Надо сказать спасибо!
Надо сказать спасибо!
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Надо сказать спасибо!, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Вот здесь послушаешь, говорят: тот уехал на ваканс, а другого встретишь — приехал с ваканса.
Пришел в редакцию: где секретарь?— Уехал на ваканс, а редактор приехал с ваканса.
Лицо такое более спокойное. И краска в лице играет. Загорел немножко.
Встретил артиста-певца. Спрашиваю:
— На ваканс были?
— Нет, какой ваканс… Что вы спрашиваете! Разве у нас есть вакансы?
— Разве нет?— говорю,— так я спросил, вас не было видно. Я и думал.
— Странно, что вы спрашиваете.
— Почему?— удивился я.
— Да как же. От вас-то это слушать чудно.
Вы забыли, что у нас Большой театр в Москве закрывался в начале мая, а открывался 15 августа. Жалованье шло, а я пел лето по Волге, в Иркутске. Где я только не пел, и на всех курортах был. В Кисловодске, в Ессентуках, в Мариенгофе, в Сестро-рецке, а здесь жарища, так в номере лежал целый месяц в тоске. Москву вспоминал.
А сейчас в лавочку иду — надо купить поесть что-нибудь. Эх, помните, по Волге на пароходе летом едете. Берега какие! Стерляжья уха, расстегаи с зернистой икрой, кают-компания. Едем в Саратов давать концерт. Публика встречает на пристани аплодисментами. Дамы записки в руку суют, приглашения на обед. Разбираешь, как куда попасть.
Вы, кажется, все забыли,— сказал он мне сердито и остановился около лавочки, смотря на вялые огурцы, салат, картошку, яблоки.
И, посмотрев на меня сердито, кивнул головой и пошел внутрь лавки.
‘А верно ведь’,— подумал я. И сразу Москва встала передо мной.
Осенью с вокзала едешь на извозчике. Москва уже вся в сборе. Вернулись с дач.
В театре, на сцене встречаешь съехавшихся артистов. Веселые, загорелые, нарядные, фланируют по Кузнецкому Мосту. Пальто в талию, цилиндры на голове, руки в перчатках, держат палку с набалдашником из слоновой кости.
Раскланиваются с проезжающими знакомыми.
— Это ты с кем здоровался?— спрашиваешь артиста-приятеля.
— Как — с кем? Разве не знаешь Шибнева? Видишь эту у меня булавку, изумруд,— это он мне на бенефис поднес.
Опять оба раскланиваются с проезжающею дамой в коляске. Из коляски дама с ними так весело раскланялась.
— А Надюша не дура,— смотря на проезжающую, сказал актер,— как его пристроила. По ниточке он ходит. И пить бросил. Вылечила его. Драма ведь у него была. Отец его насильно женил. Ведь я у него месяц жил. Не пускает. ‘Ты,— говорит,— меня спасаешь’. Все мне рассказывал про свое горе. Так веришь ли, целый месяц из ‘Мавритании’, ‘Яра’, от Жана не выходили. Там и жили. Домой — не шел. Он мне рассказывает всю-то драму свою, а я ему говорю: ‘Черт с ней’. Не отпускает меня. Ну, я, конечно, петь должен. Он дожидается. Приеду с приятелями из театра к Жану, а уж ужин готов. Ну, начинается пьянство на всю ночь, музыка, хоры… Так, знаешь, я его чем вылечил? ‘Пляши,— говорю,— пляши до забвения, снимай горе и ругай ее, на чем свет стоит, ругай’. И что же, благодарит, целует меня. ‘Ты,— говорит,— мой лучший друг’.
Вот раз из окна от Жана мы увидали эту Надю. На тройке в компании приехала к Жану. Вот я ему говорю: ‘Смотри, эта актриса недурна, брат. Вот отбей, тогда вылечишься’. Он как-то глазами замигал и говорит:
‘Да, хороша, но как отобьешь?’ — ‘Дурак ты,— говорю,— почти каждую отбить можно’. — ‘Да как, как познакомиться-то?’ — ‘Да,— говорю ему,— у тебя купонов в кармане сколько, разноцветные они’. — ‘Да,— говорит,— вот купоны разные’. Он купоны-то вынул и бросил на стол. ‘Это,— говорит,— Петр Кузьмич у меня все режет’. — ‘Постой,— говорю я,— мы сейчас гуммиарабик спросим, и я из них ленты наклею’. Ну, наклеили мы ленты. Я ему все на котелок пристроил. Позвали цимбалиста, и я ему говорю: ‘Я ее тихонько через метрдотеля вызову, а ты котелок надень и будешь вроде как какой-то южный американец, весь в лентах до полу. Как я с ней войду, ты плясать начинай’. Ну, я и вызвал ее из кабинета, она там кой с кем, со своей компанией сидела. Она как вошла к нам в кабинет — удивилась. А он танцует и поет:
Олл райт, олл райт!
Ушла она и спрашивает: ‘Кто это он, весь в купонах? Кто это?’ А я говорю ей: ‘Он — он русский американец. Мы вас круглый месяц с ним ищем. Больше я вам ничего не скажу’. И не надо было! Лентами этими всю ее обвили. За цветами ночью к Ноеву посылали. Так из ресторана чуть свет выходили, а лестницу и дорогу до подъезда, в тройку садиться, метрдотели цветами усыпали. Я моему приятелю сказал: ‘Ты к ней сразу не приставай и молчи’. Она ему письмо. Он ответ в стихах. Подбирали подходящее:
Вас стоит только раз увидеть,
Чтобы убедиться и решить,
Что вас возможно ненавидеть,
Но невозможно не любить!
Это все решило. Написала любовное письмо, что ‘я только и думаю о вас’. Ну вот и вылечился. Но немножко странновато. Боится всех — как бы не отбили. Меня тоже — дурковат малость. Мне-то что, какая корысть? Я ведь ему как человеку помог. Но дурак! Слюни распустил. Я ему больше не нужен. Ошибается. Надоест. Я ее знаю, через год его бросит — опять ко мне придет,— засмеялся артист,— опять лечить придется.
Блестят магазины Кузнецкого Моста. В витрине Фаберже сверкают драгоценные камни, кольца, ожерелья, жемчуга, бриллианты.
— Не люблю я этих бриллиантовых колец,— говорит артист,— мне их много на бенефисах подносили, мужчины колец не носят,— как-то, знаешь, не идет, а женщина когда видит на руке у тебя бриллиант, то как-то волнуется и начинает говорить не то. Без бриллианта лучше! Искренней.
— Конечно,— подтвердил другой артист,— они бриллиантов не могут видеть равнодушно. Я, помню, молод был, и романчику меня завернулся. Влюблен был. У меня — ни шиша, у нее — тоже. И все ничего было, хорошо. Гуляя с ней, также вот увидели магазин. Она видит бриллианты, ожерелья. Смотрю, глаза у нее загорелись восторгом. Я ей говорю: ‘Ну что это, стеклышки, блестят, и только. Что в них? Это интересно дикарям, себе в уши серьги вдевают с бриллиантами. И у нас тоже. Это дикарство’. — ‘Это красиво,— сказала она мне сухо,— я бы с удовольствием носила серьги. Вы, пожалуй, скажете, что надеть вот это жемчужное ожерелье тоже дикарство. По-вашему, пожалуй, и шляпа хорошая для женщины тоже дикарство? Вы,— говорит,— что-то заврались. Не можете мне купить бриллианта, оттого и говорите, это стеклышки ничтожные, в дурах меня держать хотите’. — ‘Позволь,— говорю,— что ты. Эти безделушки могут только утешить именно дуру. В Индии там себе на чалму мужчины нацепляют бриллианты, а женщины голые ходят’. — ‘Довольно, милый мой,— сказала она. — Я вижу давно, что вы хотите, чтобы я голая ходила’. Повернулась и ушла. Вот ведь что. Встретил ее, она со мной не здоровается, а приятель мне сказал, который видел ее, что она про меня говорит, что дурака такого, как я, никогда не видала.
— Ага,— сказал другой,— ты маху дал. Никогда не говори женщине, когда она видит на другой бриллианты, что это бессмысленные украшения. Скажешь — ты пропал. Говори, что это прекрасно, вот разбогатею и тебе куплю.
— Ну что ты говоришь,— замечает приятель артиста. — Это какое-то низменное наслаждение блеска, мишуры. Я понимаю, хорошая картина, книга, наконец — игра артиста, музыка, пение, театр.
— Да, да, толкуй,— говорит первый,— а посмотри-ка, сколько времени она перед зеркалом себя украшает. Как она завидует той, у которой бриллианты. Она может с тобой и согласиться, но в душе будет думать так же, как и та, которая от тебя ушла. Знаешь ли, она была более искренней, чем другие.
— Ну нет, я с тобой не согласен. Если женщина любит, то она не будет говорить такого вздора. Прости, ты, кажется, не знаешь настоящих женщин.
В кафе ‘Трамблэ’ сидят все артисты, пьют кофе с ватрушками и шоколад с бисквитом.
— Это был дикий успех,— говорит один.
— Я, брат, на верхнем до филировал!
— Постой, у тебя-то верхнего до и вообще нет.
— То есть как нет?! Да ты что? У меня ми есть!
— Полно врать, Таманьо! Рубини!
Маленького роста тенор обиделся.
— А вы слышали меня в ‘Миньоне’? Хотя все равно, вы не слышите, потому и детонируете.
— Это я-то детонирую? Пускай вон скажут все. Вот маэстро.
— Ну что ссориться, спорить?— говорит маэстро-чех,— кто детонирует, у кого верхнее ми! Все мне это уже давно известно. Здесь, в Охотном ряду, у вас в Москве, чего только нет: поросенок, барашки, утки, гуси, куропатки, пулярки, индюшки, тетерки, цесарки и потом эти рыбы разные! Вот оркестр какой! У меня руки дергаются дирижировать. Все поет: скушай меня, съешь меня! Я сегодня гуся купил. У нас, в Чехии, гусь — первое блюдо. Приходите ко мне гуся есть. Как хорошо живет Россия! Зачем ссориться, спорить, надо сказать спасибо!
Надо сказать спасибо!— Впервые: Иллюстрированная Россия. 1937. 13 ноября. Печатается по журнальному тексту.