З. H. Гиппиус
Наше прямое дело
I
II
III
IV
——
КОММЕНТАРИИ
Наше прямое дело, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1930
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Мысль объединения эмиграции — не новая мысль. Но в той форме, в какой она возникла ныне и быстро завоевала умы, — она, пожалуй, и нова.
Все прежние попытки объединить хотя бы часть эмиграции, — были ли они призывами к единому ‘фронту’, звались ли иначе, — одинаково не удавались. Это можно понять: во всех случаях цели подобных объединений не касались эмиграции как таковой, она бралась как средство, или орудие, целью же всегда была территориальная Россия.
Ошибка исходила из первоначально ошибочного взгляда на эмиграцию. Было принято думать, что русская эмиграция — подобна всем прежним эмиграциям, отличаясь от них разве количественно, что состоит она, в меньшинстве, из сознательных политических деятелей, громадное же большинство, главная масса, просто обычная толпа беженцев, годная лишь для выжидательного сидения на чемоданах, обывательская пыль, куча нищих… о которых, конечно, заботливость следует проявлять, печатая воззвания ‘к добрым людям’, устраивая благотворительные сборы или даже комитеты.
При таком взгляде ‘сознательным’ верхам естественно оставалось заняться вплотную восстановлением (с коррективами) своих политических группировок, из которых каждая, если мыслила какое-нибудь ‘объединение’, то под своим политическим флагом. Все взоры были устремлены на далекую Россию территориальную, поверх здешней ‘обывательской’ массы. Отвлекали от нее, занимая время и, постоянные споры между отдельными политическими группировками. В эмигрантской прессе, группировки эти обслуживающей, не хватало, конечно, и места для чего-нибудь, прямо касающегося зарубежной Руси.
Зарубежная Русь! Как случилось, однако, что это имя не вызывает больше ни улыбки, ни недоумения? Какими путями, откуда, явилось сознание, что русская эмиграция вовсе не ‘людская пыль’, беспомощная толпа, обреченная жизнь со дня на день чужими подачками, что она — нечто совсем другое?
Я думаю, сознание это незаметно выросло из самой жизни.
Русская эмиграция — явление, которому близкого примера в истории мы не знаем. Напрасно сравнивать ее даже с ‘еврейским рассеянием’. Но одно есть у них общее: ‘исход’ евреев был исходом народа: русские, ушедшие из своей земли, тоже есть народ.
Так именно должны они называться и так рассматриваться.
Многомиллионная Русь на своей земле, и миллионная Русь на чужой, — та же Русь, как и та же будет океанская вода, сколько ее ни зачерпнуть. Русский народ, весь, поставлен катастрофой в новые для него условия: одинаково новые и для российского, и для зарубежного народа, только по-различному новые, и, хотя одинаково тяжелые, но тоже по-различному. В этой черте, — полной, правда, глубокого значения (мы скажем о ней дальше), — и все разделение.
Сколько бы других мы искусственно ни придумывали, чтобы оправдать нашу ‘патриотическую’ устремленность к России российской при невнимании к России зарубежной, — мы не разорвем единого народа: он связан на таких глубинах, и таким множеством нитей, что когда иные рвутся, даже очень важные (связь географическая, государственная и т. п.), — единство остается.
Главное, что делает русскую ‘эмиграцию’ непохожей на все бывшие эмиграции, это линия, по которой произошел физический раскол России, — откол зарубежной от российской. Линия этого откола не поперечная, как бывало в истории, когда откалывалась верхушка народного коллектива, но продольная, благодаря чему отколовшийся кусок заключает в себе не те или другие слои, не те или другие элементы народной жизни, но все, сверху донизу.
Опрокинутая катастрофой Россия — одна и та же Россия, по составу своему, как на родине, так и за рубежом: родовая знать, государственные и другие служилые люди, люди торговые, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция в разнообразных областях ее деятельности — политической, культурной, научной, технической и т. д., армия (от высших до низших чинов), народ трудовой (от станка и от земли), — представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений — в русской эмиграции налицо.
Качественно — одна и та же ‘всенародная Русь’ и на родной земле, и за рубежом.
Катастрофа именно опрокинула всю Россию. Та, опрокинутая в зарубежье, естественно очутилась, с самого начала (как и российская), в состоянии некоего хаоса, в беспорядке всеобщих перемещений. Не это могло, конечно, лишить ее ‘народного’ облика, — лишить жизни. Надо было только приняться за какую-то перестройку, и перестройка, по отдельности, началась. Почти каждый русский, по социальному положению, — ‘бывший’. Но ‘бывшим’ по-человечеству он себя не хочет признать, он ищет, ни перед каким трудом не останавливаясь, себя ‘настоящего’, и, в новых условиях, находит — тоже нового, конечно. Жизнеупорность громадного большинства эмигрантов, с этой стороны, доказана.
Но вот, наконец, пришло время, когда сам собою явился и стал на очередь вопрос уже не о перестройке жизни отдельных зарубежников, но о жизни зарубежной России в целом, о возможно-гармоническом строении всего миллионного народа.
Полусознательно, просто по стихийному устремлению, подготовка к этой задаче уже шла и раньше. Подготовкой были постоянно возникавшие объединения на конкретных началах: деловые, профессиональные и другие союзы, всякие учреждения, все, что соединяет людей для реальной работы сообща. Постепенно отсюда вырастало и сознание необходимости утвердить, оформить как-то, бытие общее.
Пусть это еще не та степень сознательности, которая будет у эмиграции завтра. Достаточно и того, что сегодня она понимает: необходимо сложиться в один организм, стать фактически, реально, одним целым.
Ясно, что в данном случае речь может идти лишь о том первом объединении, на почве которого уже создаются все другие, т. е. объединении социально-экономическом. Да не одно ли оно, как всеобщее, и возможно при ‘народном’ характере зарубежной Руси? Можно ли связать ‘народ’ какой-нибудь одной умозрительной нитью? Даже средствами московской деспотии, перманентного кровавого насилия над телом и душой народа, — достигается лишь обманная видимость такой связи. Народ есть сложнейший организм, одного, правда, духа, но дух этот словесным определениям не поддается и в одной какой-нибудь формуле (хотя бы политической) никогда не выльется. Да чтобы расти внутренно, народу вовсе и не нужно терять свою сложность, но ему нужно быть, т. е. существовать, прежде всего, как организм, в социально-экономических условиях.
Вопрос о таком именно объединении, о всенародном Зарубежном Союзе на началах социально-экономических, и стоит сейчас на очереди.
Возражения, — все оттуда же, из ‘политических’ кругов — еще не умолкли. Содействие такому объединению, упрочению чисто материальной жизни эмиграции, не есть ли, говорят нам, содействие просто ‘обывательскому благополучию?’. А оно заставит эмиграцию окончательно забыть всякую ‘политику’ (т. е. смысл своего существования) и ускорит полный ее отрыв от России…
Такие возражения одинаково свойственны самым разным политическим кругам: и тем, где на эмиграцию совсем не надеются, считая нормой для нее пассивное ожидание впуска в Россию, и другим, где мечтают, о создании объединенных
‘фронтов’ для какой-то прямой деятельности, прямой борьбы с Москвой… из-за далекого рубежа.
Что ж, возражения эти имели бы, пожалуй, смысл, если бы… если бы только русская эмиграция была не тем, что она, в действительности, есть. И если бы, поэтому, борьба ее за свою жизнь не была борьбой и за жизнь России. Если бы дело зарубежного русского строительства не было, в то же самое время, и делом в России — делом России российской.
Почему это так, почему зарубежье, выполняя свою задачу, работает на Россию, — не раз уж было сказано. Но пока есть не услышавшие, нужно, должно быть, повторяться.
Зарубежная Русь, говорит Кочаровский, должна сознать свое посланничество.
Что это значит?
Мне припоминается, каким недоумением были встречены — несколько лет тому назад, на диспуте об эмиграции, — слова одного из ее защитников. Когда-то, сказал он, Петр, хозяин земли русской, посылал русских людей в Европу с твердым наказом не возвращаться, пока не научатся они делу, не наберутся в чужих землях нового ума-разума, ‘себе и родине на пользу’. А что, если какой-то Хозяин и теперь послал сотни тысяч русских людей в чужие страны для того же, с тем же наказом, и не возвратит их, пока они дела, за каким посланы, не сделают, новой науке не научатся, — ‘себе и родине на пользу’?
В то время эта брошенная мысль ни до чьего сознания не дошла. Быть может, в образной или отвлеченной форме, нет ее и в теперешнем сознании эмиграции. Между тем, по существу, она чрезвычайно проста и реальна.
Когда Россия раскололась на зарубежную и российскую — обе части ее народа, и меньшая, и большая, оказались (как уже упомянуто) в абсолютно новых жизненных условиях. Одинаково новых, — и совершенно не схожих, различных по существу. Дорогой ценой, — потерей земли, — народ зарубежный приобретал человеческую ‘свободу’. Российский, землю сохранивший, свободу потерял, и потерял в той степени, когда материальная и духовная жизнь уже почти не имеет образа ‘человеческой’ жизни.
Разность потерь, разность судеб двух частей одной России, не ставит ли перед обеими и разные задачи в единой борьбе — за бытие общее?
Россия-земля проходит страшное испытание. Она приобретает опыт, которого не будет знать зарубежная Русь. Но и ей, зарубежной, послано свое испытание, и свой опыт в нем должна она приобрести. Все, чему можно научиться, что можно создать, добыть трудом и волею, живя в условиях свободы, все это зарубежный русский народ должен понести в Россию. Лишь с таким имением нужен он родной земле… так же, как земля нужна — ему.
Давно ведь доказано, и в самом реальном порядке: куча нищих беженцев ни на что России не годна. При любых обстоятельствах, эта беспорядочная толпа только будет для нее лишней тяжестью. А нужное, — просто материально, жизненно нужное России при первом открытии тюремных дверей, — связь с миром, запас современных культурных и технических знаний, практических и организационных навыков, — все это возьмет она, увы, не от русских, а от чужих людей, возьмет, что принесут в Россию… иностранцы.
Но тут не все. Делая свое дело, зарубежная Русь работает не только для завтрашней России, но и для сегодняшней. Ведь недаром враги ее — московская деспотия — так хлопочут, так заняты ‘разложением эмиграции’. В их прямых интересах, чтобы миллион непокорных русских, если уж нельзя его уничтожить, пребывал в состоянии распыленности, беженской беспомощности, немоты и бесправия. Они знают (и это-то им и нужно), что никакое государство, никакая современная страна, не будет считаться с текучей иноземной массой без голоса, без упора, без лика, не умеющей связать собственных интересов. Ей можно ‘благотворить’, но жизнь на ‘благодеяния’ ведет постепенно к потере человеческого достоинства, да и благотворители утомляются.
Не меняют международного положения и те тысячи средних эмигрантов, которые пошли на труд и безмолвно несут тяжесть физической, часто сверхсильной работы на разных фабриках и заводах. Никому до них нет дела, ни своим, ни чужим: ‘Для этих мы ‘мтэки’, наравне с чернокожими’, — пишет рядовой рабочий (не ‘рабочий’, конечно, а рядовой русский человек, когда-то не без ‘культурности’).
Если так еще есть — так не будет, когда эмиграция, социально скрепленная, построит свою жизнь на основах, понятных современному цивилизованному миру, — близких к его же собственным. Международное положение такой России (пусть внетерриториальной, но России) совершенно изменится: у нее будет лицо, у нее будет голос, — не считаться с ней будет нельзя.
Скажет ли кто-нибудь, что все это останется без влияния на внутрирусские дела, на сегодняшнее положение России русской? Нет, конечно. Работая над выполнением своей задачи, эмиграция, столь ненавистная кремлевской власти, — уже и сейчас работает для России.
Что касается страхов политических наших деятелей — как бы социальное и материальное ‘благополучие’ эмиграции не повредило ее ‘политичности’ и политике вообще, — то не знаю, стоит ли на этом и останавливаться. Странно ведь не сознавать, что не для ‘отказа’ от политики, а для самой политики нужно, чтоб была эмиграция, крепко, стройно, реально спаянная. Странно не видеть, что колеса всех наших политических мельниц вертятся сейчас в пустоте, без малейшей воды. Река полноводная далеко, но для работы хватило бы и здешних ручьев, если устроит настоящую запруду.
Политика — или ежесекундная реальность, или ее вовсе нет. Политику нельзя ‘делать’, не имея за собой никакой живой, конкретной, человеческой силы, материальной среды, известной опоры. Для зарубежных русских политических деятелей такой опорой могла бы стать зарубежная Русь. И необъясним отрыв нашего верхнего слоя от средней эмигрантской массы. Что это, результат застарелого убеждения, что эмиграция — пыль? Пыль не может, конечно, быть ни силой, ни средой, питающей политику. Но уже не пыль — эмиграция, бытийно скрепленная, с живым телом, имеющим определенные очертания — зарубежная Россия реализованная. Такой, думать надо, ее скоро увидят все.
И тогда, быть может, реализуется и наша политика.
Трудно сказать, что именно требует осуществления в первую очередь, какое из конкретных дел сейчас нужнее. Слишком много одинаково нужных, не терпящих промедления. Нужна гласность, широкое осведомление, а для этого — необходимо создание соответственного, всем доступного, печатного органа. Нужен, для работы по связи всех, уже существующих, деловых объединений, ряд съездов выборных представителей этих объединений. Не менее нужно и создание новых обществ и учреждений — кредитных, кооперативных, трудовых, благотворительных, просветительных и т. д., непременно доступных участию всей широкой массы эмиграции.
Практической стороны этих задач, условий их выполнения, более подробно касается, в своей статье, Кочаровский. Но подчеркнем следующее: крайне важно чтобы все работы велись координированно, и в соответствии с заранее выработанным и установленным планом общей организации.
Теоретически постройка такой организации должна происходить одновременно и сверху, и снизу. Но, учитывая сложившиеся обстоятельства, надо признать, что главная работа сейчас — это работа снизу. Появление, например, какого-нибудь нового, пусть даже общего, Комитета, удобного, может быть, для доставания денег у американцев, ничего не разрешит. Не говорю уж о том, что в деле русского объединения вопрос об иностранных деньгах вряд ли должен играть какую-нибудь роль, но в подобный Комитет, созданный явочным порядком, сверху, всегда могут попасть люди, эмиграции неизвестные или известные своей деятельностью в других областях (политической, например), это даст повод к недоразумениям, и запутает дело самыми неприятными сложностями.
Задача спайки эмиграции в живое народное тело есть, прежде всего, задача самой эмиграции. Путь к решению — самодеятельность, материальная и культурная взаимопомощь. Коллективным усилием всего миллиона ‘беспризорных’ должен быть создан Всеобщий русский народный Союз.
Очень возможно, что когда план общего построения этого Союза наметится, в нем увидят очертания какого-то небывалого ‘государства в государствах’. Но слов бояться нечего. Да и хотя русская эмиграция сама, с известной стороны, — явление небывалое, построить государство без территории нельзя. Если же на дело своего объединения зарубежная Русь будет смотреть, как на дело общественное, и, создавая его, не станет чуждаться принципов демократического государственного построения, — худого тут нет, напротив: и эта наука может со временем пригодиться, пойти как зарубежной, так и всей Руси, ‘на пользу’.
Твердо помнить надо самое главное: только в объединении сохранит зарубежный народ свою душу и тело, только в общем Союзе не страшны ‘эмиграции’ всех состояний, всех поколений, — старого и нового, — никакие опасности, и первая из них самая страшная: не исполнить своего долга перед родиной.
Прибавить мне остается немногое.
Знаменательно, что за все годы нашего странничества ни одна мысль (или идея, или проект) не встречала такого живого, такого пламенного отклика в эмиграции, какой встречает ныне мысль объединения зарубежной Руси на новых началах, объединения жизненного, социально-экономического. И это при сопротивляющихся политических верхах, благодаря чему дело еще не могло получить надлежащей огласки.
Трудность открыто и широко поставить вопрос на общее обсуждение имеет много неприятных сторон: если, как в данном случае, вопрос слишком животрепещущий, он все равно продолжает обсуждаться в отдельных группах эмиграции, в отдельных ‘углах’, и там легко подвергается искажению его первоначальная линия. Мы знаем, например, что где-то уж был выдвинут план ‘обогащения'(!) эмиграции (да еще чуть ли не с привлечением к этой задаче иностранных капиталов!).
А что вопрос действительно животрепещущий, это хорошо знает всякий, кому удавалось публично его коснуться. Не только статьи, — краткой, в газету случайно проскользнувшей, заметки достаточно, чтобы посыпались отовсюду (частные, конечно) письма. Пишут их, в громадном большинстве, люди, у которых нет другой возможности высказаться, даже в деле так близко, прямо, кровно их касающемся.
Письма все разные: слишком разные — по биографии, возрасту, способностям, психологии, положению ‘бывшему’ и настоящему, — авторы. Но удивительно: люди эти, между которыми, на первый взгляд, нет ничего общего, оказываются тесно соединенными… связанными одним и тем же отношением к данному вопросу. Конечно, человек малодушный — боится верить, мужественный — надеется, деловитый — предлагает свои проекты, умный — рассуждает, малопонимающий — просто радуется и кого-то благодарит, но решительно все ‘хотят’, ‘готовы’ приложить и свои силы к делу, которое по чувству их, необманно обещает перемену судеб зарубежья.
Может быть, и мало толку в ‘готовности’ того или другого. Слишком обессиливает ‘болото’ (по выражению одного ‘чернорабочего’, затурканного жизнью), куда попадает сверхсильно трудящийся, средний слой эмиграции. Но не беда. Если одна ‘мысль’ о деле заставляет всколыхнуться ‘болото’, соединяет самых несоединимых, то вправе ли мы сомневаться, что дело искавшееся привлечет к себе, постепенно, целую армию новых работников?
А дело уже началось, уже делается. Скоро и близорукие увидят, как жива и нерушима глубинная связь, связывающая всю народную зарубежную Россию.
Письмо, которое печатается (с разрешения автора) ниже, — один из ‘откликов’ на вопрос о новом, всеобщем объединении зарубежья. Это письмо, помимо своей яркости, интересно во многих отношениях. Прежде всего: адресованное человеку не просто незнакомому, но абсолютно далекому, другого поколения, другого опыта, чуждому жизненно и профессионально, — мне, — письмо это может, однако, назваться как бы краткой сводкой того, что мною сказано выше, на этих страницах, или даже вообще всего, что когда-либо говорилось мною по поводу социально-экономического объединения эмиграции. Другим голосом, в других выражениях, но те же доводы приводит в пользу объединения автор письма, г. Четвериков, и в ‘распыленной’ эмиграции видит ту же опасность: опасность как для зарубежной, так и для всей России… Тут снова убеждаемся мы, что на общей правде, касающейся общей родины, могут встретиться друг с другом русские люди самого разного склада, самых разных жизненных условий.
Мнение г. Четверикова о желательности и возможности спайки зарубежья на реальной почве особенно ценно потому, что это говорит человек практики, и человек, который, по условиям дела, многолетним трудом созданного (ныне разрушенного, конечно) имел близкое соприкосновение с народными слоями на всей российской территории, не выключая Сибири. Прибавлю, что он был (и остался в эмиграции) человеком ‘левых’ убеждений.
Все это, и все вообще, что я знаю ныне о моем корреспонденте, совершенно не было мне известно в момент получения письма, — эмигрантского ‘отклика’ на вопрос самый жгучий, какой перед всеми нами когда-либо вставал.
Это наш (и не только наш) вопрос ‘быть или не быть’. А решение — дело всего русского зарубежного народа.
Впервые в книге: Что делать русской эмиграции: Статьи З. Н. Гиппиус и К. Р. Кочаровского с предисловием И. И. Бунакова. Париж: Издание книжного дела ‘Родник’, 1930. С. 10—18. К статье Гиппиус приложено письмо С. И. Четверикова по поводу ее статьи ‘Дело эмиграции — дело России’ от 23 мая 1929 г. Четвериков в эмиграции с 1920 г. Гиппиус вела с ним активную переписку до его смерти в Швейцарии в возрасте 80 лет 11 декабря 1929 г. К книге ‘Что делать русской эмиграции’ приложен некролог Четверикова, написанный Гиппиус и датированный январем 1930 г.
Свод общих положений статьи ‘Наше прямое дело’ Гиппиус опубликовала до выхода книги в рижской газете ‘Сегодня’ 22 декабря 1929 г. (No 354).