Ис. ГОЛЬДБЕРГ
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА’
Москва — 1936
НАХОДКА ТЫРКУЛА С ЛИСЬЕГО ХРЕБТА
НАХОДКА ТЫРКУЛА С ЛИСЬЕГО ХРЕБТА
I
II
III
IV
V
VI
VII
Находка Тыркула с Лисьего хребта, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Трехдневный торг уже пришел к концу. Часть купцов, нагрузив шитики сохатинными шкурами и пушниной, уплыла обратно, другие еще возились с укладкой добычи и готовились к отплытию. Ушли обратно в тайгу и тунгусы. Только несколько наскоро поставленных чумов еще курились светло-синим дымом, и возле них, тяжко выправляя похмелье, сонно ползали охотники.
Не успел уйти в тайгу и копошился в безделье около шитика своего друга и Тыркул с Лисьего хребта. Ему уже ничего не оставалось делать здесь, пора бы к родному стойбищу, да жалко было уходить от шитика, где, знал он, есть еще много русской водки.
В Тыркуловом чуме охала баба, мучаясь от перепоя, и бесхитростно играли дети. А сам он, присев на корточки и посасывая трубку, неотрывно смотрел на своего друга купца.
Изредка Тыркул выпускал трубку изо рта и просительно взглядывал на того.
— Ниру!— робко говорил он,— половину бы. А, ниру?
Но купец или смеялся, или досадливо отмахивался от него.
Жажда водки томила Тыркула, и убедившись, что все просьбы безнадежны, он оставил шитик и пошел в чум. Он знал, что водку купцы так, зря не дают, что за водку они берут и шкуру сохатого, и тонкий мех белки, и блестящую шубку лисицы, и белоснежное одеяние горностая. Но теперь у него ничего не осталось: все уже снесено на шитик, все выменено на выпитую водку и на ту муку, которою набиты все патакуи.
Тем не менее Тыркул пошарил в чуме, заглянул во все инмоки, но ничего подходящего для друга не нашел. Огорченно вздохнув, он снова пошел на шитик и опять затянул свою мольбу. Но купец не сдавался. Тогда Тыркул взмолился к нему:
— Ты, ниру, иди в чум! — Посмотри, нет ли у Тыркула для тебя чего хорошего… Иди, ниру… Сам гляди!
Купец покрутил головой. И чтобы отвязаться от тунгуса, посмеиваясь, пошел в его жилище. Там Тыркул, валнуясь и лихорадочно блестя глазами, стал выбрасывать перед купцом весь свой скарб. Но купец Александр Петрович улыбался и отталкивал ногою старые ираксы, потертые кумуланы и все остальное нехитростное добро тунгуса. Ему надоел Тыркул и он пошел к выходу, возле которого, притихнув, сидели дети Тыркула. Мимоходом взглянул купец на них, и вот — взгляд его дрогнул. Он наклонился и взял лежавшие возле них камешки разных цветов и величины.
— Это откуда у тебя? — сразу перестав улыбаться, быстро спросил он у Тыркула.
— Камни-то? — удивился Тыркул.— Камни с речки…
— С какой речки? Далеко?
— С Верхнего Челедуя… Тиски… там добывал летом… Ребятишкам камни взял…
Александр Петрович стал внимательно разглядывать эти камни. Некоторые из них он откладывал отдельно, другие небрежно бросал в сторону. Тыркул вздыхал и вопросительно поглядывал на друга.
— А что, этих камней много по Верхнему Челедую? — спросил купец, и голос его зазвучал как-то по-новому.
— Много! Много! — закивал головою Тыркул. — Целые горы… Полная речка!.. Много!
— Слушай, Тыркул, — внушительно сказал ему тогда Александр Петрович, — ты расскажи мне толком, сколько ходу до Верхнего Челедуя, где камни такие водятся, какой там лес, какая речка. Все по-хорошему расскажи…
— Я расскажу! — хвастливо вздернул голову Тыркул.
И путаясь и отвлекаясь в сторону, он рассказал Александру Петровичу все, что знал об этой местности. Купец часто перебивал его рассказ, засыпал вопросами, изредка даже что-то записывал на бумажку. Окончив расспросы, он хлопнул Тыркула по плечу и сказал ему:
— Ну, Тыркул, поведешь ты меня туда?
— К Верхнему Челедую? — изумился тунгус. — Камешки тебе приглянулись? Камешков надо, Тыркул тебе их полные патакуи привезет. Зачем самому ходить?
— Ну, ну, ладно!— перебил его Александр Петрович.— Значит, поведешь туда, вот и все… Шиповник отцветать зачнет, через неделю, а то и попозже выйдешь с оленем в Черную деревню, там меня с товарищами встретишь… Смотри, не обмани только!..
— Тыркул не обманет, нет!..
— Да, вот еще… Никому не сказывай про то, что меня поведешь на Верхний Челедуй, да про камни.
— Ладно, ладно… Молчать буду!
— Ну, теперь отправляйся за вином, пей!
В условленный срок Тыркул вышел навстречу другу. Шиповник отцветал и ярко рдел своими плодами, сожженная солнцем трава тихо блекла, и мелели речки. Пошел Тыркул налегке. Были с ним один олень и собака, умная Джукун, ружье с зарядами да небольшой запас пищи. Уже были предчувствия скорого осеннего промысла, и тунгус зорко оглядывался вокруг, точно примечая одному ему видимые знаки. Чутко осматривалась и настороживалась собака: где-нибудь возле речек залегли сохатые, отдыхают. Скоро, скоро подымутся, выйдут на прогалинки, на борки, оживят тайгу бегом своим и среди умирающей травы и засыпающих на зиму деревьев начнут свои брачные игры.
И радуется душа у Тыркула. Вот скоро выйдет он вместе с собакой искать сохатых. Жирные они — много пищи дадут. Стреляй их, стреляй!
А пока — скорей в Черную деревню проводить Александра Петровича до Верхнего Челедуя, посмеяться, глядя на него, как он камешки собирать будет.
В Черной деревне Тыркула дожидались уже несколько дней. Александр Петрович прихватил с собою приказчика да двух рабочих. Были с ним котлы да брезенты, лопаты, какие-то лотки, мешки с сухарями. Тыркул поглядел на поклажу и покрутил головой.
— Как все это понесете? — спросил он недоверчиво.
— Как? А ты оленей разве не пригнал? — вспыхнул Александр Петрович. — На оленях все это переправим.
Тыркул недоуменно поглядел на него.
— Оленей? Одного пригнал… Олени на мхах ходят. Кормятся.
Александр Петрович рассердился.
— Бестолковый народ! — кричал он на Тыркула. — Как же мы там жить будем, без провианту да всего прочего?
— Жить? — изумился Тыркул. — Зачем жить? Разве камешки соберешь и не уйдешь обратно?.. Почто жить станешь?
Но Александр Петрович не ответил ему и стал о чем-то совещаться с приказчиком.
Потом достали у знакомого крестьянина кормившихся поблизости оленей и отправились в путь.
Дорога шла сначала удобная по старому и чистому сосняку, но после первого привала пошли на пути речки, шумевшие по глубоким распадкам, и через эти речки приходилось настилать временные мосты. Несколько раз нужно было проходить по участкам тундры, и тогда все вязли по колена в топкой зыблющейся почве, покрытой мелкими, тесно сплетенными кустарниками. Местами люди не могли переходить тундру, тогда Тыркул проводил оленей, развьючивал их на сухом месте и поочередно на оленях перевозил Александра Петровича и остальных.
Чем дальше, тем лес становился все угрюмей, все неприглядней. Сосны, ясные и ароматные, сменились посеревшими лиственницами и темными елями. И уже было в лесу нагромождено много бурелома, через который с трудом пробирались не только люди, но и олени.
К вечеру второго дня спустились по сравнительно чистому борку в ровную падь, по которой извивалась какая-то речка.
— Верхний Челедуй, — коротко оповестил Тыркул.
Путники встрепенулись. Быстрее и радостнее зашагали они. Почти бегом добежали до речки.
— Здесь камни-то собирал ты? — закричал Александр Петрович.
— Тут, тут, — закивал, головою Тыркул.
Пока приказчики, тунгус и один работник возились с огнем и устанавливали палатку, Александр Петрович с другим работником отправились по берегу речки и оба стали что-то рассматривать, что-то разыскивать. Уже почти стемнело, и огонь костра ярко пылал, усиливая окружающую тьму, когда они вернулись.
Приказчик нетерпеливо и быстро спросил их:
— Ну, есть, нашли?
Александр Петрович, широко улыбаясь, коротко, но с сдержанной радостью в голосе, ответил:
— Есть… Есть золотце!
В веселом оживлении прошел вечер. Купец расщедрился и поднес всем по стаканчику спирта. Тыркул сразу повеселел и от водки и от чужого веселья. Горя глазами, он присматривался к своим спутникам и весело кричал: ‘Ну, и человек русский, смешной человек! Сохатых нет — ничего… Камни красивые есть — радуется! Ну и человек!’
Вместе с солнцем поднялись все на следующее утро и пошли к речке с лотками и лопатами. Там выгребали со дна речки песок и камни, сыпали их на лотки и промывали. И чем больше работали, видел Тыркул, тем радостнее все становились.
Тыркул стоял и смотрел молча на работающих. Он впервые видел такую работу. Раньше приходилось ему по разным причинам заживаться в русской деревне, и там он видел, как мужики косят сено или пашут землю. И знал он, что эта работа деревенских, работа русских людей. Но вот то, что делает Александр Петрович и другие, изумляло Тыркула, было ему непонятно.
Когда немного поработали, Александр Петрович ссыпал с лотка на чистую тряпочку горстку блестящих мелких зернышек и показал их Тыркулу.
— Видал? — спросил он его, горделиво и радостно улыбаясь.
— Нет. Кака-така крупа?
— Крупа! — громко расхохотался друг. И с загоревшимся взором, сразу согнав со своего лица смех, он внушительно пояснил:
— Это, паря, не крупа. Это — деньги!.. Деньги!
— Деньги? — Тыркул беспомощно захлопал глазами и пристально, с каким-то пугливым любопытством пригляделся к блестящей крупе.
— Деньги? — недоверчиво повторил он.— Деньги рази такие бывают? Пошто обманываешь?
Но над ним смеялись. Громко и раскатисто хохотали и Александр Петрович, и приказчик и рабочие. И хохоча повторяли властно и настойчиво звучавшее странно для Тыркула слово:
— Золото… золото…
После обеда, когда блестящих зернышек намыли с добрые две пригоршни, Александр Петрович ушел с работником далеко вниз по речке и там срубил дерево, оставив высокий, в рост человека, пень. Этот пень очистили от коры и на гладкой поверхности его купец написал что-то синим карандашом. И таких пней в разных местах возле речки он нарубил несколько штук.
— Однако обратно надо уходить! — заявил на третий день пребывания в Верхнем Челедуе Тыркул. — Камней, крупы светлой много добыли, — обратно бы надо.
Александр Петрович усмехнулся и лукаво оглядел тунгуса: s
— Нет, паря, мы тут подольше побудем. Этой самой крупы — сколько ее ни насбирай — все мало… Покуда харчу хватит, дотоль и будем здесь.
Тыркул сердито посмотрел на купца.
— Ты, ниручка, гляди, — харч-то ведь скоро весь выйдет. А где другой добудешь!
— А тайга на что? — беспечно засмеялся Александр Петрович.
— Тайга? — хмуро переспросил Тыркул. — Тайга…— Но он не договорил и отошел в сторону.
Золота намывали между тем все больше и больше. И чем тяжелее становился мешочек, в который ссыпалась блестящая крупа, тем реже смеялись работавшие.
Безмолвие простерлось над Верхним Челедуем.
Упорно сжав губы и поблескивая глазами, в уголках которых таилась какая-то упрямая мысль, люди черпали лопатами песок и гальку со дна речки и с грохотом сыпали их на лотки.
Тыркул тоже притих. Он подолгу сидел возле работавших и глядел на их озабоченно-застывшие лица или уходил с ружьем и искал дичь. Но все реже и реже возвращался он с добычей. Перелетные птицы в этом году почему-то снялись с места раньше обычного и улетали на юг, точно убегая от какой-то напасти. Тыркул пригляделся к этому странному отлету и начал тревожиться. И он приставал к купцу:
— Уходить надо… Гляди: сохатые ушли куда-то, гуси и утки улетают. Еще только береза желтеет мало-мало, а они улетают. Беда будет. Уходи… Харги где-то бродит сердитый!
Но отмахивался от него досадливо Александр Петрович.
— Зачем уходить? Успеем еще… Золота много. От добра, паря, не бегут.
И все-таки однажды, когда стали готовить обед и приказчик обратил внимание хозяина на то, что провизии осталось очень мало, пришлось задуматься.
И вот порешили: Александр Петрович с одним рабочим уйдут в ближайшую деревню и оттуда привезут побольше провианта. Оставшиеся же, не переставая мыть золото, будут их ждать. На весь переход в деревню и обратно положили неделю срока. На это же время, рассчитали, должно было хватить провизии оставшимся. В крайнем случае есть олени: можно при нужде съесть их.
Тыркул слушал и недоверчиво качал головой.
— Ты что это? — озлился Александр Петрович.— Чего башкой мотаешь?
— Дорога худая… Речки кипеть станут. Как проберешься по ним? Тундра водяной станет… Мало неделя— больше ходить будете, больше…
Тыркул говорил дело, но его плохо слушали. Никто — ни уходившие за провизией, ни остающиеся — не принимали его уверений, что нужно всем убираться отсюда. И поступили так, как порешил Александр Петрович.
Тыркул на одном олене вывел купца, забравшего намытое золото, с рабочим до удобной дороги, а сам в тот-же день к ночи вернулся к Верхнему Челедую.
Потянулись дни. Усердно работали по речке приказчик и рабочий. Тыркул ходил в лес, напрасно таскал с собою ружье. Собака Джукун тоже рыскала по тайге, но часто прибегала к речке голодная.
Тыркул возвращался в шалаш угрюмый и ворчал что-то про тайгу, которая опустела. Но его не слушали, его не понимали.
На третий день по уходе Александра Петровича серые тучи заволокли все небо и погасили солнце. Яркий день сменился серыми сумерками. И полил дождь. Золотоискатели бросили работу и укрылись в палатку. Туда же прибежал весь мокрый Тыркул.
— Ну, беда! — ворчал он, встряхиваясь, как собака.— Речки кипеть будут, тундра водяной станет… Беда! Олени наши убежали!..
— Чего ты скулишь? — нетерпеливо оборвал его рабочий. Но Тыркул не успокаивался.
Эх! Как Лександра Петрович придет сюда! Не станет дороги старой! Не станет!
Вмешался приказчик, заволновавшийся при последних словах Тыркула:
— Ну, дождь, гляди, скоро пройдет.
— Не-ет, бойе, — уверенно протянул Тыркул. — Это дождь длинный, длинный. Птица от него улетела. Плохой это дождь.
И, действительно, дождь, не переставая, пошел день, другой, и не видно было ему конца. Небо оставалось серым, и все кругом сохраняло унылый серый цвет.
Стало плохо укрываться от дождя в брезентовой палатке. Тогда, по совету Тыркула, нарубили хвойных ветвей и ими сверху прикрыли палатку.
Приближался уже срок, когда должен был вернуться Александр Петрович со свежей пищей. Приказчик с рабочим нетерпеливо ждали этого дня и бодрились. Но хмурился Тыркул. Пасмурный, как бессолнечное небо, сидел он в палатке или куда-то уходил, невзирая на дождь, и возвращался еще более пасмурным и озабоченным.
Как-то взглянул он на запасы пищи, хранившейся в самом сухом углу палатки.
— Есть мало-мало надо! — дрогнувшим голосом заявил он, заметив, что провизии осталось очень мало.
Его было сразу и не поняли.
— Беда! — пояснил он. — Лександра Петрович не приедет. Нету дороги от Черной деревни… Еды скоро совсем-совсем не будет. Совсем мало-мало есть надо…
Тогда и приказчик и рабочий поняли, о чем говорил он. Но и поняв, они еще, повидимому, неясно представляли себе положение дела.
— Зачем есть мало? — задорно тряхнув головой, самоуверенно возразил рабочий. — Стрелять будем. Уток стрелять, сохатых искать.
— Стрелять? — Тыркул рассердился. Он, всегда такой спокойный и уравновешенный, теперь вышел из себя. Странные люди. Ведь сказал же он им — да и сами они должны это видеть,— что вся птица, испугавшись ранних холодов, улетела, а сохатых да и своих оленей угнали харги. Так на что же они надеются? Совсем странные, беспечные люди.
— Траву да мох кушать надо! — сердито буркнул он.— Колобков не будет, мяса не будет… А рыбы нету в речке: камешки красивые, крупа блестящая есть тут, а рыбы не бывало!
Но при упоминании о траве и мхе как о единственной будущей пище рассердились в свою очередь приказчик и рабочий.
— Это ты, дикарь, ешь траву да мох!— кричали они. — Ты ешь! Мы пищу себе достанем настоящую!.. Как так, да чтобы в тайге с голоду помирать? Где это видано? Зачем зря болтаешь! Сам не знаешь, что говоришь…
Долго они так ругали Тыркула, который молча сидел у дымного и ленивого огня и только поблескивал глазами.
И когда они насытили свое раздражение, вдоволь наглумившись над ним, он безмолвно встал, отыскал свое ружье с натруской и коротко, не глядя ни на приказчика, ни на рабочего, сказал:
— Пойдем! Стрелять пойдем!
Приказчик пристально поглядел на Тыркула.
— Сходи-ка с ним, Алексей, — сказал он рабочему. Тот лениво собрался и нехотя пошел за угрюмым и что-то надумавшим Тыркулом.
Несколько часов пробродили они под дождем, по сырой траве. Ходили вокруг маленьких озер, лежавших недалеко от Верхнего Челедуя. Но ни одной птицы не встретили они, ни одного следа лосиного не заметили. Только однажды Джукун спугнул и погнался за какой-то болотной птичкой и где-то вдали от людей полакомился ею.
К шалашу вернулись они без добычи. Тыркул безучастно молчал, и рабочий как-то растерянно и виновато сообщил дожидавшемуся их приказчику:
— Ничего, Иван Яковлевич, не добыли!
На следующий день снова пошли попытать счастье тунгус с Алексеем. И, как в первый раз, вернулись с пустыми руками. И еще растерянней и уже с каким-то испугом в голосе, Алексей сказал:
— Опустела тайга! Ведь ничего не осталось. Опустела!..
Тогда только поняли они, Иван Яковлевич и Алексей, что беспокойство Тыркула было не напрасно, что пришла к ним беда. Большая, непоправимая беда…
Тыркулу уже давно надоело возиться с людьми, не понимающими обычаев тайги. Он, как и Джукун, тихо скуливший и зевавший от безделья, томился вынужденным житьем в сыром шалаше. Ему бы сидеть теперь в чуме, возле веселого огня, и переживать непогоду безбоязненно, без всякого беспокойства, которое так томит на этой чужой речке с чужими людьми. А тут пришли в тайгу русские люди, они непривычны к лесной жизни, пугаются того, чего нельзя пугаться, и беспечны перед тем, что несет с собой настоящую беду. И эти люди держат его, Тыркула, возле безрыбной речки, в хребтах, из которой ушло все живое.
И часто почти злобное чувство подымается в душе у Тыркула против Ивана Яковлевича и Алексея.
Хмуро посматривает он на них, неподвижных, съежившихся у дымного, еле горящего костра. Зачем такие приходят в тайгу? Сидели бы по деревням, покруту носили бы охотникам. Зачем по речкам дальним шляются?
И, не вынеся молчания, упорно застывшего в шалаше, не вынеся вида угрюмо задумавшихся людей, Тыркул стал один уходить в тайгу под дождь. За ним, оживленно встряхиваясь, убегал и Джукун.
Попусту бродил тунгус по мокрым мхам. Ходил по боркам, спускался в распадки, заглядывая в шумливые ручейки. Поздно возвращался в шалаш, там поправлял угасающий костер и, ни на кого не глядя, говорил:
— Вода… Совсем худо!
И сверкали глаза его гневным упреком.
Однажды, вернувшись в шалаш, Тыркул застал там неприятную перемену. Захворал Иван Яковлевич. Лежал, разгоревшись, на порожних мешках и стонал. Алексей растерянно склонился над ним и мочил его голову водой.
— Ну, совсем беда! — встретил он Тыркула. — Ишь, как разгорелся. Лихорадка…
Тыркул молча разделся и развесил мокрую одежду возле огня.
Внешне он был спокоен. Но сердце его сжалось боязнью, враждебным страхом перед всякой болезнью.
Иван Яковлевич расхворался не на шутку. Он стал бредить. В бреду вскрикивал дико и иступленно. Он часто поминал золото, вскакивал и порывался куда-то бежать. Алексей с трудом удерживал его, а Тыркул пристально вглядывался в больного, в его изменившееся лицо и обезумевшие глаза, и сурово, но вместе с тем и боязливо говорил:
— Это харги в него вошли… Харги!
С болезнью Ивана Яковлевича Тыркул не переставал уходить в борки, под дождь. В тайге, хотя и сырой и туманной, было лучше, чем в полутемном шалаше, где носилась болезнь, где дышали недобрые харги. А кроме того, у Тыркула где-то далеко в душе теплилась слабая надежда. Бродя между плачущими деревьями, шлепая разбухшею обувью по поблекшей траве и пропитавшемуся, как губка водою, моху, Тыркул выглядывал направление многочисленных распадков, отделивших борки один от другого. Он уходил к вершинам ручейков и рассматривал там ложбинки и рытвинки. И что-то примечал. Он переходил с борка на борок, и чем дальше уходил он от шалаша, тем яснее становилось его лицо, и улыбка, мимолетная вестница радости, кривила его губы, вспыхивала в глазах. Словно ощупью, шаг за шагом, отыскивал он верный путь от Верхнего Челедуя к жилью человеческому, к теплу…
И совпало так, что в тот день, когда Тыркул окончательно убедился в верности своих предположений и учуял верную, прямую и надежную дорогу в хребты, где стойбище людей, — что в тот самый день недуг особенно ожесточенно сжал огненным объятием Ивана Яковлевича, разметав его по постели и исторгая из его груди пугливые вскрики, неисходную мольбу и детски-беспомощную жалобу.
— Э-эх! — огорченно вздохнул Тыркул. Он вошел в шалаш взволнованный и напоенный радостью. Он нес благую весть: можно уходить, есть верная тропа, — и вот лежит перед ним обессиленный человек, беспомощный, как птенец, выпавший из гнезда.
— Совсем худо! — хмуро проворчал Алексей, сидевший возле больного. — Чего теперь мы с ним делать станем?
— Э-э,— мотнул головой Тыркул: — худо, худо, а я-то дорогу нашел, — вот беда!
— Какую дорогу? — встрепенулся Алексей.
— Какую… В хребты, к чумам!
— Ну, неужто? — вскочил на ноги работник. — Верно это, Тыркул? Правду говоришь? Правду?
— Как неправду?! Ходил, глядел, вижу: хребтики запали хорошо, речки в сторону ушли, ровное место, сухое, сосна. Можно итти, хорошо можно итти.
Алексей заволновался.
— Тыркул, — шопотом с оглядкой на больного и все равно ничего не слышавшего Ивана Яковлевича, заговорил он, придвинувшись к тунгусу, — уходить нужно. Чего тут голодать да пропадать! Пойдем скорее… Вот хорошо ты сделал, что дорогу нашел! Отправимся, Тыркул.
Тыркул поглядел на Алексея, потом перевел взгляд на больного.
— А он?.. Худо ему. Как пойдем? Вишь, совсем, как рыба на песке.
— Да рази из-за него и пропадать так? Гляди, как все мы отощали, а я уж думал — умирать тут с голоду придется. А, глядь, дорогу удалось сыскать. Нет, парень, пойдем! Ему все равно помирать время доспело…
— Нет! — замотал головой Тыркул. — Худо ты говоришь, бойе! Приятель он, друг… Бросать нельзя. Ух, как нельзя!..
Алексей еще ближе придвинулся к севшему около ленивого огня Тыркулу и наклонился к его лицу.
— Ты пойми, — горячо дыша на него и волнуясь, говорил он: — этот, — он мотнул головой в сторону Ивана Яковлевича,— кончится тут без нас, хозяин сюда не проберется, а мы с тобой заберем золото да выйдем к чумам. А оттуда отправимся в русские деревни. Там я тебе такую покруту слажу, какой от Александра Петровича ты вовек не дождешься… Ты, пойми, ведь тут богатство какое!.. Это, парень, счастье нам с тобой привалило!.. Ты и не думай отказываться: пойдем и все тут!.. И баста!..
Тыркул угрюмо молчал. Надвинулось на него второй раз за время, как он связался с этими странными людьми, недоумение. В первый раз поразила его жадность, с какой они накинулись на блестящую крупу, не приглядываясь к зловещим знакам тайги. А теперь напало на него раздумье от слов Алексея.
В глубине души уже давно чувствовал Тыркул глухую боязнь накатившейся на Ивана Яковлевича болезни. Может быть, она-то сильнее и толкала его уходить в тайгу отыскивать избавительную дорогу. В нем жил перешедший с кровью предков страх всякого недуга, такого страшного и неотвратимого в тихой и угрюмой тайге. Он знал, что следует бежать от того места, куда пришла болезнь, спасая себя и близких своих, уходить как можно дальше.
Но, не послушавшись Алексея, он все-таки остался. Напоенный страхом, пугливо озирающийся на больного, он тем не менее остался.
Он сам ясно не сознавал, почему это случилось, что его раньше удержало здесь: может быть, бездорожье и затянувшееся ненастье, может быть, смутное сознание, что все равно некуда уйти. Но вот раскрылась верная дорога к человеческому жилью, и он все-таки не ушел.
Болезнь пахнула на него своим дыханьем и оставила его в покое. Возле одного огня с больным делил он дни и ночи. И вот теперь, когда тайга перестала его держать своим бездорожьем, когда извилась впереди дорога к теплому и полному пищи жилищу, другой человек приходит и велит бросать больного товарища, чтобы злая болезнь в безлюдье совсем завладели покинутым и выпили из него все соки жизни.
Тыркул молча думает, и томится сердце его от большого недоумения…
А Алексеем окончательно овладела мысль уйти, бросив Ивана Яковлевича и захватив с собою золото. И он неотвязно уговаривал Тыркула. Он грозил и умолял, чтобы тот вывел его к жилью. Но на Тыркула точно столбняк напал. Он молчал, не давая никакого ответа.
Алексей свирепел, сталкиваясь с упорным молчанием тунгуса.
— Дикарь ты, неотесанный! — кричал он на того. — Чего ты молчишь? Нет, ты скажи: чего ты молчишь? Отправляться надо! О тебе же хлопочу. Такую тебе пользу доспею, какой тебе в тайге во всю жизнь не найти!
Но гнев не помогал. Тогда, осененный внезапно мелькнувшей мыслью, Алексей заговорил иначе. Мысль эта так была удачна, что Алексей сам восхитился ею. К нему вернулась уверенность. Радостная улыбка изменила его дотоле хмурое лицо, и голос стал сразу мягким, вкрадчивым, но и властным.
— Да вот что еще, бойе! — медленно начал он. — Я тебя, жалеючи, не хотел пугать… Думаю, все равно — куда мы без дороги пойдем. Ну, вот, теперь скажу: ведь у Ивана Яковлевича, бойе, оспа!.. Огневая старуха жжет его!.. Видишь ты!
Он не договорил. Тыркул отпрянул в сторону.
— Або-ей! — вырвался у него привычный крик страха. — Ты правду говори! Правду говори, ниру!..— забормотал он, пугливо поглядывая в сторону, туда, где стонал Иван Яковлевич.
— Каку-таку тебе еще правду? — веско, почувствовав, что план его удайся, переспросил Алексей. — Сам понимаешь, что такое доспело — как бы ноги живьем унести. Благодаря бога, дорогу отыскали, теперь нужно уходить… Уходить, одно слово!
— Огневая старуха! — шопотом повторял Тыркул. — Ай, худо! Ай худо!
— Вот и убираться надо, коли худо! — подхватил Алексей.
Тыркул охал и причмокивал губами. Его недоумение почти уползло куда-то перед страшной правдой Алексея. Он уже почти не сомневался, что уходить действительно надо, необходимо. И только какие-то неясные мысли бродили в его голове.
Алексей, уверившись, что тунгус напуган и уже не станет упираться, начал собираться в путь.
Тыркул исподлобья следил за ним. Видел он, как тот возился в сумах, откладывал коробки с порохом, приготовленные пули и увязывал все это себе на поняшку. Сам он ни до чего не дотрогивался. Опустились руки, и стал он внезапно безучастным ко всему. Алексей рылся в разбросанных по шалашу вещах. В одном углу он задержался дольше и потом вышел на середину шалаша, на свет огонька, с небольшим мешочком в руках.
Тыркул внезапно оживился.
— Ты, бойе, пошто это берешь? — тревожно спросил он.
— Как пошто? — изумился Алексей. — Я не работал, что ли?! Мое это золото!..
— А Лександра Петрович? А этот? — Тыркул боязливо покосился на стонущего больного. — Ему тоже надо… Нельзя!.. Нельзя, бойе. Ты не все бери! Свое бери!..
— ‘Свое’! — злобно передразнил Алексей. — Што он, глотать его станет, золото, заместо хлеба? Мое оно!
— Нет, — настойчиво твердил Тыркул. — Свое бери! Больше не бери!
— Пошел ты! — выругался Алексей и стал увязывать мешочек с золотом в свою сумку.
Тогда Тыркул подошел к нему вплотную и, зло щуря. глаза, отрывисто сказал:
— Сам дорогу искать станешь, што ли?
Алексей удивленно воззрился на тунгуса.
— Как так? — спросил он.
— Не поведу тебя к чумам! — хмуро буркнул Тыркул.— Худой ты!.. Товарища обманываешь… У друзей промысел берешь. Худой ты!..
— Но, но! — заносчиво вскинул голову Алексей. — Ты не очень-то. А то видал винтовку!
Тыркул, не отвечая, быстро обернулся и схватил свое ружье.
— Пошто винтовку? — бормотал он, сжимая ружье руками, и глаза его метали злобный огонек. — Ружье, бойе, на зверя… Ружье и у меня есть.
Алексей сразу затих.
— Ну, полно, друг! — ласково заговорил он. — Ссориться не надо. Зачем ссориться? Я вот тебе золота немного отсыплю, да и пустимся в дорогу. Оно чем скорее, тем лучше. Правда ведь?
Развязывая снова суму, Алексей выбрал порожний мешочек и стал отсыпать в него золото. Тыркул внимательно следил за всеми его движениями. Алексей немного отсыпал, подумал, прибавил еще немного и отодвинул Тыркулу.
— На, владей! — сухо сказал он. Тыркул помотал головой.
— Ты что это? Мало тебе? — упавшим голосом спросил Алексей.
— Еще давай! — коротко мотнул головою тунгус. Сжав губы, Алексей прибавил еще немного золота. Тыркул внимательно оглядел, сколько осталось в мешочке, и снова замотал головой.
— Мало.
Алексей выругался. Он попытался было отказаться добавлять, но Тыркул стоял на своем. И, ругаясь, с злобным блеском в глазах, Алексей сыпал золотой песок в мешочек Тыркула до тех пор, пока там не стало почти вдвое больше того, что оставалось ему самому.
Тогда Тыркул спокойно взял золото, крепко затянул бечевкой мешочек и, к великому удивлению Алексея, осторожно подошел к раскинувшемуся и тяжко стонавшему Ивану Яковлевичу и положил этот мешочек возле него.
— Зачем кладешь?— изумился Алексей.
— Ему это, бойе! — спокойно ответил Тыркул. — Он добывал.
Алексей широко раскрыл глаза и растерянно глядел на тунгуса. Потом ожесточенно плюнул и долго в бессильной злобе ругался.
Всего с неделю, как захворал Иван Яковлевич, а казалось, что прошли долгие месяцы, — так томительно тянулось время.
Иван Яковлевич беспрестанно впадал в беспамятство. Но и в те редкие мгновенья, когда к нему возвращалось сознание, он с трудом улавливал окружающее. Полумрак, окрашенный туманно-красным светом, заслонял перед ним и Тыркула и Алексея. Только полузаглушенные звоном в ушах звуки их голоса долетали до него, и он временами различал отдельные слова. Сам он почти ничего не говорил и только просил пить то знаками, то бессвязным мычанием.
Но вот однажды он расслышал упорно повторяющееся слово, которое хлестнуло его по сознанию. Слово, повторяемое то Алексеем, то Тыркулом. Ему стоило больших усилий, чтобы понять смысл этого слова. И когда оно дошло до его сознания, он содрогнулся. Он попробовал подняться на локтях, но тотчас же упал обратно на постель. Он собрал все силы и крикнул. И ему показалось, что голос его прогремел в шалаше нестерпимо громко. Но почти прошелестел этот крик:
— Братцы…
Над ним наклонилось темное лицо и кто-то, такой знакомый, но кого не успел узнать он в краткое мгновенье полного сознания, сказал:
— Вода тут в плошке возле тебя. Справа!
И все завертелось в красном горячем тумане. Исчезло лицо, исчезли голоса…
…Тыркул шел впереди и молчал. Алексей — следом за ним в нескольких шагах, без умолку говорил.
— Ишь, слякоть-то какая!.. Да и холодно. Ну, и осень… Теперь бы в избе, на печке или водчонки бы… Будет, будет водчонка! Сколько хошь… Вот доберемся до людей. И выпьем же мы с тобою друг!.. Ух, как попьем… Верно!
Но Тыркул молчал и шел по невидимой, но верной дороге. Уверенно обходил он буреломы, перелезал через громадные поваленные деревья.
На первом привале, когда Алексей устало присел возле сосны, а Тыркул, разведя костер, шипевший и дымивший на сырой траве, стал рыться в поняшках, отыскивая хлеб, вышло неладное. Тыркул развязал бечевки поняшки и вдруг гневно вскрикнул.
Алексей проворно, забыв про усталость, вскочил на ноги.
— Не тронь моей поняшки! — крикнул он тунгусу. Оставь!.. Хлеб-то в твоей сумке.
— Хлеб!? — прищурился Тыркул, не выпуская поняшки из своих рук. — Зачем обманул? Зачем друга обманул?..
— Оставь!— хрипел Алексей и тянул из рук тунгуса свою поклажу…
Тыркул отпустил. Он наклонился над костром и почти равнодушно сказал:
— Сам иди к чумам… Сам ищи дорогу… Тыркул не пойдет с тобой… Сам уходи!
И увидел Алексей в его безучастных глазах холодный огонек непоколебимой непреклонности. Тогда, дрожа от негодования, бессильной злобы и обиды, он развязал свою поняшку и выбросил из нее мешочек с золотом, тот самый, что был оставлен умирающему. Тыркул нагнулся за ним, оглядел его и увязал в свою поняшку.
Окончив привал, тунгус вскинул за плечи поняшку, подтянул бечевки на груди и пошел от огня в ту сторону, откуда они только что пришли.
— Куда ты?— вырвалось у Алексея. — Постой!
Но Тыркул не слушал и уходил. И Алексей, торопливо взвалив на себя свои сумки, свое ружье, свое золото, пустился догонять его. Он спотыкался, ему было неловко и тяжело бежать и он ругал Тыркула. А в глазах у него вырастало отчаяние.
Уже стемнело, когда они вернулись обратно к шалашу. Огонь в камельке еле тлел. Иванч Яковлевич тихо стонал. Он уже не лежал на постели, а сполз ближе к выходу. Очевидно, в один из кратких проблесков сознания он понял, что оставлен, и в порыве неизъяснимой острой тоски и страха пополз к выходу, к белеющему просвету. Но на пороге истомил его недуг. И, может быть, скуля, как подстреленная, истекающая кровью собака, жаловался он на великую обиду, причиненную ему товарищами. И затих, охваченный всеспасающим беспамятством. Теперь он был без сознания и не чувствовал, не слышал, как вернулись товарищи и как Тыркул во второй раз положил возле него мешочек с золотом.
Был уже вечер и пришлось остаться переночевать в шалаше. Тыркул укладывался возле огня спокойно и невозмутимо, словно ничего не случилось. У Алексея тревожно ныло сердце. Он осунулся, потемнел, и тревога, необъяснимая, но неотвязная тревога охватила его, гнала сон. Он долго не спал, прислушиваясь к ровному дыханию тунгуса и к замирающим стонам Ивана Яковлевича. Потом, сморенный усталостью и сильными волнениями дня, крепко уснул.
Утром вскочил он, точно ударил его кто-то в самое сердце. Быстро огляделся он и, несмотря на полутьму в шалаше, скорее почувствовал, чем увидел, что тунгуса нет.
Алексей кинулся вон из шалаша. Он стал кричать он звал тунгуса. Он манил его собаку. Голос его звучал отчаянием и прерывался. Но он звал. И зовы его безответно падали и пропадали в сырой тайге. Обессиленный криком и страхом, впившимся в его сердце навсегда, Алексей вошел в шалаш. Возле огня он увидал оба мешочка с золотом. Точно глумясь над ним, Тыркул перед уходом положил их на видном месте, чтобы не мог Алексей никуда увернуться от золота. А сам не воспользовался ни единой крупинкой.
Алексей уставился бессмысленным, почти безумным взглядом на эти мешочки. В груди его бурно стучало насмерть встревоженное сердце.
Тыркул вышел через несколько дней к чумам, где обогрелся и отдохнул. Потом он ушел к своему стойбищу и оттуда по первому же зимнему пути перекочевал куда-то далеко в новые хребты.
Но неведомыми путями пошла по тайге молва о находке Тыркула, на которую злые духи, хозяева тайги, наложили строгий запрет и которая погубила двух людей.
И стала эта молва вырастать, катясь из уст в уста.
Родилось предание о заколдованном месте, где на грудах золота тлеют человеческие кости.
Александр Петрович узнал об этих росказнях. Застигнутый ненастьем, он не особенно тревожился об оставленных на Верхнем Челедуе людях. Он собирался было уже набрать новую партию рабочих и отправиться с нею на золотоносную речку выручать приказчика. Но понял, что не сговорить ему ни мужиков, ни тунгусов итти к шалашу, к гиблому месту, и стал терпеливо ждать лучшего времени, веруя, что оно когда-нибудь настанет и добыча от него не уйдет…