М.Н. Катков
М.Н. Катков
Наш уголовный кодекс и наши суды
Наш уголовный кодекс и наши суды
Наш уголовный кодекс и наши суды, Катков Михаил Никифорович, Год: 1884
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Вы, господа, указываете нам на европейскую цивилизацию. Будьте же добросовестны, не лгите на нее и не морочьте вашу публику. Говорите лучше, что вы следуете доктринам домашнего изобретения, не имеющим ничего общего с цивилизацией. По-вашему, суды должны не судить, а миловать, не карать преступления, а укрывать их, лгать пред Богом и людьми, объявляя бывшее небывшим, оправдывать преступление или всячески притуплять и лишать силы заслуженную им кару, и это вы называете цивилизацией. О смертной казни вы не хотите и слышать — и все во имя цивилизации. Но цивилизация уличает вас в неправде: у всех цивилизованных народов смертная казнь стоит во главе лестницы наказаний, сообщая грозное величие карающему закону и сдерживая преступные страсти спасительным страхом. Ваши подслащенные дешевой патокой фразы о гуманности, вы этого не видите или не хотите видеть, находятся в наглом противоречии как со всемирной практикой, так и с существом благоустроенного государства и с самыми основаниями нравственного порядка. В чем цивилизация, в чем гуманность? Когда государство было только в зачатке, жизнь человеческая оплачивалась несколькими гривнами. Где государство в борьбе и опасности, там оно движимо заботой охранить и утвердить себя. Где оно крепко в своих основаниях, оно переносит свои заботы на обеспечение личности человеческой, ее даров, ее свободы, ее неприкосновенности, на ограждение ее от зверя в образе человека, который опаснее и хуже всякой бессловесной твари. Грозными законами ограждаются жизнь и собственность. Никакая плата не признается равноценной личности человеческой, и за нее взыскивается лишением не только свободы, но и жизни. Если устрашение признается необходимым в военной дисциплине и если оно там достигает своей цели, то оно не может не считаться действительным и для поддержания нравственного порядка. Только страх обуздывает подлые страсти и смиряет скотские инстинкты. Если солдат, в запальчивости ударивший своего офицера, расстреливается беспощадно, то неужели злоумышленное человекоубийство должно быть эмансипировано от всякого страха капитальной кары? Неужели изверг, готовый броситься на свою жертву, должен быть избавлен даже от тени страха поплатиться жизнью за свое злодеяние и может оставаться в спокойной уверенности, что в наихудшем случае его сошлют куда-то, где ему, быть может, будет не хуже и откуда, пожалуй, он уйдет подобру-поздорову, как это у нас сплошь и рядом бывает?
Бывают случаи, когда убийца заслуживает сострадания, снисхождения, смягчения кары, наконец, помилования, но гроза смертной кары висит над убийцами, хотя не над каждым разражается.
Говорят о суде ‘милостивом’. Если бы судебные доктринеры понимали истинный смысл своего учреждения, то они искали бы милостивого суда не в окружных судах, не в судебных палатах. Суды находятся под законом, а законом определяется только правое и неправое. Закон только воздает справедливость, а не милует, стало быть, и суды, долженствующие быть верными органами закона, не имеют права ни отступать от него, ни превышать его. Милостивый суд может быть только на вершине судебного устройства, свыше его — только у Верховного Судии. Если в судах наших должна царствовать милость, то это только значит, что они в себе не замыкаются, а восходят к тому, что царствует. Во главе судебного устройства, равно как и всех государственных учреждений страны, находится власть, дающая законы и превышающая всякий закон. Только эта власть имеет священное право милости, которая изливается не из закона, но свыше его. Если подзаконные и подвластные суды захватывают в каком бы то ни было виде право помилования, то в этом следует видеть признак отнюдь не цивилизации, но ненормального состояния судов.
Бывают случаи намеренного убийства, в которых симпатии сердца и нравственное чувство оказываются более на стороне преступников, чем их жертв. В этих случаях да будет суд милостив. Но да будет он милостив не путем лжи, хищения власти, поругания закона, нарушения присяги. Присяжные именуются судьями факта: их дело не в том, чтобы определять виновность или невиновность подсудимых по закону, а только признать совершение или несовершение ими того дела, в котором обвиняемые обвиняются. Мы понимаем, что живая душа не может остаться безучастной ко внутреннему свойству преступного дела. Но не лучше ли, не достойнее ли предоставить судьям факты, коль скоро таковые имеются, вместо облыжных отрицаний давать мотивированные ответы на вопросы, а вопросами не сбивать их с толку? Не достойнее ли было бы предоставить им во избежание насилия над своей совестью объявлять: да, виновен, но заслуживает ходатайства о помиловании?! Ужели совесть их не была бы этим успокоена за исход порученного их суждению дела? Наконец, может ли быть терпимо, чтобы милость сверх закона, этот лучший перл в царском венце, предвосхищался какими бы то ни было учреждениями и лицами?
Вот страна, без сомнения цивилизованная, без сомнения европейская, и притом самая западная, мы говорим об Англии, откуда взяты (по фальшивым шаблонам) наши судебные порядки.
Вот недавний случай: четверо моряков, потерпевших крушение, провели несколько дней в море на шлюпке, изнемогая от жажды под тропическим солнцем. Один из них, напившись морской воды, уже находился в беспамятстве и в агонии, двое из оставшихся разрезали ему артерию и в исступлении жажды пили его кровь, а потом питались его телом, пока не были замечены проходившим кораблем, который взял их на борт, где они сами рассказали все с ними бывшее. Их судили, признали виновными и приговорили к смертной казни. Помиловала их королева, заменив смертную казнь шестимесячным заключением в тюрьме. Вот другой случай: 21 ноября судили в Ливерпуле (судья Дей) моряка Эрнста Эверштедта (русского подданного), который убил из ревности покинувшую его любовницу. Факт был установлен. В защиту подсудимого приводилось такое обстоятельство: прокравшись в жилище Елизаветы Гамблик, он встретил там мужчину и бросился на него с ножом, но в драке, желая нанести удар противнику, он убил наповал свою прежнюю любовницу. Присяжные после нескольких минут совещания вынесли приговор: ‘Виновен’ — и преступника присудили к смертной казни. Помилует ли его королева, заменив смертную казнь каторгой, неизвестно, но вот через три дня после упомянутого приговора, 24 ноября, в Манчестере был повешен некто Гауарт, который завел в уединенное место хмельного купеческого приказчика, убил и ограбил его.
Эверштедта наши суды признали бы невиновным, при рукоплесканиях ревнителей европейской цивилизации, а Гауарта суд мог бы приговорить только к прогулке в Сибирь на рудники.
Решайте, что, по-вашему, лучше, но не ссылайтесь, сделайте милость, на европейскую цивилизацию.
Что значат приведенные выше случаи убийства, за которые европейская цивилизация казнит преступников смертью, в сравнении с теми ужасными злодеяниями, за которые у нас истые звери в человеческом образе платятся лишь несколькими годами пребывания в рудниках? У нас не только убийца из ревности, но отцеубийцы, детоубийцы, изверги, истреблявшие целые семейства, злодеи не хуже и даже хуже, чем Тропман гнусной памяти, шли одним путем с людьми виновными, но не извергами, в те же рудники. Помните ли (как не помнить этого ужасного дела?) чудовищное, адское, превышающее всякую меру нравственного одичания злодеяние судившегося в Харькове Красилина, который хладнокровно, ни за что ни про что, изрезал в куски жену, тестя, наконец, детей своих и на суде не обнаружил ни малейшего человеческого чувства? О смертной казни такому злодею не могло быть и речи по нашему гуманному кодексу, хотя никакая иная кара не могла бы удовлетворить неповрежденную совесть, некастрированное гуманное чувство. Он был приговорен даже не к пожизненной каторге. Но зачем припоминать дела минувших дней ввиду вчерашних фактов? В Новгородском окружном суде судили недавно того зверя, который, с досады на начальство железной дороги, где он служил сторожем, развинтил гайки на шпалах перед самым проходом курьерского поезда. Сколько ужасов и страданий! Сколько жертв! Нам случилось видеть осколки этого поезда, слышать стоны изувеченных. Ради того, что вы называете гуманностью, ради безопасности мирных людей, проезжающих по железным дорогам, от подобных зверских покушений не следовало ли бы прибегнуть к самым энергическим мерам устрашения? Не требует ли того же и чувство справедливости? Не был ли бы тут пригоден полевой суд с расправой на месте? Более ли снисхождения заслуживал этот негодяй, чем солдат, ударивший своего офицера? Воронов (так зовут злодея, причинившего крушение поезда на Николаевской дороге, близ Бологого) более полугода находился под следствием и приговорен к семилетней каторге. Чтобы не быть вынужденным назначить этому симпатическому преступнику лишний год пребывания в рудниках, гуманный суд удивительным образом разделил вопросы, предложенные присяжным: виновен ли подсудимый в повреждении дороги? Да. Сделал ли он это с умыслом повредить поезду? Да. Сделал ли он это с умыслом повредить пассажирам? Присяжные запнулись и сказали: ‘Нет’. Преступник хотел повредить поезду, а не пассажирам! Какой добрый преступник! И так как сторож, служивший на железной дороге и очень хорошо понимавший, какими последствиями сопровождается снятие рельсов и что значит крушение поезда, хотел только досадить железнодорожному начальству, а не имел умысла погубить или изувечить ехавших в поезде людей, то он отделался относительно более легкой карой, которая едва ли может устрашить людей (или, вернее, скотов) подобного сорта.
Но вот cause celebre (известный случай), что держит в продолжение последних дней в волнении и Петербург, и весь читающий русский мир. Судился человек по обвинению в убийстве малолетней девочки, оказавшей сопротивление ему в скотском на нее покушении. Дело это имело с самого начала загадочный характер. Действительно ли причиной смерти бедной девочки было это гнусное на нее покушение? Но — удивительный казус! — в то время когда Миронович находился под следствием, явилась к полицейскому чиновнику некто Семенова, которая созналась в убийстве и показала, что совершила его с целью ограбления, причем действительно оказались похищенные вещи у ее любовника. Но вскоре затем она взяла свои показания назад и заявила, что вещи были даны ей Мироновичем, дабы купить ее молчание о преступлении, которого она стала случайной свидетельницей. Обвинение, таким образом, опять сосредоточилось на Мироновиче. Прямых доказательств против него ни предварительное, ни судебное следствие не представили. Дело осталось темным. Судьи и публика следили за процессом ощупью, в темноте разыскивая преступника и руководясь только догадками. Суд даже не очень, впрочем, заботился об освещении дела. Говорят, особенное и, быть может, решающее впечатление на присутствовавших произвел призванный в качестве эксперта профессор судебной медицины Сорокин, который представил в лицах картину, как могло на самом деле совершиться злодеяние, в котором обвинялся Миронович. Суд признал Мироновича виновным и приговорил его к семилетней каторге, приняв в уважение, что он совершил убийство ‘в гневе, ярости и страсти’! Хороши ‘гнев, ярость и страсть’! Эти три сакраментальных слова повторяются во всех предложенных присяжным вопросах, где упоминается о преступлении Мироновича. Или виновен, или невиновен Миронович, или есть полное убеждение в его виновности, или такого убеждения у судей не было. Если изверг совершил убийство в самом гнусном из всех видов ‘гнева, ярости и страсти’, то не заслуживает ни малейшей пощады, если же у судей оставалось сомнение в его виновности, то как сослать человека невиновного на каторгу? Какая же это цивилизация? Но суд был вполне убежден (или, вернее, предубежден) в виновности подсудимого. Суд только усмотрел смягчающее обстоятельство: Миронович совершил убийство не хладнокровно, но в ‘гневе, ярости и страсти’. Несчастная девочка оказала ему сопротивление в гнуснейшем из преступлений, которое по своему нравственному характеру хуже иного убийства, по крайней мере с точки зрения истинной гуманности и цивилизации. Если бы этот изверг совершил свое мерзкое насилие над тринадцатилетней девочкой, разве это не заслуживало бы само по себе каторги? Но ему не удалось это злодейство, девочка задохнулась от платка, всунутого ей в рот, и от удара, который злодей в своем скотском раздражении нанес ей, мы говорим это, предполагая, что Миронович действительно совершил убийство. И вот это-то раздражение неистового развратника, возбужденное сопротивлением, вменено ему некоторым образом в облегчение его вины? Два тяжких преступления в своем соединении не усилили вину, но одно послужило как бы к некоторому извинению другого. Цивилизация ли это, гуманность ли?
Если в Ливерпуле приговорен к смертной казни человек, из ревности в пылу драки нанесший удар и не в того, в кого метил, если в Манчестере на днях повешен грабитель, который умертвил пьяного, чтобы ограбить его, если суд приговорил к смертной казни матросов, потерянных среди пустыни океана, которые в исступлении жажды прирезали своего и без того умиравшего товарища, то разве с точки зрения той же цивилизации не заслуживает виселицы злодей, побужденный к преступлению не нуждой, но самым гнусным из мотивов — развратом, глубочайшим развратом, который бросается на человека, на ребенка, и не для того, чтобы отнять у него вещь, а овладеть им самим для удовлетворения своей скотской похоти? Если же в лестнице наших уголовных кар скрадена смертная казнь, то разве этот злодей (буде он действительно виновен) не заслуживал бы одной из высших мер наказания, какие имеются в нашем Уложении?
Дело Мироновича как в начале было темно, так осталось и теперь, когда оно окончено. Отчетливого убеждения никто не мог вынести из этого процесса. Одни остаются убежденными, что злодеяние совершено Мироновичем, и если совершено им, то имеет особенно тяжкий характер, другие, напротив, остаются в уверенности, что преступление совершено Семеновой и ее любовником. Во всяком случае, Семенова оказалась укрывательницей преступления, и притом воровкой, готовой на всякую мерзость. И что же? Она вышла из суда не только оправданной и обеленной, но с торжеством героини. Ее чуть не на руках вынесли. По рассказам, у нее нарасхват выпрашивали ее автографы не только из публики, но и судебные лица. Эксперт г-н Балинский придумал для нее почетный титул ‘психопатка’. И вот пойдет эта знаменитая психопатка гулять по свету, сея преступления направо и налево. Суд ее не только помиловал, но и прославил.
Но суды наши неистощимы в милостях… Также весьма недавно судилась в Житомире крестьянка, убившая своего мужа. Она изрубила его, отсекла голову, зарыла тело в погребе, а голову бросила под мостик. Преступление совершено хладнокровно и обдуманно. Ее приговорили к ссылке на поселение в отдаленные места Сибири. Преступницу мучила бы совесть на старом месте. Убийце было бы неловко между своими односельчанами. И вот ее на казенный счет препроводят на жительство в новых привольных местах, где она может спокойно забыть свое кровавое дело и благополучно вновь выйти замуж. Позаботились даже обеспечить ее от угрызений совести. Но если суд нашел в ее побуждениях и обстоятельствах что-либо смягчающее ее вину, что-либо заслуживающее снисхождения, то не правильнее ли было бы искать для нее милости (хотя, во всяком случае, не награды) у Престола?
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’ No 353, 20 декабря, 1884.