НАШЪ СКЕПТИЦИЗМЪ И НАША ПОТРЕБНОСТЬ ВЪ ЗНАНЯХЪ.
НАШЪ СКЕПТИЦИЗМЪ И НАША ПОТРЕБНОСТЬ ВЪ ЗНАНЯХЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1863
Наш скептицизм и наша потребность в знаниях, Каченовский Дмитрий Иванович, Год: 1863
Время на прочтение: 25 минут(ы)
О современномъ состояніи политическихъ наукъ на Запад Европы и въ Россіи. Д. Каченовскаго. Харьковъ. 1862.
‘Чмъ пристальне мы разсматриваемъ великое начало сомннія — говоритъ новйшій мыслитель, въ настоящее время хорошо извстный русской публик — тмъ ясне видимъ громадное участіе, которое оно принимало въ развитіи европейской цивилизаціи… Скептицизму мы обязаны духомъ изслдованія, который въ послднія двсти лтъ затрогивалъ вс возможные предметы, преобразовалъ вс области практическаго и отвлеченнаго знанія, ослабилъ значеніе привилегированныхъ классовъ и такимъ образомъ утвердилъ свободу на прочномъ основаніи.’
Человкъ, убжденный въ такомъ великомъ значеніи скептицизма, если притомъ онъ не расположенъ враждебно къ тмъ благамъ, которыя доставляетъ скептицизмъ — не можетъ не наполниться восторгомъ при чтеніи любой книжки любаго русскаго журнала, любаго листка любой русской газеты. Скептицизмомъ, настоящимъ скептицизмомъ, такимъ, до котораго не доходили ни скептики англійскіе, ни ихъ французскіе и нмецкіе послдователи, обдастъ васъ съ разу, и кром духа сомннія вы не найдете ужь въ нихъ никакого инаго духа. Вс русскіе писатели, начиная съ г. Антоновича и идя чрезъ рядъ такихъ почтенныхъ мужей, какъ гг. Щедринъ, . Достоевскій, А. Григорьевъ, Косица, Катковъ, Н. Ф. Павловъ, Юркевичъ, Чичеринъ, Скарятинъ, Гильфердингъ, идя въ низъ до самаго г. Аскоченскаго, превратились въ такихъ скептиковъ, которымъ бы изумились даже люди, утверждавшіе нкогда, что они положительно знаютъ только то, что ничего не знаютъ. Прилежнымъ читателямъ твореній русскихъ писателей достоврно извстно, что нтъ въ настоящее время такой идеи, которая не встрчала бы возраженій, самыхъ ожесточенныхъ, нтъ такой истины, на которую, какъ на вопіющую ложь, не были бы готовы накинуться цлою толпою наши мыслители и публицисты, нтъ, наконецъ, такого факта, засвидтельствованнаго какимъ угодно авторитетомъ, который наши мыслители согласились бы принять за дйствительный Фактъ. ‘Солнце свтитъ’, скажетъ одинъ изъ нихъ.— ‘Нтъ, неправда, оно не свтитъ, да и никогда не можетъ свтить’ — заноютъ хоромъ другіе.
Такое состояніе утшительно. Русскій писатель отказался признавать за истину все то, что вздумается говорить его собрату. Духъ сомннія вошелъ въ нашу плоть и кровь, и невозможенъ теперь, ршительно невозможенъ и немыслимъ такой даръ убжденія, при которомъ можно было бы преклонить русскихъ писателей къ общему признанію самой простой, самой общеизвстной истины. Если два-три человка примутъ ее, то наврное можно держать пари, что найдутся десятки, сотни, которыя будутъ возражать съ запальчивостью. Разв это не полное господство начала сомннія? И какъ не радоваться такому прекрасному направленію нашихъ мыслительныхъ способностей? Если бы Бокль дожилъ до настоящаго времени и если бы онъ зналъ состояніе умственной дятельности въ нашемъ отечеств, то, нтъ сомннія, онъ пожелалъ бы подвергнуть это замчательное явленіе самому тщательному анализу, и нтъ сомннія, онъ удостоврилъ бы насъ, что отъ русскаго духа сомннія надобно ожидать такихъ, результатовъ для цивилизаціи, какихъ скептицизмъ не производилъ до сихъ поръ нигд и никогда.
Въ самомъ дл, скажите на милость, гд и когда скептицизмъ доходилъ до такихъ размровъ, до какихъ онъ достигъ въ наши дни въ г. Антонович, напримръ? Заявляя о томъ, что, посл восьмимсячнаго отсутствія своего съ полей русской литературы, онъ снова возвращается на знакомыя ноля, этотъ оригинальный мыслитель высказываетъ съ полною откровенностью, что чувствуетъ свое совершенное одиночество, что въ теченіе восьми мсяцевъ въ литератур не было сказано ни одного путнаго, ни одного честнаго слова, что вс собраты его, ршительно вс, исключая одиноко стоящаго г. Антоновича — ни боле ни мене какъ торгаши, что одни изъ этихъ торгашей запаслись привилегированными патентами, другіе ‘разносятъ дрянь и разные клочки, не думая о томъ, кому и для чего они нужны’.— Онъ положительно убжденъ, что вся литература, за исключеніемъ тхъ страницъ, подъ которыми значится подпись г. Антоновича, ‘лишилась нравственной чистоты’ — чтобъ не употребить другаго довольно неприличнаго выраженія. Скажите, гд же и когда доходилъ скептицизмъ до такого полнаго самообнаженія? Гд и когда онъ ршался высказывать съ такою похвальною смлостью: я знаю только то, что я одинъ на свт честный человкъ и стою поэтому одиноко?
Но можно допустить еще, что для г. Антоновича, какъ для самаго крайняго и ршительнаго скептика, законъ приличія не писанъ, онъ пренебрегаетъ имъ, онъ не даромъ чувствуетъ свое полное одиночество. Другіе писатели, мене откровенные, чмъ г. Антоновичъ, относительно своихъ чувствъ, ничего не говорятъ о томъ, стоятъ ли они одиноко или нтъ, казалось бы, существовало основаніе предполагать, что чувство одиночества имъ совершенно чуждо. Этому обстоятельству, казалось бы, надлежало въ нкоторой мр сдерживать ихъ благородные порывы къ скептицизму. Общежительное существо, извстно, всегда носитъ на себ нкоторое ярмо общежитія, и поэтому рдко осмлится предаваться такого рода сомнніямъ, которыя могутъ возбудить сильное неудовольствіе въ людяхъ, тсно связанныхъ съ нимъ самыми близкими узами общежитія. Но ужь такъ проникъ во все существо русскаго писателя духъ скептицизма, что наиболе приличный, повидимому, изъ людей, прогуливающихся по полямъ русской журналистики, очень часто забываетъ, самыя простыя начала самаго первоначальнаго общежитія. Вообще, но натур своей, скептикъ относится отрицательно къ той сред, въ которой живетъ, онъ мало дорожитъ ея привязанностями и уваженіемъ. Онъ выше ея, онъ сомнвается въ томъ, что среда признаетъ, до этого права сомнваться онъ достигъ не даромъ, онъ пользуется имъ, потому что его мозгъ крпче, здорове. Оттого ему позволительно презирать: онъ обязанъ презирать и гнушаться. Безъ сомннія, такимъ образомъ разсуждаетъ о себ г. Антоновичъ. Но г. Катковъ, напримръ, ужь совершенно другаго сорта человкъ. Одна англоманія, казалось бы, должна была сдлать изъ него человка приличнаго во всхъ отношеніяхъ, человка, дорожащаго уваженіемъ къ нему извстной среды. Это все такъ кажется только, это все и было такъ, пока зараза скептицизма, того особеннаго скептицизма, который пустилъ у пасъ такіе глубокіе корни, не увлекла всхъ, неисключая и почтенныхъ московскихъ публицистовъ. Гд, какъ ни у насъ на Руси, тверже всего, кажется, было сознаніе, что способы образованія должны быть возможно дешевле и общедоступне, что чмъ легче и удобне бдные люди будутъ получать образованіе, тмъ лучше для русскаго государства, для русскаго общества, для русскаго народа, тмъ лучше для всхъ и для всего, что чмъ больше будетъ у насъ людей, получившихъ высшее университетское образованіе, тмъ больше надеждъ на успшное развитіе благосостоянія, что надобно но возможности шире открывать всмъ желающимъ двери нашихъ гимназій и университетовъ? Трудно, кажется, было ожидать, чтобъ въ наше время скептицизмъ дотронулся до такихъ неоспоримыхъ аксіомъ. И однакоже онъ дотронулся до нихъ въ лиц г. Каткова, издателя и редактора ‘Русскаго Встника’ и всего того, что съ нимъ связано единствомъ редакціи, единствомъ ума и направленія. Онъ не только усомнился въ томъ, полезно ли количественное распространеніе высшей образованности въ нашемъ отечеств, онъ положительно убждалъ читателей своихъ журналовъ, что въ нашемъ обществ большое накопленіе людей съ университетскимъ образованіемъ принесетъ положительный вредъ, что въ университетахъ должны учиться только богатые, что бднымъ людямъ туда не нужно давать доступа, что допущеніе бдныхъ людей въ университетъ только распространитъ и усилитъ у насъ… Что такое распространитъ и усилитъ? Произнесено было страшное слово: распространитъ и усилитъ умственный пролетаріатъ. Умственный пролетаріатъ — изъ университета! Вотъ до чего возвысился нашъ скептицизмъ! Бывшій професоръ московскаго университета, такъ недавно еще передовой человкъ въ нашей литератур, сомнвается, и не просто сомнвается, а начисто отрицаетъ пользу, смыслъ и значеніе высшаго образованія. Оно будетъ распложать у насъ только пролетаріевъ! Тутъ скептицизмъ довелъ человка до того, что онъ позабылъ всю свою умственную жизнь, тутъ скептикъ поднялъ руку самъ на себя, на все свое прошлое.
Гд, напримръ, люди, наполненные духомъ сомннія, борятся противъ идей такимъ оружіемъ, какимъ недавно нкоторые изъ слушателей г. Юркевича вздумали бороться противъ этого противника знаменитаго Бюхнера, знаменитаго, впрочемъ, только на Руси, ибо извстно, что ни единый пророкъ не пріемлется въ своемъ отечеств? Скептики, въ анонимномъ письм, угрожали г. Юркевичу свистками и даже едва ли побіеніемъ, если онъ не исправится на лекціяхъ, не наполнится духомъ сомннія. И дйствительно, они достигли цли. Скептицизмъ, тотъ скептицизмъ, который въ лиц г. Антоновича, напримръ, пренебрегаетъ всякими приличіями, тотчасъ же обуялъ почтеннаго философа. Онъ прочелъ непріятное письмо въ аудиторіи предъ многочисленными слушателями и слушательницами единственно для того, чтобъ испросить у нихъ разршеніе сдлать изъ него какое-то извстное употребленіе.
Крайнія направленія часто сходятся въ своихъ выводахъ и заключеніяхъ, а еще чаще въ своихъ поступкахъ. Это уже давнымъ-давно повсюду замчено относительно крайнихъ ретроградовъ и крайнихъ прогресистовъ. Наши ретрограды и наши прогресисты въ крайнихъ своихъ развтвленіяхъ сходятся въ одинаковыхъ формахъ и въ одинаковомъ проявленіи начала скептицизма. Такъ, если бы г. Антоновичъ былъ искрененъ до конца, то онъ, безъ сомннія, узналъ бы въ г. Аскоченскомъ самаго себя, нашелъ бы въ немъ тотъ же самый духъ скептицизма, которымъ преисполненъ въ такой сильной мр. Какъ г. Антоновичъ сомнвается въ честности всхъ русскихъ литераторовъ, за исключеніемъ своего собственнаго существа, такъ г. Аскоченскій сомнвается въ томъ… сомнвается въ томъ же самомъ. Одинъ, въ своемъ похвальномъ скептицизм, разитъ ихъ оружіемъ слова: безчестные люди вы вс, говоритъ г. Антоновичъ. Другой доводитъ свой скептицизмъ немного дале — до суда на томъ свт и на этомъ. Г. Антоновичъ еще допускаетъ предположеніе, что литераторы, посл его словъ, могутъ покаяться и исправиться. Издатель ‘Домашней Бесды’ этого не допускаетъ: ‘нераскаянные гршники, гласитъ онъ:— да будете вы прокляты въ сей жизни и въ будущей’. Съ одного конца: ‘анаема, анаема русской литератур!’ Съ другаго конца скорбный гласъ: ‘гд твоя нравственная чистота, русская литература?’
Намъ неизвстно съ точностію, былъ ли бы доволенъ подобнымъ развитіемъ подобнаго скептицизма въ русскомъ, или въ какомъ бы ни было иномъ, хотя бы даже въ татарскомъ обществ тотъ мыслитель, который вс успхи цивилизаціи приписываетъ духу сомннія, можемъ сказать только, что тотъ духъ сомннія, который оказался такъ благодтеленъ для человчества, былъ иной духъ. Тотъ духъ сомннія не пытался унизить человка, напротивъ возвышалъ его. Не съ презрніемъ онъ относился къ людямъ, а съ желаніемъ поднять ихъ до того высокаго уровня, на которомъ надлежитъ стоять существамъ разумнымъ. Тотъ духъ скептицизма, который утвердилъ свободу на прочномъ основаніи, вооружался противъ невжества, варварства, суеврій, грубости, но врядъ ли можно предположить, чтобъ этотъ духъ, утвердившій свободу на прочномъ основаніи, старался положить преграды развитію образованія. Онъ велъ къ образованію, онъ желалъ его, и ничто, конечно, не было такъ пріятно ему, какъ распространеніе высшей образованности возможно шире и возможно больше. Ничто, конечно, такъ не было пріятно ему, какъ смягченіе грубыхъ нравовъ, а ужь, безъ сомннія, нельзя достигать этой цли, относясь ко всмъ собратамъ, какъ къ глупымъ и безчестнымъ людямъ. Тотъ скептицизмъ, который поборолъ невжество и утвердилъ свободу на прочномъ основаніи, искалъ одного — искалъ убжденій и твердыхъ, основательно-доказанныхъ знаній, онъ убгалъ лжи, и разилъ ее, разскалъ остріемъ своего анализа, онъ былъ врагъ всякой лжи и, борясь съ нею, не могъ говорить языкомъ лжи. Борясь съ заблужденіями своего времени и своего общества, плодотворный скептицизмъ длаетъ различіе между двумя великими категоріями, подъ которыя подходитъ все существующее и все мыслимое, между категоріей добра и категоріей зла, ибо иначе, еслибъ для него добро и зло были безразличны, то можно сказать наврное, что отъ него не было бы никакого толку, никакого добра. Скептицизмъ, разсявшій мракъ невжества и грубыхъ заблужденій, оттого и былъ такъ благодтеленъ для человчества, что поражалъ только невжество и заблужденія и не оскорблялъ людей въ ихъ лучшихъ, въ ихъ благороднйшихъ чувствахъ и стремленіяхъ.
Таковы ли наши скептики? Всмъ, кто имлъ возможность наблюдать состояніе нашей литературы, извстно очень хорошо, каковъ характеръ нашего настоящаго скептицизма.— Изъ какой потребности человческаго духа возникаетъ сомнніе? Конечно, изъ потребности добиться точныхъ, основательныхъ, доказательныхъ знаній. Умственное существо человка не удовлетворено тми знаніями, которыя ему предлагаются въ данное время, онъ чувствуетъ, что въ нихъ что-то не ладно, онъ чувствуетъ невозможность принять ихъ въ такомъ вид, въ какомъ они предлагаются, онъ чувствуетъ необходимость поврить ихъ. Съ того момента, съ котораго человкъ почувствовать потребность въ поврк знанія, начинается сомнніе. Изъ этого прежде всего ясно, ясно съ полною очевидностью, что прежде чмъ возникнетъ въ человк сомнніе, необходимо, чтобъ у него было знаніе. Иначе, что же будетъ предметомъ сомннія? Продуктъ собственной фантазіи, призракъ, созданный самороднымъ геніемъ. Сомнваться въ нихъ очень легко, но и не трудно разбивать эти, собственнаго издлія, картонныя крпостцы, разбивать въ пухъ и въ прахъ эти летучіе, невсомые, безплотные и безкровные призраки. Сомнніе плодотворное, сомнніе мучительное, недающее покоя, но ведущее къ чему нибудь положительному, начинается только тамъ, гд уже предшествовало ему знаніе, предшествовала потребность знанія.— Наши скептики ощущаютъ ли эту потребность знанія, знаютъ ли они что-нибудь кром призрачныхъ продуктовъ своего самороднаго, прирожденнаго генія?
Не нужно слишкомъ большой проницательности, чтобъ убдиться, какъ низокъ уровень ихъ знаній. Не одинъ г. Аскоченскій смшиваетъ Моисея съ Магометомъ и, вступаясь за послдняго, воображаетъ, будто вступается, за перваго {См. ‘Домашняя Бесда’.}. Это длаетъ даже отецъ оаннъ Флеровъ {См. ‘Духъ Христіанина’.}. Это длаютъ даже т журналы, которые спеціально посвящены разъясненію божественныхъ истинъ. Такъ далеко и такъ страшно проникла проказа, принесенная нашими скептиками на наши литературныя поля. Что же? Въ другихъ сферахъ журналистики дло стоитъ лучше? Враждуютъ между собою два мыслителя, одинъ скептикъ отъявленный, скептикъ изъ-начала, другой скептикъ обращенный, предметъ борьбы, кажется, очень важный, можно было ожидать, что они раскроютъ цлую палату знаній. Какъ бы не такъ! Одинъ старается уврить читателей, что его противникъ — глупый человкъ, другой старается уврить читателей, что его противникъ — безчестный человкъ. На томъ и разошлись, оставивши въ читателяхъ пріятное убжденіе, что одинъ изъ нихъ не пренебрегаетъ имть дло cp людьми глупыми, а другой — съ людьми безчестными.
Гд же знанія? Гд сила знанія?— Русскому публицисту, не изъ тхъ, которымъ имя легіонъ — публицисту, считавшемуся наиболе дльнымъ, наиболе свдущимъ, стоявшему во глав цлой литературной партіи, понадобилось опровергнуть ученіе другаго публициста. Дло было серьзное. Доктрина, очень сильная доктрина, вступай въ смертельный бой съ другой, немене сильной, доктриной. Часъ былъ ршительный, отъ его судьбы зависла судьба обихъ партій. Надобно было ожидать Аустерлица, ены, Лейпцига, Ватерлоо. Вс силы свои должна была выдвинуть партія, выставить крпкія батареи, собрать въ сжатые ряды непоколебимыя колонны. Что же вышло? Вышелъ набгъ киргизской шайки. Вышло только, что читателей ‘Русскаго Встника’ заняли вопросомъ, честные ли или безчестные люди, исписавшіеся ли остряки, старыя ли блудницы — противники. Вышелъ хищническій набгъ на честь.
Когда люди, въ возраженіе своимъ противникамъ, умютъ говорить только: ‘вы безчестны’ — это значитъ, что сказать они ничего больше не умютъ, А между тмъ, кому же не желательно, чтобъ было это умнье?
Скептицизмъ, приносящій пользу, опирается на положительное знаніе. Нашъ скептицизмъ считаетъ совершенно безполезнымъ дломъ пріобртеніе знаніи. Уже давно наши скептики разучились читать, разучились или не навыкли понимать читаемое. Читаютъ они обыкновенно неиначе, какъ съ цлью разругать собрата, который почему нибудь возбудилъ ихъ нерасположеніе. Читаютъ невнимательно, да и къ чему скептику вниманіе? Понимаютъ они всегда какъ-то особенно, какъ-то но своему, именно такъ, какъ не ухитрится понять никто, непринадлежащій къ разряду записныхъ скептиковъ. Лучше сказать, они никакъ не понимаютъ, ибо для пониманія нуженъ трудъ, а работать умомъ они не привыкли, вмсто авторской мысли они пропустятъ чрезъ свои мозги какое нибудь чудовищное издліе своей праздной фантазіи. И вотъ начинаютъ судить. Нужно же произнести свое печатное сужденіе о нелюбимомъ собрат, нужно разругать его, нужно приличнымъ образомъ заявить о своемъ скептицизм. Сколько изумленія, сколько удовольствія, сколько смха доставляютъ эти невинныя сужденія, эти смлые приговоры, тмъ, до кого они касаются! Въ предмет, о которомъ судятъ, трудно автору узнать самаго себя, трудно найти малйшіе слды своей мысли, высказанной, кажется, такъ ясно, такъ опредлительно, ясно для всхъ, исключая скептиковъ.
Чтеніе для нихъ иметъ особенную цль, имъ исключительно принадлежащую. Въ обыкновенномъ порядк люди читаютъ, чтобъ научиться чему нибудь, чтобъ узнать что нибудь, чтобъ получить пошли матеріалъ для упражненія своихъ умственныхъ способностей. Для нашихъ скептиковъ такихъ цлей, такихъ стремленій не существуетъ. Они читаютъ не для разсянія своего скептицизма, а для вящшаго укрпленія въ немъ. Оставаться неподвижно при своихъ сомнніяхъ Для нихъ важне всего, ибо иначе, добившись какого нибудь положительнаго знанія, они перестали бы казаться скептиками, потеряли бы свою сущность, лишились бы всего своего значенія, всего ореола своей славы, утратили бы ту аттракцію, которая съ такою непреодолимою силою влечетъ къ нимъ незрлые умы, лнивые для знаній, падкіе на сомнніе, на отрицаніе, неспособные поэтому различить умственнаго безсилія отъ умственной силы. Г. Чичеринъ съ своимъ скептическимъ презрніемъ къ ‘шипящимъ гадамъ’, съ своимъ скептическимъ воззрніемъ на русское общество, какъ ни къ чему неспособное, тогда исчезъ бы самъ собою, какъ исчезаетъ, какъ прячется въ мрачное дупло какой нибудь филинъ при первомъ появленіи свта. Каждый зналъ бы тогда, чего стоятъ его слова, какимъ скептическимъ духомъ отравлена наука въ устахъ такого жреца, какъ московскій профессоръ государственнаго нрава. Тогда скептикъ изъ другаго противоположнаго лагеря не осмлился бы грозно и торжественно высказывать своего презрнія къ людямъ, которые имли несчастіе провиниться предъ нимъ, сказавши слово горячаго участія къ страждущимъ, къ страждущимъ лицамъ, къ загнаннымъ принципамъ и направленіямъ. Тогда, еслибы у насъ потребность сомннія уступила хоть маленькое мсто потребности знанія, потребности пониманія, безъ сомннія, никто бы не нашелъ въ выраженіяхъ живаго сочувствія къ добру выраженія злобныхъ, ядовитыхъ чувствъ. Но, мы читаемъ только то, что укрпляетъ насъ въ похвальномъ скептицизм, мы читаемъ, чтобъ выучиться только, какъ лучше сомнваться, если мы читаемъ и какія нибудь другія книжки и другія статьи, ненаучающія спеціально скептицизму, то это для того, чтобъ отнестись къ нимъ съ надлежащимъ скептицизмомъ, чтобъ разругать эти книжки, эти статьи и ихъ авторовъ, разругать за то, чего въ нихъ нтъ, но что показалось только пылкому воображенію скептиковъ, разругать самымъ безжалостнымъ, самымъ немилосерднымъ, самымъ скептическимъ образомъ.
Ругаться мы любимъ. Этотъ задорный, ругательный, оскорбительный тонъ составляетъ все насущное содержаніе настоящаго русскаго скептицизма. Изъ-за чего ругаться, изъ-за чего поносить людей,— до этого нтъ дла. ‘Безчестный вы человкъ, глупый вы человкъ, у васъ въ голов вмсто мозга снная труха, съ вами говорить не стоитъ, это ниже меня’ — говорятъ обыкновенно наши скептики ко всхъ, тхъ случаяхъ, когда въ обыкновенномъ порядк длъ, когда по законамъ того скептицизма, который утвердили свободу и права человческой личности, слдовало бы ожидать дльнаго, серьзнаго спора, правильнаго развитія и доказательства мысли. Обругать легче, чмъ основательно доказать заблужденіе противника, для послдняго нужны нкоторыя знанія, для перваго достаточно простого ‘плнной мысли раздраженія’, простого азарта, словоизверженія, нкотораго навыка въ искусств ругаться, пріобртаемаго и усовершенствуемаго продолжительнымъ опытомъ, нкотораго навыка въ скептическомъ способ отношенія къ мысли и къ нравственному характеру человка. Что выигрываетъ отъ этого скептическое ученіе, то направленіе, которому скептикъ служитъ, что пріобртаетъ общественная мысль? Ничего не выигрываетъ, ничего не пріобртаетъ. Теряетъ, напротивъ, очень много.
Теряетъ прежде всего литература, потомъ та страна, для которой она служитъ проводникомъ идей и знаній. Отдавшись направленію, господствующему теперь въ журналистик, русскіе писатели, кажется, позабыли, что на нихъ лежитъ долгъ, весьма важный и весьма трудный долгъ, особенно въ такое время, какое переживаетъ теперь русское общество. Они позабыли, что ихъ дятельность не иметъ въ виду ихъ личнаго удовольствія, что ихъ дятельность только тогда почтенна, когда изъ нея истекаетъ видимое, осязаемое благо для той среды, куда она направлена. Не для забавы, не для щегольства своею способностью сомнваться, не для потхъ въ легкомысленномъ зубоскальств, не для грубыхъ турнировъ, гд побда достается наглости и цинизму, должно выходить на литературную ниву посреди того общества, которое перерождается для новой жизни, въ инстинктахъ котораго, пока не совершится перерожденіе, господствуетъ страшный хаосъ, наше общество — этого нельзя не видть — жадно требуетъ крпкихъ принциповъ, прочныхъ убжденій, основательныхъ знаній, требуетъ прежде всего для себя какой нибудь руководной нити, чтобъ выбраться изъ этого хаоса разнородныхъ стремленій. Что же? При такихъ ли обстоятельствахъ, забывать литератур свое назначеніе, исполняемое ею нкогда, при самыхъ тяжелыхъ для нея условіяхъ, съ полнымъ достоинствомъ, съ полнымъ уваженіемъ къ лежавшему на ней долгу?— Часъ наступилъ теперь критическій: въ обществ колеблется уваженіе къ журналистик. Переполнится чаша нашего скептицизма, буйнаго задора, неуваженія къ лежащимъ на насъ обязанностямъ — и мсто колебанія заступитъ ршеніе, только это ршеніе будетъ ли въ пользу для насъ, для русской литературы, для русскаго общества, для русской земли?
Дай Богъ, чтобъ мрачныя предзнаменованія не исполнились, чтобъ новая, боле горькая чаща зла прошла мимо, чтобъ вслдъ за презрніемъ сверху не разразилось надъ пишущимъ людомъ русской земли презрніе снизу. Эта послдняя чаша была бы несравненно горше первой. Даже такой отчаянный скептикъ, какъ г. Антоновичъ, не теряетъ еще надежды, онъ разсчитываетъ на исправленіе русскихъ писателей.— Мы не знаемъ положительно, въ какомъ именно дух должно совершиться то исправленіе нашихъ нравовъ, котораго желаетъ мыслитель ‘Современника’. Можетъ быть, намъ желательно было бы увидть исправленіе въ другомъ род.— Но, какъ бы то ни было, вс добрые люди убждены, что сама сила вещей должна будетъ неизбжно повести къ исправленію, скептицизмъ принужденъ будетъ значительно охладить свои порывы: онъ перестанетъ поражать своимъ ядовитымъ жаломъ призраки зла воображаемаго, и за то тмъ сильне потерпитъ отъ него дйствительное зло, то зло, вліяніе котораго каждый чувствуетъ на своемъ тл, на своихъ самыхъ близкихъ и дорогихъ интересахъ, на своихъ лучшихъ стремленіяхъ, отъ дтскихъ забавъ, отъ игры въ недосягаемыя, въ безсодержательныя китайскія тни, обратятся къ положительному длу, къ удовлетворенію капитальнымъ, насущнымъ нуждамъ русскаго общества.
Въ самомъ дл, пусть спроситъ себя каждый изъ нашихъ скептиковъ, доброе ли онъ дло длаетъ, распространяя и поддерживая недовріе къ тмъ практическимъ и отвлеченнымъ знаніямъ, которыхъ добился умъ человческій въ другихъ боле просвщенныхъ и боле благоустроенныхъ странахъ, къ тмъ знаніямъ, на прочной почв которыхъ утверждается свобода — распространяя и поддерживая недовріе къ нимъ въ такой стран, гд утвержденію свободы, до сихъ поръ, препятствовалъ боле всего недостатокъ практическихъ и отвлеченныхъ знаній, недостатокъ умнья извлекать изъ нашего небольшаго запаса знаній практическую пользу. Чмъ мы богаты? Мы богаты неумніемъ пользоваться тмъ, что имемъ, пользоваться маленькимъ количествомъ различныхъ благъ, которыя достались намъ какъ-то сами собою, безъ нашихъ усилій, безъ заботъ и труда. Мы богаты неумніемъ опредлять наши желанія и сосредоточивать наши усилія на опредленной, удобо-достигаемой цли. Мы богаты неумніемъ соглашаться на какомъ нибудь опредленномъ пункт, устанавливаться на чемъ нибудь для совокупнаго труда, для совокупной дятельности. Мы богаты… чмъ мы богаты, тмъ благоденствующіе народы уже бдны, ибо напряженными усиліями они изгнали уже много зла изъ своей жизни, и чмъ мы еще бдны, тмъ они уже богаты, ибо напряженными усиліями, совокупнымъ общественнымъ трудомъ, достигли уже благъ, на твердомъ основаніи которыхъ упрочивается свобода. Они боле или мене достигли прочныхъ гарантій ея и безпрепятственнаго права для каждаго человка пользоваться всми своими силами и всми плодами своихъ силъ. Что же длаетъ нашъ скептицизмъ? Онъ разъдаетъ наши небольшія наличныя силы, онъ старается подкопать всякую дятельность при первомъ побужденіи къ ней, онъ самъ — недятельная сила, ибо изъ сомннія всеотрицающаго не рождается дятельность, для этого нужно другое начало — нужны врованія, духомъ сомннія онъ встрчаетъ всякую попытку, всякое стремленіе добиться какого нибудь изъ тхъ благъ, совокупность которыхъ, въ обыкновенномъ порядк общественныхъ явленій, упрочиваетъ свободу и нрава человческой личности, онъ разбиваетъ силы, отнимая у дла безчисленное множество людей, какихъ повсюду очень много, людей, падкихъ на прелести скептическихъ ученій.
Съ годъ тому назадъ можно было думать, что необходимое послдствіе нашего скептицизма, взаимное раздраженіе между людьми, вышедшими на ниву русской журналистики, дошло уже до своихъ крайнихъ предловъ, что дальше прискорбныхъ явленій прошлой весны оно уже не можетъ идти. Это такъ только казалось. Прошелъ годъ, весьма памятный и многознаменательный годъ. Раскрылось очень многое. Раскрылась сила и слабость, раскрылось достоинство и значеніе различныхъ направленій, лучше всего раскрыли себя и обнаружили люди. Опыты, казалось, должны были научить чему ни будь: они такъ ясно говорили о вредныхъ послдствіяхъ взаимнаго раздраженія, такъ ясно указывали на недостатокъ единодушія, какъ на главное, капитальное зло, такъ ясно указывали на отсутствіе, ‘почвы’, на недостатокъ крпкихъ корней во всевозможныхъ литературныхъ направленіяхъ. Скептицизмъ торжествовалъ: ‘литературу не слдуетъ признавать силой’,— это очевидно говорили событія. Что же? Этого ли хотлъ, этого ли добивался скептицизмъ?
Прошелъ годъ. Опыты и уроки ничему не научили. Предлы раздраженію, ругательствамъ, взаимному ожесточенію, оказалось, могутъ роста до безконечности. Русскіе литераторы явились такими смиренными и безобидными существами, которыя могутъ только грызть и ненавидть другъ друга, но ни зубовъ, ни чувства ненависти, ни чувства любви у нихъ не остается ни для чего другаго. Изъ-за чего же идетъ это раздраженіе? Изъ-за чего эта исключительная ненависть къ своимъ собратамъ, неоставляющая мста никакому иному чувству? Изъ-за принциповъ, изъ-за убжденіи? Вглядитесь хорошенько въ наши журналы и газеты, вникните повнимательне въ смыслъ того, что говорится тамъ, когда, но обстоятельствамъ, отъ скептической точки зрнія они переходятъ къ свободно-избранной положительной. Вы найдете такое единогласіе, какого никакъ нельзя было бы ожидать при этой ожесточенной ненависти, при этихъ безпрестанныхъ перебранкахъ. До тхъ поръ, пока мы разсуждаемъ о предметахъ отдаленныхъ, о принципахъ, началахъ, идеяхъ, объ иде народности напримръ, объ идеализм и матеріализм, мы готовы загрызть и уничтожить одинъ другаго, но лишь только становимся лицомъ къ лицу съ явленіемъ, такъ куда уходитъ, куда скрывается наша теоретическая распря? Люди, которые совершали вчера — въ теоріи, конечно — идоложертвенныя служенія народности, которые, безъ сомннія, будутъ длать то же самое завтра, сегодня въ своихъ положительныхъ сужденіяхъ объ извстномъ факт становятся на точку зрнія, почти ни въ чемъ существенно неотличающуюся отъ мнніи ихъ вчерашнихъ и завтрашнихъ, ихъ всегдашнихъ противниковъ. Такъ сравните ныншнія сужденія г. Каткова о польскомъ вопрос съ тми воззваніями, съ которыми нкогда, при самой зар дла, обращался къ полякамъ г. Аксаковъ, разницы не будетъ никакой. А между тмъ, кому же неизвстно, что теоретически эти мыслители относятся совершенно иначе къ принципу народности и ко всмъ другимъ принципамъ. Отчего это?— Матеріалисты и идеалисты, лишь только отъ общихъ мстъ и фразъ переходятъ къ длу, оказываются почти во всемъ существенномъ одного и того же мннія. Откуда это и какимъ образомъ возможно? Очевидно, тутъ есть что нибудь нагнанное на себя, придланное, придуманное, въ какомъ нибудь случа мы являемся вовсе не тмъ, что мы на самомъ дл, и наше взаимное раздраженіе иметъ только характеръ личной распри, борьбы маленькихъ желчныхъ самолюбій.
Странное впечатлніе должна производить на посторонняго наблюдателя армія русской журналистики. Знаменъ въ ней безчисленное множество, каждое — своего особеннаго цвта, съ своимъ особеннымъ изображеніемъ, съ своими весьма оригинальными, съ виду, принадлежностями. Подъ каждыми, знаменемъ собралась кучка мужественныхъ и безстрашныхъ борцовъ, во глав — вождь, человкъ, закаленный въ бояхъ… журнальныхъ. Борцы, кажется, такъ преданы своему знамени и своему вождю, такъ ревностно охраняютъ ихъ, такъ мужественно дерутся за славу знамени, за честь вождя. Противъ кого дерутся? Идетъ междоусобная воина. Дерется знамя съ знаменемъ, вождь съ вождемъ, кучка съ кучкой. Немилосердно, въ междоусобной бран, избиваютъ другъ друга т самые люди, которые собрались и пришли дйствовать за одно и только совершенно случайнымъ образомъ. очутились подъ тмъ или подъ другимъ знаменемъ. Кіи, можетъ быть, этотъ выборъ сдлана, не случайно? Можетъ быть, и тутъ дйствовали принципы, убжденія? Можетъ быть, но въ такомъ случа отчего же эти безпрестанные переходы ратниковъ отъ одного знамени къ другому? Отчего это, одинъ и тотъ же воинъ, ныньче тамъ, завтра здсь, а тамъ опять на прежнемъ мст, и везд ему удобно, везд онъ принятъ съ распростертыми объятіями? Отчего это послдняя повсть П. Н. Мельникова, котораго имя столь ненавистно ‘Современнику’, была напечатана въ ‘Современник’? Разв, печатая ‘Гришу’, этотъ журналъ имлъ другое мнніе объ его автор, не то, какое теперь иметъ? Отчего это еще вчера ‘Русскій Встникъ’ съ такимъ озлобленіемъ боролся съ г. Гр. Бланкомъ, а ныньче этого же самаго г. Гр. Бланка считаетъ лучшимъ ассистентомъ при своемъ знамени? Г. Бланкъ не изъ присяжнаго цеха литераторовъ, онъ не измняетъ своихъ мнній. Кто же дезертировалъ? И отчего все это? А между тмъ, пока идетъ междоусобная война въ нашей арміи, кругомъ ея что длается? Кругомъ радость и веселье ретроградовъ, отчаяніе людей, возлагавшихъ надежды на литературную армію, кругомъ непроходимыя дебри, которыя расчищать — дло этой арміи.
Работы много, съ работою надобно поспшать, а между тмъ замтно рдютъ ряды полезныхъ дятелей. Много отставшихъ, много измнившихъ. Многіе, назадъ тому два-три года, ужаснулись бы, еслибы кто нибудь сказалъ имъ тогда, чмъ они сдлаются въ самое непродолжительное время. Этимъ колебаніямъ, этому дезертирству много причинъ, но въ ряду ихъ едва ли не наиболе видное мсто занимаетъ взаимное озлобленіе литературныхъ партій и журнальныхъ борцовъ. Трудно ожидать, чтобы въ царств мысли господствовало когда нибудь полное и совершенное единство, господствовала такая же дисциплина, какъ въ рядахъ правильной, регулярной арміи, а между тмъ журнальные вожди различныхъ литературныхъ партій пожелали быть главнокомандующими русскаго общественнаго мннія, вздумали, съ помощью обыкновенныхъ дисциплинарныхъ средствъ, брани, зуботычинъ, розогъ, устанавливать однообразіе и порядокъ въ мыслящей арміи. На каждое разномысліе они смотрли какъ на бунтъ противъ своего авторитета, и подчиненный главнокомандующему штабъ, весьма понятно, не щадилъ ничего, чтобы примрнымъ образомъ наказать виновнаго. При этомъ передовые мыслители упустили изъ виду одно: старыя дисциплинарныя средства оказываются въ настоящее время недостаточными и не вполн годными даже тамъ, гд въ былыя времена можно было употреблять ихъ съ нкоторымъ успхомъ, даже въ настоящей арміи, въ арміи со штыками и пушками, при неумренномъ употребленіи они боле озлобляютъ подчиненныхъ противъ начальниковъ, нежели содйствуютъ гармоніи и порядку, даже тамъ благоразумные начальники стараются вмсто этихъ грубыхъ средствъ вводить боле тонкія и деликатныя, нравственныя средства вліянія. Въ области же мысли результатомъ этой печальной практики можетъ быть только общій бунтъ, общее возстаніе, возстаніе одного противъ всхъ остальныхъ и всхъ противъ каждаго въ отдльности. При такой анархіи, что же удивительнаго, если тотъ, кто послабе другихъ, спшитъ укрыться въ какой нибудь тихой пристани? Отовсюду его бьютъ, свои его не признали, свои его травятъ и грызутъ. Отчего же не броситься къ чужимъ? Особенно, если тамъ нтъ этого варварскаго обычая грызть и задать своихъ. И вотъ отъ этого возможны у насъ такія превращенія, такія честныя дезертирства, которыя немыслимы ни въ какомъ другомъ умственномъ и литературномъ воинств.
Расчищать непроходимыя дебри, которыми исполнена русская жизнь — дло литературы. Слабое развитіе общественныхъ понятій и общественной дятельности въ нашемъ отечеств — вотъ коренной недостатокъ, на который отовсюду слышатся жалобы. При такихъ обстоятельствахъ благоразумно ли нашей журналистик развивать и поддерживать въ подобномъ обществ начала эгоизма и сомннія? Очевидно, что, идя такимъ путемъ, она не только не уменьшаетъ зла, напротивъ, усиливаетъ его, отдаляетъ моментъ излученія. Намъ нужно поменьше сомнній, и побольше знаній, побольше доброй воли пріобртать полезныя знанія и употреблять ихъ въ пользу. Намъ нужно поменьше эгоизма, самообожанія, самоуслажденія, и побольше общественности, побольше желанія и доброй воли принимать участіе въ жизни той общественной группы, къ которой принадлежимъ. Намъ нужно поменьше расплываться въ безпредльномъ мор желаній и безцльныхъ, безпредметныхъ стремленій, и поболе конденсировать совокупныя усилія свои на опредленномъ, точномъ, на такихъ вещахъ, которыя при нашихъ условіяхъ, средствахъ и усиліяхъ могутъ быть достигнуты. Намъ нужно добиваться учрежденій, обезпечивающихъ намъ блага, безъ которыхъ невозможна правильная гражданская жизнь, нужно готовить себя къ нимъ и при каждомъ удобномъ случа заявлять своими дйствіями, что способны пользоваться такими учрежденіями.
Во всемъ этомъ для литературы открыта обширная область правъ и обязанностей. И во глав всхъ другихъ обязанностей стоитъ распространеніе полезныхъ знаній. Здсь, въ этой законной сфер вліянія, никакая враждебная сила не могла бы помшать намъ, еслибы только мы сами не мшали себ, еслибы только, увлекаясь раздраженнымъ самолюбіемъ, мы не забывали своего дла, и подъ вліяніемъ раздраженія, не старались вредить другъ другу и вмст съ тмъ вредить общему длу. Но изъ всей области человческихъ знаній нтъ въ настоящее время боле важной для насъ, какъ знанія, имющія своимъ предметомъ жизнь государства, жизнь политическую и гражданскую. ‘Между тмъ какъ въ Европ давно открыты средства къ гражданскому воспитанію, у насъ немногіе сознавали даже его необходимость. Изученіе законовъ общественной жизни и народныхъ потребностей шло въ Россіи чрезвычайно медленно, отрывочно и, если можно такъ выразиться, безсвязно. Политическія свднія добывались случайно — съ помощью наблюдательности и жизненнаго опыта, или же какъ бы украдкою, именно за границею, въ тамошнихъ университетахъ. Наука о государств была въ нашемъ отечеств заносною, тайною, загадочною наукою, не прививалась къ земл, не пускала корней, не давала плодовъ. Хотя, повидимому, управленіе такою обширною и многосложною страною, какъ Россія, требуетъ знанія, но мы довольствовались искусствомъ и навыкомъ. Косня въ невжеств, мы достигали порядка силою и приказаніями, съ одной стороны, терпніемъ и повиновеніемъ — съ другой. Это неудивительно… Но удивительно то, что даже теперь, когда наши понятія о гражданственности измнились, когда мы говоримъ о прогрев, нкоторые думаютъ, что наука о государств намъ не нужна, что безъ нея пока удобно обходиться. Такъ разсуждаютъ не одни обскуранты, но почти вс положительные или практическіе люди’ (Г. Каченовскаго, ‘Совр. состояніе полит. наукъ’).
Мы думаемъ, что почтенный авторъ, котораго слова приведены, сказалъ немного боле, чмъ хотлъ сказать. Люди положительные, практическіе, люди дла — не дла канцелярскаго, а дла общественнаго — врядъ ли вс разсуждаютъ такимъ образомъ въ настоящее время: теперь боле, чмъ когда нибудь, малйшее прикосновеніе къ настоящему длу указываетъ на необходимость прочныхъ и основательныхъ знаній. Почтенный авторъ очевидно смшиваетъ дв различныя категоріи практическихъ людей, объ одной изъ нихъ онъ самъ же говоритъ, что она привыкла ‘дйствовать силою и приказаніями’, что она ‘довольствуется навыкомъ и искусствомъ’, то есть не боле, какъ простою рутиною, пріобртенною долговременнымъ упражненіемъ. Вотъ объ этихъ людяхъ совершенно справедливо замчаніе г. Каченовскаго. Но рядомъ съ этимъ остаткомъ старины, къ счастью нашему, возникаетъ у насъ совершенно другая категорія людей практическихъ, людей понимающихъ, что для каждаго дла нужно приносить знаніе, и жалующихся только на то. что эти знанія пріобртать у насъ очень трудно. Появленіе, пришествіе такихъ людей, какъ ни мало еще ихъ число, замтно теперь сильно. Такъ, чтобъ не ходить далеко за доказательствомъ, мы можемъ указать на тотъ многознаменательный фактъ, что лишь только было заявлено о предстоящихъ судебныхъ реформахъ, такъ лучшіе изъ нашихъ немногихъ юристовъ, практиковъ и теоретиковъ, составили небольшіе семинаріи для изученія новаго порядка судопроизводства, и наша молоджь, ни мало не увлекаясь скептиками, энергически обратилась къ тмъ средствамъ пріобртенія юридическихъ знаній, которыя предлагаютъ ей эти частныя семинаріи, эти маленькія общества. Мы думаемъ, что нтъ теперь ни одного серьзнаго человка на Руси, который бы считалъ возможнымъ сдлаться адвокатомъ при новыхъ судахъ, не имя основательныхъ познаній въ юриспруденціи, главное тутъ — но нашему мннію — въ характер учрежденія и въ характер его дятельности. Странно было бы требовать уваженія къ юридическимъ познаніямъ въ членахъ нашихъ старыхъ судовъ и въ нашихъ старыхъ ходокахъ по Дламъ. Измняется учрежденіе, измняется общественное мнніе о немъ — измняется вмст съ тмъ и характеръ людей, наполняющихъ учрежденія. Въ томъ общественномъ движеніи, которое возникло у насъ по поводу судебныхъ реформъ, мы можемъ видть это наглядно: серьзное дло, даже надежда одна на серьзное дло, вызываетъ строгую, серьзную мысль. Если очень мало еще сферъ дятельности, для которыхъ наше общественное мнніе требовало бы основательной, ученой подготовки, то причиною этого — господство старой рутины, старыхъ порядковъ, изъ которыхъ мы еще не вышли. На литератур, и тутъ, лежитъ великая обязанность, къ несчастью часто ею забываемая: если до сихъ поръ она мало доставляла средствъ для пріобртенія необходимыхъ знаній, то, по крайней мр, не должна относиться скептически къ возбужденіямъ, проявляющимся въ обществ, очень часто независимо отъ нея, вопреки ей. Вмсто этого мы часто видимъ въ ней совершенно противоположное {Недавно намъ удалось прочесть очень милую вещь, подъ заглавіемъ: ‘О народности въ политик’, въ ней доказывается, что національность есть элементъ, враждебный народности, что подъ національностью надобно разумть политическое вліяніе господствующихъ классовъ, подъ народностью — элементъ чисто-хозяйственный, ‘уменьшеніе налога, пониженіе процента съ земли (?) и капитала’. Авторъ насмшливо отзывается о схоластической ерунд, которою запружена наука, онъ своимъ свтлымъ разумомъ пробиваетъ всякія запруди, понадланныя учеными, и вотъ прежде всего вноситъ свтъ въ понятія о національности и народности, такой свтъ, видите ли, что будто бы національность задаетъ народность, а народность ничего боле не желаетъ, какъ уменьшенія процентовъ съ земли и капитала.— Для насъ показалось страннымъ, что противъ подобнаго врага схоластической ерунды, называемой наукой, такой серьзный ученый, какъ г. Каченовскій, находитъ нужнымъ полемизировать въ своей книг. Слишкомъ много чести для г. Жуковскаго. Онъ — чего добраго — подумаетъ, будто бы и въ самомъ дл опасенъ для науки. Расправляться съ такими господами надобно предоставить другимъ, а серьзному ученому слдуетъ длать свое серьзное дло. Врагъ схоластической ерунды, посл каждаго удара въ науку своимъ картоннымъ мечомъ, спрашиваетъ читателей: ‘такъ ли?’ Напримръ: ‘Историческія препятствія мы не смемъ называть исторіею. Такъ ли?’ — Такъ, талъ, душенька, совершенно такъ, и что бы вы ни сказали, все, ршительно все будетъ такъ. Жать только, что въ сил убжденія вы значительно уступаете извстному рыцарю Ламанчскому: тотъ, увлекаясь своею пылкою фантазіею, никогда не допускалъ сомннію поселиться въ своей умной голов, ни къ кому не обращался съ вопросомъ: ‘такъ ли?’ а всегда думалъ, что все для всхъ должно казаться непремнно такъ, какъ чудилось ему.}.
Слабое развитіе политическихъ знаній въ нашемъ обществ есть явленіе, наслдованное нами отъ нашего прошлаго, явленіе весьма естественное, потому что дйствующее теперь поколніе получало свои политическія знанія только въ вид контробанднаго товара. Припомнимъ, что еще недалеко отъ насъ ушло то время, когда профессорамъ юридическихъ и государственныхъ наукъ предписывалось, наистрожайшимъ образомъ, ограничиваться въ своихъ лекціяхъ изложеніемъ и объясненіемъ дйствующаго свода законовъ, а не вдаваться въ теоріи, припомнимъ, что въ литератур критика свода была строго запрещена, что молодые ученые въ обязательныхъ трудахъ своихъ на степень магистра или доктора, но необходимости, должны были обращаться къ изслдованію отдаленныхъ историческихъ явленій и не смли касаться живыхъ вопросовъ науки. Припомнимъ, что, начиная съ тридцатыхъ годовъ и до близкаго къ намъ времени, поздки нашихъ ученыхъ за границу были обставлены такими затрудненіями, черезъ которыя перешагнуть удавалось только немногимъ избраннымъ, что полученіе иностранныхъ книгъ, трактовавшихъ о предметахъ государствовднія, шло не иначе, какъ путемъ контробанднымъ, что русской политической литературы не существовало. При такихъ обстоятельствахъ выросло ныншнее поколніе. Что же удивительнаго, если мы бдны политическими знаніями, если въ нашихъ политическихъ понятіяхъ нтъ устойчивости, ясности, основательности, если у насъ такой недостатокъ въ людяхъ и недостатокъ въ знаніяхъ?— Намъ кажется, что уважаемый харьковскій ученый сказалъ также слишкомъ много, упоминая о наблюдательности и жизненномъ опыт, какъ источникахъ нашихъ старыхъ государственныхъ познаній. Ужь не говоря о томъ, что сами но себ они не могутъ замнить недостатокъ въ основательныхъ научныхъ знаніяхъ и въ средствахъ для ихъ пріобртенія, наши наблюденія и наши опыты, до сихъ поръ, могли быть производимы только въ такой сред и надъ такими явленіями, которыя способны извратить вс понятія. сбить съ пути самый свтлый умъ. Доказательствомъ служатъ т изумительныя превращенія, которыя такъ часты въ рядахъ нашей бюрократіи, взгляните, какимъ человкъ вступаетъ туда и что длается съ нимъ, спустя нсколько лтъ, въ особенности если благосклонная судьба скоро поставитъ его на начальническій постъ.
Понято, впрочемъ, само собою, что нельзя требовать отъ людей уваженія къ наук, стремленія къ пріобртенію знаній, если жизнь такъ устроена, что для нея нисколько не нужно приложеніе этихъ знаніи къ ежедневному труду. Это значило бы желать распространенія дилеттантизма или ученыхъ оазисовъ, гд невидимые міру жрецы въ своихъ таинственныхъ святилищахъ возжигаютъ свточъ на алтар науки. Послднее — не въ натур русскаго человка. Платоническія влеченія къ наук, съ таинственными алтарями, недоступными профанамъ, съ возжиганіемъ свточей единственно для самоуслажденія, процвтали и могутъ процвтать въ одной только Германіи, стран, исполненной безчисленнымъ множествомъ ученыхъ оазисовъ и недавно еще весьма дикой тамъ, гд оканчивались стны ученаго святилища. Къ русскимъ какъ-то неудобно прививаются эти платонически-ученыя страсти, и можетъ быть, поэтому еще до сихъ поръ, лишь только понадобится къ какому нибудь таинственному алтарю жрецъ, способный самоуслаждаться возжиганіемъ свточа для собственнаго удовольствія, такъ адресуются къ нмцамъ, этому, но преимуществу, платонически-страстному къ наук народу.— Дилеттантизма у насъ во вс времена было много, дилеттантизма по мод и такъ безъ всякой моды, богъ-знаетъ почему. Намъ однимъ только свойственно весьма характеристическое выраженіе: ‘заниматься отъ нечегодлать’. Но такія занятія отъ нечего-длать всегда оставляютъ въ душ человка чувство неудовлетворенности и нкоторой пустоты, хорошо извстное нашимъ умнымъ дилеттантамъ и часто портящее все ихъ существованіе. Намъ нужно знаній для жизни, для облегченія нашего жизненнаго труда, въ русскомъ человк сильне бьется практическій нервъ, чмъ обыкновенно думаютъ, отъ знаній онъ требуетъ практичности, приложимости, и лишь только замчаетъ и убждается, что нельзя длать извстнаго дла, не имя знаній, такъ употребляетъ вс усилія, чтобы пріобрсти ихъ, на сколько достанетъ средствъ. Безъ сомннія, г. Каченовскій не иметъ въ виду ни дилеттантизма, ни ученыхъ оазисовъ, желая распространенія научныхъ знаній въ нашемъ обществ: онъ желаетъ ихъ, безъ сомннія, для облегченія нашего жизненнаго труда, для дла общественнаго. Мы вполн раздляемъ эти желанія, но убждены вмст съ тмъ, что они могутъ вполн исполниться только въ томъ случа, когда организація общественнаго дла получитъ совершенно другія формы. Работала же весьма простая машина, работаетъ и до сихъ поръ, и отъ различныхъ частей этого механизма не требовалось особенно изящной отдлки. Легко можетъ быть, что такая машина, съ немногими исправленіями, будетъ работать еще нкоторое время. Въ такомъ случа вс наши воззванія, а вмст съ ними даже административные факультеты (см. книгу г. Каченовскаго, стр. 136—141), безъ принадлежащей къ нимъ каедры политической экономіи или же съ этой каедрой, поведутъ только къ распространенію дилеттантизма и образованію безполезныхъ для жизни ученыхъ оазисовъ. Мы будемъ въ уединеніи возжигать наши свточи науки, а жизнь будетъ идти своимъ порядкомъ, а машина будетъ работать своими старыми, заржавленными колесами, а скептики все будутъ возглашать свои скептическія ученія, а людей, соблазняющихся во всеотрицающій скептицизмъ, будетъ все боле и боле. Чтобы государственная наука привилась къ русской земл, пустила корни, даровала плоды, для этого потребны весьма важныя условія въ самой жизни: нужно, чтобы машина потребовала, какъ существенно-необходимаго для себя, какъ главной дйствующей силы и какъ смазки для колесъ, пособія и совта отъ ‘практическихъ и отвлеченныхъ знаній’, отъ знаній о потребностяхъ, средствахъ и силахъ Россіи, равно какъ отъ знаній о тхъ законахъ, которымъ, въ общемъ порядк человческихъ явленій, подчиняется каждое дйствіе и каждая мра въ организаціи общества. Серьзное дло, одна надежда на серьзное дло, вызываетъ строгую, серьзную мысль, мы можемъ смло надяться, что у насъ одна основательная надежда на измненія въ механизм вызоветъ на строгую, серьзную работу русскій умъ, которому никто не отказывалъ еще въ значительной степени природныхъ дарованій.
Г. Каченовскій, повидимому, недоволенъ тмъ, что наше молодое поколніе предпочитаетъ теперь естественныя науки другимъ отраслямъ знанія. Въ этомъ чувств почтеннаго профессора международнаго права намъ видится нкоторое предубжденіе противъ чуждаго предмета, весьма естественное въ ученомъ, сердечно преданномъ своей наук и искренно желающемъ успховъ ей. Явленіе, на которое жалуется онъ, дйствительно существуетъ, но врядъ ли оно заслуживаетъ порицанія и даже сожалній. Недавно пишущему эти строки случилось убдиться, что изъ множества молодыхъ русскихъ, учащихся въ иностранныхъ университетахъ, дйствительно огромное большинство занимается различными отраслями естествовднія, ему особенно пріятно было узнать отъ нмецкихъ профессоровъ, что русская молоджь, но ихъ мннію, не только значительно превосходитъ нмецкихъ студентовъ обширностью, многосторонностью своихъ свдніи, яснымъ взглядомъ на науку, легкостью пониманія, но даже и тмъ качествомъ работы, которое нмцы обозначаютъ своимъ словомъ ‘Ausdauer’, и которое мы не привыкли считать принадлежностью занятій нашихъ соотечественниковъ. Должно быть, даже для пониманія свойствъ русскаго человка свтъ долженъ придти отъ нмцевъ.— Но вопросъ о свойствахъ нашей природы, о качеств нашихъ занятіи — посторонній, главное дло вотъ въ чемъ. Это обращеніе лучшихъ силъ нашей молоджи къ естественнымъ наукамъ не показываетъ ли, что существуютъ для этого особенныя причины? Она бросается туда именно, а не въ другія отрасли знанія, безъ сомннія потому, что эта предпочитаемая ею наука особенно привлекаетъ ее, а другія привлекаютъ мене. Причину мы видимъ опять таки въ природ русскаго человка и въ нашихъ обстоятельствахъ: онъ требуетъ отъ знаніи прежде всего, ищетъ въ нихъ боле всего практической приложимости, практической пользы. Отъ какихъ же наукъ, но свойству нашихъ домашнихъ обстоятельствъ, можно было ожидать этого боле, отъ наукъ ли естественныхъ или отъ общественныхъ? Въ одной области человкъ вполн хозяинъ своихъ знаній, которыя не подчиняются ни вліянію атмосферы, ни направленію господствующихъ втровъ, тутъ онъ хозяинъ всякой пользы, которую приносятъ обществу его знанія. Такъ-ли это въ области наукъ общественныхъ? Давно ли наши профессоры государственныхъ наукъ получили увренность, что на ихъ устахъ не лежитъ печати для объясненія слушателямъ тхъ истинъ, которыя уже давно сдлались достояніемъ европейской науки? Измняются условія, и вотъ мы видимъ, какъ та жe самая молоджь наполняетъ аудиторіи юридическаго факультета, покупаетъ юридическія книжки, разбираетъ судебные процесы, готовитъ изъ себя будущихъ дльныхъ адвокатовъ, дльныхъ судей.
Все зависитъ отъ условій общественныхъ, отъ условій жизни, а они въ свою очередь зависятъ отъ характера и способа дйствій учрежденій, отъ характера той силы, которая управляетъ дятельностью общественнаго механизма. Все придетъ, и знанія, и потребность въ знаніяхъ, и неудержимая жажда ихъ, и основательность, и строгость, и честность, и добросовстность, все придетъ въ свое время, и приходитъ уже, показывается. Если нтъ еще чего нибудь, то надобно надяться, что это будетъ, и не остывать въ энергіи желаніи. Очень часто одна надежда, крпкая, непреклонная надежда, родитъ чудеса.
Новая книжка г. Каченовскаго составляетъ явленіе весьма пріятное, хотя она и невполн удовлетворила насъ. Мы думали найти въ ней боле, нежели сколько даетъ авторъ. Книга бдна Фактическимъ содержаніемъ — и это, но нащему мннію, препятствуетъ ей достигнуть цли, Для которой она написана. Г. Каченовскій любитъ оставаться въ отвлеченностяхъ, въ общихъ взглядахъ, которые, правда, всегда врны, но намъ желательно было бы, для успховъ самаго дла, которое такъ дорого почтенному автору, чтобъ эти общія воззрнія и для читателей книги, какъ для самаго автора ея, опирались на положительное содержаніе. Важнымъ недостаткомъ книги мы считаемъ также то обстоятельство, что авторъ не счелъ нужнымъ сдлать указаній на литературу предмета. Онъ, общаетъ посвятить ей особенный трудъ. Если это общаніе будетъ выполнено, то этотъ трудъ, безъ сомннія, будетъ важне всего, что до сихъ поръ напечатано г. Каченовскимъ, и принесетъ огромную пользу всмъ, желающимъ заниматься государственными науками. Ожидаемъ съ нетерпніемъ и общаемъ напередъ встртить новый трудъ ученаго ея. полнымъ сочувствіемъ {Когда эта статья была уже кончена, мы прочли въ ‘С. Петербургскихъ Вдомостяхъ’ извщеніе о выход въ свтъ новой книги г. Каченовскаго — ‘Курсъ международнаго права’, самой книги мы еще не могли видть, но вполн убждены, что наука получитъ въ ней весьма важное, драгоцнное для насъ пріобртеніе. Мы убждены въ этомъ не потому, что когда-то этотъ трудъ г. Каченовскаго — еще въ рукописи — былъ одобренъ нмцемъ Вурмомъ, мы хорошо знаемъ, чего стоятъ, и что значатъ одобрительные отзывы иностранныхъ ученыхъ о трудахъ ученыхъ россіянъ, мы убждены въ достоинств книги г. Каченовскаго, потому что привыкли считать его добросовстнымъ и серьзнымъ ученымъ, и никакъ не можемъ допустить, чтобы курсъ почтеннаго харьковскаго профессора, надъ которымъ онъ такъ много работалъ, не принесъ значительной пользы нашему образованію.}.