НАЧИНАЮЩИЕ ПАРЛАМЕНТАРИСТЫ
НАЧИНАЮЩИЕ ПАРЛАМЕНТАРИСТЫ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Начинающие парламентаристы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Мы только что вошли и входим в публичную политическую жизнь, слышатся с двух сторон жалобы и восторг по поводу этого, видна муть, смешивающаяся со струями чистой воды. Но, стоя на наблюдательной позиции, которая приличествует печати, нельзя уже сейчас не отметить одного положительного итога.
Это — накопление опыта. В политику мы вступили с готовностью к большой впечатлительности: без единого пятнышка горького опыта в этом отношении. Все представлялось политически-невинным душам в радужных цветах, и, казалось, ‘вот когда мы начнем сами все делать’, — Россия расцветет чуть не райскими яблоками, а злоупотребления исчезнут как по мановению волшебного жезла. Ко всем нам и к делу России этого последнего года идут слова Пушкина:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия.
Нельзя отрицать, что пережить новизну и свежесть еще не испытанного порядка ощущений — большое счастье само по себе, пережить ее на тысячелетнем году национальной истории — это редкое, исключительное счастье.
Мы точно надели новенький мундир, поступив в школу заморского образца, и смотрим, не налюбуемся на свой идейный парламентаризм. Мы находимся в положении юного кадета и переживаем всю психику его, выражающуюся более всего в желании покутить, надебоширить и устроить скандал, ‘как взрослые’. Сюда относится множество эксцессов, уличных, общественных, в печати и проч. Будущий историк, читая хронику наших дней, будет по временам улыбаться, по временам краснеть, чувствуя психологическую неловкость зрелого человека, ознакомляющегося с такими выходками зрелых же людей, которые возможно было подсмотреть, только взглянув через щелку в детскую или в классную комнату. Сам г. Милюков, автор ‘Очерков по истории русской культуры’, покажется со своей угрюмой сосредоточенностью будущему и настоящему Милюкову таким маленьким, забавным…
Мы начинаем ряд опытов, и нам предстоит много психических испытаний и разочарований. Прежде всего уже в один год у нас остался горький осадок от политики вообще, которая в отвлечении и в далекой перспективе представлялась такой заманчиво прекрасною. Сколько раз приходилось слышать от людей, возвращавшихся с предвыборных собраний, многотысячных и шумных: ‘Какая, однако, гадость эта вообще и всякая политика! Сколько лжи льется с кафедр! Какое хвастовство собою и невежественная самоуверенность ораторов’. Приходилось отвечать на это горькое сетование: ‘Что делать, — всех детей отдают в гимназию, где они, может быть, и развратятся, но это совершенно неизбежно сделать’. Парламентаризм — наставшая общественная зрелость, с злоупотреблениями, с эксцессами, с сором…
На предвыборных собраниях каких-нибудь народных социалистов можно было видеть от лица партии говорящих ораторов, на которых были такие ‘преувеличенные воротнички’, которые могли быть куплены только в лучшем магазине голландского белья. Хороший опыт этих социальных громил, расчесанных, шикарных, точно приказчики из Jockey-Klub magazine. Ничто другое, как это зрелище воочию, не могло бы убедить, что под проектами социального разгромления лежит вовсе не забота о народе, а характерная городская алчность ‘себе побольше, другому поменьше’ или ‘отчего у другого много, когда у меня мало’. Тот оратор в кулуарах Думы, оратор-крестьянин, который на крики левых:
— А что вы скажете об истории Гурко-Лидваля? — ответил: ‘Все мы Гурки, и своего никто из нас не упустит’, — сказал горькое слово, щедринское слово, — и, без сомнения, накипело оно у него после толканий в партиях и партийных собраниях, где он наслушался ораторов и насмотрелся людей.
Горький опыт!
Этот опыт расползется по деревням, по городам.
Разочарованность появится внутри самых партий, и лучшие люди в них самих внутренно и в совести разойдутся с партиями, наружно и сохраняя солидарность с ними. Дай Бог, чтобы эти лучшие люди не оставили, однако, политики, ибо тогда что же ей останется, кроме отброса? Не пройдет без впечатления, напр., мнение, высказанное профессором Петражицким, членом кадетской партии, о том, что правые непременно должны получить долю участья в президиуме Думы, что это дело справедливости, которая ни у кого не должна быть отнята. Да и не только дело справедливости, но вопрос уважения к народному выбору, на котором покоится вся Дума, все существо ее. Почти сто правых присланы в Думу огромным районом России, не менее шестой части Империи, а избиратели этих областей Думою не пропущены в свой президиум, растоптаны, обижены, отринуты. Мы подчеркиваем слово ‘обижены’. Парламент начинает дело с обиды, и с обиды народу, значительной части его. Это такое крушение надежд на ‘парламентаризм’, какое трудно пережить…
Наконец, при общем крике левых и кадетских газет, готовится пересмотр выборного делопроизводства в Бессарабской и некоторых других местах. Солидный, но недалекий М. Ковалевский потребовал чуть ли не раньше всех ‘радикального очищения Думы’, совершенно не оглядываясь на то, что такое очищение повторит собою буква в букву ‘очищение ведомства от неблагонадежного элемента в составе служащих’, какое в недавние времена производилось невежественнейшими и злобными черными бюрократами. Дума пошла по стопам Скалозуба, собирающегося ‘фельдфебеля в Вольтеры дать’: ведь это точь-в-точь так, только с переменою эполет у ‘фельдфебеля’, существо ‘вышиба’ неблагонадежного элемента, его грубость, его дикость, его первобытность остается та же. ‘В нашем министерстве не могут быть терпимы люди либерального образа мыслей’, ‘в нашей Думе не могут быть терпимы люди консервативного образа мыслей’: где же рост конституционалиста над бюрократом, где превосходство Ковалевского, Гессена, Милюкова над Магницким, Руничем, Булгариным и Гречем. Самое воспоминание об ‘очищениях ведомства от неблагонадежного элемента’, бывало, рвало нервы русской литературе. Наши парламентарии собираются поступить так же: что же мы негодовали на Каткова, Любимова, Леонтьева, требовавших очищения судебного и профессорского персонала, что же мы негодовали на Булгарина и Греча, производивших сыск по журналистике, почему мы изливали желчь на Магницкого и Рунича, требовавших себе на просмотр профессорские лекции. Колесо истории повернулось: наша спица из нижнего положения перешла в верхнее — и оказывается выкрашенною в ту же гадкую краску, в какую крашена ‘ненавистная бюрократия’. Да, люди — все люди. В один год оказалось, что ‘граждане’ — такие же ‘бюрократы’. Горькое ‘люди, как люди’ расползется аксиомою по лицу русской земли и положит глубокую старую морщину на теперь еще молодое или молодящееся лицо. Сердце наше должно смягчиться и стать далеким от суровых ‘молоденьких’ приговоров, с которыми, бывало, мы судили и мерили родную историю.
НВ. 1907.28 февр. No 11123. Б. п.
В те дни, когда мне были новы… — А. С. Пушкин. Демон (1823).
…что вы скажете об истории Гурко—Лидваля… — Товарищ (т. е. заместитель) министра внутренних дел В. И. Гурко, ответственный за снабжение местностей, пострадавших от неурожая в 1906 г., передал подряд на поставку хлеба сомнительной фирме (‘товариществу на вере’) ‘Торговый дом Э. Л. Лидваль и Компания’… Почти все выделенные государством средства (по сообщениям печати — до 2 млн руб.) были расхищены.
…’фельдфебеля в Вольтеры дать’… — А. С. Грибоедов. Горе от ума. Д. IV, явл. 5 (1824).