Народник Якушкин, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

repl

Шелгунов Н. В. Литературная критика

Л., ‘Художественная литература’, 1974.

НАРОДНИК ЯКУШКИН

Сочинения Павла Якушкина. С портретом автора, его биографией С. В. Максимова и товарищескими о нем воспоминаниями П. Д. Боборыкина, П. И. Вейнберга, И. Ф. Горбунова, А. Ф. Иванова, Н. С. Курочкина, Н. А. Лейкина, Н. С. Лескова, Д. Д. Минаева, В. И, Никитина, В. О. Португалова и С. И. Турбина. Издание Вл. Михневича. С.-Петербург. 1884

‘Весною 1858 года явилось в Петербурге новое лицо, которое, несмотря на свою скромность и даже застенчивость и на те скромные надобности и цели, с которыми оно явилось, произвело в литературных кружках очень сильное впечатление’, — говорит биограф Якушкина. Форменный Петербург, не допускавший никакого разнообразия, увидел перед собою человека, одетого в полумещанский, полукрестьянский костюм, в высоких сапогах с напуском, без калош, а самое главное, что резало глаза, — с бородой и в очках. В Петербурге сначала пришли в недоумение, потом над оригинальным человеком посмеялись, но наконец поняли, что ‘видимый оригинал надел, в сущности, именно то платье, которое наиболее соответствовало его роду занятий, его задушевным побуждениям, и без него он был бы так же не полон, как и без бороды и других своих резких, но своеобразных особенностей’¹. Далее оказалось, что этот новый человек вовсе и не новинка, что такое платье он носит уже десять лет, что он прошел в нем среди серьезных опасностей и великого множества неприятностей и уберег себя среди насмешек и оглядываний, что он уже и сделал довольно, что за ним имеются старые заслуги и старые труды. Этим новым человеком был Якушкин.

Конечно, несколькими годами раньше появление Якушкина в Петербурге было бы невозможно, оно и теперь не сошло ему благополучно, но чтобы официальный Петербург мог принять Якушкина и терпеть его в себе больше шести лет, для этого, конечно, нужна была не дерзость со стороны Якушкина, а сознание самим официальным Петербургом того, что в лице Якушкина народилось новое направление мысли, таившейся до сих пор от Петербурга и которого нельзя было не признать.

Якушкин не только ‘собиратель’ песен, но он и психологическое явление, типический продукт времени, необыкновенно своеобразный ‘конгломерат’, в котором соединились две крайности русской культуры. Родовитый дворянин, предки которого записаны в шестой части родословной книги², человек, окончивший курс в Московском университете³, даровитый писатель, и рядом с этим — бродяга, точно ‘Иван-непомнящий’, опустившийся до самого низкого уровня потребностей и привычек!

Выражалась ли в Якушкине ‘поправка’ или ‘ошибка’ мысли, стремившейся к равновесию, общему единству и слиянию, был ли необходим этот момент именно в той форме, какая выразилась в Якушкине, — это вопросы, собственно, темперамента Якушкина. Общая же сторона вопроса заключается в том, что историк эпохи, о которой речь уже, конечно, не пройдет молчанием тех условий, которые создавали подобные психологические или, правильнее, психопатические продукты, не пройдет молчанием тех еще слишком устойчивых влияний старины, которые в борьбе старой и новой России до сих пор оказывались постоянно решающими. Личная история Якушкина есть, в сущности, глава из истории этой борьбы и этих влияний.

‘Товарищеские’ воспоминания, которые собрал издатель от петербургских знакомых Якушкина, обнимают преимущественно ту позднюю пору его жизни, когда ему было под сорок лет, и дают читателю портрет человека уже окончательно сложившегося. Все эти воспоминания имеют преимущественно анекдотический характер и не отличаются ни психической глубиной наблюдения, ни тем историческим обобщением, без которого образ Якушкина теряет всякий общественный смысл. Мало ли какие бывают чудаки на свете и ‘божьи люди’, к которым его причисляет биограф. Но ведь Якушкин есть известный ‘исторический факт’, а не ‘анекдот’, ведь народничество, народившееся раньше Якушкина⁴ и имевшее затем разные формы своего продолжения, требует более серьезного и солидного критического отношения, чем какое обнаружили ‘товарищи’. Даже и личное отношение не только могло, но и должно было выразиться в более глубоком психологическом понимании, чем тот сырой, неразработанный материал, который предлагается читателю.

Наибольшей художественностью и полнотой отличаются воспоминания Н. С. Лескова. Это как бы законченный художественный очерк, картинка с натуры, нарисованная с обычной г. Лескову талантливостью. Вот образ Якушкина, каким его рисует автор очерка.

Г-н Лесков с Якушкиным были земляки — оба они родились в Орловской губернии, и оба они воспитывались в Орловской гимназии.

В гимназии Якушкин оставил по себе в ближайших поколениях героические предания: говорили об его крайней небрежности в туалете и особенно об его ‘вихрах’. За эти ‘вихры’ ему часто доставалось, и начальство не раз его стригло через сторожей. Якушкин при этом ‘грубо оправдывался такими мужицкими словами, что во всех классах помирали со смеху’. Учитель немецкого языка звал Якушкина — ‘Мужицка чучелка’. ‘Направление к простонародности у него, значит, уже формировалось еще в школе’, — замечает Лесков. Почему же — ‘значит’, и зачем ‘простонародность’, когда вопрос о народности?

Прошло много лет, и г. Лесков встретился с Якушкиным в Петербурге. Якушкин был героем дня, и им все интересовались. ‘Он уже тогда ‘ходил мужиком’, но носил очки, из-за которых настоящие мужики думали, что он ‘кто-то ряженый’.

— Какой я вам ‘ряженый’, черти!— добродушно бранился Якушкин с мужиками.

‘Почитателей своих в литературе Якушкин ставил иногда в большие затруднения насчет его ‘странного характера». Так, однажды Якушкин явился в Павловске на музыке, в сообществе какого-то незнакомого полковника, с которым держал себя на самой дружеской ноге. Потом оказалось, что это был тот самый полицеймейстер Гемпель, который сажал Якушкина в кутузку⁵, и Якушкин находил удивительным, что люди сердятся на Гемпеля, когда он, Якушкин, на него не сердится. ‘Что же сердиться? Мы помирились’.

Когда П. Д. Боборыкин издавал ‘Библиотеку для чтения’⁶, то сотрудники сходились по вечерам в редакцию ‘для редакционных соображений’. Приходил и Якушкин, но соображений никаких не подавал, а раз только заявил, ‘что так делать нельзя’.

— Как ‘так’? — спросили его.

— Без поощрения, — отвечал он.

— А какое же надо поощрение?

— Разумеется, выпить и закусить.

Без ‘поощрения’ Якушкин не мог делать никакого дела.

Вскоре после этого в литературе образовались две партии — ‘постепеновцев’ и ‘нетерпеливцев’⁷. Якушкин как будто ничего не понимал в этом различии, не прерывал своих сношений ни с теми, ни с другими и ‘с одинаковым спокойствием и искренностью появлялся и в редакции ‘Отечественных записок’ (времен Дудышкина)⁸и в ‘Современнике’.

У г. Лескова жила в горничных очень чистоплотная немка, которая ужасалась, ‘как может быть на свете такой человек и зачем его принимают’. Случалось, что Якушкин приходил, когда хозяина не было дома, и укладывался спать всегда неизменно на одном ‘собачьем месте’, то есть на коврике у кровати. Он ни за что не хотел ложиться на мебель, чтобы не допустить немку убирать что-нибудь после его спанья, а свертывал в комочек свои сапоги и свитку и, бросив этот сверток на коврик, ложился и засыпал у кровати. На все замечания он твердо и упрямо отвечал: ‘Не хочу немку сердить, а я грязный: она будет обижаться’.

Приходит раз Якушкин к г. Лескову поздно ночью и объявляет, что его звал к себе граф Строганов. Утром Якушкин встал раньше и отправился по своему обыкновению на кухню ‘командовать сорокушку’. Затем при чае последовало повторение, и Якушкин отправился к Строганову. Дорогой Якушкин вспомнил, что к гр. Строганову еще рано и, чтобы выждать время, зашел в ‘ливийцу’. ‘Ну что, — спрашивает его потом г. Лесков,— был ты у Строганова?

— А как же, — говорит, — был.

— Ну, и что же вышло?

— Ничего… все очень хорошо. Он поздоровался сейчас и говорит: ‘А вы, господин Якушкин, уже позавтракали?’ Я говорю: ‘Да, немножко выпил’. Он говорит: ‘Что же теперь делать?’ А я говорю: ‘Еще выпить’.

Подали еще завтрак и вино, но что там далее произошло, Якушкин в последовательном порядке не рассказывал.

Раз зашел у г. Лескова вечером спор по поводу вопроса о народничестве. Якушкин во время споров несколько раз уходил за перегородку в передней к кучеру Матвею, служившему за лакея. Наконец вывел оттуда парня за руку, обнял его перед всей компанией, расцеловал и объявил: ‘Все, что вы толкуете, есть глупость, а хотите иметь смысл, так вот у него учитесь!’ И при этом Якушкин торжественно указал на Матвея и опять поцеловал его. ‘Чему было учиться у Матвея, мы не поняли’,— прибавляет г. Лесков.

Другой раз к Якушкину где-то за Невскою заставою ‘придрались’ какие-то фабричные ребята и его ‘потолкали’. Сомнительно им показалось — мужик, а в очках ходит.

— Думали, не подослан ли с каким намерением,— говорил Якушкин.

— Но как же у вас до толканья-то дошло?

— Так… кто ты, да что ты, — ты-ста, да вы-ста ёры с подвохами ходите, да и давай толкаться!

Отнял его от обидчиков городовой. Собеседник спрашивает — не имело ли это каких дальнейших последствий.

— Нет, — говорит, — все миром кончили: городовой всех нас хотел в часть весть, а я замирил.

— Кого же ты замирил?

— Всех.

— Да кого же всех? Там ведь никого, кроме тебя, и не толкали.

— Конечно… Неужели же я стану толкать? Да ведь и они это сдуру… такая фантазия им пришла, что говорят, ‘мужик, а очки зачем носишь? Мужики не носят’, и давай толкаться… Совсем не по злости… Это понимать надо! Я и городовому сказал: ‘Это надо понимать’,— все на мировую и выпили.

В 1864 году Якушкина увезли из Петербурга в ссылку в Орел, потом перевели в Астрахань, затем в Самару, где в 1872 г. он и умер в земской больнице от истощения. Перед смертью Якушкин сказал лечившему его врачу: ‘Припоминая все мое прошлое, я ни в чем не могу упрекнуть себя’⁹.

Вот весь петербургский эпизод жизни Якушкина. Печальный эпизод!

Из ‘товарищеских’ воспоминаний довольно трудно составить цельное представление об личности Якушкина и его мировоззрении. Но все согласны в том, что в нем было какое-то святое, всепобеждающее незлобие. Незлобие его, говорит г. Лесков, было поистине незлобие праведника. Политика занимала Якушкина мало. ‘Смена и назначение новых должностных лиц его не радовали и не печалили’, — говорит г. Лесков. ‘Он махал рукой и говорил: ‘Это все едино’. Общественные формы были для него все безразличны — ‘как народ похочет, так и уставится’. Народ, по Якушкину, были собственно ‘мужики’. Аксаков, по мнению Якушкина, ‘у немцев учился’ и не был настоящим человеком¹⁰. Политического революционизма в Якушкине не было, ‘потому что — не для чего: миром разберемся’. Социальным идеалом Якушкина была какая-то всеобщая артель, но ясного представления о ней он не имел. В целом же Якушкин был для всех его знавших каким-то ‘божьим человеком’, неясным, запутанным, неопределенным, производившим главное впечатление своей простотой, беспорядочностью и незлобием. Его находили бесхарактерным, конечно, понимая характер в обычном смысле. Но какая же может быть большая цельность натуры и какой же нужен еще характер для того, чтобы так неуклонно и фаталистически прожить всю свою жизнь, как прожил Якушкин. Если для того, чтобы быть подвижником, характера не нужно, то, конечно, у Якушкина его не было. Г-н Лесков передает такую характеристику Якушкина, сделанную Писемским: ‘Якушкин был бы у крестьян, что называется, забулдыжка… И если бы пришло какое-нибудь дело насчет земель и надо бы миром на выгоне стать, то забулдыжку бы впереди всех поставили — чистым полотенчиком его завесили бы, а на грудь в белы ручки образок дали бы. И он бы так стоял, с образком, как святой. А велел бы ему мир на колени пасть — он бы и на колени пал. Такое его определение: ни в чем от мира не прочь и на мир не челобитчик’. Это, может быть, верно, как справедливо замечает Лесков: именно ‘может быть’. Г-н Боборыкин говорит, что Якушкин ‘был в лучшие свои минуты человек очень неувлекающийся и то, что называется — объективный. Он и себя и других разумел как следует’¹¹. В целом, по словам того же г. Боборыкина, несмотря на всегда растерзанный вид, в Якушкине сидел студент, ‘прожигатель жизни’, человек, прошедший через анализ и рефлексию, но тон его речи, несмотря на прибаутки, отзывался литераторством, очки говорили о студенческой привычке господского же пошиба, даже манеры — и те оказывались не народными. Простой человек чувствовал, что Якушкин из ‘господ’, занимающихся шатаньем и каляканьем с кем попало’. Это беглое замечание г. Боборыкина, может быть, и менее ‘товарищеское’, чем сентиментальные воспоминания друзей, не только точнее определяет Якушкина, но даже отводит ему историческое место. Якушкин вовсе не ‘кающийся дворянин’ — Якушкин есть явление головное, он выразил собою известный рост критической мысли.

Движение мысли, выдвинувшее Якушкина, народилось не вчера. Оно принимало разные формы, выражалось во многих особенностях и с особенной силой повторилось после Петра, затянув наконец в себя интеллигенцию. Конца этому прогрессивному стремлению к общественному сознанию пока еще не видно, хотя уже при Алексее Михайловиче делались первые попытки изменений. Петровская реформа была только более резким и крутым ответом на тот же запрос. Совершенно справедливо, что перемены начались сверху. Но и верхи заимствовали только европейскую форму, под которой скрывалось самое татарское, самое ужасающее невежество. Фонвизин одинаково осмеивал как старую московскую Россию, так и новую Россию, с ее непониманьем и поверхностным обезьянством. Идеала, во имя которого общество сознательно бы действовало, не имелось, и общественное сознание еще не пробуждалось ни в народе, ни в интеллигенции. Вся она представлялась отдельными лицами, как Щербатов, Новиков, Радищев. Но в Щербатове и Радищеве¹², людях далеко не даровитых и умных, сказалось довольно определенное стремление за руководящей общественной идеей. Щербатову, жившему среди еще живых преданий и нравов допетровского времени и господствовавших патриархальных отношений, не трудно было выискать в них старые идеалы и начать плакаться на повреждение нравов, явившихся вследствие отступления от завета отцов. С другой стороны, Радищеву так же было не трудно усмотреть идеал только в европейской цивилизации. С этого времени в России отмечается довольно определенно пора общественных идеалов, и все последующее наше умственное движение имеет только эту тенденцию. Необходимо прибавить, что ‘западные’ идеалы не всегда обозначали прогрессивное направление. Карамзин был западником и, уж конечно, с Запада привез свои политические идеалы. Почему Карамзин из поклонника Руссо превратился в крайнего ‘государственника’, пока, кажется, не выяснено, но нужно думать, что государственная история Европы давала ему большую возможность создать целое последовательное изложение, отлить его, так сказать, из бронзы и построить на идеале большего видимого порядка и стройности, чем противоположная попытка, за которую взялся потом Полевой¹³, желая поправить ошибку Карамзина. Стройность, устойчивость и крепость начал, на которых Карамзин воздвиг здание русской истории, не могла не производить на мысль такого же цельного и стройного впечатления. А если к этому присоединить еще и художественный талант Карамзина, то становится вполне понятным, какое воспитательное влияние на целый ряд поколений должна была иметь история Карамзина. Но ‘История государства российского’ была только половиной истории России, а история второй половины до сих пор еще не нашла своего историка. Карамзин встретил себе сильных противников не только между новыми писателями, как Полевой, но и между старыми.

Карамзин как выдающийся писатель имел громадное воспитательное влияние. Под его влиянием развился Пушкин¹⁴, под его влиянием создался целый ряд исторических романистов с Загоскиным и Лажечниковым во главе, романами которых внеслось много фальши в понятия наших отцов и дедов. Эта фальшь выдавалась за сознание народности, и в горячке охватившего тогда нашу литературу самообольщения всем казалось, что мы держим уже в руках своих народный идеал, с которым и вступаем сознательно в общую мировую жизнь.

Вот в это-то время и явились знаменитые философские письма Чаадаева. Резко и смело бросил Чаадаев вызов слащавому народолюбству и, разобрав всю нашу скучную историю, пришел к выводу, что у нас нет никаких своих идей правды, чести и добра и нет никаких общественных идеалов вне идеалов Запада.

Смелый вызов Чаадаева был, конечно, принят теми, кто считал себя представителями ‘народности’¹⁵. Противники были настолько правдивы и умны, что не могли не признать чаадаевской правды, и вот они приходят к заключению, что наша жизнь, не менее человеческая, как и Западной Европы, представляется иною потому, что развивалась по своим собственным славянским законам, на основании иных стремлений и задач.

С этого момента в идейной борьбе за общественные идеалы резко обособляются два направления — славянофильское и западническое. И момент этот приобретает особенную историческую важность по его воспитательному значению и практическому направлению. Тот и другой лагерь выставил замечательных писателей, мыслителей и ученых, которые в литературе и науке стали проводить свои взгляды, вербуя себе сторонников. Западные идеи, понятия, знания, философские и государственные системы — все, что только оказывалось возможным провести в наше сознание, все это постоянно, энергично и талантливо проводилось в печати западниками, и им — и в особенности в шестидесятых годах — русское общество обязано тою массою знаний и понятий, которыми теперь владеет. С своей стороны, славянофилы, понимая очень хорошо, что без фактического знания народных ‘особенностей’ у них не будет точки опоры, направили свои силы на изучение народного быта, на собирание народных песен, сказок и вообще памятников народной литературы, в которых выражаются народное горе и народная радость, народные стремления, народные идеалы.

В числе славянофилов очень видное место занимали П. В. Киреевский и М. П. Погодин, создавшие в Москве около себя славянофильскую атмосферу. Это были ‘практические’ славянофилы, занимавшиеся собиранием ‘материалов’. В это время (1840 г.) Якушкин был студентом московского университета, и, узнав, что Киреевский собирает народные песни, Якушкин записал одну и отправил ее к нему. Киреевский заплатил 15 руб. асс. Якушкин повторил опыт, а после присланной третьей песни получил от Киреевского приглашение познакомиться. Найдя в Якушкине способного работника, Киреевский отправил его для исследования в северные поволжские губернии. ‘Якушкин взвалил на плечи лубочный короб, набитый офенским товаром, — говорит его биограф, — взял в руки аршин и пошел под незамысловатым видом торговца-сумошника на исследование народности и для изучения и записывания песен. Выход Якушкина был новый — никто до него таких путей не прокладывал. Приемам учиться было негде, никто еще не дерзал на такие полные шаги, систематически рассчитанные, и на дерзостные поступки — встреч глаз на глаз с народом. По духу того времени затею Якушкина можно считать положительным безумием, которое, по меньшей мере, находило себе оправдание лишь в увлечениях молодости’. (Биография). Путешествие окончилось благополучно, и Якушкин ‘сделался известен и любезен московским славянофилам, которым он был обязан самыми существенными из своих верований и самым главным в своих честных и прямых убеждениях’. (Биография). Якушкин затем пошел во второй, третий и, кажется, четвертый поход — опять под защитою короба и под видом мелочного торговца, вернувшись, он поселился в усадьбе своей матери, а затем приехал в Петербург.

То было замечательное время, и не потому замечательное, что люди были другие, а потому, что время создавало иных людей. В воздухе уже носилась идея освобождения, а с нею в связи выдвигался целый ряд последовательных идей и стремлений, осуществившихся в целом ряде реформ. Тут было о чем подумать, над чем поволноваться, о чем даже и помечтать. Работа для мысли была громадная, и захватывающая, и тем более энергичная, что перед нею стояли жизненные практические задачи. Так называемый энтузиазм заключался в той последовательности мышления, которая идею освобождения очищала от всего нарушавшего ее цельность и логическую законченность. Энтузиастами только и назывались эти последовательные люди, энергические и убежденные, готовые на немедленное осуществление практических отношений, в которых полнее всего выражалась общественная правда и справедливость.

Это время нанесло сильный удар прежнему беспочвенному и сентиментальному славянофильству. Прежнее славянофильство чистой воды оказалось теперь невозможным, потому что от работы мысли требовалась точность и практическая осуществимость. Задача заключалась теперь уже не в собирании народных песен и былин, а в том, чтобы знать практические отношения народа в его внутренней юридической, бытовой и экономической жизни. Но кто и что тут мог сказать? Насколько могуче было влияние времени, можно увидеть на том конкретном примере, которым является Якушкин. Человек, развившийся под влиянием чистого славянофильства, внезапно отворачивается от Москвы и остается в петербургском водовороте, не имея силы вырваться из его захватывающей волны. Но в то же время у Якушкина нет силы явиться активным выразителем новых идей и новых стремлений, которые его окружили, и он впадает в пассивное прожигание жизни, не найдя никакого другого помещения для своих сил. В этом именно и сказалась бесплодность славянофильства, расплывавшегося в туманных стремлениях и в маниловских мечтах, но не имевшего никакой точной, практической программы. Эта неточность выразилась и в общественно-политическом мировоззрении Якушкина, которого вся программа заключалась в том, что ‘как народ похотел, так и добро’, или ‘миром разберемся’. Людям с подобной программой, конечно, делать было нечего — и Якушкин, а в его лице и все прежнее народничество, выросшее на славянофильско-художественной почве, должны были уступить место другой форме практического народничества, стремившегося к изучению народа во всех его бытовых и экономических особенностях. Таким образом, период времени с 1855 по 1861 год, явившийся гранью перелома идей, явился в то же время могилой, поглотившей прежнее славянофильство с его хотя и благородными и рыцарски честными стремлениями, но практически вполне бесплодными по отсутствию точного и вполне реального идеала. Посмертные остатки этого славянофильства, хотя и нашли себе временное помещение во ‘Времени’ и ‘Эпохе’, но уже это был ‘прах’, которого не могла оживить гальванизация Федора Достоевского, задумавшего превратить ‘прах’ в живую ‘почву’. Что же касается г. Аксакова, физически пережившего ‘славное’ время славянофильства и пытающегося поддерживать его слабо мерцающий светоч, то мерцание его возможно только потому, что мы переживаем тихое время. При более широкой и кипучей деятельности, какая, например, была в шестидесятых годах, жизнь давно бы задула лампочку г. Аксакова¹⁶.

Но та же жизнь дала и еще один урок. Форма народничества, представленная Якушкиным и ближайшими за ним людьми, мечтавшими о ‘слиянии’ и делавшимися искусственными мужиками, — эта форма уже отжившая и ненормальная. Она создавалась как единственный выход из условий жизни, которые не допускали более нормального движения деятельных общественных сил. Эти формы ‘ходящего’ народничества уже достояние истории¹⁷. Народная жизнь разовьется не оттого, что станет опускаться интеллигенция до не свойственного ей уровня, а разовьется она при осуществлении условий, которые дадут ей возможность подняться. Другого закона у общественного прогресса нет. При нормальных же условиях развития общественной жизни слияние интеллигенции с народом свершится и без поддевки, и чтобы изучать народный быт — не потребуется одеваться ‘мужиком’.

ПРИМЕЧАНИЯ

НАРОДНИК ЯКУШКИН
Сочинения Павла Якушкина. С портретом автора, его биографией С. В. Максимова и товарищескими о нем воспоминаниями П. Д. Боборыкина, П. И. Вейнберга, И. Ф. Горбунова, А. Ф. Иванова, И. С. Курочкина, Н. А. Лейкина, И. С. Лескова, Д. Д. Минаева. В. Н. Никитина, В. О. Португалова и С. И. Турбина. Издание Вл. Михневича. С.-Петербург. 1884

Впервые опубликована в журнале ‘Дело’, 1883, No 12, Современное обозрение, с. 20—30, подпись: Н. Ш.

Книга, послужившая непосредственной причиной появления статьи Шелгунова, содержит обширный материал для характеристики как личности Якушкина (см. раздел ‘Материалы для биографии’, с. I—CIV), так и его деятельности: до сих пор это наиболее полное собрание его произведений и собранных им народных стихов и песен (с. 1—708). Однако Шелгунов почти не касается его литературной и фольклористической деятельности, все внимание критик сосредоточивает на мировоззрении и личности писателя-демократа как характерном явлении породившей его эпохи. Из новейших работ о жизни и деятельности Якушкина см. книгу: А. И. Баландин. П. И. Якушкин. Из историй русской фольклористики. М., ‘Наука’, 1969.

‘Сочинения’ П. Якушкина вышли из печати в конце 1883 г., хотя на титульном листе поставлен 1884 г., этим объясняется появление статьи Шелгунова в декабрьском Номере журнала за 1883 г.

¹ Цитируется не совсем точно биографический очерк С. В. Максимова ‘Павел Иванович Якушкин’ (указ. изд., с. II), далее приводятся данные из того же очерка.

² В очерке С. В. Максимова сообщается: ‘Род Якушкиных — старинный, дворянский, занесенный в 6-ю часть дворянской родословной книги Смоленской губернии’ (с. IV—V).

³ Якушкин учился в Московском университете в 1840—1845 гг.

⁴ Под народничеством здесь понимается интерес образованного русского общества к народной жизни, ее изучению и осмыслению.

⁵ В. Э. Гемпель был псковским полицеймейстером во время ареста Якушкина при его путешествии по Псковской губерний в 1859 г., этот арест вызвал широкую волну откликов в русской печати того времени (см. в книге: А. И. Баландин. П. И. Якушкин. Из истории русской фольклористики, с. 125—144). Шелгунов откликнулся тогда на этот эпизод заметкой ‘Г-н Якушкин и псковский полицеймейстер’ (‘Русское слово’, 1859, No 12).

⁶ Боборыкин был издателем-редактором ‘Библиотеки для чтения’ в 1863—1865 гг.

⁷ ‘Постепеновцами’ Лесков называл деятелей либерального лагеря, ‘нетерпеливцами’ — представителей революционно-демократического направления.

⁸ Редактором ‘Отечественных записок’ Дудышкин был с 1860 г. до своей смерти в 1866 г.

⁹ Цитируется по воспоминаниям врача и публициста В. О. Португалова, служившего в самарской больнице, где скончался Якушкин (см. ‘Материалы для биографии’, с. XCV).

¹⁰ Имеется в виду К. С. Аксаков, в 30-е годы он входил в кружок Станкевича и активно изучал немецкую идеалистическую философию и литературу.

¹¹ Цитируются воспоминания БоборыкИна (‘Материалы для биографии…’, с. LXXVI).

¹² Об отношении Шелгунова к Радищеву см. во вступит. статье, с. 14.

¹³ Имеется в виду ‘История русского народа’ (тт. I—VI, М., 1829—1840) Н. А. Полевого.

¹⁴ Влияние Карамзина на Пушкина Шелгунов, как и многие дореволюционные исследователи, преувеличивает (см. ‘Пушкин. Итоги и проблемы изучения’, М.—Л., ‘Наука’, 1966, с. 198—235).

¹⁵ Имеются в виду славянофилы.

¹⁶ В данном случае речь идет об И. С. Аксакове, деятеле позднего славянофильства.

¹⁷ Здесь, очевидно, намекается и на ‘хождение в народ’, осуществленное революционными народниками в 1870-е гг.

Читайте также: