Найденыш барышни Лизаветы Ивановны, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1909

Два мира
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. АРДОВЪ
(E. И. Апрлева)

ДВА МРА
РАЗСКАЗЫ
ДЛЯ ДТЕЙ СРЕДНЯГО ВОЗРАСТА

Съ 9-ю иллюстрацями художника H. Н. Герардова

Издане 2-е
Уч. Ком. Мин. Нар. Пр. допущ. въ ученич. библ. городскихъ, по полож. 1872 г., и двухклассныхъ сельскихъ училищъ.

Главн. Управл. Военно-учебн. Завед. допущена для ротныхъ библ. кадетскихъ корпусовъ.
ПЕТРОГРАДЪ
1915

Найденышъ барышни Лизаветы Ивановны.
Разсказъ.

I.

Кто положилъ найденыша подъ смородинный кустъ? Этого доподлинно никто не зналъ. Всего мене знала барышня Лизавета Ивановна.
Вышла она разъ въ ясное юньское утро въ свой садикъ, вышла, какъ всегда, рано-ранхонько,— солнышко только лишь встало,— и пошла себ тихонько по дорожк. Въ одной рук у нея плетеная корзиночка, въ другой ножницы. Собралась она смородины нарзать, варенье варить. Идетъ себ, напвая псенку. Маленькая, тоненькая, бленькая, въ свтломъ ситцевомъ платьиц, кисейная косыночка на голов. Идетъ она, не налюбуется на свой садикъ.
Ничего особеннаго въ этомъ садик не было, но барышня сама, своими руками, выходила каждый кустикъ, сама наблюдала за посадкой каждаго дерева, и тамъ, гд прежде росли сорная трава да бурьянъ, гд валялись битые черепки, тряпки, да подошвы отъ старыхъ башмаковъ, тамъ цвли теперь левкои, бархатки, резеда, мальвы гордо подымали алыя, желтыя, блыя головки, шиповникъ розовлъ безчисленными пахучими цвтами, а вдоль усыпанныхъ краснымъ пескомъ дорожекъ ярко зеленли свжей листвой кудрявыя березки, молодыя липки, вязы.
Но гордость Лизаветы Ивановны составляли ягодные кусты. Ни у кого не было такой крупной смородины, клубники, малины, и все это росло въ такомъ изобили, что ягодъ для варенья, наливокъ, сушенья и всякой прочей заготовки хватало съ избыткомъ на цлый годъ.
Медленно шагая по дорожк, барышня съ любовью осматривала молоденькя деревца, срывала кое-какой подточенный червякомъ листикъ, подрзывала то тамъ, то сямъ тощенькую, криво растущую втку.
Вдругъ жалобный пискъ послышался въ нсколькихъ шагахъ отъ нея. Барышня оглянулась.
‘Господи!— думаетъ она.— Кто это здсь пищитъ?’
Она прислушалась. Жалобный пискъ раздавался въ большомъ смородинномъ куст, сплошь осыпанномъ красными ягодами. Тутъ, подъ вткой смородины, въ густой трав, лежало крошечное, завернутое въ грубое тряпье существо и жалобно плакало, въ то время, какъ на лобъ, на глаза, въ раскрытый отъ плача ротъ спускались сочныя, сплыя ягоды, какъ бы приглашая несмышленую крошку утолить свой голодъ.
Барышня подбжала къ маленькому жалкому созданью и стала передъ нимъ на колни.
— Малютка, откуда ты? Чей ты?— тревожно спросила она.
Но малютка, понятно, не могъ говорить и въ отвтъ только громче заплакалъ.
Барышня взяла крошку на руки, покачала, поласкала, а сама озирается,— нтъ ли кого поблизости, кто бы могъ сказать, чей это ребенокъ, но въ саду никого не было. Оставивъ тогда корзиночку и ножницы на трав, она понесла ребенка въ домъ. Осторожно поднялась она на крыльцо балкона, на цыпочкахъ прошла столовую и вошла въ кабинетъ, плотно притворивъ за собою дверь, словно боялась, что неугомонный крикъ потревожитъ кого-нибудь изъ домашнихъ.
Въ кабинет она положила находку на широкй старомодный кожаный диванъ и развернула грубую пеленку.
На груди малютки вислъ на тесемочк мдный крестикъ, а къ крестику былъ привязанъ клочокъ оберточной бумаги, и на этомъ клочк вкривь и вкось расползлись слова, начертанныя крупнымъ неумлымъ почеркомъ: ‘Крещенъ. Имя ему Семенъ’.
Барышня глубоко задумалась. Щеки ея горли отъ волненя, а кротке глаза съ тревогой и страхомъ смотрли на плачущаго младенца.
Все это было такъ необыкновенно, такъ неожиданно!.. Что теперь длать? Что-то скажетъ старая ворчунья, тетушка Дарья Степановна?
Барышня въ смущени отвела глаза отъ кричащаго во все горло ребенка, взглядъ ея невольно остановился на большомъ фотографическомъ портрет, висвшемъ надъ диваномъ.
То былъ портретъ пожилого человка съ густыми сдыми волосами и большою окладистою бородой. Въ черномъ стариковскомъ сюртук на широкихъ плечахъ, онъ свободно сидлъ въ кресл, скрестивъ об руки на набалдашник толстой трости, и глаза его, небольше, но зорке и привтливые, казалось, прямо и выжидательно смотрли на молодую двушку.
— Да, да!— сказала она восторженно.— Я знаю, какъ бы ты, отецъ, поступилъ!
И, любовно взглянувъ еще разъ на портретъ, она выбжала изъ кабинета и скоро вернулась съ чашкою молока въ одной рук и тонкимъ старымъ полотнянымъ бльемъ въ другой.
Она вынула ребенка изъ грубаго, жесткаго тряпья, обвернула крошечные, извивающеся отъ крика члены мяконькимъ полотномъ и на первый разъ, не имя ничего другого подъ рукой, размочила мякишъ благо хлба въ молок, завернула его въ чистую кисейку и вложила эту соску въ ротъ ребенка. Соска показалась Сеньк такой вкусной, что онъ тотчасъ же пересталъ кричать и, довольный своей судьбой, заснулъ.

II.

Бдные люди часто вспоминали добраго доктора Ивана Ивановича Хуторенко. Бывало, цлыми днями, въ дождь и въ стужу, объзжаетъ онъ на маленькихъ дрожкахъ своихъ многочисленныхъ пацентовъ. Къ богатымъ онъ здилъ неохотно.
— Зачмъ я вамъ?— говорилъ онъ.— У васъ свои доктора. Пусть имъ и отъ вашего богатства малая толика перепадетъ.
На него обижались, и хотя онъ, какъ докторъ, славился, однако, люди достаточные только въ крайности обращались къ нему. Не нравились имъ его правдивыя рчи.
— Э, полноте!— говаривалъ онъ иной расфранчнной барын.— Никакой у васъ, сударыня, болзни нтъ. Свободнаго времени у васъ много, это точно. Отъ скуки и голова болитъ, и безсонница, и все такое… У меня нтъ лкарства противъ скуки.
— Какой грубянъ этотъ Хуторенко!— жаловалась барыня прятельницамъ.— Ни за что больше къ нему не обращусь.
А Хуторенк до того и дла нтъ. У него были свои больные,— бдные, трудящеся люди, и для нихъ у него всегда находилось и время, и доброе слово, и денежная помощь.
— Помни, Лиза,— твердилъ онъ единственной своей дочк,— много горя и нищеты на земл. Длись достаткомъ съ неимущими и не закрывай сердца отъ обездоленныхъ и несчастныхъ.
И Лиза помнила этотъ завтъ. Тихая, кроткая, она еще въ дтств заслужила назване доброй барышни, а когда выросла, сдлалась ревностной пособницей отца въ его сношеняхъ съ бдняками.
Отецъ и дочь жили душа въ душу. Но однажды свтлый миръ ихъ домашняго очага былъ нарушенъ внезапнымъ прздомъ двоюродной сестры Хуторенки, бездтной вдовы, усадебка которой сгорла. Лишившись имущества, она явилась, нежданая, непрошеная, къ своимъ родственникамъ.
— Ну, доченька,— сказалъ Хуторенко,— длать нечего! Тетушк Дарь Степановн и впрямь дться некуда… Пожмемся какъ-нибудь, потснимся… Авось, и сживемся…
Но сжиться съ тетушкой было не легко. Сварливая, ворчливая, она не выносила противорчй и не любила стсняться.
— Подумаешь, каке богачи!— говорила она не разъ отцу съ дочерью.— Все раздаютъ, раздаютъ!.. Точно и впрямь отъ богатства сундуки ломятся… А всего-то только и есть, что домишко одинъ да каке-то накопленные гроши. Такъ и по мру можно пойти!
— Пока еще не пошли,— шутливо отвчалъ докторъ, съ улыбкой поглядывая на дочку.
При жизни Ивана Ивановича тетушка, однако, рдко позволяла себ выражать неодобрене. Но вотъ надъ бдной Лизой стряслась бда: Иванъ Ивановичъ простудился и, проболвъ нсколько дней, умеръ.
Наканун смерти онъ сказалъ:
— Я тяжко боленъ, дточка дорогая. Приготовься къ худшему. Помни то, о чемъ мы съ тобой часто говорили. На свт много горя и нищеты… Не закрывай своего сердца… Будь снисходительна къ тетушк. Она тоже обездоленная… Но помни: Ты — хозяйка въ этомъ дом… Будь тверда… Не допускай беззаконя…
Объ этихъ послднихъ словахъ отца думала Лизавета Ивановна, когда, уложивъ на диван найденыша на большую кожаную подушку, приготовилась встртить укоры и упреки тетушки по поводу пригртаго и накормленнаго ребенка.
Тетушка вставала поздно, и Лизавета Ивановна имла время приготовиться и укрпиться въ своихъ намреняхъ.
— Что это болтаетъ прислуга?— заговорила тетушка, какъ только вошла въ столовую и сла къ чайному столу въ большое подвинутое для нея кресло.— Что это она болтаетъ, племянница, будто у насъ въ саду ты нашла ребенка?
— Да, это правда, тетушка,— отвчала Лизавета Ивановна, подавая Дарь Степановн чашку кофе и придвигая къ ней сливки и сухари.— Я вамъ сейчасъ все разскажу.
Нахмуривъ брови, тетушка выслушала Лизу, прерывая ее порою словами:
— Этакая дерзость!.. До чего вы съ покойнымъ папенькой избаловали городскихъ нищихъ! Скоро они сюда и ребятъ всхъ, и увчныхъ, и стариковъ перетащатъ…
— Хорошо! Мы это приведемъ въ порядокъ!— сказала она, когда Лиза замолкла.— Вотъ напьюсь кофе и отвезу его въ полицю.
— Въ полицю? Кого?— съ изумленемъ спросила Лизавета Ивановна.
— Какъ кого?— сердито вскрикнула тетушка.— Того мальчишку, конечно. Они ужъ тамъ разыщутъ, кто его подбросилъ…
— Этого мальчика я оставлю у себя,— тихо сказала Лизавета Ивановна.
— Что!?— грозно крикнула Дарья Степановна.
— Да, у себя!— такъ же тихо повторила Лизавета Ивановна, но голосъ ея дрожалъ, и щеки покрылись густымъ румянцемъ.
— Ты, кажется, съ ума сошла!— закричала вновь тетушка.— Нтъ, ужъ извини. Этого я не позволю. Не позволю, чтобы ты съ улицы подбирала ребятъ и вносила къ намъ въ домъ! Не позволю!— прибавила она, и въ сердцахъ такъ стукнула кулакомъ по столу, что посуда на немъ зазвенла.
— Въ мой домъ,— еще тише сказала Лизавета Ивановна.
Дарья Степановна побагровла отъ злости.
— А! Такъ вотъ какъ!— заговорила она наконецъ.— Въ вашъ домъ. Прекрасно! Бродягъ и нищихъ вы готовы прютить навсегда подъ своимъ кровомъ, а тетк не стыдитесь дать понять, что, дескать, помни… Ты у меня живешь!.. Не ты, молъ, а я хозяйка!.. Поняла, очень хорошо поняла. Премного вамъ благодарна, Лизавета Ивановна, очень даже благодарна. Можете утшиться со своимъ подкидышемъ… Сегодня же меня не будетъ подъ этой кровлей!..
И тетушка, несмотря на толщину и немолодые годы, какъ ураганъ вылетла изъ столовой, съ силой захлопнувъ за собой дверь.
Лизавета Ивановна постояла на мст, посмотрла на захлопнутую дверь и медленно направилась въ кабинетъ. Здсь она въ изнеможени опустилась на диванъ, на которомъ сладко спалъ Сенька, и горько заплакала.
Необузданный гнвъ тетушки всегда наводилъ страхъ на добрую, кроткую двушку. Но вотъ она подняла полные слезъ глаза на портретъ, и печальное лицо ея какъ бы невольно прояснилось.
‘Ты хорошо поступила, дочка,— говорилъ ей любящй взглядъ отца, а въ углахъ его губъ проступила будто знакомая усмшка.— Не бойся, тетушка не уйдетъ. Посердится и перестанетъ’.
И дйствительно, тетушка три дня не выходила изъ своей комнаты и, кром горничной, никого къ себ не пускала, но на четвертый, угрюмая, недовольная, сошла въ столовую, молча сла на обычное кресло за столомъ, однако, не отклонила внимательнаго за собой ухаживанья бленькой, слабенькой, кроткой, но при случа, когда это было нужно, стойкой племянницы. О Сеньк не было сказано ни слова, но тетушка знала, что найденышъ водворенъ подъ кровлей того дома, гд и она, на старости лтъ, нашла прютъ и — хочешь не хочешь,— этому неизбжному обстоятельству покориться надо. И тетушка покорилась.

III.

— Какой странный мальчикъ! Скажите, онъ всегда у васъ такой угрюмый?— спрашивали Лизавету Ивановну иные знакомые.
— Онъ не угрюмый, онъ только робкй,— отвчала Лизавета Ивановна и ласкала при этомъ рукой большую голову Сени.— Мы съ нимъ всегда вмст, а я, вы знаете, все болю,— прибавляла она.— Да и онъ самъ не изъ здоровыхъ. Привыкъ сиднемъ сидть у моихъ ногъ на скамеечк, съ книжкой все, либо рисуетъ что-нибудь, и въ садъ безъ меня не заглянетъ, разв ужъ насильно прогоню.
И вправду, Сенька росъ слабымъ, хилымъ мальчикомъ. Ему уже семь лтъ, а никто не далъ бы ему больше четырехъ. Малорослый, тоненькй, съ большой головою на тоненькой ше и узкихъ плечахъ, онъ не умлъ рзвиться, какъ другя дти.
Здоровьемъ Лизавета Ивановна никогда не отличалась, но при жизни отца все-таки чувствовала себя настолько крпкою, что бодро вела домашнее хозяйство, заботилась объ отц и во всемъ была ему дятельной, неутомимой помощницей. Посл его смерти здоровье ея вдругъ ухудшилось. Тоска ли по дорогомъ, незабвенномъ отц, или тайный недугъ подточили мало-по-малу ея еще молодыя силы. Она все больше и больше замыкалась въ четырехъ стнахъ бывшаго кабинета отца, все рже и рже выходила изъ дому, даже любимыя работы въ саду стали для нея утомительны. Не утомляли ее только рисованье да маленькй найденышъ, который неотлучно находился при тет Лиз, какъ онъ называлъ Лизавету Ивановну.
Еще въ гимнази Лизавета Ивановна проявляла большя способности къ рисованю и живописи, но особенно удавались ей рисунки перомъ. По окончани гимназическаго курса забота объ отц, участе въ его дятельности, домашня хлопоты отвлекли ее отъ любимаго занятя. Но теперь, когда злой недугъ лишилъ ее прежней энерги и часто на многе часы приковывалъ къ креслу, она, ненавидящая праздность, снова взялась за перо, и снова изъ-подъ этого талантливаго пера выступали на бумаг одинъ за другимъ прелестные, правдою и дарованемъ проникнутые рисунки, изображающе преимущественно сцены изъ жизни дтей и животныхъ.
Такъ, Сеня съ восторгомъ увидлъ наглядное изображене судьбы и дянй любимаго кота и товарища Мурки, начиная съ того момента, когда тотъ, едва прозрвшимъ котенкомъ, выползаетъ изъ корзины, гд со дня рожденя грлся около матери, и, забавно разставивъ лапки, длаетъ первые шаги по полу, и до той минуты, когда этотъ малышъ, пройдя вс степени развитя и преобразившись въ жирнаго пушистаго кота, крадется, прищуривъ лукаво глазъ, къ беззаботно поющей на втк липы птичк.
Но восторгу Сени не было предла, когда изъ-подъ пера тети Лизы вылилось жизнеописане маленькаго найденыша. Тутъ былъ и смородинный кустъ, а подъ нимъ плачущая крошка въ грубыхъ пеленкахъ, и первые шаги большеголоваго Сени, и его безконечныя игры съ котомъ Муркой, и, наконецъ, Сеня, серьезный, вдумчивый, на скамеечк у ногъ тети Лизы, съ карандашомъ въ одной рук и съ тетрадкой для рисованя въ другой.
Сеня хотя и не любилъ шумныхъ подвижныхъ игръ, но, по-своему, былъ веселый, сообщительный мальчикъ. Веселость его пропадала только тогда, когда, по той или другой причин, приходилось оставаться наедин съ суровой тетушкой Дарьей Степановной. Съ годами тетушка не сдлалась ни добре, ни мягче, и такъ какъ Лизавет Ивановн, по болзни, пришлось сложить съ себя часть заботъ по хозяйству, то тетушка взвалила эти заботы себ на плечи и, сдлавшись, такимъ образомъ, почти полною хозяйкою на кухн, въ кладовой и въ огород, съ утра до ночи гремла ключами, ворчала, журила прислугу и особенно Сеню, если тотъ случайно попадался ей на глаза.
Ему еще не было пяти лтъ, какъ она прозвала его дармодомъ, и такъ понравилось ей это прозвище, что она иначе и не называла мальчика. Сеня долго не понималъ смысла обиднаго прозвища, но нелюбовь къ себ старой тетушки чувствовалъ прекрасно и старался не попадаться ей лишнй разъ на глаза. Къ счастью, въ дтскую тетушка никогда не заглядывала, а въ кабинетъ проникала рдко.
Накормивъ всхъ обдомъ и поворчавъ, что никто за хлопоты ей не благодаренъ, тетушка ложилась спать, а поспавъ часа два, отправлялась на цлый вечеръ играть въ карты къ кому-нибудь изъ знакомыхъ.
Эти послобденные часы, когда тетушка предавалась сну или картамъ въ гостяхъ, были самыми счастливыми часами для Сени. Дверь изъ кабинета, до обда замкнутая, отпиралась настежь, и мальчикъ могъ безпрепятственно бродить по столовой и гостиной, входить, по желаню, въ кабинетъ, гд Лизавета Ивановна въ старинномъ кресл съ привинченнымъ къ нему подвижнымъ пюпитромъ сидла или за рисованемъ, или за книгой, или, отодвинувъ въ сторону пюпитръ, просто отдыхала.
Въ такя минуты отдыха Сеня присаживался у ея ногъ на скамеечк, и начиналась бесда, всегда одинаково интересная, одинаково заманчивая для чуткаго, впечатлительнаго ребенка.
Она разсказывала про своего отца, какъ онъ, младшй сынъ бднаго, обремененнаго огромной семьей канцелярскаго чиновника, съ первыхъ дней жизни узналъ, что такое бдность,— та бдность, которая не проситъ милостыни, не ждетъ подачки, а трудится, бьется, какъ рыба объ ледъ, чтобы прожить впроголодь, не утративъ облика человческаго. И ддъ ея работалъ, не покладая рукъ. И бабка, отъ нужды и заботъ рано состарвшаяся, молчаливо, безъ ропота и жалобъ, помогала мужу и ростила, какъ умла, своихъ дтей.
Между тмъ, старше сыновья причиняли только горе родителямъ. Но, какъ всегда въ природ, гд тнь, тамъ и свтъ, такъ и въ мрачное, горестное существоване бдныхъ стариковъ проникъ лучъ радости въ лиц ихъ младшаго сына. Онъ явился имъ опорой и утхой. Оттого ли, что свыше ему было дано больше впечатлительности къ добру, оттого ли, что мать окружила дтство его еще большею любовью, бережностью и заботой, чмъ дтство старшихъ, или оттого, что разгулъ и праздность братьевъ съ малыхъ лтъ внушили ему глубокое отвращене, онъ рано ршилъ выбиться изъ той колеи, въ которую заключила его граничащая почти съ нищетой бдность родителей, и добиться независимости. И онъ добился. И лучшей минутой его жизни была та, когда онъ ввелъ измученную, изстрадавшуюся мать въ скромную, но уютную квартирку, которую онъ, какъ молодой многообщающй талантливый врачъ, могъ нанять на собственный заработокъ. Отецъ его не дожилъ до этого блаженнаго дня.
— Я помню бабушку,— разсказывала дальше Лизавета Ивановна.— Мн вдь было семь лтъ, когда она скончалась. Помню я ее всегда въ темномъ шерстяномъ плать съ пелериной и въ черномъ кружевномъ чепц. Худенькая, крошечная старушка, съ лицомъ сморщеннымъ, какъ печеное яблоко, и съ добрыми-добрыми глазами, словно заволоченными туманомъ. Никогда не оставалась она безъ дла. Вчно что-нибудь вязала, штопала, стряпала, и за всякй пустякъ, за всякую услугу такъ благодарила, будто и ни всть что для нея сдлали. А молилась она такъ, какъ ни раньше, ни посл я не видала, чтобы кто-нибудь такъ горячо молился!.. И молитва ея была вся проникнута благодарностью. Милая, добрая бабушка! Мн кажется, до самой смерти она не могла привыкнуть къ положеню безпечальнаго житья, все будто ждала, что вотъ-вотъ надъ нею разразится ударъ, и ужъ заране покорно подставляла подъ этотъ ударъ свою старую, сдую голову. Но нтъ! Богъ не допустилъ ее до новаго горя. Она тихо, безболзненно скончалась, благословляя любимаго сына и мать мою, которая замнила ей дочь, и меня, свою внучку-баловницу.
— Я думаю,— сказала однажды Лизавета Ивановна Сен, сидвшему по обыкновеню у ея ногъ,— отецъ не могъ бы такъ чутко относиться къ людскому горю, если.бы въ дтств ему не пришлось близко-близко соприкоснуться съ тяжкой нуждой и со всмъ тмъ зломъ, къ которому эта нужда ведетъ.
Лизавета Ивановна на мгновене задумалась. Сеня, не прерывая наступившаго молчаня, глядлъ ей въ лицо. Не по-дтски серьезно и вдумчиво всматривался онъ въ изнуренныя болзнью милыя его сердцу черты. Онъ привыкъ, что тетя Лиза, обреченная недугомъ на одиночество, разговариваетъ съ нимъ не какъ съ ребенкомъ, а какъ съ товарищемъ и другомъ.
— Какъ знать!— заговорила вновь Лизавета Ивановна, положивъ блдную, прозрачную руку на большую голову Сени:— можетъ, и тебя, крестьянскаго сына, не даромъ вывелъ Господь изъ той среды, въ которой ты родился!.. Мы, кажется, почти съ увренностью можемъ сказать, что ты крестьянскй сынъ,— съ улыбкою прибавила она.— Вс розсказни, которыя мн довелось слышать о твоемъ появлени у меня въ саду, лишены и смысла, и правдоподобя. Только одинъ разсказъ изъ сотни басенъ иметъ основане.
Лизавета Ивановна разсказала тогда съ любопытствомъ слушавшему Сен, что наканун того утра, когда тетя Лиза нашла его подъ смородиннымъ кустомъ, черезъ городъ проходила, направляясь на Дальнй Востокъ, партя переселенцевъ. Въ дорог отъ изнуреня умерла у нихъ молодая женщина, незадолго передъ тмъ похоронившая мужа, и остался маленькй сирота, съ которымъ не знали, что и длать изголодавшеся люди, безъ того не знавше, чмъ и какъ прокормить собственныя семьи.
Рано на зар знаменательнаго для Сени и Лизаветы Ивановны дня ттка Арина, торговавшая на мосту булками, видла высокаго, сдого, какъ лунь, старика. Она запомнила его потому, что наканун онъ съ нею калякалъ, когда она подала ему Христа ради булочку, и разспрашивалъ о томъ, о семъ.
Она разсказала ему о своихъ горестяхъ, о томъ, что у нея нога отнимается и что лчитъ ее барышня. ‘Кто эта барышня? Да что, да какъ?..’ Словоохотливая Арина разсказала, что знала и даже — чего не знала, и показала, гд живетъ барышня.
Утромъ на зар она, какъ всегда, шла съ булками на мостъ и встртила того же старика, и несъ онъ какую-то ношу, завернутую въ срое тряпье, и шелъ, крадучись, будто съ опаской, какъ-разъ къ докторскому дому. Она хотла его окликнуть, да почему-то раздумала, а старикъ прошелъ мимо, не примтивъ ея. Но не дошла она еще до моста, какъ видитъ,— старикъ идетъ обратно, и ноши у него на рукакъ уже нтъ… Идетъ онъ скоро, будто торопится… Не дойдя до церкви, что на углу, старикъ остановился, снялъ шапку, нсколько разъ истово перекрестился, потомъ снова пошелъ, свернулъ въ переулокъ, и Арина больше его не видала.
— Все это весьма правдоподобно,— замтила Лизавета Ивановна,— и я буду вчно Бога благодарить за то, что Онъ послалъ мн тебя, если ты, мой маленькй крестьянскй сынъ, и знаня свои, и трудъ, и талантъ, дарованный теб, быть можетъ, Господомъ Богомъ, употребишь на облегчене участи хотя немногихъ изъ тхъ, въ сред которыхъ теб отъ рожденя суждено было жить!
Лизавета Ивановна нжно погладила по голов Сеню и глубоко заглянула въ его чистые, не по лтамъ серьезные глаза, и во взгляд этихъ глазъ она прочла и понимане ея словъ, и готовность служить тому, чему она и отецъ ея всю жизнь служили.
Улыбка счастья озарила кроткое лицо больной двушки. Она притянула къ себ Сеню и прижала къ своей груди.
— Мой дорогой мальчикъ,— сказала она просто,— я врю, что ты — моя награда посл пережитыхъ страданй и лучшее, что я имю въ жизни посл смерти отца.

[]

IV.

Первые уроки чтеня и письма давала Сен Лизавета Ивановна, и уроки эти доставляли истинное удовольстве какъ ученику, такъ и учительниц. Читать Сеня выучился шутя, писалъ онъ бойко, четко, ариметика потребовала нсколько больше труда, но Сеня такъ старался, употреблялъ столько усиля, чтобы усвоить трудныя для него четыре правила, что и тутъ дло, можно сказать, увнчалось успхомъ. Но что особенно радовало Лизавету Ивановну и наполняло сердце ея сладкою надеждой, это — быстрые успхи мальчика въ рисовани. Съ каждымъ днемъ онъ все больше и больше пристращался къ этому занятю, и рисунки его обличали недюжинное дароване.
Онъ предпочиталъ карандашъ перу, но когда однажды Лизавета Ивановна велла подвинуть къ себ мольбертъ и взялась за масляныя краски, давно уже ею оставленныя, восторгу Сени не было предла. Съ жаднымъ любопытствомъ слдилъ онъ за кистью, а когда картина была окончена, не могъ оторваться отъ образа святой Варвары Великомученицы, предназначенной Лизаветою Ивановною для церкви сосдняго прихода. Складки одежды, синй плащъ великомученицы, нжная окраска лица, волосъ, руки, сложенныя для молитвы, глаза, поднятые къ небу,— все приводило мальчика въ восхищене. Но Лизавета Ивановна, улыбаясь радости Сени, не безъ смущеня смотрла на свою работу. Она казалась ей посредственной, блдной, ничтожной…
‘Нтъ, мой мальчикъ, за краски я берусь только по необходимости,— говорила она.— Кисть мн хуже дается, чмъ перо. Это что за живопись!
‘Мазня, а не живопись!’ — мысленно не безъ огорченя твердила она себ и, откинувшись на спинку кресла, критически всматривалась въ свою картину, а передъ глазами ея, одна за другою, проходили твореня великихъ мастеровъ въ Эрмитаж, гд она въ ранне годы, когда ея отецъ проживалъ въ Петербург, проводила долге счастливые часы, полные восторга, радости и робкихъ надеждъ.
‘Нтъ, я знаю… всегда знала, что краски не для меня! Даже тогда, когда мечтала стать смиренной ученицей великихъ мастеровъ, даже тогда я чувствовала, что мечты эти слишкомъ горделивы, слишкомъ заносчивы!’ — продолжала грустно размышлять двушка.
Сеня не могъ понять недовольства Лизаветы Ивановны. Для него эта первая виднная живопись масляными красками казалась чудомъ. Потемнвше образа въ ихъ старой приходской церкви не давали ему понятя о краскахъ. Теперь онъ впервые видлъ, какъ краски эти накладывались на холстъ, какъ изъ ихъ сочетаня выступали свже, ярке, гармоническе цвта, и гармоня эта ласкала глазъ, заставляла маленькое сердце трепетать отъ восторга.
Лизавета Ивановна задумчиво смотрла на ушедшаго въ созерцане мальчика, и въ мысляхъ ея крпло давно зародившееся намрене.
‘Не даромъ Господь выдлилъ его изъ другихъ! Не даромъ послалъ его мн!— думала набожная двушка.— Онъ будетъ художникомъ, а я… я должна расчистить ему путь. Можетъ, онъ достигнетъ того, что мн при моихъ слабыхъ силахъ и дарованяхъ было недостижимо’.
Лизавета Ивановна взяла со стоявшаго поблизости стола большую папку, наполненную рисунками, и не безъ робости и смущеня стала перебирать эти рисунки. И чмъ боле она разсматривала ихъ, тмъ блдне и ничтожне они ей казались. Сердце ея сжималось отъ боли, руки, перебиравшя рисунки, дрожали, въ глазахъ закипали слезы.
‘Попытаться надо… Не для себя… для него,— говорила она, стараясь подавить въ себ тяжелыя сомння.— Кто знаетъ? Успхъ приходитъ иногда неожиданно’.
Она отобрала нсколько рисунковъ и, недовольно покачивая головой, внимательно разглядывала ихъ.
— Взгляни, Сеня,— сказала она.— Помнишь ты это?
Сеня неохотно оторвался отъ картины и равнодушно взглянулъ на рисунки перомъ къ ‘Бжину лугу’ Тургенева, рисунки, полные жизни, движеня, правды, и которые еще недавно приводили его въ восхищене.
Этотъ равнодушный взглядъ мальчика, какъ ножомъ, рзнулъ сердце Лизаветы Ивановны. Но въ глазахъ Сени мелькали блескъ, яркость, сочность красокъ, и тонке, нжные, прелестные, но передъ красками сроватые штрихи пера казались ему совершенно неинтересными.
Съ невольнымъ вздохомъ Лизавета Ивановна положила на столъ отобранные рисунки и, сложивъ блдныя руки на колняхъ, скорбно смотрла передъ собой. Сеня вернулся къ картин.
— Иди, погуляй въ саду,— сказала вдругъ Лизавета Ивановна,— и не возвращайся, пока я не позову.
Голосъ ея звучалъ строго, почти рзко, лицо выражало непривычную суровость. Сеня съ изумленемъ поглядлъ на нее и робко вышелъ изъ комнаты.
Лизавета Ивановна придвинула къ себ пюпитръ, чернильницу, положила на пюпитръ тетрадь почтовой бумаги и взялась за перо.
‘Будь, что будетъ! Попытаться надо!’ — твердо повторила она, и перо быстро задвигалось по бумаг.
Она писала въ Петербургъ старому другу своего отца и просила его показать прилагаемые рисунки свдущимъ людямъ. ‘Быть можетъ, если они не очень плохи’, нершительно прибавила она, ‘и будутъ отпечатаны, за нихъ дадутъ плату… А деньги въ настоящую минуту такъ нужны’…
Блдня и красня, писала она это письмо и, окончивъ его, поспшно, не давая себ времени раздумать, вложила отобранные рисунки между двухъ тоненькихъ дощечекъ, обвернула все въ газетную бумагу, зашила въ холстъ, надписала адресъ и немедленно отправила посылку съ письмомъ на почту.
‘Будь, что будетъ!’ — прошептала она и, не безъ мучительнаго усиля поднявшись съ кресла, медленно, опираясь на палку, вышла на балконъ.
Ясное осеннее солнце залило мягкимъ свтомъ разросшйся садъ, листва на деревьяхъ пожелтла, сухе листья покрывали дорожки, прежде столь тщательно вычищенныя, сорная трава заглушала цвты. Все носило характеръ запустня, только огородныя гряды да ягодные кусты, попавше подъ непосредственный надзоръ тетушки, процвтали.
‘Бдные мои цвточки,— подумала Лизавета Ивановна,— вы теперь въ загон… Погодите, поправлюсь и опять за васъ примусь’.
Грустная улыбка скользнула на лиц двушки.
‘Поправлюсь ли только?— сказала она себ, вдыхая полною грудью запахъ резеды и левкоевъ.— А липки мои какъ чудно растутъ, а березки! Давно ли он были ниже меня!’
Лизавета Ивановна любовно окинула взоромъ свое маленькое владне и съ улыбкой посмотрла на Сеню, заложивъ руки за спину, онъ солидно расхаживалъ по липовой алле. Она окликнула его. Мальчикъ тотчасъ же подбжалъ и первымъ дломъ подкатилъ къ ней кресло. Лизавета Ивановна сла.
— Ты не знаешь, Сеня,— сказала она весело,— что, можетъ быть, сегодняшнй день ршаетъ нашу съ тобой судьбу.
— Я буду писать картины красками, кистью!— вскрикнулъ Сеня, и глаза его заблестли.
Лизавета Ивановна улыбнулась.
— Можетъ быть, все можетъ быть!— сказала она.— Но раньше надо учиться и много учиться. Невжда и въ живописи далеко не пойдетъ.

V.

Тою же осенью Сеня поступилъ въ училище. Онъ вошелъ въ него хотя и не безъ страха, но тмъ не мене съ полной надеждой и врой въ успхъ.
Надежда его не оправдалась. Онъ не проявилъ не только способности, но даже прилежаня. Грамматическихъ правилъ онъ никакъ не могъ усвоить, ариметическя задачи представлялись ему невыносимой головоломкой, но хуже всего — онъ былъ не въ состояни сосредоточить внимане на томъ, что говоритъ учитель.
Въ начал урока соберется съ силами, начнетъ слушать, но не пройдетъ и четверти часа, какъ глаза его уже не смотрятъ напряженно на строгое лицо учителя, а мечтательно блуждаютъ по всмъ предметамъ, останавливаясь то на луч солнца, прошедшемъ сквозь стекло и радугой играющемъ на блой стн классной комнаты, то на клочк неба, виднющагося изъ ближайшаго къ нему окна, то на замысловатыхъ узорахъ, отпечатанныхъ морозомъ на заледенвшихъ стеклахъ… Да мало ли на что смотрлъ Сеня во время урока!.. Вс предметы запечатлвались въ его глазахъ и мало-по-малу, почти машинально, карандашомъ или перомъ, переносилъ онъ свои впечатлня въ тетрадь, развернутую для диктанта или списываня съ книги, и на линейкахъ тетради, вмсто буквъ появлялись живыя изображеня товарищей, то школьничающихъ за спиной учителя, то внимательно слушающихъ, то дремлющихъ за своими партами. Среди различныхъ предметовъ въ класс, къ великому удовольствю школьниковъ, которые украдкой заглядывали черезъ плечо или локоть Сени въ его тетради, выступала и фигура учителя съ его непослушнымъ хохломъ на лбу и приподнятою верхнею губой… Учитель стремительно направлялся къ Сен, тетрадь вырывалась изъ его рукъ, и Сеня подвергался строжайшему наказаню.
Не лучше было Сен и въ кругу товарищей. Съ самаго начала они стали преслдовать его насмшками.
— Пойди сюда!.. Какъ тебя тамъ звать!— кричали они.— Найденышъ, что ли? Или непомнящй родства? Или безъ рода и племени?.. Кличка хорошая! Тятенька твой не въ острог ли сидлъ… А маменька не дурочка ли Алена, что подъ окнами милостыню канючитъ?..
Сначала насмшки эти, приставанья приводили Сеню въ недоумне. Онъ робко, какъ загнанный зврокъ, оглядывалъ своихъ мучителей, не понимая, за что они его мучатъ… Но постепенно онъ понялъ, что въ даваемыхъ ему прозвищахъ есть нчто безконечно обидное, и горечь и озлоблене забирались въ его незлобивое сердце… Будь онъ посильне, онъ сталъ бы драться, но маленькй, тщедушный, онъ былъ значительно слабе своихъ притснителей, и ему ничего не оставалось, какъ уходить отъ преслдованй, уходить съ ненавистью, съ затаеннымъ желанемъ мести. Сжавъ кулачки и стиснувъ зубы, смотрлъ онъ сверкающими отъ гнва глазами на своихъ мучителей, и Лизавета Ивановна не узнала бы въ этомъ разсвирпвшемъ мальчик своего тихаго, кроткаго воспитанника.
А дома его ожидала новая обида. Дурныя школьныя отмтки точно подтверждали право Дарьи Степановны относиться къ нему съ презрнемъ: Прозвища: ‘дармодъ’, ‘лнтяй’, ‘лизоблюдъ’, окончательно укрпились за нимъ, и Дарья Степановна примняла эти прозвища съ тмъ большимъ ожесточенемъ, что Сеня не прятался отъ нея, а, напротивъ, какъ бы съ намренемъ оставался на мст и хотя и молчалъ, но взглядъ его выражалъ и злобу, и упорное упрямство, что выводило тетушку изъ себя.
Лизавета Ивановна со страхомъ и горемъ слдила за перемной въ характер Сени. Даже съ нею онъ былъ уже не тотъ, его болтовня, общительность смнились унылымъ молчанемъ.
— Что съ тобою сдлалось, Сеня?— говорила она порой.
Но мальчикъ молчалъ. Онъ не передавалъ ей насмшекъ школьниковъ, не передавалъ и своихъ мученй и чувст
Апрелева Елена Ивановна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В горном ущелье, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1909
  2. Аксёна, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1909
  3. Дитя кочевников, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1909
  4. Котома-дядька, Гатцук Владимир Алексеевич, Год: 1894
  5. Как папа Таню носил, Мексин Яков Петрович, Год: 1926
  6. Зов стихии, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1981
  7. Маленький Дон-Кихот, Жефруа Жан, Год: 1904
  8. Русские сказки для детей, Ахшарумов Николай Дмитриевич, Год: 1911
Электронная библиотека