М. М. Стопановский
Нам пишут
(Декабрь 1861)
‘Вниз по матушке по Волге…’
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
Нам пишут, Стопановский Михаил Михайлович, Год: 1861
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Русский фельетон. В помощь работникам печати.
М., Политической литературы, 1958.
Известный в 60-е годы XIX в. демократический журналист Михаил Михайлович Стопановский (ум. 1877) сотрудничал в журналах ‘Современник’, ‘Отечественные записки’ и др. В демократическом журнале ‘Искра’ он вел отдел ‘Нам пишут’. Материалы, печатавшиеся под рубрикой ‘Нам пишут’, представляли собой обозрение провинциальной жизни по письмам, получаемым журналом. После обработки писем из-под пера Стопановского выходили фельетонные обозрения, состоявшие из небольших зарисовок и сценок, причем все вместе они давали законченные картины жизни провинциальной России, томившейся под гнетом самодержавного произвола.
Обозрения Стопановского обладали большой разоблачительной силой. Обманывая бдительность цензуры, автор изменял подлинные названия городов и собственные имена, но так, чтобы читатель имел возможность их расшифровать: Псков становился Каменском, Чернигов — Чернилиным, Екатеринослав — Грязнославлем, откупщик Утин — Гусиным и т. д. Но и эта хитрость скоро перестала помогать — в 1862 г. отдел был запрещен.
Можно ли в чем-либо позавидовать Каменску с его Муму, Краснорецку с его Рыковым, Златогорску с его Мопсом 1)? А ведь нашлись целые города, которые сердечно позавидовали… Но в чем? Как бы вы думали? Пишут… ‘Что ж о нас ни словечка? Что к нам не заглянет ни единый луч всеосвещающей гласности? Чем мы хуже? Будто уже в наших стенах все замерло, царит мертвая неподвижность, нет ни зги жизни, с которой задорное перо обличителя не взяло бы своей дани? У нас все,— говорят,— есть, у нас так же проказят, так же плутуют, выкидывают разные скверные штуки… Можем похвалиться!.. И — увы! — о нас ни словечка!’ Просто доходит дело до вздыханий, до глубокого сердечного сокрушения…
Из одного города мы получили слезное прошение, которым просят командировать туда нарочно особого корреспондента,— обещают бездну материалов, неистощимую пищу для сатирического пера… Да ведь на неистощимую пищу тароват, чай, и каждый российский город. Нам не приходится рассылать своих корреспондентов. Особенно если припомнить, как иной раз не гостеприимны города российские к собирателю даже самых невинных вещей — каких-нибудь сказок или песен…2) Что же было бы, если бы в каком-нибудь вертограде появился собиратель скандалов, проказ и плутней с целью огласить их на всю читающую Русь? Такого злокозненного предпринимателя, наверное, постигла бы участь вряд ли утешительнее участи капитана Кука на Сандвичевых островах3)…
Признаться, очень порадовала душу нашу такого рода зависть к Краснорецку или Златогорску, такое благородное крушение сердца, жаждущего гласности, как птица вольного воздуха. Нельзя не отозваться полнейшим сочувствием, и мы на этот раз преимущественно займемся городами, только что откликнувшимися к нам, еще не бывшими ни разу на страницах наших… Это города точно вновь открытые… Мы не остановимся даже на том, что сведения из некоторых незначительны, не возбуждают особенного живого интереса. Первые вести всегда бывали слабы, обличали робость и нерешительность в их провозвестнике, но едва появлялись в печати, как за ними уже следовали другие, более характерные, более серьезные.
Нас нередко упрекали в мелочности некоторых передаваемых нами публике сведений, но мы, благо к слову пришлось, признаемся со всею откровенностью, что делали это с целью вызвать другие из того же места, более интересные… и не ошибались в расчете. Положим, мы напечатали, что в г. N один квартальный увидел на базаре у торговки двух живых кур, придрался, что не свежи, и забрал их к себе на кухню… Разумеется, торговка кричала, что куры не могли быть не свежи, ибо кудахтали на весь базар, но ведь иного квартального и этим не убедишь: ‘Сварим,— говорит,— да тогда и посмотрим’.
Вы полагаете, что это факт не только не значащий, но даже невозможный. Однако в том городе, к которому относится, он произвел свое действие: сейчас узнали квартального, который нашел живых кур несвежими, и самого прозвали ‘несвежим’ — так человек теперь и прозывается… Затем везде заговорили по городу: ‘Да что это? Пустяки. Нет, надо написать, что проделал сам городничий! Какую штуку выкинул судья!.. Какой великолепный скандал разыгрался в клубе!..’ И пошла писать: шлют нам сведение за сведением… Следовательно, гласность возбуждена, заскрипели перья… а нам того только и надо…
Но к делу… едем…
В г. Приволжске 22 января по случаю выборов старшин клуба был торжественный обед. Так как приготовлялись к событию очевидно великому, то покушали плотно, выпили хорошо… В Америке, где всегда берут в расчет слабости человеческие, на подобных обедах никогда не подают вин в излишестве, но то в Америке, а у нас чем торжественнее случай, тем больше по этому случаю выпьют… В Приволжске, как во всяком благовоспитанном российском городе, общество делится на две сферы: аристократическую и плебейскую, из которых первая всегда свысока третирует последнюю и боится прикосновения к ней, как бешеный боится воды… Там есть княжна Гусина, которая ни за что, ни за какие вяземские пряники, не подаст в кадрили руку жене или дочери какого-нибудь чиновника, а еще пуще — купца… Есть какая-то мадам Пробубнищева, которая, потому только, что и Турине на бале у нее присутствовал сам принц Зигмаринген-Вольфенбютельский, непременно при встрече с мелким человеком корчит презрительную гримасу, чтобы тот восчувствовал перед нею свое ничтожество… Виноват, много виноват тут принц Зигмаринген-Вольфенбютельский!.. В силу таких замашек не взлюбили в клубе одного старшину, председателя одной из палат: ‘Мол, чиновник, плебейского происхождения’. Нашелся гусь, прямо от римских, да еще понабрал павлинных перьев, гусь, который захотел на деле оказать председателю из плебеев явное презрение… и какой избрал способ? Лакей председателя, прислуживая за столом, разносил шампанское… Гусь закричал ему благим матом: ‘Вы с своим барином отравить хотите меня!’ — и плеснул лакею в лицо шампанским. Тот обиделся, что-то сказал… Но обидевший его барин схватил вилку и погрозил распороть невежде брюхо: ‘Я тебя, хамово отродье!’.
За обедом, как следует, розданы были бумажки, чтобы гг. члены написали имя баллотируемого в почетные старшины. Но, не соблюли этого порядка. Аристократы вздумали без баллотировки навязать обществу одного из своих представителей, Дубинского, не спрашивая, угоден ли и годен ли… Под прикрытием каких-то местных чудищ, вроде сказочных богатырей братьев Буй-Туровичей, сжавших кулаки (видно, в ином благородном собрании без них нельзя), вывели Дубинского на середину залы и провозгласили: ‘Вот вам почетный старшина!’. Дело было так неожиданно, кулаки братьев Буй-Туровичей так рельефно выдавались, что противная сторона оробела и не издала ни единого звука… переглядывались только друг на друга. Молчание — знак согласия… потребовали сейчас шампанского… как вдруг какой-то незначительный плебс отозвался, что старшин насильно не навязывают, что их баллотируют, и тут же громко порекомендовал баллотировать такого-то… того самого председателя, которого не любили за низменное происхождение… Страшный шум и крики огласили залу. ‘Господа! — отозвался один благомыслящий,— чем шуметь, надрывать горла, не лучше ли тихо и скромно опустить черные шары?’ Но не вняли его благоразумному совету — и чем же кончилось? Совестно и сказать: благородные, благовоспитанные люди полезли в открытую драку… Братья Буй-Туровичи отличались… Вмешался было в дело и самый старшой из мира губернского, хотел унять их, но и он не мог…
Вот и в старом, славном г. Тарабарске — те же великосветские обычаи: такая же сыщется княжна Гусина, такая же г-жа Пробубнищева, уж извините, в собрании танцевать с купцом не пойдут, будь он хоть семи пядей во лбу, также и великосветские кавалеры их не подойдут, не пригласят купеческой жены или дочери… Один купец приехал в собрание с дочерью, умненькою девушкою, кончившею курс в одном из лучших пансионов. Никто из так называемых аристократов и людей чиновных в течение всего вечера не пригласил ее… Конечно, если в самом деле умненькая девушка, то она нисколько этим не огорчилась, а еще посмеялась в душе над их пустотой и чванством…
Провинциальные аристократические замашки и чинопочитание в Тарабарске сильно развиты. Вот еще случай: приходит в лавку купца А. чиновник В., дерущий нос выше лба по той, собственно, причине, что состоит при одном губернском сановнике чуть ли не в качестве Расплюева при Кречинском 5), и спросил что-то. Но не сошелся в цене и ушел, позабыв в лавке перчатку. Сын купца, молодой человек, учившийся в гимназии, бросился за ним и, нагоняя, окликнул раза два: ‘Милостивый государь! Милостивый государь!.. Вы забыли перчатку…’. Чиновный Расплюев обиделся, вломился в амбицию и смешал молодого человека с грязью: ‘Я тебе дам — милостивый государь! Мерзкий мальчишка… чина моего не знаешь? Я тебя за это в полицию!..’. Зачем, мол, не окликнул по чину: ‘Ваше высокоблагородие! Ваше высокоблагородие!’.
В г. Медведске, в одной из палат, служит советником какой-то г. Мокрица… умница, делец — просто, говорят, Пальмерстон! 5) Несмотря, однако, на его пальмерстоновские достоинства, дела в палате тянутся каучуковым порядком… Одно спорное дело о земле крестинских крестьян с тутурскими производится более 10 лет. Пять раз оно уже решалось, то в пользу крестинских, то в пользу тутурских, что, говоря правду, главнейше зависело от большей или меньшей силы представляемых документов… Наконец, поверенный крестинских решился употребить в дело всепоборающий аргумент радужного цвета, приносит, отдает Мокрице, у того приятно зарябило в глазах, и он дал честнейшее, благороднейшее слово решить теперь, во что бы то ни стало, в пользу крестинских… Как вдруг, как раз накануне именин дочери его, является поверенный и от тутурских, с таким же приятнодействующим на глаза и на разум аргументом, да еще в придачу поднес аршинную стерлядь… Что тут делать? Стерлядь дала решительный перевес делу в пользу тутурских крестьян — перевесила, стало, всякое благородное, честнейшее слово… Но мы думаем: что ж, если крестинские осетра притащат? Ведь люди, видимо, пошли, на конкуренцию…
В том же Медведске, кроме советников, есть и секретари очень тароватые. Один из них при главном начальнике — почти то же, что жрец при оракуле у Крылова 6), стало, в нем вся сила, к нему и идут и едут. Прозывается Жиденко. Открылась в богатом, хлебном городе Птицинске вакансия частного пристава — местечко тепленькое. Квартальный Т. и является к Жиденко, просит о даровании ему, так сказать, верного куска хлеба. Секретарь знал квартального и с первых же слов обругал его вполне по достоинству: ‘На это место, мол, надо человека честного, благонамеренного, а не плута’. Просто вон гонит, долой с глаз. Квартальный проворно вынул из фуражки свой формуляр и поднес секретарю: ‘Извольте рассмотреть… Вы увидите, что я человек благонамеренный и имею хорошие аттестации’. Затем раскланялся и ушел. В формуляр было вложено шесть радужных, что, собственно, и составляло аттестацию. Жиденко не стал рассматривать их, опустил глубокомысленно в карман, и через неделю Т. получил место.
Вы уже имеете настоящие, положительные сведения о Макаре Гасильнике 7) и знаете, хорошо, что это за птица. Вот в глухом, далеком городе Угрюмске оказывается такой же Гасильник, ничуть не уступающий первому… К сожалению, нам не сообщили его имени… Он торжественно произнес к воспитанникам речь, преисполненную такого мракобесия, какого не найдете и у пустынника Аскоченского 8). Мы приведем из нее характерные места. ‘Большие знания,— говорил он,— приносят только печаль и открывают в жизни толикое множество зол, коего и ведать юным умам не надлежит… Размышляйте только о своих обязанностях и не утруждайтесь над науками… Самое слово ‘прогресс’ не имеет смысла. Преподаватели тоже много выиграют перед начальством, ежели бросят свои прогрессивные идеи. Для них должно быть главное — усердное, своевременное хождение в классы… Нечего им заботиться о сближении с воспитанниками и о фамильярном беседовании с ними: это не нужно, это вредно… Я на таких преподавателей буду смотреть подозрительно, как на людей опасных, готовых упорно оправдываться, даже перед начальством… В заведении главное — форма, порядок и дисциплина’
Мудрено ли, что под кровом этого мраколюбивого Гасильника II, как под кровом глухой октябрьской ночи, совершается всякое зло: воспитанников подвергают нередко тяжелым, незаслуженным наказаниям, в виде опытов над их послушанием держат в четырех стенах, взаперти, дозволяя выходить на открытый, чистый воздух только небольшими партиями, человек по 10, а всех в заведении 200, для прогулки же всего досужего времени у них только 2 часа, за мелкие, детские шалости приказывают стоять очень долго на коленях и непременно во время обеда и ужина посреди столовой, потом отсылают их обедать и ужинать на кухню с служителями и то под надзором одного из их же товарищей, которому строго внушается, чтобы в случае чего тотчас доносил на них… Детей одевают в худую одежду, вместо рубах отпускают какие-то тряпки, а между тем тратят большие суммы на разные бесполезные затеи: то строят какую-то беседку над помойной ямой, то выводят крестообразными линиями дорожки в предположенном, но еще не заведенном парке, то роют ненужные канавы.
В г. Крестограде после смерти одного из сильных мира чиновников человека, по должности своей очень влиявшего на интересы откупа, осталась вдова с значительным состоянием. Стало, покойник не даром землю бременил… Вдова, разбирая оставшиеся бумаги мужа, нашла счеты его с откупом, из которых ясно усматривалось, что откуп не доплатил покойнику некоторой, по условию следовавшей от него, суммы за прошлое время… Она сейчас же обратилась в контору с требованием, чтобы выдали недоплаченную сумму… В конторе отвечали очень резонно: ‘Теперь наш супруг на дела наши не влияет’. Дама обиделась и пошла с формальною жалобою к главному местному начальнику. Тот, натурально, отвечал также не в пользу ее претензии, еще нотацию прочел: ‘Возьмите назад вашу просьбу… Не позорьте памяти мужа…’.
Сей главный местный начальник в Крестограде — что-то вроде чернилинского Тита Милосердного 9) хотя, как видите, и отказал помочь вдове в ее ходатайстве… Зато кому другому и не откажет, как бы просьба ни была незаконна… Вот образчик его милосердия: советнику Бездомному, денно и нощно подвизающемуся за карточным столом, за которым и спускает все достояние своего кармана, вздумалось взять отпуск, уехать куда-то… а денег ни гроша. Явился он к сердобольному начальнику, поведал свое горе, разжалобил, начальник разрешил ему отпуск да и дал при этом симпатическое предписаньице обозреть на пути лежащие разные части управления, для чего и отпустил ему прогонные и суточные деньги. Их-то и нужно было…
В Крестограде нельзя не заметить еще следующего обычая, впрочем весьма обыкновенного и в некоторых других городах российского царства… Губернские сановники падки бывают на уездные гостинцы. В Крестограде чуть только какому-нибудь сановнику, влияющему на опекунское управление в губернии, пожелается получить гостинчик, как он, не тратя из своего кармана ни одного обола 10), шлет сейчас на счет членов сиротского управления в тот или другой уезд нарочного за какою-нибудь ведомостью или отчетом, еще, пожалуй, с приправой легкой нахлобучки… Нарочный летит туда стрелой, а оттуда — шагом, медленно, ибо телега делается грузною… одного вина иной раз, гляди, уложено ведер до 10… В этом-то, главнейше, и состоит уездный гостинец…
Штатный смотритель одного училища за отличие получил награду. Эта награда так восхитила его, что он сейчас схватил перо и, от 1 февраля за No 905 известив о ней училище, присовокупил следующее: ‘Принимая эту награду за посильные мои труды по службе, я не менее того считаю как представитель учебных заведений, мне вверенных (?), награжденными за усердную службу по большей части преподавателей училищ, находящихся в моем ведении, с коими я имею счастие служить, а потому и прошу гг. преподавателей верить этим моим чувствам, а училищу предлагаю объявить эти мои чувства всем преподавателям онаго…’. Вот уж подлинно от избытка сердца уста глаголят.
В pendant {В дополнение (фр.).— Ред.} к этому приводим одну из расписок, выдаваемых некоторым казначеем рабочим людям в уплате им из казны денег:
‘Крестьянину такому-то плата за работу и проход 1 р. 15 к. серебром от 3-й горной конторы выдана во время работы, обид и притеснений ни от кого не было и взятку никому ничего не давал’.
В г. Телятине случилась следующая история с телятами: в один из базарных дней крестьянин помещика К. привез несколько штук битых телят и преспокойно расположился на площади, рассчитывая на верный сбыт, ибо в городе благодаря усердию и ревности Сквозника с его Держимордами, Свистуновыми и Прохоровыми цена на говядину баснословная. Охотники драть таковые цены со всякого лакомого до мяса человека, городские мясники сейчас обратились к Сквознику с жалобою: ‘Обижает-де мужичок, делает подрыв’. Сквозник, не долго думавши, взял с собою местного Эскулапа 11), отправился на базар и прямо к мужику. Товар оказался доброкачественный и свежий. Тогда Сквозник зашел с другой стороны. ‘Есть,— говорит,— закон, что телята, в которых меньше 25 фунтов, в продажу не допускаются’.— ‘Помилуйте! — завопил мужик.— В моих в каждом по 30 фунтов!’ — ‘Ты неуч, невежда, ничего не знаешь…’ Сквозник обратился к Эскулапу: ‘Вы, мол, наглядно определяете лета арестантам, определите вес телятам’. Сквозник моргнул одним глазом. Эскулап, в силу такового моргания как вдохновенный, сразу определил. ‘Тут,— сказал,— нет ни одного теленка, который бы не был весом меньше 25 фунтов’. С этим словом сейчас телят изрубили в куски и бросили в реку… Надо, однако, заметить, что некоторые герои с отвагою шиллеровского водолаза бросились потом в воду и при кликах народа вынырнули оттуда с кусками мяса: ‘Покушаем, мол, на здоровье!’.
В том же городе Телятине на одной фабрике деревянный корпус, в котором производилась промывка миткалей и пряжи, пришел давно в совершенную ветхость. Крыша окончательно угрожала падением. Много раз бедные женщины, работавшие там, просили хозяина починить крышу или по крайней мере снять наваливший на нее снег (дело было в январе), но им отвечали одно: ‘Ваше дело работать, а не рассуждать!’. Кончилось, однако, тем, что крыша рухнула и придавила шестерых работниц, поломав некоторым из них ребра и изувечив на всю жизнь. Достопочтенный Сквозник нисколько не изумился… Вместо того, чтобы назначить строжайшее следствие и заставить фабриканта принять ушибленных на свое попечение, он потребовал от родственников их, чтобы те взяли их домой и дали подписку, что искать не желают…
Все в том же Телятине: есть аптека, очень похожая на кухню Ноздрева: валят в стклянку все, что первое попадет под руку,— Это-то и может быть названо настоящею микстурою, от которой люди, по выражению Земляники, выздоравливают, как мухи. И на эту микстуру можно рассчитывать только между 9 часами утра и вечера, ибо только в это время аптека открыта, на остальное же запирается чуть не наглухо, не достучитесь. Бывали такие примеры, что лекарства не отпускались по целым неделям. Вместо капсюлей с копайским бальзамом отпускаются капсюли с рыбьим жиром, вместо гофманских капель — водка, и разные творятся чудеса, которые, надо сказать правду, творит не сам аптекарь (ему почему-то не до чудес), а ученик его, который, вероятно, ничему не учился, а действует по вдохновению.
Недавно говоря о Муму (см. ‘Искру’ No 6), мы замолвили словечко и о г. В., не то чтобы в похвалу. Нас уверяют теперь, что это человек благородный, честный… Охотно верим, дай ему бог!.. Жаль только, что благородный, честный человек приютился под тень такого субъекта, как Муму: это то же, что попасть под тень ядовитого анчара. Какая сила может заставить человека идти на отраву себе! А может быть, он и выдержит, может быть, это в некотором роде адамант неподкупности и честности 12)…
Кстати, как-то, передавая симпатический рассказ о гербовой бумаге, мы упомянули про одного председателя (см. ‘Искру’ No 3), мы его назвали тоже адамантом неподкупности… Мы осторожны и в подобных случаях выражаемся не без иронии, не без скептицизма: слабость нашего времени. Со всем тем мы навлекли на себя страшный гнев: нас за ‘адаманта неподкупности’ разругали, заподозрили в лести… и, между прочим, намеком только дают знать, что тот же ‘адамант’, не позволяющий другим брать взятки, сам запускает лапу туда, куда не следует: после какой-то ревизии потребовал было из N-го казначейства двойные прогоны, да прокурор уперся, ‘attendez!’ {Не выйдет! (фр.).— Ред.} — сказал. Но этого, господа, мало: нам не намеки, нам нужны факты, факты… действительные, верные факты!
К концу мы приберегли историю немножко длинную, но назидательную — историю откупную… Дело — в том же городе Угрюмске, где появился Гасильник II. Видно, нашел по сердцу себе уголок. Там заправляет всем сущим, или, как выражаются, верховодит, какой-то Чахоткин, тоже исправный Гасильник, едва дело коснется правды, справедливости, всего доброго… Суровый тип насилия и произвола… Но не будем распространяться насчет его характеристики — представим лучше подлинные факты… Редко кто на Руси проникнут такою нежностью к откупу, как Чахоткин. Откуп на всякую нежность к нему обыкновенно отвечает тем, что платит ежегодно по стольку-то и по книгам у себя записывает в расход невозвратный: ушло, мол, на нежности… Мало этого: Чахоткин и экстраординарно сорвет иной раз под благовидным предлогом. Весною прошлого года взял взаймы 7 т. Сколько-то возьмет весною настоящего года? В сентябре того же года откупщик в день именин его поднес Чахоткину здоровенный куш — чтобы, дескать, выходили настоящие именины сердца… Вы видите, как все нам известно… Хотя довольно уже этого, чтобы ясно видеть, на чем основана интимность отношений Чахоткина с откупом, со всем тем в городе начали подозревать, что он в общей выручке имеет свои особые паи или что приходится откупу сродни… Управляющему Смородинскому это и на руку. ‘Я,— говорит,— ему племянник, стало, он мне дядюшка’. А затем: ‘Ну как не порадеть родному человечку?’.
Некто коллежский секретарь в отставке Волжинич, бросив питаться скудными крохами у алтаря Фемиды 13), открыл ренсковый погреб 14) во славу Бахуса, завел торговлю иностранными напитками. Первый транспорт, полученный им от виноторговцев из г. НН., был пропущен благополучно, без всяких прижимок со стороны откупа, содрали только с него тройной акциз… Затем сообразительный откуп, предвидя опасную конкуренцию, предложил ему стачку, т. е. продажу как у прочих, пляшущих по его дудке, по тем ценам, по каким сам торгует. Волжинич, прямой души человек, отказал наотрез и пустил вина по ценам, самым умеренным… Торговля его пошла успешно. Озлившийся откуп стал острить на него свои волчьи зубы. Вскоре прибыл второй транспорт с такими же питиями, при таких же документах… На этот раз откуп заявил, что в роме содержится хлебный спирт и что хлебные водки, по способу выделки, противоречат смыслу такого-то закона, почему и потребовал конфискации… По первому призыву откупа наскочили ревнители — и пошли было усердствовать… Но Волжинич оказался в неприступной позиции: он прежде приступа к продаже напитков сам потребовал освидетельствования их. НН-я казенная палата уведомила, что разливка вина сделана под ее надзором и доставила слепки с печатей, местная врачебная управа нашла, что ром хлебного спирта не содержит… Откуп, стало, должен был отъехать ни с чем, но он не упал духом: у Чахоткина занял подкрепления и сил.
Откуп заявил следователю Альтабасову, что напитки приобретены Волжиничем у НН-го откупа и что, следовательно, он злонамеренный корчемник. Альтабасов, слепое орудие намерений откупа, в ту же минуту запечатал погреб Волжинича и прекратил торговлю, а его самого засадил в арестантскую. Дело показалось диковинным даже для самой полиции: она освободила Волжинича и сдала на поруки, а в магистрат отнеслась с вопросом, следует ли опечатывать погреб Волжинича, только, не ожидая ответа, распорядилась так: ром и неподслащенные водки передала винному приставу, а подслащенные водки, наливки и ликеры — откупу. У Волжинича отобрали аттестат его и подписку о невыезде из города. Откуп заявил еще, что ром и водки, привезенные с первым транспортом, также корчемные и содержат вредные примеси. Врачебная управа опять исследовала и отвергла предположение откупа, медицинский департамент подтвердил исследование управы, магистрат отвечал, что нет никаких поводов к обвинению Волжинича и наложению ареста на его имущество… Все это ровно ничего не значило, даже бумаги, служившие к утверждению истины, не приложены к делу… Ревнители на пользу откупа обратились к Чахоткину с вопросом: каким, мол, образом приобрести право на арест взятого у Волжинича имущества? Чахоткин задумался…
Между тем Волжинич, видя себя в неисходной беде, послал жалобу высшему начальству, моля о защите от притеснения и насилия. Начальство немедленно потребовало объяснений от Чахоткина, а тот потянул сейчас на цугундер несчастного Волжинича: ‘Как ты, мол, смел на меня жаловаться и писать, что я родственник откупщику?’. Затем повелел взять его под арест. Альтабасов даже запретил на то время Волжиничу всякое сношение не только со знакомыми, но и с родственниками… Дня через четыре освободили его и отдали снова на поруки, несмотря что он уже был на поруках. Альтабасов при этом сказал ему: ‘Миритесь с откупом, а то, уверяю вас как честный и благородный человек, вам не миновать острога’. Как ни хитрил Чахоткин с своими объяснениями высшему начальству, оно нашло, что распоряжение о закрытии погреба не правильно и потому следует оное отменить. Чахоткин с сокрушением сердца передал это предписание к исполнению… Казалось, дело кончено. Но не тут-то было: дело снова начинается!
Ревнители: Пономарев, присяжный слуга откупа из штата Чахоткина, да еще некий Ренонсов и какой-то Соломонов — простерли дерзость свою из усердия к откупу до того, что зафилософствовались: ‘Начальство, мол, односторонне взглянуло на сие дело: погреб не следует открывать’. К ним пристал некоторый асессор Абонассаров до ногтей преданный откупным интересам, и вычислил, что с Волжинича-де в пользу откупа и в казну следует не 1000 руб., как сосчитано по делу, а 13 000, как сосчитал он, прилежный счетчик. Дело так поведено было отважно, что сам градоправитель Постернак испугался и скорее начеркал подтверждение делать, что приказано, а не рассуждать… Едва через два месяца после предписания высшего начальства открыли погреб, но не сдали Волжиничу всех товаров, ни даже его торговых книг и конторки. Часть напитков оказалась вывезенною и конфискованною, несмотря что между ними были и те самые, которые по получении с первым транспортом, признаны полицией и откупом правильными и разрешены были в продажу.
Со всем тем дело кончилось, погреб открыт… Все-таки, значит, правда, хоть и с горем пополам, восторжествовала, а кривде при шлось грызть с досады собственные ногти. Но увы! Торжество непродолжительное… Откуп задумал донять дерзкого противника не мытьем, так катаньем… Волжинич был должен откупу 400 руб. по расписке за купленные у него же хлебные напитки, но, разоренный закрытием погреба, прекращением всякой торговли, конфискацией товара, он оказался не в состоянии по первому требованию внести долга. Да притом откуп получил обратно часть тех же самых напитков, какие у него куплены были. Дело, таким образом, переходило в спорное, подлежало уже разбирательству судебного места, но, несмотря ни на что, ревнители Постернаки, Пономаревы да Альтабасовы — рады случаю — вторично по мановению откупного жезла запечатали погреб Волжинича, прекратили торговлю и наложился арест на всю его движимость. Ничему не вняли… Следовательно, опять восторжествовал откуп! Подобная история сыграна еще с одним виноторговцем, Перепеловым… Но ведь подобных историй может быть и двадцать и больше, пока главная причина зол будет существовать во всей своей силе, пока, хотим сказать, высится над угрюмским миром мрачный ненавистник добра и правды Чахоткин… Атмосфера им заражена…
В составлении комментариев принимал участие Л. Н. Арутюнов.
Впервые опубликовано в журнале ‘Искра’, 1861, No 12. Печатается по тексту журнала.
1) За вымышленными фамилиями и названиями городов здесь скрываются реальные лица и имена: Каменск — Псков, Муму — псковский губернатор Муравьев, Краснорецк — Екатеринослав, Рыков — управляющий государственными имуществами Екатеринославской и Полтавской губерний, Златогорск — Томск.
2) ‘Как иной раз негостеприимны города российские к собирателю даже самых невинных вещей — каких-нибудь сказок или песен’ — намек на П. И. Якушкина (см. коммент. к стр. 208).
3) ‘Как Кук на Сандвичевых островах…’ — Д. Кук (1728—1779), известный английский мореплаватель, был убит туземцами на Гавайских (Сандвичевых) островах.
4) Расплюев, Кречинский — персонажи комедии А. В. Сухово-Кобылина ‘Свадьба Кречинского’.
5) Г. Д. Пальмерстон (1784—1865) — английский премьер-министр в 1859—1865 гг.
6) ‘Жрец при оракуле у Крылова…’ — В басне И. А. Крылова ‘Оракул’ рассказывается о том, что деревянный идол, выдаваемый за прорицателя, в самом деле служил лишь местом, откуда говорил жрец.
7) Макар Гасильник — под этим именем в отделе ‘Нам пишут’ фигурирует реакционер-обскурант.
8) Аскоченский — см. коммент. к стр. 227.
9) Тит — см. коммент. к стр. 125.
10) Обол — мелкая монета в древней Греции.
11) Эскулап — в греческой мифологии бог врачебного искусства.
12) ‘Адамант неподкупности и честности…’ — так иронически называл Стопановский чиновника-взяточника (адамант — бриллиант, алмаз).
13) Фемида — в греческой мифологии богиня правосудия.
14) Ренсковый погреб — винный погреб.