Наш Митя, Шиль Софья Николаевна, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Наш Митя

I.

Собственно говоря, он был чужой, а все звали его ‘наш Митя’. Когда он приходил за книжками, старая барышня Антонина Петровна приветливо взглядывала на него поверх очков, которые держались у нее на кончике носа, говорила:

— А! Наш Митя! Здравствуй, здравствуй!

Митя улыбался во весь рот и садился на табуретку возле стола, за которым Антонина Петровна раздавала книги.

Бывало, что Митя не приходил, тогда Антонина Петровна и другие барыни и барышни в читальне беспокоились и спрашивали друг у друга:

— Не слышали, что с нашим Митей? — Не захворал ли он? — Что-то не видать нашего Мити!

Антонина Петровна беспокоилась пуще всех расспрашивала других ребят, приходивших в читальню:

— Узнайте, ребятки, отчего наш Митя не приходит. Не случилось ли с ним чего? Не раздавила ли его лошадь?

Проходило несколько дней, и Митя снова являлся с узелком книг, завязанных в старый ситцевый платок. Лицо его было бледнее обыкновенного, но глаза его — огромные, черные глаза — по-прежнему светились, как два уголька.

— Вот и ты, брат! — приветствовала его Антонина Петровна. — Где пропадал?

Митя досадливо отмахивался рукой, точно от какого-то невидимого врага, и отвечал:

— Опять клубком свертело!

— Нога болела?

— Да, — со вздохом говорил Митя, и сейчас же шутливо прибавлял: — нам не привыкать стать прихварывать!

Славный мальчик был наш Митя.

Одна нога у него постоянно болела, и он сильно прихрамывал. Перед непогодой или холодами боль в ноге усиливалась, и он лежал у себя дома, иногда несколько дней подряд.

Но вы не подумайте, что он был уныл или раздражителен — совсем напротив! Он всегда говорил о своей болезни шутя, любил приводить разные пословицы, подходящие к случаю, и не падал духом.

— Не привыкать кувыкать! — скажет он, бывало, и так смешно подернет плечом, что, кажется, так и расцеловал бы его.

II.

Митя жил с бабушкой на окраине города, на большой фабрике, где отец его работал у машин. Когда он умер, хозяин позволил старухе с внуком остаться в том углу, в котором семья жила раньше.

Не велик был этот уголок. Маленькая, низенькая комнатка в одно окно — вот и все родимое гнездо Мити! Тут они жили раньше вчетвером, потом, когда умерла Митина мать — жили втроем, а когда умер отец, то Митя с бабушкой остались вдвоем, и в комнате стадо просторней.

Комната была оклеена дешевыми синими обоями с красными пятнышками, которые должны были изображать маковые цветочки. У самой входной двери стояла большая русская печь, перед которой возилась бабушка. Когда Митя лежал больной на постели, он смотрел, как бабушка своими костлявыми руками бралась за ухват и вынимала из печи чугуны с вареной картошкой, кашей или щами, когда печь только еще разгоралась, он смотрел на прыгающее веселое пламя, следил, как оно лизало дрова, черневшие и тлевшие под красными языками огня. Мите нравилось смотреть прямо на огонь и ему становилось скучно, когда, сгребши уголья в одну большую золотую кучу, бабушка подвигала к ним чугуны и притворяла печь железной заслонкой.

В комнате у Мити был свой уголок под образами, где он хранил в лубочной корзиночке свои сокровища — рубанок и долото, подаренные еще отцом. Он любил строгать, но был нетерпелив к работе, — редко, бывало, сделает что-нибудь до конца.

Несмотря на больную ногу, Митя не любил сидеть дома и в ясные дни всегда убегал во двор, а иногда подальше. Бабушка ворчала, шамкая беззубым ртом, — старенька она была! Плохо видела, плохо слышала, зябла и зимой и летом.

— В старой кости сугреву нет. — приговаривала она, залезая на нечь.

Однако, нраву она была доброго и только для виду поворчит, бывало, на внука, когда он заиграется и не придет вовремя к обеду. Обедали они тогда, когда загудит фабричная труба, и все работники, как муравьи поползут в большую столовую из разных корпусов фабрики.

— Что это, бабушка, опять у нас каша? — спрашивает Митя.

— Не наша еда орехи, а наша — каша, старикам по зубам,—отвечает бабушка.

III.

На фабрике у Мити были знакомые.

Стоило ему выбежать в сени, чтоб тотчас отворились и другие двери, выходившие в те же сени, оттуда выглядывали растрепанные головы его товарищей.

Особенно любил Митя одного из мальчиков — Проньку. Пронька был краснощекий, застенчивый мальчик. Недавно только приехал он с матерью из деревни, и всего стыдился и боялся. Митя принял его под свое покровительство, и между обоими соседями завязалась прочная дружба.

Но любовь Мити к Проньке не была исключительной. Митя любил еще и других ребяток, потом он любил мастера Селиверстова, который показывал ему машины, любил и плотников Федора и Тараса, главным образом за их богатырский рост и насмешливые замечания по поводу его больной ноги, — и еще многих других рабочих, живших в корпусах, считал он своими знакомыми.

Фабрика занимала огромное место у берега реки. Вокруг нее тянулись высокие заборы, только вдоль улицы они прерывались, и уступали место высокому, четырех — этажному кирпичному дому, в котором было проделано столько больших окошек, что дом казался почти стеклянным. За окошками стучали и грохотали машины, особенно страшен был этот шум и гуденье в летнее время, когда бывали вставлены только одни рамы, и когда окна часто открывались, зимою вставляли вторые рамы, и шум утихал. становился глуше.

Целый день можно было видеть, как неутомимо вертелись за окнами какие-то огромные колеса, стучали большие молотки, опускались и подымались рычаги. Казалось, будто этот огромный дом был не дом, а живое существо, в котором бьется и дрожит жизнь. Как в живом человеке бьется, не переставая, сердце и стучит кровь в жилах, так в большой фабрике стучали колеса, подымались и опускались молотки. На ночь они утихали, и тогда большая красная фабрика спала.

Во дворе стояли другие корпуса, такие же большие и шумные, между корпусами смиренно ютились маленькие домики, деревянные и каменные: стояли сараи и амбары, был сделан огромный навес, под которым постоянно работала плотничья артель и лежали груды белых пахучих стружек.

Это было любимое место нашего Мити. Федор и Тарас в красных рубашках стругали и пилили доски, обделывали их для разных надобностей, работа спорилась в их могучих руках, сыпались свежие стружки, сыпались и прибаутки, а Митя стоял и глядел.

IV.

Настоящее царство Мити была фабрика. Но он любил также уходить подальше, особенно в те дни, когда нога не болела и не ныла. Тогда он забирался на берег реки, шел вдоль него далеко-далеко, до тех пор, пока заборы не оставались позади, а перед ним расстилалась только река, да зеленые берега.

Берег, на котором гулял Митя, был нагорный и спускался к реке крутым откосом. Другой берег реки лежал гораздо ниже, и в весеннее половодье река заливала его.

Митя обыкновенно уходил гулять один и не любил провожатых. Он старался выбрать время, когда мальчики были чем-либо заняты, — тихонько выходил за ворота и, ковыляя, шел себе, да шагал вдоль берега реки.

Митя не знал настоящей деревни и только помнил, как отец всегда рассказывал про свое село, точно про что-то дорогое, чего забыть нельзя Митя представлял себе деревенскую жизнь настоящим раем, а вместе с тем он любил и свою шумную фабрику, и ему жалко было бы расстаться с ней.

Вместе с отцом ходил он вдоль берега реки, когда еще был совсем маленьким. Отец посидит-посидит на бережку, насмотрится на зеленые луга да на простор, вздохнет и скажет:

— Эх-ма!.. Ну, Митяй, по домам!

Когда отец умер, Митя по-прежнему ходили на берег и забирался гораздо дальше, чем прежде.

Митя садился на откосе, смотрел, как сплавляют лес по реке, как идут, не спеша, расшивы, точно лебедушки плывут, проедет мимо рыбачья лодка, потом река опустеет и видно только, как играет рыбка у лозняка, ветки которого нежно спускаются к самой воде. Потом опять проплывает расшива, на ней ходят мужики с шестами, упираются грудью в шесты и гонят расшиву. Так и сменяются картины за картиной, а кругом такая тишина, что всякий звук раздается гулко и звонко.

Раз как-то Пронька увязался за Митей. Мите не хотелось брать его с собой, но потом он махнул рукой и проговорил:

— Иди, да не отставай, слышь!

Пронька молча шел позади, даже не решаясь идти рядом с Митей. Однако, когда оба мальчика миновали последние заборы и вышли на открытое место, Пронька вдруг встрепенулся, дернулся вперед и закричал во все горло, красный от волнения и радости:

— Ишь ты! Ишь ты!

Зеленые поля и простор, спокойная блестящая река точно обожгли Проньку: он скакал, как козел, по траве и, наконец, стад кувыркаться, приговаривая:

— А я вот как! А я вот как!

Митя с удивлением глядел на него, и вдруг вспомнил своего отца и засмеялся.

— Эх ты, деревенщина!

С этих пор он часто брал с собою Проньку.

V.

Кажется, недурно жилось Мите, а он все-таки скучал. И друзья у него водились, и бабушка не била, а все же ему было скучно. Отчего же Митя скучал, спросите вы?

Не всегда бывал он здоров, чтоб гулять и выходить во двор. Как он ни крепился, как он ни балагурил, а больная нога донимала-таки его. Когда она болела, Митя пропадал от тоски… Еще не рассвело, ночь на дворе — а гудок уже гудит упорно и зычно. Митя просыпается. Ему нельзя вставать — нога разболелась. Бабушка ворочается на печи. Митя лежит и думает:

— Вот, теперь все встают, спешат, как бы не опоздать на работу. И мастер Селиверстов одевается, торопится чаю выпить.

В шесть часов тысячи людей уже стоят у станков, и до тонкого слуха больного мальчика доносится смутное грохотанье проснувшейся фабрики. Завертелись в корпусах колеса, свистят ремни, стучат огромные молотки, и Мите становится веселее.

Рассветает. В окно видно, как растворяется напротив дверь в слесарню, ходят люди, суетятся.

Бабушка, кряхтя, слезает с печи, — сколько не лежи, а встать надо! Ея седые всклокоченные волосы, вся ее худощавая, сгорбленная фигура кажутся особенно жалостными в сероватом свете пасмурного ноябрьского утра. Митя смотрит, как бабушка прибирает в комнате, и ему думается, что она всегда была такой старой, ему смешно вспомнить, что она рассказывала накануне про свою молодость — неужели она была резвой и бедовой девушкой и первой красавицей в деревне? Митя смеется при этой мысли и ворочается на постели.

— Лежи, лежи, небось, — говорит бабушка.

Она ставит старенький самовар. В комнате запахло дымом, пришлось приотворить дверь в сени. Пахнуло свежим, сырым воздухом. Митя кашляет, бабушка затворяет дверь.

От свежего воздуха и веселого шума в самоваре к Мите возвращается его обычное доброе настроение. После чаепития он, кажется, так бы и выскочил во двор, и мысль, что он прикован к постели, ужасает его. Чтоб развлечься, он смотрит, как бабушка возится у печки, как роскошно рдеет груда углей, словно драгоценное, червонное золото, — и старается не думать о фабрике. А фабрика живет без остановки своей жизнью, и вот второй гудок — значит, восемь часов, люди идут завтракать.

— Господи! Какой еще долгий день впереди!.. Бабушка, позови Проню!

Является Проня с куском хлеба в руке. Он уже побывал у плотников, потом выпросил у кого-то лист помятого картона и собирается сделать из него машину. Оба мальчика решают, что лучше смастерить из него большую лодку и спустить ее в большом чану с дождевой водой, который стоит у слесарни.

Конечно, лодка не так-то легко делается, и, насорив, Пронька убегает.

Опять гудок — двенадцать часов. Митя видит, как из слесарни выходят рабочие, а за ними сам Селиверстов. Никто и не думает зайти к Мите. Все устали, спешат пообедать и отдохнуть.

Длинный серенький день тянется, тянется, — и кажется не будет ему конца!..

Когда еще погасят огни! Когда наступит вечер и желанная ночь! Хоть бы заснуть—нет, не спится Мите! Он лежит и скучает… Таких дней у Мити выпадало много.

VI.

Отец Мити, Андрей, еще за год до своей смерти, попросил знакомого челночника Демьяныча поучить Митю грамоте.

Челночник Демьяныч был человек сурового нрава, — молчалив и скуп на ответы. Он держался в стороне от товарищей, никогда не пил. водки и никогда не участвовал в веселых сборищах. Про него знали, что он пришел издалека, с Урала, что у него нет ни кола, ни двора, и что он одинок, ‘как былина в поле’. Никто не водил с ним дружбы, а за советом часто обращались, бывало, что он и деньгами ссудит, поможет выпутаться из беды.

— Пропащая твоя голова! — сказал Демьяныч, а все-таки даст, сколько просят.

В верхнем этаже большого корпуса, где находились спальни рабочих, в окне Демьяныча до поздней ночи светился огонь. Все улягутся, а он примостится у медного подсвечника и, надев очки, примется за книгу. Лицо его, обыкновенно суровое, становилось еще строже, и на лбу выступали глубокие морщины. Он читал, далеко держа перед собою книгу, и иногда тихонько шевелил губами. Помешает ему кто-нибудь, или заговорит — он вскинет на подошедшего глаза и посмотрит так, что станет страшно. Каждый поймет, что Демьянычу не до людей.

И правда: когда Демьяныч читал, мысли его были далеко от всего житейского. Он беседовал душою с Богом и Его праведниками. Демьяныч читал только ‘божественное’. На воскресном базаре, на другом конце города, он купил себе подержанную Библию в порыжелом кожаном переплете. а иногда покупал и тоненькие книжки в бумажных обложках жития святых. У него был сундучок под койкой, куда он запирал книги под замок. Этот сундучок было его единственное сокровище и утешение. Он заменял ему все, и отца, и мать, и любимую жену. Демьянычу ничего не надо было. ни богатства. ни веселья, пока у него был этот заветный ларец, куда он мог бережно складывать каждый вечер свои драгоценные книги.

Душа его горела восторгом, когда он читал о подвигах святых праведников, чем тяжелее были страдания, которые они принимали за веру Христа, тем радостнее становилось на душе у Демьяныча. Он сам, если бы нужно было, пошел на встречу лютым зверям, львам и тиграм, чтобы пострадать за Христа. Еще любил Демьяныч ветхозаветных пророков, которые стояли за Бога и укоряли народ Израильский в грешной жизни.

Днем, при работе на фабрике, Демьянычу некогда было думать: дело его требовало сноровки и внимания, но как только работа кончалась, а особенно в праздничные дни, он спешил к своей усладе и забывал все на свете, — и свою одинокую, трудовую жизнь, и фабрику, и товарищей.— и улетал мыслями в иной мир, к чудесным подвигам далекой старины.

Сам Демьяныч сказал как-то Андрею, что не мешало бы приохотить мальчишку к книжной мудрости. Отец Мити обрадовался и поклонился ему, прося взять на себя ученье. Митя скоро одолел грамоту. Демьяныч удивлялся его прыткому уму, но держал себя с мальчиком строго и даже сурово.

VII.

Случилось, что Митя лежал уже четвертый день, а боль в ноге все не проходила. Погода стояла сырая, холодная. Было так скучно, что, кажется, лучше бы и не родиться на свет.

Прогудел гудок к вечернему чаю — был пятый час. Бабушка ушла вешать белье, Митя лежал одиноко, и не знал, чем занять свою думушку.

Дверь скрипнула, Митя обернулся и увидел на пороге Проньку, который таинственно размахивал руками и оглядывался на другого мальчика, стоявшего в сенях.

— Пронь!.. Ты чего? — спросил Митя, приподымаясь на локте. — Но мальчик медлил в дверях. — Пронька! Али язык за порогом оставил? — крикнул Митя. — Входи, да дверь затворяй, чай теперь не лето. Ишь холоду напустил.

Энергический окрик Мити подействовал, и Пронька с товарищем вошли в горницу.

Митя узнал пришедшего. Это был сын дворника с кожевенного завода, находившегося на берегу реки. Летом они часто удили вместе рыбу с маленькой пристани, где стояли лодочники.

— А, Мурза! Здорово, брат! — сказал Митя, улыбаясь. Дворникова сына звали Кирюшей, но Митя, а за ним все остальные, прозвали его Мурзой, потому что у него уши торчали, как у татарина.

Мурза был страшный разиня и мямля, и про него ребята говорили: ‘глядит, ровно смотрит, а все мимо!’

Но Проня не дал Мурзе и рта раскрыть, выхватил у него из рук что-то завернутое в ситцевый платок и, весь красный от волнения, стал развязывать узел и, захлебываясь, говорил:

— Вишь, ‘Кот в сапогах’, ‘Серый волк’, ‘Три ‘… Их много, много! Еще есть, сколько хошь бери! Много, много их!..

Но вот узел был развязан и Митя, ничего не понимавший, увидел наконец, в чем дело: Мурза принес книгу. Ребята с жадностью накинулись на нее и чуть не разорвали на кусочки. И было от чего придти в восторг! В книжке были раскрашенные картинки, — многое множество картинок, на которые нельзя было достаточно наглядеться! На этот раз Мурза оказался важной птицей, он добродушно улыбался и бормотал что-то невнятное: вот, мол, какой он молодец, какую книгу достал!

Митя не мог понять, откуда у Мурзы такое сокровище? Пронька только лез на кровать и вырывал у него из рук книгу, и даже не давал хорошенько разглядеть, какие-такие ‘Семь Симеонов’ нарисованы на картинке?

Мите стало досадно и на Мурзу и на Проньку, и он крикнул:

— Да что вы оглохли, али очумели?! Дайте мне книжку-то. Откуда взял ее?

Мурза удивленными глазами посмотрел на Митю и принялся долго и пространно рассказывать, как и вчерась в училище… как вчерась Марья Егоровна… как вчерась ребята говорили… — но Пронька энергично выхватил из его рук книжку и, подняв ее над головой, сердито крикнул:

— В читальне взяли, вот и все тут!.. Ишь ты, ишь ты, ‘Сивка-бурка!’ — продолжал он, впиваясь глазами в новую картинку.

Когда прошел первый пыл восторга и картинки, с великой опасностью для их целости, были рассмотрены и Проней, и Мурзой, и Митей,— последний предложил мальчикам читать вслух. Вернулась бабушка, зажгла лампочку, и трое ребят весь вечер просидели вместе за сказками.

VIII.

Прошло несколько дней.

В небольшом домике, стоявшем во дворе за конторой фабрики, засветились два окна. Просторная комната, где по утрам учились грамоте дети рабочих, стояла еще пустая. Дворник Липат оправлял и зажигал лампы, потом начал сдвигать простые некрашеные столы и табуретки ближе к середине, к висевшей с потолка лампе.

Бедна и даже неприглядна была обстановка этой огромной комнаты, только образ в углу, да маленький портрет Государя украшали ее стены, оклеенные дешевенькими и уже побуревшими обоями. Столы и табуретки были грязны и запачканы чернилами, видно было, что за ними уже не год, и не два, а гораздо больше времени учились школьники-бедняки: краска пола тоже давно слиняла и из-под нее проступало дерево.

Липат оглянулся, заслышав шаги. Вошла пожилая барыня с мешочком в руках, лицо ее дышало добротой и энергией. Она, кажется, и не замечала, как бедна и неуютна была комната. С ее приходом и лицо Липата — всегда угрюмого — оживилось.

— Здравствуй, здравствуй, — весело говорила она, суетливо вынимая ключ из мешочка, Она подошла к шкапам, стоявшим у. стены, и стала их отпирать. Замки щелкнули, шкапы раскрылись. Барыня вынула оттуда чернильницу и книги разных величин, и стала выкладывать все на стол. Когда все нужное было выложено, она села на табуретку за столом, и потирая руки, спросила:

—- Что, топили нынче, Липат?

— Топили, — отвечал он, ставя лампу на стол перед шкапами. — Только, доложу вам, Антонина Петровна, сил моих нет с Кузьмой.

— А что?

— Злодейская у него душа, вот что! Все норовит, как бы меня подвести. Вчерашний день с ног сбился, ключ от двери искал, на печку его упрятал, леший!

— Ну, погоди, я с ним поговорю, — сказала Антонина Петровна. Липат ушел, а вслед за тем раздался топот детских ног — прибежали читатели, большею частью дети фабричных рабочих.

Пришли еще две барышни помогать Антонине Петровне раздавать книги мальчикам. Некоторые из них, забрав книжку, усаживались за столы поближе к лампе, другие уносили книги домой, приходили и взрослые, и тоже брали книги.

Антонина Петровна и обе барышни, сидя за столом, вполголоса разговаривали между собой. Читальня только недавно открылась, и они толковали между собою о том, найдутся ли охотники до чтения?.. Захотят ли дети и большие учиться уму-разуму из книжек?..

Антонина Петровна и барышни оглядывались на шкапы, где стояли на полках книги, и задумчиво качали головой. Они желали всей душой, чтобы дело их наладилось, и ласково посматривали на первых своих читателей, — ребят, которые сидели смирнёхонько за столом под висячей лампой и читали сказки и разные истории.

Отворилась дверь и пропустила двух мальчиков. Один из них был Пронька, другой — Митя, только что вставший с постели. Пронька тащил за рукав своего товарища, потому что на этот раз робел не он, а Митя.

Митя удивленно смотрел на раскрытые шкапы, где на полочках стояли рядами точно солдатики. Он никогда в жизни не видывал столько книг! Потом он стал глядеть на старую барыню и двух смеющихся веселых барышень, на стол, где лежали билетики и книжки, и еще больше, когда одна из барышень поцеловала Проньку в щеку и сказала:

— Что, опять пришел бутуз.

Оправившись от смущенья, Митя подошел к столу и попросил сказки. Ему выложили целую кучу книг, одна другой лучше, — все раскрашенные, с картинками, с золотыми буквами. Митя взял ту, которая была самая толстая, просто из жадности, потому что знал, что не успеет прочесть и тоненькой, — и сел к другим детям за длинный стол.

Барышни, улыбаясь, смотрели на него, а Антонина Петровна что-то записывала на бумажке.

С этого дня началась счастливая пора жизни нашего Мити.

IX.

Да, скоро он стал для всех ‘наш Митя’.

Наш Митя приходил первым и уходил последним. Он садился на табуретке возле Антонины Петровны и принимал к сердцу все, что делалось в читальне. Он зажигал лампы, когда не могли дозваться Липата, он помогал барышням сдвигать столы, он резал из бумаги билетики. Ему было так весело, что, кажется, лучше и представить ничего нельзя! Когда барышни радовались, что много стало приходить народу и брали много книг, Митя тоже радовался и гордился своей читальней. Когда Мурза вернул книжку—увы! — с оборванным корешком у переплета, и Антонина Петровна сделала ему выговор, — Митя страшно рассердился на Мурзу и готов был поколотить за такое небрежное отношение к ‘нашим’ книгам. Сам он тщательно завертывал книги в бумажку и берег их, как зеницу ока. Особенно радовался Митя, когда Антонина Петровна говорила ему:

— Вот тебе клей и кисточка, приклеивай ярлычки!

Митя сидел и клеил, а между тем прислушивался, о чем говорили барышни, и подмигивал одним глазом, когда ему что-нибудь нравилось.

Настали морозы, барышни думали, что Митя не станет ходить — как бы не так! Просидев дома с неделю, Митя опять появился в читальне.

— А! Наш Митя! Отчего не показывался?

— Бабушка шубу шила. — важно отвечал он.

И в самом деле, на нем была ватная шуба, да еще какая! Антонина Петровна едва удержалась от улыбки.

Бабушка, очевидно, перерыла весь свой сундук, чтобы найти из чего смастерить внучку шубейку: вся она была покрыта черным полинялым сукном, а рукава были синие. Митя, видя, что его осматривают, сам стал поглядывать на себя, и проговорил:

— Ничего, пусть заплаточки с лоскуточками беседуют!

В сущности, он был ужасно доволен своей шубой, — можно было ходить в читальню и не мерзнуть даже в самые сильные морозы.

Понемногу он так привык к Антонине Петровне и к барышням, так привык помогать им, так гордился и радовался, что может быть полезным, — что дни болезни стали ему казаться еще мрачнее и печальнее. Но и тут Антонина Петровна сумела развеселить его. Когда он не приходил, и ребята говорили, что Митюха лежит, Антонина Петровна посылала ему книги, одна другой лучше, одна другой толще. И так случилось, что Митя вдруг полюбил читать, и как еще полюбил! Оторваться не мог от книжки!

Антонина Петровна смеялась и говорила, что он скоро все книжки проглотит, и слова ее были справедливы.

Подошли жестокие морозы, и даже в бабушкиной знаменитой шубейке было холодно выходить на улицу… Митя засел у себя дома и не показывался в читальне. И другие ребята тоже сидели по домам, точно маленькие звери попрятались они все в свои норки, — и даже некого было послать к Антонине Петровне. Тогда Митя призвал к себе Демьяныча и со слезами на глазах попросил его достать книжку. Демьяныч нахмурился, но видно, ему жаль стало хромоногого мальчугана, и он в тот же вечер принес ему ‘Робинзона’.

X.

И так вышло, что даже несмотря на долгие дни болезни, Митя почувствовал себя совершенно счастливым.

Сначала он прочитал все сказки, какие были у Антонины Петровны, потом увлекся книгами, где объяснялись чудеса природы. Ему пришло в голову — нельзя ли делать опыты, про которые он читал в книжке — и теперь самой страстной его мечтою стала мечта о трубочках, скляночках, физических приборах и спиртовой лампочке. Но увы! Все это было недоступно для Мити. На трубочки и лампочку нужно было много денег, у Мити же не было ни гроша. Бабушка кое-как перебивалась с внучком, ходила стирать на рабочих, и едва-едва хватало у нее на хлеб насущный. И то она денно и нощно молила Бога за хозяина, который пожалел ее, старуху, да хромоногого ребенка, и не выгнал из теплого, дорогого угла.

Все это Митя хорошо знал, он думал, вздыхая, что есть же на свете счастливые люди, которые могут проделывать все опыты, какие только вздумается.

Митя с новым рвением принимался читать и понемногу успокаивался. Дни казались ему удивительно короткими и он ухитрялся читать и по вечерам, при свете маленькой лампы.

Наступили теплые дни и снова он выползал на свет Божий, снова лазал по столам в читальне, чтобы зажечь лампы, снова смотрел на шкапы и сам себе говорил:

— Сколько душе угодно! В волюшку, в раздолюшку!

Когда кто-нибудь из детворы, сидевшей с книгами за большими столами, начинал дурачиться или щипал соседа, или громко смеялся, читая смешную сказку — Митя унимал шалунов и сердился не на шутку.

— Голова с лукошко, а мозгу ни крошки, — бормотал он и досадливо отмахивался рукою.

XI.

Случилось однажды, что Митя оказал Антонине Петровне большую услугу. Всего удивительнее было то, что известный разиня Мурза, — тот самый, который рвал у книг корешки, — помог Мите и явился настоящим героем.

Но расскажем все с начала.

Дворник Липат не даром жаловался Антонине Петровне на Кузьму. Этот Кузьма тоже служил в дворниках на фабрике, и вместе с Липатом сторожил контору и школу. Кузьма завидовал, что уборку шкоды и читальни поручили не ему, а Липату: он сердился, что Липат получает лишний рубль в месяц.

Кузьма стал всячески досаждать Липату. Он хотел показать и хозяину и Антонине Петровне, что Липат — негодный мужик. Он прятал ключ от дверей, и когда Антонина Петровна приходила в читальню, а Липат бегал как угорелый, ища ключ, — он стоял и, посмеиваясь, говорил:

— Сами изволите видеть — не его бы рылом мышей ловить! Какие тут будут распорядки!

Кузьма разбил тайком стекло в окне, выходившем в сад, и потом рассказывал, что виноват никто иной, как Липат: ушел к куму, не остерег, как приходили работники и озорничали в саду.

Липат клонил свою головушку, вздыхал и угрюмо молчал, — и только изредка жаловался на Кузьму Антонине Петровне.

— Окажите Божескую милость, — говорил он, — заступитесь за меня перед хозяином!

Липат боялся, что его прогонят, у него была жена и трое детей.

XII.

Так обстояли дела, когда Мурза рассказал однажды Мите, что Кузьма часто приходит к его отцу и хвастает, будто скоро сживет Липата со света.

Митя знал проделки Кузьмы и весь загорелся гневом.

— Погоди, погоди, мы его поймаем! — воскликнул он, и черные глаза его метнули искры.— Попадется он, небось!

Оба мальчика стали думать, то есть, думал Митя, а Мурза только хлопал глазами и смотрел ему прямо в лицо.

— Вот что, — сказал наконец Митя.— Ты, брат, не зевай, а когда Кузьма придет к вам, беги за мной, там видно будет!

Дело было уже постом: На солнышке снег таял и был таким хрупким, точно мокрый сахар, становилось тепло, в воздухе уже тепло нежной лаской весны. Ночи стояли тихие и звездные, и луна была круглая, как щит.

Раз вечером Мурза прибежал за Митей.

Оба мальчика, возбужденные приключением, живо пробежали по освещенным луною улицам к дворницкой, где жил Кирюшин отец. Там было светло и жарко. Они незаметно проскользнули на кровать и закрылись ситцевым пологом. В дворницкой кроме Кузьмы были еще два мужика в красных рубахах, которых Митя не знал. Они пили и ели, и шумно разговаривали.

И вот случилось, что Кузьма стал опять хвастать, что сживет со света Липата, и, ударив кулаком по столу, закричал:

— Я ему утру нос-то! Погоди! Потянут Варвару на расправу! Отсмею я ему насмешку! Зачешет он у меня затылок!

Долго он так шумел и бранился, наконец встал и начал прощаться с хозяином.

Митя и Мурза незаметно выбежали из избы и стали следить: куда пойдет Кузьма?

Кузьма, выйдя из дворницкой, постоял с минуту, точно раздумывая о чем-то, потом махнул рукой, пробормотал что-то и быстро зашагал по переулку. Мальчики тихонько шли за ним.

Как забилось сердце Мити, когда вдруг Кузьма своротил в сторону и направился к знакомым воротам! Мальчики не ошиблись: злой умысел искушал Кузьму. Он зашел на минуту в дворницкую и скоро вышел, направляясь к читальне. Он и не подозревал, что два мальчика стояли, притаившись у забора, и наблюдали за ним. А он зашагал к маленькому домику, отворил дверь и вошел в большую комнату, освещенную луною.

В первую минуту ему стало жутко, словно кто-то стоял в комнате и смотрел на него во все глаза, но он оправился от страха, вспомнив про Липата, и сердце его задрожало от злобы.

Он вынул из кармана долото, и хотел уже взломать замок у большого шкапа с книгами, стоявшего у самых дверей, как вдруг раздался неистовый крик, и долото выпало из его рук.

Это закричал Мурза, не помня себя от страха. Митя тоже стоял у дверей, ноги его дрожали, он молча глядел на освещенную луною фигуру Кузьмы и не мог вымолвить ни слова.

Кузьма, опомнившись, бросился бежать, толкнул в дверях Мурзу, и скоро след его простыл. Тогда Митя пришел в себя и пролепетал:

— Беги! Приведи сюда!..

Мурза хотел бежать за Липатом, но в сенях встретился с управляющим, который слышал крик и хотел узнать, что случилось.

Подняли долото, мальчики дрожащим голосом рассказали, что видели и слышали, и управляющий велел им идти спать.

XIII.

На другой день чинили суд и расправу. Допросили Кирюшина отца и обоих мужиков, но они не захотели выдавать товарища и отвечали, что Кузьма был пьян и городил чепуху. Так и не могли доказать, что Кузьма хотел сломать замок шкапа.

Однако, хозяин не пожелал держать Кузьму и велел ему уходить на другое место.

Мите ночное путешествие не прошло даром, он слег в постель и пролежал целую неделю. Но он не скучал: мысль о том, что он не допустил Кузьму взломать шкап, наполняла его гордостью.

Все ребята приходили к нему и смотрели на него с почтением, а Митя рассказывал им про ту страшную ночь. Мурза ходил поднявши нос кверху, и чувствовал себя героем. Пронька ужасно жалел, что Митя не взял его с собою, но зато побежал в читальню и первый рассказал всю историю Антонине Петровне. Старая барыня улыбнулась и сказала Проньке, что она уже слышала про подвиг Мити и Мурзы.

Радовался и Липат, и благодарил Бога, что отделался от своего врага.

Когда Митя через неделю пришел в читальню, барышни целовали его и называли умником, и к удивлению Мити жалели Кузьму.

— Сам заварил кашу и расхлебывай, — сказал Митя.

Но Антонина Петровна строго посмотрела на Митю и стала говорить о том, что жалко всякого человека, у которого зависть и злоба в сердце, вот отчего жалко и Кузьму.

— Хотелось бы мне помочь ему теперь, когда он сам на себя накликал беду, да показать ему, что не злобой, а добрым делом бывает счастлив человек, — задумчиво проговорила старая барыня.

XIV.

Прошел пост, зазвонили пасхальн

I.

II.