НАША НАТАША.
НАША НАТАША.
Все понять — все простить.
Наша Наташа, Виницкая Александра Александровна, Год: 1885
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Варвара Михайловна Сорвачова безрадостно встртила утро въ своемъ запустломъ дом, съ терассами, бельведерами и колоннами, съ пристройками и флигелями. Все гнило и разрушалось.
Она медленно обувалась, любуясь своей ногой, медленно надвала поношенное платье, старательно застегивая каждую пуговицу, щипала пальцами каждый фестонъ плохо выглаженнаго воротника, выбивала щелчками пыль изъ старой кружевной наколки и, внимательно разсматривая въ зеркало морщинки на увядшемъ лиц, долго прихорашивалась.
— Какъ ты всегда копаешься, мама,— ласково укоряла ее пятнадцатилтняя дочь Наташа.
— Некуда спшить, дитя мое,— лниво возражала мать, опускаясь въ качалку, и апатично смотрла на темносрый отъ пыли, тюль гардинъ, на непроницаемую паутину по угламъ и все неубранство своего жилища.— Несносно тянется время,— говорила она немного нараспвъ.— Его такъ много впереди, что некуда двать. Вотъ почему я такъ долго одваюсь, долго мъ и сплю, меня это развлекаетъ за неимніемъ лучшаго.
Круглый, маленькій носъ Варвары Михайловны пріятно шевельнулся и мелкія, измятыя черты лица выразили удовольствіе цри вид чашки кофе, принесенной дочерью на серебряномъ поднос, на которомъ когда-то принялъ хлбъ-соль губернаторъ, ея покойный мужъ. Этотъ подносъ — единственная вещь, какимъ-то чудомъ уцлвшая отъ прежней роскоши — переноситъ ея воспоминанія въ прежніе, лучшіе годы, а Наташа, между тмъ, собираетъ въ глиняный тазъ платки, чепцы и прочее мелкое блье, разбросанное подъ стульями и по угламъ.
— Я пойду купаться,— говоритъ она,— такъ кстати пристирну грязное блье.
Мать съ ущемленнымъ сердцемъ слдитъ за ея движеніями и восклицаетъ, закрывъ глаза рукой:
— О, Господи! Вдь, это отпрыскъ князей Стародубскихъ.
Оставшись одна, Варвара Михайловна обошла огромную въ два свта залу, гд открытыя окна когда-то были заставлены натянутой на переплеты кисеей въ предохраненіе отъ комаровъ, теперь кисея прорвалась и висла клочьями, не исполняя своего назначенія. Когда-та блые обои пожелтли и мстами обнаружили штукатурку, немного стульевъ ютится вокругъ одинокаго стола, остальная мебель вся распродана новымъ сосдямъ. Везд валяется бумага, коробки отъ сардинъ, бичевки, всякій соръ, и некому его убрать. Нтъ ни души въ огромномъ дом. Пусто въ пристройкахъ и на двор. Вернувшись въ спальню, Варвара Михайловна сдернула съ кровати одяло и принялась его съ досадой встряхивать: она, урожденная Стародубская, сама оправляетъ постель! Что это за народецъ, никого не дозовешься вымыть полъ! Пропали вьюшки и заслонки, вывернуты и унесены изъ бани краны, пробои сорваны съ дверей сараевъ, скоро все въ дом разнесутъ. Надо бы скорй бжать отсюда, а, между тмъ, опять приходится хлопотать объ отсрочк конкурса, чтобы не лишиться послдняго гнзда. Дваться боле некуда и денегъ нтъ. Одна надежда на билетъ внутренняго займа, больше ничего не остается, какъ выиграть двсти тысячъ. Богъ видитъ, какъ это ей необходимо. А покуда надо написать Расторгуеву о присылк въ домъ провизіи. Непріятно пожимаясь, садится она къ столу и выводитъ рыжими чернилами по срой бумаг: ‘Прошу прислать’… дале идетъ реестръ предметовъ первой необходимости. Въ тоскливомъ раздумья кусая перо, поглядываетъ она въ окно на тучу, которая уже нависла надъ домомъ. Стая воронъ несется близко передъ окнами, пробжали домой запоздалыя крестьянскія дти. Клочья кисеи вдругъ закружились по полу, дрогнули рамы и дождь забарабанилъ о желзо крыши. Въ ту же минуту послышался лошадиный топотъ и передъ терассой остановился всадникъ. Это сосдъ по имнію, молодой Зыбинъ.
Варвара Михайловна безпомощно опустила руки, ей безполезно суетиться для принятія гостя, нечмъ ей замаскировать убожество и неприглядность своего житья.
— Только стихія можетъ загнать кого-нибудь въ мое убогое жилище,— съ печальной полуулыбкой встрчаетъ она Зыбина.— Какъ должна я благодарить погоду, доставившую мн удовольствіе васъ видть!
— Напротивъ,— отвчаетъ ей сосдъ,— стихія ставила препятствія на моемъ пути, но я преодоллъ дождь, вихрь и бурю и достигъ желанной цли.
— Какъ вы милы! Не обращайте вниманія на безпорядокъ и вообразите, что я на необитаемомъ остров, совсмъ одна. Агафья ушла въ городъ, да и пропадаетъ вотъ ужь третій день, должно быть, нашла себ другое мсто.
Гость и хозяйка молчали съ минуту.
Она потерла лобъ сухой маленькой ручкой и начала съ какой-то нервной торопливостью, пересвъ на другой стулъ:
— Никто не соглашается у меня служить, отговариваясь страдой, а просто потому, что мн нечмъ заплатить. Когда у меня будутъ деньги, найдутъ время,— добавила она съ проницательной улыбкой и, сдлавъ укоризненный жестъ куда-то въ сторону, опять пересла ближе къ гостю.
— Какъ мы живемъ, еслибъ вы знали! Даже некому за лошадью присмотрть, Наташа сама ее кормитъ и выгоняетъ. Бдная дочь моя, она совсмъ здсь одичаетъ, ее и теперь не отличишь отъ мщанки, что мн съ ней длать? Нечего и думать о воспитаніи.— Варвара Михайловна сжала руки и покачала головой.— Какъ я упрашивала послднюю гувернантку не покидать насъ ради дружбы, да разв эти корыстныя созданія способны цнить одну привязанность? Однако, я вамъ надодаю жалобами.
— Гд же Наташа?— спросилъ Зыбинъ.
— По обыкновенію, пропадаетъ, не справляясь съ погодой. Моей бдной двочк выпали на долю только широкія объятія природы, которыми она пользуется за неимніемъ лучшаго. Я просто содрогаюсь, когда подумаю о ея будущемъ. Вдь, у ней совсмъ нтъ savoir vivre, пропадетъ она… Вольдемаръ,— оживилась Варвара Михайловна и даже слегка покраснла,— вы такой серьезный, положительный молодой человкъ, исполните мою просьбу: когда я умру, примите ее подъ свое покровительство.
— Какія у васъ мрачныя мысли,— осторожно вымолвилъ весьма польщенный молодой человкъ.
— Нтъ, въ самомъ дл: не оставьте мою двочку,— прибавила она прочувствованнымъ голосомъ и замолчала, и съ надеждой на лиц протянула ему руку, которую онъ молча поднесъ къ губамъ.
Поцловалъ и сконфузился, потому что не въ его привычкахъ были такія нжности.
Она вздохнула облегченной грудью.
— У ней золотое сердце, и еслибъ только я могла дать ей воспитаніе…
— Вы напрасно тревожитесь, можетъ быть, ей предстоитъ одно хорошее.
— Ахъ, вы не знаете, до чего она… какъ бы это выразиться?… ingnu, ее погубятъ люди. Вообразите, напримръ, что она сдлала вчера. Съ тхъ поръ какъ имніе Булыгиныхъ купилъ Салотопинъ, онъ то и дло штрафуетъ мужиковъ и вчера загналъ корову нашего крестьянина, требуя съ него три рубля. Тотъ приходилъ просить у меня эту сумму, которой, увы, не оказалось. Наташа отправилась къ Салотопину съ требованіемъ отпустить корову. Онъ, конечно, отказалъ. Она отворила сарай и выгнала ея хворостиной. Салотопинъ велитъ остановить, прислуга его не слушаетъ. Благодаря Бога, въ мужикахъ еще не утратилось уваженіе къ нашему роду. Тогда Салотопинъ самъ схватилъ корову за рога, а Наташа стегнула его хворостиной по рук. Какъ бы вы думали, что онъ осмлился ей сіазать?— Посмотрвъ на Зыбина съ негодованіемъ, Варвара Михайловна съ новой силой, продолжала подчеркивая:— Онъ сказалъ: ‘Я женщинамъ мщу поцлуями, я когда-нибудь васъ поймаю и поцлую’.— ‘А я вамъ носъ откушу’,— отвчала Наташа. Каково? Хороша картина нравовъ? Нтъ, вы вслушайтесь, одна фамилія чего стоитъ: Са-ло-то-пинъ. Вдь, я урожденная Стародубская.
— Что же, она выручила корову?
— Угнала въ стадо.
— Мн будетъ жаль, если я съ ней не повидаюсь. Не поискать ли мн ее?
— Отлично. Кстати, и дождикъ пересталъ,— разршила Варвара Михайловна,— позжайте на снокосъ за полверсты до Урюпина, она, врно, тамъ.
При первыхъ капляхъ дождя, крестьяне побросали грабли и ушли, а Наташа, по примру бабъ, которыя вышли въ своихъ праздничныхъ нарядахъ, сняла съ себя платье, ботинки и чулки и все зарыла въ копну сна. Он поспшили укрыться подъ навсъ кирпичнаго сарая, куда пришлось добжать въ однхъ рубашкахъ. Но дождь скоро пересталъ. Яркая радуга перегнулась надъ землей, выглянуло солнце и скоро стало просыхать.
Зыбинъ шагомъ приблнякался къ снокосу.
Женщины, не успвшія одться, при вид его, съ визгомъ попрятались и присли за стогами.
— Не смотрите, отвернитесь,— кричала ему Наташа.— Ну, теперь готовы. Здравствуйте.
— Неужели вамъ не больно такъ ходить?— освдомился Зыбинъ, слзая съ лошади и серьезно глядя на ея босыя ноги.
— Привыкла. Я хочу, чтобы у меня образовалась естественная подошва, какъ у Маринки… Маринка, покажи!
Маринка застнчиво смялась, закрывая ротъ рукой.
— Это совсмъ не такъ ужасно, какъ вы думаете: попробуйте снять сапоги. Да сядьте же, снимите,— убдительно проситъ Наташа.— Какая досада, опять надо раскидывать сно. Помогите намъ.
Зыбинъ снялъ сапоги.
— Въ самомъ дл, ничего, только щекотно и немного колетъ,— осторожно ступалъ онъ по скошенному лугу.
— Да вы смле. Не такъ грабли держите. Какой вы неумлый! Этакъ вы себя по лбу тресните.
Ловко и быстро взмахивая граблями, она ровными прядями разметывала сно. Она видная двушка, съ блыми густыми волосами, сіяющая здоровьемъ и силой. Коричневая полоса загара лежитъ надъ ея темными бровями, не схожими съ цвтомъ волосъ, каріе глаза ея выражаютъ веселое, смшливое довольство.
У Маринки, ея пріятельницы, такія же, какъ у ней, жесткія, загорлыя руки, у нихъ одинакіе платки на шеяхъ и ленты въ длинныхъ косахъ, только платье Маринки изъ голубаго ситца, не такъ сшито, какъ Наташина парусинная матроска, которую она своими руками выгладила, а потому бережетъ и поддергиваетъ сзади, чтобы не запачкать. Об однихъ лтъ и одного роста, он рдко разстаются и постоянно совтуются другъ съ другомъ.
— Наташка, я пойду зимой на фабрику,— нершительно произноситъ Маринка,— ай не идти?
— Ты дура,— лаконически возражаетъ ей Наташа.
— И то, двонька, дура,— соглашается пріятельница, безъ дальнйшихъ разсужденій отказываясь отъ своего намренія.
— Маринка, гд бы мн подешевле купить ситцу и, притомъ, въ долгъ?
— А вотъ ужо къ празднику надутъ торгаши — возьми да промняй.
— На что?
— Мало, что-ль, въ дому добра-то всякаго, небось, посуда такъ стоитъ? Отдай тарелки, на кой ихъ кучу такую?
— Дльный совтъ ты мн дала. Ай да Маринка!
Нахохотавшись вмст съ Маринкой надъ неловкостью Зыбина, Наташа объявила, что пора домой: мать сть хочетъ.
— Отправимтесь,— обратилась она къ гостю,— а такъ какъ пшій конному не товарищъ, то и я осдлаю коня… Маринка, гд мой конь?
Бабы указали на окраину рощи, гд паслась спутанная лошадь.
— Карька! Карька!— звучно кликала Наташа, вытянувъ руку.
Лошадь приближалась, неуклюже прыгая на связанныхъ ногахъ.
— Онъ у меня ручной, я его всюду беру съ собой, точно собаку, и мы съ нимъ неразлучны. Я разъ хотла его въ залу поставить, да мама воспротивилась. Карька! Карька!
Она свистнула и побжала на встрчу лошади, распутала ее и, однимъ прыжкомъ очутившись на ея спин, взялась за гриву и спустила ноги въ одну сторону.
— Сдерживайте, пожалуйста, вашего коня,— проситъ она.— Мой удрученъ лтами, много потрудился на своемъ вку и за вашимъ не поспетъ.
Она держалась такъ же свободно, какъ на стул, на спин лошади, ласково хлопала ее ладонями по бедрамъ, обнимала за шею. Лошадь фыркала, наклоняла голову въ земл, ни мало не стсняясь своей ношей, срывала приглянувшійся кустикъ травы и неторопливо, но охотно шла туда, куда Наташа поворачивала ее за гриву.
— Стойте!— скомандовала Наташа, поровнявшись съ березой.— Нужно вникъ наломать, а то нечмъ мести полъ.
Зыбинъ вынулъ складной ножикъ и помогъ ей набрать вникъ.
— Зимой, я думаю, вамъ скучно здсь, Наташа.
— Нтъ, весело, я люблю зиму. Карька меня катаетъ въ санкахъ или я пшкомъ хожу по избамъ. Три деревни мн знакомы, и я привыкла здсь ко всмъ, въ особенности къ нашимъ. Мн чего-то не достаетъ, если я долго съ ними не вижусь. Хочется узнать, лучше ли больному, нашлась ли пропавшая курица, благополучно ли родился ребенокъ, только помочь я ничмъ не могу Впрочемъ, я иногда бываю полезна: въ городъ отвожу тяжко больную или провожаю безграмотнаго въ уздное присутствіе, а то они ничего не могутъ добиться. Обижаютъ ихъ часто. Я жалобы для нихъ строчу, этому я хорошо научилась.
— Какъ же вы время проводите по вечерамъ?
— Мама мн что-нибудь разсказываетъ изъ прежней жизни, про балы и свтскихъ людей. Иногда я собираю въ залу ребятишекъ, нкоторыхъ учу читать, а другіе играютъ, и я съ ними играю. Кричимъ, стучимъ, во всемъ дом такъ и раздается гулъ, и мам это нравится, ей надола тишина. Когда нтъ керасину, мы освщаемъ залу лучинами, у насъ въ каждомъ углу свтецъ горитъ. И въ большую люстру мы разъ, вмсто свчей, натыкали лучинокъ, но это оказалось неудобнымъ: искры слетаютъ и скоро гаснетъ.
— А по какому методу вы учите читать?
— Обыкновенно. Да я не всхъ учу, а только тхъ, кто проситъ.
— Вы бы приняли звуковой методъ. Я вамъ покажу, какъ быстро онъ усвоивается: можно всхъ, вмст научить въ дв недли.
— Ну? Это превосходно!
Она веселыми глазами обвела окрестность. Все здсь ей дорого и мило. Привтливо глядятъ на нее знакомыя избушки, двчонка машетъ ей рукой, баба ей кланяется и что-то говоритъ съ радостнымъ смхомъ. Теплый воздухъ ласково треплетъ ее по лицу, а Карька, оглядываясь на нее однимъ глазомъ, киваетъ головой. Кому-то онъ достанется, бдняга? Пожалуй, будутъ его мучить, изнурять. Она нагнулась и поцловала голову лошади между ушей. Долго задумчиво она молчала и, наконецъ, вздохнула во всю грудь.
— Скоро насъ отсюда прогонятъ,— печально молвила она.— Мама надумала меня отдать въ петербургской родн, только я тамъ не уживусь.
— Прізжайте ко мн.— поспшно предложилъ Зыбинъ.— Я могу вамъ доставить занятіе.
Она взглянула на него испуганными, счастливыми глазами. ‘Стало быть, я на что-нибудь гожусь,— сказала она себ,— а ужъ какъ я стараться буду!’
— Ладно,— весело обернулась она къ Зыбину,— я на васъ буду разсчитывать. Ахъ, поскорй бы время проходило,— вырвался у ней невольный возгласъ,— поскорй бы начиналось что-нибудь другое!
Наташа Сорвачова зачмокала губами, разогнала Карьку и, потрясая вникомъ надъ головой, галопомъ въхала на дворъ.
— Убьетъ она меця, это какъ Богъ святъ,— послышался съ крыльца недовольный голосъ Варвары Михайловны.— Ты бы хоть при другихъ постыдилась изображать изъ себя наздницу. Не достаетъ только, чтобъ ты сломала себ шею, уродомъ сдлалась къ довершенію всхъ несчастій.
— Она развиваетъ въ себ ловкость,— вступился за Наташу Зыбинъ.— Я бы не съумлъ такъ хорошо здить безъ сдла.
— Ахъ, она меня убьетъ!
— Успокойся, не убью, — смется Наташа, длая приготовленія къ обду.
Скоро на раздвижномъ стол съ одного края пріютились яичница, творогъ, молоко и черный хлбъ.
— Не угодно ли вамъ раздлить съ нами трапезу рюстикъ? Ахъ, поскорй бы смерть моя пришла!— стонетъ Варвара Михайловна.
— Не ной, мамка, и не говори глупостей.
По лицу Варвары Михайловны пробжала судорога.
— Наташа, несчастное дитя мое!— вскрикнула она, какъ отъ боли,— вдь, такъ нельзя, нельзя такъ выражаться при другихъ. Ты и не подозрваешь, что тебя ожидаетъ впереди…
Она вдругъ заплакала, отворачивая лицо и тщетно отыскивая вокругъ себя платокъ.
— Мама, мамочка,— подскочила въ ней Наташа съ салфеткой,— родная моя, урожденная Стародубская, отри слезы, не плачь, я все для тебя сдлаю. Теб хочется меня видть богатой? Изволь. Я поду къ Ротшильду и попрошу у него сто тысячъ, а если не дастъ, такъ его отдлаю…
— Вдь, ты, въ самомъ дл, способна на подобную выходку,— еще боле разогорчилась Варвара Михайловна.— Боже мой, какъ трудно теб будетъ жить съ людьми! Люди не прощаютъ недостатокъ воспитанія. Не укоряй меня, прости…
— Однако, это скучно,— строго сказала Наташа.— Перестань хныкать. Гораздо приличне шутить съ людьми, чмъ наводить на нихъ тоску.
Варвара Михайловна моментально прояснилась.
— Въ самомъ дл, что это я?… Извините меня, Вольдемаръ. Закусите, чмъ Богъ послалъ.
Зыбинъ просидлъ довольно долго и на прощанье далъ общаніе часто ихъ навщать.
Сорвачовы долго смотрли съ балкона въ глубь лсной проски, куда, въ послдній разъ мелькнувъ, скрылась блая фуражка Зыбина. Об остались имъ довольны.
Зыбинъ изъ числа молодежи начала семидесятыхъ годовъ.
Онъ, не задаваясь широкими планами, удовлетворялъ своему стремленію приносить пользу тмъ, что пріискивалъ голоднымъ возможность заработка. Все увеличивался наплывъ въ столицы молодыхъ двушекъ, гонимыхъ жестокой необходимостью работать и учиться на равныхъ правахъ съ мужчиной, такъ какъ дв трети дочерей бывшихъ помщиковъ остались безъ приданаго и жениховъ, безъ научныхъ и практическихъ свдній. Возрастала потребность въ женскихъ мастерскихъ, женскихъ артеляхъ, женскихъ курсахъ.
Студентъ Зыбинъ, вступивъ во владніе наслдственнымъ имніемъ, началъ устроивать мастерскую учебныхъ пособій.
— Необыкновенно милый молодой человкъ,— хвалила его Варвара Михайловна.— Наташа, прошу тебя, будь при немъ… такая, какъ я была въ твои лта.
— Какъ же бы мн это ухитриться?— снисходительно посмивалась Наташа.
— Я не шучу, дитя мое, скромность есть лучшее украшеніе молодой двушки.
— Смотри: такъ?— спрашиваетъ Наташа и длаетъ уморительную физіономію.
— Какъ ты утрируешь,— серьезно замчаетъ мать.— Главное, во всемъ изящество и простота. Простота — красота,— прибавила она, подумавъ, и воскликнула, всплеснувъ руками:— Какой у тебя непозволительный цвтъ лица! А руки! Обрати вниманіе: вдь, это лапки какія-то.
Наташа съ кроткой улыбкой расправляетъ передъ собой пальцы коричневыхъ лапокъ.
— Помою сывороткой и отойдутъ,— успокоиваетъ она мать, но, видя, что она не на шутку пріуныла, начинаетъ ее забавлять, какъ ребенка.
— Когда мы съ тобой разбогатемъ,— говоритъ она,— я разоднусь въ пухъ и прахъ и буду такая же, какъ ты была. Смотри!— и она плавно прошлась по балкону.
— Хорошо, хорошо,— съ оживленіемъ поощряетъ ее мать.— Плечи назадъ, подбородокъ ближе къ ше… Браво!
Наташа отводитъ въ сторону свои дтски-смющіеся глаза и закрываетъ ротъ ладонью.
— Ну, что же ты, Наташа? Не трогай лицо руками. Фи!
— Ахъ, ты смшная мамка!— не выдерживаетъ двушка и, звонко хохочетъ.
— Безъ хорошихъ манеръ нельзя спокойно жить,— убждаетъ ее мать.— Горькая участь теб предстоитъ.
— Какая?— съ внезапной строгостью прерываетъ Наташа.
Мать смутилась.
— Это изъ рукъ вонъ, что такое! Ты каркаешь, мать, какъ ворона. Съ какой стати ты мн предвщаешь горе? Поврь, я лучше тебя проживу.
Въ тайник души Варвара Михайловна и сама питаетъ свтлыя надежды, а гордая увренность, съ какою дочь говорить о будущемъ, оживляетъ ихъ, и хочется ей противорчіемъ продлить пріятный разговоръ.
— Ты будешь несчастная,— говоритъ она.
— Вотъ ужь никогда!
— Натерпишься ты отъ людей, Наташа. Страшно подумать, чему ты подвергаешься, когда вступаешь въ передряги съ писаремъ, старшиной et tout ce monde. Обидятъ они тебя жестоко.
— Никто и никогда!
— Ты беззащитная двушка, бойся людей.
— Чего же бояться, мама? Вдь, люди — люди,— задушевно смется двушка,— и ничего мн не сдлаютъ, если я права.
Варвара Михайловна не находитъ, чмъ опровергнуть эту логику, и, охотно проникаясь ею, вритъ, что повторится ея счастливое прошлое въ скоромъ будущемъ. Дочь ея длаетъ богатую партію и будутъ он задавать вечера съ фейерверками, и вс, кто отъ нихъ отвернулся въ несчастіи, будутъ имъ льстить.
— Конечно,— весело улыбается она,— ты еще ребенокъ, все можно наверстать, только бы поскоре деньги.
— Я и безъ денегъ буду счастлива.
Варвара Михайловна озаряется радостно-изумленной улыбкой.
— Почемъ ты знаешь?
— Во мн такъ много счастія, мама, что хватитъ на всю жизнь. Я чувствую, какъ бы я ни жила, всегда мн будетъ хорошо, привольно, весело.
Съ свтлымъ, торжествующимъ взглядомъ Наташа потянулась къ матери, раскрывъ объятія, какъ бы желая отлить въ нее избытокъ молодой, бьющейся жизненной силы.
Мать держитъ ее на своей взволнованной груди и хочетъ продлить невыразимо сладкія минуты.
За ркой хлопнулъ бичъ пастуха и замычало стадо. Наташа вырвалась отъ матери и черезъ минуту очутилась на лужайк.
— Куда ты? Скоро ли придешь?— кричитъ ей вслдъ Варвара Михайловна.
— Я сейчасъ,— отвчаетъ двушка, ускоряя шаги,— я только подою Феклину корову. Фекла палецъ порзала. Разв я теб не сказала?
— О, Господи!— воскликнула Варвара Михайловна, закрывъ лицо руками.
У Наташи никогда не было куколъ, игрушки же ея, подаренныя деревенскимъ столяромъ,— диванъ, столъ и два стула,— были разставлены передъ портретомъ бабушки Натальи, общеніе съ которымъ было любимымъ времяпровожденіемъ одинокой двочки. Въ портретной съ незапамятныхъ временъ водились крысы и обвалилась печь, изразцы понемногу отпадали отъ верхняго угла, увеличивая кучу ломаныхъ кирпичей на полу, и хотя разрушеніе печки само собой прекратилось, но въ сильный втеръ изъ ея отверстія сыпалась красная пыль и вылетала сажа, заволакивая портреты и триповыя скамейки. Эту черную комнату, какъ прозвала ее Наташа, заколачивали на зиму, но, несмотря на вс ея непривлекательныя стороны, весной, какъ только она отворялась для провтриванія, Наташа бжала туда со всхъ ногъ. Тамъ ждала ее бабушка. Папина мама была нарисована молодой двушкой въ розовомъ плать, съ таліей подъ мышками и открытой шеей. Она выступаетъ впередъ правой ножкой въ узенькомъ башмак, завязанномъ крестъ на крестъ черной лентой, и съ неестественно-изысканной граціей склоняетъ на бокъ голову, рука ея, изогнутая кренделемъ, держитъ букетъ жасмину, губы жеманно улыбаются, прическа, взбитая спереди на подобіе крыльевъ мотылька, высоко поднята на затылк, гребень въ кос напоминаетъ веръ, рукава до локтей похожи на пузыри.
Варвара Михайловна находила, что Наташа какъ дв капли воды похожа на эту бабушку, которая, по преданію, была модница, тихоня и недотрога, за что пользовалась всеобщимъ уваженіемъ. Ддушка называлъ ее Nitouche или Нитушенькой. Почти во всхъ своихъ дтскихъ играхъ Наташа давала участіе бабушк Нитушеньк, приходила къ ней въ гости, принимала ее у себя.
— Здравствуйте,— раскланивалась она передъ портретомъ и, садясь на диванчикъ, освдомлялась:— Какъ вы поживаете?
— Я не совсмъ здорова,— отвчала она за бабушку другимъ голосомъ.— Докторъ веллъ мн нюхать жасминъ, это помогаетъ.
Цлыми часами вела она разговоръ съ неодушевленной собесдницей и, когда узнала, что слово ‘бабушка’ означаетъ старуху, а не игрушку, очень удивилась и долго не могла освоиться съ новымъ представленіемъ. Съ лтами часто повторяемыя замчанія о сходств съ бабушкой заставляли Наташу съ большимъ интересомъ всматриваться въ портретъ.
Овальное лицо, подернутое нжно-розовымъ оттнкомъ, съ продолговатымъ, прямымъ носомъ и небольшимъ ртомъ. Такія лица встрчаются въ богатыхъ гостинныхъ, появляются въ ложахъ театра, выглядываютъ изъ окна кареты и смотрятъ на все одинаково, равнодушно-непонимающими глазами: на сложную путаницу человческихъ отношеній, на драму и комедію и на раздирающую душу уличную сцену.
Лицо Наташи кругле, густой румянецъ упругихъ щекъ ея лоснится, а глаза представляютъ полное и непрерывное отраженіе внутренней жизни: довольство, веселость, обида и досада и мальчишескій задоръ въ нихъ свтятся. Но она не замчаетъ никакой разницы между собой и бабушкой, она видитъ совершенно т же черты на портрет, какъ и въ зеркал, и дале сравненія ея не идутъ, только наводятъ ее на размышленія. Двойникъ-двушка съ жасминомъ дйствительно существовала, мила въ этомъ же самомъ дом, сидла на этихъ триповыхъ скамейкахъ, смотрла на ту же мстность и на то же небо изъ тхъ же самыхъ оконъ.
‘Что она думала?— спрашивала себя Наташа.— Такія ли у ней были мысли и чувства, какъ у меня, или другія?’
То ей казалось, что подъ странной прической и одяніемъ весь внутренній міръ долженъ быть страннымъ. То она представляла себ Нитушеньку въ чистыхъ, красиво убранныхъ комнатахъ, окруженную прислугой и гувернантками, она видла ее въ зал, залитой свтомъ восковыхъ свчей, играющую на фортепіано, танцующую съ жеманной улыбкой, склоня голову. И молчаливая, пустая зала наполнялась множествомъ гостей въ странныхъ костюмахъ. Дамы въ легкихъ платьяхъ, рукава пузырями, кружатся въ вихр танца, быстро работая узкими ножками въ привязанныхъ крестъ на крестъ башмачкахъ… вотъ по этому самому паркету… Тогда онъ не былъ покоробленъ и теменъ, а весь блестлъ, натертый мастикой. Мама часто разсказывала… Военные, какъ на портретахъ, въ мундирахъ до таліи, штатскіе, съ коками и длинными фалдами, жеманно улыбались, шаркали ногами, приглашали танцовать.
Воображеніе Наташи сильно разъигрывалось, какъ будто она вспоминала пережитое ею самой. Мало-по малу она начала соединять себя въ одну личность въ Нитушенькой и такъ рекомендовалась своимъ пріятельницамъ:
— Прежде я была Нитушенька, потомъ умерла, потомъ опять родилась отъ мамы, а теперь я Наташа.
На слдующее утро, посл посщенія Зыбина, проворно вскочивъ съ постели, Наташа, по своему обыкновенію, одлась, не прибгая къ зеркалу, если можно такъ назвать въ краснаго дерева рамк тусклое стекло, покрытое крапинами, и съ обуглившеюся, только мстами уцлвшею амальгамой.
Она выглянула въ окно, потянула въ себя свжій воздухъ и засмялась. Она думала о Зыбин. Какой онъ хорошій! Съ лицомъ, принявшимъ вдругъ сосредоточенно-серьезное выраженіе, она вошла въ сосднею съ своей черную комнату и остановилась передъ давно забытой Нитушенькой. Внимательно посмотрла она на портретъ и спрятала свои загорлыя руки подъ фартукъ.
Потомъ она выставила ногу, какъ на портрет, взглянула на свою толстую разношенную ботинку и, покраснвъ, выбжала изъ черной комнаты.
Съ этого дня Наташа Сорвачова начала сознательно подражать Маринк въ разговор и, несмотря на отчаянные вопли матери, утрировать рзкость своихъ манеръ.
Однажды раннимъ утромъ, выводя Карьку изъ конюшни, Наташа случайно подняла глаза на окна дома и увидла мать, совсмъ одтую въ свое городское платье, потому такъ названное, что оно было единственное, въ которомъ можно было выхать изъ деревни.
— Что ты такъ рано поднялась?— встревожилась Наташа.
Мать поманила ее рукой, изобразивъ всей своей фигурой таинственную ршимость.
— Куда ты собралась?— вбжала въ ней запыхавшаяся двушка.— Что случилось?
— Пойду молиться Богу,— полушепотомъ сообщаетъ Варвара Михайловна,— сегодня воскресенье, въ сел Зыбинк будетъ обдня и я молебенъ закажу,
— По какому случаю теб это вздумалось?
— Ныньче первое сентября, это великій день для насъ съ тобою, Наташа,— съ упоеніемъ произнесла она, цлуя дочь,— Богъ дастъ, мы выиграемъ двсти тысячъ.
— Полно дурить,— сурово сказала Наташа.
— Не говори такъ. Ты слышишь звонъ, дитя мое? Онъ намъ благовствуетъ радость, я должна идти въ церковь.
— Погоди, я тебя покормлю да сбгаю за Данилкой, пусть онъ Карьку запряжетъ.
— Нтъ, я пшкомъ и натощакъ пойду. Такъ будетъ угодне Богу. Не держи меня.
— Иди, пожалуй, только ты выкинь этотъ выигрышъ изъ головы.
— Врь и надйся, дочь моя.
— Нтъ, не надюсь и теб не совтую.
Мать укоризненно качаетъ головой. Она молча выступаетъ на дорогу и, чтобы ближе подходить къ идеалу богомолки, зонтикъ не открываетъ, а опирается на него, какъ на посохъ.
Наташа, проводивъ ее глазами, махнула рукой.
Цлые два дня прошли въ тревожномъ ожиданіи. Варвара Михайловна мало кушала, часто вздыхала и порывисто цловала дочь.
На третій день ей принесли таблицу выигрышей, которая затрепетала въ ея рук. Каждое число разглядывалось и сврялось по четыре раза, пока не зарябило въ глазахъ.
— Наташа, посмотри: ошибка только въ одной цифр: здсь 4,337 а надо 4,327, по всей видимости, это опечатка. Какъ ты скажешь?
Она уставила на дочь глаза, полные мольбы и страха. Лицо ея постарло на пятнадцать лтъ и пугливо съежилось, все ея слабое существо боялось и просило.
Сердце Наташи заныло жгучей жалостью, она отвернулась, не будучи въ силахъ произнести ни одного слова.
— Что же ты молчишь?— съ нетерпливой дрожью въ голос окликнула ее мать.
— Точно нельзя прожить безъ денегъ,— глухо промолвила Наташа.
— Говорятъ теб, это ошибка!— покраснла пятнами Варвара Михайловна и грудь ея заколыхалась.
— Мамочка, успокойся.
— Не смй такъ говорить! Что за характеръ! Отецъ не могъ ни съ кмъ ужиться и ты такая же. О, Господи, за что ты меня наказалъ?— громко воскликнула Варвара Михайловна, но не заплакала, а только сильно поблднла.
Въ продолженіе всего дня, каждый разъ, какъ Наташа пыталась войти въ спальню, Варвара Михайловна, сидя въ качалк, топала ногой.
— Оставь меня въ поко!
— Пошь чего-нибудь.
— Убьешь ты меня, это какъ Богъ святъ.
Утромъ, къ неописанному своему ужасу, Наташа увидла мать, стоящую передъ пустымъ иконостасомъ (древніе образа были проданы). Она держала за плетеную цпочку круглую корзинку отъ клубка и кадила ею, отвшивая поклоны.
— Мамочка, что ты это?
На блдномъ лиц матери застыло безчувственное окаменніе, не выпуская изъ руки импровизированной кадильницы, она заговорила разбитымъ голосомъ:
— Я великая гршница и каюсь… Не мшай мн, дитя мое… У меня вры нтъ на горчичное зерно… Вспомни мать, когда ты будешь счастлива, да не ослпитъ тебя роскошь и да не вытснитъ изъ сердца твоего ту, которая… ту, которая… ту, которая… Господи!
Наташа въ первый разъ въ жизни растерялась и пронзительно, по-дтски заплакала на весь домъ.
— Мама! мама! мама!
Мать продолжала кадить и кланяться, не обращая на нее вниманія.
Много пришлось Наташ ходить и здить, но щадя ни Карьки, ни себя. Была она въ город, такъ какъ вс сосди, не исключая Салотопина, покинули деревни, но городскіе знакомые не приняли ее. Писарю она когда-то сдлала выговоръ за несправедливые поступки, на кабатчика настрочила жалобу, старшину пристыдила на міру, и, за всмъ тмъ, эти три представителя деревенской власти не замедлили принять участіе въ ея гор.
— Что вамъ съ ней маяться? Давайте мы свеземъ ее въ Питеръ, тамъ заведенія такія есть,— предлагалъ старшина.
— Надо объявить по начальству и увдомить сродственниковъ,— совтовалъ писарь, а кабатчикъ прислалъ чудодйственной настойки изъ цлебныхъ травъ.
Въ разное время постили больную два доктора и оба успокоивали Наташу, причемъ одинъ сказалъ, что ей надо спать какъ можно больше, по крайней мр, девять часовъ въ сутки, а другой сказалъ, чтобы не давать ей спать,— это не годится,— будить ее и развлекать.
Наташа хватала себя обими руками за голову и ходила въ состояніи потерянности, безпрестанно заглядывая въ спальню. Мать исписала много листовъ бумаги словами: ‘прошу прислать’, отъ начала до нижняго уголка послдней страницы. Она требовала постной пищи: анчоусовъ, омаровъ, стерляжьей ухи и не иначе принималась за яйца, какъ предварительно заставивъ дочь побожиться, что они постные.
— Ты думаешь, я теб врю?— съ ехидствомъ высказывалась больная.— Нтъ, я хочу только, чтобы грхъ остался на твоей душ, я ужь и безъ, того немало нагршила.
Но вотъ она уже перестаетъ узнавать дочь, холодно и гордо кланяется ей.
— Вы хотите пустить меня по міру, но вамъ это не удастся.
И, схвативъ дрожащей рукой кадильницу, бжитъ, какъ бы ища защиты, въ иконостасу.
— Да не яростію твоею… аще, убо, яко, каво,— раздается ея хриплый голосъ.
Въ надежд, что мать скоро выздороветъ, Наташа просила не оглашать ея болзни, скрыть ее отъ повреннаго кредиторовъ. Изстрадалась Наташа въ нсколько недль, дни и ночи путаются передъ ней, сливаясь въ тоскливую массу врекени, тяготитъ ее вынужденное бездйствіе, а присутствіе ея необходимо въ дом. Пріятельницы-бабы не могутъ часто къ ней приходить, потому что переполненная осеннимъ дождемъ рка вздулась, забурлила и унесла ветхій мостъ. Приходится теперь обходить дв версты до деревни.
Наташу наполняетъ постоянная мысль о томъ, что нтъ у ней мамы, а живетъ съ ней, мучается и мучаетъ ее какая-то чужая женщина, удивительная и страшная.
— Наташка, а Наташка,— кличетъ ее со двора подруга Маринка,— нукась я натаскаю воды. Гд у тебя ведро-то?
Заслышавъ ея голосъ, Наташа радостно встрепенулась.
— Маринка, приди ко мн ночевать,— проситъ она.
— Ни, нельзя. Невсткинъ ребенокъ шибко блажитъ по ночамъ.
— Страшно мн, Мариночка..
— Ничего, спи. А завтра я теб творожку принесу.
— Пришли кого-нибудь, голубка.
— Жутко лсомъ-то идти… Видишь: мостъ еще не сдлали. Да ты спи съ Богомъ, чего бояться?
Глухо, безмолвно и мертво въ темныхъ высокихъ хоромахъ, уныло раздаются въ нихъ шаги и кажутся Наташ привиднія, но, по привычк, усвоенной въ дтств, она, преодолвъ себя, трогаетъ рукой испугавшій ее предметъ.
На спинк стула городское платье, еще въ полномъ сознаніи снятое и положенное сюда мамой, оно приковываетъ ее къ себ.
Она садится и прижимается къ нему щекой. Потребность нжности въ ней такъ сильна и непобдима, сердце ея такъ тоскливо проситъ ласки, что она ждетъ: вотъ сейчасъ очнется чужая, страшная, женщина и снова будетъ родной, любящей, близкой.
Она тихо къ ней подходитъ и трогаетъ косматую сдую голову. Но знакомыя черты исказились и слабый просвтъ разсудка навсегда угасъ въ мутныхъ глазахъ.
— Прочь! Какъ ты смешь до меня дотрогиваться, мужичка?
— Мамочка, это я, Наташа, твоя двочка, узнай меня, родная.
— Подкидышъ, хамка, разв я такая была въ твои лта?— неистово хохочетъ старуха и ударяетъ Наташу по лицу.
Наташа бжитъ въ садъ разогнать удушливыя слезы.
Когда-то чистый, прозрачный прудъ, въ которомъ она выучилась плавать, закрывается свтлозеленой пленкой, отгоняетъ своими міазмами отъ берега. Погибшая яблоня отталкиваеть сухими корявыми втвями. А въ дтств подъ этой яблоней сажали Наташу на коврикъ и яблоня сыпала на нее душистые блые лепестки. Аллея, гд она бгала на перегонки съ двчонками, заглохла, зарасла крапивой и репейникомъ, стала непроходима. Все точно сговорилось противъ нея возстать, все стало чуждо и враждебно.
Такъ и грозятся задавить ее развалины грота и поросшіе мохомъ остатки фонтана, въ которомъ, по преданію, ддъ полоскалъ руки посл расправы надъ дворовыми. Она отшатнулась отъ фонтана, сухія листья злобно зашуршали подъ ея ногами.
‘Хорошо бы ихъ зажечь’,— мелькаетъ въ ея разгоряченной голов.
Бесдка съ сердцеобразнымъ куполомъ спряталась въ чащу безобразно торчащей акаціи. Здсь мать любила вспоминать и говорить ей объ отц, какъ онъ предложилъ ей руку и сердце и сколько здсь было объясненій и побдъ и уважительныхъ укоровъ ея непоколебимой врности памяти мужа.
На тумб стоитъ амуръ съ отбитымъ носомъ и улыбается.
Неумстной и гадкой кажется Наташ эта улыбка. Она поднимаетъ отставшій карнизъ и бьетъ амура. Онъ зашатался и упалъ къ ея ногамъ.
Непонятная смертельная тревога въ ней забила. Она ищетъ глазами: какой еще памятникъ прошлаго разбить, разрушить, уничтожить? Нтъ у ней связи съ прошлымъ, холодно и сурово смотрятъ на нее родовые пенаты.
Вся кровь въ ней знойно вспыхнула и глаза метнули опасный огонь. Беззаботное дтство прошло. Не спится Наташ. Въ томительной дремот она, старается различить отдльные звуки, не заглушаемые ненастьемъ. Совершенно темно. Скрипятъ въ саду деревья при порывахъ втра, отъ котораго содрогаются стны, пустой домъ наполняется жалобнымъ гуломъ. Нервный мучительный страхъ возрастаетъ, чуткій слухъ улавливаетъ осторожные шаги… И полоса свта пронизала щель подъ дверью, ведущею въ черную комнату.
Преодолвъ страхъ, Наташа встала съ постели и пріотворила дверь.
Въ глубин комнаты двигалось до послдней степени исхудалое существо, въ которомъ не осталось признака ея матери. Старуха поднимала зажженный фонарь, смотрла на стны и тогда освщалось ея злобное лицо, на половину скрытое спущенными прядями, сдыхъ волосъ. Вдругъ ея губы растянулись нечеловческой улыбкой, она легко ступила на скамейку и пронзила косаремъ то мсто на портрет, гд должно быть сердце. Другимъ ударомъ косаря она раскроила молодое лицо когда-то страстно любимаго гусара Сорвачова. Продлавъ это, она скорчилась за стуломъ и не шевелилась. Боясь обнаружить свое присутствіе, Наташа неслышными шагами достигла своей постели и легла. Втеръ хлопаетъ въ крышу. У самой двери скрипнула половица и въ комнату просунулся жестяной съ дырьями фонарь. Фантастическая звзда заплясала на потолк, гд-то вблизи сверкнулъ косарь.
Наташа замерла, притаилась, закрыла глаза и опять открыла.
Косарь занесенъ надъ ея головой. Въ одно мгновеніе одяло было наброшено на старуху, косарь тяжело звякнулъ и погасла свчка въ фонар.
Наташа выскочила въ переднюю, она слышитъ за собой свистящее дыханіе, возню ногъ, глухіе удары по стн.
Набросивъ пальто, она бжитъ въ конюшню,— тамъ живое существо.
— Карька, спаси меня!— прижалась двушка къ лошади вздрагивающимъ тломъ.
Далеко по лсу отдалось шлепанье копытъ. Наташ кажется, что кто-то слдуетъ за чащей, обгоняетъ ее и подстерегаетъ, вотъ сейчасъ выскочитъ на встрчу.
Потрясенная всми ужасами ночи, двушка, все-таки, находитъ въ себ силу прямо сидть и смотрть въ темноту. Пальто на ней распахнулось. Втеръ хлещетъ по лицу колючими втками, холодныя брызги, жидкая грязь и царапины на голыхъ ногахъ. Мракъ становится все непроницаеме, лошадь идетъ наугадъ.
Наташа прискакала въ деревню.
Много дней она прогостила у сотскаго Ерофея, отца Маринки, помогала его жен убираться съ печкой, нянчила ребенка его старшаго сына, ходила съ Маринкой по дрова. Былъ сентябрь на исход и дровами слдовало запастись на всю зиму.
— Данилка, руби, что-ль, полно баловаться,— указывала Маринка на засохшія молодыя деревья своему младшему братишк, отрывая его отъ пріятнаго занятія.
Онъ, лежа на пушистомъ мху, бралъ всей пятерней крупную клюкву, разсыпанную по мелкой трав на незамтныхъ, какъ волосъ, жесткихъ стебелькахъ.
Данилка принимался за дло, двушки связывали корой длинныя жерди, вскидывали ихъ на плечо, какъ солдаты ружья, а обрубленные сучья волокли по земл. Он набирали полные мшки сосновыхъ шишекъ и колючекъ, относили домой и опять шли въ лсъ, пока свтило имъ яркое, золотое солнце.
Наташа садилась отдыхать на ворохъ покоробленныхъ листьевъ на опушк, и, по мр того, какъ засматривалась на покривившійся бельведеръ покинутаго дома, сердце ея рвалось туда, лицо становилось печальне и вырывался вздохъ: ‘мама, мамочка, родная моя’… но ея нтъ. Тамъ была чужая, страшная, которую надо забыть. Наташа отворачивала взглядъ отъ стараго дома, а Маринка ее утшала:
— Не тужи, вотъ скоро прідутъ мужики изъ Питера, разскажутъ, куда твою мать двали. Ей тамъ не хуже здшняго будетъ… Чего вздыхать-то понапрасну? Письмо теб привезутъ отъ родныхъ, ты подешь къ нимъ, и я съ тобой. Смотри же, возьми меня съ собой, не обмани. Ужь такъ-то мн хочется тамъ побывать! Вришь ли, какая меня беретъ тоска, какъ примутся о тамошнемъ жить расписывать, а я дурой сижу, нигд-то не была, ничего не видывала. Возмешь, что-ль?
Наташа молча ей улыбается, она стала неразговорчива.
Мужики пріхали, объяснили, въ какую больницу принята барыня, а письма не привезли: ‘велли, молъ, сказать: отвта не будетъ’.
Между тмъ, наступила зима, длать въ деревн нечего, скучно. Тогда Наташа написала Зыбину, напомнила ему его общаніе и, кстати, просила пріискать и Маринк работу.
Зыбинъ въ скорости отвчалъ: ‘Прізжайте. Въ переплетной найдется занятіе для васъ и для Марины Ерофеевны. Вы займете вмст небольшую комнату, и плата за нее, также какъ и за ваше продовольствіе, будетъ вычитаться въ кассу артели изъ вашего заработка’.
Радость Маринки была безпредльна, она то и дло обнимала Наташу.
— Голубка моя!… и вмст съ тобой! То-то житье намъ будетъ хорошее. Побожись, что никогда со мной не разстанешься? А я съ тобой на всю жизнь: куда ты, туда и я.
Наташа продала кабатчику серебряное блюдо, а Карьку подарила Ерофею. Но Карька долженъ былъ сослужить ей послднюю службу — везти ее на станцію желзной дороги.
дутъ он, закутанныя платками, рядомъ на розвальняхъ, передъ ними Данилка задомъ къ лошади, прислонясь къ переднему выгибу саней, грызетъ рпу, а кожу бросаетъ имъ въ лицо и заливается такимъ неудержимымъ смхомъ, что его радостно-лукавые глаза исчезаютъ совершенно.
Двушки сдлали видъ, что разсердились, отняли у него рпу и съли.
Необозримая ширь блыхъ сугробовъ ослпительно сверкаетъ радужными переливами, и хочется Наташ хохотать, и кричать, и рзвиться.