СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА
МОСКВА.
Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
1894.
НАЙДЕНЫШЪ.
(Продолженіе романа ‘Пугачевцы’.)
Lebt man denn — wenn andre leben!
Goethe.
Минуло почти уже два десятка лтъ, что Пугачевъ прошелъ по Руси. Разливанное море крови людской давно высохло. Многіе пугачи и пугачевцы перемерли, другіе давно зачахли въ каторг и по тюрьмамъ, третьи, увернувшись отъ суда и расправы, таятъ про себя боязливо все, что надлали, все, что видли и знаютъ о себ и о другихъ. И остались теперь только повствованія да росказни про страшныя времена…
Съ тхъ поръ новое народилось поколніе. Юноши и двушки-невсты едва врятъ разсказамъ родныхъ и мамушекъ и дядекъ про Емельяна, который хотлъ всю матушку Русь на топоръ посадить. И теперь давно ршено въ усадьбахъ господскихъ, что бунтъ Пугачевскій былъ великое упущеніе начальства.
Но на деревн, въ избахъ, не такъ толкуютъ православные о недалекомъ времячк. Вдь кому было за двадцать лтъ, теперь всего-то сорокъ. Помнится все хорошо! Помнится это времячко, когда чуть-чуть не потрафилось дло такое, что ‘рай бы на земл былъ’. ‘Приходилъ Петръ едорычъ съ тмъ, чтобъ ихъ совсмъ искоренить, да видно прогнвили Бога, не выгорло дло. Не съумли или не судьба! Да Господь милостивъ — авось еще’…
‘Болтаютъ нын, якобы то былъ казакъ Донской, и его на Москв шельмовали и казнили, да то пустое, ихъ выдумка. Жди его и старъ и малъ! Онъ, батюшка всероссійскій, паки придетъ. Сказываютъ, на Москв по небу крестъ ходилъ, чрезъ все то небо прошелъ. Ну, стало, скоро’…
Тому назадъ ровно восемнадцать лтъ, осенью 1774 года, громадное зарево пожара въ Азгар цлую ночь освщало весь уздъ и даже видно было съ кремлевскихъ стнъ города Казани.
Князь Данило Хвалынскій, вернувшись въ усадьбу Азгара, всю переполненную трупами, нашелъ въ числ прочихъ и трупъ своего отца, князя Родивона, и отроковицу сестру при послднемъ издыханіи, которую сначала тоже приняли за мертвую. Въ великолпныхъ хоромахъ все было переполнено изувченными мертвецами, все обрызгано и полито сивухой и кровью. Одинъ живой человкъ оказался въ дом — безумный Михалка.
Князь, похоронивъ отца, вернувъ къ жизни, почти воскресивъ, сестру Серафиму, ршилъ уничтожить всякій слдъ дома, гд произошло столько страшнаго. И богатыя хоромы, со всмъ добромъ, накопленнымъ въ двсти лтъ, за исключеніемъ семейныхъ портретовъ и нсколькихъ вещей, уцлвшихъ отъ разбоя, были подожжены рукой самого князя и сгорли до тла.
Но тотъ, кто видлъ этотъ пожаръ, видлъ громадное пространство сплошь покрытое однми головнями, теперь вспоминалъ объ этомъ какъ о сновидніи. На мст огромныхъ хоромъ стояли точь-въ-точь такія же хоромы, будто т же самыя…
Князь Данило хотлъ сначала уничтожить всякое воспоминаніе о прежнихъ временахъ. Онъ сгоряча хотлъ строить хоромы совершенно другія и на другомъ мст. Но, выписавъ архитектора изъ Петербурга, вдругъ, по странному чувству, сталъ строить новыя хоромы точь-въ-точь такія же, каковы были прежнія. Домъ вышелъ до малйшихъ мелочей похожъ на прежній домъ, а затмъ даже мебель была заказана въ столиц или сдлана у себя, своими мастерами, совершенно схожая съ прежнею. Вс, отъ самаго князя Данилы Родивоныча и его сестры Серафимы до послдняго двороваго столяра и слесаря, помогали своими воспоминаніями и указаніями, чтобы создать вновь сожженныя хоромы князя Родивона и предковъ. Дло это было не легкое, къ тому же новыя хоромы все-таки вышли богаче и великолпне старыхъ.
Главный корпусъ дома остался внутри и по вншности тотъ же. Крыльцо, выходившее во дворъ, нсколько неуклюжее, съ большими ступенями, выстроенное около ста лтъ назадъ, было тоже возстановлено. Даже штукатурныя и лпныя украшенія по стнамъ дома были по памяти нарисованы Серафимой, и она сама наблюдала за работой, чтобы мастеровые не ошиблись, а также не выдумали бы чего новаго, различнаго съ прежнимъ. Одно только ршилъ князь измнить, а именно, какъ выражались, ‘рубашку дома’. Во время Пугачевщины домъ былъ окрашенъ въ желтый цвтъ, теперь же его окрасили въ лиловато-срый колеръ, какимъ онъ былъ всегда и какимъ его помнилъ князь еще въ дтств. Но когда домъ былъ оконченъ, пришлось неожиданно отступить отъ первоначальнаго желанія князя, чтобы все было по старому, и по очень простой причин. Обстановка князя Хвалынскаго была уже не та, что прежде, при его отц и дяд. Тогда многочисленная дворня, сытая и одтая, помщалась чуть не хуже крестьянъ на сел. Вс жили по ‘семейникамъ’ въ нижнемъ подвальномъ этаж и въ нкоторыхъ службахъ, надъ сараемъ, надъ кладовыми и даже въ одной приспособленной для жилья оранжере, гд разъ въ одну зиму погибли вс грунтовыя деревья. Каждая комната раздлялась досчатыми перегородками на нсколько маленькихъ конуръ, узкихъ и продолговатыхъ. Въ раздленіи комнаты руководились только однимъ условіемъ, чтобы каждый семейникъ имлъ свое окно. Только любимцы или черезчуръ многочисленныя семьи пользовались двумя окнами, то-есть получали конуру боле просторную. Въ такомъ помщеніи бывало тсно даже одинокимъ мужу съ женой, когда же прибавлялись дти или родня, отецъ, мать, сестра, то жить приходилось совсмъ ‘по звриному’. Князь не захотлъ теперь имть такія помщенія для Азгарцевъ, которыя порицалъ одинъ изъ его сосдей, полу-Нмецъ и почти соперникъ по роскоши обстановки.
Вдобавокъ у князя, прежде чмъ посплъ новый домъ, уже успли появиться безъ числа новые обыватели, нахлбники всякаго рода и званія. И весь этотъ людъ, по выраженію старика дворецкаго Агаонова, ‘гости съ четырехъ втровъ’ были дворяне или полудворяне и иноземцы, которымъ требовались изъ приличія настоящія квартиры, такъ какъ многіе изъ нихъ были люди семейные и съ собственною прислугой. Всмъ этимъ пришельцамъ, которые стали рости какъ грибы когда пронесся слухъ, что именитый князь охотно оставляетъ у себя всякаго на хлба, было общано помщеніе, когда домъ будетъ готовъ. Пока вс помщались гд попало и даже у крестьянъ на сел, а самъ князь въ павильон въ саду.
Когда врная копія стараго дома была окончена, то разумется нашлось много ненужныхъ парадныхъ комнатъ, гостиныхъ и диванныхъ и много такихъ, гд жили прежде близкіе родственники и дти, ихъ пестуны, мамки, дядьки, кормилицы, гд жилъ въ дтств и самъ князь съ братомъ Иваномъ, а еще прежде незамужнія тетки со своею прислугой. Вс эти комнаты по главному фасаду, около гостиныхъ, не вдалек отъ кабинета и опочивальни князя, разумется, нельзя было приличія ради отдать нахлбникамъ и приживальщикамъ. Близость помщенія въ нкоторой степени равняла бы ихъ съ княземъ. Такимъ образомъ пришлось прибавить къ дому два крыла, въ два этажа каждый. Такъ какъ пожаръ дома уничтожилъ ближайшую растительность, за исключеніемъ одного вкового громаднаго дуба, чудомъ уцлвшаго, то князь утшалъ себя мыслью, что флигеля займутъ пустое пространство. Въ этихъ пристройкахъ, выходившихъ дугообразно въ садъ, образуя вмст съ домомъ какъ бы подкову, верхніе этажи были отданы дворянамъ и важнйшимъ иноземцамъ, а въ нижнихъ помстились люди вольные, не холопы, но и не благородные, а изъ таковыхъ состояла большая часть придворныхъ князя. Для дворовыхъ людей было выстроено отдльное зданіе, тянувшееся направо вдоль всего большого двора. Противъ него налво было такое же, гд были сараи и конюшни. Экипажамъ и лошадямъ было еще просторне, чмъ дворн.
Только посл двухлтнихъ усиленныхъ хлопотъ и огромныхъ затратъ князь Данило Родивонычъ поселился въ новыхъ хоромахъ, и глазамъ своимъ не врилъ, что собственною рукой сжегъ обиталище своихъ предковъ, настолько новый домъ былъ врною копіей прежняго. По крайней мр теперь князь жилъ среди стнъ и среди обстановки, которая, за исключеніемъ портретовъ, не видала предсмертныхъ мукъ его отца и по этому полу не проливалась кровь его. Все, что было свидтелемъ страшной кончины отца, уничтожилъ пламень. И то же самое, точь-въ-точь, дорогое, но новое, иное, какъ бы по мановенію жезла волшебнаго, снова возстало изъ пепла!
Черезъ два, три года жизнь въ этихъ хоромахъ и во всемъ Азгар пошла снова какъ будто на тотъ же ладъ. Какъ будто не только домъ этотъ никогда не сгоралъ, но и Пугачевщины никогда не бывало. Все пошло и шло по старому, по бывалому. Глянешь на эти хоромы,— да они никогда и не горли, глянешь на жизнь князя Данилы Родивоныча,— да это тотъ же Родивонъ Зосимычъ, только помоложе, да посурове. Тотъ былъ вдовъ, да и этотъ будто вдовъ. У того были сыновья, но въ отсутствіи, и предъ Пугачевщиной въ дом прыгала и рзвилась одна княжна Серафима. Теперь въ дом тоже одна княжна, такая же рзвая, такая же любимица всей дворни. Пойдешь на деревню, глянешь въ лицо православныхъ, переберешь одного, другого, третьяго, да и усомнишься… Да кто жь это бунтовалъ? Да кто жь это топоромъ крошилъ помщиковъ и дворянъ? Гд жь они? Такихъ и лицъ нтъ! Или они вс въ Сибирь ушли? Нтъ не вс! Сказываютъ, вотъ, Карпушка кузнецъ, которому теперь лтъ шестьдесятъ, всему былъ заводчикъ, много дловъ натворилъ, самъ Пугачемъ былъ. Пять городовъ, какъ ‘енаралъ’ какой, приступомъ взялъ! А глянешь ему въ лицо, посмотришь какъ онъ опять съ молотомъ надъ подковами для господскихъ коней орудуетъ въ кузниц, да какъ шапку ломитъ предъ управителемъ и какъ ласково улыбается… Пустое! Не можетъ того быть! Гд этому Карпушк было бунтовать! Все, чай, росказни…
Князь Данило Родивонычъ за эти восемнадцать лтъ мало измнился лицомъ. Тогда ему было за тридцать лтъ, теперь около пятидесяти. Былъ онъ и прежде суровъ, гнвенъ, не мягкосердъ, а теперь сталъ еще неприступне.
Вслдствіе огромнаго богатства и многихъ большихъ вотчинъ, вслдствіе его замкнутой жизни въ пышныхъ хоромахъ Азгара, его гордости и высокомрія, а отчасти вслдствіе громаднаго штата дворовыхъ и разнаго рода нахлбниковъ всхъ возрастовъ и состояній, князь Данило Хвалынскій назывался во всей округ ‘азгарскимъ царькомъ’.
Прежде, еще при жизни стараго князя, не очень любили старшаго князеньку Данилу, вс обожали младшаго, Ивана, и теперь будто привыкли къ новому князю и онъ всмъ ‘батюшка, отецъ родной’, можетъ быть и рады бы его не любить, да такъ боятся, что съ виду будто и любятъ. Теперь только старъ и малъ, кто помнитъ князя Родивона Зосимыча, вспоминаетъ его зачастую, и убіенный князь чтимъ теперь всмъ Азгаромъ, какъ святой.
Этотъ князь, Родивонъ, былъ горячъ и вспыльчивъ, но дйствительно доброй души человкъ, правдивый и тепло-ласковый. Виноватый бывалъ у него иногда и шибко виноватъ, но невинный никогда виновенъ не бывалъ. Если же случалась иногда ошибка въ расправ, то князь замаливалъ свой грхъ по-своему. Начиналось съ вопроса безвинно-наказанному: ‘Ну, чмъ теб отплатить? Проси, чего хочешь!’ И просьба, какъ бы безразсудна ни была, исполнялась по мр возможности. Одинъ дворовый попросилъ женить его на казанской мщанк, которую за него не выдавали. Князь съ большимъ трудомъ, но устроилъ свадьбу, хотя пришлось начать съ дачи ‘вольной’ жениху и кончить дачей приданаго невст. Вс эти подробности и мелочи быта при убіенномъ княз вспоминались теперь будто въ укоръ ныншнему владтелю.
Даже пороки князя отца ставились ему теперь въ заслугу. Рдкая молодуха изъ дворни и съ села проходила мимо рукъ князя Родивона. Jus primae noctis какъ-то само собою издавна, завелось и вошло въ обычай въ Азгар, а при свирпомъ и жестокомъ княз Зосим укоренилось будто освященное преданіемъ и затмъ неукоснительно соблюдалось за всю жизнь князя Родивона. Съ юношества и до старости, чуть не до послднихъ дней князь просто, открыто, не тая и не обращая въ забаву бралъ къ себ въ хоромы всякую молодуху, которая оставалась и день, и недлю, и мсяцъ, смотря по прихоти князя, и затмъ отпускалась домой съ сундукомъ всякой рухляди. Князь лично и близко зналъ почти всхъ женщинъ въ своихъ владніяхъ. Къ нкоторымъ на всю жизнь оставалась у него какая-то короткость и фамильярность отношеній. Женщина шла безъ страху въ случа нужды, горя и всякаго дла къ князю, напоминала о себ, объясняла когда она была въ ‘милости’. Иногда князь почему-либо хорошо припоминалъ себ время пребыванія въ дом просительницы и вспомнивъ исполнялъ просьбу, помогалъ, заступался, входилъ на время во вс нужды и заботы…
Но женщинъ этихъ была масса, слдовательно такія почти вс близкія князю личности являлись постоянно, чуть не черезъ день, а слдовательно постоянно, всю жизнь князь Родивонъ озабочивался и устроялъ судьбу своихъ подданныхъ, стариковъ и молодыхъ чрезъ ихъ женъ.
Конечно, не безъ грха было. За послдніе два десятка лтъ жизни князя матерямъ приходилось приводить во дворъ уже дочерей невстъ… Бояринъ становился лицомъ къ лицу съ этимъ вопросомъ безпомощно, какъ бы предъ велніемъ судьбы или предъ закономъ.
— Не годно-бы… Да что-жь тутъ подлаешь!
Князь Данило Родивонычъ, мене гршный въ этомъ дл, обставлялъ все иначе и конечно только къ соблазну Азгарцевъ, привыкшихъ однако ко многому. Князь-сынъ прихотливе обращался со своими подданными, онъ не соблюдалъ правъ ихъ освященныхъ не закономъ, а обычаемъ. Отецъ, бывало, жалетъ временную наложницу, а все-таки отпуститъ къ молодому мужу и проситъ простить, что ‘малую толику ее задержалъ при себ’, а сынъ въ случа прихоти или напоминанія сошлетъ мужа, а то и обоихъ вмст въ Сибирь на поселеніе.
— Вотъ теб и наградилъ! шепчутъ Азгарцы.— Нтъ, покойный-то князь бывало не такъ…
И главное что вредило князю Данил во мнніи его крпостныхъ — это невольное, общее и постоянное сравненіе его съ отцомъ.
Къ этому присоединялась еще черта его характера, рзко сказывавшаяся въ управленіи и отзывавшаяся на жизни подданныхъ — крайняя строгость безъ тни ласковости.
— Добра отъ него не жди, а худо всегда за пазухой, говорили про князя.
И чмъ дальше отодвигается назадъ то время, чмъ боле всякое былье заслоняетъ прежнія азгарскія времена и прежніе порядки, тмъ ясне и кротче смотритъ изъ-за этого былья свтлый ликъ убіеннаго князя Родивона Зосимыча на всхъ дворовыхъ и крестьянъ азгарскихъ, тмъ жесточе кажется всмъ ныншній князь, тмъ трудне кажетъ житье теперешнее.
Много народу въ день именинъ ныншняго князя сходится отовсюду съ низкими поклонами. Мнится князю Данил Родивонычу, что онъ заслужилъ любовь и преданность своихъ холоповъ своею справедливостью. Но когда наступитъ день кончины убіеннаго раба божьяго князя Родивона и въ азгарскомъ храм служитъ заупокойную обдню приглашаемый ежегодно изъ Казани архіерей, то несмтныя тучи и своихъ и даже чужихъ крестьянъ покроютъ весь Азгаръ.
Дивится князь этой любви къ покойному отцу. Ничего вдь онъ имъ, кажется, не сдлалъ особаго за всю свою жизнь.
Да и почемъ знать, быть можетъ въ этомъ мор людскомъ, что добровольно заливаетъ храмъ азгарскій и усердно молится надъ могилой убіеннаго князя… можетъ-быть есть еще сорока и пятидесятилтніе молодцы, которымъ дло убіенія и разгромъ азгарскій — дло не чуждое.
Каждый разъ, каждый годъ князь Данило со своего высокаго барскаго мста въ церкви, обитаго краснымъ сукномъ, озирается ястребинымъ взоромъ на эту толпу, колыхающуюся предъ алтаремъ, глядитъ на эти сильныя закорузлыя руки, что мелькаютъ по плечамъ молящихся, и думаетъ:
‘Быть-можетъ вотъ эта самая рука, этого самаго Семена или Ивана и нанесла родителю послдній ударъ’.
Князь правъ. Но чудное дло не въ томъ, а въ томъ, что этотъ Семенъ или Иванъ тоже правы. Этотъ Семенъ, прибжавшій на поминки убіеннаго князя верстъ за двадцать, еще вчера ввечеру, при свт лучины, въ полусумрак грязной, ветхой и холодной избы слушалъ рчи захожаго человка безъ рода и племени. И сказывалъ захожій человкъ:
— Крестъ-то по небу и вправду вдь ходилъ на Москв. Опять придетъ, батюшка!.. Жди, люди…
Вчера онъ слушалъ эти рчи, вспоминалъ о томъ, что видлъ, слышалъ и самъ надлалъ шестнадцать лтъ тому назадъ, а утромъ побжалъ съ другими въ Азгаръ на поминки убіеннаго барина-князя. Зачмъ? Изъ лукавства? Какъ можно! Такого не видывано!.. А такъ…
Князь Данило Родивонычъ зналъ хорошо своихъ крестьянъ и зналъ, что они таковы же, какъ и вс на Руси. И всхъ тхъ, кто былъ мало-мальски замшанъ въ прошломъ бунт, князь Данило перебралъ. Но попались т, что попроще, а т, что поувертливе, уцлли. Во всемъ Азгар былъ только одинъ тотъ кузнецъ, Карпушка, про котораго упорный слухъ ходилъ, что его рыло въ пуху. А мало-ли ихъ было, которые были, быть-можетъ, еще виновне и которыхъ князь видалъ всякій день, а уликъ на лицо не было. И эта мысль, что около него живутъ цлы и невредимы убійцы его отца, отчасти отравляла существованіе злопамятнаго и мстительнаго князя.
Разумется, въ этихъ новыхъ и великолпныхъ хоромахъ Азгара тяжело было жить. Народу было много, всего конечно вдоволь, будто вчный пиръ горой. А вс обитатели больше все угрюмы. Дйствительно, изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ, за эти восемнадцать лтъ, на всхъ обитателяхъ Азгара, на всей будничной жизни князя, домочадцевъ и крпостной дворни лежалъ какой-то гнетъ. Многое способствовало этому. И суровый нравъ князя, его гордость и неприступность, отчасти и страшное воспоминаніе о томъ, что совершилось здсь во дни Пугачевщины, отчасти и рознь, которая укоренилась между всми нахлбниками. Наконецъ, вліяло много на все отсутствіе хозяйки-княгини. Князь былъ словно вдовецъ. Не было женской правящей руки и мягкаго примиряющаго женскаго суда среди этого разнохарактернаго люда, ибо семейная жизнь Данилы Родивоныча была послдствіемъ необдуманнаго и рокового шага. У него была жена и дочь. Въ азгарскихъ хоромахъ жили теперь княгиня Софья Ивановна и княжна Аграфена Даниловна.
Княгиня была не кто иная какъ прежняя красивая и крошечная, а нын глупая и донельзя безобразная крымская Татарка Шерфе, прошедшая чрезъ много и много рукъ, прежде чмъ сдлаться наложницей, а потомъ супругой князя. Княжна Аграфена или Груня, какъ звалъ ее князь, была его дочь, изъ-за которой именно и женился онъ на Шерфе, что сдлало ее княгинею Софьей Ивановной. Прежнее имя Шерфе было, конечно, забыто всми. Вс звали княгиню Софью съ выдуманнымъ именемъ ‘по-батюшк’, такъ какъ Богъ всть какой крымскій Татаринъ былъ ея отцомъ. Одинъ князь не забылъ этого татарскаго имени и теперь еслибы кто заглянулъ въ сердце Данилы Родивоныча, то быть-можетъ увидлъ бы въ этомъ сердц кровью написанное или каленымъ желзомъ выжженное имя въ пять буквъ: ‘Шерфе’
Князь внчался въ азгарскомъ храм вскор посл Святокъ и узналъ потомъ, что случайно внчался въ то самое утро, когда Пугачевъ клалъ голову на лобномъ мст среди Москвы.
Но во время внца и посл того изъ года въ годъ, да и теперь смущенъ князь однимъ и тмъ же помысломъ. Гласъ народа — гласъ Божій. А гласъ народа не хочетъ считать прежнюю, всмъ дорогую княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей.
Ежегодно въ роковой день исчезновенія княгини князь съ женой и дочерью, съ сестрой Серафимой, которая теперь замужемъ, съ ея семействомъ и со всми домочадцами совершаетъ поминки. Но людъ православный и любившій княгиню Людмилу, помнящій ее, ходитъ на эти поминки по приказанію, чуть не насильно.
— Нтути, сказываетъ каждый разъ послдняя глупая тетка или бабушка на сел,— не пойду я гршить. Живую упокойницей ставить! Нтути. Безъ всти пропала княгинюшка, не померла…
И вотъ почти два десятка лтъ что не сходитъ съ устъ у Азгарцевъ, не выходитъ изъ головы и изъ сердца кмъ-то тогда же сказанное: ‘Безъ всти пропавшій — не мертвецъ’!..
И князь Данило Родивонычъ невольно смущенъ. Онъ иногда вритъ, что Милуша на томъ свт давно, что погибла, изрубленная въ куски промчавшимся дикимъ и пьянымъ Пугачемъ. А иногда, вспоминая при какихъ обстоятельствахъ, посл какого происшествія Милуша исчезла, онъ невольно начинаетъ врить, что она умерла безповоротно… но только для него одного. И столько лтъ думаетъ и сомнвается князь, что Милуша умерла и что Милуша жива! А кто былъ когда-то невольною причиной погибели или исчезновенія Милуши? Та же Татарка Шерфе, нын княгиня Софья Ивановна.
А какъ не пристало этому дикому существу это имя! Она впала будто въ дтство и про нее словно забыли, а когда вспоминали, то съ презрніемъ. У ней было нсколько комнатъ, но теперь она полюбила одну изъ нихъ, ту самую маленькую съ лежанкой, гд когда-то жила и была найдена убитою Пугачемъ старуха Кирилловна.
Комната эта, конечно, была не та же самая, но точь-въ-точь такая же, какъ и та. И Софья Ивановна отъ зари да зари лтомъ сидла у окошка, а зимой лежала на лежанк. Комнаты этой не любили дворовые, говорили, что не слдовало князю строить верха такіе-жь, какіе были прежде. Низъ пускай бы сдлалъ, каковъ онъ былъ, а верхъ надо было перемнить. А то грхъ вышелъ…
И говорили дворовые про верхній этажъ, выстроенный въ подражаніе прежнему, что тамъ не чисто… Ходитъ тамъ убитая Кирилловна и любитъ она пуще всего ту самую свою горницу, гд живетъ теперь княгиня. И только одна княгиня безстрашная, потому что не Русская, можетъ тамъ жить. Многіе видли старую, сдую старуху, бродящую въ полночь по верху, но корридорамъ и по горницамъ, и вс признали Кирилловну. Нашлись и такія въ числ снныхъ двушекъ, которыя божились и клялись, что видли какъ Кирилловна ночью приходила, ложилась рядомъ съ княгиней на лежанк и душила вторую жену князя. А та хрипитъ и спитъ!… И это обстоятельство, что княгиня Софья Ивановна полюбила ту самую лежанку, гд погибла насильственною смертью старушка няня первой любимой княгини, вс считали плохимъ предзнаменованіемъ для второй княгини.
— До добра не доведетъ ее…
Князь конечно видлъ и сознавалъ, въ какомъ презрніи у всхъ его жена. Человкъ не врующій, онъ иногда смутно чувствовалъ, что эта вторая жена послана ему судьбой въ наказаніе за то, что онъ извелъ и погубилъ первую. Часто думалъ князь и желалъ смерти для этого дикаго существа, которое позорило его, служа посмшищемъ для враговъ его. Но княгиня общала прожить повидимому до глубокой старости.
Князь жилъ замкнутою жизнью. Когда вокругъ него каждый баринъ былъ хлбосолъ, онъ заперся, по милости этой княгини, про которую тайкомъ послдніе изъ дворовыхъ людей говорили: ‘какая же она княгиня!’
Князю стыдно было давать пиры и балы, на которыхъ появлялась бы такая княгиня Хвалынская.
Дйствительно, Софья Ивановна или Шерфе сидла вчно у себя, неряшливо одтая, и ко всему относилась совершенно безучастно. Она никогда не была умна, а теперь отсутствіе не только разума, но всякаго смысла проявлялось постоянно. Даже обстановка ея любимой горницы и ея маленькая, тщедушная, дикая фигурка напоминали какъ бы большую собачью конуру съ лохматою собаченкой. Княгиню такъ и звали тайкомъ. Часто слышался въ усадьб между дворовыми вопросъ:
— А что собака?!
Къ довершенію всего, единственнымъ проявленіемъ существованія Шерфе была безпричинная злость. Одно, чмъ занималась она всякій день, это мучить и терзать всячески своихъ безчисленныхъ снныхъ и горничныхъ двушекъ. У нея былъ цлый штатъ женщинъ и двушекъ отъ сорока до пятнадцати лтъ. Княгиня по цлымъ днямъ придиралась къ нимъ по поводу всякаго пустяка и постоянно отъ слова переходила къ длу: дралась съ ними, щипала ихъ, сама рзала имъ въ наказаніе косы, ставила на колни, привязывала на веревк къ кольцу въ стн. Въ этомъ не было предла ея фантазіи. Почти ежедневно она посылала за дворецкимъ и приказывала ему наказать то одну, то другую двушку или женщину.
Крутой, сухой и безсердечный князь Данило Родивонычъ часто находилъ, что княгиня переходитъ границы здраваго смысла въ своей жестокости. Но князь разъ навсегда сказалъ себ, что не будетъ вступаться въ бабьи дрязги на верху, что ему неприлично судить, права ли княгиня въ своей расправ съ женской прислугой.. Лишь за нсколько лтъ назадъ князь Данило призвалъ однажды дворецкаго и приказалъ ему исполнять повелнія княгини съ разумомъ.
Случилось это вслдствіе полученія одной всти, которая тогда быстро облетла всю Россію: всть о помщиц Салтыковой или Салтычих и о томъ, какъ отнеслась къ ней и къ ея дйствіямъ царствующая императрица. Вся Россія помщичья удивилась и испугалась, узнавъ, что дворянка и старуха, которая, правда, распоряжалась со своими холопами зврски, посажена въ клтку и показывается народу какъ дикій зврь. И во многихъ русскихъ усадьбахъ въ это время стало дворовымъ жить нсколько полегче. Князь тоже побоялся срама, если какой-нибудь казанскій чиновникъ донесетъ въ Петербургъ о дйствіяхъ княгини Хвалынской, происхожденіемъ изъ простыхъ Татарокъ.
Отношенія князя съ этою женщиной, которая все-таки была его женой, были самыя странныя. Ей было приказано не являться, по выраженію князя, ‘растерзанною’ и не срамить его при гостяхъ, которые могутъ случайно пріхать въ Азгаръ. Для княгини одться въ богатые наряды, которые у нея были, перетянуться, причесаться, вообще убраться, было такою пыткой, что она предпочитала сидть на верху. Самъ князь приходилъ на верхъ разъ, два въ мсяцъ, но онъ приходилъ не къ жен. Онъ просто положилъ себ сроки, когда онъ долженъ обойти весь домъ какъ хозяинъ, вмст съ дворецкимъ и осмотрть разныя мелочи, требовавшія исправленія или перемны.
При такого рода обстановк отъ зари до зари тяжелая тишина царила въ громадныхъ хоромахъ.
Только въ одномъ углу, противоположномъ кабинету князя, въ нижнемъ этаж, жилось по-людски, бывало весело, дышалось свободне. На краю этого дома была комната, гд когда-то останавливался князь Иванъ, прізжая къ отцу изъ Казани. Теперь тамъ жила семнадцатилтняя княжна Аграфена. Это было единственное существо, которое дворовые любили и съ которымъ отводили душу.
Князь Данило тоже любилъ свою дочь, которую звалъ Груней. Но княжна Груня не знала этого и была убждена, что отецъ ненавидитъ ее. Дйствительно, князь по характеру своему относился къ дочери такъ странно, что княжна не могла видть въ немъ привязанности къ себ. Во-первыхъ, за всю ея жизнь отецъ никогда не приласкалъ дочери, никогда не поцловалъ ея такъ, какъ цлуютъ другіе. Между отцомъ и ею не было тхъ отношеній, которыя она видла ежедневно въ сред дворовыхъ. Князь даже мало говорилъ съ дочерью. Когда случалась длинная бесда, то она, касаясь князя и его прошлаго, была самовосхваленіемъ, если же касалась Груни, то это былъ выговоръ, поученіе какъ вести себя, чего не позволять себ. Утромъ и вечеромъ она получала по холодному поцлую. И Груня слишкомъ чуждалась отца, чтобы любить его.
Къ матери уже давно, съ первыхъ лтъ, когда она сознательно оглянулась вокругъ себя, явилось у княжны тяжелое чувство грустнаго презрнія. Но иначе и быть не могло. Между матерью и дочерью не было ничего общаго, кром поразительнаго сходства въ лицахъ. Княжна была вторая Шерфе, и это обстоятельство, къ несчастію, какъ бы уменьшало любовь отца къ дочери. Груня часто черезчуръ напоминала ему ту вертлявую крымскую Татарку, которую онъ нашелъ въ разгаръ бунта, въ загадочномъ павильон узднаго города, и чья-то наложница тотчасъ же отдалась ему, а затмъ самовольно ухала за нимъ въ его обоз, какъ увязывается за прозжимъ чужая собака.
Дйствительно, лицомъ, оригинальнымъ и красивымъ своимъ маленькимъ ростомъ, миніатюрными ручками и ножками, черными и быстрыми глазами, княжна Груня была вторая Шерфе. Посторонніе, знакомые и гости всегда восхищались красавицей княжной, только удивлялись, въ кого она уродилась такая граціозная, маленькая и затмъ узнавали стороной, что она — живой портретъ той Татарки, которая нын называется княгиней Софьей Ивановной и не показывается почти никому.
Самой княжн, хотя она знала и понимала, что очень красива, было однако внутренно обидно, что она портретъ своей матери, съ которою у нея тоже не было почти никакихъ отношеній. Княжна, конечно, бывала у матери на верху всякій день, иногда случалось ей даже вдругъ бжать на верхъ, такъ какъ ея главное дло по отношенію къ княгин было только одно: вчное, постоянное заступничество за горничныхъ, терзаемыхъ на вс лады. Груня была единственное существо, которое могло образумить мать, уговорить, успокоить ее и даже иной разъ заставить отвязать и спустить съ веревки какую-нибудь горничную, несмотря на то, что княгиня за часъ передъ тмъ поклялась продержать ее цлую недлю даже безъ пищи. Княгиня часто, разсвирпвъ отъ гнва, кидалась на своихъ холопокъ, но при появленіи княжны она постепенно успокаивалась, уходила и садилась въ уголъ, откуда прислушивалась къ мягкой рчи дочери, ворчала себ подъ носъ, какъ ворчитъ озлобленный песъ, котораго журитъ хозяинъ.
Вылитая мать вншностью, то-есть лицомъ и миніатюрною фигурою, княжна была только немного выше ростомъ, и движенія ея не были конечно такъ дико угловаты, какими отличалась въ молодости Шерфе. Воспитаніе положило свой лоскъ на вншность Груни. Она была быстра, даже порывиста въ движеніяхъ, но граціозна, порой же умла быть сдержанною и холодною на видъ какъ отецъ.
Нравомъ Груня была странною, ей самой непонятною смсью. Вкусы, наклонности, даже нкоторыя будто врожденныя привычки, съ которыми ей приходилось бороться, ибо разсудокъ ея того требовалъ,— были наслдіемъ и отъ безсердечнаго отца, и отъ матери южнаго и полудикаго происхожденія.
Часто двушка въ глубин души чувствовала себя будто чуждою своей обстановк и сред, замкнутою въ тсныя рамки скучной, блдной и однообразно-пошлой жизни Азгара. Груня подчасъ томилась какъ птица въ клтк и рвалась на волю… Туда, подальше, повыше, за кругозоръ, въ высь, къ небесамъ…
Никто не могъ въ Азгар сказать ей, что жизнь, устроенная княземъ для себя и для всхъ, была глупымъ и пошлымъ подражаніемъ обстановк мелкихъ германскихъ владтельныхъ принцевъ, но Груня сама догадалась и почуяла, что отецъ не живетъ просто, какъ вс, какъ ему по душ бы хотлось, а будто представляетъ что-то изъ себя, такъ же точно, какъ ихъ азгарская домашняя труппа актеровъ представляетъ греческихъ и вавилонскихъ царей и бояръ. Княжна чуяла фальшь обстановки ‘царька’. Кром того, у княжны были съ дтства вкусы, которыми она удивляла всхъ. Она страстно любила здить верхомъ, а между тмъ едва стала она изъ отроковицы двушкой, отецъ запретилъ ей скакать мальчишкой по полямъ. Это было не въ нравахъ.
Наконецъ, княжна любила бды, происшествія, несчастные случаи, любила драму около себя. Это ее оживляло, подымало, будто пробуждало отъ пошлаго сна. Въ этихъ случаяхъ она являлась съ энергическою помощью, насколько позволяло ей званіе княжны Хвалынской. И въ эти минуты она бывала вполн счастлива, чувствуя, что она дйствуетъ.
Но часто, и все чаще теперь, къ семнадцати годамъ, сказывался въ Грун на разные лады самъ князь Данило. Гордость и высокомріе княжны по отношенію не къ дворн, а лишь къ тмъ, кто воображалъ себя ей равнымъ, не имла бы границъ, еслибы не одинъ тайный и горькій помыселъ.
‘По отцу она родовитая, княжна, но по матери — Богъ всть кто!.. такъ какъ мать по происхожденію была тоже, что и какой-нибудь Лаханевъ’.
Положеніе Груни, фальшивое и мудреное, ухудшилось еще относительнымъ образованіемъ. Будь она совершенно безграмотная и невжественная, ей было бы конечно легче. Понятно, что князь Хвалынскій, считавшій себя образованнйшимъ человкомъ своего времени, и по праву, не могъ не обратить вниманія на воспитаніе единственной дочери, которую къ тому же собирался везти въ Петербургъ. Ко двору просвщенной и начитанной монархини ему хотлось появиться съ двицей-дочерью, какихъ не нашлось бы въ столиц.
Когда Грун минуло тринадцать лтъ, князь выписалъ учительницу изъ Франціи. Въ Азгар явилась старая два. Mademoiselle Ausset, сухая и тломъ и душой, но умная и образованная. Князь удивилъ двицу несказанно своими свдніями, а двица съ успхомъ выдержала экзаменъ у князя. Вдобавокъ мамзель Оссе, къ удовольствію легковрнаго князя, сказалась дальней родственницей писателя моднаго въ Россіи, по милости царицы, то-есть кузиной д’Аламбера. Это былъ вздоръ…
‘Mon cousin, monseur d’Alembert’ было третье слово двицы-учительницы въ ея болтовн. Несчастная хвастунья не знала, что у знаменитаго писателя не могло быть родни, такъ какъ онъ самъ былъ найденышъ или подкидышъ на церковную паперть, откуда попалъ въ пріемыши старосты церковнаго.
Впрочемъ, къ удивленію князя, двица Оссе вдругъ однажды провралась, говоря о писателяхъ энциклопедистахъ. Она заявила, что ея cousin пишетъ подъ двумя именами: D’Alembert и Lambert.
— Да это два одинаковые писателя, но два разные человка, воскликнулъ князь, и съ той минуты заподозрилъ родственныя узы француженки. Тмъ не мене двица Марія Оссе быстро и умно, даже искусно обучила свою питомицу, русскую княжну. Воспріимчивая и даровитая Груня въ три года узнала все, что знала ея учительница. Нахватавъ вершковъ по всмъ предметамъ, княжна равно выучилась у нея искусству выдавать ихъ за сажени. Но въ этомъ рдко бывала потребность и рдко представлялся случай въ Азгар. Чрезъ три года двица Оссе ухала обратно, а княжна, перезабывъ многое, кром французскаго языка, была все-таки, по своему времени, очень образованная двушка.
Такимъ образомъ положеніе Груни въ громадныхъ хоромахъ Азгара было мудреное съ первыхъ лтъ жизни. Едва только хорошенькая, добрая и очень умная двочка оглянулась вокругъ себя, она увидла тотъ разладъ, который царствовалъ около нея, а затмъ вскор нашла этотъ разладъ и у себя въ душ. Отецъ будто чужой. Для нея онъ будто князь Хвалынскій, первый вельможа всей округи по происхожденію и состоянію, а она для него будто не княжна Хвалынская, а дочь какой-то Татарки, которая вдобавокъ, чтобъ усилить горькое чувство на душ, была тутъ на лицо, глупая и злая. И въ первый же разъ, будучи лтъ двнадцати, умненькая двочка, посл безобразной исторіи истязаній на верху, продумавъ нсколько часовъ о своемъ положеніи, долго проплакала. Ей показалось, что у ней нтъ ни отца, ни матери. Сдлавшись двушкой-невстой, теперь она бы вроятно не выдержала подобной обстановки, но на ея счастье нашлась помощь.
Ея отцомъ съ матерью стала среда, десятки и сотни дворовыхъ. Вся дворня безъ исключенія сначала любила, а потомъ стала обожать княжну. Любовь эта сказывалась теперь тмъ, что почти вс люди потихоньку просили, молили княжну, когда она не нынче-завтра выйдетъ замужъ, выпросить ихъ у князя въ приданое, чтобы сдлаться крпостными барышни и ея будущаго мужа. Еслибы, собравшись замужъ, княжна стала просить у отца себ въ приданое тхъ крпостныхъ, которые молили ее объ этомъ, то она вслдъ за собою, вмст со всякимъ скарбомъ, увезла бы всю наличную дворню изъ Азгара.
Среда эта, то-есть дворовые, была міромъ, въ которомъ воспиталась княжна. Ихъ заботы и ихъ мечты были ея заботами и мечтами, ихъ горе — ея горемъ, ихъ радости — ея счастьемъ. Княжна относилась ко всякому факту и вообще ко всякому явленію такъ же, какъ вся азгарская дворня. Въ этихъ людяхъ нашла она съ первыхъ лтъ то, чего недоставало ей и чего просило ея сердце: ласку, сочувствіе. И вс эти Ваньки, Машки, Петрушки и Сашки были ей близкими людьми. Она любила, ненавидла, вровала, боялась, мечтала… почти такъ же, какъ и они.
Помимо этой среды у княжны былъ человкъ, котораго она любила и который замнялъ ей брата, хотя онъ былъ тридцати шести лтъ и приходился ей роднымъ дядей.
Прежняя княжна Хвалынская, которая когда-то оживляла азгарскія хоромы своимъ присутствіемъ и была общею любимицей всхъ домочадцевъ, такъ же какъ теперь княжна Груня, то-есть прежняя княжна Фимочка, была теперь уже давно Серафимою Родіоновною Городищевой.
Посл рокового событія въ ея жизни, когда надъ нею, шестнадцатилтнею двушкой, любимицей отца, взлелянною въ дом, какъ цвтокъ, страшно наругался промчавшійся чрезъ Азгаръ Пугачъ, а прискакавшій братъ заботами привелъ въ чувство и вернулъ ее къ жизни, Серафима тотчасъ же собралась въ монастырь. Ничего другого, казалось, не оставалось ей въ жизни. Но князь въ эти тяжелыя времена, потерявъ отца, жену, потерявъ и брата, который собирался на вки вчные ко Святымъ мстамъ, не могъ допустить, чтобъ единственный членъ семьи, молоденькая сестра, тоже покинула Азгаръ. Если когда-либо жалость закрадывалась въ сердце князя Данилы, то конечно въ первое время при вид несчастной сестры. И князь ршилъ тотчасъ же, что онъ найдетъ ей мужа, человка, который бы привязался и полюбилъ ее, несмотря на то страшное истязаніе, чрезъ которое прошла несчастная.
Первое время, боле года, несчастная княжна Хвалынская ходила привидніемъ. И здоровье было потрясено пережитымъ ужаснымъ событіемъ, перенесеннымъ истязаніемъ, и нравственно была она принижена, оскорблена: казалось, въ душ ея все было потоптано въ грязь, осквернено злодемъ, наругавшимся надъ ней. Спасенія не было. Вернуться къ жизни духовной такъ же, какъ уходъ брата вернулъ ее къ жизни физической, было повидимому немыслимо.
По счастію на княжн Фим оправдалось поврье, что время — лучшій лкарь для духовныхъ недуговъ.
Фима ршилась бжать отъ людей въ монастырь и скрыть въ кель свой позоръ и свое горе. Князь не противорчилъ, но откладывалъ, твердо ршивъ устроить судьбу сестры, выдать ее замужъ. Мужъ, дти и время, былье… заслонятъ, затуманятъ въ ея прошломъ роковое событіе.
Князь, обвнчавшись съ Шерфе изъ-за ожидаемаго на свтъ ребенка, быть-можетъ первенца-сына, нашелъ предлогъ задержать поступленіе сестры въ монастырь. Онъ понималъ, что княгинею Хвалынской будетъ невозможное въ смысл приличія существо, и просилъ молоденькую сестру остаться съ нимъ, чтобы взять на себя перевоспитаніе дикой татарки. Серафима согласилась, и принялась за дло ревностно, стараясь всячески сдлать что-нибудь изъ новой невстки. И въ первое время новая княгиня Софья Ивановна много измнилась, какъ бы общая сдлаться приличною княгиней Хвалынскою.
Почти одновременно съ тмъ, какъ Данило Родивонычъ вошелъ во вновь воздвигнутыя хоромы, явился въ сосдств ихъ молодой помщикъ, покинувшій службу и поселившійся въ своемъ маленькомъ имніи около Азгара. Это былъ Петръ Городищевъ, родной братъ того несчастнаго, котораго причли къ злодямъ и бунтовщикамъ.
Когда-то князь Данило случайно присутствовалъ при казни Павла Городищева.
Съ тхъ поръ, что весь край успокоился, многіе образумились, одумались, весь Пугачевскій бунтъ всякому представлялся въ нсколько иномъ вид. Многое объяснилось. Князь Данило зналъ, какъ и другіе, какимъ образомъ нкоторые изъ столбовыхъ дворянъ замшались въ мужицкій бунтъ. Въ Казанскомъ округ всмъ было извстно, что Андрей Уздальскій пошелъ въ Пугачевцы вслдствіе истязанія его на двор Азгара, по приказанію того же князя Данилы. Въ этомъ дяніи князь не раскаивался. Изъ-за Андрея произошла та драма его жизни, послдствіемъ коей было теперь исчезновеніе, а вроятно и смерть княгини Людмилы. Равно извстно было Казанскому дворянству, что Павелъ Городищевъ былъ разстрлянъ въ Кичу русскими войсками какъ бунтовщикъ.
Исторія Городищева была теперь всмъ извстна. Вс знали, что юный офицеръ, отпущенный Пугачевымъ на свободу, съ условіемъ хать отъ него гонцомъ къ главнокомандующему царскими войсками, далъ честное слово исполнить порученіе. Далъ слово, сдержалъ его, какъ подобало дворянину, и былъ разстрлянъ, по приказу Бибикова, какъ тоже подобало главнокомандующему.
При появленіи Петра Городищева въ окрестностяхъ Азгара князь Данило вспомнилъ о погибели его старшаго брата и своего деньщика Алеши, и на этотъ разъ пожаллъ, что когда-то не удалось ему спасти юнаго офицера, бывшаго перваго друга его брата Ивана. За это время князю Данил Родивонычу все чаще и чаще мерещилось доброе, искаженное испугомъ лице Алеши, привязаннаго къ столбу и ожидающаго залпа изъ десятковъ ружей… и смерти. А онъ, князь, вмсто того, чтобы стоять въ переднемъ ряду толпы звакъ, могъ остановить казнь, сказать одно слово Бибикову и спасти его, просить хотя бы отстрочки, дабы разъяснить дло, наконецъ просить помилованія у государыни. Но онъ стоитъ и смется. И только одно извиненіе было у князя, что въ эту минуту онъ былъ пораженъ другимъ событіемъ. Вдь вслдъ за Алешей чуть не разстрляли князя Ивана.
Какимъ образомъ родилась въ голов князя мысль о женитьб сосда, Петра Городищева, на сестр Серафим, князь теперь не помнилъ. Но онъ взялся за дло упрямо, настойчиво.
Съ той минуты, что князь ршилъ не допускать поступленія сестры въ монастырь, онъ началъ искать ей подходящаго жениха. Дло казалось труднымъ. Судьба княжны во время разгрома Азгара хотя и была тщательно скрыта княземъ, все-таки огласилась. И это обстоятельство лучше всего доказывало князю, что были и есть еще на свт и въ околотк свидтели или виновники истязанія сестры. Они, укрываясь отъ его мести, все-таки разнесли слухъ или разсказъ объ ея ужасной участи.
Поэтому ради ложнаго стыда не всякій въ сосдств могъ ршиться на женитьбу. А тотъ неимущій голякъ-дворянинъ, который бы взялъ Фиму въ жены за ея приданое, былъ князю не нуженъ.
‘Вотъ бы женихъ сестр’! подумалъ князь, узнавъ о появленіи въ околотк молодого Городищева, гвардейца, помщика съ достаткомъ и стариннаго столбового дворянина. Вдобавокъ Петръ Городищевъ былъ когда-то шаферомъ князя на его свадьб. И гордый Данило Родивонычъ, напрасно прождавъ къ себ молодого Преображенца, который не длалъ визита отчасти изъ лни и безпечности, вдругъ собрался на псовую охоту, около имнія Городищева, на охот князь повредилъ себ будто бы ногу, захалъ къ сосду, послалъ за костоправомъ, а пока возобновилъ знакомство съ хозяиномъ. Онъ зазвалъ конечно къ себ молодого малаго, веселаго и добродушнаго, какимъ былъ и его погибшій братъ. Городищеву было уже боле двадцати лтъ. Чрезъ нсколько мсяцевъ всякаго рода хлопотъ и ухищреній, молодой офицеръ Преображенецъ началъ бывать очень часто въ Азгар. Молодые люди не забыли и теперь помянули прошлое… Петя Городищевъ когда-то, до поступленія на службу, зжалъ въ Азгаръ и былъ предметомъ первой любви княжны. Вскор офицеръ, хотя и считался женихомъ какой-то барышни въ Саратов, сдлался мужемъ Серафимы.
Молодые поселились въ отличномъ имніи по сосдству съ Азгаромъ, которое князь отдлилъ въ приданое, и благополучіе сестры было однимъ изъ немногихъ добрыхъ длъ князя. Съ тхъ поръ однако прошло уже лтъ пятнадцать, и такъ какъ Городищевъ былъ большой поклонникъ прекраснаго пола, вина и картъ, то часто измнялъ жен. Но онъ все-таки на свой ладъ искренно и глубоко любилъ ее, она была его лучшимъ другомъ.
Серафима Родивоновна, съ своей стороны, обожала своего мужа, который, женившись на ней, отчасти вычеркнулъ однимъ махомъ страшную страницу изъ ея жизни. Кром того, она, конечно, была примрною матерью, и вся ея жизнь, вс помыслы ежедневной жизни принадлежали тремъ дтямъ: мальчику Родивону, второму мальчику Павлу и двочк Людмил. Часто, оглядывая троихъ дтей своихъ, Серафима Родивоновна, грустно понуривъ голову, вспоминала прошлые страшные дни и думала: вотъ три имени трехъ дорогихъ существъ для нея и для мужа, которыя на разные лады потонули въ страшномъ разливанномъ мор крови людской.
Дти были уже велики и знали тоже, что ддушку Родивона Зосимыча убили бунтовщики-холопы и Пугачевцы, что дядю Пашу убили царицыны солдаты, что тетя Милуша пропала безъ всти. И дти, на этотъ разъ такъ же какъ и гласъ народа, говорили матери:
— Можетъ-быть тетя и жива, можетъ-быть вдругъ придетъ…
Но если князь Данило до сихъ поръ въ глубин души не ршилъ вопроса, жива ли Людмила или нтъ, то Серафима Родивоновна была убждена въ смерти Милуши. Когда-то старикъ Архипычъ, принесшій всть о погибели княгини и помилованный княземъ, часто разсказывалъ всмъ какъ исчезла Людмила Дмитріевна. Серафима знала подробно всю исторію и ршила своимъ женскимъ сердцемъ, что Милуша, оскорбленная и нравственно убитая поступками мужа, вроятно сама умышленно отдалась въ руки орды Пугача. И конечно она безслдно погибла… исчезла какъ былинка земная, подъятая страшнымъ вихремъ, исчезаетъ въ безграничной шири небесной.
Серафима Родивоновна, конечно, не имла никакихъ сношеній со второю женой брата, но очень любила племянницу, занималась ею. Вспоминая, что хорошаго и что дурного принесла ей когда-то среда дворовыхъ и обстановка всей жизни въ Азгар, бывшая княжна Серафима Родивоновна боялась, что княжна Аграфена Даниловна поставлена совершенно въ то же самое положеніе. Городищева вспоминала все, что развращающимъ образомъ дйствовало на нее когда-то, и угадывала, что эта обстановка должна точно такъ же дйствовать теперь на ея племянницу. Она помнила хорошо свою тайную влюбленность въ одного Николая, простого двороваго лакея, но красавца собой. И въ этомъ отношеніи Серафима Родивоновна сдлала все, что могла, въ своихъ бесдахъ съ Груней. Глядя на нее и на ея жизнь въ Азгар, Городищева невольно видла свою жизнь съ отцомъ въ отсутствіи обоихъ братьевъ, и поэтому какъ бы видла насквозь душу Груни.
Княжна Груня любила тетку, но за послднее время стала обожать дядю. А между тмъ отношенія ‘дяди Пети’, человка пожилого, но юнаго характеромъ, и его племянницы которой было всего семнадцать лтъ, были особенныя.
Городищеву сильно нравилась племянница, какъ красивая и пылкая женщина. Онъ просто былъ влюбленъ въ Груню, много всячески занимался ею, веселилъ ее, исполнялъ малйшія ея прихоти и зати, въ качеств дяди увозилъ ее изъ Азгара къ себ на цлыя недли. Но дядя такъ занимался племянницей, что Серафим Родивоновн, никогда не ревновавшей мужа, теперь было непріятно, и въ этихъ отношеніяхъ было что-то оскорбительное для нея, какъ для женщины. Она, которая всячески старалась спасти воображеніе и душу племянницы отъ вліянія среды въ Азгар, спасти ото всего, что когда-то вліяло на ея помыслы, теперь видла, что мужъ своимъ страннымъ обхожденіемъ съ даровитою племянницей можетъ еще пагубне подйствовать на ея пылкую природу.
И дйствительно, если въ чувств Городищева къ племянниц была большая доля влюбленности, то княжна тоже относилась къ своему сорокалтнему дяд, моложавому на видъ, веселому и безпечному — тоже не какъ къ старшему и не какъ къ родственнику, а нсколько странно. Она еще не могла вполн уяснить себ собственнаго чувства, когда оно уже стало ни чмъ инымъ, какъ юною, легкою и безсознательною первою любовью.
За послдніе три, четыре года, съ 1789 по 1792, князь былъ особенно суровъ, задумчивъ и озабоченъ. Вс знали причину этого мрачнаго настроенія духа, но никто не врилъ ей: ни близкіе, ни домочадцы и нахлбники, ни дворня. Даже знакомые сосди и казанскіе дворяне сомнвались въ искренности объясненій князя, который не таилъ причины этой перемны въ себ, а напротивъ высказывался постоянно, рзко и краснорчиво.
Вотъ въ этомъ общемъ сомнніи и недовріи и сказалась вдругъ наглядно и ярко та широкая пропасть, которая лежала между княземъ, образованнымъ и просвщеннымъ сыномъ своего вка, и всми его окружающими. Въ немъ сказывался гражданинъ и патріотъ, а вокругъ него были дворяне, купцы и крестьяне, но гражданъ не было.
Князь озабочивался и скорблъ о русскихъ длахъ, о положеніи своего отечества, о нестроеніи внутреннемъ, о вншнихъ затрудненіяхъ и неудачахъ. А соотечественники-современники даже не врили ему.
— Ломается! знать влюбился, да незадача. Либо любовница сбжала! Либо захворалъ смертельною болзнью, въ которой сознаться не хочетъ! догадывались кругомъ него.
Понимая эту дикость кругомъ себя, отсутствіе всякаго гражданскаго чувства въ дворянств округа, князь отводилъ душу въ переписк съ двумя, тремя столичными друзьями, между прочимъ со знаменитымъ по учености Иваномъ Ивановичемъ Шуваловымъ, такъ какъ вокругъ Азгара не съ кмъ было душу отвести. Патріотическую скорбь Хвалынскаго принимали за ложь, за отводъ глазъ. Дйствительно, князь и умомъ, и начитанностью былъ неизмримо выше своей среды, или между нимъ, его помыслами, мечтами, желаньями и всмъ нравственнымъ міркомъ мстной дворянской среды была пропасть.
А пока Казанцы всхъ сословій пили, ли, спали, ссорились и мирились, женились и умирали — было чмъ тревожиться, о чмъ скорбть, чего опасаться…
Въ княз года три уже, конечно временами, затихая и снова загораясь еще сильне, происходила борьба съ самимъ собой, борьба гражданина съ облнившимся отчасти помщикомъ, пожалуй даже борьба мечтаній и вожделній честолюбца съ гордостію ‘Азгарскаго царька’. Князь порывался въ Петербургъ, собирался и снова оставался. Одно чувство влекло его туда, гд ршаются судьбы Россіи, гд дйствуетъ мудрый, но состарвшійся монархъ-женщина, другое чувство говорило: ‘Подъ команду мальчишекъ, выскочекъ!? Ступай, унижайся! Платону Зубову иди сапоги чистить!’
И князь волновался, угрюмо задумывался, и все-таки не ршался покинуть насиженное въ Азгар мсто, вокругъ котораго тснился свой придворный штатъ холоповъ и полухолоповъ, гд всякая мимолетная прихоть его была закономъ чуть не на сто верстъ кругомъ.
Долгъ гражданина, патріотизмъ, присяга, отечество, все это были любимые коньки князя — и искренно. Тотъ князь Хвалынскій, который былъ когда-то героемъ войнъ съ Турціей и битвъ съ конфедератами Бара, который затмъ здсь уже, въ Азгар, бросилъ вдругъ молодую жену чрезъ мсяцъ посл свадьбы и поскакалъ усмирять и вшать Пугачевцевъ,— тотъ же самый ретивый гражданинъ и воинъ, видно еще не умеръ вполн въ праздномъ, сластолюбивомъ вельмож, еще не заглохъ среди скуки и разврата вотчины его. Князь Данило былъ вренъ себ теперь, какъ и во дни юности: слово — съ дломъ, чувства и помыслы искренніе — съ поступками шли въ разрзъ.
Князь, окруженный въ кабинет французскими изданіями, гд виднлись постоянно не сходя со стола и ‘Contrat Social’, и ‘Lettres Persanes’, и ‘Esprit des Lois’, не только былъ, но старался послдовательно быть бичемъ въ управленіи своими подданными. Его ласкала мысль, что отъ одного его слова, сказаннаго тихо, кончиками губъ, какъ бы упавшаго ненарокомъ съ языка, зависла жизнь человка, существованіе цлой семьи съ бабами и ребятами.
Образованіе и начитанность, всосавшіяся въ монгольскую кровь выходца изъ Золотой орды — по своимъ предкамъ, въ себялюбца по рожденію, въ деспота по обычаю его родины, оказались безсильны предъ этою природой. Азія подобострастно пошла за помощью къ Европ и съ величаніемъ, съ ‘осанной’ ей, на словахъ, на дл обратили ее въ рабыню свою. Наука, приниженная и порабощенная, явилась въ княз Хвалынскомъ не судьей и карателемъ его дяній, а жалкою пособницей всякому порыву, всякой прихоти его восточно-южной, кипчакской крови. Той мало изслдованной, будто вулканической, вроятно огненной крови, которая текла когда-то въ жилахъ Тамерлановъ и Чингисхановъ.
Наука, взятая княземъ Хвалынскимъ изъ Европы, которой онъ будто бы поклонялся, помогала ему разсматривать свою азіатскую натуру и вс свои крупные пороки съ такой высоты умственнаго полета, откуда земные плоды ихъ, то-есть его дянія, казались ничтожными, атомическими уклоненіями отъ божескихъ и людскихъ законовъ. Что такое самоубійство двочки, взятой силою съ деревни на ложе князя, лишенной жениха, угнаннаго въ Сибирь на канат, въ сравненіи съ принципомъ ‘вооруженнаго нейтралитета’, о которомъ онъ переписывался цлый годъ съ Панинымъ, или — еще выше — въ сравненіи съ ученіемъ о ‘монадахъ’, или — на самой высот — въ сравненіи съ Сатурномъ, его кольцами и семью лунами {Послдній, осьмой числомъ и седьмой по порядку расположенія спутникъ Сатурна былъ, какъ извстно, открытъ лишь въ 1848 году.}.
Впрочемъ, за послдніе годы князь сталъ мене деспотиченъ и прихотливъ, ибо у него было мене празднаго времени и боле заботъ высшаго рода.
Была одна причина угрюмаго настроенія князя, которая быть-можетъ и въ высшихъ сферахъ Петербурга изумила бы всхъ. Князь Хвалынскій, бывшій любимецъ монархини, почти самъ отказавшійся отъ блестящей государственной дятельности и карьеры, чтобы запереться въ глуши деревни, слдилъ все-таки за всмъ и за всми. Стоя въ сторон отъ дйствующихъ лицъ и ихъ политическаго лицедйства, князь видлъ и замчалъ многое, чего они сами и не чуяли.
Такъ теперь князя озабочивала, даже изумляла перемна, которую онъ находилъ въ образ мыслей царицы: то, что думала и говорила она когда-то и что думаетъ и говоритъ онъ попрежнему теперь, стало гонимо, судимо, наказуемо… Разумъ и справедливость въ законахъ и властителяхъ, любовь къ просвщенію и жажда его распространенія, свобода совсти, прямое, правдивое слово… все это стало вдругъ называться ‘вольнодуміемъ’, преступностью, ‘заразой французской’. Многихъ друзей князя преслдовали, судили, ссылали за то, что они думали и говорили то же самое, что онъ двадцать лтъ назадъ слышалъ изъ устъ монархини. Если онъ, Хвалынскій, еще уцллъ, то благодаря только своему имени и положенію, своей прошлой близости къ цариц.
— Неужели это плодъ вліянія такихъ мальчишекъ, недорослей и недоучекъ, какъ Зубовъ и предыдущіе фавориты? думалъ князь.— Или просто старость, усталость, боязнь той бури, которая поднялась въ Европ, тхъ замшательствъ которыя вдругъ народились въ отечеств?
За послдніе годы русскія дла были въ такомъ положеніи, что вс умные и дальновидные люди опасались, какъ бы великая императрица посл долгаго счастливаго царствованія искуснаго и блестящаго, не была вовлечена разными неспособными и невжественными фаворитами въ цлое море бдствій, въ которомъ могутъ погибнуть вс плоды тридцатилтняго мудраго правленія, а вмст съ ними могущество и слава Россіи. Этого боялся и князь, который много читалъ, выписывалъ даже иностранныя брошюры и газеты и, за этотъ періодъ времени, сталъ человкомъ вполн свдущимъ. Не имя возможности съ кмъ-либо проврять свои собственныя, чтеніемъ добытыя воззрнія, онъ былъ часто кривотолкъ, на все-таки былъ настолько отъ природы разуменъ и настолько теперь образованъ, что политическое положеніе Европы представлялось ему совершенно ясно, и онъ могъ здраво и врно судить о всхъ событіяхъ и явленіяхъ своего времени. Разыгравшаяся во Франціи государственная буря, бывшая теперь въ самомъ разгар, смутила и напугала князя не мене другихъ современниковъ, но онъ не врилъ въ опасность ‘заразы французской’. Въ своемъ отечеств онъ боялся иного. Онъ видлъ ясно, что война съ Турціей, которая была тяжелымъ бременемъ для Россіи, начата и ведется какъ-то странно. Руководитель войны, тотъ кто былъ душою всего этого громаднаго предпріятія, былъ человкъ для князя Данилы ненавистный. Ненависть его къ ‘циклопу’, какъ звалъ онъ Потемкина, не улеглась съ годами. Но откладывая въ сторону свою нелюбовь къ человку, онъ безпристрастно относился ко всмъ дйствіямъ князя Таврическаго, и все-таки находилъ веденіе кампаніи крайне страннымъ. Онъ видлъ во всемъ лнь, распущенность, прихотливость и капризы властолюбца. Князь давно бы поскакалъ на берега Дуная и предложилъ бы свои услуги, такъ же, какъ когда-то въ Пугачевщину предложилъ ихъ Бибикову, сталъ бы дйствовать, быть можетъ такъ же круто, иногда не цлесообразно, и все таки принесъ бы свою долю пользы. Но хать подъ команду ненавистнаго ему Потемкина было невозможно. Личная непріязнь не хотла уступить гражданскому чувству долга.
Однажды дошла до Азгара всть, которая сильно смутила князя. Эта всть смутила и всю Россію. Война съ Турціей была на плечахъ, туда шелъ послдній солдатъ, увозился послдній бумажный рубль, а тутъ вдругъ старинный врагъ русскій, Швеція, пользуясь обстоятельствами, придралась къ самому незначительному пустяку и объявила войну.
Впервые за все царствованіе Екатерины русскіе люди сильно призадумались. Въ исторіи не мало примровъ, какъ долгія блестящія царствованія кончались рядомъ гибельныхъ промаховъ, ошибокъ. Какъ будто бы самъ монархъ или правители, поощряемые долгими и постоянными успхами, обманутые вчною удачей въ прошломъ, становились смле въ своихъ дяніяхъ и съ большею безпечностью шли на встрчу или даже сами вызывали громадныя событія.
Теперь правительство, въ своемъ воззваніи по поводу Шведской войны, съ небывалою дотол откровенностью объявило о своемъ трудномъ положеніи. Одинъ врагъ на одной окраин — южной, врагъ сильный, вковой, съ которымъ дло все боле запутывается и требуетъ все большихъ и большихъ жертвъ!… На другой окраин громаднаго отечества, но въ то же время на подачу руки отъ столицы, за нсколько десятковъ верстъ отъ дворца монархини, народился новый врагъ.
Все дворянство немедленно отвчало пожертвованіями людей и денегъ, хотя съ тайнымъ ропотомъ.
Князь Хвалынскій сильно сталъ бороться съ самимъ собою, когда новая бда угрожала Россіи и ему уже нельзя было успокоивать свою совсть личными побужденіями. Въ арміи, которая формировалась и должна была дйствовать въ Финляндіи, подъ начальствомъ Салтыкова, у него не была личныхъ враговъ. Но двинуться, бросить все, перемнить свой образъ жизни, сдлаться изъ ‘Азгарскаго царька’ снова воиномъ, попасть подъ команду разныхъ молокососовъ, которые обогнали его чиномъ, пока онъ сидлъ въ Азгар, было мудрено.
Князь цлое лто проколебался, смущался, самъ себя попрекалъ, съ нетерпніемъ ожидалъ каждую почту, съ жадностью прочитывалъ и вдомости, и письма столичныхъ знакомыхъ… Наконецъ онъ далъ себ слово, что если шведская кампанія не будетъ удачна, то онъ немедленно выдетъ въ Петербургъ и станетъ въ ряды защитниковъ престола въ самомъ тсномъ смысл этого слова, такъ какъ многіе опасались войны въ нсколькихъ верстахъ отъ столицы.
Побды русскаго флота въ Финскомъ залив, подъ командой адмираловъ Грейга, Чигагова и Крузе, нсколько успокоили князя Данилу. По полученіи же извстія о Ревельскомъ сраженіи, князь ликовалъ, и въ тотъ же вечеръ въ Азгар была иллюминація. Дворовымъ и крестьянамъ выкатили бочки вина, напекли кучи пироговъ и зажарили двухъ быковъ.
Но затмъ вскор пришло извстіе о пораженіи русскаго флота подъ командой принца Нассаускаго и неудачахъ сухопутнаго войска, дйствовавшаго въ Финляндіи. А изъ Петербурга князю писали, что во дворц и присутственныхъ мстахъ все уложено. Драгоцнности и архивы приготовлены вполн, чтобъ увозить въ Новгородъ.
Князь Данило Родивонычъ ршился… И вотъ въ Азгар пронеслась изумительная для всхъ всть, что князь собрался на войну.
Но ‘Азгарскій царекъ’ собрался не просто. Онъ ршился явиться въ столицу со своимъ собственнымъ полкомъ, немедленно написалъ письмо государын, предлагая себя и свой конный полкъ въ тысячу человкъ для дйствій въ Финляндіи, и просилъ дозволенія обмундировать этотъ полкъ, конечно, на свой счетъ, въ тотъ мундиръ, который онъ имлъ когда-то честь надть изъ первыхъ. Иначе говоря, князь просилъ дозволенія одть свой полкъ гусарами.
По Азгару, по хоромамъ, словно прошло дуновеніе новаго втра, и все оживилось. Князь вставалъ еще ране обыкновеннаго и уже не сидлъ одинъ у себя въ кабинет, а призывалъ то того, то другого изъ своихъ придворныхъ. Гонцы и посланцы поскакали во вс вотчины, которымъ князь и счета не зналъ хорошенько.
Вс обитатели Азгара волновались. Многіе изъ дворовыхъ, многіе изъ нахлбниковъ опасались поневол попасть въ воины и не нын, завтра, отправляться на бой со Шведомъ. Нкоторымъ изъ обитателей слово Шведъ казалось гораздо страшне слова: Турка. Сражаться съ послднимъ какъ-то привыкли. Въ Азгар были старики и пожилые инвалиды, вернувшіеся домой, и съ ихъ словъ старъ и малъ знали, что Турокъ вовсе не страшенъ и ‘такой же вотъ человкъ, какъ и вс… А это только такъ издали страшно сдается’. Но что такое ‘Шведъ’ — никому изъ этихъ инвалидовъ не было доподлинно извстно.
Князь собирался долго, и однажды утромъ весь Азгаръ возликовалъ, какъ еще ни разу не бывало со времени свадьбы княжны Фимы. Самъ князь объявилъ, прочитавъ газеты, что всмъ сборамъ конецъ, ничего не нужно… Шведъ струсилъ и замирился…
— И слава Теб, Господи! восклицали сотни голосовъ и во двор и на слобод.— Стало-быть, все останется по старому! А главное дло, гусарскаго полка изъ собственныхъ дворовыхъ и крестьянъ — не будетъ!
Рано утромъ въ ненастный и холодный сентябрьскій день, отъ котораго вяло приближеніемъ зимы, въ азгарскихъ хоромахъ и флигеляхъ все поднялось на ноги нсколько ране обыкновеннаго. Придворный штатъ князя Хвалынскаго, нахлбники и приживальщики всюду поднимались, тщательно прибирались, надвали лучшее платье, причесываясь, а нкоторые и припудриваясь аккуратне. Десятка два экипажей всхъ сортовъ, по большей части линеекъ, вскор загромоздили княжій дворъ.
Вс обитатели копошились повсюду, начиная отъ верхнихъ комнатъ, гд одвалась и суетилась княгиня, которая ожесточенне и зле чмъ когда-либо бранилась съ горничными. Но въ этой всеобщей суетн не было ничего веселаго, на всемъ и на всхъ лежала какая-то особенная печать, точно весь этотъ людъ собирался не на праздникъ, а на похороны. Отчасти оно такъ и было.
День этотъ былъ днемъ Св. Людмилы. Хотя Азгарцы ни за что не хотли почитать княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей, тмъ не мене, но строжайшему приказанію князя, вс ежегодно собирались въ церковь на заупокойную обдню. Но вря въ благополучное существованіе на бломъ свт бросившей мужа княгини, они суеврно избгали того, чтобы въ церкви молиться за ея упокой. Изъ года въ годъ все меньше и меньше народу собиралось въ этотъ день въ храм, и князь за послдній годъ вдругъ очутился за обдней съ какими-нибудь тремя десятками ближайшей дворни.
Теперь, за нсколько дней, былъ поэтому подтвержденъ строжайшій приказъ всмъ быть въ храм. И все поднялось и собралось, но все роптало… Во многихъ флигеляхъ, гд жили старйшіе дворовые азгарскіе, слышенъ былъ недовольный ропотъ, что заставляютъ насильно ‘царствія небеснаго желать и со святыми упокой пть’ живому человку.
Часовъ въ девять, Данило Родивоновичъ, готовый совсмъ, послалъ первое лицо въ Азгар, своего любимца старика Агаонова, узнать на половин княжны, готова ли она хать.
Въ большой зал, гд когда-то, до Пугачевщины, во времена Родивона Зосимыча давались такіе веселые обды и вечера, уже собралось до сотни народа всякаго пола и возраста. Тутъ были старики, юноши и ребята, старухи, молоденькія двушки и крошечныя двочки, были и безобразно некрасивыя собою личности, было и нсколько красивыхъ женщинъ и молодыхъ двушекъ, а между ними одна славившаяся своей красотой.
Вся эта разнохарактерная толпа явилась сюда ждать выхода ‘Азгарскаго царька’, своего повелителя и благодтеля. Тутъ были и дворяне, и купцы, и мщане, и вольные люди, и крпостные, и Русскіе, и инородцы, и иноземцы…
Невдалек отъ запертой двери въ кабинетъ князя, гд стояли часовые, съ саблями наголо, два домашніе гусара, сидлъ благообразный, сдой старикъ съ той красавицей дочерью своей, которая славилась во всемъ околотк прелестнымъ лицомъ и прелестнымъ нравомъ.
Во время Пугачевщины князь нашелъ въ пол, на дорог, выбившагося изъ силъ человчка въ изодранномъ капитанскомъ мундир, съ крошечнымъ ребенкомъ на рукахъ,— и дворянинъ Осокинъ со своею малюткой пріютился въ Азгар. Теперь это былъ уже болзненный, честнйшій и скромнйшій старикъ, а крошка стала извстною на весь околотокъ красавицей.
Въ той же зал, въ углу на креслахъ, сидлъ въ нсколько потертомъ мундир, съ пунцовою физіономіей, съ багрянымъ носомъ и большими злыми глазами на выкат, одинъ изъ самыхъ чиновныхъ нахлбниковъ, по чину бригадиръ, по происхожденію дворянинъ, хотя и не русскій, князь Урсланъ-Бековъ. Около него была, въ какомъ-то странномъ наряд, къ которому однако давно привыкъ Азгаръ, съ двумя атласными мшечками, пришитыми къ груди, съ вышитою золотой шапочкой на голов, супруга Урсланъ-Бекова. Она носила постоянно нсколько фантастическій костюмъ. Это была женщина уже лтъ подъ шестьдесятъ, но на видъ издали казалось ей не боле сорока, такъ какъ подрумяненныя щеки, подсурмленные глаза, отсутствіе морщинъ, благодаря какому-то притиранію, длали ее моложе. За то вблизи старость еще ярче сквозила въ глазахъ, губахъ, беззубомъ рт и производила, разумется, непріятное, отталкивающее впечатлніе.
Эти дв личности играли въ Азгар довольно большую роль. Князь Урсланъ пилъ мертвую, и ему это не запрещалось. Когда онъ былъ пьянъ, то совершенно уподоблялся животному, смирному, но отвратительному. Когда онъ бывалъ трезвъ, то могъ быть занимательнымъ собесдникомъ, такъ какъ за всю свою жизнь много видалъ, во многихъ краяхъ побывалъ. Двнадцать лтъ былъ онъ на турецкой служб, былъ потомъ въ Персіи, въ Тегеран, былъ три года въ плну у Туркменъ и сидлъ на цпи въ арык, наконецъ сидлъ два года въ ям, но не у Туркменъ, а въ Москв за долги. Въ первой ям онъ отъ тоски сталъ философомъ и выучился на пальцахъ длать вс четыре ариметическія дйствія, но зато во второй ям онъ философію и математику замнилъ сивухой и окончательно спился съ кругу…
Княгиня имла другую слабость, непреодолимое влеченіе къ юношамъ, хотя была теперь уже стара. Когда выговаривали ей за ея дурное поведеніе, то ловкая старуха ссылалась на то, что женщины ея лтъ гораздо боле высокопоставленныя, нежели она, точно такъ же мняютъ любовниковъ, какъ блье.
У этой четы были три дочери, но ни одной изъ нихъ не передала княгиня своей прежней красоты. Вс три двушки были одна дурне другой.
Тутъ же въ числ прочихъ стоялъ у окошка и тихонько барабанилъ пальцами въ стекло Нмецъ изъ такого нмецкаго государства, которое, кром князя Данилы Родивоныча, никто въ Азгар выговорить не могъ. Онъ былъ въ синемъ фрак съ большими золотыми пуговицами, съ длиннйшими фалдами, кончавшимися на четверть отъ пола, и желтомъ камзол. Нмецъ этотъ, по фамиліи Катценфуртъ, Богъ-всть когда попалъ сюда въ придворный штатъ князя. Его взяли за музыку, такъ какъ онъ хорошо игралъ на флейт. Но теперь, состарвшись, онъ страдалъ одышкой, едва могъ сыграть дв піесы и боле услаждалъ слухъ Азгарцевъ не музыкой, а разсказами о своихъ талантахъ, которые сгибли де среди грубой обстановки въ необразованной русской земл.
Въ противоположномъ углу, на стул, сидлъ характерный высокій, плотный человкъ съ оранжевымъ лицомъ, съ крупными рзкими чертами лица, съ дикою ршимостью въ глазахъ. Одтъ онъ былъ такъ же, какъ одвались и вс дворяне: въ кафтан, камзол, короткихъ брюкахъ, чулкахъ и башмакахъ. Но это все до безобразія къ нему не шло. Казалось, что онъ нарядился ради святокъ. Къ этой фигур шла бы папаха, кафтанъ съ патронами, шашка, даже турецкая чалма или персидскій мерлушчій остроконечникъ. Человкъ этотъ въ Азгар былъ уважаемъ всми. Это былъ герой временъ Пугачевщины, любимецъ князя и вдобавокъ человкъ, котораго, какъ говорилось въ Азгар, была важная общая тайна съ самимъ княземъ. Это былъ Лай-Ханъ, тотъ самый Лай-Ханъ, который во время Пугачевскаго бунта прошелъ огонь и воду, былъ на вислиц и, спасенный княземъ, привязался къ нему какъ врный песъ. Теперь, конечно, онъ нсколько измнился, былъ мене дикимъ звремъ, умлъ толково говорить по-русски, хотя съ крайне страннымъ акцентомъ. Онъ былъ давно окрещенъ, назывался Иваномъ Иванычемъ, а фамилія его сочинилась какъ бы сама собой: Лаханевъ. Между Иваномъ Иванычемъ Лаханевымъ и тмъ Лай-Ханомъ, который былъ когда-то адъютантомъ Пугачева, хотя еще и было нчто общее во вншности, но въ привычкахъ уже ничего не было.
Между княземъ и Лаханевымъ, конечно, не могло быть, какъ увряли Азгарцы, важной общей тайны. Лаханевъ зналъ только, какъ очевидецъ, гд именно исчезла, отъхавшая предъ тмъ съ Архипычемъ, княгиня Людмила Дмитріевна. Вмст съ тмъ Лаханевъ хорошо зналъ, откуда взялась ныншняя княгиня Хвалынская, такъ какъ самъ же, за подарокъ, позволилъ красивой Татарк увязаться за обозомъ князя, посадивъ ее ночью въ одну изъ телгъ.
Одна важная тайна была извстна Лаханеву, какъ очевидцу и даже слпому орудію преступленія. Прежній Лай-Ханъ видлъ своими глазами, какъ былъ выстрломъ убитъ ‘Русый’, вельможный бояринъ, котораго считали за Петра еодоровича, и онъ же, по приказу Пугачева, забросилъ его тло въ рчку, жаля о пропадающихъ на немъ зря сапогахъ. Онъ же видлъ потомъ, какъ на утро Петромъ едоровичемъ и государемъ величали самого Пугачева.
Но Лаханевъ не зналъ даже, что это важная государственная тайна. Князь же не поврилъ вдобавокъ его подробному разсказу объ этомъ…
Иванъ Ивановичъ Лаханевъ былъ уже давно женатъ на дворовой двушк, за которой князь далъ дв тысячи рублей приданаго. У Лаханева былъ свой отдльный флигелекъ, и онъ жилъ такъ же хорошо, какъ и бригадиръ. У него уже были дти: сынъ, четырнадцатилтній мальчикъ, котораго въ Азгар не называли Данькой или Данилкой, а Данилой Иванычемъ, и дочь, еще маленькая, звалась Марьей. Сынъ былъ крестникомъ, конечно, самого князя.
Семья сидла теперь вмст, переглядываясь черезъ всю залу, чрезъ ожидающую пеструю толпу придворныхъ, съ княжнами Урсланъ-Бековыми.
Лаханевы и Урсланъ-Бековы были заклятые враги, принадлежали къ двумъ разнымъ лагерямъ, и вокругъ нихъ группировались боле мелкіе приживальщики.
Кром нихъ, тутъ же ждали выхода три семейства, которыя состояли, вс вмст взятыя, изъ семнадцати душъ. Первая семья, Лаптевы, мужъ съ женой и съ двумя дтьми, были дворяне изъ-подъ Москвы. Вторая семья, до тла разорившіеся однодворцы по состоянію, Татары по происхожденію, князья Энкалычевы, состояла изъ десяти членовъ, пожилого отца и девяти дтей отъ восемнадцати до двухлтняго возраста. Пятеро были въ зал на лицо. Третья семья изъ четырехъ душъ: дряхлой старухи со взрослыми внуками, красивымъ юношей и двумя двицами, появилась въ Азгар недавно, и было еще неизвстно, останутся ли они на хлбахъ у князя или передутъ жить къ родственниц, Дарь Ильинишн Уздальской. Это были дворяне Сельцевы, родня старика воеводы Сельцева, котораго князь наказалъ розгами, принявъ за воеводу, поставленнаго Пугачевцами. Слдовательно, они приходились родней и вдов Андрея Уздальскаго, рожденной Сельцевой, жившей у себя въ имніи недалеко отъ Азгара.
Въ сторон ото всхъ, тоже въ ожиданіи выхода ‘царька’, сидитъ благообразный пожилой человкъ, скромно, но изящно одтый, съ отпечаткомъ порядочности и даже благородства во всей фигур, въ лиц и жестахъ, во взгляд срыхъ глазъ. Онъ былъ уже съ годъ обывателемъ Азгара, пожалуй тоже нахлбникомъ, но особаго рода, какихъ въ Россіи еще было мало и лишь впослдствіи появилось много. Для Азгарцевъ это былъ баринъ Константинъ Осипычъ Премъ, прізжій изъ Питера съ письмомъ отъ царицы и оставшійся въ Азгар. Въ дйствительности это былъ Французъ-эмигрантъ, спасшійся отъ ужасовъ революціи ко двору Екатерины и временно гостившій у князя. Но здсь Louis-Constant-Joseph по имени и Chevalier de Presmes по титулу и фамиліи сталъ Константиномъ Осиповичемъ Премомъ.
Человкъ двадцать пять музыкантовъ, тоже съ женами, всякими свояченицами и сожительницами, были тутъ-же въ зал въ полномъ сбор. Оркестръ князя былъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ не только на всю казанскую округу, но и за предлы ея. Капельмейстеръ, длинный, тощій, со впалою грудью, на вчно поджатыхъ ногахъ, съ маленькою головкой и съ огромными руками, былъ дйствительно весьма даровитый скрипачъ, который именно и сдлалъ оркестръ князя Хвалынскаго извстнымъ на сотни верстъ кругомъ. Сочиненія его пло и играло все дворянство сосднихъ усадьбъ. Одно изъ нихъ, посвященное великой монархин, было послано княземъ въ Петербургъ, и государыня прислала сочинителю, хотя и простую, не очень красивую, но все-таки цнную табатерку со своимъ вензелемъ. Капельмейстеръ носилъ имя Бонифачіо и выдавалъ себя за уроженца Неаполя. Но князю и кой-кому изъ знакомыхъ было извстно, что Бонифачіо не кто иной, какъ жидъ Шмуль, изъ предмстья Варшавы. Впрочемъ, по фигур своей Бонифачіо не былъ похожъ на жида, и его невозможно было отнести ни къ какой національности.
Близъ него стояли теперь, бесдуя, дв первыя скрипки азгарскаго оркестра, Кржыжанскій и Неручевъ, Полякъ и Русскій. Это были люди не мене талантливые, чмъ самъ Бонифачіо.
Наконецъ, нсколько отдльно отъ прочихъ, не ради уваженія къ собравшемуся сюда обществу, а скоре изъ чувства нкоторой корпоративной гордости, стояла кучка мужчинъ и женщинъ, молодыхъ и пожилыхъ, между ними нашлось бы два-три очень красивыя мужскія лица, два-три такія же красивыя женскія лица. Эти личности были не изъ дворни и не нахлбники, положеніе ихъ въ Азгар было совершенно исключительное. Нкоторые изъ нихъ были крпостные, но одвались по-господски, другіе были вольноотпущенные княземъ Данилой Родивонычемъ, но не покидали Азгара, третьи, наконецъ, были вольные люди различнаго, и дальняго происхожденія, служившіе у князя по найму и получавшіе довольно большое содержаніе. Какъ здсь, въ этой зал, держались они нсколько особнякомъ, такъ и жизнь ихъ въ Азгар шла тоже особнякомъ. Они не якшались ни съ кмъ. Съ одними они не могли знаться, не имя ничего общаго, другіе сами чуждались ихъ, считая отродьемъ врага человческаго. А на деревн многія крестьяне, при вид кого-либо изъ нихъ, показывали ихъ часто плачущимъ ребятамъ и пугали ими:
— Смотри, вонъ онъ, чудесникъ, тебя возьметъ.
Но при этомъ сами отцы и матери были глубоко убждены, что эти люди — и мужчины, и женщины — нчто особенное, близко знакомое съ нечистою силой. Ихъ было человкъ до двадцати, не считая нкоторыхъ ихъ родственниковъ, не принадлежащихъ собственно къ этой создавшейся въ Азгар корпораціи.
Кто же были эти люди, гд перемшались полудворяне, вольноотпущенники и крпостные и при такомъ разнообразіи жили между собою дружно, вопреки сословнымъ предразсудкамъ времени?
Это была азгарская домашняя труппа актеровъ.
Душой труппы и повелительницей была очень красивая, добрая, до нельзя капризная Матрена Ильинишна Шереметевская, своего рода знаменитость, бывшая крпостная, теперь вольноотпущенная графа Петра Борисовича Шереметева. Князь Хвалынскій лтъ десять назадъ переманилъ замчательную танцовщицу съ театра Шереметева изъ Кускова въ Азгаръ. Первоначальная фамилія ея была совершенно иная, но графъ далъ ей кличку въ награду за искусство и ‘краснорчіе въ ногахъ’, какъ говорилъ онъ.
Матрена Ильинишна, бывшая, по ея словамъ, наложницей князя Хвалынскаго, имла достаточныя средства и могла-бы теперь сама сдлаться помщицей. Деньги у нея водились, и это было теперь ея единственною мечтой. Но для того, чтобы сдлаться барыней и владть душами, надо было выйти замужъ за какого ни на есть дворянина. Все свободное отъ танцевъ время, такъ-сказать, посвящала она на поиски мужа. Она бы давно была уже замужемъ, еслибы не предъявляла слишкомъ большихъ требованій. Ей не хотлось ‘грошеваго барина’. Онъ долженъ былъ имть хорошее имя, приличную обстановку, а главное — быть молодымъ и очень красивымъ.
Теперь въ Азгар нашелся человкъ, хотя и не красавецъ, на котораго Шереметевская за послднее время обратила внимательный и нжный взоръ, въ особеннности съ тхъ поръ, какъ прошелъ слухъ о томъ, что князь Данило Родивонычъ выправляетъ дворянскія бумаги этого лица. Это былъ нкто Аися, который нравился почему-то танцовщиц, испытавшей многое…
Наконецъ, недалеко отъ дверей въ переднюю стоялъ этотъ самый кандидатъ въ дворяне, юноша темнаго происхожденія, найденышъ, со страннымъ, не русскимъ лицомъ, то-есть Аися. Около него стоялъ и бесдовалъ съ нимъ красивый, стройный малый, его старый пріятель, пріемышъ князя Ивана. Родивоныча, пріхавшій утромъ, Левъ Самцовъ.
Весь этотъ людъ говорилъ и бесдовалъ въ полголоса, но гулъ стоялъ въ зал. По случаю ненастья окошки были заперты и воздухъ въ зал становился душенъ и тяжелъ. Если отъ княгини Урсланъ-Бековой, когда она вынимала шелковый пунцовый носовой платокъ, пахло какими-то дкими грошевыми духами, то у многихъ сильно несло дегтемъ отъ сапогъ и деревяннымъ масломъ отъ головъ.
Странное впечатлніе производилъ этотъ придворный штатъ ‘азгарскаго царька’. Казалось, что невидимая рука, если не рука самого князя, умышленно согнала ихъ въ кучу, а не простая случайность соединила ихъ. Казалось, что они явились образчиками всего того люда и зврья, что водится на свт. Лай-Ханъ изъ степей киргизскихъ и Нмецъ Катценфуртъ изъ такого города, названіе котораго какъ-будто тоже смахивало на киргизское слово, не имли ничего общаго между собою кром одинаково устроеннаго и хорошо дйствующаго желудка. А князь Урсланъ-Бековъ, толстый, пропитанный до ногтей спиртомъ, такъ, что было бы опасно поднести къ нему зажженную спичку, имлъ, конечно, мало общаго съ Бонифачіо, который предъ всякимъ концертомъ капалъ въ рюмочку двадцать капель русской водки и пилъ разбавляя водой, но когда онъ посл этой порціи становился во глав своей маленькой арміи и уносился всми помыслами въ область звуковъ, то увлекалъ за собою всхъ, отъ князя Данилы и юной красивой княжны, до послдняго парня двороваго, который иногда отъ изумленія такъ широко развалъ ротъ, что могъ легко проглотить все море звуковъ, льющихся съ эстрады домашняго азгарскаго театра.
Еще мене общаго нашлось бы у однодворца — Татарина Енкалычева — Богъ всть почему князя — съ эмигрантомъ Chevalier de Presmes. Одинъ былъ изъ города Кадома, уроженецъ и обитатель дремучихъ лсовъ, едва одолвшій букварь и Псалтирь, другой былъ уроженецъ Бретани и обитатель Версаля и Марли. Страстный поклонникъ Мариво въ литератур и Ватто въ живописи, онъ конечно презиралъ ‘се crapoussin d’Arouet’, какъ зналъ онъ упорно Вольтера, а равно ‘се va-nu-pieds de Rousseau’, которыхъ однако онъ не читалъ и ни за что читать не соглашался. Князь Энкалычевъ постоянно дико озирался — нтъ ли чего на подачу руки чтобы състь, такъ какъ онъ страдалъ недугомъ обжорства. Кавалеръ де-Премъ тоже дико озирался на все и на всхъ съ тхъ поръ, какъ въхалъ въ Россію. Его зрніе и слухъ страдали отъ всего, что онъ видлъ и слышалъ кругомъ себя. Но chevalier не возмущался, а только вздыхалъ жалобно и шепталъ: ‘Oh, mon Dieu!’…
Еще мене общаго было между семьей Лаптевыхъ и труппой актеровъ. Лаптева всю жизнь постилась, по цлымъ днямъ молилась, носила вериги и искренно считала актрису Шереметевскую оборотнемъ. Мужа и дтей она изводила чтеніемъ Четьи-Минеи, а посл всякой встрчи ихъ съ актерами отчитывала и умывала студеною водой ‘съ тремя угольками во Святую Троицу’.
Наконецъ изъ противоположныхъ кабинету дверей появились: маленькая княгиня, сдая и сморщенная, съ безсмысленнымъ, но злымъ лицомъ, и тоже маленькая, красивая и добролицая княжна Груня. Сходство матери и дочери было поразительное. Об он, отвтивъ на общій поклонъ, направо и налво, прошли между рядовъ придворныхъ и скрылись между двухъ часовыхъ въ дверяхъ, ведущихъ въ кабинетъ князя.
Весь этотъ людъ теперь, время отъ времени, при малйшемъ звук въ сторон кабинета князя, прекращалъ бесду и оборачивался къ дверямъ, настороживъ ухо. Наконецъ послышался звукъ отворяемыхъ дверей за тою комнатой, которая отдляла залу отъ кабинета повелителя, и раздались въ этой комнат знакомые всмъ шаги дворецкаго, старика Агаонова, пользовавшагося всеобщимъ уваженіемъ въ качеств единственнаго свидтеля послднихъ минутъ покойнаго Родивона Зосимыча.
Онъ взглянулъ на всю эту пеструю, рядами выстроившуюся толпу, и ничего не сказалъ. Но эта толпа поняла, что это значило: ‘князь жалуетъ’. И все, что сидло, поднялось, оправляя камзолы и фалды или прически и платки.
Тихою, мрною походкой вошелъ въ залу высокій, все еще стройный, еще довольно моложавый, прежній петербургскій красавецъ, обратившій на себя вниманіе самой монархини, а нын суровый ‘царекъ’. Данило Родивонычъ оглянулъ свой штатъ и выговорилъ звучно, но какъ-то безстрастно:
— Здравствуйте.
На это всякій отвчалъ самымъ обыкновеннымъ голосомъ:
— Здравствовать желаемъ вашему княжескому сіятельству.
Но голосовъ было слишкомъ много, и постороннему непривычному слуху показалось бы, что какой-то дикій зврь, какое-то чудо-юдо, вылзши со дна морского, рявкнуло въ отвтъ.
Впереди всхъ стояли теперь семейство Урсланъ-Бековыхъ и капитанъ Осокинъ съ своею красавицею дочкой, которая была первою пріятельницей и подругой княжны. Только имъ однимъ, изъ близъ стоящихъ, князь подалъ руку. И когда каждый изо всхъ остальныхъ приложился къ рук, локтю или къ плечу князя, онъ каждому сказалъ по нскольку словъ. Потомъ, что бывало всегда, князь взялъ Осокину рукой за нжно блый и хорошенькій подбородокъ, поглядлъ ей въ глаза съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ и прибавилъ какъ всегда:
— Все хорошешь!
Затмъ князь отъ бленькаго, будто шелковаго подбородка двушки перенесъ руку на мохнатую, какъ бы овечьей шерстью покрытую голову Лаханева и, стукнувъ слегка по этой киргизской башк, выговорилъ:
— Ну что, братъ, Иванъ Иванычъ, здоровъ?
— Слава Богу! съ дикимъ акцентомъ страны Кипчаковъ отвчалъ обыкновенно этотъ человкъ, которому совершено не шло то, что идетъ ко всякому лицу: его имя.
Казалось бы кому не пристало называться: Иванъ Иванычъ? Всякому! Но эта фигура съ расплюснутымъ коричневымъ лицомъ, узкими черными глазами въ род какихъ-то шевелящихся піявокъ, положительно протестовала противъ самаго мирнаго имени россійскаго.
— Ну что, теска? также безстрастно повторилъ князь, трепля по щек своего крестника Данилу Лаханева.
Этотъ молча поцловалъ руку въ отвтъ.
Данило Иванычъ или Даня былъ похожъ на отца лицомъ, но взялъ у матери блокурые волосы и являлся теперь какимъ-то примиряющимъ звеномъ между Киргизомъ отцомъ и другими, со всего свта согнанными, обитателями Азгара.
Посл своихъ любимцевъ Киргизовъ, князь увидлъ семью Сельдевыхъ и сдлалъ къ нимъ два шага, такъ какъ они считались не нахлбниками, а гостями въ Азгар. Поздоровавшись со старухой, онъ кивнулъ головой ея внукамъ и спросилъ небрежно:
— Не скучаете у насъ? Были въ Андреевк?
— здили, ваше сіятельство, отозвалась старуха за внучатъ.
— Ну что Дарья Ильинишна… меня проклинаетъ?.. Подете опять, скажите ей, грустно прибавилъ князь,— пора все забыть и меня простить. Я покойника Уздальскаго простилъ въ мысляхъ. Много онъ согршилъ предо мной, но дорого и заплатилъ… И здсь на двор… и въ Сибири… Скажите Уздальской, пора намъ помириться, а дтей познакомить. Что ея пасынокъ? Не женатъ отчего?
— Не хочетъ. Говоритъ: вкъ холостымъ останется.
— А дочка… Мавра Андреевна? все казачествуетъ? усмхнулся князь.
Сельцевы не отвчали. Шутка была намекомъ, и очень грубымъ, на нчто извстное всему околотку, но что сама Уздальская и вся ея родня никогда не поминали.
Князь понялъ свою неловкую шутку, и будто не замтивъ молчанія Сельцевыхъ, обернулся къ стоявшему недалеко французу. De Presmes, никогда не пролзавшій впередъ, ‘pour ne pas coudoyer les Tartares et les moujiks’, теперь двинулся къ князю тихо и гордо.
Посл рукопожатія и любезной улыбки князя, кавалеръ спросилъ въ тысячный разъ со вздохомъ:
— Pas de nouvelles?
— Si fait… Посл обдни я вамъ пришлю новые нумера Gazette de France… Парижъ и весь Югъ требуютъ низложенія короля.
De Presmes поблднлъ и зашатался, но справился и молча отошелъ къ окну…
Князь двинулся рядомъ съ дочерью въ переднюю. За ними отдльно пошла сумрачная княгиня, а затмъ и вс придворные, тоже по чинамъ. Впереди всхъ, конечно, семейство Сельдевыхъ, Урсланъ-Бековыхъ, Осокины, а за ними Лаханевы. Шереметевская замшалась назойливо между нкоторыми дворянами-однодворцами, стараясь попасть въ ту линейку, гд подетъ красавецъ Самцовъ, а съ нимъ Аися. Остальные же актеры и актрисы, по своему особенному общественному положенію, бывали всегда послдними на всхъ празднествахъ и вообще въ торжественные дни.
Князь слъ въ небольшую коляску четверней вмст съ дочерью. Княгиня помстилась въ другомъ экипаж со своею главною фрейлиной, тучною и вчно сонною Степанидой. А затмъ въ разные экипажи, различныхъ величинъ и фасоновъ, съ шумомъ и говоромъ разсаживались вс чины двора ‘азгарскаго царька’.
Храмъ азгарскій вполн уцллъ во дни бунта, благодаря тому, что Пугачъ, промчавшійся чрезъ вотчину, нашелъ слишкомъ много добра въ усадьб, а его орда — слишкомъ много вина въ погребахъ, чтобы вспомнить о храм и разграбить его. Да и зачмъ было обдирать ризы и оклады въ церкви, когда и безъ того много денегъ, серебра и всякой всячины нашлось въ усадьб?
Храмъ былъ въ томъ же вид, какъ при княз Родивон Зосимыч. Только одна перемна была въ немъ. Княжое мсто у окна, на правой рук отъ входа, было нсколько выше и обито краснымъ сукномъ, возобновлявшимся разъ въ годъ. Кром того, налво, но въ глубин церкви, было вновь устроено небольшое возвышеніе, на которомъ князь любилъ становиться только изрдка и преимущественно вечеромъ за всенощной.
На этомъ мст, восемнадцать лтъ тому назадъ, стояла за обдней та самая Милуша, по которой теперь Азгаръ съхался служить заупокойную обдню и паннихиду. Когда-то, посл странной встрчи, обморока молодой двушки и ея опасной болзни, князь впервые увидлъ ее въ церкви, именно на этомъ мст. И въ ту же минуту въ первый разъ возникла въ немъ мысль о брак, шевельнулось въ душ то, что назвалъ онъ любовью.
Одинъ князь зналъ, почему это мстечко въ темномъ угожу церкви было выбрано для того, чтобы сдлать возвышеніе отдльно отъ большого княжаго мста. Здсь иногда, въ слабо освщенной церкви, въ полумрак, за всенощной, князь стоялъ и вспоминалъ многое и многое изъ пережитаго имъ въ тотъ незапамятный годъ, въ какіе-нибудь десять мсяцевъ, протекшихъ отъ брака до погибели жены. И здсь чаще всего смущался князь, думая о судьб своей несчастной Милуши…
Много времени прошло съ тхъ поръ, но ни въ столищахъ, ни въ Казани, ни въ Азгар, не встртилъ богатый и еще красивый князь никого, кто бы полюбилъ его такъ же беззавтно, такъ же кротко, но и пылко, какъ когда-то эта Милуша. Два раза въ годъ, въ день исчезновенія и въ день именинъ княгини Людмилы Дмитріевны, князь всегда становился одинъ на этомъ мст. А княгиня, княжна и гости,— если таковые случайно прізжали, занимали большое княжое мсто.
И на этотъ разъ князь сталъ одинъ на траурное мстечко, всегда обтянутое чернымъ сукномъ съ блою бахромой.
Княжна съ матерью прошли на большое мсто, пригласивъ Осокиныхъ и Сельцевыхъ стать съ собой. Такимъ образомъ, когда церковь наполнилась всми подъхавшими изъ усадьбы, а равно народомъ, собравшимся съ села и деревень, то князь оказался въ углу, въ послднемъ ряду.
Въ т разы, когда князь становился на этомъ мст, всмъ Азгарцамъ бывало въ церкви особенно неловко и даже какъ-то жутко. Всякій чувствовалъ за собою князя, будто ощущалъ ястребиный взоръ его у себя на спин и боялся двинуться. Кром того, всякому былъ извстенъ строжайшій приказъ: во время всей церковной службы не смть оглядываться на князя. Стоявшій около этого мста Агаоновъ строго наблюдалъ за этимъ и всякаго оглянувшагося, что случалось рдко, онъ или выводилъ немедленно вонъ, или же расправа была посл службы.
Каждый разъ во дни поминовенія души княгини Людмилы Дмитріевны князь бывалъ особенно печаленъ и задумчивъ. На него сильно вліяло, что изъ года въ годъ все упорне держится убжденіе Азгарцевъ въ томъ, что княгиня жива и здравствуетъ на бломъ свт. Каждый годъ князь замчалъ, какъ неохотно молятся Азгарцы за этою заупокойною обдней. Только т, кто не зналъ и въ глаза никогда не видалъ княгини, весь этотъ новый штатъ прихдебателей, только они усердно крестились и клали земные поклоны. Но вс знававшіе, помнившіе княгиню, стояли и затмъ выходили изъ церкви съ такими лицами, какъ будто говорили князю-владык:
— Гршишь ты, князь, и мы съ тобой тоже.
Слова эти, будто написанныя на всхъ лицахъ, донельзя смущали князя. Вдь не даромъ гласъ народа — гласъ Божій. Старикъ-дворецкій, всегда усердно и много молящійся въ церкви, стоялъ настоящимъ истуканомъ около князя въ эти дни. Никогда, ни разу за восемнадцать лтъ въ этотъ день не шелохнулась рука его и не перекрестила лба. На вопросъ князя:
— Чего не молишься?
Агаоновъ отвчалъ разъ навсегда:
— Прости, Данило Родивонычъ, не могу! И помру, все буду княгинюшку въ живыхъ почитать.
Однажды князь даже узналъ, что Агаоновъ тайно это всхъ служитъ молебны о здравіи боярыни, княгини Людмилы. Князь грустно улыбнулся, однако не запретилъ ему длать этого.
Посл обдни князь съ женой и дочерью и лишь съ нкоторыми избранными изъ дворовыхъ и крестьянъ, хорошо знавшихъ и помнившихъ княгиню, спустился внизъ въ семейный склепъ. Тамъ въ два ряда лежали князья и княгини Хвалынскіе, и къ одному краю, ближе къ круглому окну, слабо свтившему со двора, около мста съ надписью: ‘Здсь покоится прахъ убіеннаго князя Родіона’, была прибита на стн мдная доска съ надписью: ‘Упокой, Господи, душу рабы Твоей болярыни княгини Людмилы’.
Посл полудня азгарскій домъ и вс службы снова наполнились вернувшимся народомъ.
День этотъ обыкновенно проходилъ особенно мрачно. Всякій сидлъ въ своемъ углу, боясь чмъ-либо нарушить ту торжественную тишину, которая, по строжайшему приказанію князя, должна бывала длиться цлый день во всемъ Азгар. При малйшемъ шум князь прислушивался и посылалъ у виновнаго спросить: ‘какой нынче день’, и случалось, что виноватый дорого платилъ за свое ослушаніе.
Года за три передъ тмъ, семейство небогатаго дворянина изъ Казани, которое уже нсколько лтъ жило въ Азгар безпечно и счастливо на хлбахъ князя, было изгнано и лишилось крова и дарового существованія. Случилось это только потому, что одинъ изъ членовъ этой семьи, малый лтъ двадцати, въ день поминовенія княгини Людмилы Дмитріевны выпилъ лишнее и нашумлъ…
Обыкновенно около полудня княжна ежедневно приходила къ отцу посидть и побесдовать, но въ Людмилинъ день этого не полагалось, я Груня точно также сидла тихо у себя. Даже княгиня въ эти дни не смла браниться и шумть у себя наверху.
И теперь точно также во всемъ Азгар стояла почти мертвая тишина. Всякій посторонній человкъ изумился бы тому странному отпечатку, который налагалъ на Азгаръ день памяти по кроткой и доброй Милуш.
Всякаго, кто начиналъ громко говорить или двигаться, останавливали сосди предупрежденіемъ:
— Смотри, пришлетъ князь справиться: какой нынче день… И напоминаніе дйствовало магически. Всякій притихалъ. Многіе, изъ боязни нашумть нечаянно, ложились спать на весь день или тайкомъ уходили изъ усадьбы на село, ‘подальше отъ грха’!
Обыкновенно часа въ три въ столовой накрывался большой обденный столъ, за которымъ ежедневно усаживалось до сорока человкъ всхъ нахлбниковъ, кто по заведенному разъ на всегда обычаю или дозволенію, а кто лишь по приглашенію князя, переданному дворецкимъ. Но въ день поминовенія покойныхъ, отца и жены, князь обдалъ наедин съ дочерью, такъ какъ княгиня вообще почти никогда не обдала за общимъ столомъ, а обыватели Азгара въ эти дни не допускались къ столу, и всякій обдалъ въ большой зал флигеля или у себя въ горницахъ, смотря по важности или по своему положенію въ дом. Разумется, дворяне обдали у себя, хотя съ той же княжей кухни…
Вернувшись изъ церкви посл поминокъ отца или жены, князь почти запирался у себя въ кабинет и не позволялъ никому входить до обда, а затмъ, откушавъ, снова скрывался до вечера.
Голосъ князя раздавался въ эти дни изъ кабинета только въ крайнемъ случа, чтобы приказать узнать, кто нашумлъ, и спросить: ‘Какой нынче день?’
Но обитатели знали, что ожидаетъ на утро провинившагося, и весь Азгаръ казался вымершимъ и уснувшимъ среди дня по манію волшебника.
Одного человка вызывалъ къ себ иногда князь и сидлъ съ нимъ цлые часы, иногда и цлый день. Это былъ дворецкій, уже дряхлый и больной Агаоновъ. При этихъ бесдахъ князь сажалъ двороваго человка предъ собой, и Агаоновъ волей-неволей раза четыре въ году сидлъ предъ княземъ, ежеминутно умоляя его ‘позволить встать’, пока князь не разсердится и не крикнетъ на него:
— Сиди, старый хрычъ!
Бесда шла, конечно, объ отц, или о жен, или вообще о томъ добромъ времени, что сгинуло навки, да еще политое кровью…
На этотъ разъ, вернувшись изъ храма, князь прошелъ къ себ и только сказалъ Агаонову:
— Пошь, старый, и иди на бесду…
Агаоновъ, побывавъ у себя, тотчасъ явился и тотчасъ же началась ‘исторія о сидньи’.
— Садись…
— Уволь, князь…
