Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1881
НАКАНУН ЧИСТАГО ПОНЕДЛЬНИКА.
Накануне чистого понедельника, Лейкин Николай Александрович, Год: 1881
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В день масляницы, такъ называемое прощеное воскресенье, приближается къ концу. Часы гд-то за стной пробили десять. На улиц еще не стихъ гулъ пьянаго веселья, время отъ времени раздаются звуки гармоніи, не то псня, не то вопль и крикъ: караулъ!
Приказчицкая комната въ старинномъ купеческомъ дом, называемая ‘молодцовской’, тускло освщена лампой. На стнахъ виднются старинные образа съ потемнлыми ликами и передъ ними теплятся лампады. Пахнетъ деревяннымъ масломъ и сапогами. Въ комнат три кровати и клеенчатый диванъ, надъ ними висятъ сюртуки, брюки, халаты, принадлежащіе приказчикамъ. Мстами обои натерты мыломъ отъ клоповъ и обожжены свчкой, мстами виднются лубочныя картинки, прилпленныя жеванымъ хлбомъ или пришпиленныя булавками. Изъ подъ манишки, свсившейся съ гвоздя, выглядываетъ изображеніе ‘Перенесеніе мощей Тихона Задонскаго’. Рядомъ съ нимъ — Фортуна, дущая на колес, дале — Фаустъ, играющій въ шашки съ Мефистофелемъ, лакированная картинка полногрудой женщины, цлующей котенка, очевидно, сорванная съ бомбоньерки, и дв-три литографіи изъ стариннаго ‘Художественнаго Листка’ Тима, съ изображеніемъ севастопольскихъ героевъ. Все это пожелтло и загажено мухами и тараканами. Приказчики только что вернулись съ гулянки. Одинъ, молодой парень, совсмъ пьянъ, лежитъ безъ сюртука на диван и пересчитываетъ, сколько онъ втеченіи дня выпилъ:
— У сестры передъ блинами три двухспальныя рюмки православія хватилъ, говоритъ онъ заплетающимся языкомъ.— Дяденька поднесъ средственную баночку мадерныхъ хересовъ, потомъ встртились у балагановъ съ Федоромъ Ивановымъ и царапнули въ трактир по дв померанцевыя собачки… Я подъ него полдюжины пива выставилъ, а онъ парой портеру помирилъ. Вотъ и все… Ахъ, нтъ! Съ Микешей пунштъ въ ‘Пекин’ пили…
— Да, брось! Что считать! Черезъ это люди сохнутъ! отозвался другой приказчикъ, съ остервенніемъ затягивающійся папироской.
— Нтъ, я къ тому, что ты говоришь: ‘я пьянъ’. Съ чего пьяну-то быть! Ахъ, да… Машенька поднесла стакашекъ вишневой наливки, такъ какъ я ей за ейную любовь свой портретъ и перчатки въ сюрпризъ поднесъ, да въ ‘Москв’ съ Герасимомъ Матвичемъ по рюмк мараскину дербалызнули и соленымъ огурцомъ закусили.
Старшій приказчикъ, солидный бородачъ съ широкой лысиной, икнулъ, перекрестился, со вздохомъ произнесъ: ‘Боже, очисти мя гршнаго’ и сказалъ:
— А ты вотъ это самое покаяніе-то души передъ хозяиномъ ужо вывороти, какъ прощаться съ нимъ пойдешь, такъ онъ теб ругательной-то словесностью глаза протретъ! Важная эпитемія выдетъ.
— Зачмъ-же я ему въ своемъ хмльномъ малодушеств каяться буду? Мы это промежъ себя разговоръ разсыпаемъ. А ему по сегодняшнему прощеному воскресенью достаточно и такой комплиментъ: бухъ въ ноги и — ‘простите меня гршнаго’. Хоть и люблю я его, какъ собака палку, ну, да пусть подавится моимъ поклономъ, это ужъ и по христіанскому положенію назначено. А то вдругъ душу выворачивать и каяться! Нтъ, атанде, машеръ сестрица!
— А мы такъ въ старину хозяевамъ въ прощеное воскресенье ваялись, погладилъ бороду старшій приказчикъ.— И въ пьянств каялись, и въ блуд и кто ежели по лавк на лвую ногу его обдлывалъ — и въ этомъ ваялись.
— Ну, и что-жъ онъ? Сейчасъ шпилензи полька на вашей волосянк? спросилъ съ дивана пьяный приказчикъ.
— Да ужъ были дла! Кабы вотъ ты у Панфила Потапыча въ Ростов пожилъ, гд я въ мальчонкахъ учился, такъ теперешній то нашъ хозяинъ теб-бы ангеломъ показался, даромъ что онъ съ бородой. Изъ-за приказчицкаго-то покаянія онъ у насъ два раза умиралъ смертнымъ манеромъ.
— Какъ умиралъ? спросили въ одинъ голосъ вс присутствующіе въ комнат.
— Да такъ, какъ вс умираютъ. Вытянулъ ноги и закрылъ глаза, а въ дом вой поднялся.
— Да что ты врешь, дяденька Емельянъ Яковлевичъ! Неужто два раза умиралъ? произнесъ хмльной приказчикъ и даже приподнялся на диван и слъ.
— Стану я врать въ прощеное воскресенье! Вотъ теб святая икона — не вру! поклялся старшій приказчикъ и продолжалъ:— Пронзительный былъ стариченко и никому никакой вры не давалъ. Подозрительность у него въ головномъ воображеніи была, что вс его обворовываютъ и надуваютъ. И что онъ, бывало, этихъ самыхъ реформъ по нашимъ приказчицкимъ сундукамъ и комодамъ длалъ, такъ уму помраченье! Мы въ давк, а онъ дома сломаетъ у насъ запоры, да въ нашемъ добр и роется, разыскиваетъ, не украли-ли мы чего, нтъ-ли денегъ. Вдь деньги запрещено было приказчикамъ у себя имть. Какое ежели нажитое жалованьишко есть — держи въ хозяйскомъ сундук. ‘У меня, говоритъ, цле будетъ, а то пропьешь, либо съ полюбовницами прогуляешь. А надо теб на сапоги, либо Богу на свчку — у меня спроси’. Только тмъ, кто на побывку въ деревню халъ и отдавалъ деньги — да и то жилилъ-жилиль и ужъ завсегда обсчитаетъ. Иродъ былъ — а не человкъ. Спервоначала эти самые поломанные запоры мы у своихъ комодовъ да сундуковъ чинили, а тамъ и бросили, потому деньги какія-ежели, такъ въ сапог подъ пяткой держали.
— Значитъ, все-таки хапунцы по лавк у васъ были? спросилъ кто-то.
— Чудакъ человкъ, нельзя же безъ гроша денегъ оставаться! И выпить хочется, и то, и другое, такъ заневолю руку въ хозяйскую выручку запустишь, коли онъ зажитаго истиннику не даетъ, отвчалъ старшій приказчикъ и продолжалъ:— Изойди весь блый свтъ, другого такого хозяина теперь, пожалуй, и не сыщешь. Двухъ женъ въ гробъ вколотилъ и на третьей женатъ былъ. Третья попалась полная, блая, румяная, что твоя сайка московская, и походка брюшкомъ впередъ и съ перевальцемъ, а зубья — совсмъ миндалины.
— Ты, дядя, ужъ больно хорошо разсказываешь, улыбнулся во весь ротъ хмльной приказчикъ,— былъ бы я тамъ, такъ ужъ такой хозяйк спуску бы не далъ. Это съ тмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ!
— Да вдь и то грхъ былъ, утвердительно кивнулъ головой разсказчикъ.— Одинъ нашъ приказчикъ, Назаромъ звали, и то ее захороводилъ и въ дувшемъ вид въ амуры игралъ. То, бывало, ликарное сердце преподнесетъ, то стихи ей любовные изъ книжки на розовую бумажку съ воркующими голубями выпишетъ. И такъ, братецъ ты мой, она въ него втюрилась, что даже деньги у мужа крала и ему передавала, а онъ ихъ въ деревню пересылалъ. Теперь въ своемъ мст трактиръ и кабакъ держитъ. Изъ-за хозяйки-то и все покаяніе у насъ произошло. Сталъ онъ замчать, что не чисто, а настоящей истины понять не можетъ, ну, и придумалъ штуку. Сталъ писать духовное завщаніе. Призвалъ попа и тамъ все какъ слдуетъ: ‘Во имя Отца и Сына… завщаю мою душу Богу, а бренное тло предать погребенію въ долбленомъ дубовомъ гроб’. Потомъ слдовало распредленіе капиталовъ жен, сродственникамъ и насъ всхъ приказчиковъ малой толикой по губамъ помазалъ, да кром того включилъ такой пунктъ: ‘а супругу мою любезную, всхъ домашнихъ и врныхъ моихъ приказчиковъ прошу и умоляю, когда мн мою кончину пріять отъ Бога придется, воздохнуть обо мн сердцемъ и очистить свою душу надъ моимъ теплымъ прахомъ покаяніемъ въ чемъ согршили они противъ меня, обманомъ или утайкой’. Когда черновая была написана, призвалъ насъ всхъ къ себ, заставилъ протопопа прочесть ее намъ да и говоритъ: ‘поклянитесь, говоритъ, что посл моей смерти вы мою слезную мольбу въ покаяніи вашемъ въ точности исполните’.
— И поклялись вы? спросили приказчики.
— Да какъ-же не поклясться то, коли человкъ проситъ, а самъ такой доброты отмнной, что каждому изъ насъ по куску наслдства насулилъ, отвчалъ разсказчикъ.— Къ тому же поднялся онъ съ мста и повалился намъ въ ноги. Жена евонная первая перекрестилась, а за ней и мы. ‘Что-жъ, думаемъ, передъ мертвымъ покаяться не опасно, не то что передъ живымъ’. А онъ: ‘такъ помните-же, говоритъ, ребятушки и супруга наша любезная, что вы при отц протопоп свое клятвенное общаніе мн дали’.
— Ахъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! воскликнулъ одинъ изъ приказчиковъ.
— Постой, погоди, продолжалъ разсказчикъ.— Прошло это недли дв — вдругъ застоналъ онъ на весь домъ: ‘въ поясахъ, говоритъ, щемитъ и въ голову пронзительно стрляетъ…’
— Это хозяинъ-то? послышался вопросъ.
— Ну, да. Про кого-же я разсказываю? Началъ бабковой мазью тереться, калганъ пьетъ, видимъ, что голосъ такой сдлался у него слабый, даже ругаться пересталъ, а ужъ на что былъ ругатель, и вдругъ въ постель слегъ. На другой день этакъ къ вечеру призываетъ насъ къ себ и такія слова: ‘не подняться ужъ мн, ребятушки, чувствую, что смертный часъ мой приходитъ. Вс вы награждены у меня въ духовной по чинамъ вашимъ, только не забудьте меня въ молитвахъ вашихъ поминать да надъ прахомъ моимъ теплымъ покаяться’. А у самого, у шельмеца, на главахъ даже слезы. Поутру встали мы, сестра евонная, вковуха, старая двушка была и за нимъ за больнымъ ходила, вбгаетъ къ намъ въ молодцовскую и кричитъ: ‘умеръ, умеръ! хозяинъ умеръ’! Мы побжали къ нему въ спальню, глядимъ — жена воетъ, а онъ лежитъ за ширмами на кровати, вытянувшись, глаза закрыты и даже посинлъ весь. Страшный такой и отъ зеленыхъ-то ширмъ матерчатыхъ еще страшне. ‘Ну, думаемъ, царство небесное’! Перекрестились и хотли бжать за гробовщикомъ да за попами, а сестра евонная, вдьма: ‘нтъ, говоритъ, постойте, прежде вамъ нужно клятву выполнить и надъ теплымъ прахомъ его во грхахъ своихъ покаяться’. Взяла невстку-то свою за руку да и подвела къ постели. Та рухнулась на полъ, завыла и начала причитать: ‘повинна я, голубчикъ, что тебя не почитала, врности настоящей не сохранила, съ приказчикомъ Назаромъ слюбилась, деньги у тебя изъ конторки утягивала и полюбовнику своему передавала’. А сама такъ и плачетъ! Ужасно какая богобоязненная женщина была! А мы стоимъ и думаемъ: ‘зачмъ-же это въ слухъ? Неужто и намъ по ейнымъ поступкамъ поступать’? Однако, подошли къ его одру и каждый потихоньку, кто что знаетъ за собой, и давай душу выворачивать. Я тогда только еще что изъ парнишекъ вышелъ и грховъ за мной немного числилось. Разъ трешницу зеленую въ лавк стянулъ, разъ парочкой шелковыхъ платковъ попользовался да дома изъ незапертаго шкапа изъ четвертной бутыли настойки себ въ полоскательную чашку отлилъ, а то все по гривенникамъ да пятіалтыннымъ проходился. Однако, и это сказалъ. За мной другіе. Мальчишекъ лавочныхъ и тхъ къ покойнику пропихнули за ширмы. Стряпуха изъ кухни пришла и та въ солдат и серебряной ложк покаялась. Хотли ужъ уходить изъ спальной, какъ вдругъ изъ-за ширмъ хохотъ и кашель. Мы такъ и остолбенли, а ужъ оттуда голосъ хозяина: ‘Спасибо, други любезные, что ‘въ грхопаденіяхъ своихъ покаялись и пелену съ моихъ глазъ сняли. Чаялъ я въ васъ ягнятъ неповинныхъ встртить и наградить въ своей духовной за вашу безсребряность, а теперь, какъ увидалъ, что вы волки кровожадные, то приходится мн духовную мою переписывать’. Вышелъ изъ-за ширмъ да какъ-хвать меня за волосья и давай раскачивать, какъ блье полощатъ. Ужъ онъ меня моталъ-моталъ! Когда бросилъ, осмотрлся я, гляжу — хозяйка въ обморок пластъ пластомъ лежитъ, вс приказчики разбжались, а сестра хозяйская, вковуха, стоитъ у притолки и пронзительно улыбается. Оказалось, что это онъ съ ней стачался и надулъ насъ своей смертью.
Воцарилось нкоторое молчаніе. Слушатели покачали головой.
— Какъ-же это вы не замтили его живности, когда каялись-то? спросили они.
— Да ужъ съ радости. Шутка-ли, человкъ терзалъ-терзалъ насъ, а вдругъ — умеръ и наслдство оставилъ! отвчалъ разсказчикъ.— Къ тому-же зеленыя ширмы обману помогли. И безъ того-то онъ былъ всегда, смерть смертью, худой да зеленый такой, а тутъ совсмъ покойникъ.
— Что-же дальше-то было?
— А дальше жену сейчасъ въ баню, на замокъ, заколотилъ ставни да трое сутокъ на хлб и на вод ее и продержалъ тамъ. Утромъ и вечеромъ ей пищу туда самъ носилъ. Пойдетъ, запрется на замокъ, а ужъ что тамъ было, намъ неизвстно. Вой слышали мы оттуда. На собачьей цпи, говорятъ, онъ ее привязанной за ногу къ скамейк держалъ. Когда выпустилъ ее изъ бани — вся въ синякахъ да въ царапинахъ, была и даже прихрамывала.
— Какъ-же сродственники за нее не заступились черезъ эти самыя турецкія зврства?
— Сирота она была взята имъ, за красоту ейную изъ Углича взялъ, и въ Ростов у ней никакихъ сродственниковъ не было.
— Ну, а Назарк, подюбовнику-то ейному что? Тоже поди по ше перепало? допытывались слушатели.
— Назарка хитеръ, въ деревню сбжалъ и посл черезъ полицію паспортъ свой съ него требовалъ. Пробовалъ хозяинъ его въ воровств обвинить да не удалось. Назарк только тотъ убытокъ, что зажитыя деньги свои онъ не получилъ. Да и мы не получили, даромъ что волосянки приняли. ‘Вы, говоритъ, ужъ десять разъ у меня свое жалованье самовольно изъ выручки выгребли, такъ теперь я съ вами въ разсчет’.
— И продолжали жить у него?
— Вс продолжали, кром Назарки, потому что тотъ у себя въ деревн кабакъ открылъ. Куда дться-то безъ, денегъ? Въ Ростов вдь не то, что въ Питер, торговцевъ разъ-два да и обчелся, а онъ насъ на весь городъ ославилъ, что мы ему полушубокъ вычистили. Какой-же торговецъ къ себ воровъ въ приказчики возьметъ? Ну, за неволю и жили у наго вплоть до его смерти.
— Умеръ ужъ разв?
— Умеръ. Черезъ годъ съ небольшимъ посл этого умеръ. И вдь что-жъ ты думаешь, умеръ онъ во второй разъ ужъ по настоящему, а мы не вримъ. Обмыли его, на столъ положили, а мы все не вримъ, думаемъ, что притворяется. Попы панихиду служатъ и со святыми упокой ноютъ, а у насъ въ голов такой смыслъ, что все это подвохъ. Когда ужъ засмердилъ, тогда только поврили, что настоящій покойникъ.
— И ужъ больше не выворачивали свою душу надъ его прахомъ?
— Зачмъ-же ужъ было передъ настоящимъ мертвымъ выворачивать душу, когда мы заране передъ живымъ выворотили? Будетъ съ него и одного раза.
— Ну, а какъ духовная оказалась?
— Шишъ съ масломъ. Никакой духовной не осталось. Жена по закону свою часть получила.
— И за Назарку потомъ замужъ вышла? спросили разсказчика.
— Какъ-же она за Назарку могла замужъ выйдти, воли Наварка былъ женатый. Еще при живности покойника она тайкомъ попивать начала, а посл его смерти во всю гулять начала, связалась съ однимъ дьякономъ-разстригой, вс денежки съ нимъ спустила, а ужъ посл ее видли наши купцы въ Нижнемъ, на ярмарк, въ арфянкахъ. Въ трехугольникъ она тамъ палочкой била и на ноты съ гостей сбирала.
Наступила опять пауза. Въ молодцовскую вошла кухарка.
— Ну, идите съ хозяиномъ прощаться и въ ноги ему кланяться. Отужиналъ онъ и теперь въ гостиной псалтырь читаетъ, сказала она.— Ничего, ласковый. Я ужъ простилась съ нимъ и теперь буду въ печи сковороды отъ скороми выжигать. До земли мн, ребятушки, онъ поклонился. ‘Прости, говоритъ, и меня, Акулина, гршнаго и окаяннаго, въ чемъ согршилъ или обидлъ’.
Пьяный приказчикъ началъ икать.
— Запей водой. Не хорошо такъ. Ну, что ты, словно лягушка квакаешь! говорили ему.
— Ладно, и такъ сойдетъ. Только, братцы, я ему въ ноги кланяться не буду, говорилъ онъ.— Будетъ съ него и земного поклона, За что я буду ему потрафлять, коли онъ меня не уважаетъ! Хозяйк поклонюсь, а ему — накось, выкуси!
— Да полно, брось гордость-то! Ну, чортъ съ нимъ! Неужто у тебя отъ поклона-то голова отвалится? возражали молодцы.
Старшій приказчикъ вздохнулъ и, произнеся: ‘Господи Владыко живота моего’, отправился въ хозяйскія комнаты первымъ. За нимъ слдовали остальные приказчики, а сзади ихъ лавочные мальчики.