго, чмъ выражаетъ это слово, нельзя ни выдумать, ни выразить, ни сказать какими бы то ни было словами. Оно коротко, но въ немъ все. Оно захватываетъ тло, душу, жизнь, все существо человка. Оно чувствуется, какъ жаръ крови, имъ живешь, какъ дышешь воздухомъ, его сознаешь въ себ, какъ мысль, потому что оно становится единственною мыслью. Больше этого слова ничего нтъ. Это не слово, это ничмъ неопредлимое состояніе, обозначаемое нсколькими буквами. Чмъ бы ни былъ занятъ человкъ, онъ и длаетъ, и видитъ, и чувствуетъ, и наслаждается, и страдаетъ иначе, чмъ прежде. Маріоль превратился въ жертву этого короткаго глагола, и его взоръ пробгалъ по строчкамъ письма, отыскивая въ нихъ выраженія такого чувства, какимъ было переполнено его сердце. Кончалось всегда тмъ, чтоонъ могъ сказать себ: ‘Она меня очень любитъ…’ и никогда не могъ вскрикнуть: ‘Она любитъ меня!’ Ея письма были продолженіемъ хорошенькаго и поэтическаго романа, начавшагося въ Монъ-Сенъ-Мишел. Это была литература любви, но не любовь.

Прочитавши письмо и перечитавши нсколько разъ, онъ запиралъ въ ящикъ стола дорогую, приводящую въ отчаяніе бумагу и садился въ кресло. Въ немъ онъ провелъ уже много тяжелыхъ часовъ.

По прошествіи нкотораго времени она стала отвчать рже, утомившись, вроятно, сочиненіемъ фразъ и повтореніемъ одного и того же. А тутъ, какъ разъ, наступилъ для нея періодъ свтскихъ треволненій, приближенія котораго Маріоль ожидалъ съ возростающею болью въ сердц, безпощадно причиняемою самыми ничтожными непріятными случаями.

Зима была особенно веселая. Парижъ обезумлъ отъ удовольствій. По улицамъ катились цлыя ночи напролетъ фіакры и кареты, изъ-за ихъ поднятыхъ стеколъ выглядывали блые призраки женщинъ въ бальныхъ туалетахъ. Вс веселились, только и слышно было, что о спектакляхъ и балахъ, объ утрахъ и вечерахъ. Точно эпидемія развлеченій охватила вс слои общества, не избжала ея и г-жа де-Бюрнъ.

Началось это съ успха, который имла ея красота на представленіи балета въ австрійскомъ посольств. Графъ де-Бернгаусъ устроилъ ея знакомство съ женою посланника, княгиней Мальтенъ, и г-жа де-Бюрнъ съ перваго же раза совсмъ ее очаровала. Въ очень короткое время она сдлалась близкою пріятельницей княгини, и это съ необыкновенною быстротой расширило кругъ ея знакомства въ дипломатическомъ мір и въ кругу самой избранной аристократіи. Ея красота, прелесть, изящество, образованность и рдкій умъ выдвинули ее очень скоро, ввели ее въ моду, поставили въ первый рядъ, и самыя знатныя дамы, съ наиболе громкими титулами, стали бывать у нея.

Каждый понедльникъ рядъ каретъ, изукрашенныхъ гербами, стоялъ вдоль тротуаровъ улицы Генерала Фуа, и слуги теряли головы, перепутывали герцогинь съ маркизами, графинь съ баронесами, выкрикивая крупныя и звонкія фамиліи у дверей ея салоповъ. Она точно опьянла отъ этого. Любезности, приглашенія, ухаживанія, сознаніе того, что она сдлалась одною изъ первенствующихъ, одною изъ тхъ избранницъ, которыхъ Парижъ превозноситъ, балуетъ, обожаетъ до тхъ поръ, пока длится его увлеченіе,— наслажденіе быть предметомъ общей ласки, удивленія, заискиваній вызвали въ ея душ острый кризисъ снобизма.

Ея артистическій кружокъ попробовалъ бороться противъ этого, и ея прежніе друзья сплотились въ тсный союзъ. Даже Френель былъ принятъ ими и завербованъ, сдлался силою въ этой лиг, а Маріоль сталъ въ ея глав, такъ какъ всмъ извстно было его вліяніе на нее и ея дружеское расположеніе къ нему.

А она на его глазахъ уносилась, подхваченная льстившею ей свтскою популярностью, какъ улетаетъ на глазахъ ребенка красный шаръ, когда выпущена сдерживающая его нитка. Маріолю казалось, будто въ этой модной, пестрой, танцующей толп она мчится куда-то далеко, очень далеко отъ чуднаго, таинственнаго счастья, ю которомъ онъ такъ мечталъ, и онъ ревновалъ ее ко всмъ и ко всему, къ мужчинамъ, къ женщинамъ, къ вещамъ. Онъ возненавидлъ всю ту жизнь, которую она вела, всхъ людей, какихъ она видала, вс эти празднества, балы, концерты и театры, потому, что все это расхватывало ее по частямъ, поглощало собою ея дни и ночи. Чтобы быть съ нимъ наедин, оставалось уже очень немного свободныхъ часовъ. Онъ до того истомился своею безсильною злостью, что чуть не заболлъ, и къ ней являлся съ такимъизмнившимся лицомъ, что она спросила:

— Что съ вами? Вы сильно измнились и все худете за это время.

— Со мною то, что я слишкомъ васъ люблю,— сказалъ онъ..

Она посмотрла на него благодарнымъ взглядомъ.

— Никогда нельзя любить слишкомъ, мой другъ.

— И вы мн это говорите?

— Да, разумется.

— И вы не понимаете, что я умираю отъ того, что люблю васъ и что любовь моя совсмъ напрасна?

— Начать съ того, что — не напрасна, и, къ тому же, отъ этого не умираютъ. И, наконецъ, вс наши друзья меня ревнуютъ, къ вамъ, а это служитъ доказательствомъ, что, въ общемъ, я отношусь къ вамъ не особенно уже дурно.

Онъ взялъ ея руку и сказалъ:

— Вы меня не понимаете!

— Нтъ, очень хорошо понимаю.

— Не слышите вы разв тхъ отчаянныхъ воплей, которыми я взываю къ вашему сердцу?

— О, я слышу ихъ.

— И что же?

— И… мн это очень больно потому, что я люблю васъ неизмримо.

— А затмъ?

— А затмъ вы мн кричите: ‘Будьте такою, каковъ я, думайте, чувствуйте и выражайте ваши чувства, какъ я’. Да не могу я этого, мой бдный другъ. Я такова, какою меня Богъ создалъ.. Такою ужь и надо довольствоваться потому, что такою я досталась вамъ и не раскаяваюсь въ этомъ, и назадъ себя взять не желаю, и вы для меня самый дорогой человкъ изъ всхъ, кого’ я только знаю.

— Вы не любите меня!

— Я васъ люблю со всею силой, какая только есть во мн.. Моя ли вина, что не могу иначе, что нтъ во мн большей силы?

— Если бы такъ было, я этимъ удовольствовался бы, можетъ, быть.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Я хочу сказать, что считаю васъ способною любить иначе, но себя-то считаю неспособнымъ заставить васъ любить меня настоящею любовью.

— Нтъ, мой другъ, вы ошибаетесь. Вы для меня больше,чмъ былъ кто-нибудь въ моей жизни и чмъ кто-нибудь можетъ. быть когда-либо. Такъ я думаю, по крайней мр. Вы должны признать за мною то большое достоинство, что я не лгу, не притворяюсь съ вами, какъ бы вамъ хотлось, тогда какъ очень многія женщины поступали бы иначе. Будьте благодарны за это, не волнуйтесь, не терзайте себя, врьте моей любви, полной и искренней.

Онъ ясно видлъ, насколько они далеки другъ отъ друга, и тихо проговорилъ:

— О, какое странное пониманіе любви и какія странныя рчи о ней! Для васъ я, правда, тотъ дорогой человкъ, котораго вы желали бы видть часто сидящимъ около васъ на стул. Вы же для меня… вы наполняете собою весь міръ: въ немъ васъ я только и вижу, я вами живу, и никто для меня, кром васъ, не существуетъ.

— Я это знаю, угадываю и понимаю это. Я счастлива этимъ и говорю вамъ: любите меня всегда такъ, если это возможно, потому что для меня это истинное счастіе, но не заставляйте меня играть комедію, что было бы мн очень тяжело и было бы недостойно насъ обоихъ. Съ нкоторыхъ поръ я предчувствовала наступленіе этого кризиса. Онъ причиняетъ мн большое страданіе, потому что я къ вамъ глубоко привязана, но я не могу передлать себя и стать такою, какъ вы. Съ этимъ надо примириться.

Вдругъ онъ спросилъ:

— Думали ли вы, предполагали ли когда-нибудь, хотя день одинъ, хотя часъ, что вы могли бы любить иначе?

Она затруднялась отвтить и раздумывала нсколько секундъ.

Ожиданіе было для него мучительно, и онъ продолжалъ:

— Вотъ видите, видите сами, вы тоже мечтали о другомъ.

Она отвтила медленно и тихо:

— Я могла въ себ самой ошибаться.

Онъ воскликнулъ:

— О, сколько тонкостей и психологіи! Такъ не разбираютъ увлеченій сердца.

Она сидла, все еще задумавшись, запятая собственною мыслью, собственнымъ анализомъ, возвратомъ къ прежней своей дум.

— Прежде чмъ я васъ полюбила такъ, какъ я люблю,— заговорила она,— была дйствительно минута, когда мн казалось, что могу сильне… сильне… увлечься вами… но тогда я была бы не такъ проста, мене правдива… мене искренна впослдствіи, быть можетъ.

— Почему же мене искренна впослдствіи?

— Потому, что вы замыкаете любовь въ формулу: ‘все или ничего’, а это ‘все или ничего’, по моему мннію, означаетъ: ‘вначал все, потомъ, впослдствіи — ничего’. И вотъ, когда наступаетъ очередь ‘ничего’, тогда-то женщина и начинаетъ лгать.

Онъ тоскливо возразилъ:

— Но поймите же мои мученія, мои терзанія, когда я думаю, что вы могли бы любить меня иначе! Вы сами чувствовали, что это могло бы быть,— слдовательно,|вы и полюбите иначе, только другаго.

— Не думаю,— отвтила она безъ колебанія.

— А почему? Да, почему? Разъ вы испытали предчувствіе любви, разъ блеснулъ передъ вами, хотя на мгновенье, лучъ неосуществимой и мучительной надежды слиться всмъ существомъ своимъ, душою и тломъ, съ другимъ существомъ, разъ вы почувствовали возможность этого необъяснимаго состоянія,— вы рано или поздно переживете его и въ дйствительности.

— Нтъ, тогда обмануло меня мое воображеніе, и я сама въ себ ошиблась. Вамъ я отдала все, что могу отдать. Я много думала объ этомъ съ тхъ поръ, какъ сдлалась вашею любовницей. Замтьте, я ничего не боюсь, ни даже словъ. Я на самомъ дл глубоко убждена, что не могу любить ни больше, ни лучше, чмъ люблю теперь. Видите, я говорю съ вами какъ съ самой собою. Длаю я это потому, что вы очень умны, все понимаете, все оцните, и потому еще, что ничего не скрывать отъ васъ есть лучшее, единственное средство скрпить нашу близость и сохранить ее надолго. На это я и разсчитываю, мой другъ.

Онъ слушалъ ее такъ, какъ человкъ пьетъ, умирая отъ жажды, и затмъ упалъ къ ея ногамъ, склонивши голову на ея колни, осыпая поцлуями ея руки и повторяя: ‘Благодарю! благодарю!’ Когда онъ поднялъ голову, чтобы взглянуть на нее, въ ея глазахъ сверкали дв слезинки. Она обвила руками его шею, нжно привлекла къ себ его голову, наклонилась и поцловала его въ глаза.

— Садитесь,— сказала она,— здсь неудобно становиться передо мною на колни.

Онъ слъ. Нсколько секундъ они молча смотрли другъ на друга. Потомъ она спросила, не хочетъ ли онъ похать съ нею на выставку скульптора Предоле, о которой много говорили. У нея въ уборной былъ его работы бронзовый амуръ, прелестная фигурка, лившая воду въ ванну, и Мишель де-Бюрнъ желала посмотрть собранныя въ галлере Варенъ вс произведенія художника, уже цлую недлю сводившаго съ ума весь Парижъ.

Они условились, когда хать. Маріоль всталъ, чтобы проститься.

— Хотите побывать завтра въ Отёйл?— сказала она чуть слышно.

— О, еще бы не хотть!

И онъ ушелъ отуманенный счастьемъ, опьяненный надеждою, никогда не умирающею въ любящихъ сердцахъ.

V.

Купэ г-жи де-Бюрнъ быстро катилось по мостовой улицы Гренель. Частая крупа послднихъ морозныхъ дней,— это было въ первыхъ числахъ апрля,— трещала о стекла кареты и отскакивала на мостовую, уже усянную мелкими блыми зернами. Пшеходы шли торопливо, укрываясь зонтами и пряча затылки въ поднятые воротники пальто. Посл двухъ недль хорошей погоды зимній холодъ опять безпощадно леденилъ тло, пробирался до костей.

Положивши ноги на шаръ съ горячею водой, завернувшись въ мягкую и пушистую шубу, согрвавшую и пріятно нжившую сквозь платье избалованную кожу, боящуюся всякаго прикосновенія, молодая женщина съ чувствомъ большаго недовольства раздумывала о томъ, что не больше какъ черезъ часъ ей придется взять фіакръ и хать на свиданіе съ Маріолемъ въ Отёйль.

Ее одолвало сильнйшее желаніе послать телеграмму, но Мишель уже больше двухъ мсяцевъ назадъ дала себ слово какъ можно рже прибгать къ этому средству: она ршила сдлать величайшее усиліе любить его такъ же, какъ онъ любитъ ее. Видъ его страданій возбудилъ ея жалость, а посл того разговора, когда сна, расчувствовавшись, въ порыв нжности поцловала его въ глаза, ея искреннее расположеніе къ нему сдлалось и на самомъ дл боле пылкимъ и экспансивнымъ на нкоторое время. Сама нсколько пораженная своею непроизвольною холодностью, она задумывалась надъ тмъ, почему бы ей, наконецъ, не любить его такъ, какъ очень многія женщины любятъ своихъ любовниковъ, когда сама же она сознаетъ, что искренно и глубоко къ нему привязана, что онъ нравится ей больше всхъ другихъ мужчинъ. Такая вялость ея нжности могла происходить не отъ чего другаго, какъ только отъ лни сердца, которую не трудно преодолть, вроятно, такъ же, какъ и всякую лнь.

Это она попыталась сдлать. Она пробовала расшевелить себя думой о немъ и подогрть свое чувство въ дни свиданій съ нимъ. Иногда ей это и удавалось въ дйствительности, подобно тому, какъ люди сами себя пугаютъ ночью, думая о разбойникахъ и привидніяхъ. Немного увлеченная такою игрой въ страстность, она заставила себя быть даже боле щедрою на ласки, боле пылкою к доводила его до безумнаго опьяненія.

Тогда ей показалось, будто и въ ней загорается такой же пламень любви, какой сжигалъ его. Ожила прежняя мечта о любви, представлявшаяся ей осуществимою въ тотъ вечеръ, когда она ршилась стать его любовницей, сидя въ саду передъ заливомъ Сенъ-Мишель, но ожила ея мечта мене очаровательною, мене окутанною туманомъ поэтичности и идеализаціи, за то боле опредленною и человчною, освобожденною отъ иллюзій. Молодая женщина тщетно призывала тогда и напрасно ждала необычайныхъ влеченій одного существа къ другому, зарождающихся, говорятъ, когда взаимное притяженіе душъ соединяетъ ихъ фактическою связью. Влеченія эти такъ и не пришли.

Тмъ не мене, она упрямо притворялась увлеченною, учащала свиданія, повторяла ему: ‘Я чувствую, что все больше и больше люблю васъ’. А, между тмъ, подступала усталость, сознаніе невозможности обманывать доле себя и его. Съ удивленіемъ она замчала, что поцлуи его начинаютъ ей прискучать, хотя она и не остается къ нимъ совсмъ уже нечувствительною. Она понимала это по неопредленному состоянію утомленности, которое она испытывала съ самаго утра тхъ дней, когда она должна была хать къ нему. Почему же не чувствовала она въ эти дни, напротивъ, какъ многія другія женщины, сладкой тревоги ожиданія и желанія объятій любимаго человка? Не потому ли, что все ея существо, такое изящное и деликатное, исключительно аристократическое и изнженное, не въ силахъ было преодолть таинственной стыдливости, присущей лишь созданію высшаго порядка и невдомой еще ея душ современной женщины?

Маріоль начиналъ понимать мало-по-малу. Онъ видлъ, какъ угасала эта искусственная, притворная пылкость, угадалъ, что съ ея стороны это была самоотверженная попытка, и смертельная, неутшная тоска овладла его душою.

Она знала теперь, какъ и онъ, что попытки были сдланы и чтопотеряна всякая надежда. И вотъ даже на этотъ разъ, тепло закутанная въ шубу, съ грлкой подъ ногами, убаюканная блаженнымъ чувствомъ довольства въ то время, какъ изморозь хлещетъ въ окна кареты, она не находила въ себ силъ выйти изъ этого тепла, перессть въ заледенвшій фіакръ и хать къ нему на свиданіе.

Ей, правда, ни на мгновенье не пришла въ голову мысль прекратить эту связь, порвать съ нимъ, уклониться отъ свиданій. Она хорошо знала, что влюбленнаго мужчину можно крпко привязать къ себ и удержать среди множества женскихъ соперничествъ только именно такою близостью къ нему, захватывающею, какъ цпь, приковывающею одно существо къ другому. Она знала это потому, что это неизбжно, логично и неоспоримо. Поступать такъ — даже честно, и она хотла оставаться честною по отношенію къ нему. Слдовательно, все должно оставаться по-старому и останется постарому. Но для чего же такъ часто? Самыя свиданія ихъ не получатъ ли большую прелесть, особенную привлекательность какъ бы нкоторой новизны, если они будутъ рже и сдлаются неоцнимыми и исключительными минутами счастья, которыя она будетъ дарить ему и на которыя не слдуетъ быть очень расточительною?

При каждой поздк въ Отёйль ей представлялось, будто она приноситъ ему необычайную жертву, безцнный даръ. У приносящаго подобный даръ чувство удовольствія отъ того, что подарокъ сдланъ, неразрывно съ сознаніемъ нкотораго пожертвованія,тутъ уже нтъ опьяненія любовью, а есть только самоуслажденіе собственнымъ великодушіемъ, доставившимъ счастье другому.

Мишель разочла даже, что любовь Андрэ должна сохраниться доле, если будетъ встрчать отказы съ ея стороны, такъ какъ всякій голодъ усиливается отъ воздержанія, а любовь въ извстномъ смысл есть ничто иное, какъ неудовлетворенный аппетитъ. Какъ только она дошла до такого вывода, такъ ршила тотчасъ, что подетъ въ Отёйль, но сдлаетъ видъ, будто не совсмъ здорова, и она тутъ же, разсмявшись надъ собой и надъ внезапною перемной, происшедшею въ ней, поняла, почему она такъ неохотно подчинялась необходимости бывать въ маленькомъ домик. За минуту до того она не хотла хать, теперь же хотла непремнно. Не хотла она оттого, что заране переживала вс мелочныя, но удручающія подробности свиданія,— и то, какъ она исколется булавками, съ которыми не уметъ управляться, и какъ не будетъ находить разбросанныхъ по комнат принадлежностей туалета, уже раздосадованная предстоящею непріятностью опять одваться безъ помощи горничной.

Она остановилась на этой мысли, разбирая ее, углубляясь въ нее въ первый разъ. На самомъ дл, до чего груба, даже, пожалуй, немного противна эта любовь въ опредленный часъ, назначенный за день и за два, какъ дловое свиданіе, какъ консультація у доктора. Посл долгаго разговора наедин, не подготовленнаго заране, свободнаго, увлекательнаго, не можетъ быть ничего естественне поцлуя, соединяющаго уста, только что очаровавшія другъ друга нжными и пламенными рчами. Но какова же разница между этимъ и тмъ поцлуемъ, за полученіемъ котораго ей приходилось здить въ опредленный часъ разъ въ недлю! Это было настолько врно, что порою, въ т дни, когда ей не предстояло свиданія съ Андрэ, въ ней поднималось смутное желаніе похать къ нему, быть съ нимъ вмст, тогда какъ подобное желаніе едва-едва сказывалось, когда она отправлялась въ Отёйль, какъ прокрадывающійся воръ, съ разными подозрительными изворотами, въ мерзкихъ фіакрахъ, съ головою, занятою не имъ, а всми этими непріятными вещами.

Ахъ, этотъ условленный часъ! Она высчитывала его по всмъ часамъ своихъ пріятельницъ, она выжидала его наступленія, минуту за минутой, у г-жи де-Фреминъ, у маркизы де-Братіанъ, у красавицы Лё-Пріёръ, принужденная съ двнадцати часовъ слоняться по Парижу, чтобы не сидть дома, гд ее могли задержать непредвиднныя посщенія или какія-нибудь нежданныя препятствія.

Она ршила: ‘Сегодня скажусь больною и поду попоздне, чтобы недолго его мучить’. Она открыла въ передк кареты маленькую дверку, скрытую въ черной шелковой обивк, покрывавшей стнки экипажа,— настоящаго будуара молодой женщины. Дв половинки крошечной дверки этого тайника раскинулись на стороны, за ними оказалось зеркало на шалнерахъ, она спустила его въ уровень съ своимъ лицомъ. За зеркаломъ были скрыты въ шелковыхъ гнздышкахъ разныя серебряныя вещицы: ящичекъ съ рисовою пудрой, карандашъ для губъ, два флакона духовъ, чернильница, ручка для пера, ножницы, ножичекъ для разрзыванія книгъ,— новаго романа, прочитываемаго дорогой. Прелестныя часики, величиной и формой въ золотой грецкій орхъ, были укрплены въ обивк, они показывали ровно четыре часа.

Г-жа де-Бюрнъ сообразила: ‘У меня остается, по крайней мр, еще часъ свободнаго времени’,— и она тронула пуговку звонка. Выздной лакей, сидящій рядомъ съ кучеромъ, по этому призыву, приложилъ къ уху разговорную трубку, чтобы выслушать приказаніе. Она взяла другой конецъ трубки, скрытой въ обивк, поднесла къ губамъ ея раструбъ, вырзанный изъ горнаго хрусталя, и сказала:

— Въ австрійское посольство!

Потомъ посмотрлась въ зеркало, какъ всегда это длала, съ тмъ удовольствіемъ, какое испытываетъ человкъ, глядя на самое милое ему существо, потомъ — распахнула шубу, чтобы ещеразъ бросить взглядъ на корсажъ своего новаго платья. На ней былъ туалетъ конца зимы. Воротъ обложенъ опушкой изъ очень нжныхъ перьевъ, блестящихъ своею близной, спускаясь на плечи, они постепенно переходили въ легкій сроватый оттнокъ, свойственный крыльямъ. Талія была обхвачена такою же оторочкой изъ благо пуха, что придавало молодой женщин видъ какой-то необыкновенной птички. Ея шляпа,— нчто, врод тока,— была отдлана, эффектно и смло, султаномъ изъ перьевъ боле яркихъ цвтовъ. Весь этотъ нарядъ очень шелъ къ ея блокурой головк, къ ея изящной фигур, точно готовой вспорхнуть и улетть куда-то вмст съ весенними пташками.

Она еще смотрлась въ зеркало, когда карета поворотила круто подъ огромныя ворота посольства. Тогда Мишель запахнула шубу, закрыла дверцы тайничка и сказала кучеру, какъ только экипажъ остановился:

— Позжайте домой, вы мн больше не нужны.

У выздного лакея, сбжавшаго съ крыльца, она спросила:

— Княгиня дома?

Получивши утвердительный отвтъ, она вошла, поднялась по лстниц и скоро очутилась въ маленькой гостиной, гд княгиня Мальтенъ имла обыкновеніе писать письма.

Жена посланника встртила пріятельницу съ необыкновенно радостнымъ лицомъ. Он два раза поцловали другъ друга въ щеки уголками губъ. Потомъ сли рядомъ на низкія маленькія кресла передъ каминомъ. Он очень любили другъ друга, безконечно нравились одна другой и во всемъ сходились потому, что были почти совершенно одинаковы, принадлежали къ одной пород женщинъ, развивались въ одинаковой атмосфер и чувства у нихъ были одинаковыя, хотя княгиня Мальтенъ была шведка, вышедшая замужъ за австрійца. Ихъ связывало между собою какое-то таинственное и странное взаимное влеченіе, чмъ и обусловливалось то обстоятельство, что об чувствовали себя необыкновенно хорошо и вполн довольными, когда бывали вмст. Цлыми днями, не прерываясь, длилась ихъ пустая болтовня, занимательная для обихъ вслдствіе совершенной тождественности ихъ вкусовъ.

— Видите, какъ я люблю васъ,— говорила г-жа де-Бюрнъ.— Вы сегодня обдаете у меня, и я, все-таки, не утерпла, чтобы не повидать васъ. Это просто страсть какая-то, моя милая.

— Взаимная,— отвтила хозяйка, улыбаясь.

И, въ силу профессіональной привычки, он старались превзойти одна другую въ любезности, кокетничая, какъ передъ мужчиной, только совсмъ иначе, увлекаемыя не желаніемъ побдить противника, а жаждою одержать верхъ въ состязаніи.

Разговаривая, г-жа де Бюрнъ отъ времени до времени посматривала на часы. Стрлка подходила къ пяти. Онъ ждетъ ее тамъ уже больше часа. ‘Довольно!’ — подумала она и встала.

— Какъ, уже?— сказала княгиня.

Гостья смло отвтила:

— Да, я спшу, меня ждутъ. Я очень предпочла бы остаться съ вами.

Он опять расцловались и г-жа де-Бюрнъ ухала въ приведенномъ для нея фіакр.

Лошадь попалась хромая и съ большимъ трудомъ тащила старую карету. И эту хромоту, и натугу несчастнаго животнаго молодая женщина ощущала также въ себ самой, она находила перездъ тоже слишкомъ длиннымъ и тяжелымъ. А затмъ она утшалась тмъ, что увидитъ Андрэ, и тотчасъ же задумывалась надъ тмъ, что она собирается сдлать, и это ее опечаливало.

Она нашла его полузамерзшимъ у двери. Крупная изморозь била по деревьямъ, стучала по зонтамъ, подъ которыми она и Маріоль шли къ домику. Ихъ ноги тонули въ грязи. Садъ представлялся въ грустномъ, жалкомъ вид. И Андрэ былъ блденъ, онъ очень страдалъ.

— Боже, какой холодъ!— сказала она, когда они вошли въ домикъ.

Въ каминахъ обихъ комнатъ пылалъ яркій огонь, но зажженный лишь съ полудня, онъ не могъ нагрть и просушить отсырвшихъ стнъ, и непріятная дрожь пробгала по тлу.

Мишель прибавила:

— Я подожду немного снимать шубу.

Она только распахнула ее и блеснула перьями, украшавшими ея лифъ, похожая на перелетныхъ птицъ, не остающихся никогда на одномъ мст.

Онъ слъ рядомъ съ нею.

Она опять заговорила:

— Вечеромъ у меня прелесть какой обдъ, и я имъ заране восхищаюсь.

— Кто же будетъ у васъ?

— Будутъ… во-первыхъ, вы, потомъ Предоле… мн такъ хочется познакомиться съ нимъ.

— А! у васъ будетъ Предоле?

— Да, его привезетъ Ламартъ.

— Да, вдь, этотъ Предоле совсмъ неподходящій для васъ человкъ! Вообще, скульпторы не такой народъ, чтобы нравиться хорошенькимъ женщинамъ, а Предоле годенъ на это мене, чмъ кто-либо другой.

— О, мой милый, это невозможно! Я отъ него въ восторг!

Въ теченіе двухъ мсяцевъ со времени его выставки въ галлере Варенъ скульпторъ Предоле побдилъ и завоевалъ Парижъ. И раньше его уже знали и цнили, про него говорили: ‘Онъ длаетъ прелестнйшія фигурки’. Но когда публика, весь артистическій міръ и знатоки увидали вс его произведенія, собранныя въ залахъ улицы Варенъ, то произошелъ настоящій взрывъ восторговъ.

Все оказалось настолько неожиданно-прелестнымъ, отмченнымъ печатью такого исключительнаго мастерства передавать изящество и грацію, что, казалось, будто присутствуешь при возникновеніи чего-то новаго и обаятельнаго въ искусств. Онъ избралъ своею спеціальностью статуэтки, мало, очень мало одтыя, и воспроизводилъ ихъ нжныя, прозрачно прикрытыя формы съ невообразимымъ совершенствомъ. Въ особенности его танцовщицы, выставленныя въ довольно большомъ числ, поражали чудною пластичностью позъ и движеній, выказывавшихъ во всей крас гибкость и стройность женскаго тла.

Въ теченіе цлаго мсяца г-жа де-Бюрнъ усиленно хлопотала залучить его къ себ. Но художникъ былъ человкъ не свтскій, смотрлъ медвдемъ, какъ о немъ говорили. Наконенъ, ей удалось это при помощи Ламарта, которому скульпторъ считалъ себя обязаннымъ за его искреннюю и громкую рекламу.

Маріоль спросилъ:

— Кто у васъ еще будетъ?

— Княгиня Мальтенъ.

Онъ остался недоволенъ, эта женщина ему не нравилась.

— А еще?

— Массиваль, Бернгаусъ и Жоржъ де-Мальтри. Вотъ и вс, только избранные. Вы знаете Предоле?

— Да, немного.

— Каковъ онъ?

— Восхитителенъ, влюбленъ въ свое искусство боле, чмъ кто-либо изъ всхъ, кого я знаю, и интересне всхъ, когда говоритъ объ искусств.

— Ахъ, какъ хорошо будетъ!— радовалась она.

Онъ взялъ ея руку подъ шубой, тихо пожалъ, потомъ поцловалъ. Мишель вдругъ сообразила, что забыла сказаться больною,и, найдя тотчасъ же другой предлогъ, прошептала:

— Боже мой, какъ холодно!

— Вы находите?

— Я до костей прозябла.

Онъ всталъ, посмотрлъ на термометръ, стоявшій, на самомъ дл, довольно низко. Маріоль слъ опять около нея.

Она сказала: ‘Какъ холодно!’ — и ему показалось, что онъ понимаетъ истинный смыслъ ея словъ. Въ теченіе трехъ недль, при каждомъ свиданіи, онъ замчалъ, какъ непреодолимо ослабваютъ ея попытки быть съ нимъ нжною. Онъ угадывалъ, что она утомлена такимъ притворствомъ до невозможности продолжать его, и самъ онъ настолько былъ измученъ, что въ часы томительнаго одиночества отчаянно говорилъ себ: ‘Лучше прекратить все это разомъ, чмъ жить такъ!’

Чтобы врне разгадать ея мысль, онъ сказалъ:

— Вы даже шубы не снимаете.

— О, нтъ,— отвтила она,— я съ утра немного кашляю. Эта ужасная погода дйствуетъ на горло. Я боюсь совсмъ занемочь.

Помолчавши немного, она прибавила:

— Если бы не желаніе непремнно видть васъ, я бы не пріхала сегодня.

И, такъ какъ онъ молчалъ, истерзанный горемъ, доведенный до бшенства, то она продолжала:

— Посл двухъ недль такого тепла возвратъ холода очень опасенъ.

Она смотрла въ садъ, гд уже начинали зеленть деревья, запушенныя мокрымъ снгомъ, проносившимся сквозь ихъ втви..

Онъ не спускалъ глазъ съ нея и думалъ: ‘И вотъ она, вся ея. любовь ко мн!’ Въ первый разъ въ жизни что-то врод ненависти раздразненнаго животнаго поднялось въ немъ противъ нея, противъ этого лица, противъ этой неуловимой души, противъ всей этой женщины, безпрерывно ускользающей отъ него.

‘Она говоритъ, будто ей холодно,— разсуждалъ онъ самъ съ. собою.— Холодно ей лишь отъ того, что я тутъ. Если бы дло шло’ объ увеселительной поздк, объ одномъ изъ безумныхъ капризовъ, занимающихъ безполезное существованіе этихъ пустыхъ созданій, она ничего бы не побоялась и рискнула бы жизнью. Катается же она по сильнйшему холоду въ открытомъ экипаж, чтобы показывать свои туалеты. О, вс он таковы теперь!’

Она сидла совершенно спокойная, а онъ смотрлъ на нее и зналъ, что въ этой головк, въ этой чудной обожаемой головк, только и есть одно желаніе скоре покончить свиданіе, начинавшее длаться слишкомъ тяжелымъ.

Правда ли, что существовали, что и теперь еще существуютъ дйствительно любящія женщины, увлекающіяся и волнующіяся, способныя страдать, плакать и отдаваться съ восторгомъ, любящія всмъ существомъ своимъ, тломъ такъ же, какъ и душою, устами и глазами, говорящими о любви, и замирающимъ ‘ердцемъ, и ласкающею рукой, — женщины, рискующія всмъ потому, что он любятъ, идущія днемъ или ночью, несмотря ни на какія опасности и угрозы, къ тому, въ чьихъ объятіяхъ он находятъ счастье, въ чьихъ поцлуяхъ — наслажденіе?

О! какъ ужасна эта любовь, заковавшая его своими цпями, любовь безъ исхода, безъ конца, безъ радостей и восторговъ, томящая, угнетающая и доводящая до отчаянія, — любовь безъ сладкихъ опьяненій, дающая лишь разочарованія, страданія и слезы, знакомящая только съ невыносимо-мучительною жаждой поцлуевъ, которыхъ ничто не въ состояніи вызвать на устахъ холодныхъ, жесткихъ и сухихъ, какъ погибшія растенія.

Онъ смотрлъ на нее, изящно-нарядную, затянутую въ платье, сверкающее перьями. Не они ли, не ея ли платья, самые сильные враги, надъ которыми побда еще нужне, чмъ надъ самою женщиной? Не они ли, эти кокетливыя и драгоцнныя брони, ревниво охраняютъ и защищаютъ отъ него любимую женщину?

— Вашъ туалетъ восхитителенъ, — сказалъ онъ, не желая говорить о томъ, что его мучило.

Она улыбнулась и отвтила:

— Посмотрите, какой вечеромъ на мн будетъ.

Потомъ она кашлянула нсколько разъ и продолжала:

— Я окончательно простужаюсь. Позвольте мн ухать, другъ мой. Солнышко скоро вернется, и я сдлаю то же.

Маріоль не сталъ ее удерживать. Онъ совсмъ упалъ духомъ, понимая, что теперь уже никакими усиліями нельзя побдить холодность этого существа, не знающаго увлеченій, что надо покончить, навсегда покончить съ надеждами, съ ожиданіями пламенныхъ словъ изъ этихъ спокойныхъ устъ, вспышекъ страсти въ этомъ невозмутимомъ взор. И вдругъ онъ почувствовалъ приступъ твердой ршимости избавиться отъ своего мучительнаго рабства. Она точно гвоздями прибила его къ орудію пытки, онъ умиралъ отъ этихъ терзаній, а она не понимала его страданій, была довольна даже тмъ, что сдлала. Онъ вырвется изъ этой смертельной пытки, оставивши на мст клочки истерзаннаго тла и свое безжалостно разбитое сердце. Онъ спасется, какъ животное, почти убитое охотниками, скроется куда-нибудь, и въ одиночеств, быть можетъ, ему удастся залечить свои раны и добиться того, чтобы чувствовать лишь тупыя боли, отъ которыхъ не могутъ избавиться до конца жизни искалченные.

— Стало быть, прощайте, — сказалъ онъ.

Ее поразилъ печальный тонъ его голоса и она проговорила:

— До вечера, мой другъ.

Онъ повторилъ:

— До вечера… прощайте.

Потомъ онъ проводилъ ее до двери сада, вернулся одинъ и слъ у камина.

Одинъ!… Какъ холодно, на самомъ дл! какъ уныло все кругомъ! Конецъ! А, какое ужасное слово! Конецъ надеждамъ, ожиданіямъ, мечтамъ о ней съ тмъ ощущеніемъ жгучей боли въ сердц, по милости котораго наша жизнь въ этомъ мрачномъ мір освщается порою яркими вспышками, точно отъ потшныхъ огней, зажигаемыхъ темными вечерами. Прощайте, ночи одинокихъ волненій, когда почти до разсвта онъ ходилъ по своей комнат, думая о ней, прощайте, радостные дни, когда онъ, просыпаясь, говорилъ себ: ‘Сегодня я ее увижу въ нашемъ домик въ саду’. Какъ онъ любилъ ее, какъ онъ любилъ! Какъ продолжительно и трудно будетъ исцлиться отъ этой любви! Она ухала потому, что холодно. И онъ видлъ ее, точно она была еще тутъ, какъ видлъ сейчасъ только, смотрящею на него и очаровывающею, — очаровывающею съ тмъ, чтобы врне нанести ему ударъ въ сердце. Какъ жестокъ былъ этотъ послдній ударъ! Старую рану, уже открытую, потомъ ею же перевязанную, она сдлала неизлечимою, взрзавши ее, точно ножомъ, своимъ убійственнымъ равнодушіемъ. Онъ чувствовалъ даже, какъ била кровь изъ пораженнаго сердца, какъ наполняла собою все его тло, подступала къ горлу и душила его. Тогда, закрывши глаза обими руками какъ бы для того, чтобы скрыть отъ себя самого свою слабость, онъ горько заплакалъ. Она ухала потому, что холодно!… Онъ, раздтый, босой, пошелъ бы за нею по снгу, лишь бы гд-нибудь догнать ее… Онъ съ крыши бросился бы только для того, чтобы упасть къ ея ногамъ. Ему пришла на память старая исторія, превратившаяся въ легенду, передаваемую о холм Двухъ Любовниковъ, который виденъ съ дороги въ Руанъ. Молодая двушка, повинуясь жестокому капризу отца, не дозволявшаго ей выйти замужъ за ея возлюбленнаго, если она не осилитъ внести его на крутую гору, втащила его, карабкаясь на рукахъ и на колняхъ, и умерла, добравшись до вершины. Должно быть, любовь — уже не боле, какъ легенда, годная лишь для того, чтобы воспвать ее въ стихахъ или повствовать о ней въ придуманныхъ романахъ!

Его возлюбленная не сама ли ему сказала вначал ихъ знакомства такую фразу, которой онъ не могъ никогда забыть: ‘Теперешніе мужчины не любятъ ныншнихъ женщинъ настолько, чтобы по-настоящему страдать отъ этого. Поврьте мн, я знаю тхъ и другихъ’. Относительно его она ошиблась, но не относительно себя, такъ какъ сказала еще: ‘Во всякомъ случа, я васъ предупреждаю, что неспособна увлечься серьезно кмъ бы то ни было’.

Кмъ бы то ни было! Такъ ли это? Имъ — нтъ. Въ этомъ онъ не сомнвался теперь, а другимъ?

Имъ?… Его она не могла полюбить! Почему?

На него вдругъ точно обрушилось и придавило его сознаніе, что онъ ничего не добился въ своей жизни,— сознаніе, уже давно удручавшее его. Онъ ничего не сдлалъ, ничего не достигъ, ничего не пріобрлъ, ничего не взялъ съ бою. Его манили искусства, и не хватило въ немъ необходимой силы воли отдаться всецло одному изъ нихъ, ни упорнаго постоянства, безъ котораго нельзя добраться ни до какого торжества. Ни въ чемъ успха не было, въ немъ самомъ не было восторженнаго увлеченія чмъ-либо прекраснымъ, которое облагородило бы и возвысило бы его. Единственное энергическое усиліе покорить сердце женщины оказалось такою же жалкою, безрезультатною попыткой, какъ и вс другія. Онъ былъ, въ сущности, ничмъ инымъ, какъ неудачникомъ.

Онъ плакалъ, закрывши глаза руками. Слезы катились по лицу, смачивали его усы, пробгали по губамъ и своею горечью увеличивали его приниженность и отчаяніе.

Когда онъ поднялъ голову, въ комнат было уже темно. Ему оставалось какъ разъ столько времени, чтобы успть дохать до дому и переодться къ обду у нея.

VI.

Андрэ Маріоль первымъ вошелъ къ г-ж Мишель де-Бюрнъ. Онъ слъ и осмотрлся кругомъ на эти стны, на ихъ отдлку, на вещицы и мебель, которыя онъ любилъ потому, что любилъ ихъ хозяйку, онъ обвелъ взглядомъ всю эту давно знакомую комнату, гд онъ былъ представленъ ей, гд такъ много разъ бесдовалъ съ нею, гд полюбилъ ее, гд впервые подмтилъ и со дня на день чувствовалъ разростаніе своей страсти до минуты окончательной и безполезной побды. Съ какимъ нетерпніемъ онъ ждалъ ее иногда въ изящной обстановк, для нея созданной, прелестной рамк этого чуднаго созданія! И какъ хорошо знакомъ ему ароматъ этого салона, этихъ матерій, нжный запахъ ириса, простой и аристократическій! Здсь онъ переживалъ вс тревоги ожиданій, вс томленія надеждъ, всевозможныя волненія и, наконецъ, всю горечь страданій. Онъ сжималъ, какъ руки покидаемаго друга, ручки широкаго кресла, сидя въ которомъ онъ такъ часто разговаривалъ съ нею, видлъ ея улыбку, слышалъ звукъ ея голоса. Ему бы хотлось, чтобы она не приходила и чтобы никто не приходилъ, и онъ остался бы одинъ на всю ночь, отдавшись мечт о своей любви, какъ проводятъ ночь у тла покойника. Потомъ онъ ушелъ бы съ разсвтомъ, ушелъ бы надолго, быть можетъ, навсегда.

Дверь отворилась, вошла она и направилась къ нему, протягивая руку. Онъ пересилилъ себя и не далъ ей ничего замтить. То была не женщина, а живой букетъ, букетъ невообразимый.

Поясъ изъ гвоздикъ охватывалъ ея талію и спускался каскадами до самыхъ ногъ. Вокругъ обнаженныхъ рукъ и плечъ вилась гирлянда ландышей и незабудокъ, а на груди три волшебныя орхидеи, казалось, ласкали ея нжное тло и оттняли его близну розовыми и пурпурными тонами мясистыхъ, сверхъестественныхъ цвтковъ. Блокурые волосы были засыпаны эмалевыми фіалками съ сверкающими въ нихъ мелкими брилліантами. Другіе брилліанты, дрожащіе на золотыхъ булавкахъ, сверкали, какъ капли росы, въ благоухающей отдлк корсажа.

— У меня будетъ мигрень,— сказала она,— тмъ хуже! эти цвты идутъ ко мн.

Отъ нея вяло ароматомъ весны цвтущаго сада, и сама она была свже гирляндъ, ее обвивавшихъ. Андрэ смотрлъ на нее, ослпленный, и ему пришло на мысль, что взять ее теперь и сжать въ своихъ объятіяхъ было бы такимъ же дикимъ варварствомъ, какъ истоптать ногами цвтущую клумбу садовой лужайки. Выходитъ, что ихъ тло служитъ только средствомъ щеголять нарядомъ, оно — предметъ для украшенія, прошла пора, когда оно бывало предметомъ любви. Он похожи на цвты, на птицъ похожи, на тысячу другихъ вещей не меньше, чмъ на женщинъ. Ихъ матери, вс женщины прежнихъ поколній, пользовались искусствомъ одваться лишь для того, чтобы лучше выказать свою красоту, но, прежде всего, он старались нравиться непосредственно своею природною прелестью, силою своей естественной привлекательности, неотразимо дйствовавшей на сердце мужчины. Теперь же туалетъ есть все, искусство нарядиться — первое ихъ средство, а также — ихъ единственная цль, и пользуются он имъ больше для того даже, чтобы дразнить взоры соперницъ и возбуждать ихъ безплодную зависть, чмъ для побдъ надъ мужчинами.

Для кого же, собственно, былъ придуманъ такой туалетъ: для него ли, любовника, или для княгини Мальтенъ, ради ея посрамленія?

Дверь отворилась и доложили о прізд княгини.

Г-жа де-Бюрнъ кинулась ей на встрчу и, тщательно оберегая свои орхидеи, поцловала ее полуоткрытыми губами съ видомъ необыкновенной нжности. Это былъ милый, сладкій поцлуй, въ которомъ отъ всей души слились уста обихъ женщинъ.

Маріоль дрогнулъ отъ тоскливаго чувства. Ни разу она не бросалась къ нему съ такимъ порывомъ радости и счастья, никогда она такъ не цловала его. И, вслдствіе какого-то внезапнаго оборота мысли, онъ подумалъ:

— Не для насъ уже существуютъ эти женщины.

Явился Массиваль, за нимъ г. де-Прадонъ, графъ Бернгаусъ, потомъ Жоржъ де-Мальтри во всемъ блеск англійскаго шика.

Поджидали только Ламарта и Предоле, заговорили о скульптур, и вс голоса слились въ хвалебный хоръ.

— Онъ воскресилъ всю прелесть, возстановилъ преданія эпохи Возрожденія и внесъ въ искусство нчто большее: современную реальность!

По мннію Жоржа де-Мальтри, онъ былъ неподражаемъ въ передач изящной гибкости человческаго тла. Въ теченіе двухъ мсяцевъ эти фразы облетали вс салоны, переходили изъ устъ въ уста, прислушались всмъ ушамъ.

Наконецъ, появился и онъ. Вс были изумлены. Это былъ коренастый человкъ неопредленныхъ лтъ, съ мужицкими плечами, съ большою головой, съ просдью въ волосахъ и въ бород, съ рзкими чертами лица, съ здоровеннымъ носомъ и крупными губами, съ застнчивымъ, смущеннымъ видомъ. Руки онъ держалъ какъ-то на-отлет и неуклюже, что, вроятно, было объяснимо громадностью его лапъ, торчавшихъ изъ рукавовъ. Широкія ручищи, съ волосатыми мускулистыми пальцами, какъ у мясника, казались неловкими, неповоротливыми, он точно не знали, куда дваться, и спрятать ихъ не было никакой возможности.

Но на лиц свтились ясные, срые, проницательные и необыкновенно быстрые глаза. Только они одни казались живыми въ этомъ неповоротливомъ человк. Ихъ сверкающій, яркій и подвижный взглядъ зорко всматривался, перебгалъ съ предмета на предметъ, искрился рзкимъ блескомъ и давалъ чувствовать большой и даровитый умъ.

Нсколько разочарованная, г-жа де-Бюрнъ любезно указала на кресло. Художникъ слъ и какъ бы застылъ на мст, видимо, сконфуженный тмъ, что забрался въ этотъ домъ.

Ламартъ, въ качеств ловкаго руководителя, желая выручить новичка, подошелъ къ нему:

— Милйшій мой,— сказалъ онъ,— я хочу показать вамъ, гд мы съ вами. Вы уже видли нашу божественную хозяйку, теперь посмотрите, что ее окружаетъ.

Онъ показалъ на камин подлинный бюстъ работы Гудона, потомъ на булевскомъ бюро двухъ обнявшихся танцовщицъ Клодіона и, наконецъ, на этажерк четыре статуэтки изъ Танагры, отобранныя изъ числа самыхъ превосходныхъ.

Лицо Предоле вдругъ оживилось, точно онъ разыскалъ въ пустын своихъ родныхъ дтей. Онъ всталъ, подошелъ къ четыремъ античнымъ глинянымъ фигуркамъ и сразу взялъ дв изъ нихъ одною рукой, способною, казалось, убить быка на мст. Г-жа де-Бюрнъ испугалась за ихъ участь. по какъ только онъ Прикоснулся къ нимъ, то можно было подумать, что онъ ихъ ласкаетъ,— съ такою нжностью онъ держалъ, съ такою поразительною ловкостью вертлъ ихъ своими толстыми пальцами, сдлавшимися проворными, какъ пальцы фокусника. Судя по тому, какъ онъ смотритъ на нихъ и какъ дотрогивается до нихъ, можно было съ увренностью сказать, что у этого огромнаго человка живетъ въ душ и въ рукахъ единственная, идеальная и утонченная любовь ко всмъ изящнымъ мелкимъ вещицамъ.

— Хороши?— спросилъ Ламартъ.

Скульпторъ похвалилъ ихъ такимъ тономъ, будто он могли слышать его одобреніе, потомъ въ нсколькихъ словахъ разсказалъ о наиболе замчательныхъ, виднныхъ имъ. Его голосъ звучалъ немного глухо, но отчетливо и спокойно, какъ выраженіе ясной мысли, точно опредляющей значеніе словъ.

Затмъ, по указанію романиста, онъ осмотрлъ другія рдкія вещи, собранныя г-жею де-Бюрнъ, благодаря совтамъ ея друзей. Онъ любовался, радостно и удивленно, что нашелъ ихъ въ этомъ дом, и неизмнно каждую изъ нихъ онъ бралъ въ руки и вертлъ во вс стороны какъ бы для того, чтобы придти съ ними въ соприкосновеніе. Одна бронзовая статуэтка, всомъ въ хорошее пушечное ядро, притаилась гд-то въ темномъ углу. Онъ поднялъ ее одною рукой, принесъ къ ламп, долго любовался ею и поставилъ обратно на мсто, безъ малйшаго видимаго усилія.

Ламартъ сказалъ:

— Недурная силка для борьбы съ мраморомъ и камнемъ! Молодецъ!

Вс смотрли на него сочувственно.

Слуга доложилъ, что подано кушать. Хозяйка дома взяла руку скульптора, чтобы перейти въ столовую, и, усадивши его рядомъ съ собою, сказала, изъ любезности, такимъ тономъ, будто спрашивала наслдника славнаго рода о точномъ происхожденіи его фамиліи:

— Ваше искусство, не правда ли, можетъ гордится еще и тмъ, что оно древнйшее изъ всхъ?

Онъ отвтилъ спокойнымъ голосомъ:

— Едва ли это такъ. Пастухи до-историческихъ временъ играли на флейтахъ, и, слдовательно, музыка должна, повидимому, считаться боле древнимъ искусствомъ, хотя, по нашимъ понятіямъ, настоящая музыка начинается съ недавняго времени, тогда какъ настоящая скульптура существуетъ очень давно.

Хозяйка продолжала:

— Вы любите музыку?

Онъ отвтилъ съ серьезнымъ убжденіемъ:

— Я люблю вс искусства.

Она спросила еще:

— Извстенъ ли изобртатель вашего?

Онъ подумалъ и заговорилъ съ особенною нжностью въ голос, точно передавалъ необыкновенно трогательную исторію:

— По греческимъ преданіямъ, это былъ аинянинъ Дедалъ. Но самая красивая легенда приписываетъ начало скульптуры горшечнику изъ Сиціона, по имени Дибютадъ. Его дочь Кора очертиластрлой по тни профиль своего жениха, отецъ снялъ этотъ силуэтъ на глину. Такъ родилось мое искусство.

Ламартъ проговорилъ тихо: ‘Прелестно’. Потомъ, помолчавши немного, прибавилъ:

— А! если бы вы захотли, Предоле!— и, обращаясь къ г-ж де-Бюрнъ, продолжалъ:— Вы представить себ не можете, какъ интересенъ этотъ человкъ, когда заговоритъ о томъ, что любитъ,какъ онъ уметъ разъяснить и показать, и васъ заставить тоже полюбить.

Но скульпторъ былъ, повидимому, не расположенъ ни позировать, ни разглагольствовать. Онъ заткнулъ уголъ салфетки между воротомъ сорочки и шеей, чтобы не испачкать жилета, и сосредоточено лъ супъ съ тмъ своего рода благоговніемъ, какое внушаетъ крестьянамъ это кушанье.

Супъ онъ запилъ виномъ и выпрямился, видимо, начиная освоиваться въ новомъ обществ. Отъ времени до времени онъ покушался обернуться, такъ какъ видлъ въ зеркал отраженіе совершенно новой группы, стоящей позади его на камин. Произведеніе это было незнакомо ему, и онъ старался угадать, чье оно. Наконецъ, онъ не выдержалъ и спросилъ:

— Это Фальгіера, не правда ли?

Г-жа де-Бюрнъ разсмялась:

— Да, это Фальгіера. Какъ вы распознали въ зеркал?

Онъ въ свою очередь улыбнулся.

— О, это безразлично, какъ бы я не увидалъ, я съ перваго взгляда узнаю скульптуру людей, которые занимаются живописью, и живопись тхъ, кто занимается въ то же время скульптурой.. Работы такихъ людей нисколько не похожи на произведенія человка, отдавшагося исключительно одному искусству.

Ламартъ, желая показать пріятеля во всемъ его блеск, потребовалъ объясненій, и Предоле не сталъ уклоняться отъ этого.

Онъ опредлилъ, разобралъ и характеризовалъ живопись скульпторовъ и скульптуру живописцевъ такъ ясно, ново и оригинально, съ такою неторопливою точностью рчи, что слушатели глазъ съ него не спускали. Обратившись къ исторіи искусства и привода примры послдовательно изъ разныхъ эпохъ, онъ дошелъ до первыхъ итальянскихъ мастеровъ, бывшихъ одновременно живописцами и скульпторами, какъ Николо и Джіовани Пизанскіе, Донателло, Лоренцо Гиберти. Онъ привелъ любопытныя мннія Дидропо этому предмету и въ заключеніе указалъ на двери баптистерія Санъ-Джіовани во Флоренціи, работы Гиберти, такіе живые и драматическіе барельефы, что они боле похожи на полотна живописца, чмъ на произведеніе скульптора.

Движеніями своихъ тяжеловсныхъ рукъ, точно лпившихъ изъ невидимаго матеріала и сдлавшихся подвижными и легкими, онъ такъ выразительно и убжденно воспроизводилъ то, о чемъ, говорилъ, что взоры невольно слдили за его пальцами, вызывавшими надъ стаканами и тарелками вс образы, про которые онъ разсказывалъ.

Потомъ, когда были поданы его любимыя блюда, онъ замолчалъ и принялся сть.

До конца обда онъ говорилъ мало, и самъ едва слушалъ разговоры, перебгавшіе отъ театральныхъ новостей къ политическимъ слухамъ, отъ бала къ предстоящей свадьб, отъ статьи Revue des Deux Mondes къ недавно открывшейся конской выставк. Онъ плотно кушалъ и выпивалъ основательно, какъ ни въ чемъ не бывало, сохраняя полную ясность и свжесть головы, не легко поддававшейся дйствію вина.

Когда вернулись въ гостиную, Ламартъ, все еще не добившійся отъ скульптора всего, чего онъ ожидалъ отъ него, подвелъ Предоле къ витрин и показалъ неоцнимую историческую вещь, серебряную чернильницу чеканной работы Бенвенуто Челлини.

Тутъ уже скульпторомъ овладло своего рода опьяненіе. Онъ смотрлъ на эту вещицу такими глазами, какими смотрятъ на лицо любимой женщины, и, охваченный умиленіемъ, высказалъ о произведеніяхъ Челлини такія же граціозныя и тонкія мысли, какъ само искусство дивнаго художника. Видя, что его слушаютъ, онъ отдался весь своему увлеченію, и, сидя въ большомъ кресл, держа въ рукахъ и безпрерывно оглядывая поданную ему вещь, онъ передавалъ впечатлнія, произведенныя на него всми виднными имъ чудесами искусства, выказывая при этомъ необыкновенную чуткость и длая понятнымъ то странное опьяненіе прелестями формъ, которое черезъ глаза проникаетъ въ его душу. Въ продолженіе десяти лтъ онъ странствовалъ по блу свту, смотря только на мраморъ, камень, бронзу и дерево, вышедшіе изъ рукъ геніальныхъ ваятелей, или на золото, серебро, слоновую кость и мдь, превращенныя въ образцы красоты волшебными пальцами рщиковъ и чеканщиковъ.

И самъ онъ какъ бы изваивалъ и отчеканивалъ удивительно рельефно и поразительно мягко свою рчь соотвтствующею точностью выраженій.

Мужчины, стоя вокругъ него, слушали съ величайшимъ интересомъ, тогда какъ об дамы, сидя у камина, повидимому, скучали немножко и отъ времени до времени тихо переговаривались, удивленныя тмъ, что люди могутъ придавать такое значеніе простымъ очертаніямъ предметовъ..

Когда Предоле замолчалъ, Ламартъ въ умиленіи и восторг пожалъ ему руку и дружески-растроганнымъ голосомъ сказалъ:

— Поистин, я готовъ васъ расцловать. Въ наше время вы единственный настоящій художникъ, единственный страстно преданный искусству и великій человкъ. Одинъ лишь вы дйствительно любите свое дло, имъ вы наслаждаетесь, никогда оно вамъ не прискучаетъ. Вы служите вчному искусству въ самомъ чистомъ его вид, въ самомъ простомъ и самомъ возвышенномъ и самомъ недостижимомъ. Вы создаете красоту изгибомъ линіи и ни о чемъ больше не заботитесь. Я выпью за ваше здоровье.

Затмъ разговоръ сдлался общимъ, но шелъ вяло, подъ гнетомъ идей, пронесшихся въ воздух этого хорошенькаго салона, изукрашеннаго драгоцнными предметами.

Предоле ушелъ рано, отговорившись тмъ, что принимается за работу съ разсвта.

По его уход, Ламартъ спросилъ г-жу де-Бюрнъ:

— Ну, что, какъ вы его находите?

Она отвтила нершительно, съ вялымъ и далеко не восхищеннымъ видомъ:

— Онъ довольно интересенъ, но немного надодливъ.

Романистъ улыбнулся и подумалъ: ‘Еще бы! онъ не полюбовался вашимъ туалетомъ и почти не взглянулъ лишь на васъ одну — изъ всхъ вашихъ игрушекъ’. Сказавши нсколько любезныхъ фразъ, онъ отошелъ отъ нея и слъ около княгини Мальтенъ. Графъ Беригаусъ придвинулъ низенькій табуретъ къ хозяйк дома и, казалось, опустился на него у ея ногъ. Маріоль, Массиваль, Мальтри и г. де-Прадонъ продолжали говорить о скульптор, произведшемъ на нихъ сильное впечатлніе. Де-Мальтри сравнивалъ его со старинными мастерами, вся жизнь которыхъ была освщена исключительною и всепоглощающею любовью къ проявленіямъ красоты. На эту тему онъ философствовалъ очень основательно и утомительно-скучно.

Массивалю надоло слушать о чуждомъ для него искусств, онъ приблизился къ княгин Мальтенъ и слъ рядомъ съ Ламартомъ, а тотъ скоро уступилъ ему мсто и подошелъ къ мужчинамъ.

— Исчезнемъ?— сказалъ онъ Маріолю.

— Очень охотно.

Романистъ любилъ говорить ночью, на тротуарахъ, провожая кого-нибудь. Его отрывистый, рзкій, язвительный голосъ точно цплялся за стны домомъ и карабкался по нимъ куда-то вверхъ. Въ этихъ ночныхъ разговорахъ или, врне, монологахъ, такъ какъ, по большей части, говорилъ онъ одинъ, Ламартъ чувствовалъ себя краснорчивымъ и проницательнымъ, остроумнымъ и оригинальнымъ. Онъ про себя наслаждался этимъ, оставался доволенъ собою и подготовлялъ себ покойный сонъ небольшимъ утомленіемъ легкихъ и ногъ.

Маріоль же былъ измученъ въ конецъ. Сознаніе всей его безпомощности, всего несчастья, горя, безповоротнаго разочарованія кипло въ его сердц съ той минуты, какъ онъ переступилъ порогъ ея дома. Не могъ онъ этого выносить. Ухать скоре и навсегда!

Когда онъ уходилъ отъ г-жи де-Бюрнъ, она простилась съ нимъ, почти не замчая его.

Маріоль и Ламартъ вышли на улицу. Втеръ измнился и прекратился холодъ. Стало тепло, пріятно, какъ бываетъ весною посл дождя. Усянное звздами небо сверкало и искрилось, точно дыханіе лта оживило блескъ его необозримаго простора. Срые тротуары были сухи, и лишь на мостовой еще виднлись лужи.

Ламартъ заговорилъ:

— Какой счастливый человкъ этотъ Предоле!… Ничего онъ не любитъ, кром своего искусства, ни о чемъ другомъ не думаетъ, только имъ и живетъ, и это наполняетъ, освщаетъ, длаетъ счастливымъ и хорошимъ все его существованіе. На самомъ дл онъ великій художникъ стараго закала. О, ему дла нтъ до женщинъ, до нашихъ женщинъ съ ихъ тряпками, кружевами и переряживаніями. Видли вы, какъ мало вниманія онъ обращалъ на нашихъ двухъ красавицъ, хотя он были необыкновенно очаровательны? Но ему-то нужна чистая пластика, а не поддлки. За то и наша божественная хозяйка нашла его невыносимымъ и дикимъ. Для нея бюстъ Гудона, статуэтки изъ Танагры, чернильница Бенвенуто Челлини,— все это — мелочишки, украшеньица, необходимыя для естественной и богатой обстановки такого совершенства, какъ она,— она и ея платье, потому что платье составляетъ часть ея самой,— оно каждый день даетъ новый тонъ ея красот. До чего женщина мелочна и себялюбива!

Онъ остановился и стукнулъ палкой по тротуару такъ сильно, что ударъ пронесся по всей улиц. Затмъ онъ продолжалъ:

— Он знаютъ, понимаютъ и цнятъ лишь то, что имъ даетъ возможность отличиться: наряды и украшенія, моды на которые мняются черезъ каждыя десять лтъ. Но имъ совершенно недоступно установленное отборомъ и неизмнно прекрасное, для оцнки чего требуется большое и тонкое художественное пониманіе, безкорыстная и чисто-эстетическая изощренность чувствъ. Он же обладаютъ чувствами, находящимися въ весьма зародышномъ состояніи, чувствами самокъ, мало способныхъ къ совершенствованію, безучастныхъ ко всему, что не иметъ непосредственнаго отношенія къ ихъ женскому я, все въ нихъ поглощающему собой. У нихъ своя тонкость чувствъ, какъ у дикихъ, у индйцевъ, хищническая, звриная. Он почти неспособны испытывать даже чисто-физическія наслажденія низшаго порядка, если для этого необходимо особенное развитіе и утонченная чувствительность одного органа, какъ, напримръ, у настоящаго любителя покушать. Иногда, въ очень рдкихъ случаяхъ, он пріобртаютъ навыкъ уважать хорошую кухню, но ршительно и навсегда остаются неспособными понимать высшія сорта винъ, говорящихъ только нёбу мужчинъ, такъ какъ вино говоритъ.

Онъ опять ударилъ палкой въ тротуаръ, точно подчеркнулъ послднее слово и поставилъ точку.

— Отъ нихъ, впрочемъ, нельзя и требовать многаго,— продолжалъ онъ.— Но такое отсутствіе вкуса и распознавательной способности, омрачающее ихъ интеллектуальное зрніе, когда дло касается возвышенныхъ предметовъ, часто ослпляетъ ихъ совершенно, когда дло идетъ о насъ. Чтобы увлечь ихъ, не надо имть ни души, ни сердца, ни ума, ни выдающихся качествъ и особенныхъ достоинствъ, какъ въ прежнія времена, когда влюблялись въ мужчинъ за какія-нибудь доблести. Нншнія женщины — комедіантки, комедіантки любви, повторяющія кое-какъ старую пьесу, которую он играютъ по преданію, не вря въ ней ни одному слову. Имъ и нужны такіе же комедіанты, чтобы подавать реплики и лгать такъ же, какъ он. Подъ комедіантами я разумю всякихъ шутовъ и прохвостовъ, свтскихъ или иныхъ сортовъ.

Они шли нсколько секундъ молча. Маріоль все время слушалъ его внимательно, про себя повторяя его фразы и одобряя ихъ всею своею изстрадавшеюся душой. Онъ зналъ, между прочимъ, что какъ разъ въ это время завладлъ вниманіемъ и сосредоточилъ на себ все кокетство маленькой баронессы де-Фреминъ нкій авантюристъ-итальянецъ, пріхавшій въ Парижъ давать ассо на шпагахъ, князь Эпилати, джентльменъ фехтовальныхъ залъ, о которомъ везд говорили, восхваляя его изящество и гибкость сильныхъ мускуловъ, выставляемыхъ въ черныхъ шелковыхъ мальо на-показъ большому свту и отборнйшему кокетству.

Видя, что Ламартъ продолжаетъ молчать, Маріоль сказалъ:

— Сами мы виноваты, выбираемъ плохо: есть женщины помимо этихъ.

Романистъ возразилъ:

— Способность къ привязанности сохранилась единственно только у двицъ, занятыхъ въ магазинахъ, и у сантиментальныхъ мщаночекъ, бдныхъ и неудачно вышедшихъ замужъ. Мн случалось утшать такихъ несчастненькихъ. Он преисполнены и переполнены чувствомъ, но такимъ вульгарнымъ чувствомъ, что обмниваться съ ними нашимъ — значитъ просто давать имъ милостыню. И такъ, я говорю, что въ нашемъ богатомъ новомъ обществ, гд женщины ни къ чему не стремятся, ни въ чемъ не нуждаются, ничего не желаютъ, какъ только чтобы ихъ забавляли, безъ малйшей для нихъ опасности, а мужчины распредлили наслажденія такъ же, какъ трудъ,— я говорю, что въ такомъ обществ исчезло старинное, прелестное и могущественное влеченіе одного пола къ другому.

Маріоль прошепталъ:

— Это правда.

Онъ желалъ только скоре убжать, скрыться отъ этихъ людей, отъ этихъ фантошей, передразнивающихъ, отъ бездлья, чудную, страстную и нжную жизнь былыхъ временъ и ршительно ничего непонимающихъ въ ея утраченной прелести.

— Покойной ночи,— сказалъ онъ,— пойду спать.

Онъ вернулся домой, слъ къ столу и написалъ:

‘Прощайте. Помните ли мое первое письмо? Въ немъ я говорилъ тоже ‘прощайте’, но не ухалъ. Какъ дурно я сдлалъ! Меня не будетъ въ Париж, когда вы получите это письмо. Нужно ли объяснять — почему? Такимъ людямъ, какъ я, было бы всего лучше не встрчать такихъ женщинъ, какъ вы. Если бы я былъ художникомъ и если бы могъ выражать мои впечатлнія такъ, чтобы это облегчало мои мученія, вы вдохнули бы въ меня талантъ. Но я не боле, какъ несчастный человкъ, узнавшій, вмст съ любовью къ вамъ, жестокія и невыносимыя терзанія. Когда я васъ встртилъ, я не поврилъ бы, что способенъ такъ чувствовать и такъ страдать. Другая на вашемъ мст влила бы въ мое сердце чудныя радости, дала бы ему новую жизнь, вы же только истомили его. Вы не желали этого, я знаю и не упрекаю васъ за это, ничего противъ васъ не имю. Я даже не имю права писать вамъ эти строки. Простите. Вы такъ созданы, что не можете чувствовать, какъ чувствую я, не можете даже представить себ того, что длается со мною, когда я вхожу къ вамъ, когда вы говорите со мной и когда я смотрю на васъ. Да, вы хороши со мной, вы принимаете меня, вы предлагаете мн даже спокойное и разумное счастье, за которое я долженъ бы былъ на колняхъ благодарить васъ. Но не хочу я такого счастья. Ахъ, какъ ужасна и мучительна любовь, вымаливающая безпрерывно, какъ милостыни, теплаго слова и сердечной ласки и никогда ихъ не получающая! Мое сердце пусто, какъ желудокъ нищаго, долго бжавшаго за вами съ протянутою рукой. Вы ему бросали немало прекрасныхъ вещей и никогда не дали хлба. Мн хлбъ нуженъ былъ, нужна была ваша любовь. Я удаляюсь жалкимъ нищимъ, не дождавшимся вашей нжности, нсколько крупицъ которой спасли бы меня. И не существуетъ для меня въ мір ничего, кром мучительнаго чувства, которое надо убить. Это я и попытаюсь сдлать.

‘Прощайте. Простите, благодарю, простите. Въ этотъ вечеръ я все еще люблю васъ всею душою моей. Прощайте.

‘Андрэ Маріоль’.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Великолпное утро освщало городъ. Маріоль съ дорожнымъ мшкомъ и двумя чемоданами слъ въ фіакръ, стоявшій у его подъзда. Еще ночью онъ приказалъ слуг приготовить блье и все необходимое для продолжительнаго отсутствія и ухалъ, оставивши на первое время такой адресъ: ‘Фонтенебло, до востребованія’. Онъ никого не бралъ съ собою, не желая видть ни одного лица, напоминающаго ему Парижъ, ни слышать голоса, слышаннаго имъ, когда его томили нкоторыя думы. Онъ крикнулъ кучеру: ‘На Ліонскій вокзалъ!’ Фіакръ тронулся въ путь. Маріолю пришелъ на память его другой отъздъ — въ Монъ-Сенъ-Мишель, прошедшимъ лтомъ. Тому будетъ годъ черезъ три мсяца. Чтобы забыть объ этомъ, онъ сталъ смотрть на улицу.

Фіакръ поворотилъ на проздъ Елисейскихъ полей, залитой яркимъ весеннимъ солнцемъ. Молодые листья, распустившіеся уже подъ вліяніемъ предшествовавшаго тепла и едва задержанные въ развитіи двумя днями холода и гололедицы, быстро развертывались и, казалось, лили ароматъ свжей зелени, полной сока, готоваго разлиться по новымъ побгамъ. Это было такое всеоживляющее утро, когда чувствуется, что вотъ-вотъ сейчасъ, въ одинъ день, въ садахъ и на проздахъ, по всему Парижу, зацвтутъ каштаны, точно сразу зажженныя люстры. Земля возрождалась для весеннихъ ликованій, и даже улицы съ ихъ асфальтовыми тротуарами глухо вздрагивали подъ напоромъ корней.

Маріоль, сидя въ фіакр, думалъ: ‘Наконецъ-то я отдохну хоть немного, успокоюсь, глядя, какъ наступаетъ весна въ пустынномъ еще лсу’.

Перездъ показался ему долгимъ. Онъ былъ утомленъ до изнеможенія этими нсколькими безсонными часами одинокаго горя, какъ будто провелъ десять ночей у постели умирающаго. Пріхавши въ городъ Фонтенебло, онъ отправился къ нотаріусу узнать, не отдается ли внаймы какая-нибудь меблированная дачка поблизости лса. Ему предложили такихъ нсколько. Боле другихъ ему понравилась фотографія домика, только что покинутаго двумя молодыми людьми, мужчиной и женщиной, которые почти всю зиму прожили въ селеніи Монтиньи. Нотаріусъ, хотя и серьезный человкъ, не могъ скрыть улыбки, въ раннемъ перезд на дачу ему почудилась любовная исторія. Онъ спросилъ:

— Вы одни?

— Совершенно одинъ.

— Даже безъ прислуги?

— Даже безъ прислуги. Своихъ слугъ я оставилъ въ Париж, возьму кого-нибудь изъ здшнихъ. Я пріхалъ сюда работать въ полномъ одиночеств.

— О, въ это время года здсь настоящая пустыня.

Черезъ нсколько минутъ открытое ландо увозило Маріоля и его чемоданы по направленію къ Монтиньи.

Лсъ просыпался. Большія деревья были едва опушены какъ бы легкою дымкой листвы, тогда какъ у ихъ подножій уже зеленли кустарники. Одн только сверкающія серебристыми втвями раннія березы стояли въ своемъ лтнемъ убор, а на громадныхъ дубахъ лишь кое-гд проступали чуть замтныя пятна трепещущей зелени. Буковыя деревья, нсколько ране раскрывающія свои остроконечныя почки, сбрасывали съ себя послдніе засохшіе листья, уцлвшіе отъ прошлаго года.

По сторонамъ дороги частою щеткой сверкала молодая трава, переполненная свжимъ сокомъ и еще не прикрытая непроницаемою тнью густой листвы высокихъ деревьевъ. Ароматъ обновленныхъ лсовъ и луговъ, уже замченный Маріолемъ на прозд Елисейскихъ полей, охватилъ его широкими волнами растительной жизни, воскресающей подъ первыми благотворными лучами солнца. Онъ дышалъ полною грудью, какъ только что вырвавшійся изъ тюрьмы, съ чувствомъ человка, едва освобожденнаго отъ сковывавшихъ его цпей, вытянулъ об руки и положилъ ихъ на закраины ландо, свсивши пальцы надъ колесами.

Хорошо было дышать на простор чистымъ, вольнымъ воздухомъ, но какъ много надо вдохнуть его, какъ долго, долго надо имъ упиваться, чтобы хоть немного облегчить страданія, чтобы почувствовать, наконецъ, что его живительныя струи доходятъ до раскрытой раны сердца и успокоиваютъ его боли!

Миновали Марлотъ, и кучеръ указалъ только что открытый Отель Коро, оригинальность котораго очень хвалили. Дале дорога шла большою равниной, тамъ и сямъ поросшею лсомъ и окаймленною холмами, видными на горизонт. Потомъ въхали въ длинную улицу селенія, блую, ослпительную, застроенную двумя безконечными рядами маленькихъ домиковъ, крытыхъ черепицей. Кое-гд изъ-за стнъ виднлись огромныя сирени, осыпанныя цвтами. Улица тянулась узкою долиной, спускавшеюся чуть замтнымъ уклономъ къ маленькой рчушк. Увидавши ее, Маріоль пришелъ въ восторгъ. Свтлая, быстрая и прихотливо извилистая рчонка съ одной стороны плескалась у самыхъ домовъ и садовыхъ стнъ, а съ другой — бжала вдоль красивыхъ луговъ, на которыхъ небольшія деревья сверкали едва вырвавшимися изъ почекъ листьями.

Маріоль тотчасъ же разыскалъ указанную ему дачу и былъ ею очарованъ. Это былъ старый домъ, реставрированный однимъ живописцемъ, прожившимъ здсь лтъ пять, потомъ художникъ ухалъ и сталъ отдавать его внаймы. Домъ былъ расположенъ на самомъ берегу и отдленъ отъ рки небольшимъ садикомъ, кончавшимся лужайкой, обсаженной липами. Въ этомъ мст рчка падала съ порога, фута въ два вышиной, и бурливо струилась, обгая лужайку. Изъ оконъ дома виднъ былъ просторъ зарчныхъ луговъ.

‘Здсь я оживу’,— подумалъ Маріоль.

Съ нотаріусомъ онъ обо всемъ уже договорился на случай, если домъ ему понравится, утвердительный отвтъ былъ отправленъ съ кучеромъ. Надо было устроиться въ новомъ жилищ, и это сдлалось очень быстро, такъ какъ секретарь мэріи тотчасъ же рекомендовалъ двухъ женщинъ, одну для приготовленія кушанья, другую для уборки комнатъ и стирки блья.

Нижній этажъ дома былъ занятъ гостиною, столовою, кухней и двумя маленькими комнатками, во второмъ этаж было дв прекрасныхъ большихъ комнаты, изъ которыхъ одна служила художнику мастерскою. Все это было отдлано съ любовью, какъ устраиваются люди, увлекшіеся мстностью и квартирой. Въ настоящее время все убранство комнатъ нсколько полиняло, поразстроилось, имло сиротливый и запущенный видъ жилища, покинутаго хозяиномъ. Тмъ не мене, чувствовалось, что жильцы только что вышли изъ дома, повсюду замтенъ еще былъ легкій запахъ вербены. Маріоль подумалъ: ‘Каково, вербеной пахнетъ,— духи простые… ‘Жившая до меня здсь женщина, должно быть, не изъ причудливыхъ… Счастливецъ мой предшественникъ!’

День прошелъ незамтно въ хлопотахъ, наступалъ вечеръ. Маріоль слъ у открытаго окна, упивался влажностью воздуха и ароматомъ сырой травы и смотрлъ на длинныя тни, раскинутыя по лугу заходящимъ солнцемъ. Об служанки разговаривали, готовя обдъ, и ихъ деревенскіе голоса смутно доносилась по лстниц, тогда какъ черезъ открытое окно слышны были мычаніе коровъ, лай собакъ, крики людей, загоняющихъ скотину или переговаривающихся другъ съ другомъ черезъ рчку.

Все это сулило покой и отдыхъ. Маріоль въ тысячный разъ съ утра задавалъ себ вопросы: ‘Что-то она подумала, получивши письмо?… Что предприметъ теперь?…’ А потомъ: ‘Что она длаетъ теперь?’

Онъ взглянулъ на часы,— было половина седьмаго.— ‘Вернулась домой, принимаетъ’.— И ему съ поразительною отчетливостью представился ея салонъ и сама она разговаривающею съ княжною Мальтенъ, съ г-жею де-Фреминъ, съ Массивалемъ и графомъ Бернгаузомъ.

Сердце его дрогнуло отъ какой-то странной досады. Ему вдругъ захотлось быть тамъ. Въ этотъ именно часъ онъ почти ежедневно приходилъ къ ней. И онъ почувствовалъ томящее недовольство,— не сожалніе, такъ какъ ршеніе его было непоколебимо,— а своего рода физическое недомоганіе, подобное тому, какое испытываетъ больной при невозможности сдлать себ впрыскиваніе морфія въ обычное время. Онъ не видалъ уже ни луговъ, ни солнца, готоваго скрыться за холмами на горизонт. Онъ видлъ только ее, окруженную обожателями, поглощенную свтскими заботами, укравшими его счастье.

— Лучше не думать объ этомъ!— сказалъ онъ самъ себ.

Онъ всталъ, спустился внизъ и дошелъ до лужайки у воды. Отъ пнящагося порога начиналъ подниматься туманъ надъ ркой. Ощущеніе холода, охватившее и безъ того застывшее сердце, заставило его вернуться назадъ. Въ столовой былъ накрытъ столъ. Маріоль наскоро полъ, потомъ, не находя себ дла и чувствуя, какъ во всемъ его тл и въ душ все разростается чувство только что испытаннаго имъ недовольства, легъ въ постель и закрылъ глаза, пытаясь уснуть. Напрасныя старанія: его мысль видла и терзалась, не могла оторваться отъ этой женщины.

Чьею любовницей она станетъ теперь? Графа Бернгауза, разумется! Такой-то именно и нуженъ этой показной женщин,— человкъ видный, изящный, самъ показной. Онъ ей нравился, такъ какъ она, будучи любовницей другаго, пускала въ ходъ вс свои штуки, чтобы завлечь его. Подъ наплывомъ такихъ грызущихъ сердце думъ, дремота брала свое и уносила сознаніе куда-то, гд безпрерывно появлялись все они же, этотъ молодой человкъ и она. Настоящаго сна не было и всю ночь Маріолю представлялось,будто они бродятъ тутъ, вокругъ него, дразнятъ и насмхаются,исчезаютъ, чтобы дать ему заснуть, наконецъ, и, едва онъ успетъ забыться, возвращаются опять и будятъ его, вызывая острые припадки ревности.

На разсвт онъ всталъ съ постели и ушелъ въ лсъ съ толстою палкой въ рукахъ, забытою прежнимъ постояльцемъ. Взошедшее солнце ярко освщало, сквозь почти совсмъ еще голыя втви дубовъ, зеленющую мстами траву, пестрый коверъ опавшей листвы и краснющаго вереска, спаленнаго зимними морозами. По тропинк, точно прыгающіе огоньки, порхали желтые мотыльки.

Справа отъ дороги показался холмъ, почти гора, покрытая соснами и голубоватыми скалистыми обрывами. Маріоль нетороплива поднялся на вершину и слъ на большой камень. Ноги отказывались идти дальше, подкашивались отъ слабости, сердце сильна билось, все тло было точно разбито какою-то непостижимою усталостью. Такой упадокъ силъ не былъ слдствіемъ утомленія,— онъ зналъ это, онъ понималъ, что происходитъ это все отъ нея же, отъ его любви, удручающей его, какъ непосильная ноша, и онъ прошепталъ: ‘Какое мученье! Чмъ она меня такъ привязываетъ къ себ,— меня, бравшаго у жизни всегда лишь то, что слдовало взять для наслажденій безъ страданій?’

И онъ болзненно настроенною мыслью, до высшей степени возбужденною страхомъ, что не легко будетъ, пожалуй, избавиться отъ такихъ мученій, обратился на самого себя, сталъ разбирать свою душу, углубляться въ ея сокровенные тайники, стараясь лучше распознать себя, понять и уяснить себ причины этого мудренаго недуга. Онъ разсуждалъ самъ съ собою: ‘Я никогда не испытывалъ увлеченій. Я человкъ не восторженный и не особенно пылкій, у меня разсудокъ преобладаетъ надъ инстинктами, любопытство — надъ увлеченіями, порывы фантазіи — надъ постоянствомъ и настойчивостью. Въ сущности, я, просто, любитель наслажденій, утонченный, разборчивый и прихотливый. Я любилъ въ жизни многое и ни къ чему особенно сильно не привязывался, ко всему относился съ чувствомъ знатока, который лакомится и никогда не доходитъ до опьяненія, который слишкомъ хорошо понимаетъ для того, чтобы потерять голову. Я все обсуждаю и обыкновенно такъ основательно анализирую мои склонности, что не могу имъ подчиниться слпо. И вдругъ эта женщина завладла мною, вопреки моему желанію, несмотря на мой страхъ передъ нею, несмотря на то, что я знаю ее, и она властвуетъ надо мною, какъ будто захватила одно за другимъ вс разнообразныя бывшія во мн желанія. Въ этомъ-то, быть можетъ, все и дло. Я расточалъ ихъ на неодушевленные предметы, разбрасывалъ ихъ на природу, которая меня восхищаетъ и трогаетъ мою душу, на музыку, дающую мн какую-то идеальную нгу, на мысль, составляющую лакомство ума, и на все пріятное и прекрасное на земл.

‘Потомъ я встртилъ созданіе, которое собрало во-едино вс мои немного неустойчивыя и измнчивыя желанія, вс ихъ сосредоточило на себ и превратило ихъ въ любовь. Изящная и красивая, она понравилась своею вншностью, умная, ловкая и хитрая, она понравилось моей душ и очаровала мое сердце таинственною прелестью соприкосновенія съ нею и близости къ ней, непонятною и непреодолимою притягательностью своей особы. И все это вмст одолло меня такъ же точно, какъ одурманиваетъ ароматъ нкоторыхъ цвтовъ. Она все замнила собою для меня, и я уже ничего не хочу, ни къ чему не стремлюсь и ничего не ищу.

‘Въ былое время какой трепетъ восторга охватилъ бы меня среди этого возрождающагося лса! Теперь же я не вижу его, я не чувствую его, онъ не существуетъ для меня: она и тутъ со мною, постоянно со мною эта женщина, которую я не хочу любить доле.

‘Нтъ! Надо усталостью убить мои думы, иначе я никогда не исцлюсь!’

Онъ всталъ, спустился съ скалистаго холма и пошелъ большими шагами. А неотвязныя мысли давили его, точно онъ несъ всю ихъ тяжесть на своихъ плечахъ. Онъ шелъ, все ускоряя шаги, и лишь изрдка, въ просвтахъ солнца сквозь чащу втвей, или въ смолистомъ запах куртинъ сосны, испытывалъ минутное облегченіе, какъ бы предвстіе далекаго покоя.

Вдругъ онъ остановился и проговорилъ: ‘Что же это такое? Я не прогуливаюсь, я бгу!’ И онъ, на самомъ дл, бжалъ, самъ не зная куда, онъ бжалъ, какъ будто за нимъ гнались вс мученія его оборванной любви.

Дальше онъ пошелъ спокойне. Видъ лса измнился, онъ становился оживленне и тнисте, переходя въ сплошную заросль уже опушившихся чудесныхъ буковъ. Тутъ не оставалось ни малйшаго признака только что миновавшей зимы. Кругомъ царила дивная весна, будто народившаяся лишь этою ночью, такъ все было свжо и молодо.

Маріоль углубился въ чащу подъ гигантскія деревья, поднимавшіяся все выше и выше, и шелъ долго, часъ, два часа, пробираясь между втвями, покрытыми безчисленнымъ множествомъ мелкихъ листьевъ, блестящихъ, маслянистыхъ и сочныхъ. Громадный зеленый сводъ вершинъ закрывалъ все небо, опираясь на огромныя колонны, то прямыя, то наклоненныя, мстами бловатыя, мстами темныя отъ чернаго моха, обволакивавшаго вору. Колоннады тянулись до безконечности одн за другими, затняя раскинувшуюся у ихъ подножій смшанную, молодую поросль густымъ сумракомъ, сквозь который прорывались, однако, цлые потоки солнечныхъ лучей. Ихъ огненный дождь скользилъ и лился широкими волнами по всей масс плотной листвы, имвшей уже видъ не лса, а ослпительнаго изумруднаго тумана, облитаго яркожелтыми лучами.

Маріоль остановился пораженный невыразимымъ удивленіемъ. Гд онъ очутился? Дйствительно ли въ лсу, или же попалъ на дно моря,— моря листьевъ и нжно-зеленаго золотистаго свта?

Онъ почувствовалъ себя бодре, дальше отъ своего несчастья, боле укрывшимся отъ него, боле спокойнымъ, и онъ легъ на густой коверъ прошлогоднихъ листьевъ, сбрасываемыхъ этими деревьями лишь тогда, когда они начинаютъ одваться въ свои новые уборы. Наслаждаясь прикосновеніемъ къ свжей земл и мягкою чистотой воздуха, онъ почувствовалъ сначала смутное, потомъ все боле опредленное желаніе быть не одинокимъ въ этомъ очаровательномъ мстечк, въ его голов пронеслось: ‘А! если бы она была тутъ со мною!’

И вдругъ онъ вспомнилъ Монъ-Сенъ-Мишель, вспомнилъ, насколько тамъ она была иною, чмъ въ Париж. Только тамъ, среди безконечнаго простора лазури водъ и неба, и блющихъ песковъ, проснулось ея чувство, и только тамъ въ теченіе нсколькихъ часовъ она любила его немного. Да, на дорог, подернутой сбгающею рябью водъ, въ монастыр, гд она прошептала только его имя: ‘Андрэ’, и тмъ, казалось, хотла сказать: ‘Я ваша’, и на тропинк Безумцевъ, по которой онъ почти на рукахъ несъ ее въ недоступную высь, она на самомъ дл была увлечена имъ, чего уже никогда не повторилось съ тхъ поръ, какъ ея нога, нога кокетки коснулась вновь парижской мостовой.

Но здсь, съ нимъ, среди волнъ этой зелени и прилива новыхъ силъ природы, не вернулось ли бы въ ея сердце мимолетное, нжное чувство, вспыхнувшее было на берегу Нормандіи?

Онъ лежалъ, вытянувшись на спин, точно разбитый своими мечтами, и блуждая взоромъ по залитымъ солнцемъ вершинамъ деревьевъ. Мало-по-малу его глаза закрылись, и онъ уснулъ, убаюканный волшебнымъ покоемъ лса. Когда онъ очнулся, было уже боле двухъ часовъ за полдень. Онъ всталъ нсколько ободреннымъ и немного окрпшимъ и пустился въ путь. Выбравшись, наконецъ, изъ чащи, онъ очутился на широкомъ перекрестк, къ которому, какъ къ вершин короны, сходились радіусами шесть необычайно высокихъ аллей-проскъ, теряющихся въ дали изумрудныхъ просвтовъ. Надпись на столб гласила: ‘Букетъ короля’. Это и вправду была столица буковаго царства.

Мимо халъ порожній экипажъ. Маріоль нанялъ его и приказалъ везти себя въ Марлотъ, откуда предполагалъ пшкомъ добраться до Монтиньи, повши въ трактир, такъ какъ онъ порядочно проголодался. Онъ припомнилъ, что видлъ наканун только что открытый Отель Коро, артистическій загородный трактирчикъ, отдланный въ средневковомъ стил на манеръ парижскаго кабачка Черной Кошки. Отпустивши извощика, Маріоль вошелъ черезъ отворенную дверь въ большую залу, гд столы стариннаго фасона и неудобныя скамьи, казалось, ждали постителей временъ давно минувшихъ. Въ глубин комнаты какая-то женщина, по всей вроятности, молоденькая служанка, стоя на верху двойной лсенки, подвшивала старинныя тарелки на гвозди, вбитыя слишкомъ высоко для ея роста. То приподнимаясь на пальцы обихъ ногъ, то стоя на одномъ носк, опершись одною рукой о стну и держа въ другой тарелку, она тянулась вверхъ ловкими и красивыми движеніями, тонкій, изящно очерченный станъ отъ кисти руки до конца ноги принималъ граціозныя, измнчивыя положенія при каждомъ ея усиліи. Она стояла спиною къ двери и не слыхала, какъ вошелъ Маріоль и остановился посмотрть на нее. Онъ вспомнилъ скульптора Предоле и подумалъ: ‘Это очень недурно,— двочка замчательно гибка’.

Онъ кашлянулъ. Она чуть не упала отъ неожиданности, но какъ только оправилась, такъ соскочила съ самаго верха лсенки съ легкостью танцовщицы по канату и, улыбаясь, подошла къ постителю.

— Что угодно мосье?— спросила она.

— Позавтракать, мадемуазель.

Она довольно смло проговорила:

— Не пообдать ли, врне, такъ какъ уже половина четвертаго?

— Пожалуй, пообдать, если вамъ угодно. Я заблудился въ лсу.

Она назвала блюда, приготовленныя на этотъ день. Онъ заказалъ обдъ и слъ. Она вышла передать его заказъ, потомъ вернулась накрыть столъ. Маріоль слдилъ за нею взглядомъ, находилъ ее миленькою, живою и чистенькою. Въ рабочемъ плать, съ подобранною юбочкой, съ засученными рукавами и открытою шеей, она имла видъ очень проворной и хорошенькой двушки, корсажъ ловко облегалъ бюстъ, которымъ она смло могла гордиться. Лицо, немного красное отъ весенняго загара, казалось слишкомъ полнымъ, еще одутловатымъ, но свженькимъ, какъ распускающійся цвтокъ, темные глаза искрились блескомъ юности, изъ-за пухленькихъ тубъ сверкали чудесные зубы, а роскошь каштановыхъ волосъ обличала энергію жизненности молодаго, сильнаго тла.

Она принесла редисъ и масла, и онъ сталъ сть, уже на смотря на нее. Чтобы подбодрить себя, онъ спросилъ бутылку шампанскаго и всю ее выпилъ, потомъ, посл кофе, выпилъ еще дв рюмки кюммеля и тотчасъ почувствовалъ какое-то отупніе, облегчившій его туманъ, принятый имъ за забвеніе. Его мысли, горе и страданія какъ бы растворились въ свтломъ вин, сдлавшемъ въ короткое время его измученное сердце почти совершенно спокойнымъ.

Неторопливо вернулся онъ въ Монтиньи очень усталымъ. Его клонило ко сну. Онъ легъ, какъ только стемнло, и сейчасъ жа заснулъ, но проснулся середи ночи въ самомъ дурномъ настроеніи, точно прогнанный на нсколько часовъ кошмаръ опять вернулся тревожить его сонъ. Она была снова тутъ, она — мадамъ де-Бюрнъ, снова бродила вокругъ него и все въ сопровожденіи Бернгауза. ‘Это что же еще?— подумалъ онъ.— Я ревную теперь. Почему же, однако?’

Почему онъ ревновалъ? Это онъ понялъ очень скоро. Несмотря на вс тревоги и опасенія, пока онъ былъ ея любовникомъ, онъ не сомнвался въ ея врности, — въ врности безъ увлеченія, безъ страсти, но въ силу простой честности. Теперь онъ самъ все разорвалъ, онъ самъ далъ ей свободу: все кончено. Будетъ у нея новая связь или не будетъ? Въ теченіе нкотораго времени, разумется, нтъ… А потомъ?… Самая врность ея, которую она сохраняла такъ, что сомннія въ ней быть не могло, не обусловливалось ли смутнымъ предчувствіемъ, что, покинувши его, Маріоля, она, рано или поздно, посл боле или мене продолжительнаго отдыха, вынуждена будетъ замнить его, не по увлеченію, а потому, что ей наскучитъ одиночество, какъ она покинула бы его, когда наскучила бы ей его привязанность? Разв не бываетъ, что женщины терпливо тянутъ связь съ однимъ, изъ страха передъ послдующею связью? Къ тому же, подобная смна должна представляться противною такой женщин, какъ эта, слишкомъ умной, чтобы подчиняться предразсудкамъ о паденіи и безчестіи, но одаренной утонченною нравственною порядочностью, предохранявшею ее отъ того, что кажется, по-настоящему, грязнымъ. Пропитанная свтскою философіей, а не буржуазнымъ жеманствомъ, она не пугалась скрытой связи, тогда какъ все ея безстрастное существо содрогнулось бы отъ гадливости передъ мыслью о перемнныхъ любовникахъ.

Онъ самъ далъ ей свободу… и что же будетъ теперь?… Теперь, разумется, она возьметъ другаго, и этимъ другимъ будетъ графъ Бернгаузъ. Онъ увренъ былъ въ этомъ и отъ этого страдалъ невообразимо.

Почему онъ разстался съ нею? Почему покинулъ ее, неизмнно врную, дружески расположенную я милую? Почему? Не потому ли, что самъ-то онъ не боле, какъ чувственное животное,.не понимающее любви безъ физическихъ увлеченій? Такъ ли это? Да… но была и другая причина! Заключалась она въ томъ, что онъ, прежде всего, боялся страданія. Онъ бжалъ отъ терзаній тмъ, что его не любятъ такъ, какъ любитъ онъ, отъ тяжелаго сознанія возникшаго между ними разлада, отъ поцлуевъ, неодинаково нжныхъ, отъ неизлечимаго недуга, поразившаго его сердце, быть можетъ, навсегда. Его испугало, что страдать придется, что придется цлыми годами выносить мученія, которыя онъ предчувствовалъ нсколько мсяцевъ и испытывалъ нсколько недль. По своей всегдашней слабости, онъ отступилъ передо всмъ этимъ, какъ всю жизнь свою отступалъ передъ всякими большими усиліями.

Слдовательно, онъ неспособенъ никакого дла довести до конца, неспособенъ отдаться страсти такъ же точно, какъ не могъ онъ отдаться наук или искусству. А очень можетъ быть, что сильная любовь немыслима безъ сильныхъ же страданій.

До самой зари онъ не могъ отогнать отъ себя этихъ думъ, грызшихъ его, какъ псы. Потомъ онъ всталъ и сошелъ къ рк.

Рыболовъ забрасывалъ сачокъ у порога,’ когда вынималъ изъ воды свою большую круглую сть на кормовую настилку лодки, то въ ней прыгали и сверкали крошечныя серебристыя рыбки. Маріоль нсколько успокоился, оживленный мягкостью утренняго воздуха и живымъ рокотомъ маленькаго водопада, искрившагося на солнц переливами радуги. Ему казалось, будто игривыя струи, бгущія у его ногъ, уносятъ понемногу его горе своею непрерывною, бурливою быстриной.

— Нтъ,— сказалъ онъ самъ себ,— хорошо я сдлалъ: тамъ я былъ бы слишкомъ несчастливъ.

Онъ сходилъ въ домъ взять гамакъ, замченный имъ въ сняхъ, вернулся назадъ, подвслъ его къ двумъ липамъ и растянулся въ немъ, стараясь ни о чемъ не думать, глядя на скользящія мимо струи. Такъ онъ дождался завтрака, въ сладкой полудремот, въ невозмутимомъ поко, переходившемъ отъ тла и въ душу. Завтракъ онъ тянулъ какъ только можно долго, чтобы сколько-нибудь занять свое время. Тмъ не мене, онъ волновался ожиданіемъ: онъ долженъ былъ получить почту, такъ какъ уже телеграфировалъ въ Парижъ и написалъ въ Фонтенебло, чтобы письма пересылались сюда. До сихъ поръ ничего не приходило и его начинало угнетать ощущеніе полной покинутости. А изъ-за чего? Онъ не могъ ждать изъ черной сумки разнощика писемъ ничего пріятнаго, утшительнаго, ободряющаго, кром разв безполезныхъ приглашеній и пустячныхъ извстій. Изъ-за чего же такъ жадно желать получить скоре пачку заклеенныхъ конвертовъ, какъ будто въ нихъ скрыто его спасеніе? Не таилась ли въ глубин его души самообольщающаяся надежда, что она ему напишетъ?

Онъ спросилъ у одной изъ своихъ старыхъ служанокъ:

— Въ которомъ часу приносятъ почту?

— Въ двнадцать.

Было ровно двнадцать часовъ. Онъ началъ прислушиваться съ возростающимъ нетерпніемъ. Стукъ въ наружную дверь заставилъ его подняться. Пшій почтарь принесъ только газеты и три совсмъ неинтересныхъ письма. Маріоль прочелъ газеты, перечиталъ ихъ еще разъ, заскучалъ и пошелъ къ дому. Что длать теперь? Онъ вернулся къ гамаку и опять легъ. Не прошло, однако, получаса, какъ его охватила неодолимая потребность перемны мста. Куда идти? Въ лсъ? Да, хорошо въ лсу, но тамъ одиночество еще полне, еще томительне, чмъ дома, чмъ въ селеніи, гд, все-таки, слышится шумъ живыхъ людей. А безмолвная пустыня лса нагоняетъ лишь тоскливое чувство, нагоняетъ еще большій мракъ на его измученную душу. Онъ мысленно вернулся къ своей вчерашней прогулк и, вспомнивши про хорошенькую служанку ресторана Коро, ршилъ: ‘Чего лучше, пройдусь и тамъ пообдаю!’ Ему стало легче, найдено было занятіе, возможность кое-какъ провести время, и онъ тотчасъ же пустился въ путь.

Длинная улица селенія тянулась прямо по долин между двумя рядами блыхъ, низенькихъ домовъ, крытыхъ черепицей, то выступающихъ на дорогу, то прячущихся за цвтущею сиренью въ маленькихъ дворикахъ съ бродящими на нихъ курами, съ открытыми деревянными лстницами, ведущими къ дверямъ подъ крышами. Крестьяне неторопливо работали противъ своего жилья. На встрчу ему попалась старая, согнувшаяся женщина, сдая и желтая, въ изорванной кофт, въ дрянной, безобразно вздернутой назади шерстяной юбк, изъ-подъ которой высовывались изсохшія, узловатыя ноги. Ни проблеска мысли не свтилось въ ея тупо устремленныхъ впередъ глазахъ, не видавшихъ въ жизни ничего, кром самыхъ простыхъ вещей, необходимыхъ для ея скуднаго существованія. Другая, помоложе, развшивала блье передъ домомъ. Отъ движенія рукъ вверхъ приподнималась ея юбка и открывала толстыя, костистыя ноги въ синихъ чулкахъ, широкій станъ и плоская грудь, какъ у мужчины, обличали полное отсутствіе формъ, способное вызывать только отвращеніе.

Маріоль подумалъ: ‘И это женщины! Это тоже женщины!’ Передъ его глазами всталъ силуэтъ г-жи де-Бюрнъ. Она представилась ему во всей прелести изящества и красоты, во всей очаровательности женскаго тла, граціознаго и изукрашеннаго для обольщенія мужскихъ взоровъ. Онъ вздрогнулъ отъ сознанія невозвратности утраты и пошелъ быстре, чтобы заглушить тоску сердца и отогнать неотвязчивую мысль.

Когда онъ вошелъ въ ресторанъ, молодая служаночка встртила его почти какъ знакомаго и сказала:

— Здравствуйте, мосье.

— Здравствуйте, мадемуазель.

— Выпьете чего-нибудь?

— Да, для начала, потомъ я у васъ пообдаю.

Они потолковали о томъ, чего бы ему выпить для начала и что заказать къ обду. Онъ совтовался съ нею, чтобы заставить ее говорить, ему нравился ея короткій парижскій говоръ, такой же непринужденный и легкій, какъ ея свободныя движенія. Разговаривая съ нею, Маріоль думалъ: ‘Очень мила, эта двочка, иметъ видъ бутона, изъ котораго можетъ развернуться кокотка’.

— Вы парижанка?— спросить онъ.

— Да, мосье.

— Давно вы здсь служите?

— Дв недли, мосье.

— И правится вамъ здсь?

— До сихъ поръ не очень, но въ такое короткое время нельзя еще ничего сказать. Къ тому же, воздухъ Парижа дурно дйствовалъ на мое здоровье, въ деревн я поправилась, поэтому я и ршилась поступить сюда. И такъ, я подамъ вамъ вермутъ?

— Да, мадемуазель, и потрудитесь сказать повару или кухарк, чтобы обдъ былъ хорошъ.

— Объ этомъ не безпокойтесь, мосье.

Она вышла. Маріоль направился въ садъ гостиницы и выбралъ себ мстечко подъ тоннелемъ изъ зелени, куда и былъ ему поданъ вермутъ. Тутъ онъ просидлъ до вечера, слушая, какъ распваетъ дроздъ въ клтк, и посматривая на проходившую мимо него отъ времени до времени служаночку. Она смтила, что понравилась постителю, и, видимо, кокетничала передъ нимъ.

Онъ ушелъ, какъ и наканун, подбодрившись бутылкой шампанскаго. По сумракъ ночи и свжесть воздуха скоро разсяли его легкое опьяненіе, и сердце заныло опять отъ неодолимой тоски.

‘Что же я буду, однако, длать?— разсуждалъ онъ самъ съ собою.— Здсь жить? Надолго ли же я осужденъ влачить такое жалкое существованіе?’ — И онъ заснулъ очень поздно.

На слдующій день онъ опять качался въ гамак, и постоянное присутстіе человка съ круглою стью навело его на мысль тоже заняться ловлею рыбы. Сосдній лавочникъ, продававшій, между прочимъ, и удочки, сообщилъ ему нкоторыя свднія относительно этого мирнаго спорта и предложилъ даже руководить лично его началомъ. Предложеніе было принято, и Маріолю, съ девяти часовъ до двнадцати, при величайшихъ усиліяхъ и неослабно напряженномъ вниманіи, удалось поймать трехъ малюсенькихъ рыбокъ.

Посл завтрака онъ пошелъ опять въ Марлотъ. Зачмъ? Чтобы убить время.

Увидавши его, молодая служанка разсмялась. Онъ тоже улыбнулся, довольный такою встрчей, и попытался заставить ее разговориться. И она заговорила съ нимъ уже какъ съ знакомымъ.

Ее зовутъ Елизавета Ледрю. Ея мать, портниха, работавшая на дому, умерла въ прошломъ году, отецъ, бухгалтеръ, вчно пьяный и вчно безъ мста, жившій на заработки жены и дочери, исчезъ куда-то, такъ какъ двушка, оставшись одна, оказалась не въ силахъ содержать двоихъ своимъ трудомъ. Въ свою очередь, соскучившись за одинокою работой въ мансард, она поступила служанкой въ кухмистерскую и пробыла тамъ около года. Тяжело было. Основатель отеля Коро, которому она прислуживала въ кухмистерской, пригласилъ ее на лто въ Марлотъ, вмст съ двумя другими молодыми двушками, он должны тоже скоро пріхать. Этотъ хозяинъ, очевидно, зналъ, чмъ привлечь постителей.

Маріоль заинтересовался разсказомъ молодой двушки, и осторожно выспрашивая ее и обращаясь съ нею, какъ съ равною, вывдалъ у нея много любопытныхъ подробностей объ ихъ горькой и несчастной семь, загубленной пьяницей. Она же, всми покинутая, бездомная сирота, несмотря ни на что, веселая юною беззаботностью, видя неподдльное сочувствіе незнакомца и его участливое вниманіе, говорила доврчиво, со всею откровенностью молодой души, порывовъ которой она не умла сдерживать такъ же, какъ не могла сдержать живости своихъ движеній.

Когда она кончила разсказъ, онъ спросилъ ее:

— И вы… всю жизнь останетесь служанкой?

— Не знаю, мосье. Разв могу я сказать, что со мною будетъ завтра?

— Надо же, однако, думать о будущемъ.

По ея лицу пробжала тнь задумчивости и тотчасъ же исчезла. Двушка отвтила:

— Что судьба пошлетъ, то и мое. Плохо будетъ, тмъ хуже для меня!

Они разстались друзьями.

Черезъ нсколько дней онъ пришелъ опять, потомъ — еще разъ, потомъ сталъ бывать часто, его безотчетно привлекала наивная болтовня покинутой двушки, она до нкоторой степени разгоняла томившую его скуку. Но, когда вечеромъ онъ опять возвращался въ Монтиньи, воспоминаніе о г-ж де-Бюрнъ снова доводило его до ужасающаго отчаянія. Съ разсвтомъ и на сердц у него становилось немного свтле, а какъ только наступала ночь, такъ съ прежнею силой возобновлялись приступы мучительной тоски и бшеной ревности. Изъ Парижа не было никакихъ извстій. Маріоль никому не писалъ, ни отъ кого не получалъ писемъ и ршительно не зналъ, что тамъ длается. И вотъ, темнымъ вечеромъ на пути къ дому, онъ неизмнно фантазировалъ о томъ, насколько подвигается впередъ дло предвиднной имъ будущей связи его оставленной любовницы съ графомъ Бернгаузомъ. Эта мысль становилась съ каждымъ днемъ все неотвязне и превращалась въ настоящій пунктъ помшательства. Въ этомъ-то,— думалъ онъ,— такая женщина найдетъ какъ разъ то, что ей нужно,— отмнно приличнаго любовника, всегда готоваго къ услугамъ и нетребовательнаго, очень польщеннаго и довольнаго тмъ, что удостоился стать избранникомъ такой восхитительной и ловкой кокетки’.

Онъ сравнивалъ его съ собою. Тотъ, конечно, ужь не испытаетъ никакихъ волненій, ни мучительныхъ тревогъ, ни безумной жажды взаимныхъ нжностей, чмъ были отравлены и разрушены ихъ любовныя отношенія. Тотъ немногимъ удовольствуется, какъ и подобаетъ человку свтскому, очень покладистому, осторожному и благоразумному. Да онъ и по натур не принадлежитъ, кажется, къ пород людей, особенно пылкихъ.

Однажды Маріоль, придя въ Марлотъ, увидалъ подъ другимъ навсомъ изъ зелени въ саду отеля Коро двухъ бородатыхъ молодыхъ людей въ низенькихъ шапочкахъ и съ трубками въ зубахъ. къ нему тотчасъ же подошелъ хозяинъ гостиницы, толстякъ съ веселымъ, улыбающимся лицомъ, изливавшій въ особенныхъ любезностяхъ свои симпатіи въ столь постоянному постителю его ресторана.

— Со вчерашняго дня у меня два новыхъ кліента, художники,— сказалъ онъ.

— Вонъ т господа?

— Да, они уже познакомились. Тотъ, что поменьше ростомъ, получилъ въ прошломъ году вторую медаль.

И, высыпавши все, что онъ зналъ объ этихъ начинающихъ живописцахъ, хозяинъ спросилъ:

— Что сегодня будете кушать, мосье Маріоль?

— Пришлите мн, по обыкновенію, рюмку вермута.

Хозяинъ ушелъ. Явилась Лиза съ подносомъ, рюмкой, графиномъ и бутылкой. Тотчасъ одинъ изъ художниковъ крикнулъ:

— Что же, милочка, мы все еще въ ссор?

Она ничего не отвтила, и когда подошла въ Маріолю, то онъ замтилъ, что ея глаза красны.

— Вы плакали?— сказалъ онъ.

— Да, немножко,— отвтила она просто.

— Что случилось?

— Вонъ т два господина дурно со мной обошлись.

— Что же они сдлали?

— Приняли меня за…пустую двченку.

— Вы пожаловались хозяину?

Она печально пожала плечами.

— О, мосье!… хозяинъ… хозяинъ… знаю я его теперь, этого хозяина!

Взволнованный и немного раздосадованный Маріоль сказалъ:

— Разскажите, въ чемъ дло?

Она разсказала ему о непристойныхъ и грубыхъ попыткахъ этихъ двухъ мазилокъ, пріхавшихъ только наканун, и опять заплакала, сокрушаясь о томъ, что же длать ей теперь тутъ безъ помощи, безъ поддержки, безъ денегъ, безъ средствъ къ жизни?

Вдругъ Маріоль предложилъ ей:

— Хотите поступить въ услуженіе ко мн? У меня съ вами будутъ хорошо обращаться, а когда я возвращусь въ Парижъ, вы опять можете длать, что вамъ угодно.

Она пристально посмотрла на него вопросительнымъ взглядомъ, лотомъ, не раздумывая, отвтила:

— Очень охотно, мосье.

— Сколько вы здсь получаете?

— Шестьдесятъ франковъ въ мсяцъ.

И тотчасъ поспшила прибавить:

— Кром того, я получаю небольшую часть изъ того, что постители даютъ прислуг, всего выходитъ около семидесяти франковъ.

— Я буду вамъ платить сто.

— Сто франковъ въ мсяцъ?— спросила она удивленно.

— Да. Вамъ это подходитъ?

— Я думаю, что даже очень подходитъ!

— Вы будете просто мн прислуживать, присматривать за моими вещами, за бльемъ и платьемъ, и убирать мою комнату.

— Я согласна, мосье.

— Когда’ вы придете?

— Завтра, если угодно. Посл того, что здсь произошло, я пойду въ мэру и откажусь отъ мста безъ согласія хозяина.

Маріоль вынулъ изъ кармана два полуимперіала и, подавая ой, сказалъ:

— А это вамъ невзачетъ.

Лицо двушки вспыхнуло радостью, и она сказала ршительнымъ тономъ:

— Я буду у васъ завтра къ двнадцати часамъ, мосье.

II.

Елизавета явилась на слдующій день въ Монтиньи въ сопровожденіи крестьянина, привезшаго ея чемоданъ въ ручной телжк.

Маріоль отпустилъ одну изъ Своихъ старухъ, щедро вознаградивши ее, и новая служанка устроилась въ маленькой комнатк втораго этажа рядомъ съ помщеніемъ кухарки. Молодая двушка показалась Маріолю нсколько иною, чмъ была въ Марлот, не такою свободною и разговорчивою, боле сдержанною, почтительною служанкой господина, для котораго она была почти другомъ подо зеленымъ тоннелемъ ресторана.

Въ нсколькихъ словахъ Маріоль объяснилъ ей ея обязанности. Она очень внимательно выслушала его и принялась за свое дло.

Прошла еще недля безъ ощутительной перемны въ душевномъ настроеніи Маріоля. Онъ замтилъ только, что рже сталъ уходитъ изъ дома, такъ какъ не было уже предлога для прогулокъ въ Марлотъ, и самый домъ началъ казаться ему, какъ будто, мене унылымъ,чмъ въ первое время. Рзкіе приступы тоски понемногу проходили, какъ проходитъ все, но, вмсто нихъ, нарождалась въ немъ непреодолимая печаль, какая-то тяжелая меланхолія, похожая на т хроническіе и медленные недуги, отъ которыхъ люди иногда умираютъ. Въ немъ точно угасла вся прежняя жажда дятельности, вся любознательность ума, всякій интересъ къ тому, что до сихъ поръ занимало его и развлекало, на смну появились чувство отвращенія отъ всего и непобдимая апатія, не оставлявшая силы даже на то, чтобы подняться съ мста и пойти куда-нибудь. Такъ онъ и заслъ дома, переходя изъ комнаты къ гамаку и изъ гамака въ комнату. Единственнымъ его развлеченіемъ было смотрть на убгающія струи рчки, да на рыбака, закидывающаго свою круглую сть.

Посл первыхъ дней службы и сдержанности, Елизавета поосмлилась немного и, замчая своимъ женскимъ чутьемъ постоянна угнетенное состояніе господина, спрашивала его иногда, когда не было тутъ другой служанки:

— Мосье сильно скучаетъ?

Онъ уныло отвчалъ:

— Да, изрядно-таки.

— Вамъ бы, мосье, слдовало прогуливаться.

— Веселье тоже небольшое.

Двушка втайн оказывала ему самое задушевное вниманіе. Каждое утро, входя въ гостиную, онъ находилъ ее полною цвтовъ и благоухающею, какъ теплица. Ясно было, что Елизавета умла пользоваться услугами деревенскихъ ребятишекъ, приносившихъ ей изъ лса множество цвтовъ, также какъ изъ садиковъ села, гд крестьянки вечерами поливали кое-какія клумбочки. Онъ же, удручаемый одиночествомъ, тоской и апатіей, былъ тронутъ, глубоко тронутъ такимъ милымъ выраженіемъ благодарности, такою нжною заботливостью о немъ и постоянно замчаемымъ въ ней желаніемъ сдлать ему что-либо пріятное въ самыхъ ничтожныхъ мелочахъ.

Ему показалось также, что она похорошла, стала щеголевате, что ея лицо не такъ красно и черты его сдлались какъ будто тоньше. Въ тотъ же день, когда она подавала ему чай, онъ обратилъ вниманіе, что и руки у нея уже не такія, какъ у служанки, а настоящія дамскія ручки, съ хорошо обрзанными и безукоризненно чистыми ногтями. Въ другой разъ онъ замтилъ ея почти изящную обувь. Потомъ, однажды вечеромъ, она ушла въ свою комнату и скоро появилась оттуда въ премиленькомъ сренькомъ платьиц, очень простомъ, но сшитомъ со вкусомъ. Увидавши ее, онъ воскликнулъ:

— Ого, какъ вы начинаете заниматься собою, Елизавета!

Она покраснла чуть не до слезъ и проговорила растерянно:

— Я? нтъ, мосье. Я одваюсь немного лучше потому, что у меня немного больше денегъ.

— Гд вы купили это платье?

— Я сама его сшила, мосье.

— Сами сшили? Но когда же? Я вижу, какъ вы цлый день заняты въ дом.

— А вечера-то, мосье.

— Откуда же вы взяли матерію и кто вамъ скроилъ это?

Она сказала ему, что сельскій лавочникъ привозилъ ей обращики изъ Фонтенебло. Она выбрала и заплатила за матерію два золотыхъ, которые Маріоль далъ ей не въ счетъ жалованья. Что же касается кройки и фасона, то это нисколько не затрудняетъ ее, такъ какъ она четыре года работала, при матери, на модные магазины.

Онъ не выдержалъ и сказалъ:

— Платье къ вамъ идетъ. Вы очень милы.

И она опять вспыхнула до корней волосъ.

Когда она вышла, онъ задалъ себ вопросъ: ‘Ужь не влюбилась ли она въ меня, чего добраго?’ Онъ задумался надъ этимъ, поколебался нсколько, посомнвался и покончилъ ршеніемъ, что въ этомъ нтъ ничего невозможнаго. Онъ былъ добръ къ ней, пожаллъ ее, помогъ ей, выразилъ сочувствіе, почти дружеское. Что же мудренаго, если молоденькая двочка за все это влюбилась въ своего хозяина? Къ тому же, подобное предположеніе отнюдь не представлялось ему непріятнымъ, такъ какъ двченочка была, на самомъ дл, прехорошенькая и совсмъ уже не смотрла служанкой. Его мужское тщеславіе, столь оскорбленное, разбитое и растоптанное другою женщиной, было польщено, приподнято, почти успокоено. Это было вознагражденіемъ, очень слабымъ, ничтожнымъ, но, тмъ не мене, вознагражденіемъ, потому что любовь къ человку, откуда бы она ни явилась, служитъ все же доказательствомъ, что человкъ этотъ способенъ внушить къ себ любовь. Его безсознательный эгоизмъ былъ также удовлетворенъ этимъ. Для него будетъ занятіемъ и, быть можетъ, нкоторымъ развлеченіемъ наблюдать, какъ оживаетъ это юное сердечко и какъ рвется къ нему. Ему и въ голову не приходило удалить бдную двочку, предохранить ее отъ опасности, доведшей его самого до такихъ жестокихъ страданій, пожалть ее боле, чмъ жалли его. Не подлежитъ сомннію, что при любовныхъ побдахъ нтъ мста пощад.

И такъ, онъ сталъ слдить за нею и скоро убдился въ томъ,что не ошибся. Каждый день разныя ничтожныя мелочи все боле и боле удостовряли это. Разъ, когда она прислуживала ему за столомъ, онъ почувствовалъ, что она надушилась какими-то дрянными духами, доставленными, вроятно, тоже лавочникомъ или сельскимъ аптекаремъ. Тогда онъ подарилъ ей бутылку туалетной воды шипръ, которую уже давно употреблялъ при умываніи и всегда имлъ въ запас. Кром того, онъ подарилъ ей хорошаго мыла, зубнаго полосканья и рисовой пудры. Онъ искусно содйствовалъ ея превращенію, становившемуся съ каждымъ днемъ все замтне и полне, и наблюдалъ за нимъ любопытнымъ и польщеннымъ взглядомъ.

Оставаясь для него преданною и скромною служанкой, она длалась, въ то же время, возбужденною, влюбленною женщиной, въ которой безсознательно развиваются вс инстинкты кокетства.

Мало-по-малу и самъ онъ привязывался въ ней. Его и забавляло это, и, вмст съ тмъ, онъ былъ тронуть ея любовью и признателенъ ей. Онъ игралъ этимъ зарождающимся чувствомъ, какъ играютъ отъ скуки всмъ, что можетъ хотя сколько-нибудь позабавить. Никакого иного влеченія онъ не чувствовалъ къ ней, кром неопредленнаго стремленія всякаго мужчины къ каждой красивой женщин, будь то хорошенькая служанка или крестьянка съ видомъ богини — нчто врод деревенской Венеры. Въ особенности же дйствовало на него притягательно то, что онъ видлъ теперь въ ней женственнаго. Въ этомъ-то именно онъ ощущалъ полную необходимость, смутно, во неотразимо,— необходимость, созданную для него тою, другою, любимою имъ и вдохнувшею въ него таинственную и непреодолимую жажду близости, прикосновенія къ женщин,— той опьяняющей атмосферы, идеальной или чувственной, которою каждое обольстительное созданіе, изъ среды народа или изъ общества, дикая и черноокая дочь Востока или голубоглазая и хитро душная сверянка, охватываетъ мужчинъ, не утратившихъ еще исконнаго влеченія къ женщин.

Нжное, безпрерывное, ласкающее и скрытное вниманіе двушки, боле чувствуемое, чмъ видимое, окружало его израненное сердце какъ бы непроницаемымъ покровомъ, длавшимъ его мене впечатлительнымъ къ возвратамъ его мучительныхъ думъ. Тмъ не мене, он существовали, бродили и кружились, какъ мухи надъ язвой. Достаточно было одной изъ нихъ коснуться больнаго мста, чтобы вернулись вс его страданія. Такъ какъ онъ запретилъ сообщать кому-либо свой адресъ, то друзья и не безпокоили его письмами, и его особенно терзало отсутствіе извстій. Отъ времени до времени встрчались ему въ газетахъ имена Ламарта или Массиваля въ спискахъ лицъ, участвовавшихъ въ большомъ обд или присутствовавшихъ на выдающемся празднеств. Однажды ему бросилось въ глаза имя мадамъ де-Бюрнъ, о которой говорилось, какъ объ одной изъ дамъ наиболе изящныхъ, красивыхъ и выдающихся туалетомъ, бывшихъ на бал австрійскаго посольства. По тлу Маріоля пробжала дрожь отъ головы до ногъ. Черезъ нсколько строкъ онъ прочелъ имя графа Бернгауза и до самаго вечера его сердце надрывалось отъ новаго прилива ревности. Предвиднная имъ любовная связь представлялась ему теперь неподлежащею никакому сомннію. Въ его голов на этотъ счетъ сложилось одно изъ тхъ мнимыхъ убжденій, которыя изводятъ человка неотступне, чмъ дйствительные факты, такъ какъ отъ подобной мнительности нтъ средствъ ни чмъ-либо отдлаться, ни когда-либо излечиться.

Не имя силъ выносить боле такой неизвстности обо всемъ, что тамъ длается, и такой неопредленности своихъ подозрній, онъ ршился написать Ламарту, достаточно хорошо знающему его для того, чтобы угадать его тяжелое душевное настроеніе и отвтить, быть можетъ, на его предположенія, даже не получивши прямаго вопроса. Вечеромъ, при свт лампы, Маріоль написалъ ему длинное письмо, искусно сочиненное, неопредленно грустное, наполненное скрытыми вопросами и лирическими изліяніями о прелестяхъ весны въ деревн.

Черезъ четыре дня, получивши почту, онъ съ перваго взгляда узналъ прямой и твердый почеркъ романиста. Ламартъ сообщалъ ему самыя удручающія свднія, чрезвычайно важныя для томившаго его безпокойства. Онъ говорилъ о множеств людей, совершенно одинаковымъ тономъ, про мадамъ де-Бюрнъ и Бернгауза — не боле, чмъ про всхъ другихъ, но, казалось, выдвигалъ ихъ впередъ ловкимъ оборотомъ рчи, которою такъ владлъ, что умлъ сосредоточить вниманіе какъ разъ на томъ, на чемъ ему хотлось, не давая ничуть замтить своего умысла.

Въ общемъ вывод, изъ письма явствовало, что подозрнія Маріоля были, по меньшей мр, основательны. Его опасенія легко могутъ осуществиться завтра, если не осуществились уже вчера. Его бывшая любовница жила, попрежнему, тревожною, блестящею, свтскою жизнью. О немъ немного поговорили посл его исчезновенія, какъ говорятъ объ исчезнувшихъ людяхъ, съ безучастнымъ любопытствомъ. Предполагали, что онъ далеко и ухалъ потому, что Парижъ ему наскучилъ.

Прочитавши это письмо, Маріоль до вечера пролежалъ въ своемъ гамак. Обдать онъ не могъ, потомъ не могъ уснуть, всю ночь провелъ въ лихорадк. На слдующій день онъ чувствовалъ себя настолько разбитымъ, истомленнымъ и стосковавшимся отъ этой монотонной жизни между пустыннымъ и молчаливымъ лсомъ, съ потемнвшею теперь зеленью, и маленькою рчонкой, надодливо журчавшей подъ его окнами, что не всталъ съ постели.

Вошедшая по первому звонку Елизавета очень удивилась, найдя его лежащимъ, остановилась въ отворенной двери, поблднла вдругъ и спросила:

— Вы больны, мосье?

— Да, немного.

— Надо позвать доктора?

— Нтъ. У меня бываютъ такія недомоганія.

— Что же нужно длать теперь?

Онъ приказалъ приготовить обычную, ежедневную ванну, сварить къ завтраку только яицъ и подать чаю. Но къ часу дня его одолла такая скука, что онъ захотлъ встать. Елизавета, которую онъ звалъ каждую минуту подъ вліяніемъ тоскливаго чувства мнимаго больнаго, встревоженная и опечаленная, охваченная желаніемъ быть полезной ему, ухаживать за нимъ, помочь ему и вылечить его, видла, какъ онъ мечется и нервничаетъ, и предложила почитать ему что-нибудь вслухъ, сильно покраснвши отъ такой смлости.

Онъ спросилъ:

— Вы читаете хорошо?

— Да, мосье. Въ городской школ я за чтеніе получала первыя награды и читала мамаш столько романовъ, что и заглавій ихъ теперь не помню.

Это заинтересовало его, и онъ послалъ ее въ бывшую мастерскую достать изъ выписанныхъ имъ книгъ ту, которую предпочиталъ всмъ другимъ: Манонъ Леско.

Двушка помогла ему ссть на кровати, заложила ему за спину подушки, взяла себ стулъ и начала читать. Читала она, на самомъ дл, хорошо, даже очень хорошо, будучи одарена отъ природы особливымъ даромъ врной интонаціи и отчетливаго произношенія. Съ самаго начала повсть показалась ей необыкновенно занимательною, и она, по мр развитія фабулы, поддалась такому волненію, что онъ изрдка прерывалъ чтеніе, чтобы задать ей какой-нибудь вопросъ и поговорить съ нею.

Въ открытое окно, вмст съ теплымъ втеркомъ, напоеннымъ ароматомъ листвы, врывались трели и рулады соловьевъ, распвавшихъ своимъ подругамъ страстныя псни весны, сезона возврата любви.

Андрэ смотрлъ на молодую двушку, смущенно и жадно слдившую блестящими глазами за ходомъ событій, передаваемыхъ въ увлекательныхъ страницахъ.

На предлагаемые имъ вопросы она отвчала съ врожденною чуткостью ко всему, что касается нжности и страсти, съ чутьемъ врнымъ, но несовсмъ яснымъ для ея простонароднаго невднія. И онъ раздумывалъ: ‘Препонятливая и преумная двчонка, если бы только поучить ее и поразвитъ, какъ должно!’

А прелесть женственности, уже давшая себя почувствовать въ ней, дйствовала на него благотворно въ ласкающемъ поко теплаго дня и страннымъ образомъ сливалась въ его ум съ таинственнымъ и захватывающимъ очарованіемъ Манонъ, этого необыкновеннйшаго изъ женскихъ существъ, когда-либо созданныхъ талантомъ художника.

Убаюканный голосомъ двушки, увлеченный столь извстною и вчно новою фабулой, Маріоль мечталъ о любовниц, такой же легкомысленной и обворожительной, какъ подруга де-Гріё,— измняющей и постоянной, жизненной и соблазнительной даже своими пороками, созданной для того, чтобы вызвать всю нжность и всю злобу, всю беззаботную привязанность и страстную ненависть, всю ревность и вс порывы любви, къ какимъ только способно сердце мужчины.

А! если бы та, съ которою онъ только что разстался, была одарена влюбленною и страстною порочностью этой дразнящей чувства куртизанки, онъ, быть можетъ, никогда бы не ухалъ! Манонъ обманывала, но она любила, она лгала, но отдавалась сердцемъ!

Посл дня, проведеннаго въ лнивомъ поко, Маріоль незамтно перешелъ отъ мечтаній къ дремот, въ которой смшались для него вс женскіе образы. Въ теченіе цлыхъ предшествовавшихъ сутокъ онъ не испыталъ ни малйшаго утомленія, не длалъ даже никакого движенія, а потому спалъ не крпко и былъ разбуженъ какимъ-то необычнымъ шумомъ въ дом. И прежде уже разъ или два ему казалось ночью, будто слышатся шаги и едва замтное движеніе въ нижнемъ этаж, не подъ его спальной, а въ маленькихъ комнатахъ, смежныхъ съ кухней, занятыхъ бльемъ и ванной. Тогда онъ не обратилъ на это вниманія.

Теперь же, утомленный цлымъ днемъ лежанія, чувствуя, что опять заснетъ не скоро, онъ началъ прислушиваться и уловилъ какой-то необъяснимый шорохъ и плескъ воды. Онъ ршился встать и идти посмотрть, что такое длается, зажегъ свчу и глянулъ на часы: было только десять. Онъ одлся, положилъ въ карманъ револьверъ и, съ величайшими предосторожностями, крадущимися шагами сошелъ внизъ. Въ кухн онъ былъ до крайности удивленъ тмъ, что печь топится. Не было слышно ни звука, потомъ ему показалось, будто шевелится кто-то въ крошечной комнатк, выбленной известкой, гд помщалась только ванна.

Онъ подошелъ къ ней, тихо повернулъ ручку замка и быстро распахнулъ дверь. Передъ нимъ въ ванн было прелестнйшее тло женщины, когда-либо виднное имъ въ жизни.

Двушка вскрикнула, растерянно, не имя возможности убжать.

А онъ былъ уже на колняхъ около нея, замирая отъ восторга и протягивая въ ней губы. Елизавета поняла и вдругъ, поднявши об руки, обвила ихъ вокругъ шеи своего господина.

III.

Когда на другой день она появилась передъ нимъ, подавая ему чай, и ихъ глаза встртились, она начала такъ сильно дрожать, что чашка и сахарница нсколько разъ сряду стукнулись другъ объ друга. Маріоль подошелъ къ ней, взялъ изъ ея рукъ подносъ, поставилъ его на столъ и, видя ея опущенныя рсницы, сказалъ ей:

— Посмотри на меня, милочка.

Она взглянула на него глазами, полными слезъ. Онъ продолжалъ:

— Я не хочу, чтобы ты плакала.

Онъ обнялъ ее и почувствовалъ, что она дрожитъ съ головы до ногъ.Она прошептала: ‘О, боже мой!’ И онъ понялъ, что эти чуть слышно сказанныя слова были вызваны не горемъ, не сожалніемъ и раскаяніемъ, а счастьемъ, настоящимъ счастьемъ. Онъ чувствовалъ совершенно особенное, эгоистическое удовольствіе, скоре физическое, чмъ нравственное, отъ того, что къ его груди прижималась эта ничтожная двочка, наконецъ-то полюбившая его. Онъ былъ ей за это такъ благодаренъ, какъ могъ бы быть признательнымъ раненый на пустынной дорог за помощь, оказанную ему проходившею мимо женщиной. Онъ былъ благодаренъ ей всмъ своимъ истерзаннымъ сердцемъ, разочарованнымъ тщетными порывами, жаждущимъ нжности, которой не дало ему равнодушіе другой женщины,— и онъ жаллъ ее въ глубин души. Видя ее такою блдною и заплаканною, съ, изнывающими отъ любви глазами, онъ проговорилъ про себя: ‘Да она чудно хороша! Какъ быстро совершается превращеніе женщины, какъ скоро она длается тмъ, чмъ должна быть, сообразно съ желаніями своей души или съ требованіями своей жизни!’

— Сядь,— сказалъ онъ ей.

Она сла. Маріоль взялъ ея руки, ея бдныя руки труженицы, ради него ставшія блыми и нжными, и осторожно, ловко составленными фразами, заговорилъ ей о томъ положеніи, въ которое они должны стать теперь относительно другъ друга. Она уже не была его прислугой, но сразу измнить этого нельзя, чтобы не вызвать скандала въ деревн. Она будетъ жить у него въ качеств экономки и будетъ часто читать ему вслухъ, что и послужитъ предлогомъ для объясненія ея новаго положенія. По прошествіи нкотораго времени, когда вполн установится ея должность чтицы, она будетъ даже обдать за однимъ столомъ съ нимъ.

Когда онъ кончилъ свою рчь, она отвтила ему просто:

— Нтъ, мосье, я была и останусь вашею служанкой. Не хочу я, чтобы говорили обо мн и чтобы узнали, что произошло.

Она не уступила, несмотря на его сильныя настоянія, а когда онъ выпилъ чай, то унесла подносъ.

Маріоль слдилъ за нею растроганнымъ взглядомъ и, оставшись одинъ, сталъ раздумывать: ‘Женщина она, а вс женщины равны, если он намъ нравятся. Изъ горничной я сдлалъ себ любовницу. Она хорошенькая, станетъ, быть можетъ, прелестною!

Во всякомъ случа, она моложе и свже нашихъ свтскихъ дамъ и кокотокъ. Какъ бы тамъ ни было, не бда! Мало разв знаменитыхъ актрисъ, отцы которыхъ были дворниками?Тмъ не мене, ихъ принимаютъ, какъ настоящихъ дамъ, обожаютъ, какъ героинь романа, и принцы крови обращаются съ ними, какъ съ королевами. И разв все это за ихъ талантъ, часто весьма сомнительный, или за красоту, часто подлежащую большому спору? Нтъ. Все дло въ томъ, что женщина занимаетъ всегда положеніе, опредляемое тою иллюзіей, которую она уметъ произвести’.

Въ этотъ день онъ сдлалъ длинную прогулку и, хотя въ сердц его оставалась все та же боль, хотя ноги его были такъ тяжелы, какъ будто горе подорвало вс его силы, внутри его точно щебетало что-то, точно крошечная птичка пла свою чуть слышную псенку. Онъ былъ уже не такъ одинокъ, не такъ покинутъ и забытъ. Лсъ казался ему уже мене пустыннымъ, мене молчаливымъ и мене скучнымъ. И онъ вернулся домой съ желаніемъ увидать, какъ встртитъ его Елизавета радостною улыбкой и взоромъ, полнымъ любви.

Около мсяца длилась настоящая идиллія на берегу маленькой рчки. Маріоль былъ любимъ, какъ, вроятно, немногіе мужчины бывали любимы,— животною и безумною любовью, какъ мать любитъ свое дитя, какъ собака любитъ своего господина. Для этой двушки онъ былъ все — и свтъ, и небо, радость и счастье. Она только имъ однимъ и жила, имъ однимъ были полны ея душа, ея сердце, все ея существо, опьяненное, какъ пьющій въ первый разъ юноша. И онъ наслаждался, удивленный и обвороженный беззавтностью такой любви, ему представлялось, что онъ пьетъ ее непосредственно изъ живаго источника самой природы.

Тмъ не мене, онъ оставался грустнымъ,— грустнымъ и разочарованнымъ глубоко и безъисходно. Его молоденькая любовница нравилась ему, но, все-таки, недоставало другой. И, прогуливаясь въ лугахъ по берегу рки, задавая себ вопросъ: ‘Почему же не проходитъ это тоскливое чувство?’ — онъ испытывалъ, при малйшемъ воспоминаніи о Париж, такіе приступы нервности, что спшилъ вернуться домой, чтобы не быть одному.

Тогда онъ ложился въ гамакъ, и Елизавета, сидя на складномъ стул, читала ему. Онъ слушалъ, смотрлъ на нее и вспоминалъ разговоры въ салон Мишель де-Бюрнъ, когда проводилъ цлые вечера съ глазу на глазъ съ нею. Неудержимое желаніе заплакать вызывало слезы на его глазахъ, такая гнетущая грусть сжимала его сердце, что онъ отдлаться не могъ отъ невыносимаго желанія тот часъ же ухать, вернуться въ Парижъ или бжать куда-нибудь и навсегда.

Видя его печальнымъ и задумчивымъ, Елизавета спрашивала его:

— Вамъ не хорошо? Я вижу у васъ слезы на глазахъ.

Онъ отвчалъ:

— Поцлуй меня, милочка, теб не понять этого.

Она цловала его и тревожнымъ сердцемъ чуяла какую-то драму, о которой ничего не знала. Онъ почти не замчалъ ея ласки и думалъ: ‘А! если бы въ одной женщин могли соединиться любовь этой съ очаровательностью той! Почему не находишь никогда того, о чемъ мечтаешь, и встрчаешь всегда лишь приблизительности?’

Убаюкиваемый монотоннымъ чтеніемъ, котораго онъ не слушалъ, Маріоль безпрерывно перебиралъ въ ум все то, чмъ обворожила его, увлекла, покорила покинутая имъ любовница. Подъ вліяніемъ удручающаго воспоминанія о ней и ея воображаемаго присутствія, неотвязно преслдовавшаго его, какъ галлюцинація, онъ говорилъ самъ себ: ‘Проклятіе, что ли, какое тяготетъ надо мною, что я не могу отъ нея освободиться?’

Онъ опять началъ свои длинныя прогулки, принялся бродить по лсу въ смутной надежд потерять ее гд-нибудь на дн оврага, за скалистымъ обрывомъ, въ чащ кустарниковъ, какъ человкъ, желающій отдлаться отъ врнаго животнаго, убить которое не хочетъ, пытается отдлаться отъ него, покинувши въ далекомъ пути.

Однажды къ концу прогулки онъ зашелъ въ ‘царство буковъ’. Теперь это былъ темный лсъ, почти черный, съ непроницаемою для свта листвой. Маріоль шелъ подъ громаднымъ, сырымъ, высокимъ сводомъ, вспоминая съ сожалніемъ о зеленоватомъ, облитомъ лучами солнца, легкомъ туман молодыхъ, едва начавшихъ развертываться листьевъ. Вдругъ, на поворот узкой тропинки, онъ остановился, пораженный изумленіемъ, передъ двумя обвивавшими другъ друга деревьями.

Никакой боле яркій и захватывающій сердце образъ его любви не могъ такъ поразить его взоровъ и его души: сильный букъ сжималъ въ своихъ объятіяхъ высокій дубъ. Какъ доведенный до отчаянія влюбленный, коренастый и изогнутый букъ, точно руки, протягивалъ дв крпкихъ втви, охватывалъ ими стволъ дуба и смыкалъ ихъ опять. А дубъ, захваченный такимъ объятіемъ, прямо и гордо стремился вершиной къ небу, далеко переросши противника и какъ бы презирая его. Но, несмотря на удаленіе въ пространство, несмотря на высомрное презрніе къ такой дерзости, на его тл остались два глубокіе и давно заплывшіе вырза, прорытые твердыми втвями бука. Навсегда сросшіеся другъ съ другомъ этими закрывшимися ранами, они жили одною жизнью, и подъ корою гордаго дуба текли и достигали его вершины соки побдно захватившаго его дерева.

Маріоль слъ и долго не спускалъ съ нихъ глазъ. Его больной душ эти два неподвижныхъ борца представлялись страшными и величественными символами, передающими проходящимъ мимо людямъ вчную повсть его любви.

Потомъ онъ пошелъ дальше, еще боле печальный, пошелъ медленно, съ опущенными къ земл глазами, и вдругъ увидалъ въ трав запачканную грязью и давнишними дождями старую телеграмму, кмъ-то брошенную или потерянную. Онъ остановился. Какую радостную всть или какое горе принесла человческому сердцу эта голубая бумажка, валяющаяся у его ногъ?

Поддаваясь непреодолимому любопытству, онъ поднялъ ее и брезгливо развернулъ. Съ трудомъ можно было еще разобрать: ‘Прізжайте… мн… четыре часа’. Имена были смыты дождемъ.

Волною нахлынули на него воспоминанія, горькія и чудныя, воспоминанія о всхъ телеграммахъ, полученныхъ отъ нея, то назначавшихъ ему часъ свиданія, то извщавшихъ о томъ, что она не прідетъ. Никогда и ничто не волновало его такъ, не заставляло замирать такъ сильно его бдное сердце, совсмъ перестававшее биться или неудержимо прыгавшее въ груди, какъ эти посланія, приводившія въ восторгъ и въ отчаяніе. Онъ чуть не лишился чувствъ отъ сокрушенія при мысли, что уже никогда въ жизни не распечатывать ему такихъ депешъ.

И вновь вставали передъ нимъ вопросы, что произошло съ тхъ поръ, какъ онъ разстался съ нею: страдала ли она, тосковала ли о друг, прогнанномъ ея холодностью, или же она отнеслась равнодушно въ разлук, оскорбившей только ея женское тщеславіе?

Желаніе разъяснить это достигло такой напряженности и силы, что въ его голов возникла, довольно нершительно вначал, смлая и своеобразная мысль. Онъ направился въ Фонтенебло. Добравшись до города, онъ зашелъ на телеграфную станцію, изнемогая душою отъ нершительности и тревоги. Его какъ бы толкала какая-то сила, непреодолимая сила, исходившая изъ его сердца. Дрожащею рукой взялъ онъ со стола телеграфный бланкъ и написалъ на немъ, посл имени и адреса г-жи де-Бюрнъ:

‘Я бы такъ желалъ знать, что вы думаете обо мн! Я же не могу ничего забыть.

‘Андрэ Маріоль’.

Онъ вышелъ, нанялъ экипажъ и вернулся въ Монтиньи, смущенный и растерянный, уже раскаивающійся въ томъ, что онъ сдлалъ.

Онъ разсчиталъ, что если она захочетъ ему отвтить, то письмо ея должно придти черезъ два дня, но уже на слдующій день онъ не выходилъ изъ дому въ страх и надежд получить отъ нея телеграмму.

Около трехъ часовъ дня онъ лежалъ въ гамак на лужайк подъ липами, когда Елизавета пришла сказать ему, что его желаетъ видть какая-то дама.

Неожиданность для него была такъ велика, что на мгновеніе онъ почти лишился чувствъ, и направился въ дому, едва волоча разбитыя ноги, задыхаясь отъ біенія сердца. Онъ не предполагалъ, однако же, чтобы это могла быть она.

Когда онъ отворилъ дверь гостиной, мадамъ де-Бюрнъ, сидвшая на диван, встала, сдержанно улыбаясь, и съ замтною принужденностью въ лиц и движеніяхъ протянула ему руку.

— Я пріхала узнать, какъ вы поживаете, такъ какъ телеграмма не дала мн объ этомъ достаточно полныхъ свдній.

Онъ такъ поблднлъ, при встрч съ нею, что въ ея глазахъ сверкнула радость. Отъ волненія онъ не могъ сказать ни слова и прильнулъ губами къ протянутой ею рук.

— Боже! какъ вы добры,— выговорилъ онъ, наконецъ.

— Нтъ, я только не забываю друзей и безпокоюсь о нихъ.

Она пристально всматривалась въ него первымъ взглядомъ женщины, подмчающимъ все, докапывающимся до сокровенныхъ корней мыслей и раскрывающимъ всякое притворство. Она осталась, несомннно, довольна, такъ какъ лицо ея освтилось улыбкой.

Она заговорила:

— Ваша пустынька очень мила. Счастливо въ ней живется?

— Нтъ.

— А почему?

— Потому, что она не даетъ забвенія.

— А вамъ необходимо забыть что-нибудь, чтобы быть счастливымъ?

— Да.

— Можно узнать, что именно?

— Вы знаете.

— И что же?…

— И я — несчастнйшій человкъ.

Съ нескрываемымъ самодовольствомъ она сказала:

— Я угадала это, получивши вашу телеграмму, и потому-то пріхала сюда, твердо ршившись тотчасъ же ухать въ томъ случа, если бы я ошиблась.

Помолчавши немного, она продолжала:

— А такъ какъ я не узжаю тотчасъ же, то нельзя ли осмотрть ваши владнія? Я вижу тамъ липовую аллейку, которая кажется мн восхитительною. Въ ней будетъ прохладне, чмъ въ этой комнат.

Они улыбнулись оба. На ней былъ туалетъ розово-золотистаго цвта, оказавшійся настолько гармонирующимъ съ зеленью деревьевъ и съ лазурью неба, что она показалась ему необычайною, какъ видніе, неожиданно прелестною, точно невиданною никогда. Ея длинная, стройная талія, ея изящное и свжее лицо, сверкающіе завитки волосъ подъ широкополою шляпкой, тоже розово-золотистой,съ обвивающимъ ее длиннымъ страусовымъ перомъ, ея тонкія руки, держащія сложенный зонтикъ, и ея гордая и самоувренная походка вносили въ этотъ маленькій деревенскій садикъ что-то совсмъ чуждое ему, диковинное и небывалое, производили странное и плняющее впечатлніе сказочнаго образа, мечты, гравюры, картины Ватто, олицетворенной фантазіи поэта или художника, причудливо явившейся въ этотъ тихій уголокъ показать, насколько она прекрасна.

Маріоль смотрлъ на нее, трепеталъ всмъ существомъ своимъ и замиралъ отъ страсти, вернувшейся со всею прежнею силой. Ему вспомнились дв женщины, встрченныя имъ на пути въ селеніи.

Она сказала ему:

— Что такое эта особа, отворявшая мн дверь?

— Моя прислуга.

— Она совсмъ не смотритъ… горничною.

— Нтъ. Она, на самомъ дл, очень мила.

— Гд вы ее разыскали?

— Очень близко отсюда, въ гостиниц, посщаемой преимущественно живописцами, гд подвергалась опасности ея нравственность.

— Которую вы и спасли?

Онъ покраснлъ и отвтилъ:

— Которую я спасъ.

— Не изъ одного великодушія, быть можетъ.

— Конечно, не изъ великодушія только. Мн пріятне смотрть на красивое лицо прислуживающей мн, чмъ на безобразное.

— Глядя на нее, вы только это и чувствуете?

— Глядя на нее, я почувствовалъ, быть можетъ, еще непреодолимую потребность опять видть васъ потому, что всякая женщина, привлекающая къ себ мой взглядъ, хотя бы на секунду, уноситъ мою мысль къ вамъ.

— Это очень ловко сказано! Любитъ она своего спасителя?

Маріоль покраснлъ сильне. Соображеніе, что всякая ревность пригодна для возбужденія сердца женщины, съ быстротою молніи привело его къ ршимости солгать лишь на половину.

И онъ отвтилъ неопредленно:

— Этого я не знаю. Дло возможное. Ко мн она очень внимательна и предупредительна.

Г-жа де-Бюрнъ проговорила съ чуть замтною досадой:

— А вы?

Онъ устремилъ на нее горящій любовью взглядъ и сказалъ:

— Кром васъ, я ни о чемъ не могу думать.

Это было тоже очень ловко сказано, но она уже не замтила этого,— настолько его фраза показалась ей выраженіемъ самой непреложной истины. Могла ли сомнваться въ этомъ такая женщина, какъ она? И на самомъ дл она не усомнилась, осталась очень довольна и не вспоминала больше объ Елизавет.

Они сли на два складныхъ стула подъ тнью липъ у струящейся воды.

Онъ спросилъ:

— Что вы подумали обо мн?

— Что вамъ было очень тяжело.

— По моей вин или по вашей?

— По нашей вин.

— А затмъ?

— Затмъ, понимая, что вы очень раздражены, слишкомъ воз буждены, я ршила, что всего благоразумне будетъ дать вамъ успокоиться сначала. И я ждала.

— Чего же вы ждали?

— Всточки отъ васъ. Я получила ее и вотъ — я здсь. Теперь мы поговоримъ, какъ надлежитъ серьезнымъ людямъ. И такъ, вы любите меня попрежнему?… Я спрашиваю объ этомъ не изъ кокетства… спрашиваю, какъ другъ.

— Люблю васъ неизмнно.

— И что же предполагаете въ будущемъ?

— Да разв же я знаю что-нибудь? Я въ вашей власти.

— О! я имю на это очень опредленный взглядъ, но не выскажу вамъ ничего до тхъ поръ, пока не узнаю, что вы думаете. Разскажите мн о себ, про то, что происходило въ вашемъ сердц и вашей голов съ того дня, какъ вы убжали отъ меня.

— Я думалъ о васъ, кром этого, ничего я не длалъ.

— Да, но какъ, что думали, къ какимъ заключеніямъ пришли?

Онъ разсказалъ о своемъ ршеніи вылечиться отъ любви къ ней, о своемъ бгств, о прізд въ этотъ огромный лсъ, гд, кром нея, ничего для него не существовало, о томительныхъ дняхъ, наполненныхъ воспоминаніями, о мучительныхъ ночахъ ревности. Онъ все разсказалъ ей правдиво, умолчавши только о любви Елизаветы, не произнеся даже ея имени.

Мишель де-Бюрнъ слушала его съ полною увренностью, что онъ не лжетъ, убжденная не столько искренностью его голоса, сколько сознаніемъ своего господства надъ нимъ. Она была въ восторг отъ побды, отъ возможности вернуть его, такъ какъ, посвоему, она его, все-таки, очень любила.

Потомъ онъ говорилъ объ отчаяніи, вызванномъ безвыходностью такого состоянія, и, возбужденный разсказомъ о томъ, что онъ выстрадалъ, что пережилъ, вновь повторилъ упреки въ неспособности ея въ любви, но уже безъ горечи и гнва, въ тон страстнаго лиризма человка, обездоленнаго и осиленнаго злымъ рокомъ.

Онъ повторялъ:

— Другія лишены дара нравиться, вы же… вы лишены дара любить…

Она живо перебила его и, очень основательно и разумно, сказала:

— За то у меня есть даръ постоянства. Неужели вамъ было бы легче, если бы я, пообожавши васъ десять мсяцевъ, была теперь влюблена въ другаго?

Онъ воскликнулъ:

— Разв такъ уже и невозможно для женщины любить только одного мужчину?

Она быстро заговорила:

— Нельзя любить вчно, можно только оставаться врною. Не дудоеде ли вы, что восторженное настроеніе чувства можетъ длитьлтъ? Невозможно это. Что касается большинства женщинъ, увлекающихся страстно, влюбляющихся до неистовства, боле или мене надолго, то он просто превращаютъ свою жизнь въ романы. Герои у нихъ разные, обстоятельства и приключенія — непредвиднны и измнчивы, развязки — не одинаковы. Для женщинъ это занимательно и весело,— я признаю это, потому что волненія начала, середины и окончанія возобновляются каждый разъ. Но когда наступаетъ конецъ, тогда и конецъ… для него… Вы меня понимаете?

— Да, въ этомъ есть правда. Но я не знаю, въ какому вы клоните выводу?

— Вотъ къ какому: нтъ такой страсти, которая могла бы продержаться очень долго,— я говорю о страсти жгучей и мучительной, какъ та, отъ которой вы и теперь еще страдаете. Это вризизъ, который я… своею сухостью и неспособностью къ нжности сдлала для васъ тяжелымъ, очень тяжелымъ,— я это знаю и чувствую это. Но кризисъ этотъ минуетъ, такъ какъ не можетъ онъ длиться вчно.

Она смолкла, онъ тревожно спросилъ:

— И тогда?

— Тогда,— я полагаю, что для такой разсудительной и спокойной женщины, какъ я,— вы можете стать самымъ желаннымъ любовникомъ потому, что вы человкъ съ большимъ тактомъ. За то вы были бы отвратительнымъ мужемъ. Впрочемъ, хорошихъ мужей не бываетъ и быть не можетъ.

Удивленный и немного обиженный, онъ сказалъ:

— Для чего удерживать любовника, котораго вы не любите или перестали любить?

Она возразила горячо:

— Я люблю по-своему, другъ мой. Я люблю сухо, но я люблю.

— Въ особенности же вамъ нужно, чтобы васъ любили и выказывали это,— проговорилъ онъ печально.

— Это правда,— согласилась она.— Я обожаю это. Но моему сердцу, кром того, нуженъ тайный другъ. Моя тщеславная страсть въ открытымъ ухаживаньямъ не мшаетъ мн оставаться преданною и врною и думать, что я съумю выдлить на долю одного нчто такое, задушевное, чего не получитъ никто другой: мое честное расположеніе, искреннюю привязанность моего сердца, право всецло и въ тайн раскрывать всю мою душу, и — въ замну этого — получать отъ него, вмст со всею нжностью любящаго человка, столь рдкое и сладкое сознаніе, что я не одинока. Это не любовь, какъ вы ее понимаете, но, вдь, чего-нибудь и это стоитъ.

Онъ наклонился къ ней, дрожа отъ волненія, и прошепталъ:

— Вы хотите, чтобы я былъ этимъ человкомъ?

— Да, потомъ, нсколько поздне, когда стихнутъ ваши мученія. А пока ршитесь терпливо, отъ времени до времени, немного пострадать изъ-за меня. Это пройдетъ. Такъ или иначе, вы все равно страдаете. Лучше пусть это будетъ близъ меня, чмъ вдали отъ меня. Не правда ли?

Своею улыбкой она, казалось, говорила ему: ‘Имйте же хоть немного доврія ко мн’. И, видя его замирающимъ и трепещущимъ отъ страсти, она всмъ тломъ своимъ ощущала блаженное состояніе полной удовлетворенности такого счастья, какое испытываетъ ястребъ, когда схватываетъ беззащитную добычу.

— Когда вернетесь?— спросила она.

Онъ отвтилъ:

— Хоть… завтра.

— Хорошо, завтра. Обдать вы будете у меня?

— Да.

— А мн надо узжать скоро,— сказала она, взглядывая на часы, скрытые въ ручк ея зонтика.

— О, зачмъ такъ скоро?

— Затмъ, что надо поспть къ пятичасовому позду. У меня обдаетъ нсколько человкъ: княгиня Мальтенъ, Бернгаузъ,Ламартъ, Массиваль, Мальтри и еще одинъ новенькій, г. де-Шарленъ, путешественникъ, только что вернувшійся изъ самой глубины Камбоджи посл чуднаго путешествія. Теперь только о немъ и говорятъ.

Сердце Маріоля на мгновеніе сжалось. Каждое изъ этихъ именъ причиняло ему боль, точно жала осъ, каждое содержало въ себ ядъ.

— И такъ, — сказалъ Маріоль, — вы хотите хать сейчасъ. Часть дороги лсомъ мы могли бы прохать вмст.

— Очень рада. Только дайте мн сперва чашку чая и немного поджареннаго хлба.

Когда надо было подавать чай, оказалось, что Елизавета куда-то исчезла.

— Она вышла со двора,— сказала кухарка.

Г-жа де-Бюрнъ не обратила на это никакого вниманія. На самомъ дл, могла ли теперь внушать ей опасенія какая-нибудь горничная?

.Лотомъ они сли въ дожидавшееся у подъзда ландо и Маріоль приказалъ кучеру хать дальнею дорогой, пролегающею мимо Волчьяго ущелья.

Экипажъ катился подъ высокимъ сводомъ деревьевъ, полнымъ тихой прохлады и нги соловьиныхъ псенъ. Охваченная необъяснимымъ чувствомъ, вызываемымъ въ насъ могучею и таинственною красотой природы, мадамъ де-Бюрнъ проговорила:

— Боже! какъ хорошо здсь! Какъ дивно хорошо, легко, спокойно!

Она съ восторгомъ и волненіемъ вдыхала этотъ воздухъ, какъ кающійся гршникъ вслушивается въ слова отпущенія, проникаясь благоговніемъ и умиленіемъ. И она положила руку на руку Андрэ.

А онъ думалъ: ‘А, да! природа… это опять Монъ-Сенъ-Мишель!…’ — передъ его глазами пронеслось видніе позда, мчащагося на всхъ парахъ къ Парижу.

Маріоль проводилъ ее до желзно-дорожной станціи. Разставаясь съ нимъ, Мишель де-Бюрнъ сказала:

— Завтра въ восемь часовъ.

— Завтра въ восемь часовъ,— повторилъ онъ.

Она ухала, сіяя отъ удовольствія. И онъ вернулся домой въ ландо, довольный, очень счастливый, но, все-таки, не успокоенный, такъ какъ это былъ еще не конецъ.

Нужно ли еще бороться? Не въ силахъ онъ больше. Она привлекала его, какъ никто и ничто, непонятнымъ ему очарованіемъ. Бгство не избавляло отъ нея, не разлучало даже съ нею, а только невыносимо лишало ея, тогда какъ если ему удастся немного себя переломить, онъ получитъ отъ нея все, что она общала, такъ какъ она никогда не лжетъ.

Лошади бжали рысью подъ деревьями, и онъ вспомнилъ, что во все это свиданіе съ нимъ ей ни разу не пришло на мысль, не промелькнуло въ ней желанія, хотя разъ одинъ, подставить ему губы для поцлуя. Она все такая же, никогда она не измнится, и всегда, быть можетъ, придется ему точно такъ же страдать отъ нея. Воспоминаніе о пережитыхъ уже имъ тяжелыхъ часахъ, о тщетныхъ ожиданіяхъ, съ горькою увренностью въ невозможности когда-либо расшевелить ея чувство, снова сжимали его сердце предчувствіемъ и опасеніемъ предстоящихъ усилій и подобныхъ же неудачъ. Тмъ не мене, онъ ршился лучше все перенести, чмъ еще разъ потерять ее.

То бшенство, которое онъ часто испытывалъ, возвращаясь одинокимъ изъ Отёйля, уже начинало подступать съизнова и трепетомъ охватывало его тло, какъ вдругъ мысль объ ожидающей его Елизавет, такой свженькой, молоденькой и хорошенькой, не знающей мры любви и счета поцлуямъ, сразу утишила его волненіе. Еще нсколько минуть, и онъ будетъ сжимать ее въ своихъ объятіяхъ, закрывши глаза, обманывая самого себя, какъ обманываютъ другихъ, въ сладкомъ опьяненіи сольетъ воедино ту, которую любить, съ тою, которая любить его, и об будутъ принадлежать ему. Въ эту минуту она, несомннно, нравилась ему, онъ любилъ ее тою благодарною привязанностью тла и души, которую вызываютъ въ человкживотномъ возбужденная имъ страсть и общность наслажденій. Не станетъ ли эта обольщенная имъ двочка для его безплодной и изсушающей любви маленькимъ ключомъ живой воды, найденнымъ на вечернемъ привал и поддерживающимъ бодрость путника надеждою утолить жажду посл томительнаго перехода по пустын?

Но когда онъ вернулся домой, то оказалось, что молодая двушка еще не вернулась. Маріоль встревожился, испугался и спросилъ у другой служанки:

— Вы уврены въ томъ, что она ушла изъ дома?

— Да, мосье.

Онъ вышелъ тоже въ надежд встртить ее. Сдлавши нсколько шаговъ и не доходя еще до поворота въ улицу селенія, Маріоль увидалъ на небольшомъ возвышеніи старую церковь, широкую и низкую, съ приземистою колокольней. Какое-то предчувствіе заставило его направиться въ церкви. Кто знаетъ, какія необычайныя догадки могутъ зарождаться въ сердц женщины? Что она подумала, что поняла? И куда она могла скрыться, какъ не сюда, если передъ ея глазами промелькнула тнь правды?

Наступалъ вечеръ, и въ церкви было уже темно. Только маленькая лампада, висящая на шнурк, слабо освщала ликъ Божественнаго Утшителя надъ алтаремъ. Маріоль прошелъ неслышны мы шагами между двухъ рядовъ скамей. Подойдя къ хорамъ, онъ увидалъ стоящую на колняхъ женщину съ закрытымъ руками лицомъ. Онъ приблизился къ ней, узналъ ее и тронулъ за плечо. Они были одни.

Она сильно вздрогнула и подняла голову. Она плакала.

— Что съ вами?— сказалъ онъ.

Она прошептала:

— Я все поняла. Вы здсь потому, что отъ нея страдали. Она за вами прізжала.

Онъ заговорилъ, взволнованный тмъ горемъ, которое причинялъ въ свою очередь:

— Ты ошибаешься, милая. Я дйствительно хочу вернуться въ Парижъ, но и тебя увезу съ собой.

Она недоврчиво повторяла:

— Неправда это, неправда!

— Клянусь теб.

— Когда же?

— Завтра.

Она снова зарыдала, изъ ея груди вырвался стонъ: ‘Боже мой! Боже мой!’

Маріоль взялъ ее за талію, поднялъ, вывелъ изъ церкви и въ сумрак наступавшей ночи спустился съ нею съ холма. У берега рки онъ посадилъ ее на траву и слъ рядомъ съ нею. Онъ слышалъ, какъ бьется ея сердце, какъ прерывисто ея дыханіе, и, поддаваясь угрызеніямъ совсти, привлекъ ее къ себ, тихо сталъ говорить такія нжныя слова, какихъ она до тхъ поръ отъ него не слыхала. Растроганный жалостью и отуманенный близостью къ ней, онъ почти не лгалъ и не обманывалъ ее. И самъ онъ удивлялся тому, что говорилъ и чувствовалъ, самъ былъ не въ состояніи уяснить себ, какъ могъ онъ,— изнывая отъ любви къ той, чьимъ рабомъ становился навсегда,— трепетать отъ страсти и волненія, утшая эту бдную, любящую его двочку?

Онъ общалъ очень любить ее,— не говорилъ коротко и просто: ‘любить’,— общалъ нанять ей хорошенькую квартиру съ красивою обстановкой настоящей ‘дамы’, дать ей для услугъ горничную. Слушая его, она утихала, успокоивалась понемногу, врила, что онъ не обманываетъ, понимала, по тону голоса, что онъ говоритъ искренно. Убжденная, наконецъ, и ослпленная перспективой стать въ свою очередь дамой,— этою вчною мечтой двочки, рожденной въ нищет, — бывшая трактирная служанка, нежданно сдлавшаяся настолько близкою богатому и милому человку, совсмъ опьянла отъ жажды роскоши, отъ благодарности и гордости, смшавшихся съ ея любовью къ Андрэ.

Обвившись руками вокругъ его шеи и покрывая его лицо поцлуями, она шептала:

— Я такъ люблю васъ! Кром васъ, въ сердц нтъ ничего!

Увлеченный нжностью, онъ ласками отвчалъ на ея поцлуи и тихо повторялъ:

— Милая, милая двочка!

Она уже почти забыла о появленіи незнакомой дамы, только что причинившей ей такъ много горя. Въ ней, однако, не совсмъ еще улеглась безсознательная тревога сомннія, и ласкающимся голосомъ она спросила:

— Правду, правду скажите, вы будите любить меня, какъ здсь?

Онъ смло, не задумываясь, отвтилъ:

— Буду любить тебя, какъ здсь.

М. Р.

‘Русская Мысль’, кн. VIII—X, 1890

НАШЕ СЕРДЦЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

II.

III.

Читайте также: